В начале было воспитание

Вступление

Крайне сложно писать о насилии над детьми, не вставая одновременно на скользкий путь морализаторства. Возмущение поведением взрослого, который бьет ребенка, и сострадание к жертве насилия настолько естественны, что можно, несмотря на все знание человеческой природы, поддаться искушению и осудить взрослых за жестокость. Но нельзя видеть в одних только белое, а в других — только черное. Ведь желание совершить физическое и психическое насилие над ребенком обусловлено не столько характером человека и его природными качествами, сколько тем обстоятельством, что в детстве с ним обращались точно так же и он ничего не мог сделать. Многие добрые, ласковые и чуткие люди, подобно отцу господина А., ежедневно физически и душевно травмируют своих детей, называя это воспитанием. Пока взрослые считали, что телесные наказания необходимы и идут детям на пользу, насилие над детьми было в порядке вещей. В наши дни взрослые страдают от того, что иногда «дают волю рукам», по непонятной причине вдруг начинают кричать на ребенка и опять-таки неизвестно почему в отчаянии бьют и унижают его, видят его слезы и в душе понимают, что в следующий раз будут действовать точно так же. Это будет продолжаться до тех пор, пока они не перестанут идеализировать собственное детство.

Великий художник Пауль Клее известен как автор восхитительных, поражающих утонченным стилем картин. И, наверное, только единственный сын знал о скрытой черте его характера. В своем интервью Брюкенбауэру 29 февраля 1980 г. 72-летний Феликс Клее сказал о своем отце: «Человеком он был далеко неоднозначным, любил пошутить, но мог и за палку взяться. Вообще, он меня по-всякому воспитывал». По словам сына, отец изготовил для него множество чудесных кукол, из которых к настоящему времени сохранилось 30. Феликс Клее рассказывает: «В нашей маленькой, тесной квартире отец вешал в дверном проеме декорации и устраивал настоящий театр. Когда я был в школе, он иногда (он сам потом признавался) устраивал представления для нашей кошки». Но он также устраивал спектакли и для сына. Ну разве мог маленький Феликс не простить ему побои?

Я привела данный пример для того, чтобы помочь читателю избавиться от стандартных представлений о добрых и злых родителях. Многие формы проявления жестокости еще не изучены как следует, т.к. никто не анализировал душевные травмы ребенка и их последствия. Именно о них и пойдет речь во второй части моей книги. Я считаю, что большинство людей в своей жизни проходят следующие стадии.

1. Сначала они в раннем детстве получают душевные травмы, которые никто таковыми не считает.

2. Затем их приучают реагировать на боль спокойно и избегать приступов гнева.

3. Далее они учатся постоянно выражать благодарность за так называемые «благодеяния».

4. Становясь взрослыми, они забывают историю своего детства.

5. В зрелом возрасте необходимость выплеснуть на кого-нибудь накопившиеся эмоции заставляет их обратить свой гнев на других людей или на самих себя.

Самое худшее заключается, пожалуй, в том, что дети не выражают гнев или боль, боясь потерять родительскую любовь. Уже в первые годы жизни ребенка такие эмоции, как злость и гнев вытесняются в подсознание, а т.к. они представляют собой огромный потенциал здоровых жизненных сил, требуется не менее мощная энергия, чтобы удерживать их там. Такое щадящее родителей воспитание лишает ребенка возможности спонтанного проявления чувств, что нередко приводит к самоубийству и наркомании, тоже означающей самоубийство. Если наркотики использовались для того, чтобы заполнить пустоту, возникшую в результате подавления чувств и самоотчуждения, то человек, начав лечиться от наркотической зависимости, снова будет ощущать внутреннюю пустоту. Успех лечения возможен только при условии, что он вновь обретет возможность спонтанно проявлять свои чувства, иначе зависимость не преодолеть. Кристиана Ф., автор книги «Мы дети со станции ZOO» (Wir Kinder vom Bahnhof Zoo[10]), ясно показывает нам всю трагичность судьбы наркоманки, оказавшейся в таком порочном круге.

Беспощадная война против собственного Я. Пубертатный период: упущенный шанс

Родителям с помощью различных изощренных методов очень часто удается настолько «приручить» своих детей, что проблем с ними не возникает вплоть до наступления периода полового созревания. «Охлаждение» чувств и отсутствие явных проявлений инстинктов во время латентного периода — все это полностью соответствует желанию родителей иметь детей, не создающих им никаких проблем. В книге Хильды Брух «Золотая клетка» (Der goldene Käfig, Hilda Bruch) родители с сожалением рассказывают, что не в состоянии понять резких перемен, произошедших с их еще недавно такими способными, удачливыми, хорошо воспитанными, ухоженными и обходительными дочерьми. Они не понимают, что делать с этими юными существами, как кажется, напрочь отвергающими любые нормы в своем саморазрушительном поведении, до крайности упрямыми, не приемлющими никаких логических доводов. Не помогают родителям также никакие ухищрения в стиле «черной педагогики».

Для пубертатного периода характерно бурное проявление истинных чувств, которые в латентный период удавалось подавлять. Подростки в период бурного роста в полной мере испытывают такие чувства, как гнев, возмущение, любовь, восторг, радость, горе, ощущают сексуальные желания. Во многих случаях это ставит под угрозу психическое равновесие родителей. Если бы подросток или юноша позволил себе откровенно выразить свои подлинные чувства, он, наверное, был бы объявлен опасным террористом или оказался бы в сумасшедшем доме. Героев Шекспира и Гете — Гамлета и Вертера — наше общество, безусловно, отправило бы в психиатрическую больницу. Такая же участь ожидала бы, вероятно, и Карла Моора. Поэтому юный наркоман пытается приспособиться к нормам общественной жизни, подавляя свои подлинные чувства. Но их всплеск в пубертатный период оказывается настолько мощным, что подросток уже не может жить, не испытывая этих чувств, он пытается вновь обрести их с помощью наркотиков, и это ему поначалу удается. Однако в душе подросток давно уже усвоил господствующую в обществе и внушенную ему родителями точку зрения: переживать сильные чувства — значит стать общественным изгоем, что равнозначно социальной изоляции; в конце концов такому человеку будет трудно выжить.

За вполне оправданное и жизненно необходимое стремление найти подлинное Я наркоман наказывает себя точно так же, как родители в раннем детстве наказывали его за первые проявления жизненной энергии, а именно подавлением чувств. Почти любой из тех, кто пристрастился к героину, рассказывает, что когда он начинал принимать наркотики, он стал испытывать небывалые по интенсивности чувства. Благодаря этому он осознал, какой бесцветной была раньше его эмоциональная жизнь.

Так как он даже представить себе не мог, что испытать столь яркие эмоции можно и без героина, то по вполне понятной причине начинал регулярно принимать дозы. Ведь только под воздействием наркотика молодой человек ощущал, каким он мог бы быть, соприкасался со своим подлинным Я и, естественно, уже не знал покоя. У него больше не получалось жить так, словно его собственного Я никогда не существовало. Он теперь хорошо знает, что оно есть. Но одновременно он еще с ранних лет усвоил, что у его подлинного Я нет никаких шансов открыто проявить себя. Поэтому он как бы пошел с судьбой на компромисс, согласившись встречаться со своим подлинным Я, но так, чтобы об этом никто не знал. Даже он не властен устроить эту встречу, т.к. эти ощущения приходят извне, благодаря наркотику, без наркотика их испытывать человек не может, они не становятся интегрированной частью его Я. Он не несет, да и не должен нести за них никакой ответственности, а в перерывах между приемами наркотика испытывает полнейшую апатию, чувство пустоты или гнетущую тревогу и страх, т.к. действие наркотика закончилось и прошло как сон, который не оказывает никакого влияния на дальнейшую жизнь.

Как же человек попадает в нелепую зависимость от наркотика? У этой зависимости есть своя предыстория. Наркоманы обычно ничего не знают о ней, ибо она неразрывно связана со всей их прежней жизнью. Девушка, в 16 лет ставшая наркоманкой, в свои 24 года рассказывает перед телекамерой о том, что вынуждена заниматься проституцией с целью добыть героин и о том, что он ей необходим, чтобы переносить эту «скотскую жизнь». Говорит она вполне искренне, к ней можно проникнуться сочувствием и понять ее. Она считает, что этот порочный круг для нее и есть единственно возможный образ жизни, и это нас настораживает. Она просто не знала ничего другого и никогда не была свободна в своих решениях. Саморазрушение являлось единственным образом жизни, что не позволило девушке разглядеть всю нелепость ее сегодняшней жизни. И пусть не удивляет чрезмерная идеализация ею своих родителей. Наркоманы склонны идеализировать своих родителей. Сама она чувствует себя виноватой в том, что опозорила и разочаровала родителей. Правда, она возлагает часть вины и на общество в целом, и здесь с ней нельзя не согласиться. Но девушка не осознает, что существует конфликт между стремлением найти собственное Я и необходимостью приспосабливаться к потребностям общества и родителей, поэтому она ни в чем не обвиняет родителей. Данный вывод мы опять хотим подкрепить конкретным примером, а именно рассказом Кристианы Ф. о своей жизни.

Наркомания как форма поисков собственного Я и саморазрушения. Жизнь Кристины Ф.

Первые шесть лет Кристиана провела в деревне, где целыми днями общалась с крестьянами, кормила домашних животных и вместе со своими сверстниками «валялась на сене». Затем ее семья переехала в Берлин. Там она вместе с родителями и сестрой, которая была на год младше, поселилась в трехкомнатной квартире, расположенной на двенадцатом этаже одного из многих высотных домов в районе Гропиусштадт, Внезапная утрата знакомого окружения, друзей и свойственного сельской местности ощущения простора уже сама по себе тяжела для ребенка. Она может стать и трагедией, если он оказывается наедине со своими ощущениями и вынужден в любой момент ждать наказаний или просто побоев.

«Я была бы счастлива, общаясь со своими животными, если бы отец не становился бы все более невыносимым. Мать работала, а он, после того как ушел из бюро знакомств, был безработным. Он постоянно сидел на обшарпанной софе и все чаще и чаще без всякого повода приходил в ярость.

После работы мать готовила со мной уроки. Какое-то время я никак не могла научиться различать буквы К и X, и однажды вечером мать с воистину ангельским терпением объясняла мне разницу. Но я почти не могла ее слушать, т.к. видела, что отец все больше и больше раздражался. Затем он принес, как всегда, из кухни веник и начал меня лупить, потом потребовал объяснить ему различие между К и X, но я даже слова не могла сказать. Тогда он задал мне еще раз взбучку и отправил спать.

Вот такая у него была манера готовить со мной уроки. Он очень хотел, чтобы я была прилежной и чего-нибудь в жизни достигла. Ведь у его деда было безумно много денег. В Восточной Германии ему, помимо прочего, принадлежали газета и типография. После войны власти ГДР их, естественно, национализировали. Поэтому отец всегда сходил с ума, когда узнавал, что в школе у меня не все ладится.

Некоторые вечера я помню до мельчайших подробностей. Как-то нам задали нарисовать в тетради дом: шесть клеточек в длину и четыре клеточки в высоту. Я нарисовала один дом и уже точно знала, каким должен быть следующий, когда отец вдруг сел рядом. Он спросил меня, каких размеров должен быть следующий дом. От страха я не могла считать клеточки и говорила наугад. Когда я ошибалась, он принимался бить меня. Когда я уже была в таком состоянии, что могла только реветь от боли, он выдернул из цветочного горшка бамбуковую палку — она служила опорой для фикуса — и бил меня по заднице так, что с нее даже кожа слезла.

Страх возникал у меня даже за едой. Если я сажала на скатерть пятно или что-нибудь опрокидывала, то он бил меня по заднице и я, в конце концов, боялась даже притронуться к стакану молока. От страха со мной вечно случалось какое-нибудь несчастье.

По вечерам я всегда как можно более ласково спрашивала отца, не собирается ли он куда-нибудь пойти. Он часто уходил куда-то, и мы — трое женщин — могли тогда облегченно вздохнуть. Эти вечера были удивительно спокойными. Но когда отец возвращался поздно ночью, обычно пьяный, то часто устраивал скандалы. Достаточно было любого пустяка, например, разбросанных игрушек или одежды, как он начинал беситься. Ведь, по его словам, главное в жизни — порядок. Если он видел беспорядок, он вытаскивал меня из кровати и жестоко избивал. Доставалось также и моей младшей сестре. Затем отец разбрасывал наши вещи по полу и приказывал за пять минут собрать их и разложить по местам. Как правило, у нас это не получалось, и тогда в ход опять шли кулаки и палка.

Моя мать стояла в дверях и плакала. Она редко отваживалась защищать нас, т.к. отец бил и ее. И только мой дог Аякс иногда начинал прыгать между нами и громко скулить. У него всегда были грустные глаза, когда в семье ссорились. Только благодаря собаке отец успокаивался, потому что он, как и все мы, очень любил собак. Он мог накричать на Аякса, но никогда не бил его.

Тем не менее я по-своему любила и уважала отца, ибо считала, что он намного лучше всех остальных отцов. Но главное, я очень боялась его. При этом я считала частые побои вполне нормальным явлением. У других детей в нашем районе дела обстояли точно так же. У них и у их матерей были настоящие синяки под глазами, у некоторых отцы валялись пьяные на улице или на детской площадке. Мой отец так никогда не напивался. На нашей улице из окон часто вылетала мебель, женщины звали на помощь полицию. В нашей семье не было ничего подобного.

Больше всего отец любил свой автомобиль марки „Порше“. Чуть ли не каждый день он полировал его до блеска, если только автомобиль не был в ремонте, и страшно гордился тем, что больше ни у кого из безработных, проживавших в нашем районе, не было „Порше“.

Я тогда даже понятия не имела, почему отец постоянно приходит в бешенство. Но когда я стала с матерью более часто разговаривать об отце, кое-что прояснилось. Мой отец был просто неудачником. Он хотел многого достичь, но получал от жизни только пощечины. В результате он начал опускаться. Собственный отец презирал его и очень не хотел, чтобы моя мать вышла замуж за такое ничтожество, ведь он прочил ему в свое время блестящую карьеру.

Я безумно хотела как можно скорее повзрослеть и, подобно отцу, получить власть над людьми. В конце концов мне представилась возможность понять, что такое власть.

Я, мои одноклассники и сестра играли в одну и ту же игру чуть ли не каждый день. По дороге из школы мы собирали окурки, дома разглаживали их, брали в рот и с наслаждением пускали дым. Стоило сестренке протянуть руку к окурку, как она тут же получала по пальцам. Мы приказывали ей мыть посуду, вытирать пыль и вообще выполнять все, что нам поручали родители. Затем мы забирали свои игрушки, запирали квартиру и шли гулять. Сестру же мы держали взаперти до тех пор, пока она не заканчивала все работы по дому» (S. 18-20, 22).

Итак, Кристиана, которую отец часто избивал по любому поводу, со временем начинает вести себя так, чтобы дать отцу повод побить ее. Таким образом она делает из несправедливого и непредсказуемого отца по крайней мере справедливо наказывающего. У нее нет другой возможности сохранить в душе идеализированный образ горячо любимого отца. Она начинает вести себя вызывающе с другими людьми, давая им возможность выступить в роли карающего отца. Сперва она затевает конфликт с комендантом дома, затем с учителями и, наконец, с полицейскими. С ними она сталкивается, уже став завсегдатаем «тусовки наркоманов». Таким образом ее конфликт с отцом переносится на посторонних людей. Так как она не может поговорить со своим отцом о своих внутренних проблемах, то ее первоначальная ненависть к отцу вытесняется в подсознание. Постепенно вся накопившаяся там ненависть униженного, непонятого, одинокого ребенка обращается против ее собственного Я. Далее Кристиана начинает делать с собой то, что с ней раньше проделывал отец. Она последовательно унижает себя, при помощи наркотиков пытается найти замену истинным чувствам, обрекает себя на молчание (а ведь у нее есть литературные способности!), на жизнь в изоляции, что ведет в конце концов к духовной деградации и физическому саморазрушению.

Некоторые из описанных Кристианой сцен напоминают мне эпизоды из жизни заключенных концлагерей. Вот, например:

«Сперва мы только дразнили и злили других детей. Потом мы хватали какого-нибудь ребенка, затаскивали его в лифт и нажимали на все кнопки. Лифт медленно полз вверх, останавливаясь на каждом этаже. Раньше то же самое ребята проделывали и со мной и как раз тогда, когда я после прогулки с собакой спешила домой к ужину. Они так же нажимали на все кнопки, и я буквально сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда лифт дойдет до двенадцатого этажа. Аякс же страшно нервничал...

Очень подло задерживать лифт, если кому-то надо было в туалет: пока лифт ехал, человек мог уже наложить в штаны. Но еще подлее было отбирать у кого-нибудь из детей суповую ложку. Ведь только с ее помощью можно было достать до последних кнопок в лифте. Если кто-либо терял длинную деревянную ложку или позволял ее у себя отнять, он был вынужден подниматься пешком на двенадцатый этаж. Другие дети не давали ему свою ложку, а взрослые считали, что мы только играем в лифте или ломаем его» (там же, S.27).

«Как-то под вечер у нас сбежала из клетки мышь и спряталась на газоне, куда мы не имели права заходить. Мы так и не нашли ее. Было немного грустно, но я утешила себя мыслью, что там ей будет лучше, чем в клетке.

Вечером того же дня отец, как назло, зашел к нам в детскую и задал дурацкий вопрос: „Почему здесь только две мыши? А где же третья?“ Ничто не предвещало несчастья, ведь вопрос прозвучал так забавно. Отец терпеть не мог мышей и всегда требовал, чтобы я отдала их кому-нибудь. Поэтому я честно рассказала, что мышь сбежала, когда мы играли на детской площадке.

Отец, как безумный, посмотрел на меня. Я поняла, что сейчас такое начнется! Он заорал и ударил меня. Я думала, он сейчас меня убьет. Он никогда так сильно меня не бил. Когда он переключился на сестру, я воспользовалась передышкой и инстинктивно бросилась к окну. Наверное, я бы выпрыгнула с двенадцатого этажа, но отец схватил меня за плечи и швырнул обратно на кровать. Мать, как обычно, стояла в дверях и плакала. Я даже не смотрела в ее сторону и обратила на нее внимание, только когда она набросилась на отца с кулаками.

Тут он вконец с ума сошел. Выгнал ударами мать в коридор и там принялся жестоко избивать ее. Я больше испугалась за нее, чем за себя и поэтому бросилась вслед. Мать попыталась укрыться в ванной, но отец успел удержать дверь. В ванной мать постоянно замачивала белье, т.к. на стиральную машину у нас никогда не хватало денег. Так вот: отец схватил мать за волосы и окунул головой в воду. Уж не знаю, как ей удалось освободиться. Может, отец просто отпустил ее...

С бледным как смерть лицом он скрылся в гостиной. Мать подошла к гардеробу, одела пальто и молча ушла.

Это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Ведь мы остались одни. Я сразу же подумала, что отец сейчас вернется и снова будет нас бить. Но в квартире было тихо. Только телевизор работал» (там же, S. 34).

Разумеется, на долю узников концлагерей выпадали более тяжкие страдания. Однако, вряд ли кто-либо усомнится в том, что между их положением и ситуацией, сложившейся в семье Кристианы, наблюдается довольно значительное сходство. Тем не менее, многочисленные случаи насилия над детьми вызывают у нас поразительно спокойную реакцию. В полном соответствии с педагогическими принципами мы говорим: «Что тут особенного? Нужно же как-то воспитывать детей» или «Тогда так было принято» или «Кто не хочет слышать, да почувствует». Один весьма солидный пожилой человек с нескрываемым удовольствием рассказал в широком кругу, как мать в детстве качала его над костром из соломы, чтобы высушить его белье и отучить мальчика мочиться в штаны. Под конец он произнес следующие знаменательные с слова: «Я не знаю лучшей женщины, чем моя мать, но у нас тогда так делали». Неспособность почувствовать собственные страдания, перенесенные в детстве, порождает эмоциональную глухоту и делает человека невосприимчивым к чужим страданиям. Если меня таким образом воспитывали во имя моего же блага, значит, такое обращение является неотъемлемым элементом жизненного уклада, это надо просто принять и какие-либо сомнения здесь неуместны.

Глухота к страданиям других объясняется тем, что человек сам в детстве подвергался насилию, воспоминания о котором хоть и сохранились, но, как правило, остались в области бессознательного.

Поэтому пытки по-разному воздействуют на взрослых и детей. У последних еще не настолько сформировалось собственное Я, чтобы в их подсознании сохранились воспоминания о мучениях вместе с сопутствующими ощущениями. В таких случаях (и то не всегда) человек помнит, что его в детстве били и что — как утверждали родители — это делалось для его же блага. Поэтому из тех, кого в детстве жестоко избивали, вырастают столь же жестокие отцы и матери, потенциальные палачи, лагерные и тюремные надзиратели, мучители. Некий идущий из подсознания импульс заставляет их повторять историю своего детства, т.е. причинять страдания другим. Этих людей так рано начали бить и унижать, что они просто не в состоянии эмоционально почувствовать, что в детстве они были беспомощными и одинокими. Для этого было необходимо присутствие в их жизни человека, относившегося к ним с пониманием и защищавшего их. Только при таких условиях они смогли бы интегрировать в собственное Я восприятие себя как слабого, беспомощного, избитого ребенка, которым они, по сути, и остались.

Теоретически вполне можно представить себе, что избитый отцом ребенок потом может поплакаться в подол доброй тете и все ей рассказать, и эта женщина не будет пытаться не только оправдать отца, но и не станет принижать значение инцидента, произошедшего с ребенком. Однако такая счастливая возможность имеется редко. В семьях, где детей бьют, родители, как правило, придерживаются общих педагогических принципов, либо один из родителей сам является жертвой. Так что ребенку не у кого искать защиты в своей семье. У ребенка нет внутренней свободы, чтобы найти добрую «тетю» и рассказать ей все. Ребенок скорее смирится с ужасным одиночеством, с тем, что ему придется подавлять свои истинные чувства, но он ни за что не станет обвинять в чем-то отца или мать, тем более перед чужими людьми. Психоаналитики знают: может потребоваться 30, 40 и даже 50 лет, чтобы человек, наконец, смог осознанно пережить свои детские обиды, которые долгое время он подавлял, и рассказать о них.

Поэтому судьба маленького ребенка, подвергшегося насилию, возможно, еще более трагична и по своим последствиям для общества еще более ужасна, чем судьба взрослого, брошенного в концлагерь. Правда, бывший заключенный концлагеря порой оказывается не в состоянии адекватно передать весь ужас своего тогдашнего положения[11]. Он встречается с равнодушием, холодностью, непониманием и даже неверием других людей. Сам он, однако, никогда не будет воспринимать причиненные ему страдания как своего рода благодеяния или необходимые воспитательные меры и не будет пытаться проникнуть во внутренний мир своих палачей с целью разобраться в мотивах их поведения. Он просто постарается найти людей с аналогичной судьбой, способных понять его чувства возмущения, ненависти и отчаяния.

У подвергшегося насилию ребенка нет таких возможностей. Как видно на примере Кристианы Ф., он чувствует себя чужим не только в своей семье, но и внутри своего собственного Я. И т.к. ему не с кем разделить свою боль, то он никогда не будет плакаться даже себе самому. Даже глубоко в душе он себя никогда не пожалеет. Он предпочтет «стиснуть зубы и вести себя мужественно». Беззащитности и беспомощности нет места в его душе, и он позднее поступает с другими так, как с ним поступали в детстве — он не терпит беззащитных и беспомощных.

Человек, которого как с помощью телесных наказаний, так и без них заставили убить в себе подлинно детские ощущения, всю жизнь будет их инстинктивно бояться. Но душевные порывы так сильны, что крайне редко удается их полностью заглушить. Они постоянно ищут возможности проявиться и зачастую это происходит в искаженных и небезопасных для общества формах. Речь идет обычно или о мании величия, или о неоправданной жестокости по отношению к другим, или о борьбе со «злом» внутри самого себя. Мы могли уже убедиться, что все эти формы характерны для «черной педагогики».

При сравнении последствий насилия, совершенного над ребенком и взрослым, помимо степени развитости собственного Я, наличия лояльности по отношению к своим мучителям и степени выраженности одиночества следует учитывать еще один аспект. Заключенный не может сопротивляться, он вынужден безропотно сносить самые страшные унижения, но зато он внутренне свободен и никто не препятствует ему в душе ненавидеть своих мучителей. Возможность осознанно переживать свои чувства, поделиться своими чувствами с товарищами по несчастью помогает ему сохранить свое подлинное Я. Такого шанса у ребенка нет. Он не вправе ненавидеть отца не только потому, что это запрещает библейская заповедь и потому, что так его с детства воспитывали; он не может ненавидеть его, поскольку боится навсегда утратить его любовь и не хочет его ненавидеть, потому что любит его. В отличие от узников концлагерей ребенок в своем мучителе видит не ненавистного, а любимого человека, и данное обстоятельство сильнейшим образом влияет на всю его последующую жизнь. Кристиана Ф. рассказывает о своем отце:

«Я не ненавидела, а боялась его. А еще я всегда гордилась им. Ведь он очень любил животных и имел классный автомобиль, модели „Порше 62“» (S.36).

Ее слова производят такое сильное впечатление потому, что они совершенно правдивы. Именно такие чувства испытывает ребенок. Его терпимость воистину безгранична. Он всегда хранит верность и гордится тем, что так жестоко измывающийся над ним отец никогда не причинил зла животному. Он, как правило, готов все ему простить, взять всю вину на себя, подавить в себе ненависть, забыть все произошедшее, не помнить зла, никому ничего не рассказывать и попытаться вести себя так, чтобы избежать новых побоев. Ребенок пытается определить, что вызывает недовольство отца, пытается понять его. Взрослые обычно очень редко ведут себя так по отношению к зависимому от них, весьма чувствительному ребенку. Как правило, такое поведение свойственно психотерапевтам. Но что происходит с подавленными эмоциями? От них никуда не деться. Их необходимо направить на других, но не на отца. Приведем отрывок из рассказа Кристианы. В нем она описывает ситуацию, сложившуюся в их семье после развода, когда мать стала жить с неким Клаусом.

«Мы постоянно ругались друг с другом из-за любого пустяка. Иногда я сама провоцировала скандал. На мое одиннадцатилетние мать подарила мне проигрыватель. У меня было несколько пластинок с самыми разными записями: диско и другой музыки, популярной среди подростков. Теперь вечерами я терзала громкой музыкой слух матери и ее сожителя. Как-то Клаус не выдержал, зашел в детскую и потребовал уменьшить звук. Я, конечно, не послушалась. Тогда он рывком снял иглу с пластинки. Я снова поставила ее и загородила собой проигрыватель. Он попытался отодвинуть меня, и тут я такой крик подняла!» (S.38).

Ребенок, безропотно сносивший побои отца, устраивает скандал, когда посторонний дотрагивается до него. Во время сеансов психоанализа подобные рассказы можно услышать довольно часто. Так, многие фригидные женщины, испытывающие отвращение даже при прикосновении мужа, на сеансе психотерапии вспоминали, что в детстве страдали от сексуальных посягательств со стороны отцов или других мужчин — членов семьи. Воспоминания об этом, как правило, не вызывают у них сильных переживаний. Сильные эмоции направлены против нынешних партнеров. Лишь со временем женщина сознательно переживает весь спектр чувств, связанных с ранним детством: стыд, унижение, ярость, возмущение, что, в конце концов, приводит к тому, что она разочаровывается в любимом отце.

Часто на сеансах психоанализа случается, что, прежде чем пациентка сможет эмоционально пережить сцены сексуального насилия со стороны отца, к ней приходят «воспоминания», но только в них присутствует другой мужчина, менее близкий человек.

Кто же в данном случае этот мужчина? Если это был не отец, то почему тогда ребенок не оказывал сопротивления? Почему он не рассказал об этом родителям? Не потому ли, что именно отец проделывал с ним подобное и ребенок понял, что надо молчать? Направляя отрицательные эмоции против личности, более или менее безразличной ему, ребенок может сохранить хорошие воспоминания об отце. После скандалов с Клаусом Кристиане показалось, что ее отец совершенно изменился. «Он оказался очень милым. Он был и в самом деле мил. Он снова подарил мне собаку. Дога» (S.39). Далее мы читаем:

«Отец у меня ну просто класс! Я поняла, что он по-своему любил меня. Теперь он относился ко мне, как ко взрослой. Даже разрешил вечерами гулять с ним и его подругой.

Он образумился, стал дружить со сверстниками и всем рассказывал, что он уже был женат. Я больше не называла его „дядей Рихардом“. Он, похоже, теперь даже гордился своей старшей дочерью, т.е. мной. Правда, при планировании отпуска проявлялась его типичная черта: он сделал так, как было удобней ему и его друзьям, взяв отпуск в конце каникул, и я на две недели позже начала учебный год в новой школе. У меня сразу появилось несколько „хвостов“» (S.40).

Сопротивление, которое она никогда не оказывала отцу, теперь вылилось в ожесточенную борьбу с учителями.

«Я чувствую, что меня не хотят признавать в школе. Другие ведь уже ушли вперед. Я прибегла к испытанному еще в начальной школе приему. На уроках я постоянно перебивала учителей, выкрикивала реплики и яростно спорила. В некоторых случаях я была права, но чаще выступала не по делу. Просто я хотела бороться. Против учителей. Я хотела признания» (S.41).

Эту борьбу Кристиана вела и с полицейскими. Она даже смогла полностью забыть о вспыльчивом нраве отца. Вот что она пишет:

«Раньше для меня только (!) комендант дома был авторитарным типом, которого следовало ненавидеть, потому что он вечно „портил кайф“. Полицейский же был пока для меня незыблемым авторитетом. Теперь я знаю, что мир комендантов домов в нашем районе ничем не отличается от мира полицейских. Теперь я поняла, что „менты“ гораздо опаснее комендантов. Все, что говорили Пит и Кати, я воспринимала теперь как правду чистейшей воды» (S.46).

В конце концов ей предложили гашиш и она, разумеется, «не смогла отказаться».

«Кати начала ласково поглаживать меня. Я так и не поняла, нравится мне это или нет» (S.47).

Обратите внимание: бойкий, но в то же время закомплексованный ребенок не может разобраться в своих ощущениях.

«Я не сопротивлялась, меня словно парализовало. Я страшно боялась чего-то. Как-то я даже хотела убежать, а потом подумала: „Кристиана, за все надо платить. Видно, это цена за то, что тебя приняли в эту компанию“. Теперь я позволяла делать с собой все, что угодно, и никому ничего не говорила. Я даже в чем-то преклонялась перед этими парнями и девчонками» (S.48).

Кристиана с ранних лет поняла, что любовь и признание можно получить только ценой отрицания собственных потребностей и таких чувств, как ненависть, отвращение, гнев, т.е. необходимо в каком-то смысле пожертвовать собой. Отныне все ее стремления сводятся к тому, чтобы ни чем не отличаться от своего окружения, стать такой же классной — это слово встречается по много раз едва ли не на каждой странице — т.е. полностью отказаться от собственного Я. Для того, чтобы стать классной, требовался гашиш.

«В отличие от алкоголиков, которые в компании готовы вымещать на других свою злобу, и потому ведут себя довольно агрессивно, мы полностью отключались от окружающего мира. Мы по вечерам надевали классные шмотки, курили травку, слушали классную музыку и ощущали полное умиротворение. Мы не думали о том, какая дерьмовая жизнь окружала нас.

Я пока еще не ощущала все то, что чувствовали другие. Мне казалось, для этого я еще слишком молода. Но они служили мне примером. Я хотела стать по возможности такой, как они. Я хотела у них научиться, как нужно жить в кайф и как плевать на всех сволочей и на сволочную жизнь (S.49).

Мне все время приходилось как-то себя заводить. Я постоянно была в трансе. Мне это нравилось, т.к. я хотела забыть, какой кошмар меня ждет дома и в школе (S.51).

Я постоянно напускала на себя задумчивый вид. Никому я не позволяла заглянуть к себе в душу. Никто не должен был заметить, что я вовсе не была такой крутой, как хотела казаться (S.52).

В нашей компании все было в ажуре. Свои личные проблемы мы не обсуждали. Никто не рассказывал о том, что делается дома или на работе; когда мы были вместе, мы забывали обо всем» (S.60).

Мнимое Я создается абсолютно сознательно и точно так же доводится до полного совершенства. Некоторые предположения иллюстрируют этот тезис:

«Это были классные ребята...»

«Этот был даже круче, чем „наши“...» (S.63).

«Как-то ощущалось отсутствие всякого контакта между людьми...» (S.64).

«Это была крутая компания» (S.68).

«На лестнице... очень спокойно...» (S.67).

Идеалом является состояние полного покоя, достичь которого ребенку в пубертатный период труднее всего. Именно в это время он испытывает наиболее сильные эмоциональные переживания, и борьба с ними при помощи наркотиков равносильна убийству собственной души. Чтобы сохранить остатки жизненных сил и не потерять окончательно способность испытывать сильные ощущения, приходится принимать уже не успокаивающие, а возбуждающие наркотики, которые позволяют почувствовать, что ты еще жив. Главное — можно самому все регулировать и контролировать. Таким образом, если раньше родители добивались контроля над чувствами с помощью побоев, то теперь двенадцатилетняя девочка пытается влиять на свое настроение другим способом.

«В дискотеке можно раздобыть любые наркотики: я пробовала валиум, мандракс, эфедрин, каптагон, конечно, часто пользовалась гашишем и по крайней мере два раза в неделю ЛСД. Успокаивающие и возбуждающие таблетки мы глотали горстями. Вещества, из которых эти таблетки состояли, вступали в реакцию друг с другом. Это было потрясающе! Можно было таким образом создать себе любое настроение. Если я хотела как следует повеселиться на дискотеке или на концерте, то я глотала каптагон и эфедрин, а если спокойно посидеть в углу — валиум и мандракс. И тогда я была счастлива целые две недели» (S.70).

Что же дальше?

«Дальше я пыталась убить в себе все чувства, которые я испытывала по отношению к другим. Я не пила таблеток. Я пила целый день чай с гашишем и курила одну сигарету за другой. Спустя пару дней я вновь чувствовала себя в форме. Мне удалось полюбить только себя одну. Мне казалось, что теперь-то я контролирую свои чувства (S. 73).

Я стала спокойной. Это объяснялось еще и тем, что я все больше пила успокаивающих таблеток и все меньше возбуждающих. Я теперь редко ходила на танцплощадку, только если не могла достать наркотик.

Дома у меня с матерью и ее другом больше не возникало никаких сложностей. Я перестала возражать им, перестала высказывать свои претензии, т.к. отказалась от мысли что-либо изменить в своем доме. И я сразу заметила, что ситуация разрядилась (S.75).

Я принимала все больше таблеток. Однажды вечером я даже переборщила. У меня были деньги, и у ребят были любые таблетки на выбор, а я чувствовала себя какой-то разбитой, поэтому выпила каптагон, три таблетки эфедрина и две кофеина, запив все кружкой пива. Но это было уже чересчур, поэтому пришлось проглотить мандракс и целую горсть валиума» (S.78).

Она отправляется на концерт Дэвида Боуи, но не может настроиться на приятные впечатления, а поэтому «накачивается» наркотиками. «Не для того, чтобы войти в раж, а чтобы оторваться на концерте по полной программе» (S.80).

«Когда Дэвид Боуи начал выступление, было классно, как я и ожидала. Это было потрясающе. Но когда он запел песню „It is too late“ („Уже слишком поздно“), у меня вдруг испортилось настроение. В последние недели я не знала, для чего я живу и куда иду, и поэтому песня „It is too late“ задела меня за живое. Мне казалось, что в песне очень точно описана моя жизненная ситуация. Хорошо было бы выпить валиум» (S.81).

Когда при помощи опробованных наркотических средств нельзя было обеспечить контроля над своими чувствами, Кристиана в возрасте тринадцати лет переходит на героин, и, вроде бы, все становится на свои места.

«Если разобраться, дела у меня тогда обстояли хорошо. Ломки обычно не бывает, когда только начинаешь принимать новый наркотик. Я находилась в состоянии кайфа неделю. Все было прекрасно. Дома уже не было ссор. К школе я тоже стала относиться гораздо спокойнее, иногда даже делала уроки и получала приличные оценки. В течение следующих недель по некоторым предметам я исправила двойки и стала даже хорошисткой. Вдруг даже показалось, что я могу ладить со всеми и вообще жизнь — классная штука!» (S.84).

Люди, которые в детстве не научились проявлять свои истинные чувства и их свободно выражать, в подростковый период испытывают большие трудности.

«У меня постоянно были какие-то проблемы, и я даже не понимала, что это были за проблемы. Я нюхала героин, и проблемы исчезали. Но одной дозы уже не хватало на неделю (S.92).

Я как-то утратила связь с реальной жизнью. Реальное было для меня нереальным. Меня не интересовал ни день вчерашний, ни день завтрашний. У меня не было никаких планов — только мечты. Охотней всего я разговаривала с Детлефом о том, что было бы, если бы у нас было много денег. Мы хотели купить себе большой дом, большую машину, самую шикарную мебель. Только одного не было в наших мечтах: героина» (S.95).

Когда произошла первая ломка, исчезла и иллюзия контроля над своими чувствами и независимости от чувств. Человек, как младенец, снова ощущает себя неспособным управлять своими чувствами.

«Я была зависима от героина и от Детлефа. Это-то меня и пугало. Что же это за любовь, когда один полностью зависим? Что было, когда Детлеф просил меня достать у кого-нибудь травку или же заставлял идти побираться? Я-то знаю, как наркоманы побираются, когда у них начинается ломка. Они позволяют себя унижать, ползают в грязи, становятся ничтожествами. Я не могла попрошайничать. Тем более этого не мог делать Детлеф. Когда он меня об этом просил, наши отношения были на грани разрыва. Я еще никогда никого ни о чем не просила (S.114).

Я вспоминала о том, как резко я отзывалась о поведении наркоманов, которые были в состоянии ломки. Я никогда не пыталась понять, что с ними происходит. Я только видела, что они были чувствительными, ранимыми, безвольными существами. Наркоман в состоянии ломки не может сопротивляться, он становится полным ничтожеством. На некоторых из них я иногда вымещала свою злобу. Можно было методично втаптывать их в грязь. Нужно было только уметь играть на их слабостях, бить в больное место — и тогда они ломались. Когда они не могли достать наркотик, они понимали, чего они стоят. В таком состоянии они уже не были крутыми, не чувствовали себя выше всех.

Я говорила себе: если у тебя начнется ломка, они тебя уничтожат. Они-то тогда поймут, какая ты, в сущности, слабая» (S.115).

Ожидая ломки и боясь ее, Кристиана оставалась одинокой: ей некому было открыть душу, даже матери она не могла ничего рассказать, потому что «мать сошла бы с ума, если узнала бы об этом. Я не могу причинить ей такую боль», — считает Кристиана и, как и в детстве, остается одинока в своем несчастье, для нее главное — сберечь душевное здоровье матери.

Она снова вспоминает о своем отце, когда собирается идти на панель, не говоря при этом ничего своему другу Детлефу.

«Я — и на панель? Прежде чем это сделать, я должна была бы перестать колоться. В самом деле. Но нет, отец все же вспомнил, что у него есть дочь, и дал мне денег на карманные расходы» (S.120).

Но если гашиш еще оставлял надежду на освобождение, независимость, то героин означал полную зависимость. Сильный наркотик выполняет функцию властного, вспыльчивого отца, оставшегося в смутных детских воспоминаниях. Если тогда приходилось скрывать от родителей свое подлинное Я, то теперь жить настоящей жизнью приходится в глубоком подполье, боясь, что о ней узнают учителя и родители.

«С каждой неделей мы становились все более агрессивными. Ежедневные стрессы, вызванные лихорадочными поисками денег на героин и необходимостью постоянно прятаться от родителей и лгать им, окончательно подорвали мои нервы. Я уже не могла себя контролировать, даже находясь в своей компании» (S.133).

Наверное, глядя со стороны, можно было бы заметить, как в сознании Кристианы вновь всплыл образ отца, о чем свидетельствует незамысловатый искренний рассказ о Максе-Заике, иллюстрирующий весь трагизм ситуации и стоящий многих научных трудов по психоанализу. Кристиана пишет:

«Детлеф рассказал мне печальную историю о Максе-Заике. Ему было уже под сорок, родился он в Гамбурге и работал где-то подсобным рабочим. Его мать была проституткой. В детстве она и ее сутенеры страшно избивали его. Поэтому он заикался, а побои доставляли ему сексуальное удовлетворение. По-другому он уже не мог его получить.

Мы отправились к нему на квартиру и я сразу же потребовала денег, хоть он и был нормальным клиентом, с которым можно было быть спокойной. Он дал мне 150 марок и я тут же от гордости воспряла духом. Еще бы! Так классно заиметь за один раз столько денег!

Я сняла рубашку и он дал мне плетку. Все было, как в кино. Я была сама не своя и сперва наносила удары не в полную силу. Он захныкал и начал умолять причинить ему боль. И тут я как начала его хлестать! Он орал „Мамочка!“ и еще бог знает что. Я не слушала и старалась даже не смотреть на него. Раз только мельком взглянула и увидела, как красные полосы на его спине набухли, и в нескольких местах лопнула кожа. Эта мерзость продолжалась почти час.

Когда он дошел до исступления, я накинула рубашку и пулей вылетела на лестницу. Меня тошнило. У подъезда меня прямо-таки вывернуло наизнанку. Я не плакала и не испытывала к себе никакого сострадания. Где-то в душе я понимала, что сама довела себя до такого состояния и что теперь сижу в полном дерьме. Я пошла на вокзал. Детлеф уже был там. Я коротко рассказала ему, что в одиночку поработала с Максом-Заикой (S.125).

Он стал нашим с Детлефом постоянным клиентом. Иногда мы ходили к нему вдвоем, иногда по одному. Макс был всегда на высоте. Он любил нас обоих, но, к сожалению, уже не мог платить нам по 150 марок за вечер. Ведь подсобный рабочий получал не очень много. Но уж сорок марок — столько стоила одна доза — он всегда мог наскрести. Как-то он даже разбил свою свинью-копилку, извлек оттуда какую-то мелочь и набрал все-таки сорок марок. Если я очень спешила, то забегала к нему, забирала двадцать марок и говорила, что приду завтра и что пусть он готовит оставшуюся сумму. Если у него были деньги, он соглашался.

Макс всегда ждал нас. Меня он угощал моим любимым персиковым соком, а для Детлефа всегда заранее ставил в холодильник его любимое блюдо — пудинг с манной крупой. Он готовил его сам. Кроме того, у него был богатый выбор йогуртов „Данон“, т.к. он знал, что после работы я очень любила поесть йогурт или шоколад. Нанесение ему побоев стало для нас чем-то совершенно обыденным. Исполнив свои обязанности, я с аппетитом ела, пила и немного болтала с нашим „подопечным“.

Он худел прямо на глазах, т.к. действительно тратил на нас последние марки и уже не мог купить себе достаточное количество еды. Он очень привык к нам и при разговоре почти не заикался (S.126).

Довольно скоро он вылетел с работы и ухитрился совсем опуститься, так ни разу и не попробовав наркотиков. Мы полностью доконали его. Он умолял нас хоть изредка приходить к нему. Но такие дружеские визиты не в стиле наркоманов. Во-первых, они относятся к другим людям без особого тепла, а во-вторых — и это главное, — они целыми днями заняты поисками денег, и на все остальное их не хватает. Когда Макс со слезами на глазах обещал чуть позже достать денег и щедро расплатиться с нами, Детлеф прямо заявил ему: „Наркоман — это как бизнесмен. Он ежедневно должен думать о выручке. Он не может просто так по дружбе давать кредиты“» (S.128).

В данной ситуации Кристиана и ее друг Детлеф вели себя как чрезмерно занятые на работе родители, научившиеся извлекать для себя пользу из зависимого положения ребенка. Трогательный же набор йогуртов — это в каком-то смысле воспоминания о «счастливом детстве». Вполне можно представить себе мать, сперва жестоко избившую ребенка, а потом пытающуюся накормить его. Кристиана никогда бы не вынесла даже одной встречи с Максом, если бы не ее, мягко говоря, довольно своеобразные отношения с отцом. Его образ глубоко проник в ее подсознание. И избивала она клиента не только за деньги, но еще и из подспудного желания заставить кого-нибудь расплачиваться за ее собственное убожество. Это позволило ей почувствовать себя сильной за счет других, дало шанс выжить, но одновременно убило в ней жизнерадостного, впечатлительного, умного, полного жизненных сил, но зависимого от родителей ребенка.

«Когда у кого-нибудь из нас была ломка, то другой мог в конец извести его, несмотря на то, что иногда мы бывали нежными друг с другом, как дети. Такие отношения у меня были не только с девушками, но и с Детлефом. Ты, глядя на другого, видишь, какое ты ничтожество. Ты себя ненавидишь за то, что ты убожество и потому тебе хочется унижать другого, чтобы доказать себе, что ты не такой уж пропащий человек.

Эта агрессивность проявлялась, конечно, и по отношению к другим людям (S.137).

Когда я еще не употребляла героин, я постоянно всего боялась: отца, потом друга моей матери, этой мерзкой школы и учителей, коменданта дома, полицейских на улицах, контролеров в метро. Теперь же я чувствовала себя так, как будто со мной ничего не могло случиться. Я даже не боялась переодетых в гражданское полицейских, которые иногда шпионили на вокзале. Всегда, когда была облава, мне удавалось сохранять хладнокровие и уходить от полиции» (S.195).

Внутренняя пустота и душевная холодность делают в результате жизнь совершенно бессмысленной и заставляют все чаще думать о смерти:

«Наркоманы умирают в полном одиночестве. В основном это происходит в вонючем сортире. Я тоже искренне хочу умереть и, собственно говоря, ничего другого не жду. Я не знаю, зачем я живу. Я и раньше этого толком не знала. Зачем наркоман вообще живет на свете? Чтобы погубить себя и других? Сегодня я подумала, что умереть стоит хотя бы ради матери.

Я все равно толком не знала, жива ли я еще или уже умерла (S.216).

Но ведь я очень боюсь смерти. Дурацкий страх перед ней сводит меня с ума. Я хочу умереть, но перед каждой дозой испытываю непонятный страх перед смертью. Ведь я еще по-настоящему не жила» (S.221).

Кристиане несказанно повезло. Сотрудники журнала «Штерн» Кай Херман и Хорст Рик два месяца терпеливо слушали ее исповедь. На решающей стадии пубертатного периода, после таких кошмарных переживаний и полного душевного одиночества девочке посчастливилось встретить людей, которые не только с пониманием и сочувствием отнеслись к ней, но и дали ей возможность высказаться, поведать историю своей жизни.

Скрытая логика абсурдного поведения

Чуткого читателя после знакомства с рассказом Кристианы наверняка охватит такое отчаяние и бессилие, что он постарается поскорее забыть эту историю, которая, вероятно, даже покажется ему придуманной. Но он не сможет этого сделать, т.к. в душе поймет, что это чистая правда. Если же он постарается осмыслить прочитанный текст и попробует найти ответ на вопрос о причине произошедшего, то обнаружит, что не только наркомания и алкоголизм, но и другие внешние абсурдные формы человеческого поведения не могут быть объяснены с помощью традиционной жизненной логики. Если случай сводит нас с наркоманом, разрушающим тело и душу, то мы пытаемся повлиять на него разумными доводами или — что гораздо хуже — воспитательными мерами. Это свойственно также многим специалистам в области групповой психотерапии. На их сеансах подросток попадает «из огня да в полымя», т.к. ему навязывается определенная точка зрения. А ведь без самостоятельных поисков ответа на вопрос, что именно заставило его употреблять наркотики и что подсознательно он хочет сказать обществу, нельзя избавится от пагубной страсти. Привожу довольно любопытный пример.

23 марта 1980 г. в студии немецкой телекомпании ЦДФ перед камерами предстал излечившийся пять лет тому назад бывший наркоман и подробно рассказал о своей нынешней жизни. Явственно чувствовалось, что он пребывал в состоянии глубокой депрессии. Мне даже показалось, что он не исключал мысли о самоубийстве. Ему двадцать четыре года, у него есть подруга. Он рассказал, что он сейчас занимается обустройством своей квартиры в мансарде родительского дома. Он хочет отделать и обставить ее по «первому классу». Родители, которые никогда не понимали его и считали его пристрастие к наркотикам чем-то вроде смертельной болезни, теперь нуждались в помощи и потому настаивали на том, чтобы он находился рядом с ними. Сын же всем сердцем привязался к своей новой квартире, к мебели и вещам, находившимся там и принадлежавшем ему, ради которых ему пришлось отказаться от мысли жить отдельно от родителей. Сейчас он жил, как в золотой клетке и по вполне понятным причинам все чаще боялся, что опять начнет употреблять наркотики. Если бы этот юноша прошел курс психотерапии и смог излить накопившуюся с раннего детства ярость на бесчувственных авторитарных родителей, он никогда не позволил бы запереть себя в клетку, но в то же время, не раздумывая, оказывал бы родителям всяческую помощь. Так помогать родителям может лишь тот, кто подсознательно не чувствует себя зависимым от них ребенком. Зависимость от родителей, напротив, часто оборачивается наркоманией и даже самоубийством. И то, и другое, впрочем, лишь последствия того, что история детства оказывалась в течение многих лет непонятой и непознанной.

Классическая психиатрия, несмотря на имеющиеся в ее распоряжении мощные средства воздействия, в сущности, ничего не сможет сделать до тех пор, пока она пытается устранить ущерб, причиненный психике человека в раннем детстве с помощью воспитательных мер. Вся система наказаний в психиатрических клиниках с ее утонченными приемами унижения, как и система воспитания, пытается заставить замолчать подсознание, посылающее нам закодированную информацию. Это отчетливо видно на примере отношения к жизни тех, кто «помешан» на похудении.

Одна девушка из состоятельной семьи, привыкшая к материальным и духовным благам, теперь гордится, что ее вес не превышает 30 кг. Ее родители считают, что у них очень гармоничный брак, да и с ребенком, который оправдывал все их ожидания, до сих пор не было проблем. Теперь же они в ужасе от ее добровольного, переходящего все разумные границы голодания. Я бы лично думала в такой ситуации, что из-за бурного всплеска эмоций в период полового созревания девушка больше не в состоянии жить по-старому. Однако скованность и неумение переживать эмоции не позволяют ей принять прилив чувств как должное. Преодолевая себя, обрекая себя на лишения, девушка убивает таким образом свои чувства, а заодно и подрывает здоровье. Именно так, как она сейчас обращается с собой, вели себя с ней раньше отец и мать. Это отнюдь не значит, что ее родители — злые люди. Они только хотели, чтобы ребенок полностью соответствовал их желаниям. Этого они и добились: девушка выполняет все требования, предъявляемые к ней, способна к большим достижениям; все восхищаются ею. Но такое воспитание часто приводит либо к потребности в самопреодолении (реализующейся в форме голодания), либо к потере аппетита на нервной почве. Неважно, кто осуществляет воспитание: родители или домашний педагог. В любом случае часто присутствуют все элементы системы авторитарного воспитания: безжалостность, строгий контроль и полное нежелание понять истинные потребности ребенка и проникнуться к ним сочувствием. Иногда ребенок ощущает нежность по отношению к себе, иногда — холодность, и тогда он чувствует себя одиноким. Поэтому у него временами бывает хороший аппетит, а иногда он отказывается от пищи. Если же его кормить насильно, часто следует рвота. В этом — основная причина анорексии. (Впрочем, встречается еще большая крайность. Некоторые родители ежедневно контролируют вес ребенка, и если он оказывается хотя бы на пять граммов больше или меньше, чем определили они, наказывают его.) Итак, основной закон «полицейской» системы воспитания гласит: «Все средства хороши, чтобы ты стал таким, с как хочу я. Иначе я тебя не буду любить».

Даже самый опытный психотерапевт вынужден заниматься проблемой увеличения веса крайне истощенных пациентов, иначе невозможен будет продуктивный разговор. Но все же есть разница, объяснит ли врач пациенту, что тому нужно поправиться, имея при этом в виду главную цель — раскрыть ему его душевный мир, — или же просто будет считать целью лечения увеличение веса пациента. В последнем случае психотерапевт берет на себя функции воспитателя, а это значит, что его пациент не застрахован от рецидивов навязчивых состояний. Впрочем, если этого не произойдет, радоваться рано. Не исключено, что воспитание было настолько успешным, что его результаты проявятся только у взрослого человека, который в любом случае будет не в состоянии открыто переживать свои чувства.

Истоки любого абсурдного поведения кроются в раннем детстве, но выявить их невозможно до тех пор, пока манипулирование физическими и духовными потребностями ребенка воспринимается не как насилие, а как необходимые воспитательные меры. Так как даже специалисты этого не понимают, то проводимый ими курс терапии зачастую является лишь продолжением раннего, часто неосознанного насилия. Зачастую мать, собираясь вечером уйти из дома, дает годовалому сыну валиум, чтобы он в ее отсутствие спокойно спал. Я допускаю, что иногда это действительно нужно. Но если валиум становится средством постоянного контроля над детским сном, то тем самым нарушается природное душевное равновесие, в подсознании ребенка очень рано зарождается чувство неуверенности. Возможно, что поздно возвратившиеся родители хотят поиграть с ребенком и будят его. Но если ребенку дали валиум, то это не только нарушает его природный ритм сна, но и мешает после пробуждения адекватно воспринимать окружающий мир. К тому же, если ребенок не испытает на себе, каково это остаться в квартире одному, он не будет знать, что такое страх, и, уже будучи взрослым, возможно, не сумеет вовремя почувствовать опасность.

Чтобы ребенок развивался нормально и в зрелом возрасте не проявлял склонности к абсурдному, саморазрушающему поведению, его родителям вовсе не нужно изучать обширные научные трактаты по психологии. Если родители не будут манипулировать совсем маленьким ребенком ради удовлетворения своих потребностей, использовать его в своих целях — что может привести, как уже было сказано, к нарушению душевного равновесия — то тогда ребенок сможет слушать то, что ему подсказывает его организм, и это будет для него лучшей защитой от предъявляемых к нему требований, которые порой переходят разумные границы, а где-то и границы приличия. Сигналы организма и его язык с раннего детства будут ему знакомы. И если родители смогут относиться к ребенку с тем же уважением и той же терпимостью, как и к своим родителям, то тогда они создадут ребенку самые лучшие условия для всей его дальнейшей жизни. Уважение родителей к детям важно не только для развития в ребенке чувства самоценности, но и для того, чтобы у него была свобода для развития своих природных данных. Как я уже говорила, для этого родителям не нужно штудировать труды по психологии — им просто надо пересмотреть свои методы воспитания.

Отношение родителей к ребенку влияет и на последующее отношение ребенка к себе самому. И самые большие страдания — это страдания, которые человек причиняет самому себе. От себя не убежишь. Когда человек «зацикливается» на голодании, это не что иное, как результат выхолащивания своего Я. Последствие — направление своей воли в неверное русло, порабощение человеком своего же организма. Наркомания начинается с попытки освободиться от влияния родителей, не выполнять их требования, но в конце концов все это заканчивается постоянным стрессом, связанным с необходимостью добыть деньги на наркотики, которые стоят очень дорого, иначе говоря, человек попадает в зависимость и от наркотика, и от денег (последнее вообще часто встречается в современном обществе).

Когда я читала о сложных отношениях Кристианы с полицией и дилерами, передо мной вдруг возник Берлин 1945 г., где имелось множество самых разнообразных способов приобретения продуктов незаконным путем, царил страх перед солдатами оккупационных армий и существовал гигантский, контролируемый тогдашними «дилерами» черный рынок. Может, эта ассоциация возникла только у меня — не знаю. Но многие родители нынешних наркоманов выросли в том мире и ничего другого в детстве не видели. Не исключено, что то, как живет сегодня мир наркоманов, во многом схоже с тем, как жили люди после войны. Эта мысль пришла ко мне внезапно и, в отличие от других мыслей, не подкреплена какими-либо научными аргументами. Это просто субъективная ассоциация. Поэтому я не сочла нужным далее заниматься данной проблемой. Упомянула я ее лишь потому, что в наши дни проводится множество психоаналитических исследований с целью выяснить, какое воздействие война и нацистский режим оказали на первое послевоенное поколение. Были обнаружены поразительные факты. Оказывается, чем меньше сыновья и дочери знали жизнь своих родителей, тем более они стремились подсознательно воспроизвести ее. Случайно запомнившиеся в детстве отдельные эпизоды из рассказов родителей, свидетельствующие о душевных травмах, полученных ими в годы войны, в период полового созревания подростки пытались разыграть в другом преломлении в своей собственной реальности. Так, Юдит Кестенберг рассказывает о подростках, которые скрывались в лесах в мирные и благополучные шестидесятые годы. Позднее на сеансах психоанализа выяснилось, что их родители сражались в партизанских отрядах на территории ряда стран Восточной Европы, но никогда подробно не говорили об этом со своими детьми (Psyche 28, S.249-265).

Как-то я беседовала с семнадцатилетней девушкой, которая очень гордилась тем, что в результате голодания она стала такой же худой, как и ее мать 30 лет тому назад, когда ее освободили из Освенцима. Далее выяснилось, что никаких других подробностей из биографии матери она не знала, поскольку та наотрез отказывалась говорить о своем прошлом, и в их семье на эту тему было наложено табу. Это-то как раз и есть ситуация, когда родители делают из чего-то тайну, замалчивают что-то, т.к. сами испытывают чувство стыда, вины, страха, но именно невысказанное волнует и интересует детей. В таких случаях детям остается дать волю своей фантазии и, «играя» с событиями, о которых известно так мало, создать для себя иллюзию причастности к прошлому.

Могло ли случиться так, что внутренний мир Кристианы, разрушенный ею в последствии, был в свое время создан из руин 1945 г.? Если это так, то объяснение этому следует искать в психологии родителей, которые с детства переносили всяческие лишения и сделали заботу о материальном достатке своим основным жизненным принципом. Постоянную заботу о материальном благополучии стимулировала боязнь снова оказаться на развалинах, как когда-то раньше, когда они были голодными, беспомощными детьми. Никакая роскошь, никакие деньги не могли окончательно снять этот страх, сидящий глубоко в подсознании. Родителям не хочется, чтобы их дети испытывали нечто подобное, они запрещают им бояться, но дети покидают роскошные квартиры, где их не поняли, где нет места их подлинным чувствам и страхам, и уходят к наркоманам. Некоторые из них, по примеру отцов, проворачивающих крупные коммерческие сделки, начинают сами приторговывать наркотиками. А другие, повторяя сцены из жизни родителей, с апатичным видом сидят на тротуарах, как маленькие беспомощные дети, которым не с кем поговорить о своих чувствах и страхах. Родители — «дети руин» — были навсегда изгнаны войной из роскошных квартир, И вот теперь их прошлое, как опасный призрак, вернулось. Теперь их дети, не имеющие надежды, апатично сидят в лохмотьях на тротуаре, чужие и ненавидящие всю нажитую родителями роскошь.

Совершенно очевидно, что родители не могут понять этих подростков. Человек скорее подчинит свою жизнь строгим правилам, приложит немыслимые усилия, достигнет невероятных высот, но не найдет возможности проникнуться сочувствием и пониманием к беспомощному, несчастному ребенку — ведь он сам когда-то привык чувствовать себя несчастным. Тем более что этот ребенок живет в квартире с паркетным полом и изысканной обстановкой. Если он пожалуется на непонимание, на него обрушится гнев, к нему отнесутся с презрением или ненавистью, но главное — для него уже приготовлен весь набор испытанных педагогических приемов, призванных помочь родителям заглушить в себе воспоминания о трудном военном детстве.

Иногда, правда, спровоцированные нашими детьми воспоминания о прошлом приводят к эмоциональной работе родителей над собой, что благотворно сказывается на всей семье.

Бригита, 1936 года рождения, — чуткая по характеру женщина, замужем, мать двоих детей. Глубокая депрессия вынудила ее уже во второй раз обратиться за помощью к психотерапевту. Его усилия также сперва оказались совершенно напрасными. Психоаналитику не удавалось избавить пациентку от ощущения надвигающейся катастрофы, порожденной неизгладимыми воспоминаниями о пережитых в детстве воздушных налетах до тех пор, пока ее сын, сам того не сознавая, не обнаружил источник ее болезненного состояния. Старую рану в душе Бригиты никто не видел, и поэтому она так долго не могла зарубцеваться.

В десятилетнем возрасте — примерно столько же лет было пациентке, когда ее отец вернулся с восточного фронта, — ее сын вместе с товарищами начал рисовать на стенах школы свастику и использовать в играх прочие атрибуты гитлеровской эпохи. С одной стороны, они вроде бы старались проводить свои «акции» тайно, а с другой — устраивали все так, чтобы виновников легко можно было обнаружить. Сын явно призывал людей таким образом обратить на него внимание. Мать же никак не могла заставить себя откровенно поговорить с ним. В юности она была членом студенческой антифашистской группы и чувствовала себя оскорбленной, поэтому резко осудила далеко не безобидные, но ее мнению, забавы сына. Но обосновать такое поведение матери только идеологическими причинами, лежащими в сознательной сфере, нельзя. Что-то, спрятанное в подсознании, продолжало ее мучить, но понять, что конкретно, на первом сеансе психоанализа не удалось. Только на втором сеансе она смогла пережить свои истинные чувства. Выяснилось следующее. Чем настойчивее она пыталась отвадить сына от таких «игр», тем чаще и активнее он в них участвовал. Мальчик окончательно потерял контакт с родителями и все теснее сближался со своей компанией, доводя мать до истерики. Использованный на втором сеансе психоанализа метод переноса позволил выявить истинную причину нервных припадков Бригиты. В результате ситуация в семье полностью изменилась. Итак, во время сеанса пациентка внезапно начала задавать вопросы о прошлом психоаналитика. Сначала она отчаянно боролась со своим желанием расспросить врача о его жизни, она панически боялась, что врач от нее откажется, если она начнет задавать такие вопросы. Но в то же время она боялась услышать ответ. Что, если после этого она станет презирать его?

Психотерапевт не стал делать поспешных выводов. Он терпеливо и с пониманием выслушал пациентку, помогая ей четко сформулировать вопросы, но не отвечая на них, и постепенно понял, что в действительности женщина обращается отнюдь не к нему и что ее интересует прошлое совсем другого человека. И тут перед ним предстала десятилетняя девочка, которой в свое время так и не удалось откровенно поговорить с вернувшимся с фронта отцом. По словам пациентки, ей такая мысль тогда даже в голову не пришла, хотя вполне естественно, что ребенок, который много лет ждал любимого отца, спрашивает его: «Где ты был? Что делал? Что видел? Расскажи мне правду!» Но ничего подобного не произошло. На все разговоры «на эту тему» в их семье было наложено табу, и дети вскоре почувствовали, что им нельзя ничего знать о прошлом отца. Сперва Бригита осознанно заставляла себя воздерживаться от вопросов, затем методами так называемого «хорошего воспитания» неудовлетворенный интерес был вытеснен в подсознание. И вот теперь, во время доверительной беседы с психоаналитиком, этот интерес вышел наружу и настойчиво потребовал удовлетворения. Вместе с ответами на так долго мучившие ее вопросы к Бригите вернулось ощущение полноты жизни, прошла депрессия, и пациентка впервые за 30 лет смогла поговорить с отцом обо всем, что ему довелось пережить. Такой откровенный разговор и на отца подействовал благотворно. Теперь ситуация изменилась: Бригита была достаточно сильным человеком, чтобы услышать его мнение, не предавая себя, она была уже не тем маленьким зависимым ребенком, который не может откровенно поговорить с отцом, Бригита поняла, что ее детский страх, что отец от нее отдалится, если она будет слишком «лезть к нему в душу», не был необоснован, т.к. отец тогда не мог говорить о том, что он пережил. Выяснилось, что отец все это время напрасно пытался стереть из памяти увиденное им на восточном фронте. Раньше дочь в суждениях о прошлом руководствовалась мнением отца. Она пришла к выводу, что при оценке истории «Третьего рейха» нужно «отказаться от эмоций», руководствоваться только объективными критериями и вообще постараться уподобиться компьютеру, который холодно и равнодушно подсчитывает количество потерь с обеих сторон.

Но ведь Бригита не компьютер, а очень умная женщина, чуткий человек. И все попытки заглушить чувства привели к тяжелой форме депрессии, ощущению внутренней пустоты (она часто чувствовала себя так, словно перед ней «черная стена»), бессоннице и приему успокоительных таблеток, которые подавляли в ней природные жизненные силы. Неудовлетворенное любопытство переместилось в сферу чисто интеллектуальную, а затем дало о себе знать «самым дьявольским образом в поведении сына». Этого самого «дьявола» она и пыталась изгнать из себя и из сына, не подозревая, что все ее проблемы происходят из боязни довести своими вопросами до нервного срыва эмоционально неустойчивого отца, потребности которого она сделала своими. Ведь ребенок видит защитную реакцию родителей, когда им что-то не нравится, и делает вывод: плохо все то, что нарушает душевное равновесие родителей. Поэтому у ребенка часто возникает чувство вины, которое остается очень долго, пока человек осознанно не переживет историю своего детства. Теперь Бригита была счастлива: «дьявол», т.е. присущий ей с детства живой, непосредственный интерес победил стремление угодить родителям.

В это же время символика «Третьего рейха» потеряла для ее сына всякую притягательную силу. Стало совершенно очевидно, что она выполняла в его жизни вполне определенную функцию. В нездоровом интересе к ней нашла выражение продолжавшая жить в сыне неутоленная жажда знаний, свойственная матери, с детства томимой потаенным желанием поднять завесу молчания над некоторыми эпизодами из жизни отца. Как только это произошло, и Бригита на психоаналитическом сеансе смогла дать волю чувствам и раскрыть душу, сын также избавился от бремени прошлого и атрибуты «Третьего рейха» стали ему не нужны. С другой стороны, Бригита стала понимать, что ее резкое поведение по отношению к сыну объяснялось лишь тем, что она не могла в свое время так же вести себя по отношению к отцу, не удовлетворившему ее интерес к прошлому.

Бригита рассказала мне свою историю после того, как прослушала мою лекцию. Позднее она дала согласие на эту публикацию, т.к., по ее словам, испытывала настоятельную потребность поделиться своим опытом и не хотела «ни в коем случае замалчивать его».

Мы с Бригитой твердо убеждены в том, что ее кризисное психологическое состояние характерно для целого поколения. Люди, приученные молчать, страдают от этого, причем чаще всего неосознанно. Но психоаналитики в Германии, вплоть до знаменитого семинара психоаналитических обществ немецкоязычных стран, состоявшегося в 1980 в Бамберге, почти не занимались данным феноменом, и поэтому только очень немногим людям удалось пережить историю своего детства не только на интеллектуальном, но и на эмоциональном уровне (например, как это было с Клаусом Тевеляйтом, см. книгу Männerphantasien).

Поэтому послевоенное поколение так бурно реагировало на показанный по телевидению документальный фильм «Холокост». Казалось, люди вырвались из тюрем, в которых их так долго держали, и тюрьмы эти назывались «Молчание», «Запрет на вопросы о прошлом родителей» и «Бесчувственность». Да и навязываемые старшими нелепые представления о том, что к показанным на экране зверствам «нужно отнестись трезво, без эмоций», так же, как и тюремные стены, ограничивают свободу человека. Неужели кому-то очень хочется воспитать из наших детей таких людей, которые не испытывали бы возмущения и боли при рассказе об убийстве в газовых камерах миллионов детей? Что толку от историков с их солидными трудами и поисками «объективной истины»? Разве можно, зная о таком кошмаре, сохранять холодный ум? И разве нашим детям не угрожает опасность стать верноподданными любого нового фашистского режима? Какая разница, кому служить, когда у тебя внутри такая пустота! Более того, такой режим позволяет не только почувствовать себя членом привилегированной группы, но и дает возможность излить ненависть и обрушить гнев на определенную категорию лиц.

Коллективная форма абсурдного поведения наиболее опасна, поскольку его абсурдность не только никому не бросается в глаза, более того, такое поведение считается «нормальным». Большинство детей послевоенного времени никогда не спрашивало родителей об истинном положении дел в «Третьем рейхе»: это считалось неприличным или было просто запрещено. Замалчивание этого периода, а значит, и родительского прошлого было таким же непременным «правилом хорошего тона», как и запрет на любые разговоры о сексе в начале XX в.

Но хотя обусловленность этим табу новых форм неврозов легко доказывается эмпирическим путем, опыт бессилен против всей системы традиционных теорий, ибо не только пациенты, но и сами психоаналитики — жертвы этого запрета. Им легче обсуждать с пациентами давно уже выявленные Фрейдом сексуальные потребности и (порой мнимые) запреты на их удовлетворение, чем подвергать беспощадному анализу табу нашего времени, т.е. возвращаться в собственное детство. Однако история «Третьего рейха», помимо всего прочего, свидетельствует о том, что истоки чудовищных преступлений кроются в поведении, воспринимаемом подавляющим большинством людей как нечто «совершенно естественное».

Немцам, которым в детстве или в пубертатный период довелось жить в атмосфере победных лет «Третьего рейха», особенно тяжело быть честными с самими собой. Страшную правду о нацистском режиме они узнали, уже став взрослыми, и на интеллектуальном уровне интегрировали ее в свое сознание. Но это знание никак не влияет на яркие ощущения детства, когда сердце замирало при звуках песен, речей и криках ликующих толп. В большинстве случаев эти впечатления отражали также и гордость, и восторг, и надежду на счастливое будущее.

Как же добиться гармонии между этими двумя мирами — детским эмоциональным восприятием и противоречащими ему сведениями более поздних лет, не отбрасывая важную часть собственного Я? Заглушить свои чувства и отречься от основ своей личности — так пыталась поступить Бригита — кажется единственно возможным способом избежать трагического конфликта.

На мой взгляд, ни одно художественное произведение не выражает так отчетливо амбивалентность психического состояния целого поколения немцев, как семисерийный фильм Ханса-Юргена Зиберберга «Гитлер — фильм, сделанный в Германии». Режиссер представляет нам на экране только свою собственную оценку событий. Но, дав волю своим чувствам, фантазиям и мечтам, создает исторический фильм, близкий по своей концепции многим людям, ибо он объединяет две перспективы: восприятие человека видящего и человека обманутого.

Мы видим, как завораживающе действуют музыка Вагнера, великолепие торжественных парадов и непонятные выкрики Гитлера по радио. Последний представлен в фильме как могущественная и в то же время смешная и безобидная кукла. Наверное, так видел мир вокруг себя в те годы ребенок, имевший эмоциональную, восприимчивую натуру. Но наряду с этим в фильме есть ощущения ужаса и боли взрослого человека, почти совершенно отсутствующие в других фильмах на эту тему. Режиссер смог передать эти ощущения, лишь освободившись от упрощенного подхода, предполагающего обеление одних и очернение других. (Вспомним, что он был характерен для «черной педагогики».) Во всех сценах явственно чувствуется сострадание как к жертвам репрессий, так и к жертвам соблазна. В фильме наглядно показан абсурдный характер любых идеологий, в основе которых лежит многовековая традиция воспитания.

Только человек, на эмоциональном уровне понявший, что был обманут, был введен в соблазн, и не отрицающий этого, сможет, ощущая глубокую скорбь, показать эту абсурдность так же впечатляюще, как это сделал Зиберберг. Именно проходящее красной нитью через весь фильм ощущение скорби позволяет зрителям — по крайней мере в наиболее ярких сценах — глубже почувствовать всю пустоту нацистской идеологии, чем многие книги, основанные на обширном документальном материале и написанные с вполне объективной точки зрения. Эта одна из немногих попыток жить рядом с непостижимым прошлым, не отвергая его.