В ожидании

XXXII

Там, где речь идёт о деле, исход которого сомнителен — будь то спортивный матч, ньюмаркетские скачки, ультиматум или отправка человека на виселицу, возбуждение всегда достигает апогея в последнюю минуту. Поэтому в день, когда Хьюберт должен был вторично предстать перед судом, ожидание стало для семьи Черрелов особенно мучительным. Родственники Хьюберта собрались в полицейском суде, словно древний шотландский клан, который немедленно стекался, как только опасность грозила одному из его сочленов. Налицо были все за исключением Лайонела, у которого шла сессия, и детей Хилери, уже уехавших в школу. Всё это напоминало бы свадьбу или похороны, не будь лица так угрюмы и не таись в душе у каждого обида на незаслуженную несправедливость. Динни и Клер сидели между отцом и матерью; справа от них расположились Джин, Ален, Халлорсен и Эдриен. Сзади них — Хилери с женой. Флёр с Майклом и тётя Уилмет. На третьей скамье сэр Лоренс и леди Монт. Пастор Тесбери в последнем ряду замыкал этот боевой порядок, имевший вид перевёрнутого треугольника.

Хьюберт, входя в зал со своим адвокатом, улыбнулся сородичам, как горец клану перед боем.

Теперь, когда наконец дошло до суда, Динни испытывала нечто похожее на апатию. Все преступление её брата заключалось в самозащите. Он останется невиновным, даже если его осудят. Ответив на улыбку Хьюберта, девушка сосредоточила всё внимание на лице Джин. Её сходство с тигрицей стало особенно явственным — странные, глубоко посаженные глаза Джин непрерывно перебегали с её «детёныша» на тех, кто угрожал его отнять.

Были оглашены те же свидетельские показания, что и в первый раз.

Затем адвокат Хьюберта представил новый документ — сделанное под присягой заявление Мануэля. Затем апатия слетела с Динни: обвинение отпарировало удар защиты, предъявив суду опять-таки данное под присягой свидетельство четырёх погонщиков о том, что Мануэль не присутствовал при выстреле.

Наступило время ужаснуться по-настоящему. Четыре метиса против одного!

Динни заметила, что по лицу судьи пробежала тень замешательства.

— Кто представил это второе свидетельство, мистер Баттел?

— Адвокат в Ла Пас, ведущий это дело, ваша честь. Ему стало известно, что погонщика Мануэля просили дать показания.

— Понятно. А что вы скажете по поводу шрама, который нам показал обвиняемый?

— Ни вы, сэр, ни я не располагаем никакими данными, кроме утверждений самого обвиняемого, о том, каким образом и когда был нанесён удар.

— Согласен. Но не допускаете же вы, что удар был нанесён мертвецом, после того как его застрелили.

— Кастро, державший в руке нож, мог после выстрела упасть лицом вперёд. Я полагаю, это удовлетворительное объяснение.

— По-моему, не слишком, мистер Баттел.

— Может быть. Но свидетельские показания, которыми я располагаю, подтверждают, что выстрел был сделан преднамеренно, хладнокровно и с дистанции в несколько ярдов. О том же, обнажил Кастро нож или нет, мне ничего не известно.

— Итак, можно сделать один вывод: либо лгут шесть ваших свидетелей, либо обвиняемый и погонщик Мануэль.

— Да, видимо, дело обстоит так, ваша честь. Вам остаётся решить, что предпочесть — данные под присягой показания шести граждан или данные под присягой показания двух.

Динни видела, что судья старается уклониться от прямого ответа.

— Я все превосходно понял, мистер Баттел. Что скажете вы, капитан Черрел, по поводу представленных нам показаний об отсутствии погонщика Мануэля?

— Ничего, сэр. Мне неизвестно, где был Мануэль. Я был слишком занят спасением своей жизни. Я знаю только одно — он подбежал ко мне почти сразу же.

— Почти? А точнее?

— Право, затрудняюсь ответить. Может быть — через минуту. Я пытался остановить кровотечение и лишился чувств как раз в тот момент, когда он подбежал.

Затем последовали речи двух адвокатов, и апатия снова охватила Динни.

Это состояние прошло, как только после речей в зале на пять минут воцарилась тишина. Казалось, что во всём суде занят делом лишь один человек — судья — и что он никогда его не кончит. Из-под приспущенных ресниц девушка видела, как он смотрит то в одну бумагу, то в другую; у него было красное лицо, длинный нос, острый подбородок и глаза, которые нравились Динни, когда он их поднимал. Она чувствовала, что судье не по себе. Наконец он заговорил:

— В данном случае мой долг — спросить себя не о том, совершено ли преступление и совершил ли его обвиняемый, но лишь о том, достаточны ли, во-первых, представленные мне свидетельства для того, чтобы я признал предполагаемое преступление основанием для выдачи обвиняемого; вовторых, о том, должным ли образом удостоверена подлинность показаний иностранцев, и, наконец, о том, располагаю ли я такими уликами, которые в нашей стране дали бы мне право привлечь обвиняемого к суду.

Судья помолчал, потом прибавил:

— Предполагаемое преступление, бесспорно, может служить основанием для выдачи обвиняемого, а подлинность показаний иностранцев должным образом удостоверена.

Он снова сделал паузу, и в наступившей гробовой тишине Динни услышала долгий вздох, такой далёкий и слабый, словно его издал призрак. Судья перевёл взгляд на лицо Хьюберта и заключил:

— Я с большой неохотой прихожу к выводу, что на основании вышеприведённых улик обвиняемый должен быть взят под стражу для выдачи его иностранной державе по приказу министра внутренних дел, если тот сочтёт за благо отдать таковой. Я выслушал показания обвиняемого, который ссылается на обстоятельства, предшествовавшие совершенному им деянию и лишающие последнее характера преступления, причём эти показания подтверждены заявлением одного из свидетелей, которому противоречит заявление четырёх других свидетелей, сделанное ими под присягой. Я лишён возможности вынести суждение об этих опровергающих друг друга документах и могу утверждать лишь одно: их соотношение составляет четыре к одному. Поэтому я не стану входить в дальнейшее их рассмотрение. Я располагаю, кроме того, данными под присягой свидетельскими показаниями шести человек, утверждающих, что выстрел был сделан преднамеренно, и не нахожу, что ничем не подтверждённые слова обвиняемого, который это отрицает, могли бы оправдать мой отказ предать его суду, будь этот проступок совершён в нашей стране. Поэтому я не вправе считать заявление обвиняемого основанием для отказа предать его суду за проступок, совершённый в другой стране. Я, не колеблясь, признаю, что прихожу к данному выводу с большой неохотой, но считаю, что другого пути у меня нет. Повторяю, вопрос не в том, виновен или невиновен обвиняемый, а в том, должен или не должен он быть предан суду. Я не вправе взять на себя ответственность и сказать, что не должен. Последнее слово в делах такого свойства принадлежит министру внутренних дел, от которого исходит приказ о выдаче. Поэтому я беру вас под стражу, капитан Черрел, впредь до отдачи вышеназванного приказа. Вы не будете выданы ранее истечения двух недель и имеете право сослаться на Habeas corpus[12], если считаете арест незаконным. Не в моей власти предоставить вам возможность и дальше находиться на поруках, но таковая может быть вам предоставлена судом королевской скамьи, если вы к нему обратитесь.

Динни полными ужаса глазами увидела, как Хьюберт, который всё время держался очень прямо, слегка поклонился судье, оставил скамью подсудимых и медленно, не оглядываясь, вышел из зала. Его адвокат последовал за ним.

Сама Динни была настолько ошеломлена, что несколько минут её сознание воспринимало только два впечатления — окаменевшее лицо Джин и смуглые руки Алена, судорожно стиснутые на рукояти стека.

Она пришла в себя, заметив, что отец встаёт, а по лицу матери катятся слёзы.

— Идём! — бросил сэр Конуэй. — Прочь отсюда.

В этот момент Динни больше всего жалела отца. Он так мало говорил и так много переживал с тех пор, как началась эта история! Для него она была особенно ужасна. Динни прекрасно понимала его бесхитростную душу. Отказ поверить слову Хьюберта был оскорблением, брошенным не только в лицо его сыну и ему самому, как его отцу, но и всему, за что они стояли и во что верили, — всем солдатам и всем джентльменам! Он никогда не оправится, чем бы все это ни кончилось. Как безысходно несовместимы правосудие и справедливость! Разве найдутся люди благороднее, чем её отец, её брат и — может быть — даже этот судья? Выйдя вслед за отцом на Боу-стрит — пенящийся водоворот людей и машин, Динни заметила, что все её близкие, кроме Джин, Алена и Халлорсена, налицо. Сэр Лоренс сказал:

— Мы должны «нанять такси и ездить хлопотать». Отправимся сначала на Маунт-стрит и посоветуемся, что может сделать каждый из нас.

Полчаса спустя, когда семья собралась в гостиной тёти Эм, трое беглецов все ещё отсутствовали.

— Куда они запропастились? — спросил сэр Лоренс.

— Наверно, отправились к адвокату Хьюберта, — ответила Динни, хотя прекрасно понимала, в чём дело. Замышлялся какой-то отчаянный шаг. Поэтому она лишь краем уха следила за ходом семейного совета.

Сэр Лоренс по-прежнему считал, что ставить нужно на Бобби Феррара.

Если уж он не уломает Уолтера, рассчитывать больше не на что. Баронет вызвался снова съездить к нему и к маркизу.

Генерал хранил молчание. Он стоял поодаль, глядя на одну из картин, принадлежавших его шурину, и явно не видя её. Динни поняла, что он не присоединяется к остальным просто потому, что не может. О чём он думал? О тех ли временах, когда он был так же молод, как его сын, и только что женился; о долгих днях, проведённых под палящим солнцем в песках Индии и Южной Африки; о ещё более долгих днях штабной рутины; о напряжённом сидении над картой, с устремлёнными на часы глазами и прижатой к уху телефонной трубкой; о своих ранах и затяжной болезни сына; о двух жизнях, отданных службе и так чудовищно за это вознаграждённых?

Сама Динни держалась поближе к Флёр, инстинктивно чувствуя, что именно её ясный и быстрый ум способен подать подлинно ценный совет.

Она услышала голос Хилери:

— Помещик имеет вес в правительстве. Я могу съездить к Бентуорту.

Пастор Тесбери поддержал его:

— Я поеду с вами — мы с ним знакомы по Итону.

Она услышала, как тётя Уилмет проворчала:

— Я снова напомню Хен насчёт королевской семьи.

Майкл подхватил:

— Через две недели начнётся сессия парламента.

Флёр нетерпеливо возразила:

— Бесполезно, Майкл. От прессы тоже толку мало. Не позволят ли мне развить одно положение?

«Наконец-то!» — подумала Динни и пересела поближе.

— Мы поверхностно подходим к делу. Что за ним кроется? Почему боливийское правительство так близко приняло к сердцу смерть простого погонщика-полукровки? Суть не в том, что его застрелили, а в умалении национального достоинства. Ещё бы! Иностранцы порют и расстреливают боливийцев! Необходимо нажать на их посла. Пусть он скажет Уолтеру, что им все это, в сущности, не так уж важно.

— А как нажмёшь? Мы не можем похитить его, — ввернул Майкл. — В высших сферах так не принято.

Слабая улыбка скользнула по губам Динни, — она не была в этом уверена.

— Подумаем, — сказала Флёр, словно рассуждая сама с собой, — Динни, вы должны ехать с нами. Сидя здесь, далеко не уйдёшь.

Глаза Флёр обежали девятерых представителей старшего поколения.

— Я еду к дяде Лайонелу и тёте Элисон. Сам он лишь недавно назначен судьёй и не смеет пикнуть, но она посмеет. Кроме того, она знакома со всем дипломатическим корпусом. Едете, Динни?

— Я должна быть с мамой и отцом.

— Они останутся здесь, Эм только что их пригласила. Ну, раз вы остаётесь с ними, хоть забегайте почаще: вы можете понадобиться.

Динни кивнула, радуясь, что остаётся в Лондоне: ожидать развязки в Кондафорде было бы невыносимо.

— Нам пора, — бросила Флёр. — Я немедленно еду к Элисон.

Майкл задержался и крепко потряс руку Динни:

— Не вешай нос, Динни! Мы всё-таки вызволим его. Если бы только не этот Уолтер!.. Недаром у него голова как яйцо: кто вообразил себя поборником законности, у того наверняка мозги протухли.

Когда все, за исключением членов семьи генерала, разошлись, Динни подошла к отцу. Он всё ещё рассматривал картину — правда, уже другую. Девушка взяла его под руку и сказала:

— Всё будет хорошо, папочка, милый. Ты же видел, судья сам был расстроен. У него нет власти, но у министра она должна быть.

— Я думал, — ответил сэр Конуэй, — что стало бы с нашими соотечественниками, если бы мы не обливались потом и не рисковали ради них жизнью.

Генерал говорил без горечи и даже без волнения.

— Я думал, зачем нам продолжать тянуть лямку, если нашему слову не верят? Интересно, где был бы этот судья, если бы… О, со своей точки зрения он действует правильно! Но где он был бы сейчас, если бы такие же парни, как Хьюберт, безвременно не отдали свою жизнь? Интересно, зачем мы избрали жизнь, которая привела меня на грань разорения, а Хьюберта впутала в эту историю, хотя мы могли тепло и уютно устроиться в Сити или в судах? Неужели прошлое человека сбрасывается со счётов, как только с ним случается что-нибудь? Я оскорблён за армию, Динни.

Она видела, как судорожно сжимаются его тонкие смуглые руки, сложенные так, словно он стоял по команде «вольно», и всем сердцем была согласна с отцом, хотя отчётливо понимала, насколько немыслимо то особое положение, которого он требовал для военных. «Доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона». Не эти ли слова она прочла на днях там, откуда предлагала почерпнуть секретный морской код?

— Мы с Лоренсом сейчас уедем, — сказал сэр Конуэй. — Поухаживай за матерью, Динни. У неё болит голова.

Динни завесила окна в комнате матери, дала ей обычные в таких случаях лекарства, оставила её одну, чтобы не мешать ей уснуть, и спустилась вниз. Клер тоже ушла, и гостиная, только что полная народу, казалась вымершей. Девушка пересекла комнату и открыла рояль. Внезапно она услышала:

— Нет, Полли, мне слишком грустно. Тебе пора спать.

Динни увидела тётку, которая стояла в угловой нише и водворяла попугая в клетку.

— Можно мне погрустить с вами, тётя Эм?

Леди Монт обернулась:

— Прижмись ко мне щекой, Динни.

Динни прижалась. Щека тётки была розовая, круглая, мягкая, и девушке стало легче.

— Я с самого начала предчувствовала, что он скажет, — объявила леди Монт. — У него такой длинный нос. Через десять лет он дойдёт до подбородка. Не понимаю, как его назначили судьёй. От такого не жди хорошего. Давай поплачем, Динни. Ты садись тут, а я сяду здесь.

— Вы плачете громко или тихо, тётя Эм?

— Средне. Начинай ты. Что за мужчина, который боится взять на себя ответственность! Вот я с удовольствием взяла бы. Почему он просто не сказал Хьюберту: «Ступайте и больше не грешите»?

— Хьюберт ни в чём не грешен.

— Тем хуже. Стоит обращать внимание на иностранцев! На днях я сидела у окна в Липпингхолле, а на террасе было три скворца, и я два раза чихнула. Ты думаешь, они обратили на меня внимание? Где эта Боливия?

— В Южной Америке, тётя Эм.

— Никогда не знала географии. Я чертила карты хуже всех в школе, Динни. Однажды меня спросили, где Ливингстон обнялся со Стенли, и знаешь, что я ответила? У Ниагарского водопада. А это неправильно.

— Вы ошиблись всего на один континент, тётя.

— Да. Никогда не видела, чтобы люди смеялись так, как моя учительница. Это неразумно, — она была полная. По-моему, Хьюберт похудел.

— Он всегда был худой, но с тех пор как женился, вид у него не такой измождённый.

— Джин полнее его, это естественно. Пора и тебе замуж, Динни.

— Я не знала, что вы стали свахой, тётя!

— Что произошло вчера на тигровой шкуре?

— Не смею рассказать вам об этом, тётя Эм.

— В таком случае все, видимо, кончилось скверно?

— Не хотите ли вы, наоборот, сказать «хорошо»?

— Ты смеёшься надо мной?

— Разве вы когда-нибудь могли упрекнуть меня в непочтительности?

— Да. Я прекрасно помню, как ты написала про меня стихотворение:

Я сохранила эти стихи. Мне казалось, что в них чувствуется характер.

— Неужели я была таким чертёнком?

— Да. Скажи, нет ли способа укорачивать собак?

Леди Монт обернулась к светло-рыжей охотничьей собаке, которая лежала на коврике:

— У Бонзо слишком длинное туловище.

— Я вас предупреждала, тётя Эм, когда он был ещё щенком.

— Да, но я не замечала этого, пока он не начал гоняться за кроликами. Он не может влезть к ним в нору. И потом у него из-за этого такой беспомощный вид. Ну, Динни, что же нам делать, раз мы не в состоянии плакать?

— Наверно, смеяться, — вздохнула Динни.