В ногу!

Глава I

Когда Мак-Грегор вернулся домой с первыми двенадцатью долларами, заработанными за неделю, то сразу подумал о матери, которая мыла полы и окна в конторе угольной компании. Он тотчас же положил пять долларов в письмо и отправил ей.

«Теперь я начну заботиться о ней!» Но, как и другие рабочие, он нисколько не гордился этим. «Раньше она кормила меня, а теперь я буду кормить ее», — сказал он себе.

Нэнси Мак-Грегор вернула ему его пять долларов.

«Оставь их себе. Мне твои деньги не нужны, — писала она. — Если у тебя останутся лишние деньги, купи себе пару ботинок или шляпу. Не вздумай заботиться обо мне. Я этого не потерплю. Я хочу, чтобы ты заботился о самом себе. Я только прошу тебя, чтобы ты хорошо одевался и высоко держал голову. В большом городе хорошее платье много значит. Ведь, в конце концов, в моих интересах видеть тебя со временем настоящим человеком, а не только хорошим сыном».

Сидя в своей комнате над пустой булочной, Нэнси Мак-Грегор думала о сыне в большом городе; эта мысль доставляла ей огромное удовлетворение. По вечерам она думала о том, как ее сын Норман ходит по улицам, запруженным людьми, и ее маленькое сгорбленное тело гордо выпрямлялось.

Когда он написал ей, что поступил в вечернюю школу, она ответила ему длинным письмом; в нем часто упоминались имена Гарфилда,[27]Гранта и президента Линкольна, который читал книги, лежа у костра из сосновых веток[28]. Ей казалось чрезвычайно романтичным, что ее сын когда-нибудь станет юристом, будет выступать в суде и передавать свои мысли другим людям. Она думала о том, что если этот большой рыжеволосый мальчик, с которым так трудно было справиться дома, когда-нибудь станет ученым, значит, она и ее муж, Мак-Грегор Взбалмошный, не зря прожили свою жизнь. Ее охватило новое, незнакомое чувство полного покоя. Она забыла про бесконечные годы тяжелого труда, и мало-помалу ее мысли вернулись к молчаливому мальчику, который сидел с ней на ступеньках крыльца после смерти ее мужа и внимательно слушал, что рассказывала ему мать о большом свете. Так она и представляла его себе, неразговорчивого, решительного мальчика, смело прокладывающего себе путь в далеком городе.

Смерть подкралась к Нэнси Мак-Грегор неожиданно. Однажды после тяжелого трудового дня она проснулась и почувствовала ее приближение. Она уже давно страдала пороком сердца, и время от времени у нее бывали сильные приступы. Большинство женщин угольных городков страдают болезнями сердца. И однажды в весенний вечер она легла в постель и стала бороться со смертью, как состарившийся зверек, забравшийся в нору, чтобы там умереть.

Ночью она отчетливо поняла, что умирает. Казалось, смерть бродит по комнате и поджидает ее. На улице под ее окном двое пьяных говорили о своих житейских делах, и благодаря этому жизнь казалась умирающей женщине еще более драгоценной.

— Я объездил весь свет, — заявил один из них. — Я даже не упомню названий всех городов и городишек, где побывал. Спроси Алекса Филдера, что держит трактир в Денвере[29].Спроси его, бывал ли там Гас Ламонт.

Другой рассмеялся.

— Ты, видать, перебрал пива у Джейка, — потешался он.

Она услышала, как они пошли дальше по улице, и «путешественник» возмущался недоверчивостью своего пьяного друга. Ей казалось, что жизнь со всеми своими красками, звуками и смыслом хочет избавиться от нее. В ее ушах отдавалось пыхтение мотора в копях. Она думала о шахтах, которые представлялись ей огромным чудовищем, дремавшим под землей, высунув наружу разинутую пасть.

В темноте комнаты ее пальто, брошенное на спинку стула, приняло контуры лица, огромного и зловещего, молча уставившегося мимо нее в небо.

Нэнси Мак-Грегор широко открыла рот, пытаясь набрать воздуха в легкие. Она вцепилась руками в простыню и стала молча и отчаянно бороться со смертью. Ее нисколько не интересовало, что будет после смерти, — она лишь всеми силами сопротивлялась. Она привыкла в течение всей своей жизни бороться, а не грезить.

Нэнси вспомнила отца, старого пьяницу, который любил сорить деньгами. Снова встали в памяти прогулки с возлюбленным по воскресеньям после обеда, когда они поднимались на вершину холма и оттуда глядели вниз. Она видела перед собой широкую плодородную долину, лежавшую под ними, и упрекала себя в том, что недостаточно помогала мужу осуществить его мечту о ферме. Почти одновременно она вспомнила о той ночи, когда родился ее мальчик, а мужа извлекли еле живым из-под рухнувших бревен шахты, и ей показалось, что жизнь и смерть посетили ее рука об руку.

Нэнси выпрямилась в постели. На лестнице ей послышались тяжелые шаги.

«Наверное, это Норман поднимается из булочной», — пробормотала она и мертвая упала на подушки.

Глава II

Красавчик Мак-Грегор поехал в Угольную Бухту хоронить мать. Был жаркий летний вечер, когда он снова шагал по улицам родного городка. Прямо со станции он отправился в пустую булочную, над которой он вместе с матерью прожил столько лет. Некоторое время он стоял с чемоданом в руке и прислушивался к голосам женщин наверху. Он спрятал чемодан позади фруктового ящика и быстро ушел. Голоса женщин нарушали безмолвие комнаты. Их резкость болезненно отзывалась у него внутри, и мысль о такой же резкой тишине, которая наступит, едва он войдет туда, где женщины обряжают тело его матери, была ему невыносима.

Он пошел по Главной улице к железной дороге, а оттуда в контору угольной компании. Потом он взвалил лопату и кирку на плечи и стал взбираться на холм, на который когда-то поднимался вместе с отцом. Когда он ехал сюда из Чикаго, он вдруг подумал: «Я похороню ее среди кустов на холме в том месте, где открывается вид на плодородную долину». Ему вспомнились обрывки разговора о вере, который вели между собой в перерыве двое складских рабочих, и, сидя в поезде, следовавшем на восток, он впервые задумался о возможности жизни после смерти. Но не успела еще эта мысль родиться, как он поспешил отогнать ее. Как бы то ни было, если бы Мак-Грегор Взбалмошный вздумал воскреснуть, его наверное можно будет увидеть сидящим на склоне холма на бревне.

Взбираясь на холм, чтобы приготовить могилу для матери, Мак-Грегор уже не смотрел с ненавистью на встречных рудокопов, как в былые дни. Он думал о покойнице и о том, какую роль женщины сыграют в его собственной жизни. Сильный ветер дул на холме. Юноша работал изо всех сил, и комья земли летели из-под его лопаты. Когда могила была уже достаточно глубока, он остановился и поглядел туда, где внизу, в долине, мужчина, рыхливший землю на кукурузном поле, крикнул что-то женщине на крыльце дома. Две коровы у ограды подняли головы и протяжно замычали.

— Вот место, где нужно покоиться мертвым, — прошептал Мак-Грегор. — Пусть бы и меня здесь похоронили, когда придет мой черед. Я перенесу сюда могилу отца, — сказал он себе. — Сделаю это, как только заработаю денег. И все мы, Мак-Грегоры, будем лежать здесь.

Эта мысль доставила ему удовольствие; он был горд, что принял такое решение. Сознание того, что он мужчина, заставило его распрямить плечи.

— Мы с отцом — два сапога пара, — пробормотал он, — два сапога пара, и мать никогда не понимала ни одного из нас. Может быть, нас не могла бы понять вообще ни одна женщина.

Мак-Грегор выпрыгнул из ямы и стал спускаться вниз в Угольную Бухту. Был уже поздний послеполуденный час, и солнце, скрытое тучами, низко стояло на небе.

«Я и сам себя едва понимаю», — думал он, быстро шагая и побрякивая инструментами на плече.

Мак-Грегору не хотелось возвращаться в городок и в маленькую комнатку, где лежала покойница… Там сидят жены шахтеров; скрестив руки на коленях, они будут глазеть на него. Он свернул с дороги и уселся на бревно, где когда-то сидел вместе с черноволосым мальчиком и где к ним присоединилась дочь гробовщика.

Внезапно на дороге показалась она сама. Мак-Грегор узнал ее, и его горло конвульсивно сжалось. Она видела, как он ушел из города с киркой и лопатой на плече, и, подождав, пока смолкнут пересуды, последовала за ним.

— Я хотела с вами поговорить, — сказала она и села рядом с ним.

Долго они молча сидели и глядели на город внизу. Мак-Грегор вдруг подумал, что эта девушка стала еще бледнее. Теперь, когда он привык более критически смотреть на женщин, чем смотрел тот мальчик, который однажды уже сидел на этом бревне, разговаривая с ней, он внимательно приглядывался ко всем линиям ее тела.

«Она уже немного сутулится, — подумал он. — Теперь я ни в коем случае не смог бы полюбить ее».

Дочь гробовщика села еще ближе к нему и протянула ему тонкую руку. Она стала говорить о мертвой, которая лежала над булочной.

— Мы очень подружились с ней с тех пор, как вы уехали, — пояснила она. — Она любила говорить о вас… Впрочем, и я тоже не меньше ее.

Собственная смелость придала ей мужества.

— Но поймите меня правильно, — сказала она. — Я знаю, что вы не для меня. Однако я об этом даже не думаю.

Она заговорила о своих собственных делах, о тоскливой жизни с отцом, но Мак-Грегор не мог сосредоточить внимание на ее словах. Когда они стали спускаться с холма, у него вдруг мелькнуло желание взять ее на руки и понести, как когда-то носил его самого отец, Мак-Грегор Взбалмошный. Но он чувствовал себя до того неловко, что даже не предложил ей руки. Юноша вдруг подумал, что эта женщина первая сумела близко подойти к нему, и с чувством, близким к нежности, смотрел на ее сутулую фигуру.

— Я долго не проживу. Может быть, и года не протяну. У меня чахотка, — шепнула она, когда он, проводив ее до дверей дома, собрался уходить.

Мак-Грегор был сильно взволнован. Он повернул назад и еще целый час бродил по холму. Затем он отправился взглянуть на тело матери.

В комнате над булочной он сел у открытого окна и принялся смотреть вниз на еле освещенные улицы. В одном углу комнаты лежала в гробу его мать, а неподалеку сидели две жены рудокопов. Все молчали, чувствуя некоторую неловкость.

Мак-Грегор высунулся из окна и стал наблюдать за группой шахтеров, собравшихся на углу улицы. Он вспомнил про дочь гробовщика, которой недолго осталось жить, и подумал:

«Почему она вдруг так близко подошла ко мне? Не потому, конечно, что она женщина, — я уверен в этом». — Он пытался отогнать эту мысль, внимательно наблюдая за людьми внизу.

В Угольной Бухте начинался митинг. На мостовой возле самого тротуара лежал ящик, и на него взобрался Майк Гартнет, зарабатывавший хлеб ловлей белок и продажей птичьих яиц; Мак-Грегор когда-то беседовал с ним на холме. Видно было, что Майк испуган. Он скороговоркой представил слушателям крупного мужчину с плоским носом, после чего тот взобрался на ящик и начал рассказывать забавные истории, чтобы завладеть вниманием шахтеров, покатывавшихся со смеху.

Мак-Грегор прислушался. Ему хотелось, чтобы дочь гробовщика была здесь, в этой окутанной сумерками комнате, и сидела бы рядом с ним. Он охотно рассказал бы ей о жизни большого города и о том, какой беспорядочной и бесполезной кажется ему современность. Им овладела грусть, и он задумался о мертвой матери и о другой женщине, которая скоро должна умереть.

— Впрочем, так лучше. Возможно, иного выхода и нет. Может быть, человек должен умереть для того, чтобы завершить свой жизненный путь, — прошептал он.

На ящике посреди улицы уже стоял высокий человек и говорил. Это был социалист, специально приехавший из большого города, и темой его речи была грядущая социальная революция.

По мере того как этот человек говорил, Мак-Грегору начало казаться, что челюсти оратора опускаются книзу от долгой болтовни. Да и все его тело, казалось, было кое-как скроено на скорую руку и не обладало никакой силой. Оратор подпрыгивал на ящике и размахивал руками, которые казались не частью его тела, а свободно подвешенными придатками.

— Голосуйте за нас, и дело будет сделано! — кричал он. — Неужели вы позволите кучке людей вечно править вами? Вы здесь живете, как скоты, и платите дань своим господам! Воспряньте, рабочие! Присоединитесь к нам в грядущей борьбе! Вы сами можете стать господами, если только дадите себе труд хорошенько поразмыслить.

— Нет, вам придется сделать что-то большее, чем поразмыслить! — крикнул изо всех сил Мак-Грегор, далеко высунувшись из окна. Как всегда, им овладела слепая ярость, когда он услышал, что человек сыплет пустыми фразами. Вспомнились прогулки, которые он иногда предпринимал ночью по улицам большого города, вспомнилась атмосфера хаоса и неразберихи вокруг. И здесь в угольном городке было то же самое: везде можно было видеть пустые, бессмысленные лица и нескладные, расхлябанные тела.

— Человечество должно стать одним огромным кулаком, готовым разнести мир одним ударом! Оно должно быть готово сбить с ног все, что стоит на его пути, — крикнул он толпе, в изумлении слушавшей его, и чуть не до истерики напугал жен рудокопов, сидевших в комнате возле тела его покойной матери.

Глава III

Похороны Нэнси Мак-Грегор были в своем роде событием в Угольной Бухте. В представлении рудокопов образ этой женщины был окружен ореолом. Они боялись и ненавидели ее мужа и ее рослого сына, обладателя двух здоровенных кулаков, но к ней питали некоторую нежность. «Она потеряла все свои деньги, раздавая нам хлеб», — говорили они, ударяя кулаками по стойке бара. Разговоры о ней не прекращались. То, что она два раза теряла мужа, — однажды, когда его вытащили из-под обломков завала, затуманившего его разум, и вторично, когда его обуглившийся труп был извлечен из шахты, — было, пожалуй, забыто, но рудокопы помнили, что у этой женщины когда-то была булочная и что во время забастовки она бесплатно раздавала им хлеб.

В день похорон шахтеры поднялись из копей и группами стояли на улице возле пустовавшей булочной. Те, которые работали в ночной смене, помылись и надели бумажные воротнички. Кабатчик запер свое заведение, спрятал ключи в карман и молча стоял на улице, глядя в окно комнаты Нэнси Мак-Грегор. Вот показались на дороге рудокопы дневной смены. Поставив свои обеденные ведерки на каменную плиту перед кабаком, они пересекали полотно железной дороги, опускались на колени и мыли лицо в буроватой воде ручейка, протекавшего под насыпью.

Из комнаты до них доносился голос священника, худощавого, чем-то похожего на осу, молодого человека с черными волосами и глубокими тенями вокруг глаз. Позади магазинов громыхали груженные углем вагонетки.

Мак-Грегор, в новом черном костюме, сидел подле гроба, глядел в стену и думал свои думы.

Позади него поместилась дочь гробовщика. Она наклонилась и, почти касаясь стула, стоявшего перед ней, зарылась лицом в платок и плакала. В тесно набитой комнате, полной шахтерских жен, ее плач перекрыл голос священника; посреди молитвы она внезапно сильно закашлялась и вынуждена была вскочить и быстро выйти.

Вскоре гроб вынесли на улицу, на которой образовалась похоронная процессия. Подобно сконфуженным, неуклюжим мальчикам, шахтеры разделились на группы и шли, переглядываясь и глупо улыбаясь, позади черного катафалка и повозки, где ехали сын умершей со священником. Собственно говоря, они не думали, что придется провожать гроб до самой могилы, а вспоминая, как вел себя по отношению к ним сын этой женщины, далеко не были уверены, что ему приятно их присутствие.

Мак-Грегор ничего не подозревал. Он сидел в повозке рядом со священником и невидящими глазами глядел через головы лошадей. Он думал о жизни в большом городе, о том, что он будет делать там впоследствии, об Эдит Карсон и о парикмахере, который сидел в парке и рассказывал о своей жизни, о том, как он жил вместе с матерью в Угольной Бухте.

По мере того как процессия взбиралась на холм, Мак-Грегор все больше проникался чувством нежности к матери. Впервые в жизни он подумал, что жизнь этой женщины была полна смысла и что по-своему она была героиней, терпеливо прожив десять трудовых лет с Мак-Грегором Взбалмошным. Руки Мак-Грегора задрожали, и он расправил плечи. Он вдруг очнулся и осознал, что тупые, прокопченные угольной пылью дети труда волочат свои усталые ноги вверх по холму.

Зачем? Мак-Грегор поднялся и, повернув голову, стал пристально изучать их. Он всей душой стремился найти в этой черной массе рабочих нечто такое, что было глубоко запрятано в них, что стало бы ключом к тайникам их сердец, нечто такое, чего он никогда раньше не искал и во что никогда не верил.

Стоя на коленях, Мак-Грегор наблюдал за шахтерами, медленно поднимавшимися вверх по холму. Внезапно в его душе произошел один из тех переворотов, которые являются наградой стойким сердцам. Сильный порыв ветра приподнял дымовую завесу с доменных печей и окутал ею склон холма по другую сторону долины. Казалось, этот ветер поднял также завесу, туманившую глаза Мак-Грегора. У подножия холма вдоль железной дороги он мог различить маленький ручеек, в котором текла вода красно-бурого цвета, и вылинявшие красные домишки шахтеров. Красный цвет доменных печей, красное зарево заходящего солнца и, наконец, красный ручеек, протекавший по долине, подобно потоку крови, — все это глубоко запечатлелось в мозгу шахтерского сына. Он тщетно пытался воскресить в себе ту ненависть к городку и шахтерам, которая раньше питала его душу; но ненависть эта не возвращалась. Он долго смотрел вниз на рудокопов ночной смены, шагавших вслед за катафалком, и ему казалось, что они также, подобно ему самому, поднимаются от маленьких грязных домишек, стремясь уйти от берегов, залитых кровью, к чему-то новому. Но к чему именно? Мак-Грегор медленно покачал головой, как измученное животное. Он что-то хотел найти для себя и для всех этих людей. Он согласился бы лежать трупом, как его мать, Нэнси Мак-Грегор, чтобы только найти ответ, в котором так нуждался.

И вдруг, словно в ответ на душевный крик Мак-Грегора, рудокопы пошли в ногу. Казалось, какой-то импульс одновременно охватил все эти ряды согбенных, усталых от труда фигур. Может быть, они тоже оглянулись и уразумели величие той картины, которая красным и черным была написана на окружающем ландшафте. Может быть, они были так взволнованы этим, что их плечи распрямились и песня жизни, дремавшая в течение долгого времени, запела в их телах…

Рудокопы шли дружным шагом. В мозгу Мак-Грегора пронеслось воспоминание о том дне, когда он стоял на этом же холме с полоумным юношей, который мастерил птичьи чучела и сиживал на бревне у дороги, читая Библию. Он вспомнил, как возненавидел вот этих прокопченных рабочих за то, что они не умели шагать так дружно и стройно, как те солдаты, что пришли их усмирять. И внезапно он осознал, что сейчас его ненависть к этим шахтерам исчезла. С проницательностью Наполеона он понял, почему эти люди, шагавшие позади катафалка, вдруг пошли дружным шагом. Великая мысль осенила его.

«Когда-нибудь явится человек, который заставит всех рабочих мира идти в ногу! — подумал он. — Он поведет их к победе, но не к победе над человеком, а над хаосом жизни. Разве они виноваты, что их жизнь исковеркана беспорядком, царящим в мире. Они жертвы честолюбия вожаков, их предавших».

Мак-Грегору казалось, что его разум передался этим людям, что его помыслы, подобно живым существам, устремились к ним, взывая и прикасаясь к ним и лаская их. На место исчезнувшей ненависти явилась любовь к этим людям, и он почувствовал во всем теле словно уколы многочисленных раскаленных игл. Он подумал о рабочих на чикагском складе, о миллионах рабочих во всех больших городах, везде, во всем мире, которые к концу рабочего дня устало плетутся домой, без песни, без надежды, не имея ничего, кроме нескольких жалких грошей на кусок хлеба!

«Какое-то проклятие тяготеет над моей родиной! — кричала его душа. — Каждый, кто появляется здесь, жаждет наживы, хочет разбогатеть, добиться личных выгод. Но предположим, что им наконец захочется просто жить. Предположим, что все эти вожаки общества и их последователи перестанут думать о наживе. Ведь они дети. Предположим, что они, как дети, начнут играть в большую игру, что они научатся хотя бы маршировать в ногу, больше ничего. Предположим, что они начнут делать телом то, на что не хватает у них разума, и научатся одной простой вещи — шагать в ногу! Шагать в ногу, когда бы они ни оказались вместе, будь то двое, четверо или тысяча»!

Эта мысль так взволновала Мак-Грегора, что ему захотелось закричать. Но он этого не сделал. Его лицо стало еще более суровым, и он сдержался.

— Нет, приходится ждать, — прошептал он. — Возьми себя в руки и тренируй себя! Перед тобой нечто такое, что придаст смысл всей твоей жизни. Будь терпелив и жди!

Его мысли снова рассеялись, и он опять стал думать о шахтерах, приближавшихся дружным шагом. Слезы наполнили глаза Мак-Грегора.

— Вожаки только тогда учат людей идти в ногу, когда им нужно кого-нибудь убить. Здесь должно быть нечто другое. Кто-нибудь должен научить их этому великому уроку ради них самих. Они должны своим дружным маршем разогнать страх, хаос и бесцельность. Это должно случиться раньше всего прочего.

Мак-Грегор повернулся и заставил себя спокойно сидеть в повозке рядом со священником. Он был озлоблен против вожаков, против тех героев истории, которые до сих пор занимали столько места в его думах.

— Они только наполовину открыли людям свой секрет, с тем чтобы потом предать их, — пробормотал он. — Так же поступают книжники и ученые. Сродни им и тот болтливый оратор, который выступал вчера на улице, — один из тысяч ему подобных, попусту болтающих, пока их челюсти не отвиснут, как согнутые дверные петли. Слова ничего не стоят. Зато, когда человек идет в ногу вместе с тысячами других людей и делает это не во славу королей и царей, — вот это что-нибудь да значит: тогда он знает, что он — часть чего-то осмысленного, он может уловить ритм массы, и его душа проникается гордостью от сознания, что он часть этой массы, и от того, что эта масса осмысленна. Он начинает чувствовать себя великим и могучим.

Мак-Грегор угрюмо ухмыльнулся.

— Великие военачальники знали это, — прошептал он, — и, пользуясь этим, предавали людей. Они использовали умение подчинять себе людей ради своих мелочных интересов.

Мак-Грегор не сводил глаз с рабочих, шагавших позади, и из его головы не выходила великая мысль.

— Это можно сделать! — произнес он вслух. — Когда-нибудь найдется человек, который за это возьмется! А может быть, этот человек — я?

Тело Нэнси Мак-Грегор было опущено в глубокую могилу, которую ее сын вырыл накануне на склоне холма. Сразу же по прибытии в Угольную Бухту он получил от угольной компании, владевшей всей землей, разрешение устроить там место погребения Мак-Грегоров.

По окончании похорон он оглянулся на шахтеров, стоявших с обнаженными головами; он чувствовал, что необходимо передать им то, что было у него на уме. Ему хотелось вскочить на бревно возле могилы и здесь, перед лицом зеленых полей, которые так любил его отец, и перед могилой матери, крикнуть им:

— Ваше дело будет моим делом! Вам отдаю я свои силы и ум! Я буду бить ваших врагов голыми кулаками.

Но он ничего не сказал и только быстро прошел мимо них. Миновав вершину холма, он направился к городу и исчез в надвигавшихся сумерках.

Мак-Грегор не мог сомкнуть глаз в последнюю ночь, которую ему предстояло провести в Угольной Бухте. Когда мрак окутал город, он дошел до мастерской гробовщика и остановился. Чувства, охватившие его днем, утомили его, и ему хотелось побыть с кем-нибудь спокойным и молчаливым. Но так как бледная девушка не появлялась, он поднялся наверх и постучался к ней. Они вместе вышли по Главной улице за поселок и стали взбираться на холм.

Дочь гробовщика с трудом плелась за ним; вскоре она вынуждена была остановиться и опуститься на придорожный камень. Когда она хотела встать и продолжать путь, Мак-Грегор взял ее на руки и понес. Она запротестовала, но он похлопал ее по исхудалому плечу и сказал:

— Тише! Не надо говорить. Сидите спокойно.

Ночь в холмах над угольными городками — великолепное зрелище. И полотно железной дороги, и грязные уродливые домишки рудокопов — все теряется во мраке. Из этого мрака исходят звуки. Угольные вагонетки, протестуя, скрипят, когда их толкают по рельсам. Слышны громкие голоса. С долгим вибрирующим звоном уголь из вагонетки высыпается на металлическую обивку вагона-платформы, стоящего на рельсах. Зимой рабочие разводят маленькие костры вдоль дороги, а в летние ночи луна волшебной красотой заливает края черного дыма, вздымающегося к небу из бесконечных рядов доменных печей.

Мак-Грегор сидел на склоне холма, весь во власти новых мыслей и новых импульсов, держа в объятиях больную женщину. Внезапно любовь к матери, пробудившаяся в нем раньше, снова вернулась к нему, и он крепко прижал к груди эту бледную умирающую девушку.

Будущий борец, который родился среди холмов, изобиловавших углем, пытался очистить свою душу от той ненависти к людям, что породил в нем хаос, царящий в обществе. Он поднял голову и еще крепче прижал к груди девушку. Последняя, словно поняв его настроение, конвульсивно цеплялась за его рукав. Ей хотелось одного — умереть в объятиях любимого человека. Когда он очнулся и несколько ослабил свои объятия, она продолжала тихо лежать и ждала, чтобы он снова забылся и снова прижал ее к себе.

— Этим стоит заняться. Это великое дело, и я должен попытаться осуществить его, — говорил он себе. Он уже видел в своем воображении, как великий город, в котором господствует хаос, заколыхался под ритм новых, дружно шагающих восставших людей, сложивших новую песню жизни.