– Зачем ты хотел это сделать, Радятко? – спросила Лесияра.

– Батюшка… сказал, что если он съест твоё сердце и выпьет твою кровь, он сможет снова стать человеком, – пробормотал мальчик. – Он пришёл в мой сон. Я хотел… ему помочь. Вынуть твоё сердце и отнести ему.

– И как бы ты отнёс ему моё сердце? – усмехнулась Лесияра. – Ты знаешь, что кольцо не перенесёт тебя через западную границу Белых гор? В ту сторону оно не работает, мой дорогой.

– Я… не знал этого, – мелко и часто моргая ресницами, ответил Радятко.

– Что это были за паучки? – продолжила Лесияра допрос.

– Их подсадил мне батюшка… – Радятко слегка передёрнулся, как от воспоминания о чём-то гадком. – С их помощью он мог видеть и слышать всё, что вижу и слышу я.

– Ты, верно, очень скучаешь по нему? – проникаясь тоской мальчика по отцу, проронила Лесияра.

– Да… Я хочу быть с ним, – сказал Радятко. – И он хочет вернуться ко мне, снова став человеком.

Лесияра вздохнула.

– Радятко, дитя моё, быть может, я скажу тебе жестокую вещь, но это правда. Услышь и прими её как есть. Того отца, которого ты любишь, больше нет. Добродан умер в тот миг, когда он принял новое имя – Вук. А Вук – уже не твой отец, его душа поглощена хмарью, в ней не осталось ничего человеческого. Он не умеет любить: любовь – это свет, а им владеют лишь тёмные страсти. Он солгал тебе: обратного пути нет, Марушин пёс никогда не сможет снова стать человеком. Вук обманул и использовал тебя для своих целей.

– Я не верю, – вздрогнул Радятко. – Батюшка не мог меня обмануть…

– Батюшка не мог, – печально кивнула княгиня. – А Вук – запросто. Пойми ты, Вук и Добродан – это вовсе не один и тот же человек! Он помнит свою прошлую жизнь, когда он ещё не был Марушиным псом, и это всё, что у него осталось общего с твоим отцом. Душа у него уже не та… Она выродилась в сгусток хмари. Он помнит людей, которых когда-то любил, но любить их по-прежнему, по-человечески, больше не умеет. Он может лишь притворяться, будто испытывает прежние чувства. И при надобности он убьёт тех, кого любил, не моргнув и глазом.

– Нет… нет…

Радятко всхлипывал. Особое состояние душевной тишины и восприимчивости проходило, улёгшиеся чувства снова оживали и овладевали им, но уже не столь бурно. Бешенство сменилось горькими слезами, и Лесияра погладила мальчика по мокрым волосам.

– А матушка твоя ни в чём не виновата, – добавила она. – В жёны твоему отцу её отдали против воли. Добродан был хорошим человеком, и она пыталась его полюбить, но не смогла. Нельзя неволить сердце, и ничего с этим не поделаешь.

Возвращение во дворец было тихим. Лесияра отвела Радятко в отдельную комнату и велела снять и просушить на печке мокрую одежду.

– Волшебное кольцо для перемещений придётся у тебя на время забрать, – сказала она. – Давай его сюда.

С мокрого, притихшего и подавленного Радятко слетела вся его дерзость – он понуро снял кольцо и положил его на ладонь княгини. У двери Лесияра поставила пару дружинниц и отдала им приказ не выпускать мальчика из комнаты без сопровождения.

Когда она вернулась в покои Жданы, та сразу же с тревогой бросилась к ней:

– Государыня!.. Что с Радятко? Что на него вдруг накатило? Где он сейчас?

Унимая этот взволнованный град вопросов, Лесияра устало поцеловала Ждану в лоб.

– Всё благополучно, не беспокойся, лада. Я почистила его на роднике и поговорила с ним, сейчас он здесь, сидит под стражей… Что накатило? Вук постарался. Настроил его против нас с тобой, обманул и использовал как своего соглядатая. Но теперь этому безобразию, я думаю, настал конец.

В глазах Жданы, ставших огромными от тревоги, тёмными волнами плескался страх.

– И что теперь с ним будет? Ведь он покушался на тебя… Ты бросишь его в темницу? Казнишь?

Лесияра ласково скользнула пальцами по её волосам.

– Ну что ты… Он был обманут, ладушка, – сказала она. – Возможно, действовал не по своей воле, а исполнял чужую… Он сам – не злоумышленник, ему просто заморочили голову. Вода из Тиши, полагаю, прочистила ему и ум, и душу от этого наваждения.

– Так мы же все чистились ею и отваром яснень-травы, когда только прибыли в Белые горы, – удивилась Ждана.

– А он не до конца был очищен, – пояснила Лесияра. – Налепил себе на палец смолу, вот и остался не омытый кусочек, который и сохранил в нём малую, почти незаметную каплю хмари, нужную Вуку. Сам Радятко до такого додуматься не мог, наверняка Вук его надоумил. Свободу его пришлось пока ограничить… Понаблюдаем за ним. Когда станет видно, что он чист от хмари, не связан с Вуком и снова в своём уме – выпустим.

– Так вот почему мне мерещилось, будто Вук смотрит из глаз Радятко, – пробормотала Ждана, прижимаясь к груди княгини.

– Не мерещилось, – вздохнула Лесияра. – Он и правда смотрел.

Остаток этой беспокойной ночи прошёл бессонным. В сумерках раннего зимнего утра Лесияра отправилась к покоям Любимы. Ясна доложила:

– Полночи не спала, плакала. Уснула под утро, а когда встала, кушать отказалась.

Княгиня подавила в себе отчаянное желание пойти к дочке, немедленно обнять и успокоить её. Проступок Любимы был тяжким, и она должна была понять, что не всё ей будет сходить с рук просто так.

День выдался полным дел и забот. Лесияра посетила пограничные городки-крепости, проверяя их готовность к обороне, встретилась с несколькими оружейницами – владелицами крупных кузнечных мастерских, убедилась, что работа уже идёт полным ходом. Беседовала она также с градоначальницами, да и просто гуляла по улицам, вот уже в который раз проверяя настроения среди своего народа. Жизнь в Белых горах пока шла своим обычным чередом, хотя тревожность звенела невидимой стрункой в воздухе…

Вернувшись домой, за обедом она встретилась со Старшими Сёстрами, выслушала доклады, рассмотрела прошения – словом, работала обычным образом. Маленькой печальной тучкой на небосклоне её мыслей всё время маячила Любима, и ближе к вечеру, разделавшись с основным объёмом дневных забот, она справилась у Ясны о княжне и услышала невесёлые новости: Любима не обедала, не играла, весь день сидела у окна или лежала на постели, пребывая в подавленном настроении. С одной стороны, дочь так и должна была себя чувствовать, совершив столь прискорбный и вопиющий проступок, а с другой… С другой – Лесияра была бы намного счастливее и спокойнее, видя свою любимицу оживлённой, радостной и сияющей, как сгусток солнечного света. Любима плакала – и всё вокруг тускнело, солнце заболевало и куталось в одеяло туч, печально умолкали птицы, а ветер заводил заунывно-тревожные песни в дымоходах.

Посетила Лесияра и взятого под стражу Радятко. Когда она вошла в комнату, с мальчиком сидела Ждана, и тот плакал, уткнувшись матери в грудь.

– Он боится, что ты велишь заключить его в тюрьму или казнишь, – шепнула Ждана.

Радятко не смел посмотреть Лесияре в глаза, пряча лицо на плече у матери, и княгиня мягко повернула его к себе за подбородок. Его взгляд хоть и был затуманен слезами, но посветлел, в нём растаяли холод и волчья угрюмость – одним словом, Радятко стал совсем другим человеком.

– Я учитываю то, что ты был под чужим влиянием и не вполне чист от хмари, – сказала Лесияра. – Принимая это во внимание, я никак не стану наказывать тебя, но волшебное кольцо смогу вернуть тебе лишь через некоторое время, когда окончательно удостоверюсь, что ты освободился от власти Вука и не исполняешь никакие его просьбы или поручения. Предписываю тебе ежедневный приём отвара яснень-травы в течение месяца – он будет очищать тебя изнутри. Лада, – обратилась она к Ждане, – ты проследишь за этим?

– Да, государыня, непременно, – с готовностью ответила та. – Будем поить его отваром столько, сколько потребуется.

Её глаза засияли и потеплели от огромного облегчения, когда она услышала, что Радятко не будут наказывать.

– Хорошо, – кивнула Лесияра. И добавила: – Не хочешь ли ты, Радосвет, попросить прощения у княжны Любимы? Ты был груб с ней на ледяной горке и ударил её.

Радятко смущённо шмыгал носом и вытирал его рукавом, позабыв о приличиях. Вопросительно поглядев на Ждану, он увидел поощрительный кивок и неуверенно поднялся на ноги.

– Идём. – Лесияра взяла мальчика за руку.

Любима лежала на постели одетая, свернувшись сиротливым клубочком: внушения нянек, что ложиться разрешается только когда пора спать, не имели действия. Она села и устремила на Лесияру вопросительно-печальный взгляд огромных влажных глаз, но при виде Радятко и Жданы сразу насупилась.

– Радятко пришёл, чтобы попросить прощения, – сказала Лесияра, с сердечным трепетом наблюдая за живой игрой чувств на личике дочери.

Мальчик мялся, не решаясь подойти к княжне и мучительно подбирая слова. Попросить прощения оказалось для него делом чрезвычайной трудности – проще было снова преодолеть путь от Зимграда до Белых гор.

– Я… Это… На горке стукнул тебя, – пробормотал он. – Я… не ведал, что творил. Сильно твой нос болит?

– Было больно, – очаровательно дуя губки, но уже с лучиком оживления в глазах сказала Любима. – Но всё уже зажило.

– Прости меня, ладно? – выдал наконец Радятко самые тяжёлые слова.

Права была Ждана, сказавшая, что сердце у Любимы не злое и светлое. Неуверенно и чуть хмуро улыбнувшись, девочка ответила:

– Ладно…

– Обнимитесь и поцелуйтесь в знак мира, – подсказала Лесияра.

Радятко, ещё ни разу в жизни не целовавший девочек, засопел и маково зарделся, став сам как красна девица. Губы Жданы подрагивали от еле сдерживаемой улыбки, Лесияре тоже стало весело от этого зрелища. Сопя и пыхтя, Радятко быстро чмокнул княжну и отвернулся, смутившись почти до слёз. Румянец выступал на его щеках яркими лихорадочными плитами.

– Ну, вот и славно, – молвила Лесияра, кивнув Ждане, чтобы та проводила сына в его комнату.

От вопрошающего взгляда Любимы сердце Лесияры болело, будто пронзённое сотней шипов. Девочка замерла, не зная, то ли броситься к родительнице с объятиями, то ли оставаться на месте, но её глаза так и кричали: «Ты прощаешь меня? Ты больше не уйдёшь?» Наверно, вот такой же светлой и открытой была Златоцвета в детстве…

– Я прощаю тебя, доченька, – сказала Лесияра. – Но чтобы такое было в первый и последний раз. Прошу тебя впредь не забываться, потому что ежели ты не уважаешь и не чтишь меня, твою родительницу, ты ведёшь себя недостойно, бесчестя и себя, и меня. Не думай, что всё и всегда тебе будет прощаться. Люди не глупы и не слепы, они всё видят – вздорных, буйных и невоспитанных никто не любит, их сторонятся. Коли ты не научишься обуздывать свой нрав, терпения не хватит даже у самых близких, и ты растеряешь их дружбу, оставшись одна на целом свете. Ну всё, дитя моё… Время ложиться спать. Добрых тебе снов, Любима.

Поцеловав дочь, Лесияра ограничилась этим серьёзным и сдержанным разговором, оставив нежности и сказки на потом. Любима была разочарована до слёз, когда княгиня уходила, но… Урок должен был закрепиться.

*

Княжна Добронега извивалась и царапалась бешеной кошкой, не давая Вуку себя поцеловать. Блестящая чёрная коса в руку толщиной, перевитая бисерными нитями, гордые чёрные брови вразлёт, большие карие глаза, точёный носик – дочь Вранокрыла была весьма недурна собою, и это привлекло Вука с первого взгляда, ещё когда он мельком увидел княжну в своё первое посещение дворца. Сопроводив князя до входа в Навь, он вернулся в Зимград, чтобы стать его наместником в Воронецких землях. Свою новую семью он собирался переправить из Нави чуть позднее.

– Ну, ну, голубка, не бей крылышками, – рычаще посмеивался Вук, заламывая девушке руки. – Всё равно ведь доберусь до твоих сладких уст!..

Добронега жила затворницей и была весьма скромной девицей, и он ожидал от неё испуга и покорности, но не тут то было. В тихом омуте водились такие бесенята, что оставалось лишь диву даваться. Вук зашипел: на его щеке взбухли красные полоски от ногтей.

– М-м, кошечка умеет выпускать коготки, – хмыкнул он.

Хоть и велик был соблазн потешиться с неиспорченной красоткой, но Вук понимал и риск. Вранокрыл, узнав, что сотворили с его дочкой, мог бы и выйти из повиновения. Конечно, его снова быстро приструнили бы, но это стоило бы лишних хлопот.

Старая нянька княжны, мамка Любава, набросилась на него и заколотила кулаками по спине:

– Ах ты, супостат проклятый, вражина бритомордый! А ну, убери от неё свои поганые руки!

Удары сухих старческих кулачков были Вуку не чувствительней стрельбы вишнёвыми зёрнышками. Он отпихнул няньку, и та упала с тяжким оханьем, а княжна, колюче сверкая глазами, бросилась ей на помощь. Ах, что за очи! Тёмные омуты с отражением ночных звёзд… Однако Вук обуздал свои желания и покинул светлицу.

Его шаги гулко отдавались в пустоте и неуютной тишине княжеского дворца. Свой чёрный плащ он не снимал даже в помещении: так он казался себе более внушительным и властным. Пышная русая грива волос падала ему на плечи, пряди на висках были заплетены в две тонкие косички, в правом ухе покачивалась и холодно блестела серёжка из чёрного, как слёзы непроглядной ночи, смоляного камня [33] в виде капли.

Устроившись на Вранокрыловом троне, он самодовольно усмехнулся. Ударил в ладоши, и едва стихло хлёсткое эхо хлопка, как к нему подбежал тощий ключник Кощей, начальник над дворцовой челядью – сам, на полусогнутых от раболепия и страха ногах, как последний холоп.

– Чего изволишь, господин?

Вук сам пока не знал, чего он изволит. Подумав, он велел:

– А пусть-ка мне принесут из княжеских погребов самого что ни на есть выдержанного мёда, самого лучшего и хмельного, какой только сыщется.

Кощей низко поклонился:

– Будет сделано, господин!

Кубок ему подали на золотом, украшенном драгоценными камнями подносе. Отпив глоток, Вук признал: мёд хорош, а вот кубок подкачал – могли бы и более достойную посуду выбрать. Кощей повалился на пол, держась за голову, по которой Вук съездил пришедшимся ему не по нраву сосудом.

– Ойййй… господин, не изволь гневаться-я-ааа, – гнусаво заканючил он. – Самый лучший кубок, какой только есть, тебе подали… Самый лучший после Вранокрылова… Государев кубок взять не посмели…

– А вот зря, потому что я теперь вам вместо государя! – рыкнул Вук. – Я вам теперь и за мать, и за отца, людишки несчастные!..

Та пора, когда он был здесь княжеским ловчим, канула в чёрную реку прошлого. Время в Нави текло по-иному, чем в Яви: там каждый «верхний» год шёл за три.

Выгнав всех, Вук остался один на троне. Настало время проверить, что творилось в Белых горах, и он закрыл глаза, настраиваясь на Радятко, мысленно вызывая его и соединяя его зрение и слух со своими. Он продолжал чувствовать своё тело сидящим на троне, но мысленно склонялся над Лесиярой, в объятиях которой спала Ждана. Обе лежали нагими – судя по всему, отдыхали после близости. Вук ощутил не то чтобы ревность, а просто ядовитое презрение к ним обеим. Задушить бы их во сне, вот так взять Ждану за нежное горлышко и удавить… А Лесияре вырезать сердце из груди и поднять его, ещё трепещущее, окровавленной рукой… Нет, сначала вырезать княгине сердце на глазах у Жданы, чтобы бывшая жена смотрела, как её дорогая Лесияра умирает, а после убить и её. А это что? Кожаный пояс с кинжалом в ножнах. Рука Радятко ощупала рукоять, вынула кинжал из ножен. «Рано! Рано, мальчишка! Куда! У тебя не достанет ни сил, ни ловкости!» – едва не вскричал Вук, но воспрепятствовать не мог. Связь у них ещё недостаточно окрепла, Вук не владел до конца волей Радятко, только отголоски его настроения и холодная злоба передавались мальчику и заставляли его вести себя странно для окружающих.

Удар не состоялся. Обнажённая Лесияра сидела верхом на Радятко и стискивала руками его запястья с железной силой кандалов… Вук немного ошалел от зрелища нагой женщины-кошки: подобное тело он видел лишь у своей тёщи Северги – с тем отличием, что на коже Лесияры не было шрамов. У Вука закружилась голова: Радятко куда-то поволокли. Вода… Пузыри, зелёная глубь, снова поверхность. Похоже, Радятко окунали с головой, а потом вытаскивали, давая подышать.

Вук с воплем упал с престола: глаза горели, словно в них плеснули кипятком. Ослепнув и оглохнув, он катался по полу, но никто не спешил на помощь: все боялись.

– Воды… Воды! – пытался звать Вук, сам себя не слыша.

Наконец кто-то удосужился принести тазик воды. Вук нащупал его и стал усиленно и обильно промывать себе глаза, стараясь унять это жжение. Похоже, паучкам настал конец. Кусочек смолы на ногте Радятко… Наверно, его сняли, и белогорская вода оказала своё убийственное действие на тот маленький запас хмари, которого было достаточно паучкам, чтобы жить.

Когда гул в ушах стих, а звёздчатая пелена перед глазами расступилась, Вук вскарабкался на трон, тяжко дыша и роняя капли воды с пальцев и подбородка. Холодное лицо как будто таяло, истекая этими ручейками, и на нём медленно проступала, словно выходя из-под ледяной корки, ухмылка. Пара паучков, которых носил Радятко, были самцом и самкой: в глазу сидел он, а в ухе – она. А глубоко в сердце мальчика – так, что не достанет никакая зачарованная вода – притаилась кладка яиц. Родители их погибли, но яйца были выносливее живых пауков и выдерживали без подпитки хмарью очень долго, находясь в «спячке». Сколько она продлится, нельзя было сказать наверняка, но рано или поздно тысячи крошечных паучков вылупятся, вместе с кровотоком будут разнесены по всему телу, и тогда… Руки Радятко станут руками Вука, ноги – его ногами, а тело приобретёт силу, равную силе самого Вука.

Пусть они думают, что избавились от него. Его время ещё настанет.

________________

31 лал – одно из устар. названий рубина

32 гридница – помещение для дружинников

33 смоляной камень – старинное название обсидиана


10. Князь-рыба


Последние дни месяца снегогона [34] воздвигли над землёй хрустально-голубой купол ясного, умытого вешнего неба. Сквозь дымку прищуренных ресниц Млада обводила взглядом отражающую закат водную гладь, чувствуя в волосах освежающие струи ветра. Широко раскинулась река Ясница: с одного берега не видать противоположного… Юг Белых гор уже оделся нежной, невесомой дымкой первой, едва проклюнувшейся зелени, а реки бурлили мутной водой, несущейся в радостном весеннем безумии.

Над головой стоявшей на пристани Млады белел спущенный парус, а к сердцу ласкалась радость и вера в хорошее: угроза миновала, они пережили зиму благополучно. Лёд сломался, но ничего из-под него не появилось… Многие вздохнули с облегчением, но тень тревоги ещё маячила тёмным крылом на краю неба. Эта зима кончилась, но впереди была новая – ещё далёкая, слабо различимая в тумане грядущего. Впрочем, думать о ней сейчас не хотелось: как вода во вздутых реках, в жилах бурлила разогнанная ласковой силой весны кровь, хмельная и жаркая.

Румяные, полупрозрачные облачка плыли в небе, цепляясь за холодные пики снежных шапок на далёких горных вершинах. Две ладьи стояли рядышком у причала: одна, нарядная, украшенная резьбой и росписью, собиралась понести по реке Лесияру, княжну-наследницу Светолику и Старших Сестёр, а на второй, поскромнее и поменьше, предстояло плыть Младе с Радимирой и её дружинницами. Лесияра приняла решение сыграть две свадьбы в один день – свою и синеглазой женщины-кошки. Согласно обычаю, за седмицу до бракосочетания обручённые прощались с холостой жизнью: невеста – на девичнике, а её избранница-кошка – на предсвадебном веселье, которое звалось гульбою. Твердяна с Гораной и княжной Огнеславой участие в этом не принимали: у них в кузне было всё ещё очень много работы, но молодых учениц, Шумилку со Светозарой, отпустили на гульбу, и они плыли вместе с Младой. В это время в Яснице нерестилась белуга, и Лесияра удостоила чернокудрую кошку чести принимать участие в лове этой ценной рыбы.

Княжеская ладья была оснащена приспособлением для забрасывания и выборки сети, разместить которое на судне пришло в голову Светолике.

– Хм, ну и в чём достоинство сего устройства? – спросила Лесияра, задержавшись на ступеньках сходней.

– А в том, государыня, что ежели руками невод забрасывать, а потом вытягивать, тяжко это: белуга – рыбина большая, силой великой обладающая, – учтиво отвечала княжна. – Устройство сие облегчает труд рыболовный и увеличивает улов.

– Для большого промысла, должно быть, весьма полезное орудие, – молвила княгиня, осматривая надстройку, похожую на огромную удочку – грузовую стрелу. – Но нам-то много рыбы не нужно – только самим насытиться да гостей наших потешить-попотчевать.

Светолика, многозначительно блеснув прохладно-острым голубым хрусталём глаз, отвечала:

– Ну, лишнюю рыбу можно и обратно в воду отпустить. Однако чем больше её в невод попадётся, тем вероятнее, что там окажется князь-рыба.

– Хитро придумано, – усмехнулась Лесияра. – Только князь-рыба, дитя моё, бьётся острогой с привязанной к ней толстой вервью – таков обычай. Поединка с собою она требует.

– Ох уж эти обычаи, – хмыкнула в свою очередь княжна. – Чтоб острогу в ход пускать, сперва рыбу заветную заприметить надо. Сетью проще и быстрее, государыня, согласись.

– Может, и проще, – задумчиво молвила Лесияра, глядя в вечереющую даль, где зеленела полоска берега. – Да не всякому рыба сия в руки даётся – только храброму сердцем, а не хитромудрому и искушённому разумом.

Князь-рыбой называли огромную столетнюю белугу, лишённую окраски, которая, по поверью, попадалась только раз в жизни, да и то не каждому. Серебристая самка с полным золотой икры брюхом звалась белой княгиней. Считалось, что князь-рыба сама выбирает того, кто достоин её выловить, и следовало ценить это как великий дар Матери-воды. А уж тот, кто накануне свадьбы сего дара удостоился, считался благословлённым самой природой на выдающиеся дела и подвиги. На мелководье князь-рыба не плавала, любила простор да глубину, а потому за счастьем своим ловцу приходилось заплывать далеко.

Слушая на пристани разговор правительницы и её старшей дочери, Млада ощущала в жилах дерзкий, горячий ток крови, а сердце отсчитывало удары в предвкушении судьбоносного лова.

– Дозволь слово молвить, госпожа, – набравшись смелости, обратилась женщина-кошка к княгине.

Лесияра обернулась и глянула на Младу сверху, стоя на сходнях.

– Говори, что хочешь сказать, – разрешила она с кивком.

– Слышала я ваши с княжной речи про князь-рыбу и спор о способе её добычи, – начала Млада, прочистив пересохшее от возбуждения горло. – А нельзя ли нам устроить соревнование? С одной ладьи сетью ловить станем, а с другой – по старинке, острогой. Вот и увидим, кого князь-рыба выберет – смелую или хитрую ловительницу.

– Хм, – задумалась княгиня, потирая подбородок. И подмигнула: – Что думаешь, Светолика? Былое против нынешнего, обычаи против новшеств – каково?

Старое против нового, пружинистые чёрные кудри против мягких золотисто-русых волн… Княжна стояла на палубе, а Млада смотрела на неё с причала снизу вверх; речной ветер трепал волосы обеих, а их синие глаза разных оттенков искрились вызовом и задором.

– Ладно, – согласилась Светолика. – Спорим.

– На что? – спросила Млада.

– Ежели мне князь-рыба попадётся, ты дозволишь мне твою невесту в уста поцеловать, – с озорным прищуром ответила Светолика.

Млада нахмурилась и выпрямилась, ощутив горячий толчок негодования под сердцем; похоже, судьба издевалась, играя с ней одну и ту же шутку снова и снова. Впрочем, улыбка Лалады в густо-янтарных лучах зари согрела её своей ободряющей лаской: если со Жданой им не суждено было остаться вместе, то нынешнюю невесту подарила и благословила сама богиня. Даже имя девушки было говорящим: Дарёна – дарованная. А Лалада не отбирала своих подарков.

– А ежели она не захочет твоих поцелуев, что тогда? – всё ещё хмурясь, спросила Млада. – Я не могу против её воли учинять такой спор, госпожа Светолика, не серчай.

Высокий, звонкий смех княжны светло прокатился над волнами в вечернем речном покое.

– Думаю, она не рассердится, – блеснула она ровным рядом зубов. И, подначивая, лукаво двинула бровью: – Или ты боишься проиграть спор, а, Млада? Ну, признайся: трусишь, да? Сетью мы быстрее поймаем князь-рыбу, вот увидишь!

– Я не трушу, княжна, мне важнее чувства моей невесты, – сдержанно ответила чернокудрая женщина-кошка. – Я лучше сама ударю в грязь лицом и уроню свою честь, чем позволю кому бы то ни было вгонять её в краску. Со всем почтением к тебе вынуждена сказать «нет». Ты должна понимать, что ты просишь непозволительного, госпожа.

– Тогда признавай себя побеждённой, – не унималась развеселившаяся княжна. – Проиграла не только ты, но и обычаи, которые ты отстаиваешь в своём лице. Новое всегда берёт верх над старым, ничего не поделаешь. Так ведь, государыня?

Лесияра, до сих пор хранившая молчание с усмешкой в уголках глаз, подала голос:

– Обычаям ни жарко, ни холодно от вашего спора, дитя моё. И князь-рыбе тоже. Млада может признать себя проигравшей, но серебристая белуга найдёт своего ловца независимо от этого. А может быть, этого сегодня и вовсе не случится – как знать?

– Ронять свою честь Младе не придётся, – раздался ясный и льдисто-звучный голос. – Поскольку служит она под моим началом, то это и меня касается. Я поддерживаю Младу. Поглядим, кому выпадет сегодня великая удача выловить князь-рыбу. Последнее слово только за государыней.

Спокойной прохладой привычно веяло от этого голоса. Млада обернулась, устремив благодарный взгляд вверх на свою начальницу Радимиру, которая стояла на палубе соседней ладьи и невольно слышала весь разговор.

– Ну, коли так, то соревнованию – быть, – сказала Лесияра, решительно оттолкнувшись от последней ступеньки сходней и взойдя на палубу горделиво-щегольской, крутобокой ладьи. – Только без всяких легкомысленных споров, Светолика. – Княгиня двинула бровью и скосила взгляд в сторону дочери. – Всё бы тебе чужих невест целовать… Свою собственную уж давно пора подыскивать.

– Как скажешь, государыня, – с улыбчивой ямочкой, вспрыгнувшей на щеке, поклонилась Светолика, ничуть не смущённая таким оборотом дела. Как с гуся вода! Будто и не было никакого спора…

Повинуясь знаку Радимиры, Млада поднялась на борт своей ладьи. В тёплой тяжести руки начальницы, опустившейся ей на плечо, чувствовалось одобрение и поддержка; впрочем, Млада и не помышляла о каком-то ином ответе, кроме «нет», хотя коготки неловкости всё же неприятно поскрёбывались у неё на душе. Она всегда старалась следовать урокам своей родительницы Твердяны, много раз говорившей, что следует наперёд взвешивать свои слова и думать о последствиях; коварную же шутку сыграло с ней будоражаще-солнечное зелье весеннего дня, струившееся в крови! Оно-то, наверное, и дёрнуло её за язык, заставив ляпнуть это предложение насчёт соревнования. Стоило перед этим только вспомнить задумчиво-нежный взгляд, который Светолика бросала на Дарёну на помолвке, чтобы предугадать… Млада возмущённо фыркнула. «Поцеловать в уста». Экое нахальство! Ну уж нет. Пусть княжна-холостячка ищет свою избранницу, вместо того чтобы соваться с поцелуями к уже просватанным девушкам…

Впрочем, неспешное, баюкающее скольжение ладьи по дремотному речному простору скоро прогнало угрюмые и неприятные думы. Из воды выпрыгивали, щеголяя гребневидными рядами щитков вдоль спин, огромные рыбины. Были они намного крупнее осетров, с крошечными кротовьими глазками на чудовищных усатых мордах; поднимаясь вверх по течению реки, самки стремились освободиться от драгоценного груза икры, тяготившего их животы, и дать жизнь маленьким белужатам; самцы не отставали от них, чтобы сделать вторую половину дела. Грудь Млады чешуйчато щекотал изнутри и распирал весёлый восторг от размеров этих водных тварей, длинные серые тела которых время от времени показывались из воды. Бултых!.. Могучий хвостище поднял тучу брызг так близко от ладьи, что они чуть не попали в лицо свесившейся через борт Млады.

– Сбавь ход! – приглушённо раздался приказ Радимиры. – Не плескать веслом! Рыбу испугаете…

Ладья разогналась и начала обходить княжескую, а этого не следовало допускать: неучтиво. Дружинницы стали налегать на вёсла медленнее и осторожнее, погружая лопасти в воду почти бесшумно. Млада с внутренним трепетом дотрагивалась до разложенных на палубе острог-трезубцев с зазубринами на остриях, подбирая из них парочку по своей руке. Верёвка привязывалась к кольцу в основании наконечника, а другой её конец наматывался на вал, закреплённый на палубе. Скинув плащ, женщина-кошка осталась в рубашке и с острогою в руке стала высматривать в воде белужьи спины.

Тем временем с княжеской ладьи заметнули сеть и закрепили якорем к дну. Поплавки заплясали на воде, по мере того как сеть расправлялась, перегораживая течение. Ладья плавно описала широкий круг, вернувшись к месту замёта. Невод сомкнулся сначала под водою, снизу, затем его стянули сверху, как мешок; вода в нём так и кипела, так и бурлила от плескавшейся рыбы. Устройство Светолики заработало – точнее, лебёдку приводили в движение три десятка сильных рук. Подъёмная стрела опустилась, и её крюком подцепили верхний, плавучий край сети. Вот уже показались светлые рыбьи брюха, розоватые в закатных лучах…

– Повезло, отборнейших белужин взяли, да только многовато попалось для одного раза, – заметила Радимира, стоя за плечом у Млады. – Или сеть порвётся, или подъёмник этот переломится… Им бы лучше теперь баграми по одной рыбине доставать, а не всех скопом наверх тащить – этак и ладью перевернуть недолго.

– А ежели князь-рыба затаилась в самом низу, под остальными? – возразила Млада. – И наверх носа не высовывает? Нет, хочешь не хочешь, а придётся всё вытаскивать, хоть и тяжко это.

– Пожалуй, – согласилась Радимира, зорко наблюдая за подъёмом сети.

Белуги попались разного размера: самые мелкие – со зрелого осетра, а самые крупные тянули пудов на пятьдесят – настоящие чудовища. Они так сильно бились и рвались, пытаясь высвободиться, что ладья хоть и не перевернулась, но начала заметно накреняться. Однако всю рыбу всё же затянули, и судно выровнялось; грузовая стрела тоже с честью выдержала испытание, не сломалась под тяжестью улова.

– Знатно порыбачили, – пробормотала Млада.

Впрочем, почти всех пойманных рыбин отпустили обратно в реку, оставив только пару самых больших. Князь-рыбы пока не нашли.

– Одна – сорок пудов, а вторая – все пятьдесят, как есть, – измерила на глаз Радимира.

Даже одной такой белуги хватило бы, чтоб накормить всех участниц гульбы, а уж сколько в ней было икры… Несколько бочек! Наблюдая за ловом на ладье-сопернице, Млада так увлеклась, что на время забыла об остроге у себя в руке.

– А ну-ка, и мы примемся за дело, – спохватилась Радимира. – Не посрамим нашу дружину! Смотрящие – глядеть в оба глаза! Мелочёвку пропускать, нам нужна крупная рыба.

Скоро показалась чудовищная тёмно-серая туша. Это чудо-юдо плеснулось в десяти саженях от ладьи, и в него полетели сразу две остроги, выкованные с использованием оружейной волшбы, а потому не знающие промаха.

– Тащи! – приказала Радимира, сверкая кошачьими глазами и раздувая чуткие ноздри.

Не тут-то было. Загарпуненная белуга поволокла ладью с тридцатью дружинницами сама, и натянутые верёвки дрожали от её зверской глубинной мощи. В пространстве яростной струной пела боль, вода заалела от крови, и Млада, так и не бросившая свою острогу, сама вытянулась и каменно напряглась. Свои силы она берегла для броска по единственной цели – князь-рыбе.

– Пусть тянет, пока не утомится, – решила Радимира. И прибавила с тихим восхищением: – Вот же рыбища… Зверюга! Пудов в сотню будет, если не больше.

Изматывая белугу, они позволили ей метаться на верёвках и тащить за собой ладью – не шибко, но с неодолимой, первобытной силой. Хоть и не князь-рыба это была, но упускать такую здоровенную и роскошную добычу – грех. Постепенно метания белуги стихали, она билась всё слабее, теряя кровь и силы, и дружинницы понемногу вываживали её, подтаскивая к ладье. Чесали озадаченно в затылках:

– Как её, такую громадину, выволакивать-то?

Сразу поднять рыбину в ладью не вышло. Едва начали вытягивать её из воды, как она, будто почуяв близкую кончину, забеспокоилась, мощно забилась последними отчаянными рывками, чуть не срываясь с острог и раскачивая небольшое судно. «Экая образина», – подумалось Младе при взгляде в широкую, страшноватую белужью харю с малюсенькими холодными глазками, прожорливой пастью и розоватыми усиками на носу.

– Пузом кверху её! – подсказывала Радимира. – Млада, что застыла? Чай, не гостья ты тут… Ну-ка, пособи!

Млада стряхнула с себя невидимые чары холодного, как глубинная вода, оцепенения. Водяное чудовище зацепили и стали поворачивать… Помогло: перевёрнутая вверх брюхом рыба затихла, будто уснув, и её принялись заволакивать в ладью при помощи багров и намёток. Сердце Млады в бешеном биении плющилось о грудную клетку, когда она, подцепив багром белугу под жабры, надрывно тащила вместе со всеми эту огромную тушу наверх. Сейчас бы, наверное, пригодилось подъёмное устройство Светолики, но приходилось управляться своими силами.

И вот исполинская рыбина, блеснув светлым серебристым брюхом, тяжко шлёпнулась на палубу. По доскам поползли ручейки крови, а ещё живая белуга принялась снова судорожно биться. Чувствуя, как к горлу подступает сырое и горькое, как тина, сострадание к живой твари, Млада потянулась к ней и чуть не получила удар богатырским хвостом. От такой оплеухи она далеко отлетела бы, не удержавшись на ногах, – как пить дать.

– Да прибейте её кто-нибудь уже, – прохрипела Млада, отшатываясь. – Чтоб не мучилась бедолага…

Воздав Матери-воде должную благодарность, рыбу закололи копьём. Она оказалась самцом – ценной чёрной икры не удалось добыть.

– Две с половиною сажени! – объявила Радимира, измерив тушу верёвкой. – Вот это белужина!..

Длина эта равнялась росту трёх не самых высоких дружинниц. Знатная добыча, но – не князь-рыба, увы… А на княжеской ладье тем временем опять тянули полный невод рыбы – не только белуги, но и мелочи, попавшейся попутно. То, что подъёмная стрела перегружена, было видно сразу: снасти жалобно скрипели, дерево трещало, ладья начала давать крен, а на подмогу к изнемогающим дружинницам уже кинулись и Старшие Сёстры. Общий порыв рыболовного азарта объединил все сословия: плечом к плечу трудились и простые гридинки, и знатные советницы Лесияры, и сама княгиня. Княжна Светолика как разработчица подъёмного устройства, знавшая его от и до, руководила выборкой сети, отдавая короткие властные приказы, и никто не возражал. Даже владычица Белых гор на время стала подчинённой собственной дочери и, засучив рукава, в одной рубашке вместе со всеми увлечённо налегала на рычаги лебёдки.

Вдруг до слуха Млады донёсся крик:

– Князь-рыба!..

Камешком-блинчиком этот возглас проскакал по водной глади и ударил женщину-кошку в сердце. Неужто проиграли? Заветная рыба попалась в сети хитроумной Светолики, а значит, новшества победили обычаи?.. Изобретательность одержала верх над смелостью?

– Князь-рыба, – зашептались и на палубе ладьи Радимиры.

Все всматривались в набитую рыбой сеть, похожую на пузо какого-то обожравшегося водяного чудища. Что-то блеснуло сквозь ячеи… Ноздри Млады ожесточённо дрогнули, а кулаки сжались: вот оно, длинное, могучее тело той самой рыбы, выделявшееся среди прочих потрясающими размерами и светлой, серебристой окраской. Вернее сказать, окраска отсутствовала – тем и славилась эта полусказочная, овеянная духом преданий белуга.

– Налегай, налегай, ещё, ещё! – ликовала на мачте возбуждённая, растрёпанная Светолика, излучавшая радость победы. – Поднажмите, Сёстры! Она наша! Князь-рыба – наша! Государыня, я же говорила тебе!..

– А ну, все дружно! – вскричала Лесияра, подавая пример самоотверженного усердия остальным. – Раз, два – взяли!

Под скрип с трудом выдерживающих снастей слышалось «…взяли!.. взяли!..», скалились от неимоверных усилий стиснутые зубы, искажались от натуги лица… Скрипели зубами и дружинницы Радимиры, наблюдая за тем, как с каждым «взяли!» великая удача была всё ближе к другой ладье.

– Не будем завидовать, – молвила начальница пограничной дружины, чутко улавливая настроения на своём судне. – Лучше порадуемся за княжну Светолику, наследницу белогорского престола: её ждут великие дела, и она станет более чем достойной преемницей её родительницы Лесияры. Разве это не прекрасно?.. Порадуемся же!

Журавлём в небе летела эта радость, а синица ускользала из рук. Впрочем, призыв Радимиры к великодушию не пропал даром: и лица, и взоры дружинниц прояснились, принимая тёплый отсвет вечерней зари. Рука Радимиры ободряюще опустилась на плечо Млады – одновременно с прохладной пеленой белогорского спокойствия и мира, тихо ложившегося ей на душу.

– Да будет так, – шевельнулись губы Млады, а рука опустила острогу.

А в следующий миг стало ясно, что рановато она сделала это. Серебристый хвост князь-рыбы прорвал сеть и высунулся наружу, извиваясь и помогая остальному телу выскальзывать дальше. Его движения качали сеть, державшуюся на предельно натянутых канатах, и казалось, будто рыбина нарочно стремится раскачать её ещё сильнее. Трах! Случилось то, что уже вот-вот грозило произойти: снасти лопнули и «горловина» сети свесилась в воду. Нижняя часть ещё держалась, закреплённая на ладье, но улов неумолимо терялся: рыба, почуяв запах свободы, рванулась из сети. А впереди всех, возглавляя освобождённых белуг, победно выпрыгнула из воды серебряная князь-рыба.

– Ушла, зараза! – ахнули на палубе ладьи Радимиры.

Едва скрылась в тёмной воде светло-перламутровая спина чудо-рыбы, рука Млады сжала острогу, а грудь туго наполнилась жарким биением охотничьего пыла. Без раздумий, на одном ослепительном порыве она прыгнула в воду. Сейчас или никогда.

Холодный бездонный сумрак охватил её со всех сторон и ослепил. Зрение было бесполезно, приходилось полагаться только на внутреннее чутьё, следуя за тонкой серебряной нитью – следом князь-рыбы, невидимым взору, но ощутимым душой и сердцем. «А верёвку-то к остроге привязать забыла», – вспыхнуло в голове Млады. Поздно… Негоже поворачивать назад: повернёшь – упустишь. Только вперёд, сейчас или никогда. Схватка с этой серебристой глыбой? Ну что ж, так тому и быть.

Натыкаясь на белужьи тела, она проплыла немного вслепую, а после открыла проход в воде. Знакомый холодок на лице – значит, он впереди, а на том его конце – льдисто сверкающая, прекрасная и опасная в своей мощи рыба. Рыба-предвестник, рыба-судьба, воплощённая воля водного простора, белый дух воды. Если захочет – дастся в руки, а нет – ускользнёт, вильнув хвостом…

Пущенным из пращи камнем Млада вылетела из тягучих радужных переливов прохода прямо в холодную толщу речного мрака. «Рыба, князь-рыба, великий дар Матери-воды, где ты?» – распирало ей грудь безумной жаждой дыхания. Словно бы невидимая властная рука вытолкнула женщину-кошку на поверхность, и чистая синь вечернего неба с росяными блёстками звёзд спасительно влилась в её лёгкие. Но что это? По небу плыла, взмахивая плавниками, словно крыльями, птицерыба, серебристо-лебединая, вся до кончика хвоста перламутровая, чуть тронутая румянцем зари. Звёзды сияли на рядах её спинных и боковых чешуек, будто помещённые туда рукой неизвестного древнего мастера. Рука эта ковала лёд на реках, плела скань морозных узоров на окнах, расписывала небеса закатными красками и щедро разбрасывала по полянам душистые сокровища лета; что ей стоило создать это чудо, способное как плавать по волнам, так и летать по небу?.. А рыба, описав дугу над головой Млады, с тучей брызг вошла в воду, и женщина-кошка вынырнула из наваждения, замедлившего вокруг бег времени.

– Князь-рыба! – отплёвываясь и ловя ртом воздух, прохрипела она, устремляясь за серебристой белугой туда, куда та только что нырнула.

Снова мрак… Что-то огромное прошло под нею, больно царапнув. Костяные щитки на спине князь-рыбы, не иначе! Шаря рукой вокруг себя, Млада наткнулась на плавник, скользнула ладонью по рыбьему боку… Белуга плавала вокруг неё, то удаляясь, то приближаясь, и пространство пело от ожидания. Небесный купол звенел: «Вот оно, твоя судьба пришла и ждёт… Возьми её!»

Но как взять? Вонзить в белую рыбу острогу, чтобы вода пропиталась вкусом крови, и чтобы перламутровое чудо-юдо умерло в муках? Млада с опустошающим душу удивлением поняла, что не может поднять руку на это изумительное создание, тогда как всё вокруг словно ждало от неё удара – в том числе и сама рыба. Мать-вода поднесла ей этот дар на своих мягких и в то же время безжалостно сильных ладонях, а у неё не хватало духу его принять.

«Возьми его», – улыбались звёзды, а зубчатая спина белой рыбы пилой взрезала водную поверхность.

Взыграв, князь-рыба вновь выпрыгнула из воды, и в этот миг чья-то стрела, пропев, нежданно-негаданно вонзилась ей в бок. Ошалело обернувшись, Млада увидела княжескую ладью неподалёку и княжну Светолику на её борту – с луком в руках. Не мытьём, так катаньем?.. Ну уж нет!.. Лохматым зверем во Младе проснулось и заворочалось соперничество, и она, одной рукой ласково скользнув по белужьему боку, другою с мысленным «прости» всадила в рыбину острогу. Стрела лишь легко ранила белугу, она была ей как заноза в боку, а вот трезубец вошёл глубоко в прохладную рыбью плоть. Вся вода вокруг Млады окрасилась кровью, а рыба дёрнулась и понесла женщину-кошку, вцепившуюся в копьё, в сторону от княжеской ладьи.

Что было мочи держась за острогу и ощущая волнообразные движения огромного сильного тела, Млада чувствовала: пожалуй, и этого удара маловато, чтобы убить князь-рыбу. Серебристая белуга была слишком велика и мощна, чтобы сразу умереть, она могла долго проплыть с торчащей из неё острогой, испытывая охотницу на прочность… Сколько ещё она продержится на рыбе? Плечи горели, кисти рук изнемогали, чёрный холод удушья то и дело захлёстывал Младу, когда белуга уходила на глубину. Держаться было невыносимо тяжело, но мысль о том, чтобы сдаться, ещё сильнее язвила Младу и выворачивала наизнанку лицом к лицу с речной тьмой. Отпустить белугу и обречь на медленную смерть от раны? Нет, она не могла ответить такой чёрной неблагодарностью на дар Матери-воды…

Внезапно всё кончилось. Мощная тяга вперёд, вырывавшая руки из плеч, прекратилась: древко остроги осталось у Млады, а наконечник уносила в себе смертельно раненная князь-рыба. Вот и всё… Стыд перед остальными кошками ничего не стоил по сравнению с неподъёмной, удушающей виной перед Матерью-водой и её прекрасным порождением – белой рыбой. Вина эта давила со всех сторон так, что рёбра трещали и стало нечем дышать. Не зная, что делать дальше, Млада медленно поплыла по течению куда глаза глядят. На ладью возвращаться не хотелось.

И вдруг… Зубчатая перламутрово-белая спина взрезала воду на расстоянии полутора саженей от Млады, а вокруг расплывалось, покачиваясь, кровавое облако. Князь-рыба вернулась… Но для чего? Просила добить её? Ни одно живое существо, на которое Млада когда-либо охотилась в своей жизни, не вело себя так. Все боролись до последнего, убегали от своей гибели, но тут!..

– Что ты делаешь? – дрожа подбородком то ли от весеннего холода воды, то ли от нахлынувших чувств, пробормотала женщина-кошка. – Зачем ты?..

Даже если рыба хотела, чтоб её добили, Млада уже не могла ей помочь. Даже древко куда-то уплыло. Пришлось бы вернуться за новой острогой, но какая-то стена горького невозвращения удерживала Младу здесь, в реке. Круги, которые нарезала белуга около охотницы, угрожающе сужались, и Млада рёбрами ощущала давление вины. Упрёк захлёстывал её кровавой петлёй, словно рыба стыдила её: «Ну, что же ты? Я выбрала тебя, я – дар тебе от моей родной стихии, которая была мне колыбелью, а ты даже убить меня как следует не можешь!» Горестно втягивая голову в плечи, Млада сжималась перед ликом этого необъятного позора до размеров маленького котёнка – она, сильная, зрелая женщина-кошка, считавшая себя опытной охотницей и воином.

Бах! Что-то ткнулось Младе в грудь с такой силой, что дыхание заклинило, а поле зрения начала пожирать искрящаяся пелена. Может, хвост князь-рыбы? Или нет, скорее, её морда… В мутной воде нельзя было понять. «Ну же, сделай что-нибудь, прекрати мои страдания!» – угадывала Млада в горестном звоне темнеющего вечернего неба. Не успела она перевести дух от первого удара, как тут же на неё обрушился второй – уже по спине, словно жёсткая ладонь великана хлопнула её по лопаткам. А вот это уже точно хвост.

Всё, что у неё осталось из оружия – это кинжал, подарок родительницы Твердяны на совершеннолетие. С этим клинком Млада была неразлучна, и сейчас он по-прежнему висел у неё на поясе, впрочем… В длину он имел всего две пяди – что они значили для такой туши? Всё равно что колоть медведя швейной иглой.

Но и в кинжале был прок, коли знать, куда бить.

*

Лесияра скрипела зубами от натуги, налегая всем весом на рычаг. Рядом с нею, плечом к плечу, пыхтела воинственная Мечислава, не отставая от своей государыни. Всем Старшим Сёстрам пришлось рвать пупок наравне с простыми дружинницами: кушать рыбку они любили, но порой приходилось самим попотеть, чтобы её добыть. Ноги скользили по накренившейся палубе, такое положение делало вращение лебёдки почти невозможным, но каким-то чудом они продолжали её вращать.

– Ничего себе! Хорошенькое… облегчение рыболовного труда! – пропыхтела княгиня.

– С весом рыбы малость не рассчитали, государыня, – послышался смеющийся голос Светолики с мачты. – Я не ожидала, что улов будет столь велик!

– В следующий раз лучше… рассчитывай! – прокряхтела Лесияра.

И тут кто-то крикнул:

– Князь-рыба!

Лесияра едва не выпустила рычаг и еле удержалась, чтобы не кинуться к борту и не посмотреть на чудо. Ей не верилось, что серебристая белуга попалась в сеть; княгиня до последнего надеялась, что обычай останется незыблемым, но… Светолика с её изобретениями поставила всё с ног на голову. Молодой, звонкий голос дочери прозвучал хлёстко и радостно:

– Налегай, налегай, ещё, ещё! Поднажмите, Сёстры! Она наша! Князь-рыба – наша! Государыня, я же говорила тебе!..

Сердце Лесияры согрелось радостью за наследницу: всё-таки умница она, и хорошо, что князь-рыба досталась ей. А обычаи… Ну что ж, старому можно иногда и потесниться, уступая дорогу свежим веяниям.

– А ну, все дружно! – властно возвысив голос, вскричала княгиня. – Раз, два – взяли!

Снасти натужно заскрипели, словно жалуясь, и сердце Лесияры кольнула холодная иголочка предчувствия… Всеобщее «ах!» шевельнуло все волосы на её теле. Но что произошло? Это князь-рыба так впечатлила дружину или всё же снасти порвались?

– Держите, держи… Ах, проклятье! – Голос Светолики горестно и досадливо оборвался, она проворно слезла с мачты и кинулась к борту.

Снасти не выдержали, и освобождённые белуги уходили из сети, а впереди маячила белая спина князь-рыбы… Сквозь лёгкую завесу досады Лесияра всё же не могла не восхититься жутковатой силищей этих созданий – самых больших рыб на свете.

С другой ладьи кто-то прыгнул в воду. Хоть княгиня и не успела рассмотреть, но ни одного мгновения не сомневалась в том, что никто, кроме Млады, сделать этого не мог. Слишком уж ярко и воодушевлённо сверкали её сапфировые глаза, когда она заводила речь о соревновании, слишком непокорно и дерзко вились под дыханием ветра смоляные кудри, чтобы предположить, что теперь она осталась безучастна.

Сперва Млада скрылась под водой, но уже через миг её голова показалась над поверхностью – как раз под взметнувшейся в прыжке серебристой белугой. «Проход», – догадалась Лесияра.

– Нет, нет, она моя! – ревниво воскликнула Светолика. – Я первая поймала эту рыбу!

Лесияра не успела заметить, как в её руках оказался лук. Скрипнула тетива, наконечник стрелы искал цель…

– Светолика, что ты делаешь? – попыталась остановить её Лесияра, осенённая нехорошей мыслью…

– Хочу подстрелить белугу, – сказала Светолика, целясь.

– Стрелы в такую рыбину пускать бесполезно, – покачала головой княгиня, мысленно ругнув себя за столь нелепые и чёрные думы о собственной дочери, красавице и умнице, светлой душе. – Тут острога нужна, дитя моё, как ни крути.

Увы, самонадеянная княжна не позаботилась о другом способе добычи рыбы, уверенная в победе своего механизма, и на ладье не оказалось ни одной остроги. Да если бы и нашёлся хоть единственный трезубец, расстояние для броска было великовато, следовало подойти к рыбе ближе.

– Посмотрим, – сосредоточенно проронила Светолика.

Между тем Млада исполняла в воде какую-то странную пляску с рыбой – так казалось издали. А может, это белуга обхаживала охотницу, словно танцевала с нею, то подплывая, то удаляясь… Это могло значить лишь одно: князь-рыба сделала выбор.

– Светолика, осторожнее, – только и смогла сказать Лесияра. – Не попади в Младу.

– Не бойся, государыня, – твёрдо ответила дочь, собранная и решительная перед выстрелом. – Ежели ты думаешь, что я из-за своих изобретений совсем разучилась стрелять, то ты ошибаешься.

Владеть луком Светолика не разучилась: стрела красиво попала в подрумяненный закатом бок белуги как раз во время её прыжка – в верхней его точке. Однако был ли от выстрела какой-то толк?

– Есть! – радостно воскликнула княжна.

На воде расплывалось кровавое пятно… Пожалуй, слишком большое для раны от стрелы, подумалось Лесияре. Уж не Млада ли постаралась? А уже через несколько мгновений черноволосая голова женщины-кошки быстро заскользила над водой, но это плыла не сама Млада, это её волокла ещё вполне живая и сильная добыча. А когда князь-рыба немного вспрыгнула, стало ясно, за что Млада уцепилась: в боку у белуги торчала острога.

– Вперёд, к ним! – распорядилась Светолика. – Острога не привязана, Младе не справиться!

Гребцы налегли на вёсла, и расстояние между ладьёй и серебристой белугой стало сокращаться. Рыбина сумела освободиться от древка остроги и рванула прочь от Млады, но трезубец по-прежнему оставался в ране. А потом истекающая кровью князь-рыба вдруг повернула назад, к безоружной Младе… Светолика вскинула лук с новой стрелой, но Лесияра опустила руку ей на плечо.

– Погоди, доченька. Обожди стрелять. – И добавила, обращаясь к дружинницам и Сёстрам: – Никому ничего не предпринимать!

Княгиня открыла проход и по другую его сторону ступила на палубу ладьи Радимиры. Едва нога Лесияры коснулась досок, как она протянула руку и потребовала:

– Острогу мне!

Ей тут же вручили трезубец с закреплённой на кольце верёвкой. Княгиня кинула взгляд на деревянную ось, на которую был намотан другой конец: судя по толщине мотка, верёвки должно было хватить.

– Государыня… – начала было Радимира, шагнув вперёд, но взгляд Лесияры заставил её смолкнуть.

Княгиня сбросила сапоги, сняла для свободы движений и пояс. Снова шаг в проход – и Лесияру охватила бодряще холодная вода, а до Млады и рыбины было уже рукой подать. Несколькими широкими взмахами повелительница Белых гор достигла цели. Замах, удар – и наконечник второй остроги вошёл в другой бок князь-рыбы.

– Благодарю, государыня, – послышался глуховатый голос Млады.

Женщина-кошка склонила голову на белужью спину, устало обхватив её рукою с окровавленным кинжалом.

*

– Нет, всё-таки охота с острогой – вот настоящее дело, а лов сетью – так… промысел ради набивания желудка, – изрекла Мечислава, осушив кубок хмельного мёда на клюкве и мяте.

Ночные костры лизали рыжими языками звёздное небо и распространяли по берегу запах жарившейся рыбы. Пока дружинницы хлопотали около них, Лесияра со Старшими Сёстрами и Светоликой расположились у входа в княжеский шатёр, по-походному подстелив плащи. Усталые от непривычно тяжкой работы Сёстры быстро охмелели; отяжелевшая от выпитого Мечислава удобно оперлась на плечо коротышки Орлуши, а та, тоже порядком осоловевшая и благодушно настроенная, не возражала. Светолика пила мало и отмалчивалась, а когда Мечислава высказалась насчёт лова сетью, голубой хрусталь её глаз превратился в насмешливый ледок.

– Значит, не любо тебе было ловить с нами, Мечислава? – усмехнулась она. – А мне показалось, вышло всё лучше некуда.

– Кхм, – прочистила горло кареглазая Сестра. – Я этого не говорила, княжна. Пойми меня верно… Это твоё устройство… и вообще, вся эта работа… без сомнения, очень увлекательна. В этом есть своя… хм… своё… – Выпив, Мечислава становилась несколько косноязычной и испытывала трудности с подбором слов. – Своя заманчивость. Но это именно тяжкий труд, а с острогою… это бой! Это поединок. Особенно с такой рыбищей, как белуга. Кровь бурлит… Сердце стучит… Понимаешь?

Не дождавшись ответа, Мечислава с удовольствием выпила ещё один кубок.

– А я вот так и не поняла, кому белая княгиня ныне досталась, – промямлила Ружана, пьяненько нюхая кончик своей седой косы. – Младе, княжне Светолике или нашей государыне?

– Думаю, все трое руку к её добыванию приложили, – раздался голос Радимиры.

Начальница пограничной дружины подошла с блюдом, полным соблазнительно дымящейся белужатины, зажаренной на костре с солью и душистыми травами. Мечислава сразу оживлённо заблестела глазами, выждала, пока княгиня первая возьмёт, а потом потянулась за рыбой сама:

– О, давай-ка, Сестра, давай-ка сюда… Закусить давно пора, а то, на голодный желудок мёдом угощаясь, малость окосели мы.

Радимира поставила блюдо, и Мечислава, насадив на нож большой кусок, подула на него и с урчанием вонзила зубы. После этого блюдо пошло по рукам, и каждой из Сестёр тоже досталось по куску.

– Присядь с нами, хватит уж тебе у костра дымом коптиться, – просто, почти по-родственному пригласила княгиня Радимиру.

Сердце Лесияры окутывал приятный умиротворяющий покой после насыщенного и тяжёлого дня, а лёгкий согревающий хмелёк усиливал дружеские чувства и оттенял их, как духовитая приправа. Радимира с улыбкой поблагодарила и уселась, приняв тут же поданный ей кубок.

Двадцать пудов редкой золотой икры было добыто из брюха серебристой белуги. Вся она была засолена прямо на ладье и отправлена в бочонках в столицу к свадебному пиру двух сочетающихся браком пар – Лесияры со Жданой и Млады с Дарёной. Туда же отправилось почти всё мясо белой княгини, переложенное высокогорным льдом для сохранения свежести.

– А где же наша удалая охотница, где Млада? – утерев губы, осведомилась всё более хмелеющая Мечислава. – Поединок с белугою у неё знатный вышел… Не удивлюсь, ежели всё-таки именно её белая княгиня и выбрала, чтоб стать её добычей… Хочу с нею выпить! Пусть её позовут сюда!

– Последний раз я видела её у костра, она жарила себе кусок рыбы, – сказала Радимира.

Она знаком подозвала одну из своих дружинниц и отдала шёпотом распоряжение. Та кивнула и ускользнула бесшумной тенью в сторону костров, своей весёлой, дышащей пляской разгоняющих звёздный покой весенней ночи. Спустя короткое время она вернулась с докладом:

– Госпожа, Млады здесь нет.

*

– Плакать невеста должна перед свадьбой, чтоб всю жизнь потом не плакать: таков обычай, – заявила Крылинка, весьма озадачив Дарёну.

Девичник проходил весело – с песнями, плясками, а мимо столов, расставленных в саду под яблонями, нельзя было пройти, не сглотнув слюну. Дарёна раздавала совершенно незнакомым девушкам из Кузнечного шёлковые ленточки, а потом закружилась с ними в пёстром хороводе: белые рубашки с вышивками мелькали бабочками-капустницами, венки из весенних горных цветов сливались в одну яркую, душистую круговерть. Посетили девичник и молодые холостые кошки – как говорится, заглянули на огонёк на девушек поглядеть, да заодно и себя показать. Близился Лаладин день, гуляния молодёжи были не за горами, а тут такой праздник – как не воспользоваться возможностью попытать свою судьбу?

День расщедрился на солнышко. Из набухших почек в саду уже проглядывали краешки маленьких клейких листочков, а кусты смородины вовсю зеленели раньше всех, радуя своим терпко-травяным, густым и светлым, ласкающим сердце запахом. Гуляя по дорожкам и ловя лицом невесомые тени от яблоневых веток, Дарёна успокаивала зачастившее от смущения сердце: ещё бы, не каждый день ей приходилось привлекать столько всеобщего внимания! Каждого гостя надо было приветить словом, выслушать ответные речи, достойно отразить шуточки и подколы кошек-холостячек…

А вот и они – в который раз за день.

– Что-то невеста в уголке сада прячется – знать, что-то задумала, хитрая? Али укромного местечка для поцелуев ищет, м-м? Шали, балуйся, невеста, покуда свободная!..

Гости ели и пили за столами на открытом воздухе, а к Дарёне приближалась щегольски разодетая незнакомка, которая привлекла её внимание ещё в самом начале девичника. Была она в красном с жёлтой вышивкой кафтане, алых сапогах с загнутыми носами и с кисточками, а белую барашковую шапку носила чуть заломленной на одно ухо, открывая чисто выбритый висок. Судя по причёске, незнакомка имела отношение к оружейному делу – впрочем, кто в Кузнечном занимался чем-то иным? Но каким-то новоприобретённым белогорским чутьём Дарёна уловила, что незнакомка – чужая здесь. С прочими гостями она не особенно общалась, никого здесь, по-видимому, не зная, и как будто ждала чего-то.

Запас ответных острот у Дарёны иссяк, а потому она просто сдержанно улыбнулась и приняла дар незнакомки – похожий на крупный колокольчик цветок, который рос только в Белых горах около уединённых озёр. Его одиночный лилейно-белый венчик склонялся фонариком на тёмно-зелёном стебельке, а края имел густо-махровые, пушистые; звался он Лаладиным сном. Млада недавно как раз показывала Дарёне одно такое озерцо, берега которого белели, сплошь поросшие этим цветком; в этом тихом, светлом месте хотелось прикорнуть и уснуть безмятежным сном под невидимым, но надёжным крылом Лалады…

– Хорошо у вас тут, тепло уже, – молвила незнакомка, щурясь в солнечное небо. – А у нас ещё снег лежит.

Оттенок её больших спокойных глаз напоминал цветущий мышиный горошек, светлые ресницы казались осыпанными золотой пылью, а изгибы пшеничных бровей навевали мысли о бескрайних колосящихся полях.

– А, вот ты где, Тихомира, – послышался голос Твердяны.

Имя гостьи легло на её образ легко и естественно – вошло, как меч в ножны. Тихий мир наставал на душе при взгляде в эти глаза.

– Тихомира – мастерица не здешняя, в гостях она у нас, – представила Твердяна незнакомку Дарёне, окончательно подтвердив её догадку. – Она – продолжательница славного оружейного рода, знаменитого на севере Белых гор. Несмотря на свои молодые годы, она уже слывёт искусной умелицей перековывать сломанные клинки. Задала мне наша государыня непростую задачу – попросила её вещий меч восстановить, вот я и решила Тихомиру себе в помощь пригласить: одна голова – хорошо, а две, как говорится, лучше.

– Перековка вещего меча государыни Лесияры – такой опыт, какого я больше никогда и нигде не получу, – с поклоном ответила гостья.

– Ну, идём, обсудим наши дела, – кивнула Твердяна. – А то с этим весельем и работать некогда… Не скучай, милая невестушка, иди к людям, нечего тут одной вздыхать.

С этими словами оружейница поцеловала Дарёну в щёку и собралась уже было увести с собою Тихомиру, как вдруг взгляд её упал на белый цветок в руке у девушки.

– Хм, Лаладин сон? – молвила она задумчиво, насупив мрачноватые брови. – Откуда он у тебя?

– Это я осмелилась невесте поднести, – смущённо ответила Тихомира вместо Дарёны.

– Цвет этот хорош, и означает он признание в любви большой, но это – смотря по тому, кто дарит, – сказала Твердяна. – Невесте перед свадьбой его вручать может только её наречённая избранница. А ежели кто иной преподнесёт – значит, путь к счастью нелёгким будет.

– Эге, – нахмурилась гостья и невольно поскребла под шапкою затылок. – Клянусь, не ведала я про сию примету. В наших северных краях такие цветочки не растут, а по вашим местам бродя да на красоты ваши любуясь, наткнулась я на такую прелесть… Приглянулся мне цветок, думала невесту нашу им порадовать, а оно вон как вышло… Уж простите великодушно. Счастья желаю тебе, Дарёна, и твоей избраннице тоже.

Девушка поёжилась: лопатки ей лизнуло посреди солнечного дня не по-весеннему ледяное веяние.

– Что пригорюнилась, красавица? – улыбнулась Твердяна, ободряюще обнимая её за плечи и ласково прикладываясь шершавыми губами к виску. – Не кручинься, родная. Будет тебе счастье, куда ж оно денется…

Оставшись одна, Дарёна иными глазами посмотрела на нежный белый цветок. Тогда, наедине с Младой, она восторгалась россыпями Лаладиного сна на берегах лазурного озерца, защищённого со всех сторон белоснежно сверкающими горами, а сейчас ей мерещился в глубине дышащей свежестью чашечки зловещий призрак печали. И сразу день померк, зябкая дрожь поползла по плечам, и ей захотелось и впрямь забиться в какой-нибудь укромный уголок, чтобы наедине с собою предаться тревожным думам… Но не сбегать же с собственного девичника? Ах, если бы рядом была Млада в кошачьем облике! Дарёна уткнулась бы в пушистый чёрный мех, греясь под тёплым боком огромного зверя, чьё завораживающее мурчание прогнало бы всю тоску-кручину… Но у Млады был сейчас свой «девичник», а точнее – гульба. К сердцу девушки подступила щемящая ревность к женщинам-кошкам, которые на время украли у неё избранницу… «На гульбе невесте не место», – сказала утром Крылинка, и Дарёна всё ещё хмурилась от этой несправедливости. Почему им предписывалось прощаться с холостой жизнью отдельно друг от друга? Каким забавам предавались там кошки, при которых ей не следовало присутствовать? Дарёну снедало и любопытство, и недоуменная обида.

Лаладин сон выскользнул из повисшей руки Дарёны и упал у ствола яблони. Тут же ей стало жалко ни в чём не повинный цветок, но подобрать она его уже не успела: к ней подбежали трое девушек в венках с подаренными ею цветными ленточками.

– Айда, тебя плясать зовут!..

Её под руки повели к свободному пространству перед столами, где досыта употчеванные, весёлые и хмельные гости пустились в пляс – не хватало только невесты, под ручку с которой хотел пройтись каждый. Скользнув взглядом вдоль столов, Дарёна нашла матушку: та чинно сидела на своём месте, в перстнях и жемчугах, в белоснежном шёлковом покрывале на голове и драгоценном очелье… Никогда Дарёна не видела её такой молодой – ну, чем не старшая сестра? Она о чём-то беседовала с Крылинкой, восседавшей за столом в многорядных бирюзовых бусах и тяжёлых серёжках из того же камня; заметив взгляд Дарёны, обе женщины закивали и одобрительно заулыбались – мол, пляши, пляши, невеста. Затаив вздох, девушка положила руку в чью-то протянутую ладонь.

Её закрутили, окружили, довели до изнеможения, выжали досуха. Звонкая небесная высь качалась над головой, ноги гудели в запылившихся сапожках, а горло стало таким же сухим, как утоптанная земля двора… Но отдыхать было ещё нельзя: не со всеми гостями поплясала. Перед глазами плыли яркие пятна, и из-за них Дарёна уже не видела, в чьи ладони она в очередной раз вложила свои руки. А ноги вдруг предали её и подломились.

– Ох ты, – сказала обладательница этих ладоней, подхватывая девушку. – Что ж ты падаешь-то…

Золотая пыль ресниц, мышиный горошек глаз, брови-колосья… Обняв сильные плечи Тихомиры, Дарёна позволила ей унести себя из самой гущи пляски.

– Эй! – окликали гости. – Куда?..

– Всё, всё, невеста притомилась, – решительно отрезала та.

Соскользнув из спасительных объятий на лавку у стола, Дарёна выдохнула:

– Уфф…

Белозубая улыбка блеснула ей в ответ.

– Может, питья какого желаешь? – спросила Тихомира. – Мёду, квасу, сыты [35]?

– Водицы простой бы, – пробормотала девушка.

– Сей же час будет, – ответила гостья с севера и шагнула в проход.

Вернулась она действительно скоро – не успела Дарёна и толком дух перевести. Расписной деревянный ковшичек, который она поднесла к губам утомлённой невесты, был полон чистейшей, насыщенной ослепительным солнечным золотом воды. Первый жадный глоток обдал горло Дарёны холодом родниковых недр и бросил ей на плечи лёгкий плащ мурашек.

– Осторожно пей, а то горлышко застудишь, – ласково молвила Тихомира. – Из горного ключа водичка.

Холодная вода прогнала предобморочное марево, и Дарёна почувствовала себя освежённой и взбодрившейся. Утерев рот, она смущённо поблагодарила женщину-кошку и вернула ей ковшик. Та выпила остатки воды и улыбнулась влажно заблестевшими на солнце губами.

– А ты… семейная? Или, может быть, избранница у тебя есть? – взбрело вдруг в голову Дарёне спросить. И тут же она внутреннее съёжилась: «Что за чушь я несу…»

– Нету у меня пока никого, – ответила Тихомира, опуская удивительные золотые ресницы. – Работа и за семью, и за избранницу мне. Родительница моя в минувшем году в Тихой Роще упокоилась – позднее я у неё дитя, – а потому пришлось мне принимать нашу кузню в наследство и полное владение.

Светлая грусть коснулась смолистым дыханием сердца Дарёны при упоминании Тихой Рощи, где у подножий сосен круглый год росла самая сладкая земляника. Неловкое молчание запечатало уста девушки, а палец выводил на скатерти закорючки. Не принято было в Белых горах выражать соболезнования родным ушедших в Рощу дочерей Лалады, ибо смертью это, строго говоря, не являлось.

– А я вот скоро супругой обзаведусь, – не найдя, что сказать ещё, ответила Дарёна и тут же фыркнула, поняв, какую очевидность ляпнула – что-то вроде «вода мокрая». И, чтобы скорее отвлечь внимание от этой несуразности, спросила: – А что женщины-кошки на гульбе делают? Не знаешь?

– Ну… гуляют, вестимо, – уклончиво усмехнулась Тихомира.

– А как гуляют? – не удовлетворилась этим ответом Дарёна. – Напиваются, поди… вдрызг?

– Всякое случается, – вновь спрятав взгляд под золотыми щёточками ресниц, – сама скромность! – сказала оружейница-северянка. – Невестам этого лучше не ведать.

– Ну вот, опять «лучше не ведать»! – надулась Дарёна.

Однако не успела она как следует отдохнуть, как её опять подхватили под белы рученьки – и на реку с девушками. Возглавляла это шествие матушка Крылинка.

– Чтоб потом не плакать, перед свадьбой все слёзы надобно вылить, – повторила она озадачившие Дарёну накануне слова.

Дарёне предписывалось сесть у воды и голосить, расплетая волосы. Оплакивание косы – так это называлось, но, каким бы ни было название у этого обряда, он казался Дарёне нелепым, ненужным и невыполнимым. На глазах не чувствовалось и намёка на слёзы – даже близко не было, а притворный вой звучал наигранно и глупо.

– Надо, моя голубка, надо, – квохтала Крылинка. – Девушки тебе пособят.

И они пособили… Так пособили, что хоть уши затыкай! Кто котёночьи-тоненько, кто однозвучно и гнусаво, кто заливисто и на разные лады, а кто неожиданно басовито – завыли, заплакали девушки, и только Дарёна посреди всего этого «горя» корчилась и зажимала рот, чтобы сдержать невыносимо щекотный смех.

– Не смейся – плачь! – сердилась Крылинка, уперев руки в бока. – Сейчас не выплачешься – опосля слёзы лить придётся…

Девушки с воем расплетали Дарёне волосы, пропускали пряди меж пальцев, осыпали лепестками цветов из своих венков. Некоторые так ответственно отнеслись к этому делу и так прониклись духом обряда, что по щекам у них катились взаправдашние слёзы…

– Нет, матушка Крылинка, ну бред же! – сквозь смех взмолилась Дарёна. – Не могу я плакать, когда на душе светло и птицы поют!

– Эх, ты, – вздохнула та. – Вот помяни моё слово – наплачешься…

– Нет, матушка Крылинка, – ласково сжимая её руку меж своих ладоней, заверила Дарёна. – Не наплачусь. Мы с Младой любим друг друга и в ладу жить будем. Она не обидит меня!

Крылинка лишь покачала головой, а Дарёна нежилась на солнышке и щурилась от нестерпимого блеска водной глади… Чудесный всё-таки день выдался, весна в силу вошла, а там и лето на пороге.

Всё кончается – завершился и девичник; вытянулись тени на земле, загустело золото солнца, становясь янтарём. Гостьи потрезвее, заботясь об односельчанках, провожали домой тех, кто основательно набрался, а то, не ровен час, спьяну и проход не туда выведет; для них праздник был кончен, а вот хозяевам осталось ещё много хлопот – уборка и мытьё посуды. Тихомира оставалась в доме Твердяны на время работы над перековкой меча, и они стояли под яблоней, провожая народ и что-то вполголоса обсуждая. Северянка сняла шапку, чтобы остудить голову посвежевшим вечерним воздухом, и вдоль её спины повисла белокурая коса – светлее белёного льна. Хороша была Тихомира, и девушки по ней, должно быть, вздыхали и сохли, но сердце Дарёны принадлежало чёрной кошке с синими яхонтами глаз.

Вот уже и ночь смотрела сверху многоглазой звёздной бездной, а Дарёне всё не спалось… Ёжась у открытого окна, – не до конца прогревшаяся земля ещё дышала холодом по ночам – Дарёна считала звёзды и думала. Нырять памятью в пёстрый поток минувшего дня было и сладко, и тягостно. «Как-то там Лаладин сон оброненный – завял, поди, или, быть может, затоптали его, бедненького?.. Надо будет на то озерцо сходить, прощенья у его собратьев попросить… – Шмыганье носом, зябкое движение плеч – и новый виток дум: – Какая у Тихомиры голова гладкая, даже синим не отливает – так светлы её волосы… Глаза – мышиный горошек. Хм, что-то гороху захотелось сладенького, в хрустких сочных стручках – когда-то он ещё будет… Всё лето впереди… Матушка опять вещей детских подсунула. Одеяльце лоскутное в колыбельку… Все ждут, когда дитя под сердцем понесу: и она, и Крылинка, и Рагна с Зорицей. Стоит пошатнуться, побледнеть, а они уже: “Крови месячные когда последний раз были?” Ох… Что там Млада поделывает, хотелось бы мне знать?»

Поняв, что сон убежал от неё далеко, Дарёна решила позаниматься шитьём, чтоб скоротать тягучее ночное время. Зажгла лампу (хоть матушка Крылинка и говорила беречь масло), уселась за столик для рукоделия, привычно отыскала у себя в груди тёплый комочек света Лалады и покормила иголку, уколов палец – ряд этих действий вызвал у неё долгий сладкий зевок. А может, лечь всё же? Или – ладно уж, раз села за работу… Последнюю рубашку для Млады осталось довышивать.

Не успела она вышить и одной петушиной головки, как за плечом у неё мелькнуло что-то белое с красным. Хоть и видела Дарёна, что в Белых горах бояться некого, но игольчатый холодок испуга всё же царапнул её.

– Что не спишь, Дарёнушка? Из окошка дует – простудишься, лада… Этого ещё нам не хватало накануне свадьбы!

Знакомый и любимый голос тепло защекотал ей шею, но к нему примешивался запах хмельного питья, да и выговор был не совсем тот, что всегда… Дарёна обернулась и застыла: Млада влезла к ней в окно в мятой и сырой одежде, заляпанной кровью так, словно женщина-кошка купалась в чане с потрохами. Взгляд был отнюдь не мутным от выпитого, напротив – сверкал голубыми молниями, и Дарёны коснулось солоноватое будоражащее веяние, пахнувшее п?том, травами, ветром, свободой и дымом.

– Млада! – шёпотом ахнула девушка. – Ты что? Что стряслось, ты ранена?

– Ой… – Глянув на себя, женщина-кошка только сейчас обнаружила, в каком она виде, хмыкнула, фыркнула, и её глаза превратились в блестящие смешливые щёлочки. – Нет… Ты не бойся, ладушка. С рыбалки я, рыбья это кровь. Так соскучилась по тебе, так… м-м… – Млада дохнула чувственным стоном Дарёне в губы. – Так спешила к тебе, что даже и не глянула, что переодеться надобно… Прости, милая.

Её кудри пропитались запахом дыма и речной воды, а от рук, которыми она, стоя на коленях, беспорядочно ласкала лицо и плечи Дарёны, пахло рыбой.

– Крови столько, будто ты с медведем подралась, – пробормотала девушка.

– А ты белугу видела? – с хмельной пристальной серьёзностью уставилась на неё Млада. И после короткого молчания продолжила, слегка спотыкаясь: – Она в длину… вот… как от этой стены и до той. Пр… представляешь, сколько в этой туше крови? Разделывала я её, вот и испачкалась… маленько… Тебя захотелось увидеть, счастье моё, Дарёнка моя… Сил моих не было терпеть! Вот так вот вышло…

– Понятно всё с тобой, – усмехнулась Дарёна. – Вы там все такие пьяные?

– Все до одной! – Млада тряхнула головой так неистово, что её качнуло. – Я-то ещё ничего, а вот кое-кто уже в дымину… Уффф. Не буду называть их достославных имён… Ты прости, не сердись, горлинка. М?.. Стосковалась по тебе… не могу без тебя…

Очутившись в настойчивых объятиях своей хмельной избранницы, Дарёна принялась полушутливо, полувозмущённо отбиваться.

– Млада, пусти… У тебя руки холодные, одёжа мокрая и в крови… Фу, у тебя изо рта рыбой пахнет… Ты что, её сырьём ела?

– Ну, поела чуть-чуть… Я же кошка, – мурлыкнула Млада, щекотно тычась носом Дарёне в самые чувствительные местечки на шее.

В итоге незаконченная рубашка с воткнутой в неё иглой осталась на столике, а Дарёна с Младой, целуясь, упали на постель. Впрочем, вскоре Млада отяжелела и ткнулась носом девушке в грудь.

– Мм… Горлинка… Я отдохну чуточку, ладно? Мне вернуться надобно…

– Так… Это ещё куда? – нахмурилась Дарёна, беря её лицо в свои ладони и поднимая, чтобы в него заглянуть.

– Туда… На реку, – мурлыкнула та с измученно закрытыми глазами. – Я ведь не спросясь к тебе ушла… Нехорошо выйдет, ежели не вернусь… Ты разбуди меня через часок, ладно?

– Ладно, – вздохнула Дарёна, тут же про себя непоколебимо решив не будить Младу и никуда её не отпускать в этаком разудалом виде.

Мурлыканье начало перемежаться похрапываньем, а Дарёне вдруг пришло в голову: а ведь Млада в грязной одежде лежит на чистой постели! Непорядок. С кряхтеньем ворочая тяжёлое тело, девушка принялась стаскивать с женщины-кошки сапоги, портки, рубашку. Это растормошило Младу, и она возобновила свои поползновения.

– Дарён… ну куда ты всё время ускольза… м-м… Иди ко мне…

– Ш-ш, ш-ш, отдыхай, – устраиваясь рядом, зашептала Дарёна.

Млада вдруг открыла глаза, в которых на миг беспокойно проступило почти трезвое выражение.

– Только разбуди меня, ладно? – повторила она свою просьбу, подчёркивая её важность поднятым к потолку пальцем.

– Ладно, ладно, – успокоительно вороша чёрные кудри, заверила девушка.

Откинув голову на подушку, Млада сомкнула веки, и вскоре её лицо разгладилось в безмятежном сне. Она и не подозревала, что из-за коварства своей невесты беспробудно проспит до самого утра и на реку, конечно же, не вернётся – куда уж там!..

Во сне Млада широко раскинулась на всю постель с угла на угол, а Дарёна, всё ещё чувствуя дрожь взбудораженных нервов, кое-как притулилась у неё под боком в скрюченном положении. Пожалуй, правду сказала матушка Крылинка: на этой гульбе ей было не место.

*

– Уф, ну, вроде, всё, – сказала матушка Крылинка, окидывая усталым, но удовлетворённым взглядом чисто прибранную большую горницу. – Можно теперь и нам на боковую.

Не успела она это произнести, как дом сотряс страшный удар, будто кто-то с размаху долбанул таранным бревном в дверь. Зорица с Рагной вздрогнули.

– Ахти мне! – испуганно всплеснула руками матушка Крылинка. – Кто это там в дом ломится?

Женщины кинулись к входной двери. И что же они увидели? На животе, растянувшись через порог и сплющив одну щеку о пол, лежала мертвецки упившаяся Шумилка, а над нею беспомощно топталась её сестра-близнец Светозара.

– А ну, вс-ставай, – шипела она, пытаясь поднять Шумилку за шиворот. – Ну что же ты… Два шага уже осталось, ползи! А то бабуля нам так вставит… по самое не могу…

Видно, сёстры хотели вернуться домой потихоньку, незаметно прошмыгнув мимо строгой бабушки, но непреодолимое препятствие сорвало их хитрый замысел. Они не учли одного: для такого количества хмельного, плескавшегося внутри молодых холостячек, порог дома оказался слишком высок. В отличие от Шумилки, Светозара ещё могла держаться на ногах, но весьма шатко; завидев грозно подбоченившуюся матушку Крылинку, она с испуганно-пьяненьким выражением уцепилась за дверной косяк, чтоб стоять прямее.

– Ой… Шумилка, мы пропали, бабуля уже здесь…

– С кем ты разговариваешь, гуляка ты бесстыжая? – покачала головой матушка Крылинка. – Она тебя не слышит – в отключке лежит!

– Бабуля, прости, пожалуйста, – невнятной скороговоркой пробормотала Светозара, состроив виновато-унылую мину, привычную ещё с детства – такую они с сестрой всегда делали, напроказив. – Мы вот… тут… вот так вот.

– Вижу я, что вы «вот так вот», – проворчала Крылинка. – Полюбуйся, Рагна! Отпустили, называется, на гульбу… Нахрюкались, голубушки!

– Ох, горе мне с вами, – устало вздохнула мать близнецов.

– Да ладно тебе, матушка… Не каждый же день у Млады свадьба, – попыталась оправдаться Светозара, пошатываясь. – Ик!

Одна Зорица посмеивалась, глядя на вернувшихся с гульбы племянниц. Она потихоньку позвала свою супругу, княжну Огнеславу, и они перетащили бесчувственную Шумилку с порога на лавку.

– Ничего, матушка Крылинка, к утру проспится, – сказала княжна. – На то она и гульба, чтоб гулять.

*

– …Вот так всё и обстоит. В восстановимости самого клинка у меня сомнений нет – это трудно, но возможно, а вот останется ли он после перековки прежним?.. Это вопрос посложнее, на который у меня пока нет ответа.

Гости разошлись, дом погрузился в молчание ночи, и только Твердяна с Тихомирой не спали и вполголоса беседовали при свете лампы. Тусклый огонёк отбрасывал рыжеватый отблеск на их серьёзные, задумчивые лица, а тени придавали им причудливый вид.

– Думаю, вместе мы отыщем ответ, – молвила светловолосая гостья с севера.

– Я тоже на это надеюсь, – проронила Твердяна, привычным движением трогая затылок. – Но работа может затянуться – боюсь, до зимы не успеем. А случись что – с чем государыня в бой пойдёт? Других хороших мечей много, но все они – не то, что потребуется ей в лихой час…

Тихомира склонилась и достала из-под лавки длинный узкий ящик. Поставив его перед Твердяной, она сказала:

– У меня как раз на этот случай есть кое-что… Оно ждало своего часа много веков.

Глаза черноволосой оружейницы сверкнули из-под угрюмых бровей.

– Неужто Меч Предков? – спросила она дрогнувшим голосом.

– Он самый, – с тенью улыбки в уголках губ кивнула её собеседница.

Пальцы хозяйки дома взволнованно дрожали, когда она дотронулась до гладко оструганной сосновой крышки, а во взоре проступили теплота и восхищение. Непросто было произвести такое впечатление на многоопытную мастерицу Твердяну Черносмолу из рода чёрных синеглазых кошек… Для этого в ящике должно было находиться нечто непостижимое человеческому уму.

– Вот уж не думала, что когда-нибудь увижу его, – прошептала она. – Всю жизнь гадала, существует ли он на самом деле или же всё, что о нём люди бают, – сказки… Твой род сохранил его, Тихомира! Глазам своим не верю…

Впрочем, видела она в ящике пока только большой вытянутый кирпич из глины, внутри которого, по-видимому, и покоился древний клинок, обмотанный промасленным полотном и покрытый заливкой из пчелиного воска. Вся эта многослойная укупорка была призвана защищать от внешних воздействий вызревающую волшбу. Чтобы достать меч, требовалось разбить глину, наглухо закрывавшую его со всех сторон.

– Так он ещё в работе? – взметнула Твердяна взволнованно-колючий взгляд на Тихомиру.

– Великая оружейница Смилина не успела доделать этот меч и перед своим уходом в Тихую Рощу завещала моей прародительнице завершить работу, – ответила та. – Всё это время клинок передавался в нашей семье от родительницы к дочери, и мастерицы продолжали трудиться над ним. Остался последний слой волшбы. Думаю, его должна наложить ты, Твердяна.

– То, что это великая честь для меня, будет ещё слабо сказано, – сверкнула Твердяна белыми клыками в ясной, молодой улыбке.

____________________

34 снегогон – апрель

35 сыта – вода, подслащённая мёдом, иногда с добавлением пряностей, ягодного сока, отваров душистых трав


11. Двойная свадьба и лукошко черешни


Янтарный румянец зари залил серые, покрытые пёстрыми пятнами лишайников каменные глыбы у входа в пещеру Прилетинского родника, голоса птиц пронизывали драгоценным узором утреннюю сосновую тишину. Высокая, статная Светлоока, хранительница родника и жрица Лалады, вышла из пещеры навстречу кроткому рассвету, и её спокойно сомкнутые розовые губы тронула улыбка. Свет утра наполнил её большие бирюзовые глаза, позолотил длинные пшеничные волосы, заиграл на складках подола белой вышитой рубашки, перетянутой узким плетёным кушаком. Венок из весенних цветов на её голове драгоценно сверкал капельками росы. Ничьей Светлоока не могла стать женой: красота этой девы принадлежала одной лишь богине Лаладе, свет которой почивал на ней денно и нощно, мягко лучась в её глазах и наполняя сердца окружающих тихим благоговением. При виде хранительницы родника Дарёне вдруг вспомнилось видение, пригрезившееся ей в пещере после ранения стрелой… Сама Лалада тогда озарила её теплом своего взора, послала свою силу через целительные руки княгини Лесияры и не дала умереть от раны. В облике Светлооки чувствовалось ясное и живое, величественное присутствие богини, а в улыбке, обращённой к двум сочетающимся браком парам, сквозила древняя, проницательная умудрённость.

Всю минувшую ночь Дарёна не сомкнула глаз от волнения, и сейчас голову ей слегка обносило сладко-обморочное, томное кружение. Темнота ушла в свою берлогу, свернулась там калачиком и уснула до следующего заката, а Дарёна, измученная счастливой бессонницей, зябко ёжилась от утренней свежести, от которой совсем не спасало лёгкое шёлковое покрывало, окутывавшее её с головы до самых пят. Весенний холод земли бодрил, на лоб давил обруч драгоценного свадебного венца, к щекам ласкались жемчужные нити подвесок. Похолодевшие пальцы девушки грела рука её избранницы: Млада стояла рядом в щегольском синем кафтане с золотой вышивкой, перепоясанном нарядным кушаком. Лёгкие лапки мурашек пробежали по лопаткам Дарёны от важности совершаемого жизненного шага: сейчас они войдут в пещеру, а выйдут оттуда уже супругами… Поймав тёплый ободряющий взгляд чернокудрой женщины-кошки, девушка улыбнулась дрогнувшими губами.

Прочитав сокровенные думы молодой невесты, небесно-синий взор Светлооки обратился на вторую пару – зрелую, за плечами которой реяла призрачным стягом горечь многолетней разлуки. По разным дорогам шли Лесияра и Ждана к светлому дню своего воссоединения, и дороги эти были трудны и извилисты, но ни злые метели, ни холодные дожди, ни шепчущие листопады не вытравили из их сердец любви, выдержало их чувство испытание временем и болью. Хоть и привычно горделивой, царственной была осанка княгини, а наряд блистал неприступной роскошью, глаза её горели юным задором: казалось, ещё миг – и сиятельная повелительница Белых гор подхватит свою избранницу на руки и пустится с нею в пляс. А глаза той излучали спокойное, умиротворённое счастье – и оттого, что сегодня она наконец-то становилась супругой своей возлюбленной, и оттого, что рядом стояла её дочь в свадебном облачении, а её рука лежала на самой надёжной руке, какая только могла существовать. Двойной радостью билось сердце Жданы; она не могла налюбоваться и на свою будущую супругу, и на Дарёну с Младой, благословляя решение Лесияры устроить двойную свадьбу.

– За Лаладиным венцом пришли? – улыбнулась Светлоока, и её голос прожурчал весенней трелью, растворившись в свежем воздухе между стволами старых сосен. – Что ж, проходите в пещеру.

По старшинству сперва вошли Лесияра с Жданой, а за ними – Дарёна и Млада. У купели их встречали ещё две жрицы, и каждой из пар они подали на подносах по кубку родниковой воды. Заглянув в кубок, Дарёна изумилась: вода была наполнена золотистым сиянием, словно множество крошечных светлячков плавали в ней.

– Испейте света Лалады, – сказала жрица, державшая поднос.

Когда чудесная вода пролилась в горло девушки, всё её волнение улеглось, а тяжесть горевших от бессонной ночи век улетучилась. По жилам заструилась тёплая, спокойная сила, а сердце согрелось от нежности к незабудковым глазам, смотревшим на неё.

– Я люблю тебя, – сорвалось с губ Дарёны невольно.

А губы Млады, влажные от воды, шепнули в ответ:

– И я тебя, моя горлинка.

Поцелуй соединил их в сияющее, наполненное миром и любовью целое. Стены пещеры исчезли, вместо них вокруг вился вихрь из белых лепестков, и в душистом весеннем головокружении Дарёна сникла на грудь Млады. Крепкие руки женщины-кошки обняли её и поддержали.

А Лесияра с Жданой ещё стояли, не в силах разъединить губ и оторваться друг от друга: такие необоримые любовные чары влила в них вода из кубка. Светлоока с улыбкой терпеливо ждала, не прерывая поцелуя и позволяя влюблённым насладиться им до самого дна, до последней капли. Она сделала знак своим помощницам, и все три жрицы, воздев ладони, обратились с молитвой к золотому свету, наполнявшему пещеру.

– Пресветлая мать наша Лалада, приди, наполни радостью нас, наполни любовью твоей, светом твоим! – полевым колокольчиковым звоном выводила Светлоока.

– …светом твоим, – утренней птичьей песней вторили помощницы.

– Благослови брачные союзы Лесияры и Жданы, Млады и Дарёны! Скрепи их узами нерушимыми на веки вечные! – продолжала хранительница родника, всю душу вкладывая в свои слова.

– …на веки вечные, – вторило нежное эхо двух других голосов.

– О, великая мать Лалада, ниспошли венец света твоего на главы их, дабы преисполнились они бессмертной твоей любовью! – чуть возвысила голос Светлоока.

– …бессмертной твоей любовью, – поставили помощницы последнюю точку.

– Опуститесь на колени, – подсказала главная жрица княгине с Жданой.

Те, опомнившись наконец, повиновались. Дарёна, охваченная щекотным предчувствием чуда, затаила дыхание и смотрела во все глаза… И чудо свершилось. Золотой свет под сводами пещеры начал сгущаться, превращаясь в лучистое облачко, которое медленно снизилось и зависло над головами коленопреклонённой пары, как маленькое солнышко. В глазах княгини и Жданы зажглись отблески-светлячки, придав их лицам одухотворённое, безоблачно-счастливое выражение.

– Лалада скрепила ваш союз, – ласково сияя глазами, молвила Светлоока. – Теперь вы – законные супруги перед светлым ликом её, а большего и не нужно.

Держась за руки, новобрачные поднялись с колен. Из глаз Жданы катились слёзы, а губы дрожали в улыбке.

– Ты что, ладушка? – смахнула Лесияра блестящие капельки с её щёк.

– Это чудо, – прошептала та. – Это… у меня не находится слов, чтоб описать…

Дарёна почувствовала, как и её глаза защипало от близких слёз, а к горлу подступил колючий, горько-сладкий ком. Чудесное, светлое таинство бракосочетания озарило её душу ярче солнца, согрело и вознесло в такие сияющие выси, коих и птицам не достать…

Колени девушки сами подогнулись, когда настала их с Младой очередь принимать Лаладин венец. Она трепетала, словно находясь под чьим-то пристальным взглядом, которому было подвластно прочесть все её тайные помыслы, все глубинные желания.

– Открой сердце своё Лаладе, – золотисто прошелестел шёпот возле уха. – Ежели какие сомнения у тебя, венец не снизойдёт. Богиня скрепляет брачными узами лишь тех, чьи чувства искренни и взаимны.

Сомнения? Видно, слово это было обронено мудрой жрицей намеренно, как искушение покопаться в себе, вспомнить синеглазую воровку… Ведь матушке она ничего такого не сказала, а вот Дарёне шепнула зачем-то. Откуда она знала? Каким непостижимым образом она умудрилась всколыхнуть со дна её души то, что там было похоронено и упокоено ласковыми чарами Нярины-утешительницы? Грустный вздох прошлого коснулся лопаток девушки тревожащим холодком, но ему было уже не пошатнуть, не подкосить светлые столпы, на которых прочно зиждилось её настоящее и будущее, связанное с Белыми горами и Младой. Дарёна с улыбкой устремила свой взор к свету, ожидая, когда тот начнёт превращаться в солнечный сгусток. Уверенность, что это непременно случится, возрастала с каждым звенящим мигом, а пожатие тёплой руки Млады ещё более укрепляло Дарёну в этой вере. И прошлое, постояв за плечом, потихоньку отступило.

«Ну же, ну же, сгущайся», – умоляла Дарёна золотой свет под потолком. Напрягая сердце и душу, она сжимала руку Млады и устремлялась к этому сиянию всеми помыслами, чтобы оно увидело, что у неё нет сомнений, а чувства неподдельны. Кто-то незримый ласково и задумчиво улыбался ей, а потом одним мягким дыханием заставил золотой свет затрепетать. И – вот они, острые лучики, играющие радужными переливами, вот он, сияющий венец!.. Дарёне показалось, что от его блеска её глаза начали таять, как кусочки льда, солёные ручейки защекотали губы, а торжественный голос Светлооки распростёр над ней белоснежные крылья желанных слов:

– Млада и Дарёна, Лалада скрепила ваш союз. Отныне вы – законные супруги перед светлым ликом её.

Ещё долго эхо этого голоса бродило и отдавалось в душе Дарёны, освещая все тёмные закоулки, а девушка никак не могла поверить, что всё это наконец свершилось. Может, этот удалой, широкий свадебный пир в княжеских палатах ей снился? Может, эти бессчётные гости были призраками, которых унесёт одно дуновение ветра? А вдруг вкус белужьего мяса мерещился ей?

– А ты знаешь, что ешь сейчас самую настоящую белую княгиню, милая новобрачная? – свежим дыханием прорезал пелену наваждения знакомый голос. – Твоя супруга её собственноручно изловила, гордись!..

Голубой хрусталь глаз княжны Светолики вернул Дарёну в вещественный мир, и она наконец поверила в происходящее. А Млада, кланяясь, ответила:

– Ну, в её поимке мы все поучаствовали, госпожа.

– Не скромничай, это твоя добыча по праву, – засмеялась Светолика, уже слегка хмельная. И прибавила, задумчивостью стерев улыбку с лица: – И супруга вон какая чудесная тебе досталась. Столько счастья – да в одни руки!..

– И к тебе счастье придёт, княжна, не сомневайся, – сдержанно молвила Млада в ответ.

– Эх, где вот только оно бродит, счастьюшко-то моё? – полушутливо, полусерьёзно вздохнула наследница престола, улыбаясь Дарёне. – Может, не народилось на свет ещё, а может, в колыбельке спит… Хоть бы весточку какую оно мне подало, приснилось, глазками подмигнуло! Вон, к примеру, Мечислава: она свою суженую нашла, когда та ещё молоко своей матушки сосала. – Светолика кивнула в сторону кареглазой Старшей Сестры, чинно сидевшей за столом со своей супругой. – Увидела во сне и город, и улицу, и дом, где её половинка родилась. Ну, нрав у неё решительный… Смотра невест ждать не стала, в дом зашла гостьей незваной, да так с порога и заявляет родителям, мол, на суженую свою пришла поглядеть. А там суженая – дитя в люльке! Глазки вылупило и смотрит… – Светолика усмехнулась. – Мечислава кроху только поцеловала и ушла – ждать, когда подрастёт невеста. А как девица в возраст вошла, так и она в дверь постучалась со сватовством. А мне вот даже не снился до сих пор никто… Видно, время не пришло.

Любопытство заставило Дарёну присмотреться к этой паре – грозной, сверкающей глубокими тёмными очами Мечиславе и её жене Беляне, обладательнице огромных серых глаз и пушистых ресниц. Красота Беляны была строгой, по-зимнему холодной и отточенной, как клинок, в её зрачках словно поблёскивали искорки инея; судя по всему, она имела над своей супругой большую власть. Мечислава, выпив пару-тройку кубков хмельного зелья, распалилась, пошла в пляс, и её, словно челнок в бурном течении, понесло в сторону чужих жён и девиц. Уж как она увивалась около них, как стремилась приблизиться, задеть за рукав, подмигнуть!.. И пошло-поехало: одна, другая, третья гостья становилась ей на несколько мгновений парой, а разошедшаяся Мечислава вихрем неслась вперёд, стараясь подцепить и покружить в танце как можно больше женщин. Скулы её порозовели, глаза горели янтарным пламенем, тёмные шелковистые волны волос пружинисто вздрагивали, метались и плясали, когда она задорно вскидывала голову на длинной гордой шее… Дарёна даже залюбовалась невольно, хотя ещё хорошо помнила тот неласковый приём, оказанный ей этой Сестрой, когда девушка впервые перешагнула порог княжеского дворца. Лихой плясуньей была Мечислава, но недолго ей пришлось веселиться: из-за стола за ней ревностно следил серый ледок жениного взгляда. Поднявшись, Беляна поплыла лебёдушкой, приплясывая со всеми встречными и исподволь, медленно, но верно направляясь в сторону раздухарившейся супруги. Величественная и царственно-неторопливая, в многослойном наряде и высокой кике с жемчужными подвесками и покрывалом, она приблизилась к Мечиславе и, подбоченившись одной рукой, другою поманила её. Завидев тонкую, сурово выгнутую тёмную бровь и грозящий пальчик с крупным перстнем, та сразу как-то сдулась, сникла, весь задор её померк… Дарёна не верила своим глазам: воинственная, властная и удалая Мечислава начала пробираться к жене – бочком, бочком, лавируя между танцующими и удаляясь от женского «цветника». Лицо у неё сделалось виноватым, как у нашкодившего подростка, застуканного в самый разгар проделок, но при этом она старалась сохранять непринуждённый и независимый вид, будто вовсе и не жена её поманила, а ей самой надоело кружиться в пляске.

– Подумать только! Оказывается, Мечислава-то – подкаблучница, – хихикнула Дарёна, прикрывая пальцами улыбку.

– Да уж, жёнушка у неё – ух!.. – прищурила Светолика в сторону красавицы Беляны глаза, полные упруго дышащего хмельного огня. – Выросла суженая из колыбельки своей и превратилась вот в такую строгую госпожу… Да разве возможно не повиноваться столь прекрасному пальчику?! Кто угодно побежал бы за нею, как на верёвочке!

Вот чем княжна Светолика так странно, до замешательства и холодка по коже напоминала Дарёне Цветанку – этой неизменной, преданной очарованностью женскими прелестями, то и дело сквозившей в её взгляде. Восхищаясь каждой красивой женщиной, Светолика не считала необходимым это скрывать, и выходило это у неё так искренне, непосредственно и смело, что ни у кого не хватало духу её в этом упрекать и сердиться на неё. Казалось, она была влюблена во всех красавиц сразу.

Между тем Мечислава плясала теперь только с Беляной – чинно и сдержанно, без намёка на недавнюю залихватскую вольность. Исподтишка она стреляла вокруг себя беспокойным взглядом: не заметил ли кто-нибудь того, как её только что приструнила супруга? А Светолика, посмеиваясь, шутливо толкнула Младу локтем:

– Гляди, вот попадёшь в жёнушкины сети! Это поначалу они все тихонькие да покорные, а потом и не заметишь, как они начинают верховодить да верёвки из тебя вить…

– Сперва сама супругой обзаведись, княжна, вот и узнаешь на деле, каково оно, – усмехнулась Млада, увлекая Дарёну за собой в пляску.

Дыхание пронизывало грудь жаром, ноги почти не чуяли пола, и Дарёна полностью отдавалась рукам Млады. Она верила им и следовала за ними, не в силах освободиться от тёплых незабудковых чар.

*

…Эти чары продолжали окутывать её и в медовый месяц. Она дышала ими, блуждая, как во сне, по лесным тропинкам и вплетая в чёрные кудри женщины-кошки все весенние цветы, какие только находила. А ещё этой весной она увидела цветы, на которые прежде не обращала внимания.

Солнечный, почти по-летнему тёплый день завёл новобрачных в тихий ельник, где изредка перезванивались птичьи голоса, а ветер, казалось, задремал под раскидистыми бахромчатыми лапами. Впрочем, порой он всё же пробуждался и начинал лениво веять, рассеивая в воздухе золотой цветень – еловую пыльцу, которая колдовски усыпала собою всё вокруг. Верхние ветки были украшены ярко-малиновыми шишками, а на боковых и нижних росли жёлтые.

– Не каждый год ели цветут, – молвила Млада, ласково теребя пальцами отягощённую соцветиями ветку.

– Какая красота, – прошептала Дарёна, жмурясь от солнца, в луче которого медленно кружились пылинки.

– Вот эти, красные – это женские шишки, – сказала Млада, поднимая взгляд к верхушке дерева. – А жёлтые – оплодотворяющие, они-то и сеют цветень. А растут те и другие на одном дереве…

«Как у дочерей Лалады», – подумалось Дарёне.

Расстелив под еловым шатром свой плащ, женщина-кошка уселась и протянула руку Дарёне. Вложив в неё свою, девушка ощутила жар её ладони, и кожу на спине и плечах ей словно обожгли тысячи золотых пылинок. Ноги подогнулись, и Дарёна опустилась рядом с Младой, чувствуя и сердцем, и душой, и телом раскалённое дыхание солнца. Они не пресыщались друг другом, напротив, бесконечно жаждали слияния каждый день, и всякий раз оно возносило их на своём костре к небу так, будто это случалось впервые. Соприкоснувшись с бедром Млады, Дарёна напряглась от чувственной дрожи, но женщина-кошка не торопилась – созерцала цветение елей с задумчиво-мечтательным видом. Их бёдра тепло примыкали друг к другу, лесное золото весеннего дня плыло в хмельной дымке предвкушения, и Дарёна, переплетая свои пальцы с пальцами супруги, думала: нет ничего прекраснее и естественнее, чем испытывать желание и ощущать пыл взаимности. Лалада скрепила их союз, слив их в одно целое, и Дарёне теперь даже дышалось тяжело без Млады, когда та отлучалась на службу.

Зачем чернокудрая женщина-кошка дремотно жмурилась, лениво обхватив рукой колени? Её с головой выдавали ноздри, чуткие и подвижные, и по их колыханию Дарёна уже научилась улавливать оттенки настроения Млады. Изнемогая от нетерпения, девушка тихонько подула ей в ухо. Это был запретный приём: какой кошке могло понравиться подобное? Впрочем, Млада не рассердилась, только фыркнула и чуть двинула ухом.

– Ой, сделай так ушком ещё! – засмеялась Дарёна. – Я думала, ты только в кошачьем облике так умеешь…

Наверно, старая ель диву давалась, что это за хихиканье и возня начались под юбкой её цветущей кроны. Там слышалось прерывистое, сильное и шумное дыхание, а потом воцарилась тишина, лишь изредка нарушаемая влажным звуком поцелуя.

– Жарко… Я взопрела вся, – прозвенел голос Дарёны.

– Ну, так разденься, моя горлинка, – отозвалась Млада приглушённо и сипловато. – Сними всё, кого тут стесняться?

– А ты? – шаловливо хихикнула девушка.

– А я – уже!

Шуршание одежды, дыхание, поцелуи.

– Ой, а теперь зябко… Ветерок-то прохладный, – пожаловалась Дарёна.

– Ничего, радость моя, сейчас согреешься… Я не дам тебе замёрзнуть.

– Мла…

Голос девушки прервался, заглушённый ненасытными губами женщины-кошки. К лесным звукам присоединилось нежное перешёптывание, лёгкие стоны, томные вздохи… Снова мягко расплылась тишина, обильно посыпаемая еловым золотом, а потом дыхание начало приобретать размеренность и нарастающий ритм, вырываясь всё с большей страстью.

– Ах… ах… – серебристо звенели вздохи Дарёны, а спустя несколько жарких мгновений тугой узел двух дыханий разрешился долгим: – Аааах…

Настал покой, тёплый и медово-густой. Стрекотали кузнечики, а двое под елью, прильнув друг к другу, опять утонули в ленивых тягучих поцелуях. Потом женщина-кошка появилась на открытом пространстве меж деревьев – обнажённая, с красными пятнышками на коленях. Стряхнув с ног приставшие хвоинки, она выпрямилась и улыбнулась оставшейся под елью девушке.

– А хочешь, перекинусь в кошку? – блестя сапфирами глаз, мурлыкнула она.

– А так тоже можно? – томно пролепетала Дарёна, ещё не успевшая перевести дух.

– Ты же сама хотела, – приподняла бровь женщина-кошка. – Сны всякие игривые видела…

Она блеснула клыками в улыбке, перекувырнулась на траве, и уже в следующий миг солнце заиграло на угольно-чёрной, лоснящейся шерсти, густой и пушистой. Огромный зверь, текуче и плавно двигаясь, направился назад, под ель. Гортанное ласковое мурчание заглушило писк, который вырвался у девушки.

– Ой… Млада… Щекотно! Ха-ха-ха!

Дарёна выскочила из-под елового шатра, ловя волнами распущенных волос медный отблеск солнца; от мытья в чудесной белогорской воде они с небывалой быстротой отросли ниже пояса и теперь прикрывали незагорелую спину и молочно-белые ягодицы. Семеня стройными ногами по траве, Дарёна обернулась с шаловливым блеском в янтарно-карих глазах. Это было слишком явное приглашение поиграть в догонялки, чтобы чёрная кошка его не приняла; в три мягких прыжка она настигла девушку, схватила широкими лапищами и повалила в траву. Охнув, Дарёна заливисто расхохоталась, и её смех, летучей стайкой одуванчиковых пушинок взметнувшись к небу, спугнул лесное молчание. Низко и гулко ухнула в таинственной глубине ельника какая-то птица, с другой стороны откликнулся трескучий стрекот, а завершилось всё холодящим кровь хохотом.

– Ой… – съёжилась Дарёна от этих звуков.

– Мурррр, мурррр, – урчала кошка, щекоча её усами.

Растянувшись на траве и прикусив чувственно заалевшую нижнюю губку, Дарёна ждала с потемневшими от волнения глазами, и видно было, как кожа на её втянутом животе вздрагивала от мощных и частых толчков сердца. Кошка тыкалась носом в пушистую рыжеватую поросль, прося раздвинуть колени, и Дарёна сдалась, раскрываясь навстречу сильному и широкому языку.

Сухие травинки и хвоинки запутались в её волосах, по всей длине их усыпала еловая пыльца, но Дарёне было лень причёсываться. Она сидела на берегу незнакомого озерца, подставляя тело солнцу, а Млада уже в человеческом облике плавала и ныряла. Давнишний «игривый» сон о кошке сбылся… Дарёна сжимала ноги вместе, всё ещё испытывая отголоски мучительно-сладкой игры, заставившей её стонать на весь лес.

На траву шлёпнулась большая рыбина и забилась, напугав Дарёну. Сплюнув попавшие в рот чешуйки, Млада в торжествующей улыбке обнажила розовые от рыбьей крови зубы.

– Запеки её в пироге, горлинка, м?

– Ладно, – боязливо отодвигаясь от бьющейся рыбины, сказала Дарёна. – Только ты её сама почисти. А я уж испеку.

Что-что, а рыбные пироги Млада любила, как никакое иное блюдо, и была готова есть их хоть каждый день. Плотоядный блеск её синих кошачьих глаз не оставлял сомнений в том, что она с удовольствием слопала бы добычу прямо сейчас, сырьём, но отныне женщина-кошка обязана была думать не только о себе, но и о своей молодой супруге. По-звериному встряхнувшись, она села рядом с Дарёной и шутливо поймала её за нос.

– Почищу, – согласилась она.

Дарёна не гнушалась никакой работой, но чистка рыбы не была её любимым занятием, и эту обязанность Млада взяла на себя – тем более, что управлялась она с этим ловко и умело. Мясо тоже разделывала она, а Дарёне оставалось только готовить.

– Фу, от тебя сырой рыбой пахнет, – уклонилась девушка от надвигавшихся губ Млады. – Сперва рот прополощи…

Кто бы её слушал! Её придушили таким поцелуем, что едва нижнюю челюсть не заклинило, и под ласковым, но сильным нажимом Дарёна снова опустилась на траву. Не успела она одеться, и вот – пришлось опять всё скидывать, потому что противостоять мурчащей нежности не было сил.

…Солнце спускалось по ступенькам из багровых облаков за озеро Синий Яхонт, когда Дарёна достала из печи румяный, пышущий жаром пирог. Глаза Млады, дремавшей на лавке у стены, сразу приоткрылись блестящими щёлочками, а ноздри оживлённо задрожали.

– Учуяла вкусненькое? – с нежностью почесав ей за ухом, засмеялась Дарёна.

Млада с мурлыканьем прильнула щекой к её руке, а потом стряхнула с кудрей остатки дрёмы и поднялась. Широким охотничьим ножом она взрезала пирог и откинула верхнюю корочку.

– Мрррр… р-р-рыбка, – заурчала она, вдыхая вкусный парок, поднимавшийся от ломтиков запечённой рыбы, переложенных колечками лука.

Не дав пирогу даже немного остыть, Млада отхватила себе огромный кусок, а Дарёна, подперев голову руками, сидела напротив и смотрела, как она ест. Хороший, насыщенный день сегодня выдался, сколько дел они с Младой вместе переделали! Починили деревянный настил перед домом, перебрали припасы в погребе и выкинули всё подпорченное, прибрались на чердаке… А в сырой норке под углом дома они обнаружили ужа. Дарёна сперва испугалась змеи, но Млада её успокоила: «Ужики полезны, они мышей ловят не хуже кошек: пролезут в любую щёлку и мышиную норку, кошке недоступную. Пущай живёт». Преодолев холодящую дрожь, которую у неё вызывали все ползучие гады, Дарёна попробовала подружиться с новым соседом, но тот, похоже, был не в настроении знакомиться – брызнул в неё на редкость мерзко пахнущей жидкостью и прикинулся дохлым. Девушка отскочила, морщась от вони и тряся обрызганной рукой, а Млада покатывалась со смеху, выставляя напоказ весь свой великолепный набор белых и крепких, хищноватых зубов. «Не привык он к тебе, вот и испугался, – сказала она. – Ужи всегда так делают, защищаясь. Ничего, мало-помалу подружитесь…»

Разморённая от приятной усталости, Дарёна поела совсем немного. Щёки горели от возни у растопленной печи, кожу на лице немного стянуло жаром, а натруженные ноги гудели. Вставать не хотелось… Вот бы кто-нибудь перенёс её с лавки прямо в постель! Но нет, отход ко сну откладывался: их ещё ждала баня. В пропитанной можжевеловым и травяным духом парилке девушку развезло окончательно, и она лениво вытянулась на душистой соломе. Когда Млада прильнула к ней влажным от пота и пара телом и защекотала губами шею, Дарёна простонала:

– У тебя ещё какие-то силы остались?

– Ненасытная я, да? – тихонько засмеялась Млада, касаясь дыханием её уха. – Совсем замучила тебя, бедняжку, своей любовью…

– Не замучила, что ты! – из последних сил прижимаясь к её щеке своею, вздохнула Дарёна. – Любо мне с тобой быть, и ласки твои сладки мне. Но сегодня я… ммм… уже устала немножко.

– Ну, коли устала, тогда отдыхай, моя родная, – сказала Млада, ограничиваясь сдержанно нежным поцелуем. – Лежи, а я тебя попарю и спинку тебе потру…

Позже, чистые и разрумяненные, они сидели в предбаннике, остывая от томительного влажного жара и потягивая прохладный квас.

– Солнышко хорошо припекать уж начало, гриву мне подстричь надобно, – сказала Млада.

Дарёна помогла ей с этим, изрядно укоротив отросшие волосы сзади над шеей, чтоб та не потела в зной. Чёрные влажные завитки падали на пол, и девушке было их жаль: она так любила наматывать их на пальцы… Впрочем, на голове женщины-кошки оставалось ещё немало волос, и Дарёна утешилась этим.

Утром, чуть свет, она провожала Младу на службу. Заворачивая кусок вчерашнего пирога в чистую тряпицу, она отчаянно зевала: ночь промелькнула, как единый миг, где уж тут выспаться всласть… Впрочем, так всегда бывало после выходного дня у супруги. Спохватившись, что спросонок не убрала волосы, Дарёна потянулась за платком, но Млада, ласково чмокнув её на прощанье в нос, со смешком шепнула:

– Да не суетись, потом приберёшься… Тут все свои, стесняться некого.

Девичьи привычки понемногу оставались в прошлом: теперь Дарёне следовало плести две косы и убирать их под белый платок и вышитую шапочку с сеткой-волосником на затылке. Платок, имевший вид неширокой, но длинной, как рушник, полосы ткани, проходил под подбородком, охватывал шапочку сверху и завязывался сзади, под свёрнутыми в сетке косами. Так ходили матушка Крылинка, Рагна и Зорица, а теперь и Дарёне приходилось привыкать к такому убору, означавшему её новое положение. Сеточка, в которой покоились волосы, была выполнена из тонких, но прочных золотых нитей с вплетёнными в ячейки жемчужинами, и её позволялось оставлять открытой. Ушей платок тоже не скрывал полностью, чтоб можно было без помех носить серёжки.

Дни шли, всё жарче и веселее пригревало солнышко. Отцвели яблони в садах, но Белые горы не подурнели от этого. На смену вешним цветам пришли раннелетние, и Дарёна не уставала поражаться их благоухающему изобилию и щедрой головокружительной пестроте. Млада не запрещала ей гулять одной, и она, бродя по лесу, наткнулась однажды на полянку, всю сплошь белую от цветущей черемши.

– Ах, – восторженно вырвалось у неё.

Мелкие цветочки собирались в шаровидные головки, а листья походили на ландышевые. Дарёна с улыбкой брела по этому белому ковру без конца и края и вдыхала вкусный, пряный, остро-чесночный запах, оставшийся на пальцах от сорванного стебелька. Этот запах возбуждал голод, который в последнее время стал необычайно жгучим и выкидывал странные коленца: то Дарёне хотелось свежих ягод (и неважно, что они ещё не созрели), то вдруг её охватывала любовь к квашеной капусте, которую она прежде не особо жаловала, а временами начиналась и вовсе пугающая страсть – пожевать, к примеру, глину. А вот мясного ей совершенно не хотелось, более того – от одного вида куска мяса, сочащегося кровью, начинало мутить, и Дарёне было порой трудновато готовить для Млады. Присев на поваленный ствол, она принялась плести венок и, конечно же, не удержалась – зажевала пару стебельков. Душистая, острая черемша раздразнила, раздула пожар в животе. Эх, сейчас бы пирога с крыжовником, луком, яйцами, солёными грибами. Да и рыба там не помешала бы, а также земляника… тоже солёная. Да зелени, зелени побольше: от неё и польза, и вкус приятнее, и пахнет хорошо! Хм… и мёду чуток. И брюквенной ботвы, и крапивы, и одуванчиков, и огурцов… Улиток?! Да, улиток. А ещё – клевер… (Ну и что ж, что им питаются коровы?) Словом, это была сумасшедшая начинка, но именно такое сочетание казалось Дарёне желанным, и она, придумывая всё новые и новые составные части, истекала слюной. Впрочем, вздумай она на самом деле испечь такой пирог, матушка Крылинка наверняка подняла бы её на смех: мало того, что такие вещи вместе не кладут, так некоторые ещё и не едят вовсе… А в самом деле, к чему все эти сложности, разносолы? Самое простое – ломоть свежеиспечённого, ещё тёплого, ноздреватого и пышного хлеба с парным молоком, а больше ничего и не надо.

Распалив себя мыслями о еде, Дарёна вдруг ощутила приступ дурноты. Черемша слишком пьянила своим запахом – даже голова закружилась и разболелась, и девушка решила перенестись подальше отсюда. Хотелось посидеть у какого-нибудь тихого, уединённого озера.

Озерцо, которое она нашла, отражало невыносимо чистую небесную лазурь, а по берегам поросло похожей на осоку травой, которая тоже вошла в пору цветения. Цвела она необычными цветами, похожими на пышные пучочки тончайшей белой шерсти. Дарёна вспомнила её название – пушица. Пуховки мягко защекотали ладонь Дарёны, как детские волосики, и ей вдруг пришла в голову блажь – сшить подушечку с перинкой и набить их этими лёгкими, как гусиный пух, комочками. И непременно вышить наволочку охранными узорами… Кстати, Зорица подскажет, какую вышивку лучше сделать, надо бы у неё спросить.

Загрузка...