В начале было воспитание

Введение

Каждый, у кого есть дети и кто достаточно честен перед собой, прекрасно знает, каким скверным бывает характер собственного ребенка. Осознание этого дается особенно тяжело, если мы по-настоящему любим сына или дочь и действительно хотим, но не можем воспринять их такими, какие они есть. Одно лишь рассудочное знание не может породить такие качества как великодушие и терпимость. Если человек был не в состоянии вернуть детское восприятие презрительного отношения к себе со стороны взрослых и еще раз, но уже сознательно пережить его, значит, отрицательные эмоции сохранятся в его подсознании и в зрелом возрасте, и он будет выплескивать их на своих детей. Чисто интеллектуальное понимание законов развития ребенка не спасет нас от чувств досады или гнева, вызванных несоответствием поведения ребенка нашим представлениям или потребностям, особенно, когда оно ставит под угрозу действие наших защитных механизмов.

С детьми дело обстоит совершенно по-другому: отсутствие жизненного опыта — как негативного, так и позитивного — побуждает их проявлять терпимость по отношению к родителям. Эта терпимость не знает границ. Любовь не позволяет ребенку адекватно реагировать на осознанно или неосознанно жестокие поступки родителей. Они же, пользуясь полнейшей безнаказанностью, зачастую творят с детьми что им заблагорассудится. Подтверждение тому — новейшие публикации, основанные на личном горьком опыте авторов. См., например, Ph. Aries (1960), L. de Mause (1974), M. Schatzman (1978), I. Weber-Kellermann (1979), сборник под редакцией R. E. Heifer и C. H. Kempe (1978).

Если раньше ребенка физически уродовали, эксплуатировали и чуть ли не открыто преследовали, то теперь измываются именно над его душой, называя это благозвучным термином «воспитание». У некоторых народов оно вообще начинается сразу после рождения ребенка, и потому нет никаких гарантий, что он в юном возрасте сумеет обнаружить истинное положение дел. Из-за своей зависимости от родительской любви он также едва ли сможет распознать истинную причину своего психического расстройства. Зачастую человек, привыкнув в раннем детстве идеализировать родителей, так до конца жизни и не поймет, что именно они причинили ему душевную травму.

Отец описанного Фрейдом параноика Шребера в середине XIX в. написал множество педагогических трактатов, необычайно популярных не только в Германии, но и за ее пределами. Многие его книги выдержали до сорока переизданий и были переведены на ряд иностранных языков. В них постоянно подчеркивалось, что начинать воспитывать ребенка нужно как можно раньше, приблизительно уже на пятом месяце. Дескать, только так «можно вырвать с корнем зло». С аналогичным мнением я сталкивалась, читая письма и дневники многих родителей. Любой мало-мальски сведущий человек сразу бы понял подлинные причины тяжких душевных заболеваний их детей, ставших позднее моими пациентами. Но сами родители вряд ли смогли извлечь для себя какую-либо пользу из этих дневников. Потребовалось провести долгий и глубокий психоанализ, чтобы они, наконец, должным образом восприняли описанные там события. Но сперва им потребовалось разорвать незримую связь с родителями и превратиться в людей, способных распоряжаться своей собственной судьбой.

Очень многие по-прежнему полагают: родители всегда правы и всякое совершенное ими — осознанно или неосознанно — по отношению к ребенку насилие есть лишь выражение их любви к нему. Этих людей сложно переубедить потому, что их представления обусловлены впечатлениями первых месяцев жизни, когда они еще не отделились от объекта любви.

Два характерных примера педагогических пособий доктора Шребера наглядно демонстрируют, как обычно происходит педагогический процесс:

«В качестве первых образчиков, на которых надлежит опробовать принципы духовного воспитания, нужно рассматривать беспричинные крики и плач, говорящие о проявлении младенцами своего настроения... При отсутствии какого-либо обременительного или болезненного состояния можно с твердой уверенностью сказать, что крик есть лишь выражение настроения или причуды. Тут нам дети впервые показывают свой нрав. Ни в коем случае нельзя вести себя исключительно спокойно и выжидающе. Следует энергично противостоять этому, оказав на ребенка тем самым положительное влияние. Надо немедленно отвлечь его, использовать суровые выражения, пригрозить ему и, наконец, громко постучать по кровати... Если же это не поможет, надлежит перейти к мерам мягкого физического воздействия, применять которые следует, разумеется, вполсилы, но упорно и неоднократно, с небольшими перерывами, пока ребенок не успокоится или не заснет.

Достаточно всего лишь один-два раза — больше не требуется — проделать такую процедуру, и ребенок навсегда окажется в вашей власти. Отныне хватает взгляда, слова, угрожающего жеста, чтобы повелевать ребенком. Помните, что этим вы оказываете ребенку величайшее благодеяние, ибо уберегаете его от мешающих дальнейшему развитию и преуспеванию волнений и тревоги, а главное, избавляете от тех томящих душу злых духов, которые со временем размножаются и легко становятся заклятыми и почти непобедимыми врагами человека» (Schatzman, 1978, S.32).

Доктор Шребер даже не знает, что, в сущности, он борется с собственным желанием отомстить за зло, причиненное ему в детстве, но зло он вымещает на ребенке. Он твердо убежден, что использует власть исключительно в интересах ребенка:

«Если родители не изменят себе, в награду между ними и ребенком установятся настолько прекрасные отношения, что сыном или дочерью можно будет повелевать одним только взглядом» (там же, S.36). (Курсив здесь и далее мой. — А. М.)

Воспитанные таким образом дети даже в зрелом возрасте зачастую позволяют манипулировать собой. Для этого достаточно лишь «по-дружески» поговорить с ними.

Часто спрашивают, почему в «Драме одаренного ребенка» я так много внимания уделяю матерям и так мало — отцам. Просто словом «мать» я обозначаю личность, на которой в основном сосредоточены интересы ребенка на первом году его жизни. Такою отнюдь не обязательно является его биологическая мать и вообще женщина.

Для меня очень важно было указать в предыдущей книге на следующее обстоятельство: брошенные на младенца укоризненные и презрительные взоры могут в дальнейшем вызвать уже у взрослого человека такие психические расстройства как, например, склонность к извращениям и невроз навязчивого состояния. В семье Шреберов именно отец «устремлял повелительные взоры» на сыновей в младенческом возрасте. Впоследствии оба сына страдали манией преследования.

Ранее я никогда не занималась социологическими концепциями роли отца или матери в воспитании детей.

В последние десятилетия значительно увеличилось число отцов, взявших на себя выполнение позитивных материнских функций. Они относятся к детям с нежностью, теплотой, прекрасно понимают и чувствуют их потребности. В отличие от патриархата, мы находимся теперь на уровне общественного развития, позволяющем проводить здоровые эксперименты с переменами социальных ролей отца и матери. Поэтому мне трудно говорить об этих ролях, не прибегая к устарелым нормативным категориям. Могу только сказать, что для так необходимой в жизни ребенка эмпатии подходят и отец, и мать. Ни отец, ни мать не должны ни в коем случае управлять детьми.

В первые два года жизни ребенка с ним можно делать что угодно: корежить его натуру, полностью распоряжаться им, прививать ему полезные привычки, жестоко наказывать его. С воспитателем ничего не произойдет. Ребенок не будет ему мстить. Несправедливые поступки, однако, не повлекут за собой тяжкие последствия для ребенка, если он будет защищаться, т.е., если ему позволят выражать боль и гнев. Но если ему не позволяют нормально реагировать, если родители терпеть не могут, когда он кричит, плачет или негодует, и сразу же бросают на него суровые взгляды или в духе укоренившейся педагогической традиции запрещают ему вести себя естественно, тогда ребенок постепенно научится молчать. Его молчание, правда, подтверждает эффективность применения традиционных методов воспитания, но одновременно оно таит в себе опасность, способную предопределить дальнейшее развитие человека. Отсутствие адекватных реакций на обиды, унижения и насилие в самом широком смысле слова может привести к разрушению личностной структуры и подавлению определенных эмоций. Потребность выражать эмоции останется, но надежда на ее с удовлетворение пропадет. Именно подсознательное ощущение душевной травмы при отсутствии надежды на исцеление является первопричиной многих тяжелых психических заболеваний. Неврозы, как известно, порождены не событиями реальной жизни, а синдромом вытеснения в подсознание, невозможностью выражать отрицательные эмоции, что само по себе трагично. Я попытаюсь доказать, что эта невозможность приводит не только к появлению неврозов.

Воспрепятствование удовлетворению ребенком своих импульсивных потребностей через бурный эмоциональный всплеск есть только элемент системы, направленной на подавление обществом индивидуума. Но т.к. оно начинается не в зрелые годы, а уже с первых дней жизни и исходит от зачастую вполне доброжелательно настроенных родителей, сам индивидуум без посторонней помощи не способен увидеть последствия такого подавления. Ведь человек не может без зеркала разглядеть надпись у себя на спине. Поэтому психоанализ я сравниваю именно с зеркалом.

Аналитическая психотерапия продолжает оставаться привилегией немногих, ее эффективность часто оспаривают. Но когда неоднократно видишь, какие силы пробуждаются в самых разных людях при устранении последствий воспитания, когда видишь, как эти дремлющие силы повсюду используются в деструктивных целях, чтобы уничтожить жизненное начало в себе самом и других людях, ибо оно считается злым и ущербным, тогда у тебя возникает желание поделиться с обществом своими знаниями, почерпнутыми из многочисленных психоаналитических ситуаций. Пока, однако, остается без ответа вопрос, насколько удачным окажется это мое начинание. Во всяком случае, общество вправе — если такое вообще возможно — знать, что происходит в кабинетах врачей-психоаналитиков. Ведь результаты их деятельности затрагивают всех нас, а не только частную жизнь душевнобольных или просто запутавшихся в жизни людей.

Рассадники ненависти (Обзор педагогических трактатов за два столетия)

На протяжении довольно длительного времени я постоянно спрашиваю себя, что мне следует предпринять, дабы в наглядной форме показать, как жестоко поступают с детьми уже в самом начале их жизненного пути, и как это отражается на обществе в целом. Причем апеллировать я хотела бы не к разуму, а к чувствам. Я также часто размышляю над тем, как мне довести до сознания читателей мысль о необходимости проделать мучительную работу над собой с целью восстановить в памяти и заново пережить эпизоды первых детских месяцев и лет. Трудности поиска доступной манеры изложения усугубляются извечным конфликтом: с одной стороны, нельзя забывать о врачебной тайне, с другой — я убеждена, что обнаруженные мной закономерности не должны быть достоянием узкого круга посвященных лиц. Ко всему прочему я знаю, что у многих читателей, никогда не контактировавших с психотерапевтом, включаются защитные механизмы и возникает чувство вины, когда речь заходит о насилии по отношению к другим людям: они еще не могут в полной мере прочувствовать скорбь. А без эмоциональных переживаний грустные размышления бесполезны, если не вредны.

Мы настолько привыкли воспринимать услышанное как указание или нравоучение, что иногда даже не в состоянии усвоить информацию, ибо относимся к ней как к упреку. Когда нас еще на ранней стадии развития обременяют моральными нормами (а иногда и навязывают их), тогда мы с полным правом отвергаем новые требования. Любовь к ближнему, самоотверженность — как красиво звучат эти слова и какая жестокость может скрываться за ними, если эти понятия навязываются ребенку, да еще когда ему пока даже не дано понять, что значит любить ближнего своего. Принуждение способно только убить зачатки этой любви, и бесполезно потом всю жизнь заставлять себя любить. Здесь уместно сравнение с твердой каменистой почвой, на которой ничто не может прорасти. Остается лишь надежда добиться любви от собственных детей путем их воспитания в соответствующем духе. Ведь в процессе воспитания можно безжалостно предъявлять к детям все новые и новые требования.

На этом основании я хотела бы воздержаться от нравоучений. Я не собираюсь открыто призывать к каким-либо поступкам или к отказу от них, т.к. считаю такие призывы совершенно бессмысленными. Задача моя заключается в том, чтобы раскрыть истоки ненависти и выяснить, почему лишь немногим дано увидеть их.

Когда я начала заниматься этой проблемой, мне в руки попала книга Катарины Рутшки «Черная педагогика» (Katharina Rutschky, «Schwarze Pädagogik»). Общая направленность представленных в ней педагогических трактатов, как, впрочем, и подробно описанные воспитательные приемы, подтверждают выводы, к которым я пришла за время занятия психоанализом. Поэтому я решила привести несколько отрывков из этой превосходной, однако весьма объемной книги, чтобы читатель с их помощью самостоятельно ответил на поставленные мной вопросы. Называю их в следующем порядке: Как воспитывались наши родители? Как они обращались с нами? Как им следовало к нам относиться? Заметили ли мы в детстве какие-либо негативные моменты в их отношении к нам? Сумели ли мы по-другому отнестись к своим детям? Можно ли вообще разорвать этот порочный круг? И, наконец, смягчается ли наша вина, если мы и дальше будем делать вид, что ничего не происходит?

Вполне вероятно, что я стремлюсь к достижению невозможного или даже совершенно ненужного. Ведь, если человек не желает что-либо замечать, то он просто вынужден отгораживаться от этого любыми приемлемыми для него способами. Если же то, что я хочу сказать, он с узнал уже раньше, я ему не нужна. И все же я не отказываюсь от своего намерения. Имеет смысл попытаться установить контакт с читателями, хотя очень немногие из них способны извлечь пользу из приведенных ниже цитат.

В них, на мой взгляд, разоблачаются педагогические методы, в той или иной степени сделавшие эмоционально невосприимчивыми не кого-то чужого, а всех нас и в первую очередь наших родителей, дедушек и бабушек.

Я намеренно пишу «разоблачаются», хотя эти трактаты вовсе не хранились за семью печатями, а, напротив, выходили большими тиражами, что свидетельствует об их необычной популярности. Но наш современник может обнаружить в них сведения, касающиеся непосредственно его и оставшиеся недоступными его родителям. После прочтения этих трактатов у него может возникнуть чувство сопричастности к некоей тайне, может даже показаться, будто он открыл нечто новое, но почему-то давно и хорошо ему знакомое — то, что не только скрывало от него прежнюю жизнь, но и в значительной степени определяло жизнь сегодняшнюю. Именно такие ощущения возникли у меня при чтении «Черной педагогики». Теперь я отчетливее вижу воздействие этой педагогики на многие психоаналитические концепции, поведение политических деятелей и различные условности повседневной жизни, вынуждающие человека вести себя соответствующим образом.

Наибольшее беспокойство у педагогов издавна вызывали «строптивость» детей, их своенравие, упрямство и неумение сдерживать свои чувства. Они постоянно подчеркивали, что с самого раннего детства нужно заставлять ребенка слушаться взрослых. В качестве примера мы приводим следующие высказывания Й. Зульцера:

«Что же касается своенравия, то оно вполне естественным образом проявляется уже в первые годы жизни, когда дети начинают активно выражать жестами свои требования. Они видят какую-нибудь вещь, им очень хочется ее заполучить, и, когда им ее не дают, они приходят в ярость и начинают кричать и биться в истерике. Бывает и так, что детям, например, дают то, что им не нравится, и они с диким криком отшвыривают этот предмет в сторону. Такие выходки очень опасны, т.к. ставят под угрозу срыва весь воспитательный процесс и не позволяют развиться хорошим качествам. Своенравие и нетерпимость — вот главные враги правильного воспитания. Как только у ребенка проявляется склонность к этим порокам, самое время дашь отпор злу, иначе оно войдет в привычку, укоренится в характере детей и окончательно испортит их.

Поэтому я советую всем, кто собирается воспитывать детей, стремиться прежде всего к изгнанию духа непослушания из них и не останавливаться до тех пор, пока эта цель не будет достигнута. Поскольку, как я уже отмечал выше, дети просто не могут осознавать причины своего поведения, охоту к своеволию у них следует отбивать чисто механическим способом. Это означает, что их нужно держать в строгости. Любые послабления здесь неуместны. Если дети хоть раз увидели, что злобой и криками могут добиться своего, они снова прибегнут к этим испытанным средствам, В конце концов, они начинают повелевать родителями и прислугой, характер у них все более ухудшается, становясь невыносимым, они становятся злыми, упрямыми, и превращают жизнь отца и матери в ад. Если же родители не дают спуску детям и вовремя прибегают к порке, их сыновья и дочери вырастают послушными и покладистыми людьми, способными также дать хорошее воспитание своим детям. При воспитании необходим неустанный труд, итогом которого должно стать полное избавление ребенка от своенравия. Никто не должен думать, что ему удастся добиться успехов в воспитании, не устранив своенравие и нетерпимость, ибо без этого как раз невозможно заложить основы воспитанности.

Итак, борьба с этими двумя пороками — главная задача воспитания ребенка на первом году жизни. На втором и третьем году жизни, когда он уже начинает мыслить и говорить, следует расставить акценты воспитания по-другому. Однако это сделать можно будет лишь после того, как удалось побороть своенравие и нетерпимость. Наша основная обязанность — воспитать своих детей добропорядочными и добродетельными людьми. Об этом родители никогда не имеют права забывать. Они должны использовать любую возможность, чтобы воспитывать своих детей. При этом они должны четко представлять себе конечную цель воспитания — добродетельный характер своего ребенка. Поэтому родители, в первую очередь, должны привить детям любовь к порядку, т.к. без него немыслима никакая добродетель. Это можно осуществить в первые три года, опять же механическим путем. Во всем от детей следует требовать соблюдения определенного порядка. Дети должны опрятно одеваться, быть аккуратными при еде и питье, ложиться спать в положенные часы. Вообще, весь их быт должен быть упорядочен, и его ни в коем случае нельзя даже чуточку изменять в угоду их своенравию или причудам, дабы дети сразу же начали учиться жить по правилам. Упорядоченный образ жизни, бесспорно, окажет влияние на склад характера, и дети, с ранних лет привыкшие жить в соответствии с твердо установленными правилами, сочтут их вполне естественными, не зная, что без искусства воспитания здесь не обошлось. Любые перемены в распорядке ребенка ради удовлетворения его прихотей неизбежно вынудят нас и дальше идти на уступки. Ребенок придет к выводу, что распорядок не так уж и важен, что им всегда можно пожертвовать в угоду той или иной прихоти. Однако такие представления будут иметь фатальные последствия в моральном плане, ибо, как я уже отмечал, без порядка нет добродетели. Поэтому детям нужно постоянно внушать, что распорядок жизни незыблем. [...]

Далее нужно приложить все усилия к тому, чтобы ребенок уже на втором и третьем году жизни научился беспрекословно слушаться родителей и вообще взрослых и принимал бы любые их поступки. Умение подчиняться — важное качество, которое обеспечивает не только успех воспитания, но и успех в самостоятельной жизни. Ребенок, привыкший повиноваться родителям, став хозяином своей судьбы, будет жить по законам разума, т.к. не знал и не узнает, что такое жить по своей воле. Можно сказать, что воспитание послушания — суть любого воспитания. Повсеместно признано, что высокопоставленные особы, предназначенные повелевать целыми государствами, с детства должны привыкнуть к послушанию, иначе им не усвоить искусство управления. И это не случайно, ибо, научившись повиноваться родителям, человек будет повиноваться и закону, а без этого немыслим правитель. Итак, после того, как в первые два года нам удалось побороть своенравие и нетерпимость, нужно сделать акцент на воспитании послушания, что само по себе непростая задача. Вполне естественно, что душа жаждет свободного волеизъявления, но если в первые два года не найти к ней правильного подхода, впоследствии будет крайне затруднительно достичь поставленной цели. Преимущество первых двух лет, помимо всего прочего, в том, что в этом возрасте возможно насилие и принуждение. С годами дети забывают обо всем, что с ними произошло в раннем детстве. Если их тогда лишили воли, они уже не вспомнят, что когда-то имели ее, поэтому строгость, без которой не обойтись, не повлечет за собой дурных последствий.

Таким образом, как только ребенок начнет воспринимать окружающий мир, т.е. практически сразу после рождения, необходимо, используя вербальные и невербальные средства, требовать от него послушания. Послушание состоит в том, что дети, во-первых, охотно делают то, что им приказывают, во-вторых, не делают того, что им запрещают, и, в-третьих, внутренне принимают любые указания взрослых» (J. Sulzer, Versuch von der Erziehung und Unterweisung der Kinder, 1748-(2), цит. no: Katharina Rutschky, «Schwarze Pädagogik», S. 173).

Просто поразительно, какими психологическими знаниями обладал этот педагог, живший более 200 лет назад. Действительно, с годами дети забывают о том, что произошло в раннем детстве. Как совершенно справедливо замечает Й.Зульцер, «если их тогда лишили воли, они уже не вспомнят, что когда-то имели ее». Но вывод, который он делает — «поэтому строгость, без которой не обойтись, не повлечет за собой дурных последствий», — все же неверен.

Наоборот, юристы, политические деятели, врачи, психиатры и тюремные надзиратели, в большинстве случаев не сознавая этого, всю свою жизнь сталкиваются именно с дурными последствиями такого воспитания. Психоаналитику требуются годы, чтобы подобраться к их истокам. Впрочем, успешная психотерапия дает пациенту возможность полностью от них избавиться.

Несведущие люди постоянно утверждают, что у одних тяжелое детство не приводит к появлению неврозов, а другие, хотя и выросли в «тепличных условиях», страдают психическими заболеваниями. Тем самым они отрицают влияние родителей и сводят всю проблему к прирожденной склонности к невротическим состояниям.

Приведенный выше отрывок помогает понять причину этих заблуждений, которые характерны (и не могут быть не характерны) практически для всех слоев населения. Неврозы и психические расстройства не являются прямым следствием фрустрации, они — проявление синдрома вытеснения в подсознание когда-то перенесенных душевных травм. Если детей достаточно рано начать воспитывать так, чтобы они не замечали, что взрослые используют их в своих целях, и ничего толком о себе не знали, в зрелом возрасте они, несмотря на весь свой интеллект, становятся слепыми исполнителями чужой воли, воспринимая ее как свою собственную. Если же ребенок пережил голод, бомбежку, если его семья была вынуждена разделить участь беженцев, но при этом родители относились к нему как к автономной личности, с должным уважением, реальный кошмар никогда не приведет к психическому заболеванию. Воспоминания о пережитом ужасе могут даже обогащать внутренний мир.

Следующий пассаж из произведения Й. Крюгера показывает, почему для воспитателей так важно побороть в детях «строптивость»:

«На мой взгляд, детей никогда нельзя бить за ошибки, совершенные из-за слабости характера. Единственный порок, заслуживающий побоев, — это строптивость. Не следует бить ребенка за плохую оценку в школе, за то, что он упал на улице, по небрежности что-нибудь разбил, если он почему-либо плачет. Но если он что-нибудь делает назло, то его следует бить и за более мелкие прегрешения. Если сын назло вам не хочет учиться, если он намеренно плачет или назло вам портит какую-либо вещь, тогда бейте его и пусть он кричит: „Не надо, папа, не надо!“ Ведь столь откровенное непослушание есть не что иное, как объявление вам войны. Ваш сын хочет лишить вас власти, и вы вправе в ответ применить силу, чтобы укрепить свой авторитет, без которого ни о каком воспитании даже речи быть не может. Роль физического наказания не стоит недооценивать: оно должно убедить вашего сына в том, что отныне вы повелитель. Поэтому его нужно бить до тех пор, пока он не выполнит требуемое. Если вы отступитесь прежде этого, то дадите возможность его сердцу возликовать от ощущения победы над вами, и тогда уже даже порка не поможет, ибо ребенок будет чувствовать себя вашим господином. Стоит ему хоть раз признать себя побежденным и смириться, он никогда больше не осмелится бунтовать. Наказывая ребенка таким образом, однако, следите за тем, чтобы самим не попасть во власть гнева. Ребенок достаточно проницателен, и ваше наказание в этом случае он будет рассматривать как проявление гнева, а не как средство достижения справедливости. Так что если вы с чувствуете, что не в состоянии сдержать себя, поручите порку кому-нибудь еще, но потребуйте от него не прекращать экзекуцию до тех пор, пока ребенок не исполнит вашу волю и не придет к вам просить прощения. Как правильно писал Лаке, не следует говорить ребенку, что вы его не прощаете, однако не следует его прощать сразу, прощение следует обставить рядом условий. В первую очередь ребенок должен полным повиновением загладить вину и всем своим поведением доказать, что готов находиться от вас в полной зависимости. Если детей воспитывать с известной долей ума, то это в дальнейшем почти избавит вас от необходимости прибегать к столь суровым мерам. Но если дети проявляют своенравие, без телесных наказаний нельзя достичь дисциплины. Порой, однако, если дети честолюбивы, даже при совершении тяжких проступков можно обойтись без побоев, но в назидание следует заставлять детей ходить босиком, голодать или прислуживать за столом. Любое другое наказание также возможно, но оно обязательно должно причинять ребенку боль» (J.G. Krüger, Gedanken von der Erziehung der Kinder, 1752, цит. no: Rutschky, S. 170).

В этом сочинении автор излагает свою позицию еще достаточно открыто. В новейших педагогических трактатах притязания родителей на безраздельную власть над детьми уже довольно ловко завуалированы. Их авторы разработали набор утонченных аргументов, доказывающих необходимость телесных наказаний ребенка ради его же блага. Современные педагоги уже не употребляют таких выражений как «повелитель» или «полная зависимость», обнажающих суть «черной педагогики». Однако истинные мотивы, побуждающие родителей причинять своим детям физические страдания, остались прежними. В свое время они утратили власть над отцом и матерью и теперь хотят обрести власть над собственными отпрысками. Ту опасность, которая исходила от их родителей и которую они успели забыть (см. у Зульцера), они почувствовали вновь, но теперь в качестве источника этой опасности они рассматривают своих детей и решительно защищаются. Механизм этой защиты постоянно совершенствуется на протяжении поколений. Родители бьют детей и издеваются над ними всегда потому, что это нужно им, потому что они хотят защититься, однако общество не сомневается в том, что они делают это, поскольку желают детям добра. Уже то обстоятельство, что сторонники насилия над детьми слишком уж тщательно аргументируют свою позицию, заставляет усомниться в чистоте их помыслов. Как бы ни были изощрены эти аргументы, передаваемые из поколения в поколение, они противоречат всему накопленному опыту психологических наблюдений. Почему же имеет место такое массовое заблуждение?

Видимо, оно имеет причины, лежащие глубоко в эмоциональной сфере человека. Ведь никто бы не смог на протяжении длительного срока возвещать «истины», противоречащие законам природы (например, что для ребенка полезно зимой расхаживать в купальном костюме, а летом надевать шубку). Рано или поздно такого человека неизбежно подняли бы на смех. Но считается вполне естественным оправдывать побои, унижения и чрезмерную опеку, используя такие специально подобранные термины как «наказание», «воспитание» и «наставление на путь истинный». Выдержки из «Черной педагогики» позволяют увидеть, какую выгоду извлекает педагог из этой идеологии. Ведь именно благодаря ей он способен удовлетворить свои скрытые потребности. Этим объясняется также яростное сопротивление усвоению и использованию сведений о закономерностях человеческой психики, полученных в последние десятилетия.

Во многих книгах подробно рассказывается о вредных и жестоких методах воспитания. Среди их авторов такие достойные люди, как, например, Б. фон Браунмюль, Л. де Моз, К. Рутшки, М. Шатцман, К. Циммер (В. Е. von Braunmühl, L. De Mause, К. Rutschky, M. Schatzman, K. Zimmer). Почему же в обществе господствует прежняя точка зрения? Я лично полагаю, что, хотя причины такого отношения к детям могут быть сугубо индивидуальны, основная причина кроется в стремлении взрослых к осуществлению абсолютной власти над ребенком. Лишь эту власть можно осуществить скрыто и абсолютно безнаказанно. Стремление к осуществлению этой власти — универсальная психологическая закономерность. Никто из нас, на первый взгляд, не заинтересован в том, чтобы открыть и осознать ее. (Действительно, кто откажется от возможности дать волю накопившимся эмоциям, «выпустить пар», тем более, что изощренная система педагогической аргументации позволяет сохранять чистую совесть?) Однако откровенный разговор об этом неизбежен, если нас хоть немного волнует судьба последующих поколений. Ведь сейчас одним нажатием кнопки можно уничтожить миллионы людей, и потому общество должно знать всю правду о том, откуда у человека появляется желание посягнуть на жизнь великого множества своих сородичей. Помимо телесных наказаний, которые всегда унизительны, ибо ребенок ничего не может им противопоставить, более того, ожидается, что он должен быть родителям за них благодарен, имеются гораздо более утонченные, трудно распознаваемые ребенком и потому гораздо более губительные для детской души формы насилия. Давайте мы, взрослые, попробуем понять, что чувствует ребенок, воспитанный по системе П.Вильома:

«Застигнутого за совершением известного неблаговидного деяния ребенка нетрудно заставить признаться во всем — ведь его видели за совершением этого деяния. Но я бы предложил предпринять несколько обходных маневров.

Например, скрыв то, что вы знаете, расспросить ребенка о его болезненном состоянии, а затем обратиться к нему со следующими словами: „Теперь ты видишь, дитя мое, что мне известны твои страдания. Скажу больше, мне даже известно, что в дальнейшем они умножатся. И потому слушай меня внимательно. Кожа на твоем лице станет дряблой и приобретет коричневый оттенок, на лице появятся нарывы. Руки у тебя будут дрожать, глаза потускнеют, рассудок и память ослабеют, ты потеряешь сон и аппетит, забудешь, что такое радость жизни“.

Вряд ли хоть один ребенок не испугается таких речей. Далее: „А знаешь ли ты, откуда проистекают твои страдания? Безусловно, нет, но зато я знаю. Ты сам в них виноват! Я знаю, что ты хотел от меня скрыть“.

И если ребенок не сделался совсем уж упрямым, он непременно расплачется и признает свою вину.

Есть еще один способ заставить ребенка говорить правду. Я почерпнул его из собрания педагогических трактатов.

Я обращаюсь к мальчику, страдающему эпилепсией: — Эй, Генрих, твои припадки меня очень тревожат. Не могу понять, в чем их причина. Можешь ты мне ответить?

Генрих: — Нет, я тоже не знаю. (Конечно, он не знает, ведь во время припадка он теряет сознание.)

Я: — Странно. Может быть, ты, перегревшись на солнышке, сразу выпил холодной воды?

Генрих: — Нет, Вы же знаете, что я уже давно не хожу гулять самостоятельно, а только с Вами.

Я: — Странно. Мне, правда, известна грустная история об одном двенадцатилетнем мальчике (Генриху столько же). Представляешь, он так же бился в судорогах, как и ты, и в конце концов умер. (Я описываю при этом внешность „другого мальчика“, такую же как у Генриха.) У него были такие же припадки, как у тебя, кроме этого, ему казалось, что его кто-то щекочет.

Генрих: — Боже мой! Но ведь я не умру? Ведь у меня такие же ощущения.

Я: — Время от времени у него от щекотки захватывало дух.

Генрих: — У меня тоже так бывает. Разве Вы не видели? (По этой реплике видно, что ребенок действительно не понимает, в чем причина его страданий.)

Я: — От щекотки он просто покатывался со смеха.

Генрих: — Мне так страшно... Впору бежать от самого себя. (Этот смех воспитатель придумал, по-видимому, чтобы скрыть свои намерения. По-моему, этого ему делать не следовало бы. — Прим. П.Вильома.)

Я: — Это продолжалось некоторое время, затем у него начался такой сильный припадок смеха, что он задохнулся и умер. (На протяжении всего разговора я сохраняю полнейшее спокойствие, мое лицо и жесты выражают дружеское участие.)

Г.: — Он умер от смеха? Но ведь так не бывает?

Я: — Почему же? Бывает. Разве у тебя от сильного смеха не щемит в груди и не выступают слезы на глазах?

Г.: — Да, так оно и есть.

Я: — Ну а если это состояние продолжалось бы достаточно долго, ты уверен, что ты бы его выдержал? Тебе не приходилось выдерживать это состояние достаточно долго, т.к. твой смех был вызван внешним раздражителем. Как только человек, предмет или ситуация, вызвавшие твой смех, переставали казаться тебе смешными или просто исчезали, ты мог прекратить смеяться. С несчастным мальчиком дело обстояло совершенно по-иному, будто ему кто-то теребил или щекотал нервы. Поэтому он не мог прекратить смеяться. Вот истинная причина его смерти.

Г.: — Бедный мальчик! Как его звали?

Я: — Генрих... (Он замирает, я продолжаю равнодушным тоном.) Сын купца из Лейпцига.

Г.: — Да-а... А в чем была причина этого? (Вот этого-то вопроса я и ждал! До сих пор я ходил по комнате взад-вперед, а теперь я останавливаюсь и смотрю ему прямо в лицо, чтобы видеть все, что с ним происходит.)

Я: — А как ты сам думаешь, Генрих?

Г.: — Не знаю.

Я: — Вот что я скажу тебе. (Стараюсь говорить медленно, выделяя каждый слог.) Генрих видел, как другой мальчик сознательно щекотал свои чувствительные нервы, делая при этом странные гримасы. Не зная, что этим он вредит себе, он стал подражать ему, испытывая при этом необычайное наслаждение. Постоянно щекоча свои нервы, он ослабил их, что и должно было привести к смерти. В итоге он сам убил себя. (На щеках Генриха выступает багровый румянец, он явно растерян.) Что с тобой, Генрих?

Г.: — Нет, ничего.

Я: — Опять приступ?

Г.: — Нет-нет! (После паузы.) Можно я пойду?

Я: — Но почему, Генрих? Разве тебе со мной плохо?

Г.: — Нет, нет, что Вы! Но...

Я: — Что?

Г.: — Ничего.

Я: — Послушай, Генрих, я твой друг, не так ли? Тогда говори правду и ничего не скрывай от меня. Почему история про несчастного мальчика тебя так встревожила? Почему ты так покраснел?

Г.: — Я? Нет, не знаю... Мне просто стало жаль его.

Я: — И все? Нет, Генрих, твое лицо выдает тебя. Скажи лучше правду. И тогда ты станешь угоден Господу Богу, отцу нашему, и всем людям на Земле.

Г.: — Боже мой... (Начинает громко плакать, я, не выдержав, всхлипываю, он хватает меня за руку и целует ее.)

Я: — Ты плачешь. Хочешь, объясню, почему ты плачешь? Ты понял, что вел себя, как тот несчастный мальчик, верно?

Г.: — Да-да-да, истинно так!

Второй метод предпочтительнее при воспитании детей с мягким податливым характером, первый же более жесток, агрессивен» (P. Villaume, 1787, цит. по: Rutschky, S.19).

В данной ситуации ребенок не испытывает возмущения и не приходит в ярость, т.к. не понимает истинного предназначения педагогических действий. Зато в его душе зарождаются страх, стыд и ощущение полной беспомощности. Может быть, эти ощущения будут забыты, как только ребенок найдет жертву, на которую можно излить накопившиеся эмоции. Как и другие воспитатели, Вильом заботится о том, чтобы дети не разгадали сути его методов:

«Нужно иметь постоянный надзор за ребенком, но он не должен замечать этого надзора. Иначе он замкнется в себе, станет недоверчивым, и вам будет сложно что-либо с ним сделать. Деяние интимного свойства, о которых идет речь, детьми обычно скрываются из чувства стыда. Так что задача воспитателя отнюдь не проста.

Если за ребенком наблюдать (всегда незаметно!) в особенности в укромных местах, т.е. шанс застать его за совершением этого деяния.

Например, можно заставить ребенка лечь спать раньше, чем обычно. Как только он заснет, можно осторожно снять одеяло, чтобы посмотреть, как лежат руки — иногда положения рук вполне достаточно, чтобы сделать соответствующие выводы. Так же можно поступить и утром, пока ребенок еще спит.

Если дети чувствуют или подозревают, что их действие предосудительно, то они испытывают стыд и обычно прячутся от взрослых. Поэтому целесообразно поручить наблюдение другу этого мальчика, а если речь идет о девочке, то подруге или проверенной прислуге. Естественно, однако, что наблюдающие должны знать суть порока, о котором идет речь, либо должны находиться в таком возрасте, что о сути этого порока их можно просветить без ущерба для их нравственности. Итак, наблюдающие должны имитировать дружелюбное отношение к ребенку (а, по сути, это и есть дружелюбное отношение, ибо невозможно оказать ребенку большей услуги, чем это наблюдение). Я бы порекомендовал, если вы вполне уверены в ваших помощниках и если это представляется целесообразным, устроить так, чтобы они спали с ребенком в одной кровати. В постели стыд и негодование быстро улетучиваются. Во всяком случае, ребенок быстро выдаст себя словами или делами» (P. Villaume, 1787, цит. по: Rutschky, S.316).

Намеренное унижение, удовлетворяющее тайные потребности воспитателя, разрушает самосознание ребенка и замедляет его развитие, однако превозносится как благодеяние:

«Всем известно, что нередко воспитатели, выделяя подлинные или мнимые достоинства ребенка, зарождают и усиливают в нем излишнюю гордость за самого себя. Происходит это по очень простой причине: зачастую сами они, в сущности, просто большие дети, и души их переполнены такой же гордостью. [...] Необходимо избавить ребенка от нее, ибо как и другие формы себялюбия, надменность несовместима с нравственным образом жизни, не говоря уже о том, что такая манера поведения, несомненно, покажется другим неприятной или смешной. Кроме того, себялюбие ограничивает возможности воспитания, ибо ребенок полагает, что воспитатель ему совсем не нужен: ведь он же уже имеет те добродетели, которые ему стремятся привить. Принуждения будут истолкованы ребенком как признак чрезмерной тревоги воспитателя за него, порицания — как свидетельство излишней жестокости. Помочь здесь может только приучение к смирению. Но как можно добиться смирения? В первую очередь, конечно не словами. С помощью слов невозможно утвердить мораль, изжить аморальность; они лишь вспомогательный инструмент. Ни длинные назидательные речи, ни яростная брань, ни откровенные едкие насмешки не приведут к достижению цели. Чрезмерная назидательность скучна и действует отупляюще, а все другое способно лишь обозлить и подавить ребенка. Следует помнить, что жизнь наилучший учитель. Поэтому переполненному гордыней ребенку нужно создавать жизненные условия, дающие возможность почувствовать собственное несовершенство. Ребенку, который слишком гордится своими знаниями, следует дать задание, с которым он пока еще не может справиться, и пусть он пытается его выполнить — не нужно ему ни помогать, ни мешать; однако следует всячески пресекать его попытки решить задачу поверхностно, не докапываясь до сути. Тому, кто чрезмерно гордится своим прилежанием, не следует спускать никакой мелочи, даже пропущенного или неправильно написанного слова в домашней работе; однако важно, чтобы ученик не заподозрил вас в излишней пристрастности, не разгадал вашу цель. Не менее действенны примеры из великого прошлого или из области изящных искусств, когда воспитатель рассказами о выдающихся деятелях заставляет своего подопечного сравнивать себя с ними. Талантливому ребенку следует привести примеры, из которых явствовало бы, что другие имели еще больший талант или даже, не имея никакого таланта, упорным трудом добились гораздо большего, чем их одаренные, но недостаточно прилежные товарищи. Не следует открыто проводить параллель между этими великими людьми и вашим воспитанником — пусть он это сделает сам. Сравнение, наверняка, будет не в его пользу. Наконец, хорошо бы ненавязчиво постоянно напоминать ребенку о бренности всего земного, чтобы удержать его от погони за материальными благами. Полезно иногда подвести ребенка к гробу с телом усопшего юноши, чаще рассказывать о крахе торговых домов и т.д. Такие наглядные примеры куда более эффективны, чем простые напоминания и упреки» (K.G. Hergang, Pädagogische Realenzyklopädie, 1851, цит. по: Rutschky, S.412).

Обходительность — это лишь маска, призванная скрыть холодный расчет и жестокость:

«Когда я однажды спросил школьного учителя, как ему удается заставить детей слушаться, не прибегая к побоям, он ответил: я стремлюсь всем своим поведением убедить учеников в моем хорошем к ним отношении и, приводя наглядные примеры и рассказывая притчи, показываю, что от непослушания один только вред. Далее, я стараюсь поощрять наиболее послушного, наиболее усердного тем, что на уроках отдаю ему предпочтение, позволяя зачитывать вслух свое сочинение, спрашиваю чаще, чем других, прошу за меня сделать записи на доске. Таким образом я развиваю в других детях стремление к усердию, к послушанию: ведь каждому хочется, чтобы его выделяли. Провинившимся же я не даю возможности отличиться, не спрашиваю их и делаю вид, будто вообще их нет в классе, Дети воспринимают такое обращение настолько болезненно, что порой даже плачут навзрыд. Если же кто-либо окажется невосприимчив к столь мягкому наказанию, я, разумеется, бью его. Но сама подготовка к экзекуции продолжается долго, что оказывается гораздо болезненнее самих побоев. Я наказываю не тогда, когда ребенок провинился, а переношу кару на второй или даже третий день, получая тем самым целых два преимущества. Во-первых, я успеваю успокоиться и наказываю с холодной головой, и, во-вторых, провинившийся испытывает десятикратно большую боль, ибо страдает не только его спина, но и душа, терзаемая муками ожидания.

В назначенный день я сразу после утренней молитвы обращаюсь с проникновенной речью к детям и говорю, что с горечью в сердце вынужден причинить боль одному из своих любимых учеников. И тут на глазах у многих (не только провинившихся) выступают слезы. По окончании речи я вновь усаживаю детей и начинаю урок. Лишь после окончания занятий я приказываю юному грешнику встать перед классом, объявляю приговор и спрашиваю мальчика сознает ли он свою вину? Если он говорит „да“, я считаю в присутствии всего класса удары, а затем говорю всем ученикам: „Как бы мне хотелось, чтобы мне никогда больше не приходилось бить ребенка“» (C.G. Salzmann, 1796, цит. по: Rutschky, S.392).

В результате ребенок, чтобы выжить в этом мире, приспосабливается к нему, запоминает внешне любезную и даже дружелюбную манеру обращения взрослых с ним. Кроме этого, наступает полное смирение и «маленьким преступником» утрачивается способность спонтанно выражать свои естественные ощущения.

«Благословенны те родители и учителя, которые благодаря правильному воспитанию своих детей добились того, что их совет воспринимается как приказ. В этом случае крайне редко приходится прибегать к наказанию, а если уж оно неизбежно, то в качестве самых строгих мер наказания можно применить лишение ребенка каких-либо приятных вещей (без которых он и так может обойтись), отказ от общения с ним, рассказ о его недостойном поведении тем людям, мнением которых ребенок дорожит и т.д. Но, к сожалению, так обстоит дело лишь в некоторых семьях. В остальных родителям приходится прибегать время от времени к более суровым наказаниям. Однако если вы хотите добиться от детей истинного послушания, наказывая их, вы должны следить за тем, чтобы выражение вашего лица и ваши слова были серьезными, но ни в коем случае не злыми и недружелюбными.

Наказывая ребенка, нужно быть серьезным и сосредоточенным. Сначала нужно объявить о предстоящей экзекуции, затем приступить к ней и не разговаривать с ребенком, пока не закончено наказание. По его окончании также не следует говорить с маленьким преступником, ибо пока он еще не в состоянии воспринимать новые советы и приказы. [...]

После телесного наказания боль продолжается, как правило, еще некоторое время. Естественно, что ребенку, ее испытавшему, нельзя запретить плач и стоны. Если же дети прибегают к плачу и крикам, чтобы отомстить вам, следует после наказания им предложить какое-нибудь занятие, чтобы они рассеялись. Если же и это не помогает, им надо запретить плакать после наказания и наказывать за слезы дополнительно, пока вы не добьетесь желаемого результата» (J.B. Basedow, Methodenbuch für Väter und Mütter der Familien und Völker. 1773-(3), цит. no: Rutschky, S.391).

Итак, вслед за нормальной реакцией на боль — плачем — в ряде случаев следовало новое наказание. Для подавления чувств применялись разнообразные методы.

«Теперь давайте посмотрим, какие есть упражнения по подавлению эмоций. Каждый знает, как трудно противостоять выработавшейся вредной привычке: для этого нужны самопреодоление и упорство. Эмоции можно рассматривать как своего рода укоренившиеся привычки. Чем сильнее и настойчивее характер, тем упорнее человек будет преодолевать конкретные дурные привычки и наклонности. Таким образом, любые упражнения, заставляющие ребенка преодолевать себя, развивающие его упорство и настойчивость, могут использоваться для борьбы с его дурными наклонностями. Поэтому использование таких упражнений — первейшая задача любого воспитателя, что, к сожалению, еще мало кем осознается.

Подобных упражнений очень много. Дети часто выполняют их даже с охотой, если педагогу удается найти к ним правильный подход, например, можно предложить выполнить упражнение именно в тот момент, когда у ребенка хорошее настроение. В качестве такого упражнения можно предложить ему выдержать в течение некоторого времени молчание. Спросите ребенка: ты можешь несколько часов молчать, не говоря ни слова? Постарайтесь его заинтересовать в этом упражнении и сделайте так, чтобы оно ему в первый раз удалось. После этого пытайтесь его всячески убедить в том, что преодолевать себя — это хорошо. Повторите упражнение, усложняя его, например, требуя все более длительного молчания или задавая ребенку во время молчания вопросы. Или сделайте так, чтобы ребенок в это время ощущал потребность в какой-либо вещи, но, естественно, не мог об этом спросить. Продолжайте это упражнение до тех пор, пока не убедитесь, что у ребенка выработался навык молчания. После этого попробуйте посвятить его в какую-либо тайну и проверьте, сможет ли он молчать и в этом случае. Итак, ребенок научился держать язык за зубами, и это делает ему честь, ибо он сможет преодолеть себя и в других ситуациях. Осознание этого ему приятно, и он охотно будет подвергать себя другим испытаниям. Важно научиться отказываться от вещей, которые тебе нравятся. Детям особенно приятны чувственные удовольствия. Проверьте, может ли ребенок от них иногда отказаться. Дайте ему его любимые фрукты и, как только он соберется их с аппетитом съесть, спросите его: „А ты можешь эти фрукты съесть завтра? А можешь ли ты кому-нибудь их подарить?“ Далее усложняйте упражнение как описано выше. Дети любят движение, их трудно заставить сидеть на одном месте. Следовательно, их следует приучать и этому. Это тоже важное упражнение на самопреодоление. Если позволяет их здоровье, нужно подвергать испытаниям их тело: пусть они испытывают голод и жажду, переносят жару и холод, выполняют тяжелую физическую работу. Впрочем, к подобным испытаниям детей нельзя принуждать, они возможны только на основе добровольности, иначе они не дадут желаемого эффекта. Я гарантирую вам, что благодаря таким упражнениям дети станут сильными, мужественными, выносливыми, упорными и терпеливыми, готовыми настойчиво работать над преодолением своих дурных наклонностей. Допустим, ребенок грешит чрезмерной говорливостью: все, что ему приходит на ум, ему надо обязательно высказать другим. С этой дурной привычкой можно бороться следующим способом. Сначала необходимо разъяснить ребенку всю порочность его поведения. Затем следует сказать ему: „А теперь проверим, сможешь ли ты побороть свою говорливость. Я буду считать, сколько раз ты сегодня начнешь говорить, предварительно не подумав“. Таким образом, вам следует каждый день внимательно следить за ребенком, указывать ему на его прегрешения и тщательно подсчитывать их число. Если у ребенка хоть немного честолюбия, он приложит усилия, чтобы ему делали все меньше и меньше замечаний, и постепенно расстанется с дурной привычкой.

Мы рассказали об упражнениях общего характера, но кроме них необходимы и специальные, цель которых — научить ребенка подавлять свои эмоции и порывы. Впрочем, к ним следует переходить лишь после тех упражнений, о которых шла речь выше. Приведу лишь один пример таких упражнений, чтобы не утомлять читателя чрезмерным многословием. Допустим, что ребенок слишком мстителен, что мы ему в достаточной мере разъяснили, что мстительность — плохая черта характера, и он заверил нас, что готов с ней бороться. В этом случае его следует подвергнуть испытанию для того, чтобы проверить, готов ли он сдержать свое слово. Но сначала предупредите его, чтобы он был начеку и при появлении озлобленности был готов подавить ее. Затем найдите кого-нибудь, кто бы по вашей просьбе причинил ему душевную боль в самый неожиданный момент. Посмотрите, как он отреагирует на причиненную обиду. Если он докажет, что научился преодолевать себя, его следует похвалить, дав ему возможность почувствовать то громадное удовлетворение, которое дает человеку самопреодоление. После этого испытание следует повторить. Если же он не смог подняться над своими эмоциями, его следует с любовью наказать и дать ему наставление вести себя в следующий раз более достойно. Чрезмерная строгость не нужна. Можно использовать и поощрение того воспитанника, который справился с испытанием, в присутствии других детей.

Во время этих упражнений не нужно создавать детям чрезмерных трудностей: им нужно помогать, настраивая их соответствующим образом на предстоящее испытание. Их нужно мотивировать, чтобы они выполняли эти упражнения без внутреннего сопротивления, не боялись трудностей. Повторяю, что эти упражнения должны выполняться на основе добровольности, при наличии у детей соответствующего желания. В противном случае они не дадут результата» (J. Sulzer, 1748-(2); цит. по: Rutschky, S.362).

Воздействовать на ребенка начинали в младенческом возрасте, когда еще не начало формироваться его самосознание, что, естественно, роковым образом сказывалось на дальнейшем развитии.

«Есть еще одно важное правило, невыполнение которого приведет к плачевным последствиям. Даже оправданные желания ребенка следует выполнять только тогда, когда ребенок находится в хорошем расположении духа или хотя бы спокоен. Никогда не следует идти у него на поводу, если он кричит или каким-либо другим образом переходит в своем поведении границу дозволенного. Даже если, например, подошло время очередного кормления, подождите, пока он успокоится, выдержите затем еще небольшую паузу и лишь после этого приступайте к кормлению. Эта небольшая пауза необходима, ибо у ребенка не должно остаться и тени сомнения в том, что криком и неблаговидным поведением он от взрослых ничего не добьется. Наоборот, благодаря такой тактике ребенок уже в младенческом возрасте научится сдерживать (впрочем, пока еще бессознательно) свои эмоции и поймет, что лишь благодаря выдержке, самопреодолению можно чего-то добиться. Положительный стереотип поведения (как, впрочем, и отрицательный) вырабатывается на удивление быстро. И если он возник, то воспитателю удалось добиться уже весьма многого, ибо выработавшаяся в детстве привычка сохранится надолго и будет определять многие аспекты дальнейшей жизни ребенка. Очевидно, однако, что изложенные выше соображения (как и другие подобные крайне важные наставления) не могут быть применены на практике, если родители самоустраняются от воспитания ребенка, доверяя его прислуге (что чаще всего и случается). По понятным причинам слуги часто не могут постичь глубинный смысл подобных наставлений.

Итак, после того как, благодаря использованию описанной методики, ребенок научится терпеливо ждать, следует перейти к выработке умения спокойно реагировать на неосуществление своих желаний. Как вы наверняка уже поняли, воспитатель должен быть готов противопоставить недозволенным желаниям и требованиям ребенка свою железную волю независимо от того, будет ли исполнение этого желания иметь вредные последствия для ребенка. Никакие исключения недопустимы. Однако недостаточно просто отказаться выполнить просьбу. Необходимо, чтобы ребенок научился к этому спокойно относиться. В случае необходимости нужно воздействовать на ребенка с помощью убеждения или пригрозить ему. Опять же не стоит делать и малейших исключений (ибо они лишь разрушают систему воспитания); при этом выяснится, что формирование привычки пойдет легче и быстрее, чем полагает большинство воспитателей. Дозволенные желания ребенка, однако, следует выполнять с готовностью.

Лишь таким путем можно научить ребенка управлять своей волей, подчинять ее внешним обстоятельствам (что следует рассматривать как полезное, крайне необходимое умение), научить ребенка самостоятельно различать между дозволенным и недозволенным. Идти по пути устранения внешних соблазнов, могущих породить недозволенные желания, неверно, т.к. необходимо достаточно рано заложить основы сильного характера и постоянно укреплять его — а это возможно лишь через постоянное упражнение. Если начать эти воспитательные мероприятия позже, то достижение цели осложнится. Кроме того, ребенок, не знакомый с такими методами, может в этом случае не принять их и обидеться на педагога.

Другое подходящее для этого возраста упражнение, призванное приучить ребенка отказывать себе в выполнении своих желаний заключается в следующем. Необходимо создавать ситуации, когда другие люди едят и пьют на виду у ребенка, он же должен подавлять возникающее у него естественное желание присоединиться к ним» (D.G.M. Schreber, 1858, цит. по: Rutschky, S.354).

Ребенок должен с самого рождения учиться подавлять свое собственное Я. Цель — как можно раньше убить в нем все, что «не угодно Богу».

«В Писании сказано: „Преклоняю колена мои пред Отцом Господа нашего Иисуса Христа, от которого именуется всякое Отечество на небесах и на земле“ (Ефесянам 3,15). Поэтому любовь родителей к детям — подобие и отражение любви Спасителя к нам. Помыслы о Нем рождают и подпитывают родительскую любовь. Итак, любовь Всевышнего просветляет, очищает и усиливает естественную любовь родителей к своим детям. Цель этой освященной именем Господа любви — освободить маленького человечка от власти плоти, обеспечить ему душевную гармонию, возвысить его над суетой, сделать его внутренне независимым от окружающего мира. Поэтому родители с самого начала приучают ребенка к самопреодолению, подавлению своих порывов и самоконтролю, дабы он не следовал слепо требованиям плоти, а подчинялся бы велению духа. Нужно быть то мягким, то жестким, то проявлять щедрость, то накладывать ограничения. Здесь не обойтись без причинения боли ради священной любви. Воспитателя можно уподобить врачу, вынужденному прописывать наряду со сладкими также и горькие лекарства, или хирургу, знающему, что его действия вызывают боль, и, тем не менее, делающему разрез, чтобы спасти жизнь человеку. И как тут не вспомнить мудрые слова царя Соломона из Библии: „Ударив ребенка розгами, ты спасешь его душу от геенны огненной“. Строгость в воспитании ребенка — отнюдь не самоцель, она не имеет ничего общего ни с аскетизмом стоиков, ни с соблюдением буквы государственного закона. Нет! Из-под внешнего покрова суровости, подобно солнцу из-за облаков, просвечивают участие, доброжелательность, дружелюбность, снисхождение, терпение. Родители, обладающие истинной любовью, могут быть и строгими. Но они всегда свободны и твердо знают смысл всех своих поступков. Истинная любовь — любовь, твердо знающая смысл всех своих поступков» (Enzyklopädie des gesamten Erziehungs und Unterrichtswesens, под редакцией K.A. Schmid, 1887-(2), цит. no: Rutschky, S.25).

Поскольку воспитатель знает, что следует рассматривать как порок, а что — как добродетель, он борется с «пороками», в частности, со склонностью к бурному выражению чувств, свидетельствующей о внутренней силе, желая «обуздать вспыльчивость».

«Порождениями внутреннего мира ребенка являются вспыльчивость и вообще склонность к слишком бурной реакции на происходящее. Эти внутренние качества ребенка лежат на границе допустимого, проявляясь в самых разнообразных формах. Если желание ребенка не удовлетворено сразу и непосредственно, то он начинает выражать неудовольствие, приводя в действие свои мускулы либо крича и плача. Для младенца, еще не умеющего говорить, характерен хватательный рефлекс. Так вот, стоит ему не получить какую-либо вещь или стоит родителям отобрать у него какой-либо предмет, он поднимает страшный крик, дергает руками, ногами. Это свидетельствует о том, что он склонен к вспыльчивости, из которой естественным образом формируется злобность. (Злобность — это извращение, заключающееся в том, что человек не только потерял способность к участию в других людях, но и радуется их горю и их боли.) Кроме того, у таких детей часто развивается и мстительность. Причина этого заключается в том, что ребенок все чаще ощущает внутреннюю неудовлетворенность в связи с тем, что не все его желания в силу объективных причин могут быть удовлетворены. Эта неудовлетворенность и находит свое выражение в мести (то есть в причинении своему ближнему боли и горя). Чем чаще человек получает удовлетворение от акта мести, тем больше вероятность того, что у него выработается потребность мстить другим людям всегда и везде, используя любые средства и возможности. Напомним, что эта пагубная потребность развивается на основе вспыльчивости, склонности и бурному выражению эмоций и должна компенсировать ребенку потерю внутреннего удовлетворения от исполнения своих желаний. Ребенок боится наказания за свою мстительность, поэтому в нем, естественно, пробуждается лживость и хитрость. Достаточно, чтобы он несколько раз обманул других — и вот уже эти качества вошли в его плоть и кровь. (Впрочем, таким же образом развивается и патологическая злобность, о которой уже шла речь, и склонность к воровству.) Попутно развивается и упрямство, еще одна порочная черта характера.

[...] Матери часто не могут эффективно бороться со склонностью к чрезмерно бурным реакциям. Между тем, именно они, как правило, воспитывают детей в раннем возрасте.

[...] Болезнь, тем более серьезную, всегда легче предупредить, чем лечить. Поэтому необходимо сделать упор на тщательную профилактику. Необходимо лишить зло питательной среды. Поэтому необходимо руководствоваться следующим правилом, не терпящим исключений: следует по возможности не допускать влияния на ребенка любых обстоятельств, могущих привести к возникновению бурных эмоций, как положительных, так и отрицательных» (S.Landmann, Über den Kinderfehler der Heftigkeit, 1896, цит. no: Rutschky, S.364).

Здесь, как мы видим, автор перепутал причину и следствие: он предлагает бороться с тем, что вызвано применением его собственных педагогических методов. Подобные рассуждения встречаются не только на страницах трактатов по педагогике, ни и в трудах по психиатрии и криминалистике. На самом деле «пороки», которые предлагается выжигать каленым железом, есть не что иное, как реакция человеческой психики на подавление в ней эмоционального начала.

«[...] В школе главное не преподавание, а дисциплина. В педагогике есть незыблемый принцип: сперва воспитание, а уже потом обучение. Приучение к дисциплине без обучения, безусловно, возможно, но нет обучения без дисциплины.

Итак, мы придерживаемся следующей точки зрения. Обучение само по себе не есть приучение к дисциплине, не есть оно и нравственное стремление, но без дисциплины никакое обучение невозможно.

Средства обеспечения дисциплины должны быть соответствующими цели. Как мы уже отмечали, дисциплины можно добиться делом, а не словом, а уж если речь идет о слове, должна быть использована не форма наставления, а форма приказа.

[...] Из вышеизложенного можно сделать еще один вывод. Дисциплина предполагает применение наказания. Да и в Ветхом Завете для обозначения понятий „дисциплина“ и „наказание“ используется одно и то же слово musar. Воспитатель должен сломить волю воспитуемого, если воспитанник не в состоянии полностью контролировать эту волю своим сознанием и использует ее во вред себе и другим. Дисциплина, выражаясь словами Шлейермахера, есть, по меньшей мере, воспрепятствование свободной жизнедеятельности и ограничение ее определенными рамками; здесь не обойтись без наложения частичного запрета на наслаждение жизнью. Причем в ряде случаев речь идет о лишении человека духовных радостей. Так, например, согрешивший христианин может быть временно лишен права принимать участие в таинстве причастия, и этот запрет длится до тех пор, пока его воля соблюдать христианские нормы не окрепнет. При приучении к дисциплине педагог никогда не сможет обходиться без телесных наказаний, и это проистекает из того толкования, которое мы дали понятию наказания выше. Своевременное и ограниченное применение телесных наказаний является основой подлинной дисциплины, ибо в первую очередь надлежит сломить власть плоти. [...]

Там, где не хватает авторитета педагога, чтобы сохранить дисциплину, на помощь приходит божественный авторитет, силой заставляющий как отдельных людей, так и целые народы искупать свою порочность» (Enzyklopädie des gesamten Erziehungs und Unterrichtswesens, 1887-(2), цит. no: Rutschky, S. 381).

Моралисты и педагоги типа Шлейермахера не понимают или не желают понять, что «воспрепятствование свободной жизнедеятельности», необходимость которого ими неприкрыто признается и которое даже рассматривается как добродетель, портит детскую душу и в ней уже не прорастает любовь к ближнему. К ней можно, правда, принудить (можно и розгами), но тогда это уже будет чистейшей воды лицемерие.

Рут Реманн описывает в своей книге «Человек на церковной кафедре» (Ruth Rehmann, «Der Mann auf der Kanzel», 1979) атмосферу в доме ее отца-священника.

«Детям в таких семьях говорят, что ценности, на которых они воспитываются, выше всех земных ценностей, поскольку имеют нематериальный характер. Поскольку дети убеждены в том, что им доступны высшие ценности, они ведут себя надменно, будучи уверенными в своей непогрешимости; чванство перемежается со смирением, которого ждут от детей взрослые, и, в конце концов, перемешивается с ним, входя в плоть и кровь ребенка. Любое действие (или бездействие) ребенка становится предметом оценки не только со стороны родителей, но и со стороны сверхъестественного существа, которое присутствует везде и повсеместно. Обидеть его — просто невозможно, расплата за это — муки совести. Поэтому гораздо легче во всем подчиняться родителям, „быть молодцом“, чтобы снискать любовь Всевышнего. Да, они именно так и говорят: „снискать любовь“; не „любить“, а „питать любовь“. Глагол „любить“ превращается в существительное, которому нужен вспомогательный глагол! Так у стрелы языческого бога они отламывают наконечник, а саму стрелу сгибают в обручальное кольцо. Опасный огонь любви теперь должен гореть лишь в семейном очаге. Впрочем, тот, кто хоть раз погрелся у этого очага, будет потом мерзнуть всю жизнь» (S.40).

В итоге Рут Реманн делает следующие выводы:

«Нашему дому была присуща совершенно особая атмосфера пугающего одиночества, которое на первый взгляд на одиночество не похоже: ведь ребенок окружен множеством людей, желающих ему добра. Но одинокий человечек не может приблизиться к ним, не посмотрев на них сверху вниз, как святой Мартин, сидящий высоко в седле, на жалкого бедняка. Можно попытаться делать добро, помогать, дарить, советовать, утешать, наставлять, даже служить — это не изменит ничего, ибо все эти действия лишены смысла по отношению к тому, кто находится волею судьбы наверху: он просто не в состоянии принять это добро, этот совет, это утешение, это наставление, даже если они ему крайне необходимы. В отношениях между святым Мартином и бедняком нет взаимности, при всей любви нет объективной сопричастности заботам другого. Как бы ни была велика нужда ближнего, надменно-смиренный всадник не соизволит сойти со своего коня на грешную землю.

Итак, это была особая атмосфера одиночества, при которой, несмотря на ежедневный мелочный контроль за соблюдением божьих заповедей, вполне можно было совершить грех, не понимая, что то, что ты делаешь, по сути греховно. Ведь понимание того, что греховно, а что нет, возможно лишь на основе чувственного восприятия и анализа того, что тебя окружает, оно недоступно затворнику, умеющему вести теологические беседы, но не знающему реальной жизни. Камило Торрес[7] помимо теологии изучал также социологию, чтобы понять нужды своей паствы и действовать соответствующим образом. Церковь это не одобряла. Чрезмерная любознательность представлялась ей гораздо большим грехом, чем невежество. Церкви была более по нраву позиция тех, кто искал суть всего „в невидимом, а к очевидному относился как к несуществующему“» (S.213).

Получается, что педагог достаточно рано должен погасить в ребенке интерес к знаниям. Это, между прочим, и залог успеха дальнейших педагогических действий.

«Ребенок: Откуда берутся дети, уважаемый господин учитель?

Гувернер: Они вырастают в теле матери и, как только не находят в нем места, начинают давить изнутри. При этом они выходят из тела матери примерно так же, как выходит из нашего тела излишняя пища в уборной. Матерям они, правда, причиняют сильную боль.

Ребенок: И тогда ребенок рождается?

Гувернер: Да.

Ребенок: Но как же ребенок попадает туда?

Гувернер: Этого никто не знает, известно лишь, что он в теле матери увеличивается в размерах.

Ребенок: Странно.

Гувернер: Ничуть. Смотри, вон там на одном месте разросся целый лес. Ничего в этом нет удивительного, ведь деревья растут из земли. Поэтому ни один разумный человек не удивляется тому, что ребенок вырастает в чреве матери.

Ребенок: А правда, что когда рождается ребенок, присутствует повивальная бабка?

Гувернер: Правда. Ведь мать испытывает такую сильную боль, что нуждается в помощи. Но ведь не каждая женщина имеет достаточно мужества смотреть на страдания другого, поэтому-то в каждой деревне и есть повивальная бабка, которая получает определенную сумму денег за то, что остается с матерью до тех пор, пока боль не утихнет. Впрочем, обмывать или переодевать покойника тоже будет не каждый. Поэтому за эту услугу тоже платят деньги.

Ребенок: Я хочу посмотреть на то, как рождается ребенок.

Гувернер: Если ты хочешь получить представление о страданиях матери, тебе необязательно присутствовать при родах. Ведь мать и сама не знает, в какую минуту начнется эта боль. Я лучше отведу тебя к доктору Р. Когда он отрезает пациенту ногу или извлекает из его тела камень, тот кричит и стонет как раз так, как матери во время родов.

[...] Ребенок: Мне мама недавно говорила, что повивальная бабка сразу узнает, кто родился: мальчик или девочка. Как это возможно?

Гувернер: Это очень просто. У мальчиков шире плечи и толще кости. А самое главное — их ступни и ладони намного шире и не такие изящные. Посмотри на свою сестру. Хоть она и старше тебя почти на полтора года, твоя ладонь намного шире, да и пальцы более толстые и мясистые. Они кажутся даже более короткими, чем у твоей сестры, хотя это не так» (J.Heusinger, 1801-(2), цит. по: Rutschky, S.332).

С оглупленным такими ответами ребенком можно сделать все, что угодно.

«Вам совсем незачем говорить детям, почему вы не выполняете те или иные их желания. Иногда сообщать об этом им даже вредно. Даже если Вы готовы сделать желаемое, приучите их к тому, что они должны уметь терпеливо ждать, довольствоваться лишь частью того, что они желали себе, и быть рады, если вместо ожидаемого благодеяния им окажут другое. Если дети требуют недозволенного, сделайте так, чтобы это требование исчезло само собой, заняв их каким-либо делом либо удовлетворив какое-либо другое желание. Во время еды, питья или игры потребуйте от ребенка серьезным тоном на несколько минут прерваться и заняться другим делом. Если вы уже отказали ребенку в выполнении какой-либо просьбы, никогда не изменяйте своей позиции. Попытайтесь добиться того, чтобы ребенок был доволен и вашим неопределенным ответом на просьбу о выполнении какого-либо желания. Дав неопределенный ответ, запретите ребенку повторять просьбу, а если он нарушит запрет, не выполняйте ее ни в коем случае. Если вы не обещаете ребенку ничего определенного, то вы не обязаны и выполнять его желания. Впрочем, некоторые желания следует в таком случае все же выполнить, а другие — нет.

Если ребенка тошнит от того или иного блюда, выясните, какой конкретно продукт тому виной. Если речь идет о чем-либо экзотическом, то в этом нет большой беды, и приучать желудок к нему необязательно. Если же тошноту и рвоту вызывает употребление в пищу какого-либо обычного продукта, то спросите ребенка, что для него предпочтительнее: длительное время переносить голод и жажду или все же съесть предложенное блюдо. Если ребенок готов голодать, но никак не хочет есть то, что ему противно, подмешивайте понемногу этот продукт в другие блюда. Если ребенок их ест с охотой, уличите его в том, что он просто настроил себя соответствующим образом, и поэтому его тошнит. Если же и при употреблении малых доз этого продукта появляются тошнота и рвота, то не раскрывайте ребенку свой замысел, а продолжайте, невзирая на тошноту, действовать описанным способом, постепенно увеличивая количество подмешиваемого продукта. Если и это не поможет, то придется прекратить дальнейшие попытки, если же выяснится, что ребенок просто настроил себя против конкретного продукта или блюда, заставьте его длительное время голодать или примените к нему другие меры принуждения. Эти меры, однако, окажутся безрезультатными, если ребенок будет постоянно видеть, что его родители или воспитатели брезгуют тем или иным блюдом. [...]

Если родители или воспитатели не могут принимать горькое лекарство без гримас, то необходимо позаботиться о том, чтобы дети не были свидетелями этого. Наоборот, взрослые должны притворяться, что принимают противные лекарства, и подчеркивать, как стойко они это переносят — ведь не исключено, что такие лекарства придется принимать их детям. Большое подспорье в преодолении многих трудностей — привычка детей к безусловному послушанию. Известно, какие трудности возникают, если ребенку предстоит хирургическая операция. Если необходима только одна операция, то маленьким детям о ней нельзя заранее говорить ни слова, все приготовления от них нужно скрыть; пусть затем врач молча приступает к делу. И лишь по окончании операции следует сказать: „Дитя мое, ты теперь здоров. Боль скоро пройдет“. Если же предстоит повторная операция, то трудно дать какие-либо советы общего характера, ибо все здесь зависит от конкретного ребенка.

Если дети боятся темноты, то в этом виноваты мы сами. Уже в первые недели жизни ребенка необходимо при кормлении в ночное время иногда выключать свет. Если этого не сделано, приучать ребенка к темноте следует постепенно. Выключив свет, следует включать его не сразу и постепенно увеличивать время нахождения ребенка в темноте, а тем временем люди, сидящие рядом с ним, должны вести беседы бодрым тоном и делать для ребенка что-то приятное. И вот уже ночью свет не включают вовсе, вот уже воспитатель может вести ребенка за руку через комнаты, в которых темным-темно, вот уже ребенка можно послать в такую темную комнату, чтобы он принес какую-либо вещь, привлекательную для него самого. Если же родители и воспитатели сами боятся темноты, то им ничего не остается делать, как притворяться» (J.B. Basedow, 1773-(3), цит. по: Rutschky, S.258).

Вообще, лицемерие оказывается универсальным средством овладения человеческими душами. Окончательная победа в педагогике так же как, например, и политике рассматривается как «удачное разрешение» конфликта любым способом.

«[...] От воспитанника также нужно требовать выдержки и самоограничения, для этого необходимы специальные упражнения. Об этом очень хорошо написал в своей энциклопедии Стой. Он отмечает, что ребенка нужно учить наблюдать за собой, но не восхищаться собой. Самонаблюдение необходимо, чтобы ребенок знал о своих недостатках, на преодоление которых ему предстоит направить свою волю. Кроме этого к нему следует предъявлять и другие требования. Ребенка нужно приучать к лишениям, к невыполнению некоторых его просьб, он должен спокойно научиться выслушивать брань в свой адрес и не раздражаться, когда его заставляют прервать игру, должен уметь терпеть неприятные вещи и хранить тайну. [...]

При формировании способности к самоограничению трудно сделать только первый шаг. Успех порождает уверенность в своих силах и желание продолжать работу над собой.

Многие педагоги любят повторять, что с каждой новой победой внутреннее сопротивление слабеет и, в конце концов, „противник окончательно сдается“. Нам приходилось сталкиваться с мальчиками, не знавшими удержу в гневе, которые уже через несколько лет никак не могли понять, что может заставить так злиться других. Как же они потом благодарили воспитателя...» (Enzyklopädie..., 1887-(2), цит. по: Rutschky, S.374).

Чтобы снискать такого рода благодарность ребенка, нужно достаточно рано привести его в соответствующее состояние, т.е. заставить беспрекословно слушаться взрослых.

«Вполне понятно, что если определить направление роста молодому деревцу, то успех обеспечен, тогда как это совершенно бессмысленно по отношению к старому дубу. [...]

Мы можем рекомендовать еще один педагогический прием. Как известно, младенец любит проводить время за игрой. По время игры воспитателю следует невинно улыбаясь и придав своему лицу дружелюбное выражение, совершенно спокойно забрать у ребенка игрушку и заменить ее другой. Он быстро забудет о своей игрушке и охотно переключится на новое занятие. Если такие действия начать проделывать достаточно рано и часто, то вы без труда узреете, что дети вовсе не так упрямы, чего многие не ведают. Более того, совершенно очевидно, что упрямство развивается в результате неправильного воспитания. Ребенок не будет выказывать своенравия по отношению к тому, кто завоевал его расположение любовью, игрою, ласковым попечением, к кому ребенок привязался. Младенец выражает неудовольствие не потому, что у него что-то отобрали или не выполнили его желания, а потому, что его тело жаждет движения. Предложенное ему новое развлечение отвлечет его от того, чего он ранее так страстно желал. Если же он, паче чаяния, все же выкажет свое неудовольствие, например, примется плакать или же кричать, не стоит обращать на это внимания и уж тем паче ласкать его или возвращать ему отобранное. Нужно твердо придерживаться описанной методики и пытаться переключить его на новое занятие» (F.S. Bock, Lehrbuch der Erziehungskunst zum Gebrauch für christliche Eltern und künftige Junglehrer, 1780, цит. no: Rutschky, S.390).

Эти советы напомнили мне одного пациента, которого врачи достаточно рано избавили от постоянного чувства голода методом «осторожного переключения» на другие мысли. В результате у него позже развился синдром навязчивого состояния с очень сложной симптоматикой. Впрочем, «переключение» — лишь один из способов подавить человеческое Я. Очень часто (порой неосознанно) педагог использует соответствующий тон, дополнял его выразительными взглядами.

«Большое значение имеет такой утонченный вид наказания, как молчаливое порицание, наказание взглядом или соответствующим жестом. Молчание иногда более весомо, чем устное замечание, а взгляд может сказать больше, чем уста. Справедливо отмечено, что человек может своим взглядом приручить диких животных; поэтому ему и подавно должно быть легко обуздать своим взглядом дурные порывы воспитуемого. Если мы с первых дней жизни ребенка лелеяли его чувствительную душу, то одного взгляда может оказаться достаточно, и результат будет лучше, чем если бы применили палку или плеть. Роль порицания взглядом, таким образом, не стоит недооценивать. Не зря в народе говорят об умном человеке: „Посмотрит — как к земле пригвоздит“. Допустим, что один из наших воспитанников солгал, но мы не можем это доказать. В этом случае можно порекомендовать следующий педагогический метод. Когда все воспитанники соберутся вместе (например, за обеденным столом), вы как бы случайно заводите разговор о том, как гнусно, низко и подло лгать и бросаете пронзительный взгляд на маленького преступника. Вот тут-то он и будет чувствовать себя так, будто его этим взглядом пригвоздили к земле (точнее, к скамье), и полностью потеряет желание прибегать впредь ко лжи. Это, в свою очередь, создаст еще более благоприятные условия для применения метода молчаливого порицания взглядом.

Педагог может порицать не только взглядом, но и соответствующим жестом. Легкое движение рукой, покачивание головой в знак отказа или пожимание плечами могут дать больше, нежели многословные тирады.

Но кроме молчаливого порицания ведь есть еще и вербальное. Многословие или выспренние выражения здесь неуместны. „Тон делает музыку“, — гласит пословица, но не только в музыке, но и в общении с воспитанником самое важное — это движение тона, интонация. Если кто-либо из воспитателей способен от природы тонко варьировать интонацию, чтобы выразить мельчайшие оттенки чувств и душевных переживаний, то ему грешно не воспользоваться этим действенным инструментом наказания. Посмотрите на младенцев. Как чутко реагируют они на интонацию родителей! Их лица сияют, если мать или отец обращаются к ним дружелюбным тоном, они сразу же перестают кричать, если отец со всей серьезностью громким голосом их призывает к порядку. Нередко случается, что дети покорно принимают бутылочку, которую они незадолго до этого отшвырнули, если это им приказали соответствующим тоном, сделав им порицание. [...] Ребенок еще не в состоянии понять наши помыслы, прочувствовать наши порывы. Он еще не может самостоятельно прийти к выводу, что, наказывая его, мы причиняем ему боль из любви к нему, желая ему добра. Если мы будем его в этом уверять, он сочтет нас лицемерами. Ведь и мы, взрослые, не всегда осознаем мудрость библейского изречения: „Кого любит Господь, того и наказывает“. Лишь только на основе богатого жизненного опыта и анализа окружающего мира, а также на основе нашей веры в то, что наша бессмертная душа — высшая из всех ценностей, мы приходим к выводу о том, что это изречение истинно.

Наказание и упрек должны быть свободны от излишних эмоций: эмоциональность не добавляет порицанию веса, зато уменьшает благоговение перед учителем и выставляет его не в лучшем свете. Это не означает, что воспитатель не имеет права на гнев — благороден гнев, вскипающий в его душе, когда попраны мораль и нравственность. Но чем реже воспитанник видит педагога во власти эмоций, тем большее воздействие окажет на него праведный гнев воспитателя, мечущего громы и молнии, чтобы сделать воздух чистым и прозрачным» (A. Matthias, Wie erziehen wir unseren Sohn Benjamin? 1902-(4), цит. no: Rutschky, S.426).

Разве может младенец понять, что желание «метать громы и молнии» обусловлено вытесненными в детстве в бессознательное переживаниями, что виновником этого «праведного» гнева является не он сам? Сравнение педагога с Зевсом не случайно: у воспитанника должно возникнуть впечатление его всемогущества. Более того, как истинно верующий не должен подвергать сомнению дела и творения Господа (см. Книгу Бытия), так и маленький человечек не должен сомневаться в правомерности всего, что делает учитель.

«Псевдофилантропы придерживаются мнения, что слепое повиновение уничтожает человеческое достоинство; что понимание и внутреннее принятие побудительных мотивов приказа дают возможность выполнить приказ охотно, без внутреннего сопротивления. Тот, кто берет на себя смелость примеривать такие воззрения к процессу воспитания в семье и школе, забывает, что мы, взрослые, просто верим в высшую мудрость Господа и подчиняемся ей. Человеческий разум никогда не сможет обходиться без этой веры. Итак, как мы до самоотречения верим в высшую мудрость и безграничную любовь Господа, так и ребенок должен верить в мудрость родителей и учителей и подчиняться им; это послужит хорошей школой послушания Отцу нашему небесному. Тот, кто отрицает необходимость этой веры, совершает роковую ошибку, ибо на место веры ставит сомнения, а ученику дает возможность строить из себя умника. Кроме этого, он забывает о том, что у ребенка есть потребность в вере.

Если педагог будет вынужден разъяснять ребенку, что лежит в основе того или иного указания, то непонятно, как он может обеспечить послушание. Ведь благодаря сообщению побудительных мотивов ребенку у последнего возникнет убеждение. В этом случае он будет не повиноваться нам, а действовать в соответствии со своими убеждениями. Место благоговения перед мудростью учителя займет самолюбование. К тому же, если педагог обосновывает свои распоряжения, он тем самым невольно дает ученику возможность привести контраргументы, чем подрывает свой авторитет. Возникает ситуация, когда воспитанник разговаривает с педагогом на равных, а она абсолютно нетерпима, ибо несовместима с благоговением перед педагогом, без которого немыслимо любое воспитание. Между прочим, тот, кто полагает, что, разъясняя свои убеждения, он тем самым завоевывает любовь ученика, глубоко ошибается, ибо игнорирует природу детской души, потребность ребенка в подчинении сильному. Зато если душа покорна, как писал поэт, то и до любви недалеко.

Матери, как правило, чаще склонны к филантропии, в то время как отцы требуют беспрекословного подчинения. В результате матери чаще становятся жертвами маленьких тиранов, а вот к отцу дети относятся с должным почтением; и именно поэтому отец являет собой главу семейства, его духовный стержень» (L. Kellner, 1852-(3), цит. по: Rutschky, S.172).

Судя по выдержкам из педагогических трактатов тех лет, на этом принципе беспрекословного послушания основывалось не только светское, но и духовное воспитание. В псалмах слово «послушание» встречается очень часто и всегда в сочетании с опасностью утраты любви Господней в случае свершения такого греха, как неповиновение. А тот, кто удивляется переносу требования беспрекословного послушания на воспитание ребенка, «не понимает натуру ребенка и его потребность покориться сильному» (Л.Кельнер, см. выше).

Цитаты из Библии же используются, чтобы представить естественные порывы материнской души «безрассудной любовью» и подвергнуть их резким нападкам.

«Разве это не безрассудная любовь, когда ребенка еще в колыбели начинают нежить и баловать? Вместо того, чтобы с первых же дней земного существования постепенно приучать его к порядку, дисциплине, терпению, умеренности — основам человеческого счастья, — мать, услышав первый крик младенца, тут же бросается кормить его [...].

Безрассудная любовь не может быть жестокой, не может накладывать ограничения, не может сказать „нет“ ради блага ребенка; она лишь говорит „да“ ему во вред; она руководствуется ложной добротой, отдавая себя ей во власть, как природному инстинкту, она разрешает, где должна запретить, она снисходительна, где должна наказать. Эта любовь близорука, у нее отсутствует четко обозначенная воспитательная цель, она руководствуется исключительно эмоциями, а не здравым смыслом и интеллектом, и потакает таким свойствам ребенка, как своенравие и упрямство, превращая его тем самым в маленького тирана. Вместо того, чтобы вести ребенка за собой, она оказывается ведомой, зависимой от его просьб, лести, слез. Она ничего не имеет общего с истинной любовью, которая не останавливается перед наказанием. В Библии сказано: „Кто любит сына своего, тот пусть чаще наказывает его, чтобы впоследствии утешиться им“ /Сирах, 30,1/. Еще одна цитата из Библии: „Лелей дитя, и оно устрашит тебя, играй с ним, и оно опечалит тебя“ /Сирах, 30,9/. Случается, что дети, которые были безрассудно любимы родителями, впоследствии ведут себя с ними крайне невоспитанно» (A. Matthias, 1902-(4), цит. по: Rutschky, S.53).

«Невоспитанность» детей внушает родителям такой страх, что порой они готовы прибегнуть к любым средствам, чтобы не допустить ее. Среди них особенно подходящим кажется показное лишение ребенка родительской любви, ибо дети больше всего боятся потерять именно ее.

«Ребенок должен почувствовать необходимость порядка и дисциплины прежде, чем он эту необходимость осознает, чтобы, избавившись от эгоизма, своенравия и власти плоти, начать жить с пробудившимся сознанием. [...]

Итак, осуществляя свою власть, воспитатель должен стремиться к обеспечению послушания. При этом он может использовать укоризненный взгляд, вербальное порицание, иногда физическое принуждение (которое, конечно, препятствует развитию дурного, хотя само по себе не создает доброго) и различные наказания. Последние не обязательно должны предполагать причинение физической боли, это вовсе не главная цель наказания. В зависимости от вида и характера непослушания наказание может варьироваться. Можно, например, лишить ребенка определенных удовольствий или части родительской любви. Ребенок с тонкой духовной организацией будет очень переживать, если, например, мать откажется взять его на колени или не поцелует его перед сном, отец не протянет ему руки и т.д. Родительская любовь служит для того, чтобы добиться расположения ребенка, но это расположение следует использовать в педагогических целях.

[...] В нашем понимании послушание есть подчинение чужой воле с с целью выполнения вполне справедливых требований. [...]

Воля воспитателя должна быть крепостью, которую невозможно взять ни упрямством, ни хитростью; она может распахнуть ворота только перед послушанием» (Enzyklopädie..., 1887-(2), цит. по: К.P., S.168).

К подчинению чужой воле ребенок привыкает еще «в колыбели» и зачастую всю жизнь не может отвыкнуть от него.

«Педагогическая наука с полным правом обращает внимание на то обстоятельство, что ребенок уже в колыбели обладает волей и потому обращаться с ним нужно соответственно» (там же, S.167).

Тем самым создаются все предпосылки для того, чтобы человек не просто мог приспособиться к условиям диктатуры, но и готов был, как во времена нацизма, с восторгом принимать ее, ведь «мощь и стабильность политической системы в равной степени основываются как на исполнении гражданами требований закона и властей, так и на подчиненной разуму энергии правителя. Волю отдающего приказ и волю исполнителя не стоит рас сматривать как нечто противоположное, это органические проявления единой воли, причем это верно применительно не только к государственному управлению, но и к семье, и вообще ко всем вопросам воспитания» (там же).

Налицо явная тенденция к полной слитности субъекта и объекта. (Именно таким слиянием, впрочем, и характеризуются отношения между матерью и ребенком в самый первый период его жизни.) Если человека с ранних лет приучать к восприятию телесных наказаний как «совершенно необходимых мер», в зрелом возрасте он поневоле постарается, подчинившись требованием общества, избавить себя от наказания и даже без особых колебаний окажет содействие карательной системе. В тоталитарном государстве, которое может стать благодатной почвой для всего того, что заложено в человеке воспитанием, он будет со спокойной совестью пытать и преследовать других людей. Ведь в данной ситуации он воспринимает волю правительства как свою собственную.

Убедившись, как легко интеллигенция в ряде стран подчинилась диктаторским режимам, понимаешь, что полагать, будто именно необразованные массы особенно восприимчивы к воздействию пропаганды есть просто реликт феодального образа мышления, очередная попытка «знати» возвысить себя над простым народом. Заметное число интеллектуалов не только поддержали Гитлера и Сталина, но и откровенно восхищались проводимой ими политикой. Способность критически воспринимать действительность обусловлена вовсе не уровнем интеллектуального развития, а доступом к своему подлинному Я. Интеллигенция при необходимости отлично приспосабливается и содействует совершению самых немыслимых политических кульбитов. Педагоги всегда умели использовать это ее свойство в своих целях, руководствуясь выражением «Умный всегда уступит» и поговоркой «На упрямых воду возят». Так в педагогическом трактате Г.Грюневальда (1899) прямо написано: «Я еще ни разу не обнаружил склонность к своенравию в интеллектуально развитом или просто незаурядном ребенке» (1899, цит. по: Rutschky, S.423). В дальнейшем этот ребенок вполне может проявить недюжинную проницательность, распознать и подвергнуть критике навязываемую ему идеологию. В пубертатный период он даже способен полемизировать со взглядами родителей, поскольку у него есть необходимый для этого интеллектуальный потенциал. Однако в рамках какой-либо группы (к примеру, приверженцев определенной идеологии или научного направления) этот человек может утратить прежний блеск и покорно подчинится большинству. Дело в том, что в таких группах, как правило, воспроизводится ситуация, существовавшая ранее в семье: человек полностью подчиняется непререкаемому авторитету, как он раньше подчинялся тиранам-родителям. Эта зависимость носит скрытый характер (это как раз в духе «черной педагогики») и может иметь трагические последствия. Так, Мартин Хайдеггер смог без особых усилий отказаться от традиционных философских воззрений и расстаться со своими прежними наставниками. Но он оказался не в состоянии, несмотря на поразительный по мощи интеллект, разглядеть, казалось бы, совершенно очевидные противоречия нацистской доктрины. Он относился к ней с пиететом ребенка, завороженного словами родителей или учителей (ср. A. Miller, 1979).

Сторонники «черной педагогики» считали, что упорство в отстаивании собственной точки зрения есть лишь тупое упрямство и поэтому предосудительно. Видя, какие наказания за это полагались, мы понимаем, что ребенок хотел избежать возможных последствий. Если он был неглуп, это ему легко удавалось. Он только не знал, что за умение приспосабливаться заплатить придется очень дорого.

Власть над детьми не просто передается отцу по наследству, нет, она «воистину божественного происхождения». Это означает, что посеянные учителем семена упадут на благодатную почву, поскольку ребенка заранее приучили слушаться старших, а правитель пожнет то, что посеяли семья и школа.

«Телесное наказание, конечно, самое суровое. Как розги всегда были символом власти отца в семье, так и палка — символ школьной дисциплины. Раньше физические наказания в школе и дома рассматривались в качестве панацеи от всех прегрешений. Так было всегда, у всех народов. Это и понятно. Думается, что всем очевидна справедливость правила: „Кто не хочет слышать, да почувствует“. Что же делать, если в душу нельзя проникнуть с помощью слов? Приходится действовать косвенным образом. Телесное наказание, примененное учителем, — эффективная мера, предназначенная для того, чтобы усилить действенность слова. Самый естественной и простой вид такого наказания — это пощечина. Предваряя ее, учитель может потрепать ученика за ухо (как это проделывали с нами наши учителя в детстве), напомнив ему таким образом, для чего служат его уши. Еще одно наказание, имеющее символическое значение, — удар ладонью по губам. Таким образом учитель побудит воспитанника к лучшему использованию органов речи. Издревле применялись в школе также щелчки, подзатыльники и таскание ученика за волосы. Эти виды наказания также имеют символическое значение. [...]

Истинно христианская педагогика, берущая на попечение создание Божие не таким, каким оно должно быть, а таким, какое оно есть, никогда не сможет полностью отказаться от телесных наказаний, ибо они при определенных проступках представляются оптимальным видом воздействия, они смиряют и потрясают ребенка одновременно, показывают ему, насколько важно подчиняться установленному порядку, и в то же время демонстрируют, насколько энергична отцовская любовь. [...] Мы полностью солидарны с тем мудрым учителем, который скажет: „Я скорее не буду учительствовать вообще, чем позволю отнять у себя право в крайнем случае применить палку“.

[...] Известный поэт Рюкерт (Ruckert) писал:

Если учитель воистину по-отечески заботится об учениках, он просто обязан в случае необходимости прибегать к палке. Любовь его к ребенку должна быть порой чище и сильнее, чем у родного отца. И хотя юную душу также называют грешной, мы вправе утверждать: юная душа, как правило, пусть не сразу, но хорошо воспринимает именно такую любовь...» (Enzyklopädie..., 1887-(2), цит. по: Rutschky, S.433).

Порой эта проникновенная «любовь» живет в «юной душе» вплоть до старости. На сознание такого человека легко воздействовать при помощи СМИ, т.к. он с детства привык к тому, что педагог развивает или, наоборот, подавляет в нем некие «наклонности».

«Первейшая забота воспитателя должна заключаться в том, чтобы воспрепятствовать возникновению и развитию дурных наклонностей, а если они уже возникли, то вырвать их как можно скорее с корнем. К сожалению, эти наклонности очень часто подпитываются неверным воспитанием, что впоследствии отрицательно сказывается на формировании здоровой воли. [...]

Насколько решительно педагог должен бороться с порочными наклонностями, настолько целенаправленно он должен развивать в ребенке положительные качества. Уже в самом раннем возрасте нужно заложить их фундамент.

Для этого необходимо достаточно рано начать побуждать ребенка испытывать радость, восхищение, питать надежду, заботясь о том, чтобы эти чувства были весьма продолжительными. Изредка следует заботиться о том, чтобы он в течение краткого времени испытывал страх и печаль, а также другие сходные чувства. Для этого можно в педагогических целях то удовлетворять его определенные физические и духовные потребности, то отказывать в их удовлетворении. Важно однако, чтобы ребенок не заметил при этом произвола воспитателя, даже если он и наличествует. В особенности нужно заботиться о том, чтобы у ребенка создалось впечатление, будто его отрицательные эмоции вызваны объективными обстоятельствами» (из: К. Weiller, Versuch eines Lehrgebäudes der Erziehungskunde, 1805, цит. no: Rutschky, S.469).

Ребенок просто не может обнаружить тех, кто извлекает пользу из такого «воспитания». Запугивание убило или извратило в нем способность к анализу.

«Достаточно известно, что дети, особенно подростки, любопытны и что они выбирают самые причудливые пути и средства с целью выяснить, в чем именно заключается природное различие полов. Чем дальше они продвинутся, тем больше распалится их воображение, а это опять-таки негативно отражается на девственности их помыслов. Уже хотя бы поэтому педагог должен упредить своего воспитанника и сам рассказать ему о различии полов. Но как это сделать? Чувство стыда нам не позволяет допустить, чтобы мальчик разделся в присутствии девочки и наоборот; но, с другой стороны, мальчик должен знать, как устроено женское тело, а девочка — как мужское, иначе их фантазия перейдет все допустимые границы. Итак, к разъяснению различия между полами следует подойти со всей серьезностью. Медные таблички с соответствующими изображениями вполне способны удовлетворить начальное любопытство, однако, разве они дают достаточно четкое представление о предмете? Разве они не разжигают воображение и не вызывают желание взглянуть на вещи в естественном виде? Но, если представить взору детей бездыханное тело, не будет никаких оснований для беспокойства. Вид усопшего настроит ребенка на серьезный лад, он невольно заставит его задуматься о бренности всего земного, а это самый лучший психологический фон для наблюдений и анализа. Ведь, вспоминая впоследствии о том, что он увидел, ребенок будет невольно возвращаться к серьезным мыслям. Представшая его взору картина будет совершенно лишена элемента соблазна, чего нельзя сказать о тех картинах, которые рисует буйная фантазия или же о созерцании обнаженного тела в других условиях. Если бы все подростки могли получить знания о том, как рождаются дети, из лекции по анатомии, все описанное было бы ненужным. Но, к сожалению, такая возможность есть не всегда, поэтому предложенный мной метод вполне приемлем, тем более что возможность посмотреть на усопшего предоставляется достаточно часто» (J. Oest, 1787, цит. по: Rutschky, S.328).

Тот, кто показывает ребенку умершего, чтобы подавить его половое влечение, «защитить невинность», не догадывается, что он одновременно создает благодатную почву для появления у человека склонности к различным извращениям. Аналогичную функцию выполняет и систематически внушаемое ребенку отвращение к собственному телу:

«Недостаточно просто сформировать у ребенка стыдливость. Необходимо внушить ему, что любое полное или частичное обнажение собственного тела безнравственно, ибо оно сродни оскорблению других людей, вынужденных это обнаженное тело лицезреть. Ведь мы не можем требовать от другого человека, чтобы он вынес наш ночной горшок, разве что мы заплатим ему за эту услугу. В этой связи я бы порекомендовал нанять неопрятную старуху с крайне непривлекательными чертами лица, которая бы раз в две или четыре недели мыла вашего ребенка с головы до пят. При этом не должен присутствовать никто из посторонних, хотя родители или воспитатели обязаны проследить, чтобы она не уделяла при мытье чрезмерного внимания определенным частям тела. Ребенку следует разъяснить, что, хоть регулярное мытье и необходимо по соображениям гигиены, занятие это для прислуги крайне неприятное, ибо связано с созерцанием обнаженного тела. Поэтому-то и удалось найти для такой работы лишь эту отвратительную старуху. Использование описанного мной метода позволит сформировать стыдливость постепенно, что исключает неблагоприятные последствия» (там же, S.329).

Стыдливость может быть успешно использована и в качестве инструмента для борьбы со своенравием ребенка.

«Как уже отмечалось выше, своенравие ребенка должно быть сломлено уже в первые годы его жизни, педагог для этого должен использовать свое превосходство в силах над ребенком. Если эта цель достигнута, то впоследствии он может с большим успехом апеллировать к чувству стыда, в особенности если у ученика сильная натура, в которой своенравие переплетается с внутренней энергией, волей и мужеством. Если воспитанник представляет собой уже почти сформировавшуюся личность, то педагогу достаточно поговорить с ним с глазу на глаз и прямо или косвенно указать на порочность и аморальность своенравия, чтобы подросток использовал свой интеллект и волю для того, чтобы окончательно побороть свой порок.

Детское своенравие встречается достаточно часто, поэтому нам непонятно, почему возникновение и сущность этого асоциального душевного феномена, а также способы борьбы с ними до сих пор не получили достаточного освещения в детской психологии и психопатологии» (Н. Grünewald, Über den Kinderfehler des Eigensinns, 1899, цит. no: Rutschky, S.425).

Авторы постоянно обращают внимание на то, что начать применять описанные методы следует достаточно рано.

«Неудачи в воспитании должны служить родителям напоминанием, что начинать формировать мягкий, послушный, покладистый характер ребенка равно как и приучать его переступать через свои желания надо достаточно рано. Это — краеугольный камень нравственного воспитания, недооценка этого принципа должна рассматриваться как самая грубая ошибка, которую только можно совершить. Об этом надо обязательно заботиться в первые годы жизни ребенка, не забывая при этом о том, что ребенок должен чувствовать радость жизни. Обеспечить баланс между этими двумя требованиями — большое искусство» (F.S. Воск, 1780, цит. по: Rutschky, S. 389).

Описанные ниже сцены — наглядное свидетельство воплощения в жизнь тех педагогических принципов, о которых шла речь выше. Я полностью привожу их для того, чтобы дать читателю возможность ощутить атмосферу, в которую ежедневно окунались наши родители (а может быть, и мы сами). Внимательное прочтение поможет понять природу неврозов. Первопричиной здесь является не внешнее воздействие на ребенка, а вытеснение в подсознание множества совершенно нормальных чувств и переживаний. Ребенок не сможет без посторонней помощи их возвратить в сознание, т.к. он привык жить без них и не знает, что можно жить по-другому.

«К четырем годам Конрад научился у меня многому, а именно: внимательности, послушанию, сговорчивости и умению усмирять свои чувства.

Первого я добивался тем, что неоднократно показывал ему животных, цветы и прочие творения природы, одновременно подробно разъясняя смысл изображений на картинках; второе свойство я привил ему, всякий раз заставляя подчиняться своей воле; для приучения его к сговорчивости я иногда приглашал в наш дом детей и организовывал для них игру, сам при ней присутствуя, если же между ними возникала ссора, я запрещал затеявшему ее дальше участвовать в игре, не делая никаких исключений для собственного сына; четвертое же качество я воспитал в нем, отказывая весьма часто ему в удовлетворении его самых страстных желаний. Так, однажды я вошел в комнату с полной миской меда. „Мед! Мед! Папа, дай мне меда!“ — радостно закричал он, подвинул стул к столу, сел на него и стал ждать, что я ему намажу пару булок медом. Но я, поставив перед ним миску с медом, твердо сказал: „Давай сперва посеем в огороде горох, а уж потом мы съедим с тобой по булке с медом“. Он взглянул сначала на меня, затем на мед... Ему ничего не оставалось делать, как пойти со мной в сад. Кроме того, я за обедом часто умерял его пыл, говоря: „Сперва пусть свою долю получат те, кто постарше, а уж потом те, кто помладше“. Однажды мы обедали с моими родителями, пригласив и Кристль — девочку, которая часто приходила к нам и играла с Конрадом. На обед была рисовая каша, которую Конрад очень любит. „Каша! Каша!“ — закричал он, обняв маму ручонками. „Да, это рисовая каша, и ты получишь свою порцию, — сказал я. — Вот, бабушка, тебе твоя порция. А это — дедушке. Эта порция — твоей маме, а эта — твоему папе. А эта — для Кристль. Как ты думаешь, кому будет предназначена следующая порция?“ — „Мне!“ — возгласил он радостно. Конрад нашел такой порядок вполне справедливым, а я был доволен тем, что мне не пришлось испытывать неприятные эмоции, будучи вынужденным давать ребенку еду прежде, чем старшим» (C.G. Salzmann, 1796, цит. по: Rutschky, S. 352).

Когда те, «кто помладше» сидят за столом и спокойно ждут своей очереди, в этом еще нет ничего унизительного. Все зависит от восприятия этой процедуры взрослыми. В данном случае отец открыто наслаждается своей властью над маленьким мальчиком.

В следующей истории описывается аналогичная ситуация. Здесь ребенок вынужден прибегнуть ко лжи, чтобы получить возможность тайком читать.

«Ни один уважающий себя человек не имеет права лгать, ибо тем самым он позорит сам себя. Тот, кто лжет, прекрасно отдает себе в этом отчет, и предстает лжецом в своих собственных глазах. Поэтому он не может уважать себя. Но тот, кто не уважает себя, не уважает и других, поэтому-то лжец и становится в обществе изгоем.

Отсюда следует, что с юным лжецом надлежит обращаться крайне деликатно, дабы он, осознав, что совершил одно из самых тяжких преступлений, не впал бы в полнейшее отчаяние. Солгавшего ребенка никогда не следует публично корить или наказывать, и даже не нужно без крайней нужды публично напоминать ему о его провинности. Воспитатель поступит гораздо более разумно, если выразит не столько возмущение, сколько удивление и сделает вид, что рассматривает слова ребенка не как сознательную ложь, а как сказанное по недомыслию. Именно так и поступил некто Виллих[8].

Однажды подвернулся случай выйти из неприятной ситуации с помощью лжи, и Кэтхен использовала эту возможность. Как-то она так усердно вязала, что могла вполне затем сказать, будто сделала эту работу не за один, а за два вечера. К тому же ее приемная мать забыла посчитать количество связанных ею изделий.

Следующим вечером Кэтхен тайком покинула своих названых сестер и села читать книгу, чем и занималась весь вечер. Когда кто-либо из девочек заглядывал в комнату, то неизменно заставал Кэтхен с вязаньем в руках или за каким-нибудь еще делом. Никому даже в голову не могло прийти, что она не работает, а читает. Однако Кэтхен держалась не вполне естественно и мать, заподозрив неладное, сначала попросила показать ей работу. Кэтхен показала связанный чулок. Мать этим не удовлетворилась, принялась расспрашивать домашних и, в конце концов, установила истину. Но вместо того, чтобы уличить девочку во лжи (что было бы необдуманно), она втянула ее в разговор и искусно заманила в ловушку.

Мать сказала ей, что вязание оплачивается очень плохо. „Не думаю, — сказал она, — что даже такая ловкая в этой работе девушка, как ты, сможет вязанием зарабатывать себе на жизнь, если учесть пропитание, одежду и квартиру“. Кэтхен с этим не была согласна, заявив, что в вязании она более ловка, чем думает мать. Мать с этим категорически не согласилась. Девочка стала горячо доказывать свою правоту, забылась на какое-то мгновенье и выпалила, что позавчера она, например, за это же время смогла сделать в два раза больше.

„Как прикажешь это понимать? — спросила мать. — Ты же мне вчера сказала, что позавчера ты связала только половину чулка“. Кэтхен покраснела, ее взгляд стал блуждающим. „Кэтхен, — произнесла мать строго, но участливо, — неужели белая лента не помогла? Ты меня обидела, и я ухожу“. Она сразу же встала и с серьезным видом вышла из комнаты. Кэтхен хотела было бежать за ней, но мать даже не обернулась в ее сторону. Кэтхен осталась в комнате наедине со своими слезами и своим горем.

Следует заметить, что Кэтхен уже не в первый раз пыталась ввести в заблуждение своих приемных родителей. Мать, поговорив с ней, приказала ей носить в волосах белую ленту. „Это цвет чистоты и невинности, — сказала она ей. — Когда будешь смотреться в зеркало, он напомнит тебе о необходимости держать свои помыслы в чистоте и всегда говорить правду. Ведь ложь — грязь, которая пачкает твою душу“. Мать и дочь договорились, что это останется между ними. „Но если ты солжешь еще хотя бы раз, я буду вынуждена рассказать обо всем отцу“, — предупредила мать. Какое-то время это средство помогало, но затем Кэтхен вновь провинилась. И вот матери не оставалось ничего другого, как раскрыть их маленькую тайну и обратиться за помощью к отцу. Ведь она всегда исполняла свои угрозы.

Господин Виллих целый день был задумчив и ходил с угрюмым видом. Все дети заметили это, но именно для Кэтхен его мрачные взгляды были как нож в сердце. Всю вторую половину дня ее мучило ожидание предстоящего разговора.

Вечером отец позвал Кэтхен к себе в комнату. Его лицо сохраняло все то же мрачное выражение. Он прямо заявил: „Сегодня со мной произошла очень неприятная вещь. Среди моих детей я обнаружил лгунью“.

В ответ Кэтхен горько заплакала и не могла вымолвить ни слова, после чего отец произнес следующие слова: „Я очень испугался, т.к. мать сказала мне, что ты уже не первый раз пятнаешь себя этим грехом. Объясни мне, ради Бога, как ты дошла до жизни такой. (После паузы.) Только не плачь. Вытри слезы и раскрой мне душу. Что произошло позавчера? Мы вместе подумаем, как нам быть, как справиться с этим пороком“.

Кэтхен подробно рассказала обо всем, не умолчав даже о том, на какую хитрость она пошла, чтобы ввести в заблуждение сестер, время от времени заглядывавших в ее комнату. После этого господин Виллих произнес доверительным тоном: „Кэтхен, ты мне сейчас рассказала горькую правду. Когда же мать вчера вечером проверяла твою работу, ты обманула ее, сказав, что весь вечер ты прилежно работала. Нет никакого сомнения, что прилежание красит человека, т.е. в глазах матери ты хотела предстать в выгодном свете. Скажи мне, когда ты почувствовала облегчение: вчера, когда ты сказала матери красивую ложь или сегодня, когда я узнал от тебя горькую правду?“

Кэтхен согласилась, что этим признанием она облегчила свою душу, что ложь — это нечто гнусное.

[...] Кэтхен: Я понимаю, что поступила глупо, простите же меня, милостивый отец.

Виллих: О прощении даже речи быть не может. Меня ты не слишком оскорбила, а вот себя и, возможно, мать... И запомни: теперь я все о тебе знаю, и меня ты не обманешь, как ни старайся. Отныне я буду поступать с твоими словами, как с деньгами, в подлинности которых я сомневаюсь. Я буду самым тщательным образом проверять их. Нет у меня больше к тебе доверия. Ты стала для меня как надломленная трость, на которую нельзя больше опереться.

Кэтхен: Ах, дорогой папочка, я...

Виллих: Не думай, дитя мое, что я преувеличиваю или шучу. Если я не уверен в твоей искренности, то кто мне гарантирует, что я не потерплю убытка, поверив тебе? И знай, что, если хочешь истребить в душе склонность ко лжи, тебе придется победить двух врагов. Знаешь каких?

Кэтхен (ласкаясь к отцу и явно настроенная чересчур легкомысленно): О да, дорогой отец!

Виллих: Но есть ли у тебя достаточно душевной силы и внутренней твердости, чтобы их победить? Не хочется тебе об этом напоминать, но то, что я тебе говорил, ты часто пропускала мимо ушей...

Кэтхен (более серьезно): Нет, я внимательно слушаю и все запомню.

Виллих: Бедная девочка, как бы я хотел, чтобы все было не так серьезно! (После некоторой паузы.) Первого твоего врага зовут недомыслие. Ведь перед тем, как украдкой положить книжку в карман, тебе следовало хорошенько подумать. Почему ты не сказала нам ни слова о своем занятии? И как можно вообще додуматься до того, чтобы читать тайно? Если ты полагала, что в чтении нет ничего предосудительного — а так оно и есть — ты могла бы просто попросить нас разрешить тебе читать тем вечером, тем более что ты днем раньше связала больше, чем тебе было задано. Неужели ты путаешь, что мы бы не выполнили твою просьбу? Или ты полагала, что совершаешь что-то недозволенное, и поэтому хотела скрыть это от нас? Конечно, нет, ведь ты не настолько коварна. [...] Твой второй враг, дорогая моя, — это ложный стыд. Ты стыдишься признаться в том, что поступила неверно. Отбрось страх. Твой враг побежден. Не бойся признаться даже в самых незначительных прегрешениях. Открой свою душу нам, впусти в нее сестер. Ты ведь еще не совсем испорченная девушка, чтобы стыдиться признаться себе самой в том, что ты делаешь. Поэтому будь всегда, в каждой мелочи правдива с самой собой. Даже ради шутки никогда не говори неправду.

Мать, как я погляжу, убрала из твоих волос белую ленту. Ты утратила на нее право, и тут уж ничего не поделаешь. Ты запятнала душу ложью, но теперь ты смыла с себя свой грех. Ты рассказала мне о своем проступке так искренно, что я не думаю, что что-то осталось недосказанным или было изложено превратно. Ты еще раз доказала свою честность и искренность, дитя мое. Поэтому можешь вновь носить белую ленту, вот она. Но, как видишь, эта лента уже не такая красивая, что и понятно — ведь ты же совершила проступок. Но, дитя мое, знай: главное — не как эта лента выглядит, а чего стоит тот, кто ее носит. Если ценность этого человека увеличится, то я ему с большим удовольствием в знак признания вручу дорогую ленту, отделанную серебром.

После этого господин Виллих отпустил приемную дочь, испытывая все же некоторые опасения по поводу ее излишней живости и темпераментности, кои и могут явиться причиной повторения позорных поступков. Впрочем, он верил в то, что ее ясный ум и его педагогическое умение все же выведут девушку на путь истинный и что она приобретет достаточную душевную твердость, чтобы решительно расправиться с пороком.

К сожалению, через некоторое время Кэтхен опять солгала. [...] Дело было вечером, и мать спрашивала детей, как они в течение дня выполняли свои обязанности. Каждый нашел, чем похвастаться, и Кэтхен не была исключением. Она перечислила все то, что сделала в этот день добровольно, а не по необходимости. Однако она забыла заштопать чулки, но, когда мать ее спросила, выполнена ли работа, обманула ее, ответив утвердительно, надеясь на то, что завтра утром она, как обычно, встанет раньше других девочек и наверстает упущенное.

Но это оказалось невозможным. Дело в том, что по своей невнимательности Кэтхен забыла убрать чулки, и они попались на глаза матери, которая, увидев, что они не заштопаны, сразу же положила их в шкаф. Таким образом, задавая ей вопрос о том, выполнено ли задание, она хотела проверить ее честность. Как хотелось ей повторить вопрос или хотя бы строго посмотреть на дочь! Но она хорошо помнила запрет мужа уличать Кэтхен во лжи прилюдно и не нарушила его. Однако в душе она была глубоко обижена тем, что девочка, и глазом не моргнув, опять ей нагло лжет.

На следующий день мать встала тоже раньше, чем обычно, т.к. она догадывалась о планах дочери. Войдя в ее комнату, она обнаружила, что Кэтхен давно встала, оделась и что-то в растерянности ищет. Она попыталась протянуть матери руку в знак приветствия и придать своему лицу дружелюбное выражение. Вот тут-то мать и поняла, что наступил самый благоприятный момент. „Зачем ты лжешь мне своим взглядом и выражением лица? — сказала она. — Это ни к чему. Твои уста мне вчера уже солгали. Вот здесь, в шкафу, лежат твои чулки со вчерашнего обеда, как видишь, совершенно незаштопанные. Как ты смела мне вчера опять лгать?“

Кэтхен: Ах, мама, я не имею права жить на этом свете.

Мать (холодно и отчужденно): Вот твои чулки. Я не хочу тебя сегодня видеть. Можешь идти на уроки, можешь не идти — мне все равно; ты подлая девчонка.

После этого мать вышла из комнаты, а Кэтхен, всхлипывая, села за стол и принялась штопать, чтобы как можно быстрее наверстать то, что нужно было сделать еще вчера. Но едва она принялась за дело, как в комнату вошел господин Виллих. На его лице были написаны одновременно строгость и печаль. Отец принялся молча ходить по комнате из угла в угол.

Виллих: Ты плачешь, Кэтхен, что случилось?

Кэтхен: Ах, отец, Вы уже все знаете.

Виллих: Я хочу услышать это от тебя.

Кэтхен (пряча лицо в платок): Я опять солгала.

Виллих: Бедный ребенок. Что же, ты совсем не можешь контролировать свои поступки?

Кэтхен ничего не смогла ответить из-за слез и испытываемой душевной горечи.

Виллих: Я не буду много говорить, дитя мое. Ты давно знаешь, что лгать — это отвратительно, а я знаю, что время от времени, когда ты не вполне контролируешь себя, ты все же говоришь неправду. Как же нам быть? Ты должна действовать, Кэтхен, и я как друг тебе помогу.

Вот ты вчера опять оступилась, пусть сегодняшний день будет днем траура. Возьми эту черную ленту и носи ее сегодня целый день. Закрепи ее в волосах, пока твои сестры еще не встали.

„Успокойся, — продолжал господин Виллих после того, как Кэтхен выполнила его указание. — Я твой верный друг и помогу тебе справиться с твоим пороком. И, чтобы ты повнимательнее относилась к себе самой и своим поступкам, приходи каждый вечер перед сном в мою комнату и записывай в книгу, которую я уже приготовил, следующие слова: „Я сегодня ни разу не солгала“ или „Я сегодня солгала““.

Не бойся упреков с моей стороны. Их не будет, даже если ты будешь вынуждена записать неприятные для тебя вещи. Надеюсь, уже одно воспоминание о том, что ты была нечестна, надолго отобьет у тебя охоту ко лжи. Но я должен сделать еще кое-что, что поможет тебе в течение дня не грешить и благодаря чему ты будешь записывать вечером в мою книгу только приятные вещи. Я запрещаю тебе, начиная с сегодняшнего вечера, когда ты снимешь знак траура вообще носить в волосах какую-либо ленту. Этот запрет будет действовать неопределенное время, пока твои записи не убедят меня в твоей серьезности и искренности. Я должен убедиться, что ты полностью поборола в себе склонность ко лжи. И тогда ты уже сама сможешь решать, какого цвета ленты тебе носить» (J. Heusinger, Die Familie Wertheim, 1800-(2), цит. по: Rutschky, S.192).

Несомненно, Кэтхен убеждена в том, что такой порок свойственен только ей — низко падшему созданию. Понять же, что доброму и великодушному воспитателю сказать правду подчас не менее мучительно, чем ей самой и что именно поэтому он так ее и третирует, Кэтхен сможет, лишь пройдя курс психоанализа.

А как обстоят дела с отцом маленького Конрада? Не страдает ли он теми же психическими расстройствами, что и многие отцы в наше время?

«Я твердо решил воспитывать его, не прибегая к побоям, но из этого ничего не получилось. Вскоре я был вынужден взяться за розги.

Произошло следующее: как-то к нам пришла Кристль и принесла куклу. Конрад тут же захотел поиграть с ней, а потом никак не отдавал ее назад. Как же поступить в такой ситуации? Если бы я ему принес книжку с картинками и сказал, чтобы он вернул куклу хозяйке, он, наверное, сделал бы это. Но мне это не пришло в голову, а если бы и пришло, то не знаю, поступил бы я таким образом или нет. Ибо я вдруг осознал, что пришло время дать понять Конраду, что он обязан беспрекословно повиноваться отцу. Я сказал: „Конрад, отдай, пожалуйста, куклу Кристль!“ „Нет!“ — ответил он возбужденно. „Но ведь Кристль тоже хочет играть“, — настаивал я. „Нет!“ — упорствовал он, прижал куклу к груди и повернулся ко мне спиной. Тогда я еще раз повторил свое требование серьезным тоном: „Конрад, ты должен немедленно отдать куклу Кристль, я этого хочу“.

Тогда он с размаху швырнул куклу девочке прямо под ноги.

Боже, как я испугался! На мгновение мелькнула мысль, что даже если бы пала моя лучшая корова, это не вызвало бы у меня такого страха. Я не позволил Кристль поднять куклу и велел сыну самому сделать это. „Нет! Нет!“ — закричал Конрад. Тогда я принес розги и показал их ему. „Подними куклу или я ударю тебя“, — пригрозил я. Ребенок по-прежнему упорствовал: „Нет!“

Я замахнулся, уже хотел ударить его, и, надо же, это увидела моя жена. Она закричала: „Прошу тебя, не надо, ради Христа!“

Я как бы оказался меж двух огней и после короткого раздумья поднял куклу, отвел ребенка в другую комнату, запер дверь, чтобы жена не могла войти, швырнул куклу на пол и медленно, подчеркивая каждое слово, произнес: „Или ты поднимешь ее, или я ударю тебя“. Но мой Конрад по-прежнему, как заведенный, твердил: „Нет, нет, нет“.

Я ударил его легонько, но это не подействовало.

И только когда я хорошенько выпорол его, он поднял куклу. Я взял его за руку, отвел обратно и приказал: „Верни куклу Кристль!“ Он повиновался.

Затем он с плачем бросился к матери и хотел было зарыться головой в ее колени. Но у моей жены хватило ума оттолкнуть его со словами: „Убирайся прочь и не приходи, пока не исправишься!“

Правда, она сказала это со слезами на глазах, и потому я попросил ее уйти. Конрад еще покричал полчаса, а потом более-менее успокоился.

Должен признаться, что сам я тоже пребывал в довольно угнетенном состоянии частью потому, что мне было жаль сына, частью потому, что я был расстроен его упрямством.

Я даже не притронулся к еде во время обеда, и только визит к пастору успокоил меня. „Вы поступили совершенно правильно, господин Кифер, — сказал он. — Крапиву нужно рвать, пока она не выросла. Позже это будет сделать труднее и есть риск, что корни останутся в земле. Дурные привычки у детей — та же крапива. Чем дольше им попустительствуешь, тем труднее потом от них избавиться. Ваш сын не забудет взбучку полгода.

Если бы Вы выпороли его не так крепко, это было бы хуже, поскольку Вы не достигли бы желаемого результата, более того, если бы продолжали и далее бить его вполсилы, он бы легко привык к боли. Вот почему дети не боятся матерей: у них не хватает мужества как следует выпороть свое чадо. В конце концов, из этих детей выходят страшные упрямцы, которым порой любая порка нипочем. [...]

Поскольку Ваш Конрад еще не забыл о наказании, советую Вам использовать это время для его же блага. Нужно как можно чаще командовать им. Вы можете заставлять мальчика приносить себе трубку, ботинки и сапоги, а потом отправлять его с этими вещами обратно, приказать перекладывать во дворе камни с места на место и постепенно добьетесь превосходных результатов“» (C.G. Salzmann, 1796, цит. по: Rutschky, S.158).

Разве пастор мог так успокаивать обеспокоенного отца лишь в далеком прошлом? Разве мы не узнали в 1979 г., что две трети немцев одобряют телесные наказания? В Англии они не только не запрещены, применение их в интернатах даже считается нормой. И против кого обратится гнев униженных в детстве? Обуздать этот гнев не помогут, видимо, никакие тюрьмы и исправительные колонии. Ведь далеко не каждый выпускник школы может стать учителем и тем самым отомстить за причиненные ему душевные и физические страдания...

Выводы

Эти многочисленные цитаты я привела в своей книге для того, чтобы охарактеризовать взгляды, более или менее открыто высказываемые отнюдь не только сторонниками фашистской идеологии. Презрение к слабому, беззащитному ребенку, насилие над ним, запрет на творчество и проявление эмоций, подавление как его, так и своего подлинного Я настолько характерны для многих сфер нашей жизни, что мы теперь почти не замечаем этого. Мы все (кто-то более, кто-то менее настойчиво) стремимся как можно скорее избавиться от тех черт, которые характерны для ребенка, т.е. хотим из беспомощных, зависимых от других созданий превратиться в умных, сильных, независимых, уважаемых людей. И, если вдруг в наших детях явственно проявляются черты, свидетельствующие о внутренней силе, мы так же, как когда-то наши родители, с ними беспощадно боремся, лицемерно называя эту борьбу «процессом воспитания».

В дальнейшем для обозначения этой системы взглядов я буду использовать термин «черная педагогика», причем из контекста будет видно, какой из перечисленных ниже аспектов этой системы наиболее важен для меня в тот или иной момент. Саму систему можно построить на основе анализа приведенных выше цитат. Итак, для «черной педагогики» характерно следующее:

1. Взрослые выступают по отношению к детям не в роли слуг, а в роли господ.

2. Взрослые, подобно богам, судят, что справедливо, а что нет.

3. Взрослые часто гневаются (хотя их гнев порожден их же собственными внутренними проблемами, о чем они не знают).

4. Вину за свои проблемы взрослые возлагают на ребенка.

5. Взрослые полагают, что родителей всегда следует защищать.

6. Взрослые думают, что живая душа ребенка представляет для них опасность.

7. Взрослые стремятся как можно скорее «обезволить» ребенка.

8. Вообще, воспитатель полагает, что нужно как можно раньше начать «воспитывать» ребенка, чтобы он ничего не заметил и не разгадал намерения взрослого.

Для подавления живого начала применяются следующие средства: заманивание в западню, ложь, хитрость, искажение истинного состояния дел, запугивание, выражение недоверия, лишение родительской любви, изоляция, унижение, презрение, издевательство, упреки и открытое насилие, вплоть до применения пыток.

Неотъемлемой чертой «черной педагогики» является стремление создать у ребенка неверные представления. Эти представления передаются из поколения в поколение, хотя с научной точки зрения они не выдерживают никакой критики. Вот некоторые установки, которые воспитатели пытаются создать у ребенка:

1. Неукоснительное исполнение обязанностей способно породить любовь.

2. Запретами можно убить ненависть.

3. Родители априори заслуживают уважения только потому, что они родители.

4. Дети же, в свою очередь, априори не заслуживают ни малейшего уважения.

5. Послушание делает сильным.

6. Чрезмерное самоуважение вредно.

7. Заниженная самооценка, напротив, способствует хорошим отношениям с людьми.

8. Ласковое обращение с ребенком (слепая любовь) оказывает на него пагубное воздействие.

9. Удовлетворение потребностей ребенка также плохо влияет на него.

10. Суровое обращение — наилучший способ сделать ребенка жизнестойким.

11. Неискренняя благодарность лучше искренней неблагодарности.

12. Главное — благопристойное поведение, а не подлинные ощущения.

13. Родители не перенесут причиненной им обиды, и Бог жестоко покарает за это ребенка.

14. Тело есть нечто грязное и омерзительное.

15. Бурное проявление чувств вредно.

16. Родители — совершенно невинные создания, напрочь лишенные каких-либо неконтролируемых инстинктов.

17. Родители всегда правы.

Если вспомнить, какую волну террора породила идеология, основанная на этих педагогических принципах, и как в начале века она во многом определяла тенденции дальнейшего общественного развития, то стоит ли удивляться, что Зигмунду Фрейду, благодаря рассказам своих пациентов неожиданно понявшему механизм совращения детей родителями, пришлось разработать целую научную теорию, позволившую ему приемлемым для общества способом объяснить известные ему факты. Ведь нарушить табу было просто невозможно. Во времена Фрейда ребенок под угрозой строжайших санкций не должен был замечать того, что делали с ним взрослые. Если бы ученый изложил в своей теории истинные причины сексуальных домогательств, ему бы пришлось опасаться гнева своих родителей, чьи установки маленький Фрейд перенял в результате интроекции. Более того, его наверняка клеймили бы на всех перекрестках и постепенно превратили бы в общественного изгоя. Хотя бы из чувства самосохранения он обязан был создать теорию, позволявшую не разглашать тайну, объяснявшую все «злое», «греховное» и «несправедливое» просто разгулом детской фантазии. Родители же — только экран, на который дети подсознательно проецируют свои сокровенные чувства и желания. Однако данная теория по вполне понятной причине никак не объясняет, почему родители со своей стороны не только проецируют на детей свои сексуальные и порожденные агрессивными импульсами потребности, но даже удовлетворяют их за счет детей. Именно отказом ученого от сколько-нибудь внятного объяснения этого феномена и обусловлена приверженность многих педагогов-профессионалов учению Фрейда, сопровождающаяся нежеланием трезво взглянуть на поведение собственных родителей. Именно фрейдизм, сводивший поведение людей к формам проявления первичных, в первую очередь, половых инстинктов и разделявший структуру личности на «Оно», «Я» и «сверх-Я» дал возможность родителям и воспитателям сохранить верность принципу: «Чтобы ни делали с ребенком отец и мать, он не должен замечать этого»[9]. Истоки этой приверженности следует, однако, искать в раннем детстве.

Влияние «черной педагогики» на теорию и практику психоанализа представляется мне настолько важным, что я намерена гораздо более основательно заняться этой проблемой (см. предисловие).

Пока же я вынуждена удовлетвориться кратким изложением своих мыслей с целью пробудить (пусть хотя бы поверхностный) интерес к поднятой проблеме. Ведь глубоко укоренившееся в сознании родителей желание сберечь детей как нельзя лучше подходит для того, чтобы отец и мать скрывали от ребенка жизненно важные истины или даже обращали их в свою противоположность, за что детям потом приходится расплачиваться серьезными невротическими расстройствами.

Что же происходит, когда усилия педагогов дают нужный результат?

В традиционной педагогике детство считалось самым счастливым временем в жизни человека. Отношение к нему начало меняться только у представителей современного молодого поколения. Ллойд де Моз стал, видимо, первым ученым, тщательно изучившим историю детства, не приукрашивая факты и не принижая тенденциозными комментариями значение собственных выводов. Этот специалист по психоистории способен понять чувства других людей, и ему не нужно закрывать глаза на истину, вытесняя ее в подсознание. В своей книге (1977) он откровенно говорит о подлинном положении дел, которое производит совершенно гнетущее впечатление, но одновременно дает шанс изменить ситуацию к лучшему. Описанные в книге дети сами стали взрослыми. Читатель получает представление о том, как обращались с ними в детстве, и осознает истинную причину зверств, творившихся на протяжении всей нашей новейшей истории. Он видит, где и когда «черная педагогика» посеяла семена, давшие такие страшные всходы, и это хотя бы позволяет надеяться, что человечество не навечно обречено и дальше страдать из-за этой жестокости. Понимание истинных причин действий власть имущих и способов придать им внешне благопристойный характер даст человечеству возможность разорвать порочный круг.

В наше время принципы воспитания, несомненно, изменились, и родители это осознают. Воспитание беспрекословного послушания, принуждение, суровое обращение и эмоциональная глухота уже не считаются абсолютными ценностями. Однако воплощению в жизнь новых идеалов зачастую препятствуют воспоминания о перенесенных в детстве страданиях, сохранившиеся в подсознании, что опять же приводит к недостаточной эмпатии. Речь идет о тех, кого воспитывали примерно так же, как Кэтхен и Конрада, и кто, совершая насилие над детьми, думает, что это в порядке вещей, или, по крайней мере, преуменьшает его опасность, поскольку у них самих было, якобы, «счастливое» детство. Но неспособность понять чувства других доказывает как раз прямо противоположное: именно в детстве этим людям пришлось, стиснув зубы, многое претерпеть. Людям, выросшим в эмпатическом окружении (случай крайне редкий, т.к. еще до недавнего времени мало кто знал, какие душевные муки порой испытывает ребенок), или тем, кто позднее смог найти объект для эмпатии в собственном внутреннем мире, легче понять страдания других или хотя бы признать, что таковые могут иметь место. Тем самым создается необходимая предпосылка для исцеления старых ран. При отсутствии ее «излечивать» раны приходится за счет своих же детей или воспитанников.