В начале было воспитание

Вступление

Люди, слепо верящие статистическим данным и делающие на этом основании психологические выводы, наверняка сочтут бессмысленным мое стремление понять чувства Кристианы и Адольфа. Им сначала нужно с помощью статистических выкладок доказать, что обращение с детьми сказывается на статистике убийств, совершенных позднее уже взрослыми людьми. Но сделать это невозможно по следующим причинам:

1. Насилие над детьми совершается, в основном, за закрытыми дверьми, и потому остается незамеченным. Ребенок сам предпочитает никому ничего не рассказывать о нем, и горький опыт вытесняется в подсознание.

2. Даже при наличии многочисленных показаний свидетелей найдутся люди, утверждающие прямо противоположное. Кроме того, можно приписать информации, предоставленной свидетелями, прямо противоположный смысл, который будет идеализировать родителей. (Как мы помним, Етцингер, ничтоже сумняшеся, оспаривал достоверность сведений о том, что Гитлера жестоко избивали.)

3. Ни криминалисты, ни психологи не усматривают взаимосвязи между жестоким обращением с детьми и свершенными позднее убийствами. Поэтому очень редко предпринимаются попытки статистического анализа этих явлений. Впрочем, иногда такие исследования все же проводятся. Но даже если их результаты подтверждают мои утверждения, я все равно не считаю количественные показатели информативными. Ведь важно содержание конкретных понятий. Количественные характеристики не помогут, если сами ответы опрошенных или не позволяют сделать никаких выводов (например, «безоблачное детство»), или расплывчаты и многозначны («познала родительскую любовь»), или весьма туманны («отец был суров, но справедлив»), или даже содержат очевидные противоречия («меня любили и баловали»). Таким образом установить правду почти невозможно. Поэтому я хочу пойти другим путем. Не использование якобы объективных данных статистики, а попытка представить ситуацию субъективно, с точки зрения жертвы (насколько мне, конечно, позволит моя чуткость) — вот мой метод, которым я уже пользовалась в главе о Гитлере. При этом я обнаружила поразительное сочетание любви и ненависти; недостаток уважения и интереса к независимому от потребностей родителей единственному и неповторимому существу, манипулирование им, ограничение его свобод, унижение и надругательство над ним, — с одной стороны, и непрерывные ласки и нежности — с другой. Правда, последнее имело место в тех случаях, когда ребенок подсознательно воспринимался, как часть собственного Я. К данному выводу я пришла чисто практически, используя минимум теоретических выкладок. Поэтому даже любой непрофессионал способен противопоставить моим заключениям собственные аргументы. Напомню, что работники юстиции (в том числе и судьи) и работники исправительных учреждений, как правило, не психологи-профессионалы.

Статистические данные вряд ли помогут юристам понять чужой внутренний мир, особенно если они не испытывают к нему интереса. И все же юрист должен попытаться понять психологию преступника. Каждое уголовное дело требует именно такого подхода. Газеты ежедневно публикуют криминальную хронику, но эти преступления — лишь трагическая развязка душевной драмы. Может ли понимание подлинной причины какого-либо преступления повлиять на меру наказания или привести к смягчению режима для осужденного? Разумеется, если и может, то только в рамках закона. Однако сейчас речь идет не об этом. К сожалению, общество до сих пор полагает, что главное — это упрятать преступника за решетку. Но когда-нибудь все-таки нужно понять, что часто вина лежит не столько на нем, сколько на самом обществе, что он может быть жертвой стечения многих трагических обстоятельств. Это особенно хорошо видно на примере дела Барча. Это не означает, что судья должен выносить несоразмерно мягкий приговор. Безусловно, необходимость защиты общества требует применения наказания в виде лишения свободы. Но одно дело в соответствии с принципами «черной педагогики» сурово покарать человека, а другое — с пониманием отнестись к его трагедии и провести в тюрьме курс психотерапии. Можно, например, разрешить осужденным к лишению свободы собираться в группы и заниматься рисованием или лепкой. Это даст им возможность не только творчески выразить свои самые сокровенные детские переживания, свои воспоминания о перенесенном жестоком обращении, но и осознанно пережить чувство ненависти, переполнявшее в детстве их души. Предоставив осужденным такую возможность, государство не понесет дополнительных расходов, а ведь тем самым можно предотвратить появление у них желания излить ненависть на кого-либо в реальной жизни. Чтобы принять такую позицию, нужно понять, что недостаточно изолировать человека от общества, это не приведет к тому, что он автоматически исправится.

Мою позицию иногда истолковывают следующим образом: дескать, она винит во всем родителей и слишком много говорит о «жертвах», в то же время легко оправдывает родителей, т.к. они сами якобы нуждаются в помощи психотерапевта; но при этом она забывает, что каждый человек должен сам отвечать за свои дела. Эти упреки также представляют собой следствие применения «черной педагогики» и свидетельствуют о том, что человек с раннего детства привык чувствовать себя во всем виноватым. Очень тяжело, не закрывая глаза на жестокость преступления и не умаляя его опасности, одновременно понять трагическую судьбу самого преступника. Если бы я хоть чуть-чуть изменила свою позицию, то, несомненно, стала бы типичным сторонником «черной педагогики». Но я, напротив, стремлюсь, как можно дальше отойти от нее, и потому отдаю предпочтение голым фактам, а не морализаторству.

Педагогам особенно трудно понять мою концепцию, поскольку, по их собственному выражению, они «не видят в моей концепции ничего, на что бы они могли опереться». Если имеется в виду, что, приняв мою позицию, они должны были отказаться от своих воспитательных принципов, то это не было бы большой потерей для общества. Принятие моей концепции позволило бы им эмоционально пережить чувство вины и страх, внедренные в их души насилием и более изощренными методами. Это сделало бы их гораздо более жизнестойкими и более искренними по отношению к своим ученикам, дало бы им ощущение стабильности и помогло бы им больше, чем все педагогические принципы (см. A. Miller, 1979).

Отец одного моего пациента, который сам никогда не говорил о своем тяжелом детстве, постоянно мучил сына, т.к. видел в нем самого себя. Но и он, и сын считали это не насилием, а «воспитательными мерами». Когда сын с крайне тяжелыми симптомами нервного расстройства пришел на сеанс психоанализа, то сразу же заявил, что «очень благодарен отцу за строгое воспитание». Когда-то он сам изучал в университете педагогику, но теперь, открыв для себя трактаты Эккехарда фон Браунмюля с их ярко выраженной антипедагогической позицией, понял, насколько он заблуждался. После этого он как-то навестил отца и во время разговора с ним осознал, что тот все время пытался причинить ему боль: отец либо не слушал его, либо высмеивал то, что тот говорил. Он осторожно попытался указать отцу на это, но отец, профессор педагогики, вполне серьезно ответил ему: «Да ты мне должен быть благодарен за это. Привыкай к тому, что не всегда на тебя будут обращать внимание или принимать твои слова всерьез. Я специально подтрунивал над тобой. Это хороший урок для тебя, а уроки, полученные в юности, запоминаются на всю жизнь». Двадцатичетырехлетний сын был совершенно ошеломлен. Раньше он часто слышал подобные не щи, но никогда в его душу не закрадывалась и тень сомнения, но на этот раз он настолько возмутился, что даже процитировал Эккехарда фон Браунмюля: «Если ты и дальше собираешься воспитывать меня в соответствии с этими принципами, лучше убей меня, ведь рано или поздно я все равно умру. Так что убить меня было бы лучшей педагогической мерой». Отец, правда, тут же обвинил его в дерзости и чрезмерном самомнении, но именно это эмоциональное переживание определило в дальнейшем отношение сына к педагогике: он перешел на другой факультет.

Трудно сказать, руководствовался ли отец юноши методами собственно «черной педагогики» или же это было скрытое насилие в виде «белой» педагогики. Я вспомнила об этой истории лишь потому, что ее анализ, на мой взгляд, позволяет более непредвзято отнестись к судьбе Юргена Барча.

А вот еще один случай. Одаренного двадцатичетырехлетнего студента на сеансах психоанализа мучили жестокие садистские фантазии. Они были так сильны, что он боялся однажды стать детоубийцей. Но выявление в процессе психоанализа источника этих фантазий и осознание на эмоциональном уровне своих прежних отношений с отцом и О матерью позволило ему избавиться как от этих страхов, так и от других невротических симптомов. Ведь его фантазии, в которых он хотел убить ребенка, следует воспринимать как желание отомстить родителям (он подсознательно ненавидел отца, который мешал ему чувствовать себя личностью. Молодой человек идентифицировал себя с жестоким отцом, убивая в своих фантазиях ребенка, которым он сам был когда-то. Я привела и этот пример лишь потому, что у этого студента были такие же психодинамические черты, как и у Юргена Барча, хотя судьбы у них сложились совершенно по-разному.

«Гром среди ясного неба»

Я разговаривала со многими людьми, которые читали труды поборников «черной педагогики» и были очень удивлены тем, как жестоко «раньше» обращались с детьми. Они искренне полагали, что принципами «черной педагогики» уже давно никто не руководствуется и что на них основывалось разве что воспитание дедушек и бабушек.

В конце шестидесятых годов в ФРГ судили сексуального маньяка и серийного убийцу Юргена Барча. Этот процесс наделал много шума. Молодой человек 1946 года рождения в возрасте 16 лет начал совершать совершенно немыслимые по жестокости убийства детей. В вышедшей в 1972 г. и мгновенно распроданной книге «Биография Юргена Барча, частично изложенная им самим» Пауль Моор (Das Selbstporträt des Jürgen Bartsch, Paul Moor, 1975) пишет:

«Карл-Хайнц Задрозински — Юргеном Барчем его назвали позднее — родился 6 ноября 1946 г. от внебрачной связи больной туберкулезом вдовы, муж которой погиб на войне, и сезонного рабочего из Голландии. Мать раньше срока тайком сбежала из больницы, оставив новорожденного сына. Через несколько недель она умерла, а еще через несколько месяцев в больницу на операцию легла Гертруда Барч — жена зажиточного мясника из Эссена. Она и ее муж решили забрать ребенка к себе. Правда чиновники из отдела усыновлений управления по делам несовершеннолетних возражали, ссылаясь на крайне сомнительное происхождение мальчика, поэтому весь процесс усыновления продолжался целых семь лет. Новые родители держали ребенка в строгости и не позволяли ему общаться с другими детьми, потому что те могли проболтаться Юргену, что он приемный сын. Когда отец открыл вторую мясную лавку (с целью как можно раньше дать возможность Юргену иметь собственное дело), то госпожа Барч была вынуждена в ней работать, а заботу о ребенке взяли на себя бабушка и периодически меняющиеся служанки.

В десятилетнем возрасте родители отправили Юргена в расположенный в Рейнбахе интернат, где, помимо него, находились еще двадцать детей. В двенадцать лет мальчика, уже привыкшего к тамошней относительно дружеской атмосфере, внезапно перевели в католическую школу, где царил чисто казарменный дух. Среди трехсот содержавшихся там мальчиков были и „трудные“ подростки.

В период с 1962 по 1966 г. Юрген Барч убил четырех мальчиков и предпринял, по его словам, свыше ста покушений на убийство, к счастью, оказавшихся безуспешными. Для совершения преступлений он избрал один способ, хотя иногда вносил в него незначительные изменения. Как правило, он знакомился с мальчиком неподалеку от своего дома на Хегерштрассе в Лангенберге, заманивал его в пустой подвал, когда-то служивший бомбоубежищем, связывал его жгутом и начинал играть его половыми органами, иногда занимаясь при этом онанизмом. Затем он душил или забивал ребенка до смерти, вспарывал ему живот, полностью опустошал брюшную и грудную полости и закапывал изуродованный труп. Порой он расчленял его, отрубал руки, ноги и голову, отрезал половые органы, выкалывал глаза, срезал куски мяса с ягодиц и бедер (очень любил их нюхать) и предпринимал неудачные попытки заняться анальным сексом. Как на предварительном следствии, так и на самом процессе Барч до мельчайших подробностей описал свои действия, всякий раз подчеркивая, что оргазма он достигал именно тогда, когда расчленял трупы. Занимаясь онанизмом, он ничего подобного не испытывал. Свое четвертое и последнее убийство Барч совершил способом, о котором давно уже мечтал: он привязал свою жертву к столбу и постепенно отрубал у кричащего от безумной боли мальчика различные куски тела, действуя как мясник, разделывающий тушу» (S.22).

Такие кошмарные преступления, конечно же, вызывают бурю возмущения. Но одновременно многие не перестают удивляться, как такой милый, симпатичный, умный и очень чувствительный мальчик мог совершать такие зверства, ведь он совсем не был похож на преступника, а уж тем более на маньяка. К тому же судьба его внешне складывалась довольно благополучно: он воспитывался в добропорядочной состоятельной семье и в детстве, как водится, у него была целая коллекция плюшевых зверей. Многие, разумеется, сразу же подумают: «И у нас все было точно так же в семье, что же, выходит, мы все потенциальные преступники, раз корни всех преступлений следует искать в детстве?» Остается лишь констатировать, что Юрген родился абсолютно «нормальным». Это явствует из заключения приглашенных в качестве экспертов специалистов-психиатров, которые также постоянно подчеркивали, что Юрген Барч вырос не «на дне», а в благополучной семье, которая о нем хорошо заботилась, и потому никто, кроме него самого, не может нести ответственность за его чудовищные преступления.

Таким образом, как и в случае с Адольфом Гитлером, создается образ добрых, глубоко порядочных родителей, которым Господь или, наоборот, сатана подбросил в колыбель какого-то морального урода. Но такие монстры не падают с неба и не вырываются из ада. Если известно, как функционируют механизмы индентификации с жестоким отцом и что такое синдром вытеснения, отщепления и проекции, как происходит перенос внутренних конфликтов своих детских лет (превративших процесс воспитания в самые настоящие репрессии) на ребенка, избранного в качестве жертвы, то тогда уже мало кого удовлетворят объяснения, которые недалеко ушли от средневековых представлений апологетов «черной педагогики». Если, кроме того, знать, что эти механизмы у отдельных индивидуумов могут быть задействованы особенно мощно и что в ряде случаев они могут просто парализовать волю человека, то тогда события в жизни так называемых «монстров» воспринимаешь как естественные последствия ситуации, сложившейся в детстве.

Прежде, чем подкрепить свои выводы примерами из жизни Барча, я хотела бы задать себе и читателям вопрос: «Почему общество отказывается прислушиваться к мнению психоаналитиков и не принимает к сведению приобретенный ими опыт?» Пауль Моор, который вырос в США и вот уже 30 лет живет в ФРГ, в начале процесса по делу Барча был просто поражен совершенно неадекватными представлениями о человеческой психике у служителей Фемиды. Моор просто не мог понять, почему они не обращают внимания на, казалось бы, совершенно очевидные вещи. Ведь он, родившийся в стране с другими традициями, сразу же заметил их. Разумеется, в зале суда также действуют незримые общественные нормы и табу, обязательные и для судей, и прокуроров, и экспертов. Ведь они тоже живут в этом обществе, возможно, воспитывались так же, как и Юрген Барч,с детства идеализировали окружающий мир, но просто нашли другие, легальные способы для избавления от скопившихся в душе отрицательных эмоций. Как же они могут обратить внимание на применение в данном конкретном случае чересчур суровых методов воспитания? Тогда рухнет вся их система. Ведь одна из основных целей «черной педагогики» — сделать так, чтобы с самого начала никто не замечал и не воспринимал страданий ребенка, и уж тем более не давал им объективной оценки. В заключениях экспертов постоянно встречается весьма характерная фраза. Оказывается, «других людей» тоже так воспитывали, тем не менее, они не стали «насильниками и серийными убийцами на сексуальной почве». Для оправдания существующей системы воспитания достаточно только постоянно подчеркивать, что через нее прошли все, а преступления совершают лишь отдельные люди.

Нет никаких объективных критериев, позволяющих оценивать детство одних, как «особенно трудное», а других, как «сравнительно благополучное». Оценка ребенком своего детства зависит от степени чувствительности, а все люди разные. Кроме того, у каждого было множество незаметных для постороннего взгляда как спасительных, так и губительных моментов.

Но зато можно изменить наши представления о последствиях всего совершенного нами. Ведь с тех пор, как мы знаем, что дальнейшее загрязнение воздуха и воды ставит под вопрос само выживание человека, охрана окружающей среды уже не воспринимается только как альтруизм или «соблюдение природоохранных норм». В результате были приняты законы, положившие конец варварскому загрязнению природы. И не потребовалось для этого никаких нравоучений, просто сработал инстинкт самосохранения.

То же самое относится и к знаниям в области психоанализа. До тех пор, пока ребенка будут рассматривать как козла отпущения, на котором всегда можно выместить свою злость, принципы «черной педагогики» будут по-прежнему применяться на практике. Мы будем и дальше поражаться росту числа психозов, неврозов и случаев наркомании среди молодежи, возмущаться, узнав о разного рода сексуальных извращениях и вспышках насилия, и в то же время молча мириться с тем, что вооруженные конфликты, во время которых гибнет множество людей, стали неотъемлемой частью жизни на нашей планете.

Но если опыт, накопленный психоаналитиками, станет достоянием общественности — а это непременно когда-нибудь произойдет благодаря тем представителям подрастающего поколения, которые воспитывались в гораздо более свободной атмосфере — то тогда и бесправие ребенка, и родительское насилие над ним уже не смогут быть оправданы интересами всего человечества. Никто уже не будет воспринимать как нечто само собой разумеющееся ситуацию, когда от ребенка требуют полного контроля над своими эмоциями и когда родители, со своей стороны, устраивают ему истерики и изливают на него свой гнев.

Родители также изменят свое поведение, когда узнают, что то, что они до сих пор искренне считали «необходимыми воспитательными мерами», есть не что иное, как цепь унижений, оскорблений и открытого насилия. Более того, по мере понимания обществом взаимосвязи между преступлениями и горьким опытом первых лет даже специалисты начнут сознавать, что в любом преступлении можно увидеть скрытую в подсознании историю детства, детали которой можно понять, проанализировав само преступление. Чем внимательнее мы будем изучать эту взаимосвязь, тем скорее рухнут стены, скрывающие от нас истинное положение в тех семьях, где безнаказанно воспитывают будущих преступников. Неукротимое желание отомстить обусловлено тем обстоятельством, что взрослый может со спокойной душой вести себя агрессивно в отношении ребенка, в то время как гораздо более сильные эмоции ребенка всячески подавляются с помощью насилия.

Если только представить себе, какой заряд агрессии может таиться в «нормальных» людях, живущих в полном соответствии с требованиями общества, какие «дамбы» они вынуждены строить, чтобы сдерживать бушующие реки эмоций, и как подобная борьба против собственного Я подрывает их здоровье, то приходишь к выводу, что если такой человек не стал сексуальным преступником, то это счастье, но не нечто само собой разумеющееся. Впрочем, такие люди не обязательно превращаются со временем в сексуальных маньяков, но часто становятся жертвами психозов, наркотической зависимости или же полностью приспосабливаются к окружающему миру. Последнее таит в себе следующую опасность: такой человек может внушить (сознательно или бессознательно) и своему ребенку, что необходимо возводить «дамбы», чтобы удержать за ними мир чувств. (Вспомните историю молодого человека, изучавшего педагогику.)

Но что касается преступлений на сексуальной почве, то в данном случае играют роль несколько факторов, и эти факторы гораздо более важны, чем принято считать. Часто на сеансах психоанализа пациенты рассказывают о своих фантазиях, но в то же время они боятся, что эти фантазии станут реальностью. Но, к счастью, в этом случае реальностью они не становятся, потому что осознанное переживание эмоциональных порывов на сеансе психотерапии позволяет вывести их в сознание, чем, как правило, дело и ограничивается.

Детство убийцы

Пауль Моор пытался по-человечески понять Юргена Барча и не только вел с ним переписку, но и говорил со многими его знакомыми. Вот что он пишет о первом году жизни будущего серийного убийцы:

«Уже в день своего появления на свет в январе 1946 года Юрген Барч оказался в крайне неблагоприятной атмосфере. Его сразу же разлучили с больной туберкулезом матерью. Как известно, через несколько недель она умерла. Женщины, которая могла бы заменить ему мать, не нашлось. В родильном отделении до сих пор служит медсестра Анни, которая хорошо помнит Юргена. Она рассказала мне: „Как правило, в больнице детей держали больше двух месяцев. Но Юрген провел у нас целых одиннадцать месяцев“.

Современная психология пришла к выводу, что первый год — самый важный в жизни человека. Физический контакт с матерью и ощущение исходящего от нее тепла крайне важны для дальнейшего развития ребенка.

Но уже в больничных яслях младенец оказался полностью зависим от своих будущих приемных родителей. Они, используя свое социальное положение и свои материальные возможности, присвоили себе право распоряжаться судьбой ребенка. Медсестра Анни вспоминает: „Госпожа Барч заплатила сверх положенного, чтобы мальчик остался у нас. Она и ее муж хотели усыновить его, но чиновники все никак не могли принять окончательного решения. Их очень смущало его происхождение, ведь его мать, как и он сам, родилась от внебрачной связи. Она тоже какое-то время провела в приюте. К тому же никто толком не знал, кто его отец. Обычно мы по истечении определенного срока отправляем детей, которых оставили родители, в другое отделение, но госпожа Барч даже слышать об этом не хотела. Ведь в другом отделении мог оказаться кто угодно, в том числе дети, родители которых вели совсем уж асоциальный образ жизни. Я до сих пор помню, как у мальчика сияли глаза. Он очень рано начал улыбаться и поднимать головку, был очень любознателен. Однажды он обнаружил, что медсестра приходит по звонку и начал то и дело нажимать на кнопку. Это ему доставляло огромное удовольствие! И аппетит у него всегда был хороший, и в еде не привередничал. Совершенно нормальный, здоровый, вполне контактный ребенок“.

С другой стороны, мальчик начал слишком рано развиваться, что уже само по себе патология. Я был весьма удивлен, узнав, что ребенок уже к одиннадцати месяцам научился пользоваться горшком. Правда медсестра Анни сочла мое удивление неуместным. „Не забывайте, пожалуйста, что после войны прошел всего год. Мы тогда ни сна, ни отдыха не знали“. На мой вопрос, как же она и ее коллеги смогли приучить его так рано пользоваться горшком, медсестра Анни ответила с легким раздражением: „Мы уже в возрасте шести или семи месяцев просто сажали его на горшок. Некоторые из наших детей уже в одиннадцать месяцев ходить начинали и у них штанишки тоже всегда были чистые и сухие. Вот так“. Остается лишь констатировать, что в условиях, существовавших тогда в Германии, медсестра никак не могла использовать гуманные методы воспитания, даже если она, как Анни, желала ребенку добра.[...]

Проведя почти год жизни в неблагоприятной обстановке, ребенок, которого теперь звали Юргеном, начал жить со своими приемными родителями. Все близкие знакомые госпожи Барч в один голос утверждали, что она была буквально помешана на чистоте. Вскоре после переезда мальчик быстро забыл слишком рано привитые правила гигиены, чем очень разозлил госпожу Барч. Люди, знавшие их семью, уже тогда обращали внимание на покрытые кровоподтеками руки и лицо Юргена. Госпожа Барч так и не смогла убедительно объяснить их происхождение. Однажды ее муж откровенно признался другу, что подумывает о разводе: „Она так избивает ребенка, я больше не вынесу“. В другой раз господин Барч объяснил свой поспешный уход из гостей следующим образом: „Мне срочно нужно домой, иначе она забьет его до смерти“» (Moor, 1972, S.80).

Сам Юрген, естественно, не может ничего рассказать о том времени, но, по всей видимости, именно побои послужили причиной того, что он часто испытывал чувство страха. «Еще в детстве мне внушали страх крики и ругань отца. И что меня уже тогда потрясло: я почти никогда не видел его улыбающимся».

Но откуда этот страх? Я боялся не столько исповеди, сколько Других детей. «Вы не знаете, что в первом классе я был мальчиком для битья и что там со мной делали. Почему не защищался? А попробуй защищаться, если ты самый маленький в классе. От страха я не мог в школе ни петь, ни заниматься физкультурой! Я не мог утвердиться, потому что не входил ни в одну компанию. Одноклассники думали, что я их чураюсь. Им было без разницы, не хочу я или не могу. Я не мог. Пару дней, и то неполных, я жил у моего учителя Хюннемайера, пару дней в Вердене у бабушки, где спать приходилось на полу, а остальные дни в Катернберге в лавке. В результате я нигде не чувствовал себя дома, не имел ни товарищей, ни друзей, т.к. не мог толком ни с кем познакомиться. Вот основные причины, но есть еще одна важная вещь: до того, как пойти в школу, я жил, как в тюрьме, в доме, окруженном трехметровой стеной, с зарешеченными окнами и искусственным светом. Выходить можно было только в сопровождении бабушки, и никаких игр с другими детьми. И так шесть лет. Ведь, не дай Бог, испачкаешься, и „вообще, они тебе не ровня“. Я старался быть послушным, но мне всегда представлялось, что для родителей я обуза. Про незаслуженные побои я даже не говорю. Зато мне иногда прощались самые дурацкие поступки. У родителей для меня вообще не было времени. Отца я боялся, т.к. он мгновенно выходил из себя и начинал кричать, а мать уже тогда была истеричкой. Но главное: не было никаких контактов со сверстниками. Мне просто запрещали общаться с ними. Почему я потом не победил в себе страх и не начал с ними играть? Было уже поздно» (S.56).

Это ощущение пребывания взаперти, невозможность вырваться из замкнутого пространства позднее сыграют очень важную роль. Не случайно Юрген будет заманивать подростков в бывшее бомбоубежище и убивать их. Ведь в детстве никто не желал понять его душевное состояние, он не имел права на эмоциональные переживания и уж тем более, как он сам говорит, не мог показывать, что ему плохо.

«Если бы я стал рассказывать кому-то о своих проблемах, то меня бы сочли трусом. Во всяком случае, мне так казалось. Может быть, я был неправ, думая так. Но ведь я не был трусом во всем, и потом, вы же знаете, у каждого мальчика есть чувство собственного достоинства. я, например, не всегда плакал, когда меня дома наказывали, я считал, что нехорошо быть неженкой, и никому не показывал, что мне плохо. А если откровенно, ну к кому я мог пойти, чтобы излить душу? К родителям? Несмотря на всю любовь к ним, мне приходится с ужасом признать, что они не смогли развить в себе ни малейшей способности понять ребенка. Я хочу особенно подчеркнуть не смогли развить, а не не развили, т.к. никого не хочу упрекать, а просто констатирую факт. я твердо уверен, я в этом на собственной шкуре убедился, что мои родители никогда не умели правильно обращаться с детьми» (S.59).

Только в тюрьме Юрген впервые предъявил родителям серьезные обвинения:

«Вам нельзя было держать меня взаперти и запрещать играть с другими детьми, и тогда в школе меня не считали бы жалким трусом. Вы не должны были отправлять меня к этому садисту в сутане, а когда я сбежал, потому что священник измывался надо мной, вы не должны были посылать меня обратно. Но ведь вам это даже в голову не пришло. Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, мама бросила в печь книжку по вопросам полового воспитания, которую мне подарила тетя Мария. И потом, вы хоть раз поиграли со мной? Наверное, другие родители ведут себя так же... Но для вас-то я был желанным ребенком. Но почему, почему я многое понял так поздно, когда уже ничего нельзя исправить? Почему двадцать лет я ничего не замечал? Почему?»

«Когда кончался рабочий день, мать бежала вон из лавки, как солдат в атаку; прибегая домой, она распахивала дверь, и не дай Бог, если я попадался ей на пути, я тут же получал пару оплеух. Только потому, что я попался ей на пути — это довольно часто было единственной причиной. А через несколько минут я уже снова милый, славный мальчик, которого нужно взять за руку и поцеловать в щеку. Она еще удивлялась, почему я упираюсь и боюсь ее. С первых же дней я боялся их обоих: и отца, и мать; просто отца я видел очень редко. Я и сегодня спрашиваю себя, как он мог выдержать такое. Иногда он непрерывно работал с четырех часов утра до десяти или одиннадцати вечера, много времени проводя в колбасном цеху. Всегда, когда я его видел, он либо куда-то спешил, либо кричал на подчиненных. Но он единственный, кто хоть как-то заботился обо мне, например, менял пеленки и стирал их. Он мне сам потом говорил, что его жена так и не смогла заставить себя заниматься этим.

Я вовсе не хочу говорить о матери плохо. Я даже по-своему люблю ее. Но, тем не менее, я не считаю, что она была способна понять душу ребенка. Она, должно быть, тоже меня любит. Это меня удивляет, но если бы это было не так, то она не сделала бы для меня всего того, что делает сейчас. Да, раньше мне от нее доставалось. я помню, как она неоднократно била меня вешалкой до тех пор, пока та не ломалась, за то, что я, по ее мнению слишком долго готовил уроки или допускал в домашнем задании ошибки.

Так уж повелось, что она всегда сама мыла меня. я никогда не ныл, не возражал, хотя мне это не особенно нравилось. Не знаю, возможно, что я считал это чем-то само собой разумеющимся. Самое интересное, что отец не имел права входить в ванную. Ох, как бы я тогда закричал!

Вплоть до девятнадцати лет, т.е. до ареста, я сам мыл только руки и ноги. Мать мыла мне голову, шею и терла спину. Это вроде вполне естественно, но ведь она еще добиралась до живота и бедер и вообще мыла мне тело сверху вниз. Можно сказать, что она меня мыла, а не я мылся. Я, как правило, ничего не делал, она говорила мне только, чтобы я помыл руки и ноги. Я был слишком ленив. Ни отец, ни мать мне никогда не говорили, что надо промывать и головку полового члена, оттягивая крайнюю плоть. Во всяком случае, она меня этому не научила, когда купала.

Снимал ли я такое купание ненормальным? Было чувство, которое возникало время от времени на какие-то секунды или минуты, которые все-таки оставалось в глубине души. Я его никогда не испытывал явно, если вообще выражение „не испытывать явно“ имеет смысл.

Я не помню, чтобы я когда-то поддавался спонтанным порывам нежности, я не помню, чтобы я вдруг начинал обнимать мать и ласкаться к ней. Я смутно припоминаю, что однажды вечером, когда я лежал в кровати между родителями и мы смотрели телевизор, она меня стала ласкать. Наверное, за четыре года это было всего два раза. Да и я тогда склонен был отвергать ее нежности. Моей матери никогда не нравилось то, что я ее боюсь.

Уж не знаю, как это назвать, может, иронией судьбы, а может быть, это выражение не передает весь трагизм моих ощущений, но в детстве она мне снилась или продающей меня, или бросающейся на меня с ножом. Последнее, к сожалению, стало явью.

Это было то ли в 1964, то ли в 1965 году. Мне кажется, это был вторник, поскольку мама работала тогда в лавке только по вторникам и четвергам. В обед мы с ней фасовали куски мяса и мыли прилавки. Ножи тоже нужно было мыть. Эту работу мы с ней делили пополам. я сказал, что все сделал. Но она была не в духе и сказала: „У тебя еще много работы“. „Да нет же, — возразил я, — посмотри!“ Она упорствовала: „Да ты только взгляни на зеркала! Тебе придется перемыть их“. Я не сдавался: „я не буду их перемывать, они и так вымыты до блеска“. Она стояла у зеркала, в трех или четырех метрах от меня. Вдруг она наклонилась к ведру, вынула оттуда очень красивый длинный мясницкий нож и как швырнет им в меня! я уже не помню точно, может быть, нож, когда летел, стукнулся о весы. Во всяком случае, он вонзился в скамью. Слава Богу, я успел в последний момент отскочить, иначе она бы мне точно в плечо попала.

Я застыл, как столб. Вообще не знал, на каком я свете. Все было уж как-то очень нереально. Такое даже представить себе невозможно. И тут она подошла поближе, плюнула мне в лицо и заорала: „Ты — дерьмо! Я позвоню господину Биттеру, — это начальник Управления по делам несовершеннолетних, — чтобы он забрал тебя! Убирайся, откуда пришел! Там твое место!“ Я бросился на кухню, вцепился в шкаф и сказал продавщице госпоже Оскоп: „Она бросила в меня нож!“ „Да ты рехнулся, — ответила продавщица. — У тебя совсем ум за разум зашел“. Я сбежал по лестнице вниз, заперся в туалете и завыл, как собака. Когда я снова поднялся наверх, то увидел, что мать лихорадочно листает телефонную книгу. Вероятно, она и впрямь искала номер господина Биттера. Она долгое время со мной не разговаривала. Очевидно, она думала, что я негодный мальчишка и ничтожество, которое позволяет так с собой обращаться — швырять в себя ножом — и которое просто в таком случае отпрыгивает в сторону. Я не знаю...»

«Слышали бы вы голос моего отца! Настоящий фельдфебельский бас, которому место на плацу. Ужас! Он орал по любому поводу. По-моему: то жена его что-либо не так делает, то еще что-то — любая мелочь могла вызвать его недовольство. Иногда он закатывал скандал, но я уверен, что он вовсе не считал такое свое поведение чем-то ужасным. По-моему, он просто не мог по-другому. Но для меня как для ребенка это был кошмар. Помню, что скандалы бывали довольно часто.

Он всегда любил командовать и по-армейски делать замечания. Мне кажется, он был всегда перегружен своими делами, так что не будем обижаться на него.

На первом процессе председательствующий спросил отца: „Господин Барч, Вы, конечно, знаете, что в католической школе Вашего сына жестоко избивали?“ Отец четко и ясно ответил: „А я не считаю, что с ним обращались жестоко. Его ведь не забили до смерти“.

Как правило, днем родителей я не видел. Иногда мать проносилась мимо как угорелая, и я не отваживался даже близко подойти к ней, боясь получить оплеуху. У меня уже был горький опыт. Очень часто она избивала меня только за то, что я осмеливался обратиться к ней с какой-нибудь просьбой или просто стоял у нее на пути. Что такое терпение, ей было просто неведомо.

В душе я никак не мог понять ее. Я знаю, что она очень любила меня и любит до сих пор, но, по-моему, ребенок должен чувствовать любовь. Один пример: она могла взять меня на руки и несколько раз поцеловать, а потом, увидев, что я случайно забыл снять ботинки, жестоко колотить меня вешалкой, пока та не раскалывалась на две части. Такое происходило довольно часто, и всякий раз во мне что-то ломалось. Этого обращения со мной я никогда не забуду, как говорится, на том стою и не могу иначе. Кто-то, может быть, упрекнет меня в неблагодарности, но он будет неправ. Я просто рассказываю о впечатлениях детства, потому что не хочу никакой лжи, даже самой святой и сладкой. Уж лучше горькая правда...

Им вообще не следовало жить вместе. Если два бесчувственных человека решили создать семью, то жди беды. У меня до сих пор в ушах стоит: „Заткнись, помолчи, когда старшие говорят, отвечай только, когда тебя спрашивают“.

Но самое грустное происходило в Сочельник. Представьте себе следующую картину: поздний вечер, тишина, я спускаюсь почти на цыпочках но стерильно чистой лестнице в общую комнату, иду по сверкающим половицам и вижу, что для меня приготовлены роскошные подарки. Настроение классное, мать на какое-то время усмирила свой бурный темперамент (а то обычно не знаешь, чего от нее ждать), так что думаешь, что хотя бы на вечер ты забудешь, какой ты подонок; но вскоре я чувствую какое-то напряжение в воздухе и понимаю, что все закончится гадко. Мне хочется спеть рождественскую песню, и надо же — она сама просит меня об этом; я отнекиваюсь, говорю, что уже слишком взрослый для этого, а про себя думаю: „Детоубийца, оказывается, любит рождественские песни. С ума можно сойти!“ Мать вручает мне подарки, она по-настоящему рада. Я тоже „рад“, во всяком случае, стараюсь демонстрировать радость. Еда — куриный суп — уже готова. Через два часа приходит отец, он так долго работал и очень зол. Тут же бросает матери под ноги какой-то предмет домашнего обихода. Это, оказывается, подарок, и у матери от умиления даже слезы на глазах выступают. Отец бурчит что-то вроде „Счастливого Рождества!“, садится за стол. „Ну что, идете?“ — раздается его голос. Мы садимся к столу. Молча едим суп, к курице из супа даже не притрагиваемся.

За столом мы не произносим ни единого слова. Тишину нарушает только тихое и непрерывное бормотание радио, которое уже включено несколько часов: „Надежда и вера дают нам силу и утешение в это трудное...“ Наконец, отец встает и, как фельдфебель на плацу, выкрикивает: „Отлично! А чем мы займемся теперь?“ „Ничем!“ — орет мать и с плачем бежит на кухню. Я думаю: „Кто же так карает меня? Господь Бог или судьба?“ Но ведь я знаю, что такого быть не должно, и мне вспоминается скетч, который я видел по телевизору. „Вам то же, что Вы брали в прошлом году, мадам?“ — „Мне то же, что я беру каждый год, Джеймс!“

Я спрашиваю отца тихонько: „Может быть, ты хоть посмотришь, что мы тебе подарили?“ — „Нет!“ — он сидит за столом, уставившись ничего не видящими глазами на скатерть. А ведь еще нет и восьми часов. Здесь мне делать больше нечего. Торопливо поднявшись к себе, я бегаю взад-вперед по комнате, а в голове вертится только одна мысль: „Может все-таки плюнуть на все и выброситься из окна?“ Уж лучше умереть, чем и дальше терпеть такое. Почему моя жизнь — это сущий ад? Почему мне хочется умереть? Только потому, что я убийца? Но ведь это не объяснение: сегодня все было так же, как и каждый год под Рождество. Этот день всегда был самым отвратительным в году, и особенно это ощущение в последние годы перед тем, как я переехал жить в интернат. В этот день происходило все, действительно все плохое, что только можно было придумать.

Разумеется, отец и мать относятся к той категории людей, которые считают, что в нацистской „системе воспитания“ не все было плохо. Я сам слышал, как отец в разговорах с людьми своего возраста (которые почти все так думают!) неоднократно повторял: „Да, были дисциплина и жесткая система воспитания, был порядок, и в голову не приходили дурные мысли“. Я полагаю, что большинство молодых людей, подобно мне, предпочитают не расспрашивать родственников о жизни в „Третьем рейхе“. Ведь каждый в глубине души опасается, что узнает при этом нечто такое, что вовсе не хотелось бы знать.

Эта история в лавке, когда мать бросала в меня нож, произошла после третьего убийства, однако похожее случалось и раньше, еще до первого преступления, хотя, конечно, не было столь ужасным. Примерно два раза в год она меня жестоко избивала. При этом я не имел права защищаться, иначе она приходила в дикую ярость. То есть я должен был смирно стоять, а на меня сыпались удары. Когда мне было уже шестнадцать лет, я однажды рискнул выдернуть из руки орудие экзекуции. Для нее это было равнозначно бунту на корабле, хотя это была лишь самозащита, ведь у нее силы на нескольких хватит. И вот в этот момент я почувствовал, что она была готова даже изувечить меня. Я не мог это не почувствовать» (Moor, S.63-79).

Я как бы дала возможность Юргену Барчу выговориться, чтобы читатель почувствовал, какая атмосфера обычно царит на психоаналитическом сеансе. Психотерапевт должен верить людям. Как правило, он внимательно выслушивает пациента, не поправляет его, не предлагает никаких рецептов. Иногда случается, что благодаря общению с психоаналитиком человек понимает, каким адом было его детство. А ведь ни он, ни его родители ничего об этом и не знали!

Можно сделать предположение, что приемные родители Юргена вели бы себя по отношению к мальчику совершенно иначе, если бы заранее знали, что совершенные их сыном преступления сделают их собственное поведение достоянием гласности. Но не исключено, что неврозы, которыми они страдали, все равно вынудили бы их жестоко обращаться с мальчиком. Однако если бы они были худо-бедно подготовлены в психологическом отношении, то, вероятно, не отправили бы Юргена в интернат в Мариенхаузене, а после бегства не возвращали бы его туда насильно. В своих письмах Паулю Моору Юрген Барч достаточно подробно описал нравы, царившие в Мариенхаузене. После знакомства с этим описанием, равно как и с показаниями свидетелей, данными на процессе, остается лишь констатировать, что «черная педагогика» живет и здравствует, Приведу лишь несколько цитат.

«От того, что всем в Мариенхаузене заправляли католики, жилось там ничуть не лучше. Это был самый настоящий ад, в отличие от прежнего интерната. А наш воспитатель был вовсе невыносим. Я навсегда запомнил, как пасторы били нас в любое время и в любом месте: на занятиях, на репетициях церковного хора и даже во время богослужения. А уж как они нас наказывали, такое не всякому садисту в голову придет. Достаточно только перечислить: стояние по стойке „смирно“ в пижаме на протяжении нескольких часов, пока кто-нибудь из нас не упадет в обморок, использование запрещенного детского труда на полевых работах в палящий зной на протяжении всего лета в послеобеденное время (заставляли ворошить сено, перебирать картофель, пропалывать свеклу и больно били тех, кто делал это недостаточно быстро), не говоря уже о бесчисленных угрозах, типа: „Кто хоть мельком взглянет на нашу кухарку, будет наказан“. О каком нормальном развитии могла идти речь в таких условиях! Все наши попытки хоть как-то выразить себя объявлялись „дьявольскими штучками“ (естественно, для нашего же „блага“).

Дьякон Хамахер как-то вечером в спальне (там, как и в столовой, нельзя было даже слово произнести — вот вам, кстати, еще одно бессмысленное правило — запрет на любые разговоры), двинул мне, поскольку я на свою беду немного разговорился, так, что я даже под кровать закатился. Незадолго до этого священник, преподававший у нас Закон Божий, сломал о мою задницу большую линейку и на полном серьезе потребовал от меня возместить ущерб.

Как-то в шестом классе я заболел гриппом. Учитель Закона Божьего не только вел уроки, но еще и ведал больничным отделением. Естественно, меня отправили прямо к нему. Рядом со мной лежал мальчик с высокой температурой. Учитель зашел, сунул ему градусник, вышел, через несколько минут вернулся, посмотрел на градусник и жестоко избил моего соседа. Мальчик плакал и кричал. Не уверен, что он хоть что-то понимал, такая высокая была у него температура. Но учитель топал ногами и кричал, как безумный: „Он держал термометр возле батареи“. Пастор забыл, что зима прошла, и батареи давно холодные» (S.105-106).

Ребенка вынуждали беспрекословно принимать любые причуды воспитателей, иной раз доходящие до абсурда. Педагоги стремились заглушить в нем чувство ненависти и желание иметь рядом душевно близкого человека, способного хоть как-то облегчить его положение. Характерно, что так обращаются именно с ребенком, а не со взрослым. Но разве может человек справится с таким прессингом?

«Наш воспитатель отец Пьютлиц запрещал нам спать по двое в одной кровати. За этот проступок полагалось еще более жестокие побои, чем за обычные провинности, Нас еще предупредили, что любого, кто нарушит запрет, тут же вышвырнут из школы. Бог мой, да мы не столько исключения, сколько порки боялись! Нам ежедневно вдалбливали глупости, например: тот, у кого влажные ладони — гомосексуалист, а гомосексуалист на все способен. Было прямо сказано, что он уже готовый убийца. Отец Пьютлиц с нами почти каждый день вел разговоры о том, что половое влечение — это естественный инстинкт, но ему нужно противостоять, потому что он — от сатаны. Просто „внутри накапливается слишком много горячей крови“. Это его выражение мне всегда казалось каким-то отвратительным. Затем он с гордостью возвещал, что еще ни разу не поддался сатане. Эту тему он не поднимал на уроках, зато постоянно говорил об этом в течение дня.

Вставали мы всегда в шесть или шесть тридцать утра, не разговаривая, выстраивались в два ряда и шли в церковь, а затем таким же образом обратно (S.108).

Почти все личные контакты были запрещены. Ни с кем нельзя было дружить, и даже нельзя было слишком часто друг с другом играть. Вообще-то, в определенной степени этот запрет можно было обойти, они ведь не могли за всеми уследить. Для них любая дружба таила в себе опасность, им казалось, что стоит кому-либо из нас обрести настоящего друга, как тот тут же полезет к нему в штаны. Повсюду им мерещился секс.

Побоями можно заставить усвоить любую вещь, и потом ее уже из головы не выбьешь. И пусть многие говорят, что это не так, на самом деле это именно так. У меня до сих пор в голове прочно сидит многое из того, что я усвоил таким образом (S.111).

Если кто-либо из нас совершал что-либо предосудительное, но не признавался в этом, отец Пютлиц заставлял весь класс бегать в школьном дворе по кругу до тех пор, пока кто-либо не падал в обморок.

Он часто и со всеми подробностями рассказывал нам о массовом истреблении евреев в „Третьем рейхе“ и даже показывал фотографии. Похоже, что эти рассказы доставляли ему удовольствие (S.118).

Я также хорошо помню, что во время репетиций хора иногда он начинал молотить палкой всех подряд и бегал, как безумный, взад-вперед. Изо рта у него стекала иена. При битье палка часто ломалась» (S. 120).

Человек, который всеми способами пытался предотвратить любые сексуальные контакты между его подопечными, не постеснялся затащить больного Юргена к себе в постель.

«Он хотел получить обратно свой радиоприемник. Кровати стояли рядом на довольно значительном расстоянии друг от друга. И, хотя у меня была температура, я встал и принес ему радиоприемник. И тут он вдруг заявил: „Уж если ты здесь, иди ко мне“.

Я ни о чем таком не подумал. Какое-то время мы просто лежали рядом, потом он прижал меня к себе и сунул руку мне в штаны. Это было нечто новое, но я как-то даже не слишком удивился. Ведь по утрам на хорах, уж не помню, как часто, кажется раза четыре, а может и больше, он садился рядом и почти касался моих коротких штанов.

В кровати он просунул руку в мои пижамные штаны и начал легонько поглаживать меня. Второй рукой он попытался массировать мой член, но эрекции не наступило, т.к. у меня была температура (S.120).

Не помню точно его слова, но сказал он примерно следующее: если я кому-то проболтаюсь, он прикончит меня» (S.122).

Может ли ребенок без посторонней помощи выйти из такой ситуации? Тем не менее Юрген рискнул убежать и окончательно убедился, что его положение безнадежно и что в этом мире он совершенно одинок.

«В Мариенхаузене до этой истории с отцом Пютлицем я никогда не скучал по дому, но сейчас, после поездки домой, когда родители доставили меня обратно в интернат, я вдруг страшно затосковал. Воспитатель наблюдал за мной денно и нощно, и у меня даже в мыслях не было оставаться там. Итак, я сбежал из Мариенхаузена и начал думать, куда же мне направиться. Домой я боялся идти, т.к. понимал, что мне там такую зададут взбучку. Поэтому я сидел и дрожал от страха. Ведь мне просто некуда было идти.

В конце концов я направился в расположенный возле селения густой лес и бродил по нему до вечера. И вдруг там объявилась моя мать! Кто-то, вероятно, видел меня там. Я тут же спрятался за дерево. Она кричала: „Юрген! Юрген! Где ты?“ Наконец она нашла меня и подняла страшный крик.

Родители немедленно позвонили в Мариенхаузен. Я так ничего им и не рассказал. Весь день они созванивались со школой, а затем сказали мне: „Они дают тебе последний шанс! Тебе разрешено вернуться“. Я, естественно, зарыдал и завыл: „Ну, пожалуйста, пожалуйста, я не хочу назад“. Но любой, кто хоть немного знал моих родителей, понимал, что я ничего не добьюсь» (S.123).

Юрген Барч описывает не только свое собственное положение в Мариенхаузене, но и ситуацию, в которой оказался один из его товарищей.

«Герберт был очень хорошим парнем. В интернат он попал задолго до меня. Он был родом из Кельна. В нашем классе он оказался самым маленьким. Терпеть не мог, когда говорили что-то плохое о его родном городе, и сразу же начинал драться. Я уже не помню, сколько раз это случалось. Понятно, что он очень тосковал по близким и друзьям, оставшимися в Кельне, ведь ностальгия по родине — это всегда тоска по тем людям, которые остались там и которых нет с тобой.

В хоре его всегда ставили в первом ряду, т.к. он был самым маленьким, и потому почти на каждой репетиции он получал свою порцию ударов в лицо и по почкам. Ему доставалось гораздо больше, чем тем, кто стоял в последнем ряду. Уж не помню, сколько раз его били и пинали. Я не хочу писать о нем как о герое, он бы мне этого не простил, тем более что героем он не был и не хотел быть. Если отец Пютлиц или толстый учитель Закона Божьего принимались дубасить его, он кричал, как никто другой, так, что казалось, что от этого крика должны рухнуть ненавистные стены нашей церковной школы-тюрьмы.

В 1960 г. мы поехали в палаточный лагерь в местечко Рат, что недалеко от Нидэггена. Отец Пютлиц решил устроить веселую игру и приказал „похитить“ Герберта. Мальчику никто ничего не сказал. Его просто затащили вечером в лес, связали, заткнули ему рот, засунули его в белый спальный мешок и оставили лежать так до полуночи, не обращая внимания на его мольбы о помощи. Уж не знаю, что он ощущал. Наверное, страх, отчаяние и ощущение полной беспомощности. Но никто не испытывал к нему сострадания. В первом часу ночи его освободили и вдоволь посмеялись над ним. Действительно, это была очень „веселая“ игра.

Через несколько лет он уехал из Мариенхаузена. Еще будучи подростком, он разбился насмерть во время прогулки в горах. Он родился, чтобы терпеть побои, муки, а затем так нелепо погибнуть. Он был самым маленьким в нашем классе. Его звали Герберт Греве. И он был хорошим парнем» (S.126).

Мариенхаузен — лишь один из многих примеров...

«В начале 1970 г. в интернате имени дона Боско в Кельне разразился скандал, привлекший внимание прессы, радио и телевидения. Порядки в Мариенхаузене никого не взволновали, но аналогичная ситуация в кельнском интернате заставила управление по делам несовершеннолетних забрать оттуда всех „своих“ детей, потому что оно больше не могло нести за них ответственность.

Учителя избивали там детей, а затем сбрасывали их с лестницы, били их ногами, окунали головой в унитаз и т.д... То же самое творилось и в Мариенхаузене, так что братья из ордена салезианцев оказались ничуть не лучше. Согласно некоторым источникам, четыре преподавателя покушались на честь своих подопечных. Характерно, что отец Пютлиц после 1960 г. несколько лет был воспитателем именно в этом интернате» (S.180).

Однако в Мариенхаузе в жизни Юргена Барча произошло также и нечто положительное. До сих пор он был единственным «мальчиком для битья»: так было и дома, и в школе. Здесь же впервые он оказался не одинок в своем противостоянии «садистам-педагогам».

«Солидарность значила для меня так много, что я готов был примириться и с гораздо более худшим. Главное, что ты не отверженный, это же просто чудо. Мы были солидарны в противостоянии садистам-педагогам. Я где-то прочитал арабскую поговорку: „Враг моего врага — мой друг“. Педагоги не могли не чувствовать эту невероятную сплоченность учеников, готовых им противостоять. Как известно, авторы воспоминаний часто приукрашивают прошлое, но я думаю, что я этого не делаю. Итак, я впервые не был изгоем. Мы все предпочли бы быть разорванными на куски, чем предать товарища. Последнее было просто невероятно!» (S.131).

В зрелом возрасте Барча помещают в психиатрическую больницу. Психиатры, полагая, что он не в состоянии справиться со своими инстинктами, решают подвергнуть его кастрации, на которую Юрген дает согласие. Во время этой операции в 1977 г. он умирает. Но любому психоаналитику ясно, что позиция психиатров просто абсурдна, т.к. Юрген уже в детстве мог прекрасно справляться со своими естественными инстинктами: подтверждение тому — тот факт, что он уже в одиннадцатимесячном возрасте научился пользоваться горшком. К тому же это произошло в больнице, где у ребенка просто не могло быть постоянного референтного лица. Но именно то, что Юрген мог контролировать свои инстинкты, и стало для него роковым. Если бы он не был способен к этому, то семья мясника вряд ли бы его усыновила или бы отказалась от него. Не исключено, что другие приемные родители проявили бы к ребенку больше понимания.

Юрген был довольно способным мальчиком. Он сумел приспосабливаться к требованиям взрослых: научился сносить побои, молча терпеть, когда над ним измывались, запирая в подвале. Эти кошмарные обстоятельства не мешали ему «вести себя хорошо» и получать приличные отметки. Но всплеск чувств в пубертатный период отключил защитные механизмы. Можно было бы сказать «к счастью», если бы последствия этого отказа механизмов саморегуляции не были столь трагичными. (Необходимо отметить, что они оказываются трагичными достаточно часто. Например, подростки могут попасть в зависимость от наркотиков.)

«Разумеется, я часто говорил матери: „Подожди, вот мне исполнится 21 год, и тогда я начну самостоятельную жизнь“. Уж какие-то вещи говорить у меня хватало мужества. На это мать обычно отвечала: „Ты такой дурак, что тебе везде будет плохо, кроме как у нас. А уедешь, все равно через два дня вернешься“. Тогда я верил, что действительно больше двух дней нигде не продержусь. А почему, сам не знаю. А знал я, что и в двадцать один год никуда не уеду. Просто хотелось этими словами хоть немного пар выпустить.

Когда я начал работать, то не говорил „Здорово!“ — или, наоборот: „Кошмар!“. Я вообще не задумывался, нравится мне моя профессия или нет» (S.147).

Таким образом, всякая надежда начать самостоятельную жизнь была убита у этого человека в зародыше. Произошло самое настоящее убийство души. Разве можно назвать это как-нибудь иначе? Такого рода преступлениями криминалисты не занимаются. Их просто не замечают, потому что они считаются неотъемлемым элементом воспитания. И лишь конечный итог этого воспитания — уголовное преступление — является наказуемым деянием. Психолог может, проанализировав его, раскрыть трагическую предысторию, но для этого приходится проникать в подсознание преступника. Точное описание своих преступлений Юргеном Барчем напрочь опровергает его собственное утверждение о том, что они порождены половым инстинктом. (Мы помним, что, думая так, он дал согласие на кастрацию.) Психоаналитик, изучив его письма, может многое узнать о взаимосвязи упоения «величием» своего Я и сексуальных извращений. (Сама эта тема еще недостаточно разработана.)

Юрген Барч не понимает сам себя и неоднократно задает себе вопрос, почему истинное сексуальное влечение имело крайне отдаленное отношение к совершенным убийствам. Он пишет о том, что испытывал нежные чувства к тому или иному товарищу, хотел завести с ним «дружбу». Но ведь это так далеко от зверских расправ над подростками! К тому же во время них он почти не занимался онанизмом. Просто он, убивая других, воссоздавал ситуацию глубочайшего унижения, ощущения полного бессилия, отчаяния и страха, в которой когда-то находился маленький мальчик. Он особенно возбуждался, когда смотрел в испуганные, покорные глаза беззащитной жертвы, т.к. видел в них отражение самого себя и тем самым вновь и вновь уничтожал чужое Я (выступая в роли всемогущего насильника, делая то, что с ним проделывали в детстве), одновременно утверждая «величие» своего Я.

Поскольку книгу Пауля Моора, которая читателя не потрясти не может, достать практически невозможно, я привожу здесь обширные выдержки из нее. В них Юрген Барч подробно описывает совершенные им преступления. Его первой жертвой стал соседский мальчик Аксель.

«Через две недели произошло то же самое. „Пойдем в лес“, — сказал я. Но Аксель ответил: „Нет, ты опять себя будешь вести как чокнутый!“ Но я обещал, что не буду, и он пошел со мной. Однако на меня опять что-то нашло, я силой заставил мальчика раздеться догола, и тут мне в голову пришла совершенно дьявольская выдумка. Я заорал: „А ну ложись ко мне на колени задом вверх. Будет больно, дрыгай ногами, но не вздумай шевелить руками и вообще — не дергайся. Я буду бить тебя по заднице тринадцать раз, и с каждым разом все сильнее. А если ты не согласен — убью!“ (На самом деле я его, конечно, не убил бы.) „Согласен?“

Что ему еще оставалось делать? Конечно, он согласился. И, действительно, дергал ногами, как безумный, но не шевелил ни руками, ни телом. Я же нанес ему не тринадцать, а гораздо больше ударов и бил его до тех пор, пока у меня не заболела рука.

А потом — отрезвление и все то же ощущение глубочайшего унижения. Я чувствовал себя полным ничтожеством. Ведь я унизил не только себя, но и того, кого очень любил. Надо сказать, что Аксель не плакал. Он сидел в стороне и молчал.

„Ударь меня“, — попросил я его. Как мне хотелось, чтобы он забил меня до смерти! Но он не стал меня бить. В конце концов именно я заревел и завыл. „Теперь ты будешь меня презирать“, — сказал я по дороге домой. Он ничего не ответил.

На следующий день (это было во второй половине дня) он подошел к моей двери и тихо попросил: „Не нужно больше, ладно?“ Вы не поверите, я сам не поверил, но он на меня даже не обиделся! Он даже не боялся меня, только показался мне более осторожным. Мы потом часто вместе играли, пока он не переехал. Я же сам настолько испугался содеянного мной, что на какое-то время даже успокоился» (S.135).

«Относительно самых страшных своих преступлений могу только сказать, что лет с тринадцати-четырнадцати я уже почти не отвечал за свои поступки. Я много молился, надеясь, что это поможет, но это не помогло».

«Они все были такими маленькими, гораздо меньше, чем я тогда. И так боялись, что даже не защищались» (S.137).

«До 1962 года я только раздевал их и ощупывал их тело, чтобы испытать соответствующее ощущение. Позднее для этого я уже должен был убивать и резать. Хотел сперва использовать бритву, а потом понял, что для этого лучше всего подходит такой нож, какой был у отца» (S. 139). В этой связи для психоаналитика важно следующее замечание Барча:

«Когда я говорю о любви, имея в виду то чувство, которое, например, молодой человек может испытывать к девушке, то понимаю, что объект любви не просто должен подходить на роль жертвы моего дьявольского инстинкта. Любить — это нечто гораздо большее. Совершенно неверно думать, что у меня на первом месте стоит инстинкт и, чтобы любить именно так, по-настоящему, я должен совладать с ним. Если бы я полюбил, желание терзать свою жертву прошло бы само собой» (S.155).

Итак, своих жертв Юрген Барч не любил.

«Сперва мне хотелось, чтобы мальчики сопротивлялись, хотя их беспомощное состояние действовало на меня завораживающе. Но я прекрасно понимал, что им со мной не справиться, и шансов на спасение у них нет.

Фрезе я пытался целовать, но, вообще говоря, это не входило в мои планы. Даже не знаю, почему у меня вдруг возникло такое желание. Я подумал, что целовать — это классно. Это было для меня нечто новое. А потом — я думал, что моей жертве было приятно, чтобы я ее целовал. Может быть, кто-то подумает, что я совсем спятил. Но я действительно так полагал. Попытаюсь это объяснить. Меня в детстве страшно избивали. Но должен сказать, мне было тогда гораздо приятнее, чтобы тот, кто мне внушал отвращение, целовал меня, а не бил сзади ногой по яйцам. Умом это можно понять. Но тогда я был просто поражен тем, что у меня возникло желание поцеловать Фрезе. Когда я сделал это, он попросил: „Еще!“ Я продолжил его целовать. Ведь ему это все же было приятнее, чем терпеть боль от ударов» (S.175).

Характерно, что Юрген Барч откровенно рассказывает о своем зверском обращении с беззащитными детьми (хотя понимает, какие чувства это вызывает у других) и крайне сдержанно, неохотно, как бы по необходимости — о ситуациях, в которых сам оказывался жертвой. В восемь лет с ним совершил развратные действия тринадцатилетний двоюродный брат, а в свои тринадцать Юрген оказался в постели воспитателя. Но он почти ничего не говорит о том чувстве унижения, которое он должен был тогда испытывать. Объяснение этому очень простое: эти переживания были вытеснены в подсознание. Те чувства, которые испытывал Юрген, издеваясь над беззащитными жертвами, помогают понять механизм этого вытеснения. Совершая убийства, Юрген Барч представлялся самому себе сильным человеком с чувством собственного достоинства, хотя понимал, что все его проклянут. Однако в момент убийства это понимание оказывалось вытесненным в подсознание. Лишь временами он сознавал, какую же мерзость он совершил, и ощущал беспомощность и невыносимый жгучий стыд.

Вытеснение переживаний в подсознание — одна из причин равнодушного отношения людей к совершенному над ними в детстве физическому и сексуальному насилию и того, что о нем так легко забывают.

Приводя здесь отрывки из книги Пауля Моора, я вовсе не ставила своей целью «снять ответственность» с преступника. А ведь именно в этом судьи обычно обвиняют психоаналитиков. Я также не собиралась возлагать всю вину на его родителей. В мои намерения входило лишь показать, что у каждого поступка есть свой (зачастую потаенный) смысл, и понять его можно, лишь увидев всю причинно-следственную связь. К сожалению, воспитание в соответствии с принципами «черной педагогики» лишает людей этой возможности. Газетные публикации, посвященные Юргену Барчу, потрясли меня, не вызвав, однако, никакого морального возмущения. Ведь многие мои пациенты, получив возможность вызволить из подсознания вытесненное туда еще в раннем детстве желание мести, в своих фантазиях разыгрывали поражающие своей жестокостью сцены. (Вспомним о двадцатичетырехлетнем студенте, о котором я писала во введении к главе о Юргене Барче.) Но опять же именно потому, что они имеют возможность откровенно обсуждать то, что они ощущают, у них не появляется желание претворить свои фантазии в жизнь. У Юргена Барча такая возможность напрочь отсутствовала. На первом году жизни его душу не согревала любовь матери, вплоть до школьного возраста он никогда не играл с другими детьми, а родители также никогда не играли с ним. В школе же он быстро сделался мальчиком для битья. Естественно, ребенок, живший дома в полной изоляции и приученный побоями к абсолютному послушанию, не мог быть на равных со своими сверстниками. Его одноклассники чувствовали, что он боится их, и все больше и больше измывались над ним. То, что произошло после бегства из Мариенхаузена, наглядно показывает, как страшно страдал мальчик, мечущийся между «благополучным» родным домом, где остались отец и мать («добропорядочные бюргеры»), и церковной школой с ее псевдоблагочестивой атмосферой. Потребность рассказать дома обо всем и понимание, что никто этому не поверит, страх перед родителями и страстное желание выплакать им свою боль — разве в такой ситуации не оказываются ежедневно тысячи подростков?

В интернате Юрген, будучи послушным ребенком, исправно выполнял все тамошние предписания, не совершал ничего запретного и был буквально вне себя от ярости, когда его бывший соученик рассказал на суде, что он не только спал там с одним из мальчиков, но и воспринимал это как нечто «само собой разумеющееся». Естественно, в приюте многие находили возможность обходить запреты, но это отнюдь не относится к детям, которых еще в младенческом возрасте приучили к безоговорочному послушанию. Такие дети были готовы исполнять обязанности причетников, лишь бы быть поближе к какому-нибудь живому существу. Таким в их глазах являлся священник.

Если родители подвергают ребенка насилию или используют его как сексуальный объект, это запечатлевается в подсознании, и провоцирует потом различные извращения. В том, как Юрген Барч совершал убийства с зеркальной точностью отразилось многое из его детства:

1. Бывшее бомбоубежище, в котором он убивал детей, по описанию Барча, сильно напоминает «подвал с решетками и трехметровыми стенами», т.е. его дом, где он был когда-то заперт.

2. Преступлениям обязательно предшествовал «выбор жертвы». Но ведь при усыновлении Юргена выбрали (и потом постепенно лишали жизненных сил).

3. Он убивал детей «нашим ножом», т.е. инструментом, которым отец разделывал туши.

4. Он возбуждался, заглядывая в полные ужаса глаза беззащитных жертв. В этих глазах он видел себя самого, испытывающего те чувства, которые он когда-то был вынужден скрывать. Одновременно он чувствовал себя в роли тех, от кого когда-то всецело зависел.

Совершенные Юргеном Барчем убийства свидетельствуют:

1) об отчаянной попытке обойти запрет и «удовлетворить свою сексуальную потребность», что раньше ему строго-настрого было запрещено;

2) о всплеске накопившейся в душе (и считающейся в обществе чем-то предосудительным) ненависти к родителям и учителям, заинтересованным только в «добропорядочном поведении», но лишившим мальчика возможности нормально жить;

3) о синдроме навязчивого повторения; чувство беспомощности теперь должны были испытывать мальчики в коротких штанах, какие Юрген Барч носил в детстве, кроме того, он хотел заставить людей вновь испытывать чувство почти физического отвращения к нему, то чувство, которое испытывала мать, когда он в двухлетнем возрасте вновь начал справлять свою нужду в пеленки.

Преступления Юргена Барча, равно как и откровенное провокационное поведение Кристианы Ф., вызывает вполне обоснованное чувство возмущения.

Но тот, кто объясняет убийства, совершенные Юргеном Барчем, исключительно «болезненным сексуальным влечением», никогда не сумеет найти истинные причины многих актов насилия. Расскажу коротко о преступлении, где секс не играл почти никакой роли, но которое, тем не менее, обусловлено трагическими эпизодами детства.

Еженедельник «Цайт» опубликовал 27 июля 1979 г. статью о Мэри Белл, которая в 1968 г. в одиннадцатилетнем возрасте была осуждена английским судом за двойное убийство на пожизненное заключение. На момент публикации ей исполнилось 22 года, она сидит в тюрьме и еще ни разу не общалась с психотерапевтом. Я позволю себе привести выдержки из этой статьи.

«Слушается дело об убийстве двух мальчиков, одному из которых было три, а другому четыре года. Председатель суда в Ньюкастле приказывает обвиняемой встать. Девочка отвечает, что она уже стоит. Обвиняемой Мэри Белл всего лишь одиннадцать лет.

26 мая 1957 г. семнадцатилетняя Бетти К. в больнице „Дилстолл Холл“ города Гейтсхеда родила девочку. Когда матери через несколько минут после родов протянули младенца, она якобы даже содрогнулась от отвращения и закричала: „Уберите от меня эту гадость!“ Когда Мэри исполнилось три года, мать как-то отправилась с ней погулять, не заметив, что за ними тайком увязалась сестра Бетти. Они отправились в агентство, занимающееся вопросами усыновления, и натолкнулись там на молодую женщину, плачущую навзрыд. Она сказала, что хочет усыновить ребенка и уехать в Австралию, но ей ответили, что для усыновления она слишком молода. „Так забери ее“, — сказала Бетти, сунула Мэри в руки незнакомки и ушла...

В школе Мэри вела себя вызывающе: била, кусала и царапала других детей, душила голубей, а однажды даже спихнула своего двоюродного брата в бывшее бомбоубежище. Мальчик упал с высоты два с половиной метра на бетонный пол. На следующий день Мэри на детской площадке приставала к трем девочкам: она хватала их за горло и пыталась душить. В девять лет ее перевели в другую школу, и двое тамошних учителей заявили в один голос: „Лучше не приставать к ней с расспросами и не копаться в ее жизни“. Сотрудница полиции, хорошо изучившая поведение Мэри в следственном изоляторе, рассказывала: „Ей было очень скучно. Она стояла у окна, смотрела на идущую по желобу кошку, затем спросила, можно ли ее впустить. Мы открыли окно. Она достала шерстяную нитку и стала играть с кошкой. Через какое-то время я вдруг увидела, что она схватила кошку за загривок так, что у несчастного животного перехватило дыхание. От недостатка воздуха кошка даже высунула язык. Я отняла у нее кошку и сказала: „Ты делаешь ей больно““.

Она ответила: „А плевать, она все равно ничего не чувствует, и вообще, мне нравится делать больно тем, кто не может защищаться“.

Другой сотруднице полиции Мэри сказала, что хотела бы стать медсестрой, т.к. ей „хочется колоть людей и вообще нравится причинять им боль“. Тем временем мать вышла замуж за Билли Белла, однако по-прежнему обслуживала довольно специфических клиентов. После судебного процесса над ее дочерью Бетти объяснила сотруднику полиции, в чем, собственно говоря, заключается ее занятие. „Я бью их бичом, — заявила она таким тоном, как будто речь шла о чем-то естественном и собеседник должен был давно это знать. При этом она добавила: — Но я всегда прятала бич от детей“».

Поведение Мэри Белл не оставляет никакого сомнения в том, что ее мать, выбравшая такую, мягко говоря, экзотическую профессию, мучила своего ребенка и, вероятно, даже пыталась убить его, т.е. проделать то же самое, что ее дочь сделала с кошкой и маленькими детьми. К сожалению, нет закона, запрещающего подобную родительскую жестокость.

Нам часто говорят, что курс психотерапии стоит довольно дорого. Это звучит как упрек. Но разве дешевле для общества всю жизнь держать за решеткой человека, которого посадили в тюрьму в одиннадцать лет? Да и поможет ли это? Ребенок, с которым так жестоко обращались родители, повзрослев, непременно захочет хоть как-то отомстить за совершенное над ним насилие. Если он не найдет никого, с кем можно поделиться самыми сокровенными мыслями и желаниями, следует ожидать, что он совершит жестокое преступление, и общество еще раз ужаснется. Но ужасаться следовало бы раньше, при совершении самого первого убийства, а именно убийства души ребенка. Тогда мы смогли & бы помочь ему эмоционально воспринять собственные страдания. Осознав их, и он не стал бы носить в себе крайне опасный для общества с потенциал. (Во время чтения гранок этой книги я узнала из газет, что Мэри Белл освобождена из тюрьмы. Она стала «очень привлекательной женщиной и хочет непременно жить рядом с матерью».)

Стена молчания

Я подробно описала историю Юргена Барча, чтобы на конкретном материале показать, как выявление истоков чудовищных убийств позволяет детально восстановить картину убийства души ребенка. Чем раньше оно совершается, тем труднее человек понимает, что с ним происходит, и тем сложнее ему описать то насилие, которому он подвергался. Поэтому он вынужден воссоздавать в реальной жизни ситуацию своих детских лет. Вот почему я проявляю такой интерес к раннему детству. Я считаю, что, не проанализировав первый период жизни преступника, мы не поймем причины преступлений.

После того, как я написала целую главу и еще раз просмотрела выделенные курсивом места, выяснилось, что я забыла выделить самую важную мысль: анализ эмпирического материала подтверждает, что детей порой начинают избивать в младенческом возрасте, и это имеет затем катастрофические последствия.

То, что я пропустила столь важный тезис, свидетельствует о следующем: нам всем крайне трудно представить себе мать, способную избивать младенца. Вот почему мы не можем осознать последствия этого, дать полную волю своим чувствам, вот почему психоаналитики так мало занимаются такими фактами и не ставят перед собой задачу выяснить, как ведет себя человек, уже на первом месяце жизни ощутивший насилие над собой.

Не следует неправильно истолковывать и искажать мое намерение, полагая, что я собираюсь в чем-либо обвинить госпожу Барч. Я хотела бы воздержаться от какого-либо морализаторства и просто указать на причины и следствия. Я считаю, что если человека в детстве били, то он тоже будет кого-нибудь бить, если ему угрожали — угрожать другим, если унижали — унижать других, если убили его душу, значит, он будет тоже убивать, как духовно, так и физически. Что же касается морали, то нужно прямо сказать, что ни одна мать не будет беспричинно бить своего младенца. Поскольку мы ничего не знаем о детстве госпожи Барч, причины ее поведения нам неизвестны. Но они, безусловно, есть. Ведь Алоиз Гитлер не случайно вел себя как жестокий деспот. Ограничиться лишь осуждением матерей гораздо легче, чем взглянуть правде в глаза. Если мы пойдем по этому нелегкому пути, то это будет говорить о том, что и наша мораль небезупречна. Ведь наши обвинения приведут лишь к тому, что родители, жестоко обращающиеся со своими детьми, окажутся в еще большей изоляции, они будут жить в состоянии еще большего нервного напряжения: ведь они действительно не понимают причин своего поведения.

Разумеется, их положение трагично, но это не значит, что мы должны и дальше терпеть духовное и физическое унижение родителями своих детей. Здесь необходимо применять такие методы, как лишение родительских прав и психотерапевтическое воздействие.

Мысль написать о Юргене Барче принадлежит отнюдь не мне. Одна из читательниц «Драмы одаренного ребенка» прислала письмо, из которого я, с ее позволения, приведу следующий отрывок.

«От книг двери тюрем не распахиваются, однако есть книги, благодаря которым у тебя хватает духа пытаться взломать эти двери. Среди них Ваша книга занимает особое место.

В одном месте (страницу я не помню) Вы пишете о применении по отношению к детям телесных наказаний и подчеркиваете, что ситуация в Германии вам неизвестна (здесь не совсем верно передана моя мысль. — А. М.). Могу подтвердить Ваши самые худшие опасения. Неужели Вы думаете, что нацисты смогли бы создать систему концлагерей, если бы в детских комнатах немецких домов не царил культ таких воистину пыточных инструментов, как палка, трость, выбивалка для ковров или ремень? Мне 37 лет, я мать троих детей, и до сих пор с переменным успехом я пытаюсь преодолеть губительные для души последствия пресловутого старого воспитания. Я хочу, чтобы мои дети выросли свободными людьми.

Вот уже почти четыре года я „героически борюсь“, но в душе моей по-прежнему присутствует образ сурового отца, всегда готового наказать своих детей. Мне даже не удается сделать его хоть немного более человечным. В новом издании Вашей книги, я надеюсь, вы отведете Германии первое место в перечне тех стран, где больше всего истязают детей. На наших улицах их умирает гораздо больше, чем в остальных европейских государствах. Опыт жестокого обращения с детьми по-прежнему передается из поколения в поколение, но любой, кто захочет выяснить, что конкретно родители делают со своими чадами, натолкнется на глухую стену молчания. Но даже если кому-то и удастся заглянуть за нее, благодаря осознанию важности проблемы и пройденному курсу психоанализа, он будет молчать, т.к. знает, что ему никто не поверит. Скажу сразу, чтобы Вы поняли меня правильно: я выросла отнюдь не в асоциальной среде, а во вполне благополучной семье, принадлежавшей не просто к среднему классу, а к его привилегированному слою. Мой отец был священником. Так вот, в этой „гармоничной атмосфере“ я регулярно получала порцию побоев».

Эта читательница обратила мое внимание на книгу Пауля Моора. Благодаря ей я занялась изучением судьбы Юргена Барча, и это оказалось для меня очень полезным. Я также узнала довольно много о собственных защитных механизмах: раньше я кое-что слышала о деле Барча, но как-то не слишком интересовалась им. И лишь это письмо побудило меня встать на путь, который я непременно должна была пройти до с конца. У меня просто не было другого выбора.

Теперь я знаю, что во всех европейских странах с детьми обращаются одинаково жестоко, и Германия вовсе не главенствует в этом списке. Иногда нам невыносимо трудно признать горькую истину, и поэтому мы предпочитаем тешить себя иллюзиями. Наиболее распространенный защитный механизм — перенос во времени и пространстве. Так, например, мы готовы признать факты жестокого обращения с детьми в прошлом столетии или в каких-нибудь далеких странах и как-то не замечаем, что то же самое происходит у нас, здесь и сейчас. Есть и другой метод внутренней защиты. Если кто-либо, подобно моей читательнице, смело решится ради своих детей искать ответы на все вопросы, касающиеся его детства и убедится в том, что он стал жертвой насилия, то почти наверняка он уверит себя в том, что далеко не везде дела обстоят так плохо и что в других странах и в другие времена с детьми обращались гораздо более гуманно, чем в непосредственной близости от него самого. Как известно, без надежды жить нельзя, и возможно именно она способствует зарождению иллюзий. Поэтому я совершенно уверена в том, что даже после ознакомления с приводимыми ниже фактами некоторые читатели будут по-прежнему пребывать во власти заблуждений. Однако эти факты дают нам возможность понять, что творится в относительно благополучной Швейцарии, где, как и в Германии, «черная педагогика», как мы увидим, живет и процветает. Я взяла эти данные из сборника, составленного специалистами службы доверия в Эфлигене, кантон Берн. Характерно, что сам сборник был разослан в редакции более чем двухсот газет, но только две из них опубликовали выдержки из него[15]. Вот хроника всего лишь одного месяца.

05.02. Ааргау: Отец жестоко избивал кулаками, бичом и т.д. своего семилетнего сына, а также регулярно запирал его в чулане. Бил он и свою жену. Причина: алкоголизм и финансовые трудности.

05.02. Санкт-Галлен: Двенадцатилетняя девочка рассказывает, что родители бьют ее ремнем за любую провинность, превратив ее жизнь в сущий ад.

05.02. Ааргау: Отец бил двенадцатилетнюю девочку кулаками и брючным ремнем. Он запретил дочери иметь друзей, относясь к ней как к своей собственности.

07.02. Берн: Семилетняя девочка сбежала из дома. Причина: мать в наказание постоянно бьет ее выбивалкой для ковров. По мнению матери, применение телесных наказаний вплоть до наступления школьного возраста никак не отразится на душевном здоровье дочери.

08.02. Цюрих: Родители, желая приучить свою пятнадцатилетнюю дочь к дисциплине, таскали ее за волосы. Иногда они брали ее одновременно за мочки обоих ушей и кругообразными движениями как бы «закручивали» их. По их мнению, дочь с юных лет нужно приучать к суровым жизненным условиям, т.к. жизнь — очень жестокая штука. Если с дочерью церемониться, она вырастет неженкой, считают они.

14.02. Люцерн: Отец кладет четырнадцатилетнего сына на колени животом вверх и, надавливая на ноги и грудную клетку, выгибает его так, что хрустит в спине. Врач констатирует смещение позвонков. Сын украл в супермаркете перочинный нож, поэтому отец и подверг его такому наказанию.

15.02. Тургау: Десятилетняя девочка вне себя от горя. В наказание отец прямо у нее на глазах убил и разрезал на куски ее любимого хомячка.

16.02. Солотурн: Мать угрожает четырнадцатилетнему сыну тем, что отрежет ему член, если еще раз застанет его за занятием онанизмом. По ее словам, все, кто занимается таким богомерзким делом, непременно попадут в ад. Однажды она поймала за этим мужа и с тех пор прилагает все усилия для борьбы с подобным извращением.

Граубюнден: Отец с такой силой ударил пятнадцатилетнюю дочь по голове, что та потеряла сознание. Врач констатировал трещину черепа. Девочка всего лишь пришла домой на полчаса позже, чем обычно.

17.02. Ааргау: Четырнадцатилетний мальчик в отчаянии. У него нет никого, с кем можно поговорить. Он полагает, что сам виноват, т.к. панически боится других людей, особенно девочек.

18.02. Ааргау: С тринадцатилетним мальчиком его дядя вступил в половую связь. Мальчик хочет покончить с собой, но не потому, что стал жертвой насилия. Просто он боится стать гомосексуалистом. Родителям он не хочет ничего говорить, они только изобьют его.

Базен-Ланд: Тринадцатилетнюю девочку избил ее восемнадцатилетний друг и заставил вступить с ним в половую связь. Девочка очень боится своих родителей, и потому хочет сохранить это в тайне.

Базель: Семилетний мальчик каждый день около двенадцати часов начинает вдруг испытывать страх. К вечеру он успокаивается. Мать не хочет вести сына к психотерапевту. Во-первых, у нее нет денег, а во-вторых, он же «нормальный ребенок»... А между тем мальчик уже два раза пытался выпрыгнуть из окна.

20.02. Ааргау: Отец избивает свою дочь и угрожает выколоть ей глаза, если она и дальше будет «путаться» со своими дружком. Оба однажды уже на два дня сбегали из дома.

Цюрих: Отец на четыре часа подвешивает сына за ноги. Затем он окунает его в холодную воду. Оказывается, мальчик что-то украл в супермаркете.

27.02. Берн: Учитель в назидание многократно бьет учеников по лицу, заставляя их после каждого удара выполнять кувырок вперед или назад. Это продолжается, пока провинившийся не падает от полного изнеможения.

Цюрих: Пятнадцатилетняя девочка жалуется, что мать уже в течении шести лет избивает ее веником и электрошнуром, а также колет ее вилкой и ножом. Девочка в отчаянии и хочет сбежать из дома.

Служба доверия существует в Эфлигене уже два года. За это время ее сотрудники узнали о следующих методах издевательства над детьми.

Нанесение ударов. Удары по ушам (ребенка неоднократно и сильно бьют ладонью, кулаком или согнутым большим пальцем по уху; иногда бьют одновременно ладонями, кулаками или согнутыми большими пальцами обеих рук по двум ушам); удары рукой по телу (ребенка сильно бьют ладонью то одной, то другой руки); удары кулаком по телу (ребенка сильно бьют то одним, то другим кулаком); удары обоими кулаками одновременно; удары локтем; удары рукой и локтем (сначала ребенка бьют рукой, затем локтем); подзатыльники (обычный удар или «скользящий» удар по касательной, удар по затылку согнутым безымянным пальцем, на который надето обручальное кольцо); удар линейкой по рукам (излюбленный способ наказания, практикуемый не только учителями, но и родителями; ребенка бьют чаще всего пластмассовой линейкой по внутренней или тыльной стороне ладони, по подушечкам пальцев; иногда бьют ребром линейки).

Наказание электрическим током. Этот метод используется не так уж и редко. К телу ребенка или к дверной ручке детской комнаты подводят напряжение.

Истязания, сопровождающиеся нанесением ран. Раны возникают при ударах ладонью (от порезов ногтями), кулаком (в результате травмирования мягких тканей перстнем или кольцом), ножом, вилкой или ложкой, для нанесения колотых ран используются иголка, спицы, ножницы; есть свидетельства о том, что родители избивали детей гитарными струнами, используя их как плетку или электрическим проводом, рассекая кожу до крови.

Воздействия, сопровождающиеся переломами. Родители резко отталкивают ребенка от себя, в результате чего он падает; выбрасывают его из окна; сталкивают вниз на лестнице, и он катится кубарем; находясь на нижней площадке лестницы, бросают младенца на верхнюю; защемляют руку ребенка дверью машины; наступают ногой на грудную клетку (результат — перелом ребер); топчут ногами лежащего на земле ребенка; сильно бьют кулаком по голове (результат — трещина черепа); бьют ребром линейки по пальцам.

Истязания, приводящие к термическому или электрическому ожогу. Есть данные о том, что родители тушили о тело ребенка сигареты и спички, пытали детей паяльником, обливали кипятком, подносили к нему горящую зажигалку, подводили электрический ток.

Удушение. Ребенка душат рукой, электропроводом и т. п. Иногда просовывают его голову в открытое стекло машины, а затем закрывают его.

Воздействия, приводящие к размозжению мягких тканей или контузии. Удары по голове, защемление пальцев руки, ладони или стопы дверью.

Выдергивание волос. Волосы на голове, на груди, на лице (у юношей) выдергивают целыми пучками.

Подвешивание ребенка за ноги вниз головой. Дети рассказывали, что отец иногда применял к ним эту меру наказания, оставляя их в таком положении на несколько часов.

«Закручивание ушей в трубочку». Об этом я уже писала, см. выше рассказ пятнадцатилетней девушки из Цюриха.

Выворачивание рук в плечевых суставах. Ребенка заставляют сложить руки за спиной, а затем выворачивают их.

Надавливание сгибом указательного пальца на чувствительные места (виски, затылок, околоушное пространство, ключицу, грудину, голень) и кругообразные движения сгибом пальца.

Банан. Ребенка кладут животом вверх на колено, надавливая на ноги и грудь, выгибают тело, при этом оно «принимает форму банана».

Кровопускание (редко). Десятилетнему ребенку была вскрыта вена в области локтевого сгиба; от кровопотери он упал в обморок. Лишь после этого ему простили его «грехи».

Пытка холодом. Ребенка помещают в холодный чулан или окунают в ледяную воду. Известно, что последующее воздействие нормальной температуры на переохлажденные ткани сопровождаются болевыми ощущениями и углубляет страдания.

Окунание головой в воду. Если младенец при купании справляет свою маленькую нужду, его окунают головой в воду.

Лишение сна (редко). Одиннадцатилетняя девочка рассказывала, что ей в течение двух суток не давали выспаться. Каждые три часа ее будили и спящую окунали в ванну с холодной водой. Известно, что часто таким образом родители наказывают детей, страдающих недержанием мочи. Мать одного младенца установила даже в постели специальное устройство, реагирующее на влагу и работающее по принципу будильника, в результате чего ребенок в течение трех суток почти не спал. Накопившуюся сонливость и возникшее нервное напряжение мать пыталась устранить с помощью медикаментов. Естественно, что это не привело к желаемому результату. Мальчик начал получать в школе плохие оценки, за что его подвергали побоям. Затем в течение длительного времени родители заставляли его глотать таблетки.

Принудительные работы. Метод, применяемый преимущественно в сельских местностях. Ребенка заставляют работать всю ночь, лишая его таким образом сна, или мыть погреб, пока он не упадет от усталости. Дети рассказывают, что принудительные работы начинались порой еще до школы (в пять часов утра) и продолжались после возвращения домой, заканчиваясь в двадцать три часа. Их продолжительность — от одной о до четырех недель.

Использование рвоты как инструмента издевательства. После еды у ребенка искусственно вызывается рвота путем надавливания пальцем на корень языка, после этого ребенка заставляют съесть рвотные массы.

Инъекции (редко). С помощью шприца ребенку впрыскивается раствор поваренной соли в ягодицу, бедро или плечо. Этот метод применялся одним зубным врачом.

Уколы иголками. Дети часто рассказывают, что родители берут с собой иголку, когда идут с ними за покупками. Если ребенок хочет взять что-либо с полки в супермаркета, следует укол иглой в область шеи.

Использование медикаментов. Чтобы ребенок быстрее засыпал, ему дают лошадиную дозу снотворного или используют специальные медицинские свечи. Один тринадцатилетний ребенок чувствовал себя утром после таких процедур «как оглушенный» и не мог работать на уроках.

Использование алкоголя. В молоко для кормления младенца подмешивают пиво, ликер, крепкие спиртные напитки, в результате чего дети быстрее засыпают и не кричат по ночам.

Наказание, заключающееся в том, что детей заставляют удерживать книги на ладонях вытянутых рук (редко). Ребенка заставляют держать на ладонях вытянутых рук несколько тяжелых книг, пока он не упадет от усталости. Одну девочку при этом родители заставили стоять на коленях, опираясь ими на ребро полена.

Удар своей головой по голове ребенка. Один мальчик рассказывал, что его отец владел особой техникой, которой он очень гордился: он приближал свою голову к голове ребенка, а затем ударял его ей. Видимо, он много тренировался, чтобы наносить удар так, чтобы самому не было больно.

Наказание, заключающееся в том, что на ногу ребенку «роняют» тяжелый предмет. Сначала ребенка просят помочь нести какой-либо тяжелый предмет. Затем взрослый как бы случайно разжимает ладонь, и предмет падает. При этом часто повреждаются пальцы, ладонь или стопа ребенка.

Истязания в специальной «камере пыток». Ребенок и бабушка сообщили службе доверия, что отец в подвале, где он раньше хранил уголь, устроил настоящую «камеру пыток». Он привязывал ребенка к лавке и зверски избивал плеткой. В зависимости от тяжести поступка он использовал различные плетки. Часто после экзекуции ребенок оставался привязанным до утра.

Так почему же все редакции, основной задачей которых является изучение и анализ общественных проблем, проигнорировали эти вопиющие факты? Понимают ли их сотрудники, кого они прикрывают? Почему швейцарская общественность не должна знать о том, что эта прекрасная страна превратилась в сплошной концлагерь, в котором роль узников отводится детям? И к чему может привести это молчание? Разве не следовало бы дать понять зверски обращающимся со своими детьми родителям, что данной проблемой наконец-то занялись всерьез? Может быть, это помогло бы им понять, какое зло они творят, и разобраться в причинах своего поведения? Подобно преступлениям Юргена Барча, насилие над детьми есть не что иное, как рассказ обществу о собственном прошлом, память о котором часто сохранилась лишь в подсознании. Раньше редакциям газет не разрешалось заниматься этими проблемами. Теперь все запреты сняты. Что же мешает средствам массовой информации в интересах всего общества раскрыть механизм насилия?

Заключение

Возможно, читателю покажется странным, что я описала судьбы трех таких разных людей. Но я сделала это, чтобы, несмотря на все различия, выявить определенное сходство. Моменты, которые я сейчас перечислю, характерны для всех них (и не только для них).

1. Для всех троих характерна ярко выраженная направленность личности на разрушение. У Кристианы Ф. она выражалась в наркомании, приводящей к физической и моральной деградации, у Адольфа Гитлера в неукротимой воле к борьбе с реальными и мнимыми врагами, у Юргена Барча — в жгучем желании убивать маленьких мальчиков, в которых он видел прежде всего самого себя.

2. Эта направленность на разрушение имела причиной желание излить на кого-то (на другие объекты или самого себя) накопившуюся с детства ненависть.

3. Всех троих родители в детстве постоянно избивали и унижали. С ранних лет дети росли в атмосфере жестокости и насилия.

4. Во всех трех семьях руководствовались принципами авторитарного воспитания, и потому строго-настрого запрещали детям выражать свои чувства. (Хотя именно всплеск ярости был бы нормальной реакцией на жестокое обращение.)

5. Никто из этих людей не имел с собой рядом в детстве и юности взрослого человека, которому можно было бы поведать свои чувства и поведать о накопившейся ненависти.

6. Все трое буквально изнемогали от подспудного желания рассказать миру о своем выстраданном опыте и хоть как-то выразить себя. Все трое были наделены даром красноречия.

7. Поскольку у этих людей не было возможности довериться кому-либо и удовлетворить свое желание безопасности для себя и для общества в целом, им не оставалось ничего другого, кроме как подсознательно разыгрывать в реальности историю своего детства, вовлекая в это действо других людей и заставляя их страдать и мучиться вместе с ними.

8. Во всех трех случаях «последний акт бессловесной драмы» внушал людям возмущение и ужас. Но ни в одном из случаев общество не заинтересовалось предысторией этой драмы.

9. «Последний акт драмы» привлек, конечно, внимание к бывшей жертве родительского насилия. Ей удалось впервые после рождения заявить о себе. (Кристиана Ф. в данном случае является исключением, т.к. в период полового созревания ей встретились два человека, готовых ее выслушать.) Но, во-первых, это было не то внимание, которое могло спасти человека, во-вторых, было уже поздно.

10. Если родители временами и обращались ласково с Кристианой Ф., Адольфом и Юргеном, то лишь потому, что видели в них свою собственность. Они упорно не хотели воспринимать детей такими, какими они были на самом деле. Жажда ласки, которую испытывали все трое, была еще одним фактором, который предопределил ход «бессловесной драмы».

Я выбрала эти три судьбы еще и потому, что каждая из них дает возможность проанализировать формы поведения, свойственные представителям определенных социальных групп. Понять, что именно ощущают наркоманы, убийцы, самоубийцы и политики определенного типа, можно лишь тогда, когда мы тщательно проанализируем их детство в каждом конкретном случае. Ведь они всего лишь хотят добиться понимания обществом их проблем, но делают это в такой форме, что общественность проникается крайней антипатией к ним. Трагедия человека, страдающего синдромом навязчивого повторения, помимо всего прочего, заключается также и в том, что он надеется обрести, наконец, нечто лучшее, чем то, что он имел в детстве, но своими действиями постоянно воссоздает реальную ситуацию детских лет.

Если человек не может откровенно рассказать о совершенном над ним физическом насилии из-за того, что за давностью происшедшего уже фактически не помнит о нем, он рано или поздно начнет вести себя демонстративно жестоко. У Кристианы это нашло выражение в жажде самоуничтожения, а Гитлер и Барч занялись истреблением других людей. Если у такого человека есть дети, вопрос о выборе жертвы даже не стоит, ибо дома можно практически безнаказанно проявлять жестокость. Но пример Гитлера наглядно свидетельствует, что при отсутствии детей скрытая в подсознании ненависть, вырвавшись наружу, может заставить человека уничтожить миллионы людей, и пораженным невиданными по размаху зверствами жертвам, равно как и судьям, остается лишь беспомощно разводить руками. С момента зарождения у Гитлера идеи истреблять людей, как вредных насекомых, прошло много лет, и необходимые для этого технические средства достигли небывалого совершенства. Тем более важной должна представляться психоаналитику попытка понять, где лежат истоки такой лютой, неутолимой ненависти. Я, отдав должное стремлению объяснить данный феномен с исторических, социологических и экономических позиций, напомню лишь, что и создатель газовых камер, и эсэсовец, загонявший туда детей, а потом со спокойной совестью открывавший газовый кран, были когда-то детьми. До тех пор, пока общественность остается безучастной к происходящему ежедневно физическому и духовному насилию над детьми, от последствий которого страдают все слои общества, мы по-прежнему будем блуждать в лабиринте, и никакие, с самыми добрыми намерениями разработанные планы ядерного разоружения нас не спасут.

При составлении конспекта второй части книги у меня и в мыслях не было заниматься изучением проблемы сохранения мира на Земле. Я лишь хотела поделиться с родителями своим двадцатилетним опытом занятий практическим психоанализом и объяснить им, что именно он лег в основу моего негативного отношения к педагогике. Не желая ничего рассказывать о своих пациентах, я выбрала судьбы трех людей, представлять которых общественности нет никакой нужды, поскольку они либо хорошо известны, либо сами рассказали о себе. Но написание книги сродни авантюрному путешествию, когда сам не знаешь, куда попадешь.

Я могу лишь затронуть проблему сохранения мира на Земле, т.к. я себя не чувствую в этой области достаточно компетентной. Но исследование жизни Гитлера и попытка, основываясь на методах психоанализа, объяснить его преступления перенесенными в детстве унижениями не могли остаться без последствий. Я просто была вынуждена вплотную заняться вышеупомянутой проблемой и в результате поняла, что есть основания как для оптимизма, так и для пессимизма.

На грустный лад меня настраивает мысль о том, что, как бы нам это ни было неприятно, мы очень сильно зависим не только от государственных и общественных институтов, но и от поступков и настроения отдельных личностей, которые прошли ту же школу воспитания, что и большинство населения, и потому вполне способны увлечь за собой народные массы. Люди, сознанием которых в детстве манипулировали «в педагогических целях», в зрелом возрасте вряд ли поймут, что их вновь используют в чьих-то интересах. Человек с задатками вождя, в котором массы видят отца, в сущности (как и кое-кто из строгих, не терпящих возражения отцов), лишь ребенок, желающий отомстить за совершенное над ним насилие. Народ нужен ему только как средство для осуществления собственной заветной цели — отмщения.

Именно зависимость «великого вождя» от собственного детства и невозможность предсказать, к нему приведет реализация колоссального потенциала ненависти, накопившегося в подсознании, делают его особенно опасным для общества.

Не следует забывать, однако, что есть и повод для осторожного оптимизма. Из всего прочитанного о детстве преступников, в том числе и Гитлера, я могу сделать следующий вывод: ни один из них не являлся изначально неким извергом, которого педагоги напрасно пытались наставить на «путь добра». Повсюду я видела перед собой лишь беззащитных детей, над которыми взрослые жестоко измывались, зачастую делая это во имя «высоких идеалов». Таким образом, мой оптимизм обусловлен надеждой на то, что общество в конце концов перестанет мириться с жестоким обращением с детьми, если признает, что:

а) данная система воспитания предназначена не для блага ребенка, а исключительно для удовлетворения потребностей самих воспитателей и утоления их жажды власти и мести, и что ни о каком благе ребенка даже речи не идет;

б) жертвами этой системы являются не только несчастные, подвергшиеся истязаниям дети, но в конечном итоге все мы.

Любое насилие, даже совершенное без злого умысла, — причиняет боль

Если человек действительно хочет простить тех, кто измывался над ним, он вовсе не должен сдерживать свою ярость. Только когда он признает, что с ним поступили несправедливо, назовет насилие насилием и позволит себе открыто возмутиться и возненавидеть, ему откроется путь к подлинному прощению. Достаточно вспомнить о причиненном тебе в раннем детстве зле, эмоционально воспринять его и перестать сдерживать гнев и ненависть, как через какое-то время для них не найдется места в твоей душе. На смену им придут горечь и боль, за которыми последует понимание смысла многих поступков родителей. Лишь после внимательного изучения их детства и избавления от ненависти, накопившейся в подсознании, может постепенно вызреть чувство подлинного сострадания к ним. Никакие предписания и заповеди здесь не помогут, такое чувство само возникает в исцеленной от яда ненависти душе. Солнце не нужно силой вытаскивать на небо, когда рассеялись облака: оно просто светит.

Если взрослый человек сумел пробиться к истокам поведения родителей и понять, какими конкретными обстоятельствами было обусловлено их жестокое обращение с ним, то со временем он без помощи священников или педагогов поймет, что физическое насилие над ним не доставляло родителям никакой радости, и что они поступали так вовсе не из желания продемонстрировать мощь или от избытка жизненных сил. Просто они не могли поступать по-другому, т.к. сами были жертвами традиционной системы воспитания.

Многие люди не в состоянии понять элементарную вещь: любой насильник одновременно является жертвой. Совершенно ясно, что человек, с детства чувствовавший себя сильным и свободным, никогда не будет унижать других. Приведу выдержку из дневниковых записей Пауля Клее.

«Я все время пытался сделать какую-нибудь гадость маленькой некрасивой хромой девочке. Всю их семью я ни в грош не ставил, особенно мать, но притворяться умел и, смиренно опустив глаза и изображая из себя пай-мальчика, просил отпустить со мной малышку погулять. Какое-то время мы мирно шли рука об руку, но затем на небольшом поле, где рос картофель и водились божьи коровки, или даже не доходя до него, я чуть отставал и, выбрав момент, несильно бил мою подопечную сзади. Девочка падала, потом я отводил ее зареванную домой и с невинным видом говорил матери: „Случайно упала“. Я проделывал это несколько раз, и госпожа Энгер так ни о чем и не догадалась. Девочке, по-моему, было лет пять-шесть» (..., 1975, S. 17).

Безусловно, маленький Пауль в данном случае неосознанно подражал отцу, о котором он лишь коротко упоминает в своем дневнике:

«Я очень долго безоговорочно верил отцу и воспринимал каждое его слово как истину в последней инстанции, думал, что отец может и умеет все. Я только терпеть не мог, когда старик высмеивал меня. Как-то я, думая, что вокруг никого нет, начал разыгрывать настоящую пантомиму и вдруг услышал за спиной характерное „фу!“, произнесенное с откровенной издевкой. Я, конечно, обиделся. Подобное отношение отца ко мне проявлялось неоднократно» (S.16).

Можно себе представить, как глубоко задело маленького Пауля насмешливое «фу!», произнесенное любимым человеком.

Было бы неверно утверждать, что страдания, причиненные не по злому умыслу, а под воздействием неврозов, переносятся легче и что маленький Пауль отнюдь не издевался над маленькой девочкой, ибо не ставил такой цели, а всего лишь нуждался в объекте, на который можно излить свою ненависть. Любое насилие причиняет боль. Поняв это, мы осознаем весь трагизм ситуации, в которой оказываются наши дети, но именно это понимание позволяет нам переосмыслить свое отношение к ним. Ведь из сказанного выше можно сделать следующий вывод: как бы мы ни любили ребенка, мы не можем быть уверены, что не причиняем ему боль, если мы сами не освободились от последствий традиционного воспитания. Но осознание этого должно вызвать у нас чувство горечи, скорби, но отнюдь не чувство вины, ибо последнее может быть спроецировано нами на ребенка, и он затем всю жизнь будет ощущать себя виноватым, неполноценным и зависимым от родителей.

Осознание различия между чувством скорби и чувством вины позволит разрушить ту стену молчания, которая возведена в нашем обществе вокруг преступлений нацистского режима. О них не хотят говорить, потому что не хотят испытывать чувство вины. Но способность искренне скорбеть прямо противоположна чувству вины. Скорбят о прошлом, которое нельзя изменить. Скорбью и чувством горечи можно поделиться с детьми, не испытывая никакого стыда (ведь все уже в прошлом). Чувство вины, напротив, вызывает стыд, поэтому часто вытесняется в подсознание или проецируется на детей. (Порой имеет место и то, и другое.)

Горечь же пробуждает к жизни другие чувства, юноши и девушки как бы выходят из состояния внутреннего оцепенения и делают для себя крайне неприятные открытия. Их итогом могут быть приступы вполне оправданного гнева и болезненная реакция на поведение родителей, по-прежнему придерживающихся своих принципов, и потому не понимающих, почему их повзрослевшие дети вдруг дали волю своим эмоциям. Поэтому есть опасность, что молодой человек возьмет свои сказанные в гневе слова назад и сделает вид, что ничего не произошло, т.к. ему, наверняка, в очередной раз покажется, что своими обвинениями он сведет родителей в могилу. (Ведь раньше родители ему наверняка говорили, что если он не будет их слушаться, будет самовольничать, то сведет их в могилу. Порой человек всю жизнь действует с оглядкой на эти слова.)

Тем не менее, даже если сострадания к молодому человеку никто так и не проявляет, а постаревшие родители, как и раньше, негативно относятся к любым проявлениям эмоций, только один прорыв в сознание такого запретного чувства, как гнев, способен вывести человека из тупика самоотчуждения. Если это произошло, то человек ощущает то, что должен чувствовать здоровый ребенок, не понимающий, почему родители причиняли ему боль и одновременно запрещали кричать, плакать и даже говорить о ней. Одаренный ребенок мог приспособиться к обстоятельствам. Стремясь разобраться в том, почему к нему предъявляют столь абсурдные требования, он не мог не прийти к выводу, что они есть нечто само собой разумеющееся. Подобный вывод приводил к потере своего Я, потере способности переживать свои чувства — убийству в себе нормального ребенка, способного бурно реагировать на несправедливое обращение с ним и не желающего принимать в расчет высокие цели, которыми якобы руководствуются жестоко обращающиеся с ним родители.

Взрослый человек, испытавший запрещенные с детства чувства, отнюдь не становится после этого раздраженным и вечно недовольным собой и другими. Наоборот. Ему уже не нужно ни на кого больше изливать свой гнев, в то время, как человек, лишенный возможности вывести гнев из подсознания, будет постоянно искать все новых людей, на которых можно излить накопившуюся ненависть. На примере Адольфа Гитлера мы видим, к чему это приводит.

Именно обрушившийся на родителей гнев дает нам шанс, ибо таким образом человек узнает правду о самом себе и своих близких, выходит из состояния внутреннего оцепенения, получает возможность испытать чувство скорби и простить родителей. Пусть меня поймут правильно и не обвиняют в том, что я лично обвиняю во всем родителей. У меня для этого нет никаких оснований, да и, собственно говоря, какое я имею право в чем-либо упрекать их? Нас не связывают кровные узы, не они меня воспитывали и принуждали молчать: я твердо знаю, что подавляющему большинству родителей присущи примерно одинаковые стереотипы поведения, и поступать по-другому они не могут.

Но именно потому, что я, стремясь побудить подрастающее поколение не бояться открыто конфликтовать с родителями, в то же время не обвиняла родителей, многие читатели так и не разобрались в моей позиции. Разумеется, легче всего возложить всю вину или на детей, или на родителей или объявить, что виноваты обе стороны. Но жизненный опыт подсказывает мне, что вопрос о чьей-либо вине здесь даже не стоит, и что у родителей и детей просто не было альтернативных вариантов поведения. Но, поскольку ребенку не дано понять этого (любая попытка это понять повлекла бы за собой тяжелое душевное расстройство) я обращаюсь ко взрослым. Я исхожу из того, что их дети окажутся в несравненно более благоприятных условиях, т.к. отцы и матери до конца разберутся в своем детстве.

Полагаю, однако, что моих доводов явно недостаточно для того, чтобы переубедить многих из тех, кто неправильно истолковывает мои взгляды. Ведь причина их заблуждений отнюдь не недостаток интеллекта. Если кому-либо с младых ногтей внушать, что он всегда и во всем виноват, а на его родителей не должна пасть даже тень подозрения, тогда мои размышления неизбежно вызовут у него страх и чувство вины. Насколько сильно укоренились традиционные принципы воспитания, лучше всего видно на примере людей старшего поколения. Как только они становятся слабыми и немощными, они начинают чувствовать себя виноватыми буквально во всем, а к своим взрослым детям относятся как к строгим судьям. Эта ситуация крайне неблагоприятна для того, чтобы дети смогли ощутить гнев и вывести в сознание ненависть: многие будут склонны щадить беспомощных родителей и обрекут себя тем самым на молчанье.

Поскольку кое-кто из психоаналитиков также не имеет возможности избавиться от страхов и лично убедиться в том, что естественное поведение детей отнюдь не убивает отца и мать, он, безусловно, будет убеждать своих пациентов как можно скорее примириться с родителями. Но если человек так и не дал волю эмоциям и не излил накопившуюся в душе ярость, это будет не более чем мнимое примирение. В душе по-прежнему сохранится мощный заряд ненависти, вот только обрушится он на посторонних людей. Мнимое прощение еще больше извратит подлинное Я, а расплачиваться придется детям, перед которыми отец или мать уже не будут скрывать своих подлинных чувств. Несмотря на все сложности познания своего детства, появляется все больше и больше публикаций, в которых юноши и девушки вступают в открытую и честную полемику с родителями. Ничего подобного раньше нельзя было представить себе. Я имею в виду прежде всего книги Барбары Франк «Я смотрюсь в зеркало и вижу свою мать» (Frank, 1979) и Марго Ланге «Мой отец. Рассказы женщин о первом в их жизни мужчине» (Lange, 1979). Поэтому есть надежда, что критические публикации найдут своего критически настроенного читателя, у которого никакие пронизанные духом «черной педагогики» научные издания в таких областях, как психология, этика, педагогика или же биографии исторических личностей уже не вызовут чувства вины.

Сильвия Плат и запрет на выражение чувств

Любой человек в своей жизни часто оказывается в состоянии фрустрации. В детстве по-другому тоже не могло быть: даже самая лучшая мать не способна удовлетворить все желания и потребности ребенка. Но причиной психических расстройств является не столько сама фрустрация, сколько запрет родителей на проявление отрицательных эмоций, которые ей вызваны, его причина — желание родителей защитить свою психическую сферу. Взрослый может конфликтовать с Господом Богом, бросать вызовы судьбе, властям, обществу, если ему кажется, что его обманывают, игнорируют, несправедливо наказывают или предъявляют к нему чрезмерные требования. Ребенок же не имеет права протестовать. Он обязан жить в мире со своими богами — родителями и педагогами, — скрывать свое подлинное внутреннее состояние и вплоть до зрелого возраста не позволять эмоциям выплескиваться из глубин подсознания. В результате эмоциональная разрядка все же наступает, но в извращенной форме: здесь и насилие над собственными детьми, осуществляемое с помощью педагогических методов, и психические заболевания различной степени тяжести, и наркомания, и алкоголизм, и жестокие преступления, и, наконец, самоубийство.

Наиболее удобной и безопасной для общества формой эмоциональной разрядки является литературное творчество, т.к. занятие им не порождает чувства вины: от лица выдуманного персонажа можно упрекать любого и выдвигать любые обвинения. Особенно хорошо это видно на таком ярком примере, как жизнь Сильвии Плат. Слушая рассказы о ней, читая ее стихи и письма, не только ощущаешь жажду деятельности, которая ей была свойственна, но и понимаешь, в состоянии какого чудовищного стресса она находилась все время. Она очень много работала, не делая себе поблажек. Естественно, что ее мать, говоря о самоубийстве дочери, подчеркивала именно этот фактор, т.к. матери детей, совершивших последний шаг, обычно стремятся объяснить все чисто внешними обстоятельствами. Подспудно они ощущают вину, и это мешает им по-настоящему ощутить горечь утраты.

Жизнь Сильвии Плат была не тяжелее жизни многих миллионов людей. Правда, из-за чрезмерной чувствительности Сильвия гораздо сильнее страдала от периодически возникавших фрустраций, но и в минуты радости испытывала гораздо более яркие ощущения. Но в отчаяние она приходила вовсе не из-за этого, а потому, что не с кем было поделиться своими горестями. В письмах к матери она уверяла, что у нее все в порядке. Подозрение, что мать просто отказалась публиковать другие письма, едва ли оправданно. Ведь Сильвия не могла написать других писем, полагая, что мать нуждается в оптимизме дочери, который должен подтверждать правильность ее жизненной позиции, если же дочь откровенно поделится в письмах своими бедами и печалями, то мать просто умрет. Если бы Сильвия могла открыто высказать в письмах свое негативное отношение к матери и заявить, что в жизни у нее далеко не все благополучно, она бы никогда не покончила с собой. Если бы мать осознала, что никогда не понимала дочь, фактически оказавшуюся на краю пропасти, и испытала скорбь в этой связи, то она никогда бы не издала сборник писем дочери. Ведь тогда изданные ею самой письма доставили бы ей невыносимую боль. Но Аурелия Плат испытывала чувство вины, и письма призваны были доказать, что она невиновна. Примером такого самооправдания является следующий фрагмент из ее предисловия:

«Следующее стихотворение Сильвия написала в 14 лет. Она рисовала натюрморт, и когда закончила рисунок, то сразу же показала его нам. Уоррел, Грэмми и я были просто поражены. Тут в дверь позвонили, Грэмми сняла фартук, машинально бросила его на картину и пошла открывать дверь. Увидев, что весь рисунок смазался, Грэмми чуть не заплакала, но Сильвия сказала ей: „Не бери в голову, я сделаю все заново“. В тот же вечер она впервые написала стихотворение с трагедийным подтекстом „Я думала, что я неуязвима“, которое и было инспирировано описанным событием.

Мистер Крокет, обучавший Сильвию английскому языку, показал стихотворение одному из своих коллег, который сказал: „Даже не верится, что такое юное создание способно на такие переживания“. Когда я передала эти слова Сильвии, она шаловливо улыбнулась и сказала: „Пусть каждый толкует стихотворение на свой манер. Это его право“» (Plat, 1975, S.28).

Если такой чрезмерно эмоциональный ребенок, как Сильвия, чувствует, что для ее матери жизненно важно считать, что причиной страданий дочери стала нелепая история с натюрмортом, а не разрушение подлинного Я девочки, лишенной возможности в разговоре с матерью выразить свои подлинные переживания, она будет тщательно скрывать от нее свои подлинные ощущения. После прочтения писем Сильвии начинаешь это понимать. Строки стихотворения «Стеклянный колокол» (1978) позволяют почувствовать подлинное Я Сильвии, погибшее в результате ее самоубийства. А вот мнимому Я мать воздвигла памятник, издав книжку писем дочери.

После прочтения этих писем становится ясно, что такое суицид. В ряде случаев это единственно возможный способ выражения своего подлинного Я. Многие родители поступают так же, как и мать Сильвии Плат. Они отчаянно пытаются вести себя «правильно», и поведение их детей должно подтвердить, что они хорошие родители. Они пытаются «правильно воспитывать детей», т.е. давать им не слишком мало и не слишком много, стремятся к тому, чтобы дети были послушными, чтобы у них выработалось чувство долга. Но тем самым они лишают себя возможности понять, что творится в душах их детей. О какой эмпатии может идти речь, когда я всецело одержима желанием быть только хорошей матерью и не думаю больше ни о чем! Естественно, ребенок не может встретить у такой матери никакого сочувствия. Вот несколько примеров неправильного поведения родителей.

Зачастую родители упорно не замечают фрустрации ребенка, т.к. их самих с детства приучили не воспринимать это состояние всерьез. Но иногда они просто делают вид, что ничего не замечают, искренне полагая, что это лишь на пользу ребенку.

Порой они пытаются убедить его не верить собственным глазам и ощущениям и ни в коем случае не полагаться на опыт первых детских лет. Они думают, что дети, узнав правду, будут страдать нервными расстройствами, но не понимают, что неврозы возникают именно из-за невозможности узнать правду. Вот один пример: младенца, который из-за врожденной патологии не может сам сосать грудь, связывали по рукам и ногам и кормили насильственно. Мать затем из самых лучших побуждений скрывала эту «тайну» от своей взрослой дочери. Но ведь подсознательно дочь всегда помнила о способе кормления, напоминавшем пытку, и это не могло не найти выражения в симптомах расстройства ее психики.

Таким образом, если первый тип материнского поведения обусловлен вытеснением детских эмоций в подсознание, то второй — нелепыми представлениями о возможности исправить прошлое, умалчивая о нем.

В первом случае мать руководствуется принципом «этого не может быть потому, что этого не может быть никогда», а во втором — «если не говорить об этом, значит, этого никогда не было».

Чрезмерно эмоциональный ребенок подобен глине в руках скульптора и всей душой воспринимает родительские заповеди. Его можно заставить приспособиться к чему угодно, но есть некий фактор, который родители подчинить себе не могут. Я бы назвала его телесной памятью. Он выражается в телесных недугах, ощущениях и иногда во снах. Психопатия и неврозы — другая, непонятная для окружающих форма выражения истинного душевного состояния. Эти заболевания крайне обременительны как для самого больного, так и для общества в целом. Но ведь естественные реакции ребенка на жестокое обращение были когда-то обременительны для родителей.

Я уже неоднократно подчеркивала, что опасна не сама душевная травма, а вытесненные в подсознание чувство отчаяния, которое возникает из-за невозможности рассказать о своей боли. Ведь запрещается не только проявлять, но даже испытывать такие чувства, как гнев, ярость, отчаяние, горечь, нельзя естественно реагировать на унижения и оскорбления. Тем самым очень многих можно довести до самоубийства, поскольку без выражения подлинного Я жизнь теряет всякий смысл. Разумеется, родителей также нельзя ни к чему принуждать и 8 заставлять переносить то, чего они вынести не могут. Однако нужно с постоянно внушать им следующую мысль: причиной душевных заболеваний детей являются отнюдь не сами страдания, а вытеснение вызванных ими ощущений в подсознание ради душевного спокойствия родителей.

Фрустрация — не позор и не яд. Вызванная ею душевная боль — вполне естественная человеческая реакция. Но если на выражение чувств горечи налагается вербальный или невербальный запрет или в соответствии с принципами «черной педагогики» воспитатели применяют насилие, чтобы воспрепятствовать выражению этого чувства, то тем самым человеку не дают возможность развиваться естественным путем и создают предпосылки для возникновения у него нервных и психических заболеваний. Мы помним, что Адольф Гитлер с гордостью рассказывал, что ему однажды удалось, ни разу не вскрикнув и не заплакав, сосчитать, сколько ударов нанес ему отец. Он утверждал, что отец оценил его стойкость и никогда его больше не бил. Я думаю, что так быть не могло, и Адольф Гитлер просто выдавал желаемое за действительное. Ведь Алоиз бил сына вовсе не потому, что его раздражало поведение Адольфа. На насилие его толкало сохранившееся с детства в подсознании чувство униженности, которое он раньше не мог открыто выразить. То есть Гитлер просто фантазирует. Он утверждает, что, начиная с определенного момента, больше не подвергался побоям, и это не случайно. В этот момент ему удалось «задавить» в себе душевную боль, и он отождествил себя с насильником-отцом. Многие мои пациенты сначала также не могут припомнить, что происходило с ними в детстве, и лишь после «пробуждения чувств» память о детских годах «возвращается».

К чему приводит скрытая ненависть, чувство вины и невозможность выразить свои чувства

В октябре 1977 г. философ Лемек Колаковский был удостоен Премии мира Германского союза книготорговцев. В своей торжественной речи он подробно остановился на таком явлении, как ненависть, и в качестве примера привел захват террористами самолета авиакомпании «Люфтганза», который был угнан в Магаджио. Это событие тогда очень взволновало общественность.

По мнению Колаковского, у очень многих людей напрочь отсутствует чувство ненависти. Он утверждает, что человек может жить вообще без ненависти. Неудивительно, что об этом говорит именно философ: для многих философов человеческое бытие идентично сознательному бытию. Но для психоаналитика, ежедневно сталкивающегося с феноменами подсознания и понимающего, к каким тяжким последствиям приводит игнорирование его роли, отнюдь не бесспорно, что люди делятся на добрых и злых, любящих и ненавидящих. Он знает, что моральные ценности часто всего лишь ширма. Ненависть — нормальное человеческое чувство, а чувства еще никого никогда не убивали. Разве есть более адекватная реакция на зверское обращение с детьми, насилие над женщинами, пытки невиновных, чем гнев или ненависть, тем более, когда неясны мотивы таких действий? Человек, которому с самого начала родители дали возможность проявлять ярость и гнев, реагировать на несовершенство жизни, запомнит, что его отец и мать способны к эмпатии, и в дальнейшем сможет без помощи психоаналитика разобраться в своих чувствах. Правда мне такие люди пока не попадались. Зато те, с кем я общалась, вынуждены были скрывать свои чувства и потом, сами того не замечая, отыгрываться на других людях. Помимо всего прочего, либо у них, либо у их детей развивался синдром навязчивого повторения, в структуре личности появлялась установка на разрушение. Часто они годами были вынуждены лечиться от различных соматических заболеваний, имевших психическую природу. Иногда они страдали от тяжелых депрессий. Но все эти симптомы исчезали, как только они получали возможность испытать на сеансах психоанализа зародившееся еще в раннем детстве чувство гнева. Исчезал и страх обидеть кого-либо, выражая свой гнев. На примере Адольфа Гитлера хорошо видно, что накопление ненависти в подсознании может побудить человека к истреблению миллионов людей. Но если человеку удается открыто выразить какое-либо свое чувство, со временем оно уступает место другому, и даже самая лютая, вполне осознанная ненависть к отцу не повлечет за собой убийства других людей, не говоря уже о геноциде. Но детские ощущения Адольфа Гитлера так и остались заключенными в его подсознании, и потому он с легкостью уничтожал людей, объясняя это тем, что «Германии нужно гораздо больше жизненного пространства», «евреи угрожают миру», а ему самому требуется «жестокая молодежь, без которой ничего нового не создать»... Список мнимых причин можно продолжать до бесконечности.

Чем же тогда объяснить, что, несмотря на все большее распространение знаний о психологии, две трети населения Германии выступают за телесные наказания? А что мы знаем об оставшейся одной трети? Сколько родителей избивают своих детей, прекрасно понимая, что этого делать нельзя? Сложившуюся ситуацию невозможно понять без учета следующих обстоятельств:

1. Для того, чтобы родители, издеваясь над детьми, эмоционально восприняли их ощущения, они должны сохранить в душе память о том, как тяжело было им в детстве переносить насилие. Но ведь им внушалось, что это вовсе не насилие, и было запрещено выражать свои чувства. Это означает, что родители не только могут, но иногда даже вынуждены бить и унижать своих детей, не замечая, что этим причиняют им боль.

2. Если человек, желающий быть честным с самим собой, не воспринимает сложившуюся в детстве ситуацию как трагическую, идеализируя своих родителей, ненависть, накопившаяся в подсознании, все равно найдет способ заявить о себе: развивается синдром навязчивого повторения. Такой человек по совершенно непонятным для него причинам будет создавать ситуации, в которых он будет мучить другого человека или же другой человек будет причинять ему боль. (У таких людей подсознательное желание причинить боль иногда сопровождается желанием испытать боль.)

3. Поскольку насилие над детьми, именуемое воспитанием, в обществе считается нормой, дети прекрасно подходят для того, чтобы срывать на них злобу и ненависть.

4. Поскольку практически все религии запрещают детям отвечать гневом на жестокое обращение родителей с ними, то в дальнейшем раскручивается спираль насилия, жертвой которого становятся последующие поколения.

По мнению социологов, в обществе не было бы табу на инцест, если бы сексуальное влечение к близким родственникам не было бы естественным чувством. Поэтому такое табу присуще всем народам, имеющим достаточно развитую культуру, и воспитание ребенка в этих культурах немыслимо без привития ему соответствующих установок.

Видимо, некоторая агрессивность ребенка по отношению к родителям так же естественна, как и сексуальное влечение к близкому человеку, и здесь есть определенная проблема. Мне неизвестно, как она решается народами других культур, не обязанными следовать христианским заповедям, в том числе и заповеди, требующей почитать отца и мать; но, куда ни взгляни, повсюду чтут права родителей, и ни в одной культуре нет заповеди, требующей уважения к правам детей. Может быть, требование уважать родителей существует потому же, почему есть запрет на инцест? Может быть, за этим стоит соображение, что нужно как можно скорее привить уважение к родителям, в противном случае естественной реакцией детей на жестокое обращение будут ответное насилие или даже убийство?

Мы постоянно слышим о том, каким страшным насилием отмечено наше время. И все же есть некоторые тенденции, которые мне внушают оптимизм. Все чаще подвергают сомнению заповедь: «Возлюби отца своего и мать свою». Действительно, если она используется для того, чтобы родители сразу же смогли пресечь естественную и вполне оправданную агрессивную реакцию своего ребенка, то последнему не остается ничего другого, кроме как проявить ее в отношении своих детей, и возникает замкнутый круг. Таким образом, нарушение этой заповеди — уже само по себе значительный прогресс. Если дети поймут, что с ними проделывали родители, то они попытаются отомстить именно им. Имей, к примеру, Адольф Гитлер возможность в детстве открыто излить свою ярость на своего отца, миллионы людей остались бы живы.

Мой вывод о том, что именно жестокое обращение отца с маленьким Адольфом Гитлером породило в ребенке неутолимую ненависть, т.к. мальчик ничем не мог ответить, легко может быть неправильно истолкован. Мне могут возразить, что желания отдельного человека недостаточно, чтобы истребить миллионы людей, что не следует забывать об экономическом кризисе или об унизительных условиях Версальского договора. Все это так, но ведь убивали не «кризис» и не «условия», а люди, чьим беспрекословным повиновением гордились отцы.

Если принять мою точку зрения, то многое из того, что раньше вызывало лишь отвращение на эмоциональном уровне, становятся понятным. Так, например, один американский профессор на протяжении многих лет проводил эксперименты с трансплантацией мозга. В интервью журналу «Теле» он рассказал, что ему удалось пересадить мозг обезьяны. Он не сомневается в том, что недалек тот день, когда то же самое можно будет проделать с человеческим мозгом. Читателю остается или восхищаться столь высоким уровнем научных достижений, или же, напротив, задать вопрос, стоит ли вообще заниматься такими нелепыми вещами. Но тут его наверняка озадачит следующее высказывание профессора Уайта. (А может быть, благодаря ему он как раз и поймет его гораздо лучше.) Оказывается, им, помимо всего прочего, двигают еще и «религиозные чувства», он католик, и даже откровенно заявляет журналисту, что, по мнению его десяти детей, его воспитывали «как динозавра». (Это выражение можно понять по-разному, но, видимо, его дети считают, что по отношению к отцу применялись совершенно допотопные методы воспитания.) Какой же смысл в его теперешнем занятии? Возможно, посвятив всю свою энергию и жизненную силу изучению проблемы трансплантации человеческого мозга, он тем самым подсознательно хочет осуществить нереализованную заветную мечту его детства — заменить мозги родителям.

Садизм — не внезапно проникающая в организм инфекция, его корни в далеком детстве, когда отчаявшийся ребенок в фантазиях ищет выход из безвыходной ситуации. Любой опытный психотерапевт знает людей, выросших в семьях священнослужителей, не позволявших своим детям «никаких недобрых мыслей». В результате у детей развивались тяжелые невротические заболевания. На сеансах психоанализа эти люди наконец получали возможность оживить свои детские фантазии, и в них неизменно присутствовали садистские сцены, в которых желание отомстить неизменно смешивалось с жестокостью взрослых, интроецированной детьми. Взрослые заставляли их в детстве следовать неким «моральным нормам», которые при всем желании соблюсти было невозможно, и это убивало в ребенке жизненные силы.

Каждый человек просто обязан найти для себя приемлемую форму проявления своих агрессивных устремлений, если, конечно, он не хочет превратиться просто в марионетку. Лишь тот, кто не желает стать инструментом в чужих руках, способен удовлетворить свои потребности и отстаивать свои законные права. Но многие люди, с детства убежденные в том, что человек должен постоянно думать только о хорошем, о добре и Боге, (и при этом все время быть честным с собой и людьми) с просто не в состоянии найти адекватную форму выражения своих агрессивных желаний. К тому же человек не в состоянии жить без некоторой агрессивности, а сама невозможность выполнить требования родителей может свести ребенка с ума. Неудивительно, что в своих необузданно-садистских фантазиях он попытается вырваться из «тюрьмы». Но ведь на такие попытки также наложен запрет, поэтому эти мысли изгоняются из сознательной сферы. Таким образом, наиболее красочные и вполне понятные фантазии остаются в подсознании, как бы придавленные могильным камнем возмущающей всех жестокости, объектом которой становится кто угодно, только не родители. Этот камень лежит на виду, но человек всю жизнь инстинктивно опасается прикасаться к нему. Однако ему никогда не найти другого пути к собственному Я: единственный путь откроется тогда, когда человек снимет этот камень с могилы своих чувств. Ведь перед тем, как развить в себе способность к проявлению агрессивных чувств, нужно извлечь из подсознания вытесненное туда желание мести. Только тогда можно испытать подлинные возмущение и ярость, на смену которым придут скорбь, прощение и примирение.

В качестве примера можно привести становление Фридриха Дюрренматта как личности, которое проходило, вероятно, без помощи психотерапевта. Он вырос в семье священника, начал довольно рано публиковать свои произведения и сразу же откровенно показал читателю абсурд, лживость и жестокость окружающего мира. Даже демонстративная эмоциональная холодность и крайний цинизм не могли скрыть следы детских ощущений. И хотя автор вряд ли помнил об аде, через который ему довелось пройти, он, как и Иероним Босх, описывал именно его.

«Визит старой дамы» мог написать лишь человек, интуитивно понявший, что более всего ненавидят именно тех, с кем были когда-то связаны самыми близкими отношениями. Но, несмотря на столь богатый опыт, молодой Дюрренматт последовательно демонстрирует свое равнодушие к другим, к их проблемам. (А ведь именно равнодушие воспитывается в ребенке, которому строжайше запрещается проявлять свои чувства, в результате чего он в дальнейшем будет безучастен к страданиям других.) Что же касается Дюрренматта, чтобы избавиться от навязанных ему в детстве традиционных моральных норм, писатель вынужден сперва отвергнуть такие хваленые (и уже представляющиеся ему весьма сомнительными) добродетели, как сострадание, жалость и любовь к своему ближнему и, наконец, дать волю своим самым необузданным жестоким фантазиям. В зрелые годы ему уже, видимо, не так уж и нужно было скрывать свои подлинные чувства. В поздних произведениях Дюрренматта чувствуется не только желание бросить провокационный вызов обществу, сколько неукротимая потребность открыть человечеству крайне неудобную для него истину. Тем самым он оказывает обществу неоценимую услугу. Ведь еще в детстве Дюрренматт смог разгадать истинную сущность своего окружения, и теперь ему не нужно прикрываться идеологическими установками или моралью: ремесло писателя дает ему полную свободу творческого самовыражения.

Такая форма проявления зародившегося в детстве чувства ненависти не только приносит пользу человечеству, но и позволяет человеку не вступать с обществом в конфликт. Бывшим пациентам психотерапевтов, признавшимся на лечебных сеансах в садистских фантазиях, также теперь не требуется причинять боль другим людям. Напротив, они становятся гораздо менее агрессивными, когда понимают, что не нужно скрывать своих желаний. В подобных случаях имеет место не сублимация инстинкта (о которой может идти речь в случае Дюрренматта), а нормальный процесс его развития, который начинается после устранения всех препятствий. Не нужно прилагать никаких душевных усилий, ведь чувство ненависти испытывается совершенно открыто, а не загоняется вглубь и не вымещается не других. Такие люди становятся гораздо более мужественными и не боятся больше возражать начальству. Им также не нужно больше унижать своих детей или близких. Они уже свыклись с тем, что были в детстве жертвой, и им теперь не требуется отщеплять от своего Я сознание этого. Однако очень многим, к сожалению, ничего другого не остается, и поэтому родители жестоко обращаются с детьми, психиатры — с пациентами, естествоиспытатели — с животными, что никого не удивляет и не возмущает. Опыты, проводимые профессором Уайтом с обезьянами, считаются научным экспериментом, и никто не видит в этом ничего зазорного. Но чем же он в принципе отличается от доктора Менгеле, проводившего в Освенциме опыты над людьми? Ведь в «Третьем рейхе» евреи людьми не считались, и потому его эксперименты не рассматривались как аморальные. Чтобы понять, почему Менгеле со спокойной душой так действовал, достаточно выяснить, что именно с ним сделали родители. Ему, конечно, в детстве пришлось столкнуться с жестокостью. Я твердо убеждена в том, что его «хорошо воспитывали». Думаю, что сам он тоже так полагал.

Выбор подходящих объектов для мести за перенесенные в детстве страдания практически неограничен, но собственные дети как нельзя лучше подходят для этого. Почти во всех педагогических трактатах едва ли не на первой странице подробно описываются методы борьбы с эгоизмом младенца, призванные воспрепятствовать тому, чтобы он стал тираном, а также указывается, какие крайние меры следует предпринять в отношении слишком упрямых маленьких детей. Родители, которых самих когда-то в детстве мучили в соответствии с этими рекомендациями, по вполне понятным причинам торопятся как можно скорее выместить гнев на объекте, заменяющем им отца-тирана. Ведь этот объект, как и обезьяны профессора Уайта, всегда под рукой.

На сеансах психоанализа зачастую выясняется, что пациентам кажутся чрезмерными их вроде незначительные, но жизненно важные с желания. За это они сами себя ненавидят. Так, например, человек, купивший дом себе, жене и детям, не может позволить себе иметь в этом доме отдельную комнату, в которой он мог бы уединиться, хотя этого ему очень хочется. Это, по его мнению, чрезмерные запросы, «ведь он же не буржуа». Но т.к. он буквально задыхается без своей комнаты, то хочет даже бросить семью и бежать, куда глаза глядят. Женщина, после целой серии операций пришедшая к психоаналитику, считает, что предъявляет слишком завышенные требования к жизни, т.к. постоянно хочет от нее большего. В дальнейшем выясняется, что вот уже несколько лет она испытывает неудержимое желание покупать все новые и новые платья, которые ей совершенно не нужны. Тем самым она стремится удовлетворить свое ненасытное желание быть совершенно самостоятельной. Оказывается, в детстве мать постоянно упрекала ее в том, что у нее завышенные требования, заставляя ее стыдиться этого. В результате она всю жизнь старалась жить скромно, отказывая себе буквально во всем. О визите к психотерапевту она сначала даже и не думала. Только после тяжелых операций она пришла на прием. И тут постепенно выяснилось, что мать постоянно «выпускала пар», отыгрываясь на дочери, ибо не могла одержать победу над отцом-тираном. С самого начала мать возмущенно реагировала практически на любые ее желания. Из-за этого у девочки любое стремление быть самостоятельной вызывало лишь чувство вины, которое она тщательно скрывала от матери. Самым страстным ее желанием было отказаться от любых «претензий» и «стать скромной». Но одновременно она никак не могла противиться желанию покупать в огромном количестве совершенно ненужные вещи, доказывая тем самым, что мать была не так уж неправа в своих обвинениях. Потребовалось много времени и усилий, прежде чем она смогла избавиться от навязанной ей роли объекта-заменителя отца. Но тут выяснилось, что эта женщина почти не нуждается в материальных благах. Теперь она могла спокойно думать о духовных ценностях, не испытывая чувства вины.

Данный пример подкрепляет следующие тезисы этой главы.

1. Даже если ребенок предъявляет лишь самые элементарные требования, мать все равно может считать, что «маленький тиран зашел чересчур далеко в своих претензиях» и видеть в этом некую опасность. Причина этого заключается, например, в том, что она сама в свое время стала жертвой насилия со стороны родителей.

2. Ребенок может притворяться и таким образом «доказать» отцу и матери, что они «правы», став для них олицетворением их собственных родителей-тиранов. При этом у ребенка развивается ложное Я. Объяснять такое поведение ребенка или взрослого воздействием инстинктов и тем более пытаться научить его «не поддаваться инстинктам» — значит игнорировать историю его детства и оставлять его наедине с собственными проблемами.

4. Не нужно стремиться к «подавлению инстинктов» или к тому, чтобы «инстинкт смерти был сублимирован»: если выявлены истоки агрессивного поведения или даже направленности личности на разрушения себя и других, психическая энергия сама становится креативной. Здесь главное — воздержаться от применения любых воспитательных мер.

5. Основная предпосылка высвобождения творческой энергии — это осознание того, что насилие уже в прошлом, и зарождение чувства скорби.

6. Это чувство в сочетании с переносом и контрпереносом, применяемыми психоаналитиком, приводит к изменениям в структуре психики, а отнюдь не к новым формам социального взаимодействия. В этом психоанализ отличается от трансакционного анализа, групповой или семейной психотерапии.

Право на знание

Очень важно знать, что во многих случаях родители жестоко обращаются со своими детьми, не понимая, что творят насилие. Правда многие, в том числе и психоаналитики, оспаривают это, и потому я считаю необходимым развить свою мысль.

Именно любящие родители должны быть заинтересованы в высвобождении из подсознания воспоминаний о своем детстве. Если же они ничего не желают знать об этом, значит, они заботятся не о сыновьях и дочерях, а лишь о соответствии своих поступков нормам традиционной морали. С малых лет они вынуждены думать об этом и потому не в силах позволить любви к своим детям свободно развиваться. Не испытывая любви, они не могут научиться и гуманному отношению к детям. Принципы «черной педагогики» нашли отражение не только на страницах педагогических трактатов прошлых столетий. (В них ее поборники откровенно и вполне сознательно отстаивали свою позицию.) Голоса ее нынешних сторонников звучат гораздо тише, но их влияние по-прежнему велико. Оно чувствуется во всех сферах нашей жизни. Поэтому его так трудно распознать. Оно подобно смертоносному вирусу, уже в детстве проникающему в наш организм.

Мы часто даже не подозреваем, что без него могли бы жить гораздо лучше и счастливее. Если человек не приходит к психоаналитику, он порой даже не догадывается, что ему следовало бы пересмотреть эмоционально окрашенное мировоззрение, унаследованное от родителей в первые детские годы. (Вспомним в этой связи о сыне христианского миссионера, ставшего отцом господина А., о котором я рассказывала в главе «Насилие в бархатных перчатках». Отец господина А. желал своему сыну только добра и обладал незаурядным интеллектом, однако так и не смог разобраться в истории своего детства.) Каких бы демократических убеждений мы ни придерживались, дискриминация детей по-прежнему остается у нас чем-то само собой разумеющимся. Опыт детских лет не позволяет нам по-другому смотреть на эту проблему. Тем более что определенные представления укоренились в подсознании, что полностью гарантирует их неизменность.

Еще более укрепляет возникшую установку следующее обстоятельство. У большинства взрослых есть дети, с которыми они проделывают то же самое, что с ними в свое время делали их родители. Узнав впоследствии, что наибольший вред ребенку наносится в результате использования этих методов в самом нежном возрасте, они испытывают мучительное чувство вины. Для людей, воспитанных в духе «черной педагогики», невыносима даже мысль о том, что они оказались далеко не прекрасными родителями. Это значит, что они совершили ошибку. Но ведь они в долгу перед глубоко почитаемыми родителями, а те, в свою очередь, обязали их не допускать ошибок. Поэтому они не могут внутренне принять новое знание и с еще большим рвением продолжают отстаивать традиционные методы воспитания. Они по-прежнему утверждают, что подавление чувств, неукоснительное выполнение своих обязанностей и послушание — залог честности и порядочности и что если ребенок заставляет себя «стиснуть зубы», то это вполне нормально. Поэтому они изгоняют в подсознание любую информацию об ощущениях, испытанных в первые годы жизни.

Но ведь правдивую информацию иногда получить очень легко. Достаточно понаблюдать за тем, как растут современные дети в тех семьях, где им предоставляют относительно большую свободу, чтобы узнать о подлинных законах внутреннего мира, скрытых от старшего поколения. Возьмем лишь один пример.

На детской площадке стоит молодая мать, за ноги которой с душераздирающим плачем цепляется трехлетняя Марианна. Она не хочет играть с другими детьми. Я захотела выяснить причину, и ее мать с полным пониманием и сочувствием объяснила, что они не встретили на вокзале отца. Приехал только отец Ингрид, другой девочки. Я сказала: «Конечно, жаль, представляю, как ты была огорчена!» Девочка посмотрела на меня, слезы еще катились по ее щекам, но через минуту она уже смотрела на других детей и вскоре весело носилась вместе с ними. Она действительно была сильно огорчена, но поскольку ей разрешили открыто выразить свое чувство, оно быстро сменилось гораздо более радостным ощущением.

Если человек, наблюдавший эту сцену, достаточно честен перед самим собой, он будет способен извлечь из нее урок, и тогда он очень опечалится. Он спросит себя: стоило ли ему столько раз жертвовать собой? Ведь гнев и душевная боль быстро проходят, если только их не сдерживать. Нужно ли всю жизнь бороться с такими чувствами, как зависть и ненависть, если в итоге они лишь глубоко укореняются в твоей душе? Может быть, не стоит прилагать такие усилия для того, чтобы научиться «владеть собой?» Может быть, пресловутая «уравновешенность», в сущности, есть не что иное, как эмоциональное обнищание, а вовсе не «достоинство, высоко ценимое обществом»?

Не исключено, что человек, наблюдавший за описанной выше сценой и ранее так гордившийся своим самообладанием, теперь придет в ярость, ибо поймет, что его лишили возможности свободно выражать свои чувства, превращение ярости в скорбь разорвет заколдованный круг, в который его загнал синдром навязчивого повторения. Если человека приучали быть стойким и мужественным, то он никогда не воспримет на эмоциональном уровне бессмысленность самопожертвования, которое таит в себе опасность отмщения представителям более молодого поколения. Но тот, кто смог сперва разгневаться, а потом оплакать отказ от собственного Я, поймет, что и он сам, и его родители были принесены в жертву «черной педагогике», и уже никогда не будет жестоко обращаться со своими детьми. Способность испытать по этому поводу чувство скорби незримой нитью свяжет его с ними.

То же самое можно сказать и об отношениях с уже подросшими детьми. Как-то я беседовала с юношей, который предпринял уже вторую попытку самоубийства. Он сказал мне: «После пубертатного периода я страдаю депрессией, моя жизнь не имеет никакого смысла. Раньше я думал, что виной всему учеба, ведь столько всякой бессмыслицы приходится изучать. Но вот я сдал экзамены, а в душе еще большая пустота. Но мои депрессии никак не связаны с детскими переживаниями, ведь, по словам мамы, у меня было счастливое детство и родители обо мне всегда заботились».

Через несколько лет мы снова увиделись. К этому времени его мать прошла уже курс лечения у психоаналитика. Разница между двумя этими встречами была огромная. Молодой человек проявил склонность к творчеству не только в профессиональной сфере, но и вообще в жизни, он жил, как требовала его душа. Он рассказал мне следующее: «Когда мама после сеансов психоанализа избавилась от душевного оцепенения, у нее словно пелена с глаз упала. Она вдруг поняла, что она и отец со мной сделали. Мать начала постоянно говорить о том, что в детстве они своим воспитанием, в сущности, просто мешали мне жить. Уж не знаю, то ли она хотела душу облегчить, то ли добивалась, чтобы я ее простил. Сперва я даже слушать ее не хотел, уходил от разговоров и вообще дико разозлился на нее. Но со временем я понял, что она рассказывала мне чистейшую правду. Вообще-то, я в глубине души уже знал об этом, но на такое знание был наложен запрет. Теперь, когда у матери нашлись силы выдержать тяжесть прошлого, не приукрашивая, не отвергая и не искажая его, ибо она почувствовала, что когда-то сама была жертвой, я также смог впустить в сознание эмоционально окрашенные воспоминания о своем прошлом. У меня сразу полегчало на душе, ведь не нужно было больше строить иллюзий. Но самое удивительное состоит в том, что теперь, когда я узнал, какие ошибки допустили отец и мать в процессе моего воспитания, к матери я стал относиться гораздо лучше и любить ее гораздо сильнее. Она стала мне значительно ближе, представ передо мной обыкновенным человеком, которому свойственно ошибаться, а не ангелом во плоти. Да и я сам стал в отношениях с ней честен и чувствовал себя намного свободнее. Ведь не нужно было больше напрягаться во имя ложных целей. Ей же, в свою очередь, уже не требовалась показная любовь для сокрытия чувства вины, не нужно было больше указывать мне, как себя вести. У нас словно гора с плеч свалилась. Она ведет себя естественно и я живу, как мне хочется, начал радоваться жизни, и для этого мне не нужно было проходить курс психоанализа. Но теперь я уже никогда не скажу, что попытки суицида не имели никакого отношения к моему детству. Но тогда я не мог, не имел права это понимать и поэтому чувствовал себя совершенно беспомощным».

Молодой человек описывает здесь ситуацию, порождающую у многих душевные заболевания. Теперь уже точно известно, к чему приводит запрет на подлинные знания о своем детстве. Джон Боулби в монографии под характерным названием: «О том знании, которым ты, как ожидается, не владеешь и о чувствах, которые ты, как многие думают, не испытываешь» (Boulbi, 1979) обобщил свой опыт лечения пациентов, страдавших соматическими заболеваниями, синдромом навязчивого повторения, неврозами и психозами. В этом труде он приходит к выводам, которые созвучны моим.

В связи с приведенным мной выше примером я сделала для себя весьма поучительный вывод. Оказывается, что даже в самых тяжелых случаях молодым людям можно не обращаться к психоаналитику, если родители сами готовы разрушить стену молчания и сказать своему уже подросшему ребенку, что симптомы его заболевания вовсе не плод его больного воображения и появились они вовсе не в результате физического или умственного перенапряжения, воздействия низкопробной литературы или дурной компании, да и слишком изнеженный организм или инстинкты здесь также ни при чем. Если эти родители не будут больше судорожно подавлять в себе чувство вины, отчего в итоге страдает их ребенок, а научатся трезво оценивать свое прошлое, то и их дети смогут внутренне принять знание о своем детстве. Оно теперь будет незримо присутствовать в их жизни. Эмоциональное знание и «телесная память» спокойно уживутся с рассудочным знанием. Оплаканное прошлое объединяет детей и родителей — это известно лишь немногим, ибо далеко не все способны пойти на риск и вникнуть в свое прошлое. Но там, где это оказалось возможным, уже не слышны голоса педагогов: на смену им приходит подлинное знание жизни.