В ожидании

XXXVII

Отправив телеграммы отцу и Джин, позвонив Флёр, Эдриену и Хилери, Динни помчалась в такси на Маунт-стрит и ворвалась в кабинет к дяде.

— Что случилось, Динни?

— Спасён!

— Благодаря тебе!

— Нет, благодаря судье. Так сказал Бобби Феррар. А я чуть все не испортила, дядя.

— Позвони.

Динни позвонила.

— Блор, доложите леди Монт, что я прошу её прийти.

— Хорошие новости, Блор! Мистер Хьюберт освобождён.

— Благодарю вас, мисс. Я ставил шесть против четырёх, что так и будет.

— Как мы отметим это событие, Динни?

— Я должна ехать в Кондафорд, дядя.

— Поедешь после обеда. Сначала выпьем. А как же Хьюберт? Кто его встретит?

— Дядя Эдриен сказал, что мне лучше не ходить. Он съездит за ним сам. Хьюберт, конечно, отправится к себе на квартиру и дождётся Джин.

Сэр Лоренс лукаво взглянул на племянницу.

— Откуда она прилетит?

— Из Брюсселя.

— Так вот где был центр операций! Конец этой затеи радует меня не меньше, чем освобождение Хьюберта. В наши дни такие штуки никому не сходят с рук, Динни.

— Могло и сойти, — возразила девушка. Теперь, когда необходимость в побеге отпала, мысль о нём казалась девушке менее фантастической. — Тётя Эм! Какой красивый халат!

— Я одевалась. Блор выиграл четыре фунта. Динни, поцелуй меня. Дядю тоже. Ты так приятно целуешь — очень осязательно. Я завтра буду больна, если выпью шампанского.

— А разве вам нужно пить, тётя?

— Да. Динни, обещай, что поцелуешь этого молодого человека.

— Вы получаете комиссионные с каждого поцелуя, тётя Эм?

— Только не уверяй меня, что он не собирался вырвать Хьюберта из тюрьмы, и вообще. Пастор рассказывал, что он неожиданно прилетел домой, бородатый, взял спиртовой уровень и две книжки о Португалии. Так уж принято — все бегут в Португалию. Пастор очень обрадуется: он из-за этого уже похудел. Поэтому ты должна его поцеловать.

— В наши дни поцелуй не много стоит, тётя. Я чуть не поцеловала Бобби Феррара, только он это почувствовал и скрылся.

— Динни некогда целоваться, — объявил сэр Лоренс. — Она должна позировать моему миниатюристу. Динни, этот молодой человек завтра явится в Кондафорд.

— У твоего дяди есть пункт помешательства, Динни: он коллекционирует леди. А их давно не осталось. Они вымерли. Мы все теперь только женщины.

Динни уехала в Кондафорд единственным вечерним поездом. За обедом её напоили, и она пребывала в сонном и блаженном состоянии, радуясь всему: и езде, и безлунной тьме, летящей мимо окон вагона. Её ликование находило себе выход в постоянных улыбках. Хьюберт свободен! Кондафорд спасён! Отец и мать снова обрели покой! Джин счастлива! Алену не грозит разжалование! Её спутники, — она ехала в третьем классе, — смотрели на неё с тем откровенным или скрытым удивлением, какое может вызвать в голове налогоплательщика такое невероятное количество улыбок. Она навеселе, придурковата или просто влюблена? Или то, и другое, и третье сразу? В свою очередь она смотрела на них со снисходительным сожалением: они-то не переполнены счастьем. Полтора часа пролетели незаметно, и девушка вышла на слабо освещённую платформу менее сонная, но ещё более радостная, чем в момент отъезда. Отправляя телеграмму, она забыла прибавить, что возвращается. Поэтому ей пришлось сдать вещи на хранение и пойти пешком. Она двинулась по шоссе: это удлиняло дорогу, но девушке хотелось побродить и вдоволь надышаться родным воздухом. Местность, как всегда ночью, выглядела необычно, и девушке казалось, что она идёт мимо домов, изгородей, деревьев, которых никогда до этого не видала. Шоссе вело через лес. Прошла машина, сверкая фарами, и в свете их Динни заметила, как чуть ли не под самыми колёсами дорогу перебежала ласка — странный маленький зверёк с изогнутой по-змеиному спиной. С минуту Динни постояла на мосту через узкую извилистую речку. Мосту много сотен лет, он такой же древний, как самые древние постройки Кондафорда, но ещё вполне прочный. Ворота поместья находились сразу же за мостом, и в дождливые годы, когда речка выходила из берегов, вода подбиралась по лугу к обсаженной кустами аллее, разбитой на месте былого рва. Динни миновала ворота и пошла по травянистой обочине дорожки, окаймлённой рододендронами. Она приблизилась к длинному, низкому, неосвещённому фасаду здания, — он только считался передним, а на самом деле был задним. Её не ждали, время уже подходило к полуночи, и девушке захотелось обойти и осмотреть дом, контуры которого, полускрытые деревьями и вьющимися растениями, казались в лунном свете расплывчатыми и жуткими. Она прокралась к лужайке мимо тисов, отбрасывавших короткие тени на расположенный выше сад, и остановилась, глубоко дыша и поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно боясь, что её взгляд не найдёт того, рядом с чем она выросла. Луна заливала призрачным сиянием окна и сверкающую листву магнолий, каждый камень старого здания дышал тайной. Как хорошо! Свет горел только в одном окне — в кабинете отца. Странно, что её родные легли так рано, когда в душе у них пенится радость. Динни тихонько поднялась на террасу и заглянула в окно: шторы были только приспущены. Генерал сидел за письменным столом перед грудой бумаг, зажав руки между коленями и опустив голову. Впалые виски, волосы, сильно поседевшие за последние месяцы, сжатые губы, подавленное выражение лица — поза человека, готового молча и терпеливо встретить беду. На Маунт-стрит Динни читала о гражданской войне в Америке и сейчас подумала, что генералы южан в ночь перед капитуляцией Ли выглядели, наверно, точно так же, как её отец, если не считать отсутствующей у него бороды. Вдруг Динни сообразила: произошла какая-то досадная ошибка, и он не получил телеграмму. Она постучала в окно. Отец поднял голову. В лунном свете лицо его казалось пепельно-серым, и она поняла, он воспринял её появление, как весть о том, что случилось самое худшее. Сэр Конуэй открыл окно, Динни перегнулась через подоконник и положила руки на плечи отцу:

— Папа, разве вы не получили моей телеграммы? Всё в порядке. Хьюберт свободен.

Руки генерала взметнулись и стиснули её запястья, на лице появилась краска, губы разжались, — он внезапно помолодел на десять лет.

— Это… это точно, Динни?

Динни кивнула. Она улыбалась, но в глазах у неё стояли слёзы.

— Боже правый, вот это новость! Входи же! Я пойду скажу матери.

Не успела она влезть в окно, как он уже выбежал из комнаты.

В этом кабинете, который устоял перед натиском Динни и леди Черрел, пытавшихся насадить в нём эстетическое начало, и сохранил свою напоминающую канцелярию наготу, на каждом шагу виднелись следы поражения, нанесённого искусству, и девушка смотрела на них с улыбкой, приобретавшей уже хронический характер. Здесь, в окружении своих бумаг, военных сочинений, выцветших фотографий, реликвий, вывезенных из Индии и Южной Африки, картины в старомодном вкусе, изображающей его боевого коня, карты поместья, шкуры леопарда, который когда-то подмял сэра Конуэя, и двух чучел лисьих голов, живёт её отец. Он снова счастлив! Слава богу!

Динни догадалась, что её родители предпочтут порадоваться в одиночестве, и проскользнула наверх, в комнату Клер. Самый жизнерадостный член семьи спал, высунув из-под простыни рукав пижамы и подложив ладонь под щёку. Динни ласково взглянула на тёмную стриженую головку и снова вышла. Страшись тревожить сон младой красы! Динни стояла у открытого окна своей спальни, всматриваясь в ночь — прямо перед ней почти оголённые вязы, а дальше залитые луной поля, за ними лес. Она стояла и силилась не верить в бога. Низко и недостойно верить в него больше теперь, когда дела идут хорошо, нежели раньше, когда они грозили завершиться трагедией. Это так же низко и недостойно, как молиться ему, если вам от него что-то нужно, и не молиться, если надобность в нём отпала. В конце концов бог только вечный и непостижимый разум, а не любящий и понятный вам отец. Чем меньше думать обо всём этом, тем лучше. Буря кончилась, корабль пришёл в порт. Она дома, и этого довольно! Динни качнуло, и она поняла, что засыпает стоя. Кровать была незастелена, но девушка вытащила старый тёплый халат и, сбросив туфли, платье и пояс с подвязками, накинула его. Потом нырнула под одеяло и через две минуты уже спала, по-прежнему улыбаясь…

В телеграмме Хьюберта, прибывшей во время завтрака, сообщалось, что они с Джин приедут к обеду.

— Молодой помещик возвращается. Везёт молодую жену, — пробурчала Динни. — Слава богу, к обеду уже станет темно, и мы сможем заклать тучного тельца без шума. А тучный телец найдётся, папа?

— У меня осталось от твоего прадеда две бутылки шамбертена тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Подадим их и старый бренди.

— Хьюберт больше всего любит блинчики и вальдшнепов. Нельзя ли настрелять их, мама? А как насчёт отечественных устриц? Он их обожает.

— Постараюсь достать, Динни.

— И грибов, — добавила Клер.

— Боюсь, что тебе придётся объехать всю округу, мама.

Леди Черрел улыбнулась. Сегодня она казалась совсем молодой.

— Погодка охотничья, — заметил сэр Конуэй. — Что скажешь, Клер? Встречаемся в Уивел-кросс, в одиннадцать.

— Отлично!

Проводив отца с Клер и возвращаясь из конюшни, Динни остановилась, чтобы приласкать собак. Избавление от бесконечного ожидания и мысль о том, что беспокоиться больше не о чём, были настолько упоительны, что девушку не возмущало даже такое странное обстоятельство, как сходство теперешнего положения Хьюберта с тем, которое причиняло ей так много горя два месяца назад. Положение его не улучшилось, а ещё более осложнилось в связи с женитьбой. И всё-таки Динни была полна веселья, как уличный мальчишка разносчик. Эйнштейн прав: все относительно.

Напевая «Браконьера из Линкольншира», девушка шла к саду, как вдруг треск мотоцикла заставил её обернуться. Какой-то человек в костюме мотоциклиста помахал ей рукою, вогнал машину в куст рододендронов и направился к ней, откидывая капюшон.

«Это Ален!» Динни мгновенно почувствовала себя девицей, которой сейчас сделают предложение. Сегодня, — она понимала это, — ему уже ничто не помешает: он даже не совершил опасного героического подвига, который придал бы такому предложению слишком явный характер просьбы о награде.

«Но, может быть, он всё ещё небрит и это остановит его!» — подумала Динни. Увы! Подбородок отличался от остального лица лишь несколько менее смуглой кожей.

Он подошёл и протянул обе руки, Динни подала ему свои. Так, взявшись за руки, они стояли и смотрели друг на друга.

— Ну, рассказывайте, — потребовала наконец Динни. — Вы чуть не довели нас всех до помешательства, молодой человек.

— Присядем где-нибудь, Динни.

— С удовольствием. Осторожнее, — Скарамуш вертится под ногами, а они у вас внушительные.

— Не очень, Динни, вы выглядите…

— …измученной, что не слишком лестно, — перебила его Динни. — Я уже знаю о профессоре, специальном ящике для боливийских костей и предполагавшейся замене их Хьюбертом на корабле.

— Откуда?

— Мы же не кретины, Ален. В чём состоял ваш второй план — с бородой и прочим? Хорошо бы сесть вот тут, на камень, но сперва надо что-то подложить.

— Могу предложить вам своё колено.

— Благодарю, достаточно вашего комбинезона. Кладите его. Итак?

— Что ж, извольте, — сказал Ален, недовольно поглядывая на свой ботинок. — Мы не приняли определённого решения: всё зависело от того, как отправят Хьюберта. Пришлось предусмотреть несколько возможностей. Если бы корабль зашёл по дороге в испанский или португальский порт, мы прибегли бы к фокусу с ящиком. Халлорсен поехал бы пароходом, а Джин и я встретили бы его в гавани с самолётом и настоящими костями. Вызволив Хьюберта, Джин села бы в машину, — она прирождённый пилот, — и улетела в Турцию.

— О последнем мы догадались, — вставила Динни.

— Как?

— Неважно. А другие варианты?

— Если бы выяснилось, что захода в гавань не будет, дело усложнилось бы. Мы подумывали о ложной телеграмме. Её вручили бы охране Хьюберта, когда поезд придёт в Саутгемптон или в другой порт. В ней предписывалось бы отвезти арестованного в ближайший полицейский участок и ожидать там дальнейших распоряжений. По дороге Халлорсен на мотоцикле врезался бы в такси с одной стороны, я — с другой. Хьюберт выскочил бы, сел в мою машину и удрал туда, где ожидает самолёт.

— Н-да! — промычала Динни. — Всё это прекрасно на экране, но так ли уж легковерна полиция в действительности?

— В общем, мы этот план всерьёз не разрабатывали. Больше рассчитывали на первый.

— Деньги ушли целиком?

— Нет, ещё осталось триста. Аэроплан тоже можно перепродать.

Динни глубоко вздохнула, посмотрела на него и сказала:

— Знаете, вы, по-моему, дёшево отделались.

Ален усмехнулся:

— Я думаю! Кроме того, если бы похищение удалось, я уже не мог бы так просто заговорить с вами. Динни, я сегодня должен уехать. Согласны вы…

Динни мягко перебила его:

— Разлука смягчает сердце, Ален. Когда приедете в следующий раз, я решу.

— Можно вас поцеловать?

— Да.

Девушка подставила ему щеку. «Вот теперь, — подумала она, — мужчине полагается властно целовать вас в губы. Нет, не поцеловал! Кажется, он и в самом деле уважает меня». Динни поднялась:

— Поезжайте, мой дорогой мальчик, и огромное вам спасибо за всё, что вы, к счастью, не сделали. Честное слово, я постараюсь и перестану быть недотрогой.

Он сокрушённо посмотрел на неё, видимо раскаиваясь в своей сдержанности, затем ответил ей улыбкой на улыбку, и вскоре треск мотоцикла растаял в беззвучном дыхании тихого дня.

Динни, по-прежнему улыбаясь, пошла домой. Ален чудный! Но неужели нельзя подождать? Ведь даже в наши дни люди на досуге начинают жалеть об упущенном.

После лёгкого и раннего завтрака леди Черрел отбыла в «форде» с конюхом за рулём на поиски тучного тельца. Динни уже собралась обшарить сад и конфисковать там все цветы, которые может предложить ноябрь, когда ей подали карточку:

Мистер Нейл Уинтни.

Мастерские Фердинанда.

Орчард-стрит.

Челен.

«Караул! — мысленно вскричала Динни. — Молодой человек дяди Лоренса!»

— Где он, Эми?

— В холле, мисс.

— Проведите его в гостиную и попросите минутку обождать. Я сейчас.

Она освободилась от садовых перчаток и корзинки, осмотрела нос с помощью карманного зеркальца, вошла в гостиную через балконную дверь и с удивлением увидела «молодого человека», который уселся на стул, поставив рядом с собой какие-то аппараты. У него были густые седые волосы и монокль на чёрной ленточке, а когда он встал, девушка увидела, что ему по меньшей мере шестьдесят. Он осведомился:

— Мисс Черрел? Ваш дядюшка сэр Лоренс Монт заказал мне вашу миниатюру.

— Я знаю, — ответила Динни, — только я думала…

Она не закончила. В конце концов, дядя Лоренс, наверно, доволен своей шуткой. А может быть, у него просто уж такое представление о молодости?

«Молодой человек» вставил на место свой монокль, прижав его щекой приятного красного оттенка, и его большой голубой глаз пристально посмотрел на девушку через стекло. Затем он наклонил голову набок и сказал:

— Если мне удастся схватить общий рисунок лица и у вас найдётся несколько фотографий, я не стану долго докучать вам. Вы останетесь в вашем голубом платье — цвет великолепен. На заднем плане, за окном — небо. Не слишком голубое, скорее белесое. Это ведь Англия. Не начать ли нам, пока светло?..

И, не прерывая разговора, он занялся приготовлениями.

— Характерная черта английской леди, по сэру Лоренсу, — глубокая внутренняя, но скрытая культура. Повернитесь немножко в профиль. Благодарю вас… Нос…

— Что, безнадёжен? — вздохнула Динни.

— О нет, напротив, очарователен! Насколько я понимаю, сэр Лоренс хочет приобщить вас к своей коллекции национальных типов. Я уже написал для него две миниатюры. Не будете ли любезны опустить глаза? Нет, не так. Теперь смотрите прямо на меня. Ах, какие великолепные зубы!

— Пока ещё собственные.

— Очень удачная улыбка, мисс Черрел. Она даёт ощущение шутливости, но не чересчур сильное, в меру. Это как раз то, что нам нужно.

— Надеюсь, вы не заставите меня всё время улыбаться так, чтобы в каждой улыбке было ровно три унции шутливости?

— Нет, нет, моя милая юная леди. Попробуем ограничиться одной. Теперь повернитесь, пожалуйста, в три четверти. Ага! вижу линию волос, цвет у них восхитительный.

— В меру рыжие? Не слишком?

«Молодой человек» промолчал. Он с поразительной быстротой рисовал и делал заметки на полях бумаги.

Брови Динни приподнялись, но шевелиться ей не хотелось. Он остановился, кисло-сладко улыбнулся и объявил:

— Да, да. Вижу, вижу.

Что он видел? Жертва занервничала и стиснула руки.

— Поднимите руки, мисс Черрел. Не так. Слишком похоже на мадонну. В волосах должен прятаться чёртик. Глаза прямо на меня.

— Взгляд радостный? — спросила Динни.

— Не слишком. Просто… Словом, английские глаза: искренние, но сдержанные. Теперь поворот шеи. Ага! Чуть выше. Да, да, как у лани… Немножко такого, знаете… Нет, не испуга, а тревоги.

Он снова принялся рисовать и делать заметки, с отсутствующим видом уйдя в работу.

«Если дяде Лоренсу нужна неуклюжая застенчивость, он её получит», решила Динни.

«Молодой человек» прервал работу и отступил назад. Голова его склонилась набок так сильно, что монокль заслонил от девушки все лицо.

— Дайте выражение! — бросил он.

— Вам нужен беззаботный вид? — спросила Динни.

— Нет, отрешённый, — уточнил «молодой человек». — И более подчёркнутый. Можно мне поиграть на рояле?

— Разумеется. Но боюсь, что он расстроен — его давно не открывали.

— Ничего, сойдёт.

Он сел, открыл рояль, подул на клавиши и заиграл — Он играл сильно, нежно, умело. Динни подошла к роялю, прислушалась и мгновенно пришла в восторг. Это несомненно Бах, но что? Чарующая, мирная и прекрасная мелодия, наплывающая снова и снова, монотонная и в то же время взволнованная, — такое бывает только у Баха.

— Что вы играли?

— Хорал Баха, переложенный для фортепьяно, — указал моноклем на клавиши «молодой человек».

— Восхитительно! Дух витает в небесах, а ноги ступают по цветущему полю, — прошептала Динни.

«Молодой человек» закрыл рояль и встал:

— Вот это мне и требуется, юная леди.

— А! — сказала Динни. — Только и всего?