В ногу!

Глава I

«Марширующий Труд» ни в коем случае не был движением, о котором требовалось рассуждать. Мак-Грегор годами тщетно пытался дать ему жизнь путем разговоров, но безуспешно. Напрасно старался он внести в движение размах и ритм, которые должны были бы стать его сердцем. Он переживал периоды депрессии и с трудом заставлял себя не бросать начатое дело. Но после сцены, разыгравшейся в доме Ормсби, для него наступила пора действия.

Некий Мосби, бармен в кабаке Нила Гонта, был весьма видной персоной на Стэйт-стрит. Одно время он служил в армии в чине лейтенанта. Мосби был, по меркам современного общества, мошенником. После Вест Пойнта[43] и нескольких лет армейской службы где-то в глуши он запил и во время одного из пьяных скандалов прострелил плечо какому-то солдату. Дав после ареста подписку о невыезде, он тем не менее бежал. Годами он скитался по свету, изможденный, циничный человек, который напивался, как только у него заводились деньги, и не останавливался ни перед чем, лишь бы хоть как-то разнообразить свое монотонное существование. Он пришел в восторг от мысли о «Марширующем Труде». Он видел в этом возможность встревожить и взволновать своих ближних. Он уговорил «Союз барменов и официантов» осуществить эту идею, и по утрам они стали маршировать на маленьком участке парка возле озера, на самой окраине Первого района.

— Держите язык за зубами! — приказал Мосби. — Если мы сделаем свое дело, то доведем заправил города до истерики. Когда вас будут расспрашивать, не отвечайте ни слова. Если нас попытаются арестовать, мы станем клятвенно уверять, что занимаемся только ради моциона.

План Мосби удался на славу. Не прошло и недели, а уже толпы народа собирались по утрам, чтобы наблюдать за «Марширующим Трудом». Полиция взволновалась и принялась за расследование. Мосби был в восторге. Он бросил работу в кабаке, составил целую роту из молодых рабочих и уговорил их практиковаться в маршировке по вечерам; когда его арестовали, Мак-Грегор выступил защитником, и Мосби оправдали.

— Я хочу дать этим людям возможность быть на открытом воздухе, — уверял Мосби с выражением невинного агнца. — Вы сами знаете, что официанты и бармены бледнеют и горбятся от своей работы взаперти. Что же касается этих юнцов, то не лучше ли будет для общества, если они научатся маршировать, вместо того чтобы околачиваться без дела?

Первый район облегченно вздохнул. Мак-Грегор и Мосби организовали вторую роту «Марширующего Труда», и некий молодой человек, служивший сержантом в армии, взялся муштровать рабочих. Поначалу им все это казалось шуткой или игрой, которая возбуждала их мальчишеский задор. Движение привлекало к себе внимание, а потому всем было лестно участвовать в нем. Весело ухмыляясь, люди маршировали взад и вперед. Вначале они обменивались шутками с толпой любопытных зевак, но Мак-Грегор положил этому конец.

— Храните полное молчание, — говорил он, расхаживая среди людей во время перерывов. — Так будет лучше всего. Храните молчание, делайте свое дело, и тогда ваша маршировка станет в десять раз лучше.

Движение «Марширующий Труд» начало разрастаться. Некий молодой журналист писал в крупной газете, что оно станет предтечей Рабочей республики. Его сенсационная статья сопровождалась иллюстрацией, на которой Мак-Грегор вел бесконечную толпу людей через открытую равнину к большому городу, высокие трубы которого были окутаны облаками дыма. Рядом с Мак-Грегором красовался Мосби в ярком мундире. Статья носила заглавие «Тайная республика в центре великой капиталистической державы».

Движение «Марширующий Труд» стало выливаться в определенную форму. Всюду заговорили о нем. Люди вопрошающе глядели друг на друга. Мало-помалу движение приковало к себе всеобщее внимание; в ушах у всех раздавался мерный топот крепких, тяжелых башмаков. На улицах появлялись группы марширующих людей; они исчезали и вновь появлялись. У ворот фабрик собирались рабочие и делились мыслями, наполовину угадывая умом, наполовину чувствуя сердцем, что в воздухе носится что-то необычайное, великое.

В первое время движение охватило только ряды чернорабочих. В клубе какого-нибудь союза устраивался митинг, иногда целый ряд митингов, на которых выступал Мак-Грегор. Его сильный, повелительный голос был слышен даже на улице. Торговцы выходили из лавок и прислушивались, стоя на тротуаре. Молодые люди, из тех, что провожают глазами каждую девушку, собирались под окнами союза и начинали прислушиваться. Разум рабочих медленно просыпался.

Через некоторое время несколько молодых мастеров, работавших на ящичных и велосипедных фабриках, стали группировать вокруг себя рабочих и, шагая взад и вперед по огромным пустырям, глядели себе под ноги и улыбались. Мак-Грегор настаивал на хорошей тренировке. Он не желал, чтобы его «Марширующий Труд» превратился в нестройное шествие, напоминающее беспорядочную толпу демонстрантов на рабочих парадах. Он требовал, чтобы они научились ритмично шагать плечом к плечу, нога в ногу, как старые вояки. Его стремление сводилось к тому, чтобы мерный топот ног превратился, в конце концов, в одну мощную песнь, которая вселит в умы и души марширующих великую весть о могущественном братстве.

Мак-Грегор посвящал этому движению все свое время. Он еле перебивался своей ограниченной практикой, но это его нисколько не трогало. Его первый знаменитый процесс принес ему много клиентов: он пригласил в помощники маленького человека с глазами хорька, который предварительно разрабатывал для него все детали дела, и они делили заработок.

День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем Мак-Грегор разъезжал по городу, выступал перед рабочими, учась говорить с ними, прилагая все усилия к тому, чтобы дать им понять значение своего замысла.

Однажды вечером в сентябре он стоял в тени фабричной стены и наблюдал за группой рабочих, маршировавших по пустырю. К этому времени движение марширующих успело сильно развиться. Кровь закипала в груди Мак-Грегора при мысли, до каких размеров может разрастись его великая мечта. Стало темнеть, и облака пыли, вздымаемой ногами марширующих, скрывали заходящее солнце: перед его глазами проходила самая большая рота «Марширующего Труда», числом около двухсот человек. Уже в течение целой недели они маршировали каждый вечер и понемногу стали проникаться смыслом своего дела. Командиром роты был высокий широкоплечий мужчина, когда-то служивший в чине капитана в армии, а теперь работавший механиком на мыловаренном заводе. Его команда четко и звучно раздавалась в вечернем воздухе. «Ряды вздвой!» — выкрикивал он, и марширующие рабочие, распрямив плечи и мерно шагая, исполняли команду. Они начинали испытывать удовольствие от маршировки!

Мак-Грегор стоял и с тревогой в душе наблюдал за ними. Он чувствовал, что это только начало, только зародыш движения; он был также уверен, что в умах всех этих рабочих, дружно шагавших по полю, мало-помалу зарождается понимание его замысла. Невнятно бормоча себе что-то под нос, Мак-Грегор стал ходить взад и вперед. Молодой репортер одной из крупнейших газет соскочил с трамвая и подбежал к нему.

— Что здесь происходит? В чем дело? Скажите мне, зачем все это?

Мак-Грегор поднял руку и ответил:

— Это то, чего нельзя выразить словами, но это проникает в душу. Здесь, на этом поле, творится нечто большое: новая сила зарождается в мире.

В сильном возбуждении он заходил взад и вперед, размахивая руками. Снова повернувшись к репортеру, который стоял у фабричной стены и крутил выхоленные усики, Мак-Грегор крикнул:

— А разве вы сами не видите? Смотрите, как они маршируют. Они узнали, в чем моя идея. Они поняли ее, ее дух, ее значение.

Он начал объяснять, быстро бросая отрывистые фразы:

— В течение многих веков люди твердят о братстве. Люди всегда болтают о братстве. Но слова ровно ничего не стоят. Слова и вечная болтовня породили только породу людей с отвислыми челюстями. Зато ноги людей умеют крепко стоять на земле.

Он снова зашагал взад и вперед, неистово жестикулируя и влача за собой несколько испуганного репортера:

— Вот смотрите, начинается! Начинается на этом поле. Ноги рабочих, сотни тысяч ног создают своего рода музыку. Вскоре их будут тысячи, сотни тысяч. Настанет время, когда люди перестанут быть отдельными индивидуумами; они превратятся в единую могущественную массу, перед которой ничто не устоит. Они не станут облекать мысли в слова, но тем не менее мысли будут все более овладевать ими. Они вдруг поймут, что они часть чего-то необъятного и могучего, чего-то непреодолимого, что ищет себе новых выражений. До сих пор рабочим твердили об их силе, но теперь они воистину станут наконец этой силой. — Мак-Грегору, взволнованному собственной речью и, возможно, ритмом, исходящим от движущейся человеческой массы, страстно захотелось, чтобы этот франт до конца уяснил себе смысл его слов. — Вспомните, может быть, и вы в детстве слыхали, что когда войска переходят через шаткий мост, они не идут в ногу, а врассыпную: в противном случае ритмичная маршировка расшатает мост, и он рухнет.

По телу молодого репортера пробежала дрожь. В свободные минуты он писал повести и драмы, и его тренированный ум сразу усвоил поэтому мысль Мак-Грегора. Он вспомнил маленькую сценку из жизни родной деревушки, когда перед ним с барабанным боем проходили солдаты. Он вспомнил их мерную маршировку и дружный топот ног, и вдруг ему захотелось самому смешаться с этими людьми и, выпятив грудь, маршировать, как тогда, когда он был мальчиком.

Он начал взволнованно говорить.

— Понимаю! — воскликнул он. — Вы хотите сказать, что в этом топоте ног заключается мысль, великая мысль, которую люди до сих пор не понимали.

Как раз в это время рота «Марширующего Труда» прошла мимо них, дружно и мерно шагая, плечом к плечу.

Молодой репортер задумался.

— Понимаю. Я начинаю понимать! Я уверен, что всякий, кто наблюдал маршировку солдат, испытывал то же чувство, что и я. Но все скрывают его под маской равнодушия. А в ногах у них точно такая же дрожь, и души переполняет тот же безудержный воинственный ритм. И вы это поняли, не так ли? Вы хотите этим путем повести рабочих за собой?

Молодой репортер с открытым ртом смотрел на массу марширующих и думал: «Это воистину великий человек! Это Наполеон или Цезарь из рабочих, объявившийся в Чикаго! Он не похож на обычных ничтожных вожаков. Его мозг не затуманен болтовней. Он знает, что нельзя не считаться с великими порывами людей. Он ухватился за нечто такое, что сделает свое дело. Берегись этого человека, ветхий мир».

Вне себя от возбуждения и дрожа всем телом, репортер зашагал по полю.

От марширующих рабочих отделился один и направился к Мак-Грегору. Молчание нарушилось, с поля послышались голоса. Повелительный голос капитана потерял свою уверенность. Репортер внимательно прислушался:

«Вот это испортит все. Люди потеряют интерес к этому делу и забудут о нем», — думал он, наклонившись вперед, словно чего-то ожидая.

— Я весь день работал и не могу маршировать здесь всю ночь, — пожаловался рабочий.

Молодой репортер увидел, как от кирпичной стены отделилась тень; дойдя до рабочего, выступившего с жалобой из рядов марширующих, Мак-Грегор взмахнул кулаком, и рабочий распластался на земле.

— Теперь не время тратить попусту слова, — крикнул он рабочим. — Вернитесь на свои места. Вы, вероятно, думали, что это детская забава? Вы ошиблись. Это начало эпохи, когда люди начнут понимать самих себя. Вернитесь на свои места и держите язык за зубами. Если вы не в состоянии маршировать с нами, убирайтесь прочь. Наше движение не может считаться с плаксивыми слюнтяями.

В рядах марширующих раздались дружные крики одобрения. Молодой репортер, стоявший у стены, возбужденно запрыгал на месте. Снова раздалась команда капитана, и линия рабочих, дружно шагая, прошла мимо. На глазах у репортера выступили слезы.

— Это движение будет иметь успех! — воскликнул он. — Эта идея должна осуществиться! Наконец-то явился истинный вождь рабочих.

Глава II

Джон Мур, составитель реклам, отправился однажды под вечер в контору велосипедной фабрики «Молния», расположенной в самом конце западной части города. Фабрика представляла собой кирпичную громаду с широким цементным тротуаром вдоль фасада, с узенькой зеленой лужайкой и несколькими цветочными клумбами. Здание, в котором помещалась контора, было значительно меньше, его веранда выходила на улицу, а стены были обвиты плющом.

Как и репортер, который наблюдал за ротой «Марширующего Труда», Джон Мур был весел, молод и носил маленькие усики. В свободное время он играл на кларнете.

— Это дает человеку возможность оставаться чему-то верным, — говорил он друзьям. — Я смотрю, как протекает жизнь, и чувствую себя не просто щепкой на волнах житейского моря. Правда, как музыкант я ничего не стою, но это по крайней мере дает пищу мечтам.

В отделе рекламы, в котором работал Джон Мур, он слыл дураком, способным только сыпать красивыми фразами. Он носил толстую черную цепь для часов и ходил всегда с тростью. Он был женат, но его жена вскоре после замужества принялась изучать медицину и с ним больше не жила. Иногда они в субботу вечером встречались в каком-нибудь ресторане и часами сидели там, распивая вино и весело хохоча. А когда жена шла к себе, Джон Мур продолжал ходить из одного кабака в другой, произнося длинные речи, в которых излагал свою философию.

— Я индивидуалист, — говорил он, гордо похаживая и размахивая палкой. — Я эксперименталист, если хотите. Я мечтаю открыть какое-нибудь особенное свойство жизни, — раньше, чем сойду в могилу.

На этого молодого человека было возложено составление брошюрки, в которой красивыми стихами описывалась история велосипедной компании. Когда брошюрка будет закончена, ее разошлют всем, кто отозвался на рекламу компании в газетах и журналах. Велосипедная компания «Молния» изготовляла какие-то необыкновенные колеса, и эту особенность нужно было особо подчеркнуть в брошюрке.

Остроумно сконструированное колесо велосипеда, которое должен был воспеть Джон Мур и которому компания была обязана своим успехом, в действительности было изобретено одним рабочим. Он умер нищим. Глава компании решил использовать его изобретение. После тщательного размышления он пришел к убеждению, что это изобретение отчасти принадлежит ему самому.

«Наверное, это так, — решил он, — в противном случае оно бы не было таким удачным».

Глава велосипедной компании, рослый седой старик с маленькими глазками, шагал по своему кабинету, пол которого был устлан толстым ковром. Возле стола сидел молодой человек из отдела рекламы и что-то записывал в блокноте. Глава компании, заложив большие пальцы в проймы жилета, поднимаясь на носки, рассказывал ему изумительную повесть, героем которой был он сам.

То был рассказ о воображаемом молодом рабочем, который в течение многих лет тяжело трудился. Вечером он убегал из мастерской, где работал, к себе на чердак и там учился без устали; в конце концов, он открыл тот секрет, которому велосипеды «Молния» обязаны успехом. Потом этот рабочий открыл собственную небольшую фабрику и стал пожинать плоды своих трудов.

— Этот рабочий — я, — торжественно закончил толстый хозяин велосипедной компании. В действительности же ему было уже за сорок, когда он купил ту долю акций, которая поставила его во главе всего предприятия. Он в течение нескольких минут барабанил пальцами по груди, словно был не в состоянии продолжать под влиянием сильных чувств. Слезы стояли у него в глазах: воображаемый молодой рабочий, о котором он только что рассказывал, начал принимать в его представлении вполне реальные очертания.

— Весь день, бывало, я хожу по фабрике и кричу: «Качество! Дайте мне лучшее качество!» Я и теперь делаю то же самое. Качество — мой лозунг. Я не ради денег изготовляю велосипеды, а во имя той гордости, которую я, труженик, испытываю от своей работы. Вы можете это записать. Можете даже указать, что это мои собственные слова. Вы особенно должны подчеркнуть, что я горжусь своей работой.

Молодой человек кивал головой и быстро записывал слова хозяина в блокнот. Он мог бы все это написать и дома. Ему ужасно хотелось, чтобы толстый председатель компании ушел и предоставил ему возможность побродить по фабрике.

Накануне Джон Мур принимал участие в небольшой попойке. Вместе с другом, карикатуристом большой газеты, он отправился в ресторан, и там они встретили знакомого журналиста. За беседой и пивом они просидели до поздней ночи. Второй журналист и был тот юркий молодой человек, который глядел на марширующих рабочих Мак-Грегора; он-то и рассказал об этом своим друзьям.

— Поверьте мне, из этого вырастет нечто колоссальное, — сказал он. — Я видел этого Мак-Грегора, а потому знаю, о чем говорю. Верьте или нет, как вам угодно, но он открыл что-то новое. Это факт. В человеческой душе кроются страсти, которых до сих пор никто не понял. В груди рабочего таится мысль, великая, невысказанная мысль, являющаяся частью не только его мозга, но и мускулов. Теперь вообразите: что, если этот Мак-Грегор понял и сумел использовать эту мысль?

По мере того как росло количество выпитых стаканчиков, молодой репортер приходил все в больший экстаз и наконец принялся строить дикие предположения насчет будущности мира. Стукнув кулаком по столу, залитому пивом, он обратился к Джону Муру.

— Есть в мире много такого, что инстинктивно знают животные и чего еще не понял человек! — воскликнул он. — Посмотрите на жизнь пчел. Подумали ли вы хоть раз о том, что люди никогда еще не сделали попытки выработать коллективный ум? Почему бы человеку не поломать головы над этим?

Его голос стал глухим и напряженным.

— Когда вам случится побывать на какой-нибудь фабрике, держите ухо востро и обращайте внимание на каждую мелочь, — сказал он. — Войдите в какое-нибудь отделение, где занято много рабочих. Стойте совершенно неподвижно. Не пытайтесь думать. Ждите!

Репортер вскочил и возбужденно стал ходить взад и вперед перед столиком, за которым сидели его друзья. Мужчины, стоявшие у бара, прислушивались к его речи, задержав стаканы у рта.

— Я вам говорю, что уже существует «Гимн Труда». Он выражен еще не вполне ясно, он не совсем и не всем еще понятен, но он раздается на каждой фабрике, всюду, где люди трудятся. Каждый рабочий чувствует этот «Гимн», хотя и будет смеяться над вами, если вы заговорите с ним на эту тему. «Гимн» ритмичен и груб, он составлен из низких нот, он исходит из самого нутра рабочего. Он сродни тому ощущению формы, что живет в художнике. Мак-Грегор — первый вождь, понявший рабочего. Мир еще услышит о нем. Пройдет еще немного времени, и его имя прогремит по всему свету.

Сидя в кабинете директора велосипедной компании, Джон Мур думал о словах популярного репортера. Он слышал гул машин, доносившийся с фабрики. Толстый хозяин, упоенный собственными словами, продолжал ходить взад и вперед по кабинету, рассказывая о тех лишениях, с которыми столкнулся когда-то воображаемый молодой рабочий, пробивший себе, в конце концов, путь к успеху.

— Мы слышим очень часто разговоры о силе рабочих, но это грубая ошибка. Сила — это люди вроде меня. Мы вышли из массы, и мы ведем ее вперед! — воскликнул он с пафосом.

Толстый директор остановился и, подмигнув Джону Муру, сказал:

— Вы можете не писать этого. Во всяком случае незачем приписывать эту мысль мне. Наши велосипеды в большом ходу среди рабочих, и было бы глупо оскорблять клиентов. Но то, что я сказал, — правда. Разве не люди, подобные мне, — люди с тренированными мозгами и колоссальным терпением, — вносят великую организацию в современное общество?

Толстяк широким жестом указал на фабрику, откуда доносился скрежет и гул машин. Джон Мур рассеянно кивал головой. Ему хотелось различить в этом шуме тот трудовой гимн, о котором говорил вчера полупьяный репортер. Пробило пять часов, и рабочие зашабашили. Послышалось громкое шарканье ног, и гул машин замер.

Директор снова заходил по кабинету, рассказывая о карьере того рабочего, который пробил себе путь к богатству и могуществу. Из ворот фабрики потянулись рабочие. На цементном тротуаре послышался тяжелый топот ног. Внезапно говоривший умолк. Джон Мур словно застыл, и карандаш остановился в его руке на полпути к бумаге. Снаружи донеслись отчетливые слова команды. Снова послышался топот. Директор велосипедной компании и Джон Мур из отдела рекламы подбежали к окну. Они увидели изумительную картину: на цементном тротуаре стояли фабричные рабочие, по четыре человека в ряд, разбитые на взводы и отделения. Во главе роты стоял капитан. «Шагом марш!» — раздалась команда.

Толстый директор с открытым ртом посмотрел на рабочих.

— Что там происходит? Что это значит? Прекратить немедленно! — заревел он.

Под окном послышался насмешливый хохот.

— Смирно! Правое плечо вперед! Шагом марш! — раздалась команда капитана.

Рабочие мерным шагом свернули с широкого тротуара и прошли мимо окна, у которого стояли высокий, толстый директор и Джон Мур из отдела рекламы. Лица рабочих выражали суровую решимость. Болезненная усмешка скользнула по лицу седовласого директора велосипедной компании, но тотчас же исчезла. Джон Мур не отдавал себе отчета в том, что, собственно, происходит, но видел, что старик испуган. Страх отражался на его лице, и молодой человек с радостью отметил это.

Старик возбужденно заговорил:

— Что это может значить? Что происходит здесь? Неужели мы, представители индустрии, живем на вулкане? Неужели у нас было мало неприятностей с рабочими? Что они теперь затевают?

Он снова заходил взад и вперед, а Джон Мур наблюдал за ним.

— Мы оставим на сегодня брошюру, — сказал старик. — Приходите завтра. Приходите когда угодно. Сейчас я хочу заняться этим делом. Я должен узнать, что происходит.

По выходе из конторы велосипедной компании Джон Мур пустился бежать. Он не последовал за марширующими рабочими, а в страшном возбуждении слепо устремился вперед. В голове его звучали слова репортера о великом «Гимне Труда», и Джон Мур был опьянен мыслью, что он уловил размер и дух этой песни. Он сотни раз видел, как рабочие в конце дня выходили на улицу. Но раньше это была масса, состоявшая из отдельных индивидуумов. Каждый думал о своих делах, каждый в отдельности уходил своей дорогой и терялся между высокими зданиями. А теперь все переменилось: эти люди не плелись поодиночке, а плечом к плечу маршировали по улицам.

Джон Мур почувствовал, что к его горлу подкатил комок, и он тоже, как и тот репортер, начал говорить про себя:

— Это «Гимн Труда», великий «Гимн Труда»! Его уже запели! — крикнул он вне себя от восторга.

Джон Мур вспомнил, как побледнело от испуга лицо упитанного хозяина фабрики. Он остановился возле какой-то лавки и вскрикнул от радости. Затем он пустился в пляс, страшно испугав стайку детей, глядевших на него с разинутыми ртами.

Глава III

Уже несколько месяцев по всему Чикаго, сильно волнуя деловых людей, носились слухи о каком-то новом, непонятном движении среди рабочих. Рабочие отчасти понимали, какой страх внушает их маршировка. Подобно Джону Муру, который от радости заплясал на улице, они чувствовали себя счастливыми от этого сознания: их сердцами овладела жажда мести. Они вспоминали свое детство и тот гнетущий страх, который входил в дома их родителей каждый раз, когда наступал индустриальный кризис и рабочие тысячами выбрасывались на улицу. Теперь они наслаждались мыслью, что в свою очередь сеют страх в душах людей богатых и сильных. Год за годом они слепо плелись по путям жизни, пытаясь забыть нужду и лишения; теперь же они чувствовали, что жизнь имеет какую-то цель и что они маршируют по направлению к ней. Раньше, когда агитатор им говорил, что в них кроется могучая сила, они этому не верили.

— Этому человеку нельзя верить, — говорил себе рабочий, стоя у машины и глядя исподлобья на рабочего за соседним станком. — Я слышал его разговоры и убедился, что он дурак.

Рабочий за станком раньше нисколько не задумывался о своем брате, труженике за соседним станком. Теперь по ночам он видел новые сны. Жажда власти заронила свое семя в его мозг. Он внезапно стал казаться самому себе частью какого-то гиганта, шагающего по лицу земли.

— Я подобен капле крови, текущей по жилам труда, — шептал он. — Я своей личностью придаю мощь сердцу и мозгу труда.

Я стал частью великого движения. Я не стану говорить, я буду только ждать. Если маршировка и есть это движение, то и я буду маршировать. Правда, я сильно устаю к концу рабочего дня, но это не может меня остановить. Я и раньше часто уставал, но тогда был совершенно одинок. Теперь же я — часть чего-то необъятного. Я в этом уверен, я знаю, что сознание мощи зародилось в моем мозгу, и, если меня будут даже преследовать, я ни за что не отдам того, что отвоевал себе.

В конторе треста земледельческих орудий происходило совещание крупных пайщиков в связи с новым движением, распространившимся среди рабочих. Движение перебросилось и на фабрики земледельческих орудий: по окончании трудового дня рабочие уже не плелись домой, как раньше, беспорядочной массой, а маршировали по улицам ротами.

Дэвид Ормсби, как всегда, был спокоен и превосходно владел собой. Когда один из директоров треста окончил свою речь, Дэвид Ормсби встал с места и, заложив руки в карманы, принялся ходить взад и вперед. Этот директор, жирный человек с реденькими волосами и изнеженными руками, был банкиром. Во время своей речи он ударял желтыми перчатками по длинному столу в такт словам. Дэвид Ормсби предложил ему успокоиться и сесть.

— Я сам пойду и повидаюсь с Мак-Грегором, — сказал он. — Возможно, что в этом движении действительно таится новая страшная угроза, хотя я лично в этом и не уверен. В течение многих тысяч лет мир шел своим путем, и я не думаю, чтобы можно было остановить его движение. Я имею счастье быть знакомым с этим Мак-Грегором, — добавил Дэвид Ормсби, с улыбкой глядя на собравшихся. — Это человек, а отнюдь не новый Иисус Навин, который сумел бы остановить солнце[44].

Дэвид Ормсби стоял перед Мак-Грегором на Ван Бюрен-стрит.

— Если вы ничего не имеете против, то я предпочел бы говорить с вами на открытом воздухе. Я бы не хотел, чтобы нам помешали.

Они сели в трамвай и направились в Джексон-парк. В течение целого часа они ходили по дорожкам и беседовали. С озера дул сильный ветер, и в парке почти никого не было.

Они дошли до озера, и здесь Дэвид Ормсби хотел было начать разговор о том, что привело его к Мак-Грегору, но подумал, что при таком сильном ветре трудно говорить, а потому решил подождать. Он не мог бы объяснить, почему он почувствовал большое облегчение при мысли, что разговор можно несколько оттянуть. Они снова вернулись в парк и сели на скамью, лицом к озеру.

В присутствии молчаливого Мак-Грегора Дэвид Ормсби внезапно почувствовал неловкость и смущение.

«Какое право имею я допрашивать его?» — спрашивал он себя и не находил ответа.

Он уже несколько раз начинал разговор, но постоянно отвлекался и заговаривал о чем-нибудь другом. Наконец он сделал над собой усилие и сказал:

— Существует много людей, с которыми вы не посчитались. Вы и ваши последователи упустили самое важное — тайну психологии сильных людей. — Дэвид Ормсби внимательно посмотрел на Мак-Грегора. — Не думаю, чтобы вы искренно верили, будто мы, деловые люди, гонимся только за наживой. Я убежден, что вы способны заглянуть дальше. У нас есть определенная цель, и мы спокойно и упорно идем к ней.

Дэвид Ормсби взглянул на неподвижную фигуру Мак-Грегора и снова заговорил, пытаясь сбросить маску с этого человека.

— Я не дурак и знаю, что рабочее движение, которое вы организовали, — дело новое. В этом движении есть сила, как и во всех великих замыслах. Возможно, что и я верю в силу, таящуюся в вас; в противном случае я не пришел бы сюда.

Дэвид Ормсби смущенно рассмеялся.

— Отчасти я вам сочувствую, — сказал он. — Хотя я всю свою жизнь и служил деньгам, я тем не менее не стал их рабом. Вы не должны думать, что люди вроде меня живут, не имея перед собой никакой другой цели, кроме наживы.

Старый фабрикант взглянул на деревья, стонавшие под напором ветра.

— На свете были крупные люди и вожди, понимавшие психологию молчаливых компетентных служителей капитала. Я хочу, чтобы вы поняли этих людей. Хотелось бы, чтобы вы стали одним из них не ради богатства, которое это принесло бы вам, а потому, что это дало бы вам возможность послужить всему человечеству. Вы таким образом добрались бы до истины, и сила, таящаяся в вас, сохранялась бы и действовала с большей пользой. Правда, история почти или совершенно не упоминает о тех лицах, которых я имею в виду. Они прошли через жизнь, никем не замеченные, без шума, творя великое дело.

Мак-Грегор ничего не отвечал, а Дэвид Ормсби чувствовал, что беседа протекает не так, как следовало бы.

— Я бы хотел знать, что у вас на уме, чего вы и ваши люди предполагаете достигнуть, — сказал он довольно резко. — Я не вижу, почему бы нам не говорить друг с другом прямо, вместо того чтобы идти окольными путями.

Мак-Грегор все еще не отвечал. Когда он встал со скамьи, Дэвид Ормсби последовал его примеру, и они молча пошли по парку.

— Истинно великие люди не попадают на страницы истории, — с горечью продолжал Дэвид Ормсби. — Они никогда не стремятся к этому. Великие люди жили и в Риме, во времена Нерона, и в Германии, в эпоху Лютера[45], но о них в истории не упоминается. Я не думаю, чтобы это их очень трогало, но они несомненно хотели бы, чтобы другие сильные духом их поняли. Вращение земного шара имеет большее значение, чем пыль, вздымаемая ногами нескольких десятков рабочих, которые тем не менее могут быть ответственны за ход событий. Вы совершаете крупную ошибку, и я предлагаю вам объединиться с нами. Задумав встряхнуть мир, вы, возможно, и попадете в историю, но едва ли это будет так уж существенно. У вас ничего не выйдет. Вы плохо кончите.

Когда они вышли из парка, Дэвид Ормсби снова подумал, что этот разговор вряд ли можно признать успешным. Это было очень обидно. В тот вечер фабрикант потерпел поражение, а он давно уже отвык от поражений.

«Я стою перед непреодолимой стеной», — подумал он.

Они молча шли по аллее вдоль опушки парка. Казалось, что Мак-Грегор не слышит слов, обращенных к нему. Достигнув пустыря, он остановился и, опершись о дерево, глубоко задумался.

Дэвид Ормсби тоже хранил молчание. Ему вспомнилась юность, прошедшая в маленькой деревне, тяжелая борьба за жизненный успех, долгие вечера, проведенные за чтением книг в целях самообразования.

— Неужели вы предполагаете, что юность таит в себе нечто такое, чего люди вроде меня не понимают или не замечают? — снова начал он. — Неужели все усилия безвестных, но упорных работников мысли должны остаться безрезультатными? Неужели вы ждете, что наступит новая жизнь, которая внезапно перевернет все наши планы? Неужели такие люди, как я, кажутся вам ничтожной частицей необъятного целого? Неужели вы отрицаете за нами индивидуальность, право занимать передовые места, решать собственные проблемы и контролировать свою жизнь?

Фабрикант уставился на огромную фигуру, стоявшую неподвижно под деревом. Его раздражал этот человек, а потому он закуривал одну сигару за другой и, затянувшись два-три раза, бросал ее. В траве, где-то за скамьей, застрекотали кузнечики. Ветер, налетавший теперь мягкими порывами, медленно раскачивал ветви у них над головой.

— Или вы думаете, что в мире существует вечная юность, которую люди теряют, сами того не сознавая? Юность, которая не перестает разрушать, уничтожая созданное? Неужели примеры из жизни сильных людей не идут в счет? Какое право имеете вы хранить молчание в присутствии людей мыслящих и пытающихся воплотить свои мысли в дела?

Тем не менее Мак-Грегор все еще не отвечал. Вдруг он указал на дорогу, которая вела к парку. На боковой улице показался отряд людей, мерными шагами направлявшихся к тому месту, где стояли Мак-Грегор и Дэвид Ормсби. Когда они прошли под ярким уличным фонарем, раскачивающимся от ветра, Дэвиду Ормсби показалось, что на лицах марширующих он прочел насмешку. В нем на мгновение закипела злоба, вскоре сменившаяся, однако, его обычным ровным настроением. Возможно, что виной этому была ритмичная поступь маршировавших.

Отряд, бойко отбивая шаг, завернул за угол и исчез под мостом надземной железной дороги.

Дэвид Ормсби повернулся и ушел, оставив Мак-Грегора под деревом. Этот разговор, который так неожиданно оборвался с появлением отряда «Марширующего Труда», встревожил его и сбил с толку.

«У них есть молодость и горячая надежда юности. А что, если его план будет иметь успех?» — подумал он, садясь в трамвай.

Дэвид Ормсби сел в вагоне у окна и стал глядеть на длинные ряды домов по обеим сторонам улицы. Он снова вспомнил свою юность и вечера в родной деревушке, когда он со сверстниками распевал песни в лунные летние ночи.

На пустыре, мимо которого проезжал трамвай, он опять увидел марширующий отряд, быстро выполнявший команду молодого человека, который стоял на тротуаре с палкой в руках.

Седой фабрикант опустил голову. Невольно он подумал о дочери:

— Будь я на месте Маргарет, я бы не отпустил его. Я согласился бы отдать что угодно, но не позволил бы такому человеку покинуть меня, — пробормотал он.

Глава IV

Движение «Сумасшествие Марширующего Труда», как многие его сейчас именуют, вызывает к себе двоякое отношение. С одной стороны, вспоминаешь о нем как о чем-то невыразимо великом и вдохновенном. Мы все проходим сквозь строй жизни, ничем не отличаясь от пойманных и запрятанных в клетку зверьков. Мы любим, женимся, рожаем детей, переживаем мгновения безмолвной, слепой страсти. Вдруг с нами происходит что-то непостижимое, в нас совершается какой-то внутренний перелом. Молодость уходит. Мы становимся хитрыми, осторожными, нас поглощают мелочи. Жизнь, искусство, бурные увлечения, мечты — все остается позади.

При волшебном свете луны житель пригорода пропалывает грядки в своем огородике; он озабочен тем, что в прачечной испортили один из его воротничков. Тут же он вспоминает, что с завтрашнего дня будет пущен лишний дачный поезд, и тогда вечер начинает казаться ему прекрасным: он сможет проводить по утрам десять лишних минут в своем огородике. Такой пригородный житель, полностью погруженный в мысли о капусте и редиске, весьма типичен для всего человечества.

Мы целиком поглощены своими буднями, но вдруг нас охватывает чувство, аналогичное тому, что родилось в нас, когда началось движение, известное под названием «Марширующий Труд». В одно мгновение мы становимся частью движущейся массы. Нас снова обуревает странная экзальтация, которая исходила от Мак-Грегора. Мы мысленно видим, мы чувствуем, как земля дрожит под ногами «Марширующего Труда». Мы напрягаем свой мозг и стараемся проникнуть в душевные переживания вождя в течение того года, когда рабочие стали понимать его великий замысел и видеть себя такими, какими их представлял себе Мак-Грегор, то есть собранными в дружную массу и марширующими сомкнутыми рядами по лицу земли. Мой собственный ум, неумело пытаясь следовать за умом более цельным и мощным, будто бредет вслепую.

Я вспоминаю слова одного писателя: «Люди сами создают себе божков». И мне ясно, что на мою долю выпало видеть рождение одного из них, ибо в то время Мак-Грегор был богом. Задуманное им дело до сих пор еще сохранилось в памяти людей. Этот человек оставил по себе след на много веков, и нет сомнения, что он найдет последователей.

Только на прошлой неделе я встретился с одним знакомым; этот человек был официантом в клубе, и ему страшно хотелось поговорить со мной, задержавшись возле ящика с сигарами в пустой бильярдной. Так вот, этот человек отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие на его глазах при одном лишь упоминании о «Марширующем Труде».

Приходит новое состояние души. Возможно, более зрелое. Я иду к себе в контору и вижу, как на самой обычной дороге прыгают воробьи. Трепеща, слетают маленькие крылатые семена кленов. Мимо едет тележка бакалейщика, запряженная тощей лошадью; ею правит мальчик. По пути я обгоняю пару работяг, которые еле бредут. Они напоминают мне о тех, других рабочих, и я говорю себе, что люди, наверное, всегда так и брели, что никогда они не чеканили шаг, вливаясь в ритм всемирного марша.

«Ты просто был опьянен юностью и каким-то всеобщим безумием», — говорит мне мое трезвое «я», когда я в который раз пытаюсь во всем разобраться.

Чикаго по-прежнему стоит на месте, Чикаго верен себе, — и после Мак-Грегора, и после «Марширующего Труда». Поезда надземной железной дороги по-прежнему с грохотом проносятся над нами. Трамваи трезвонят. Толпы народа выливаются из пригородных поездов. Жизнь идет своим ходом. Деловые люди сидят в конторах, пыхтят дорогими сигарами и говорят, что ничего хорошего не могло выйти из этого движения, что оно было обречено на гибель, что это был лишь дикий взрыв бунтарства со стороны рабочих.

Какое извращение истины! Квинтэссенцией «Марширующего Труда» был порядок. Это и есть то, чего мир до сих пор не мог понять. Люди еще не усвоили себе мысли, что необходимо понять стремление к порядку, глубоко запечатлеть его в своих душах, прежде чем браться за что-либо другое. Мы охвачены безумием индивидуального проявления своего «я». Каждый из нас рад выскочить немного вперед и прервать великое безмолвие визгливым детским лепетом. Мы не понимаем, что из груди всех нас, если бы мы шагали плечом к плечу, нога в ногу, раздался бы великий голос, который заставил бы задрожать моря и земли.

Мак-Грегор это знал. Его разум не был отравлен мелочами. Задумав свою великую мысль, он поверил в возможность ее осуществления и сделал ради этого все, что было в его силах.

Этот человек обладал всем, что необходимо вождю. Я видел, как он выступал перед публикой, как раскачивалось его могучее тело, как он жестикулировал огромными кулаками, а его резкий, упрямый, настойчивый голос, как грохот барабана, проникал в души людей, теснившихся в душных залах.

Я помню, журналисты писали про Мак-Грегора, что он продукт многих веков. Не знаю. Большой город запылал огнем этого человека в минуту, когда он произнес свою обличительную речь и заставил содержательницу притона сказать всю правду. Он стоял в зале суда, этот грубый, неотесанный, неопытный, рыжеволосый сын шахтера, смело глядя на озлобленных судей и протестующих юристов, и кричал о пороках города и о гнусной трусости людей, которая позволяет пороку целиком захватить их. Его речь была вторым «J'accuse»[46] из уст нового Золя[47].

Очевидцы рассказывали мне, что, когда он кончил, в зале суда не оставалось никого, кто осмелился бы считать себя непричастным к пороку. Под влиянием его речи внезапно открылась какая-то клетка в мозгу людей, и в последовавшую затем минуту просветления они вдруг увидели, во что превратились сами и во что превратили всю свою жизнь.

Люди узрели в Мак-Грегоре новую силу, с которой придется считаться. Еще до окончания процесса один из репортеров, придя в контору газеты и перебегая от одного собрата к другому, кричал:

— Помните, этот рыжий юрист с Ван Бюрен-стрит навлечет бедствия на весь мир. Взгляните на Первый район, и вы увидите результаты нового движения.

Мак-Грегор нисколько не интересовался, однако, Первым районом. Его занимало другое. По выходе из зала суда он отправился в поле маршировать с рабочими. Он долго и терпеливо работал и выжидал. По вечерам он занимался своими делами на Ван Бюрен-стрит. В той же комнате по-прежнему работал Генри Гонт; он все так же собирал дань для своей шайки, а по вечерам благопристойно возвращался домой — странная победа ничтожества, которому удалось избежать изобличений Мак-Грегора в тот день, когда столько имен были преданы огласке, — имен людей, которые были не более чем торгашами, братьями порока, но могли бы завладеть всем городом.

Когда же началось движение «Марширующего Труда», оно проникло в души и плоть людей. При звуках вдохновенного голоса Мак-Грегора, звучавшего как барабанный бой, сердца людей начинали колотиться, а ноги рвались маршировать. Всюду только и слышны были разговоры о «Марширующем Труде». Из уст в уста передавался вопрос: «Что происходит?»

Этот крик разнесся по всему Чикаго. Репортерам было поручено расследовать дело. Газеты были полны описаний нового движения. По всему городу то в одном, то в другом месте показывались отряды «Марширующего Труда».

Командиров нашлось много. Война многих научила маршировать[48], а потому в каждой рабочей роте оказалось по крайней мере по два или по три инструктора.

Позже появился «Гимн Марширующего Труда», написанный русским революционером. Кто мог бы забыть эту песнь? Она состояла из высоких, резких тонов, волновавших разум. Она срывалась и падала на стонущей, зовущей, бесконечной ноте. Она была построена из странных, отрывистых фраз. Этот «Гимн» не распевали, а напевали. Он обладал жуткой, таинственной мелодией, вроде той, что русские вкладывают в свои песни и книги[49]. И дело здесь не в особенных свойствах страны. Нашей американской музыке также присуща некоторая доля этого, но в песне, сочиненной русским революционером, было что-то стихийное, вселенское, в ней таилась душа — душа человечества.

Возможно, что это и есть тот дух, который витает над диковинной Россией и ее народами. В самом Мак-Грегоре также было что-то, заимствованное от России.

Как бы то ни было, но «Гимн Марширующего Труда» был самой настойчивой, самой проникновенной песней, которую когда-либо слыхали американцы. Она раздавалась на улицах, фабриках, в конторах, — полузавывание-полувыкрикивание. Никакой шум не мог заглушить ее. Эта мелодия рвалась вверх и производила настоящую бурю.

Тот русский, который дал Мак-Грегору слова этой песни, прибыл в Америку с рубцами от кандалов на ногах. Заунывный мотив он перенял от каторжан, годами влачивших страшную жизнь в Сибири. Когда они начинали петь, казалось, что голоса доносятся неизвестно откуда. Стража бросалась на них с криками: «Прекратить пение!» Тем не менее пение продолжалось часами в холодных сибирских тундрах. Бывший каторжанин привез эту мелодию в Америку для «Марширующего Труда» Мак-Грегора.

Конечно, полиция пыталась остановить марширующих. Она выбегала навстречу рабочим с окриками: «Разойдись!»

Рабочие расходились лишь с тем, чтобы снова собраться где-нибудь на пустыре и продолжать совершенствоваться в маршировке. Однажды отряд полиции задержал целую роту, но вечером следующего дня рабочие уже снова маршировали; полиция не могла арестовать сотню тысяч человек только за то, что они маршировали по улицам, напевая заунывный мотив.

В общем это движение не было обычным взрывом в среде недовольных рабочих. Оно отличалось от всего того, что было известно до сих пор. Почти все рабочие союзы были вовлечены в это движение, но кроме союзов к нему примкнули также неорганизованные рабочие — поляки, евреи, венгры с боен и со сталелитейных заводов. У них были свои вожди, которые командовали на их родном языке. И как они великолепно маршировали! Армии всего старого мира годами натаскивали мужчин для этой странной демонстрации, которая разразилась в Чикаго.

Движение обладало силой гипноза. Оно было неописуемо величественно. Смешно писать теперь о нем в таких восторженных выражениях, но, если вам угодно узнать, насколько это движение захватило умы и воображение людей, займитесь чтением газет того времени.

Каждый поезд привозил в Чикаго представителей пишущей братии. По вечерам в заднюю комнату ресторана Вейнгарднера, где они обыкновенно собирались, набивалось человек шестьдесят.

Позже движение стало распространяться по всей стране. В промышленных городах вроде Питсбурга, Джонстоуна, Лорейна и Мак-Киспорта, а также на маленьких фабриках штата Индиана[50] рабочие стали тренироваться и, напевая заунывную песню сибирских каторжан, маршировали по спортивному полю. Как был напуган благополучный сытый средний класс! Благоговейный ужас расползался, охватывая страну, подобно религиозному пробуждению[51].

Газетные сотрудники осаждали Мак-Грегора, остававшегося руководителем движения. Его влияние чувствовалось во всем. Человек сто скопилось на лестнице в его контору на Ван Бюрен-стрит. А он сидел за своим столом, этот огромный, рыжеволосый и молчаливый гигант. Казалось, он полуспит. И пишущая братия в ресторане Вейнгарднера единодушно соглашалась, что в этом человеке таится то же величие, каким преисполнено движение, начатое им.

Теперь это все кажется до смешного простым. Он сидел за столом в своей конторе, и полиция могла в любой момент арестовать его. Но это было бы абсурдом. Какое кому дело до того, что люди возвращаются с работы, шагая в ногу, плечом к плечу, и напевая заунывную песнь, вместо того чтобы плестись в одиночку?

Однако, как видите, Мак-Грегор предусмотрел то, что упустили мы все. Он знал, что у каждого человека есть воображение. Он бросил вызов этому свойству нашего мозга, о котором мы сами не подозревали, он годами сидел и обдумывал свой план, прежде чем решил привести его в исполнение. Он наблюдал за доктором Доуи и миссис Эдди[52]. Он знал, что делает.

Однажды орава журналистов пришла вечером послушать Мак-Грегора, выступавшего на митинге под открытым небом. Среди них был доктор Кауэль[53], знаменитый английский писатель и политик, впоследствии утонувший на «Титанике»[54]. Это был человек, своей внушительностью отличавшийся от прочих и физически и умственно; он приехал в Чикаго с целью увидеть Мак-Грегора и понять его замысел.

Мак-Грегор околдовал его, как и всех остальных. Под фиолетовым вечерним небом молча стояли люди и слушали Мак-Грегора. Фигура доктора Кауэля выдавалась над морем голов. Многие уверяли, что Мак-Грегор — плохой оратор, но они глубоко ошибались: Мак-Грегор умел говорить так, что слова проникали в самые души. Он был в своем роде художник и обладал даром вызывать в воображении людей яркие картины.

Он говорил о труде, о воплощенном труде, об огромном, слепом гиганте, который существует с тех пор, как существует человечество, и все так же продолжает слепо брести наощупь, протирая время от времени глаза мощными кулаками и снова засыпая надолго в пыли и грязи полей и фабрик.

Из аудитории выступил человек и, взобравшись на платформу, стал рядом с Мак-Грегором; это было смелым поступком с его стороны, а потому его колени сильно дрожали. Казалось, маленький суетливый человек входит в дом и поднимается в комнату, где Иисус и его ученики собрались на тайную вечерю[55], и начинает торговаться из-за вина. Это был социалист, которому хотелось вступить в спор с Мак-Грегором.

Но тот не стал с ним спорить. Он, так тигр, бросился вперед, схватил социалиста за ворот и стал вертеть перед толпой, чтобы все увидели, как он хлопает глазами, как он мал и смешон.

Мак-Грегор снова заговорил. Он изобразил маленького дрожащего социалиста апостолом изнуренного трудом рабочего класса. И социалист, который поднялся для того, чтобы поспорить, почувствовал прилив гордости и прослезился.

Мак-Грегор выступал перед рабочими во всех концах города. Он говорил о трудовом люде и о том, как его поставить на ноги при помощи «Марширующего Труда». И люди, слушавшие Мак-Грегора, чувствовали, что их так и влечет за ним. Откуда-то из толпы раздавался призыв к маршу. Кто-нибудь всегда переходил от слов к делу.

Доктор Кауэль схватил одного журналиста за плечо и повел его к трамваю; этот человек, который знал Бисмарка[56], с которым совещались короли, шел по пустой улице и лепетал, как ребенок. Изумительно, какие вещи люди иногда говорили под влиянием слов Мак-Грегора. Опьяненные словами, как старина Джонсон и его приятель Сэведж[57], они клялись: будь что будет, но они до конца поддержат это движение; даже доктор Кауэль наговорил в эту ночь много глупостей.

По всей Америке люди оказались во власти идеи «Марширующего Труда». Старик-Труд марширует сплоченной массой! Вперед, Старик-Труд! Он заставит мир задуматься и увидеть и почувствовать свою силу! Люди верным шагом идут к концу своих страданий! Объединяйтесь, люди! Марш вперед! Шагом марш! Шагом марш! В ногу!

Глава V

Движение «Марширующий Труд» не знало ни брошюр, ни памфлетов, ни прокламаций. Только один маленький листочек, напечатанный в миллионах экземпляров на всех языках мира, циркулировал по всей стране. Экземпляр его лежит передо мной и сейчас. Вот что там напечатано:

«Марширующий Труд».

«Нас спрашивают, что мы замышляем?

Вот наш ответ:

Пока мы замышляем лишь одно — маршировать.

Мы будем маршировать и утром, рано на заре, и вечером, после захода солнца.

В воскресенье обыватели будут сидеть на верандах или смотреть футбол.

Мы же будем маршировать.

По жестким булыжникам города и по пыльным дорогам деревень.

Мы будем маршировать.

Пусть утомятся наши ноги.

Пусть пересохнет в горле.

Мы плечом к плечу, нога в ногу будем маршировать!

Мы будем маршировать.

Пока не дрогнет земля, пока не начнут рушиться небоскребы.

Все, как один, плечом к плечу, мы двинемся вперед! Вперед, вперед, вперед!

Мы не станем говорить и не будем слушать болтовни.

Мы будем маршировать, и наши сыновья и дочери пойдут вместе с нами.

Их умы сейчас встревожены.

Наши же мысли спокойны и ясны.

Мы не тратим времени на пустые думы и пустые слова.

Мы только маршируем.

Мы только маршируем.

Наши лица огрубели, в наших волосах вековечная пыль труда.

Взгляните на наши мозолистые руки!

Мы маршируем! Мы идем вперед! Мы — рабочие!»

Глава VI

Кто в состоянии будет забыть день Первого мая в Чикаго? Первое мая — день рабочих! Как они маршировали! Тысячи и тысячи и снова тысячи! Они заполнили все улицы! Они остановили все движение! Люди дрожали, предвидя близкий час победы Труда.

Вот они идут! Как дрожит земля! А этот заунывный, жуткий напев их «Гимна»!

Должно быть, так чувствовал себя генерал Грант во время большого парада ветеранов в Вашингтоне, когда весь день мимо него маршировали колонны солдат — участников Гражданской войны, с загорелыми лицами и горящими глазами[58].

Мак-Грегор стоит на возвышении в Парке Гранта, и тысячи и тысячи рабочих со сталелитейных заводов, от доменных печей, мясники с красными шеями, грузчики с могучими руками собираются вокруг него.

А в воздухе стоит заунывный мотив «Гимна Марширующего Труда».

Все те, кто не участвовал в марше, сбились у зданий, выходивших на Мичиган-бульвар, и ждали. Среди них была и Маргарет Ормсби. Она сидела вместе с отцом в экипаже там, где Ван Бюрен-стрит вливается в бульвар. В то время как рабочие проходили мимо них, она сидела, крепко вцепившись в рукав отца.

— Он собирается говорить, — шепнула она и указала пальцем. Странное напряжение толпы передалось и ей.

— Слушай! Слушай! Слушай! Он будет говорить!

Было уже пять часов пополудни, когда рабочие закончили свой марш. Они собрались необъятной массой от парка до вокзала на Двенадцатой улице. Мак-Грегор поднял руку. В наступившем молчании его голос разнесся далеко-далеко.

— Товарищи, мы кладем начало новому движению. Мы куем меч пролетариата! — крикнул он, и толпа слушала его в священном ужасе. Люди, стоявшие возле автомобиля Ормсби, услыхали, как заплакала Маргарет. В воздухе носился легкий гул, неизбежный там, где собираются большие массы народа. Плач одиноко сидевшей женщины был еле слышен, но он не прекращался, подобно настойчивому плеску небольших волн, бьющихся о берег океана.