В ожидании зимы

Задумано – исполнено. Дарёна при помощи кольца перенеслась в Кузнечное, к дому Твердяны. Кошачья половина семейства была, конечно, на работе в кузне, а матушка Крылинка с Рагной и Зорицей трудились в огороде – пололи грядки. Свежий хлеб и молоко для проголодавшейся Дарёны тут же нашлись, но едва она проглотила первый кусочек, как желудок вывернуло, скрутило тошнотой и изжогой в жгут.

– Так-так, – с любопытством прищурилась матушка Крылинка. – А ну-ка… Зорюшка, принеси-ка воды из родника.

Пока Зорица ходила за водой, Дарёна сидела под яблоней на берёзовом чурбаке, слегка сникшая и вялая от колпака мурашек и звона, накрывшего её внезапно следом за дурнотой в животе. На грядках зеленели всходы, и по подросшей ботве уже можно было издали отличить, где что посажено.

– А вот и водичка…

Вернулась Зорица. Вода в ковшике нестерпимо блестела на солнце и была тёплой.

– Испей, испей, водица из Тиши всё как рукой снимет, – уговаривала матушка Крылинка.

Несколько глотков подземной белогорской влаги и правда мгновенно успокоили взбунтовавшееся нутро Дарёны, и она смогла спокойно доесть свой хлеб с молоком. Втайне она не отказалась бы от чего-нибудь ещё, но просить постеснялась.

– Подушечку с перинкой, говоришь? Хм… Так-так, – опять сощурилась Крылинка, когда Дарёна поведала ей о пушице у озера и своём внезапном желании пустить её на набивку. – Ну, голубушка моя, радуйся: это не твоя блажь, а дитя хочет на такой подушечке и перинке спать.

– К-какое дитя? – заикнулась Дарёна, едва не выронив кружку с остатками молока.

– Да нешто тебе неясно? – рассмеялась матушка Крылинка, весело переглядываясь с двумя другими женщинами. – Сама-то признаков не примечаешь?

Дарёна вспомнила, прикинула, посчитала. А ведь и правда, похоже на то… Посреди жаркого летнего дня ей стало вдруг зябко, но не от страха, а от светлого, радостного волнения. А матушка Крылинка расторопно сходила в дом и вернулась с отрезом белёного льняного полотна.

– Дитяти угождать следует… Коль хочет оно такую постельку себе – значит, шей, – сказала она, с поклоном вручая ткань Дарёне.

– Так у меня ж приданое… – начала было та.

– Приданое-то приданым, а полотно это не простое, с благословения Милы, всех матерей защитницы, вытканное, – вкладывая отрез Дарёне в руки, перебила Крылинка. – Надобно теперь тебе её призывать на помощь, и госпожа светлая, богини нашей Лалады любимая супруга, тебя с дитятком твоим беречь станет, разродиться поможет да от хворей спасёт и тебя, и чадо.

– Благодарю, матушка Крылинка, – пробормотала Дарёна.

В доме царила приятная прохлада, погружаться в которую из дневного зноя было сущим блаженством. Зорица разложила на столике для рукоделия образцы охранных вышивок, и у Дарёны в глазах зарябило от затейливых узоров.

– Они все годны, но для младенцев лучше всего подходит вот эта, с месяцем да звёздами. – Образец придвинулся к Дарёне ближе. – Лалада – солнышко ясное, а супруга её возлюбленная – месяц светлый, мрак ночной разгоняющий. Да когда вышивать станешь, смотри, не забудь приговаривать: «Мила, сердцу Лалады милая, стань защитой дитяти моему, укрой, сбереги, от напастей упаси».

Они вместе скроили и сшили оболочки для подушечки и перинки, а наволочку Дарёне предстояло украсить вышивкой собственноручно: Зорица дала ей образец с собой. Пошатываясь, как былинка под ветром, она рвала на берегу озера белые пуховки и набивала ими детскую постель, пока счастливая слабость не принудила её сесть. Скорее бы вечер, скорее бы вернулась Млада…

Но Млада была на службе, и вся нежность Дарёны доставалась рубашке женщины-кошки – одной из двенадцати, сшитых девушкой к свадьбе. Стоя на коленях на краю деревянного причала, она полоскала в водах Синего Яхонта выстиранные вещи, и виделось ей в бирюзовой глади воды отражение любимого лица. Мудрые горы своими белоснежными вершинами смотрелись в озеро, по зеркальной поверхности которого – Дарёна подняла голову и улыбнулась – плыли лебеди. Горделивые птицы с гибкими длинными шеями сияли, словно высеченные рукой неведомого мастера из глыб белого льда.

– Ах!

Залюбовавшись лебедями, Дарёна едва не упустила рубашку. Вытянув её за рукав, она принялась выкручивать и отжимать её, время от времени прерываясь, чтобы взглянуть на птиц. Невозможно было оторвать глаз от этого зрелища. Среди стаи Дарёна приметила одну пару – лебедя с лебёдушкой, которые в сторонке от остальных миловались, поглаживая друг друга клювами. «Вот как оно устроено… И у птиц – совсем как у людей», – думалось ей, а в глазах всё плыло от солёной дымки умилённых слёз. Всё сложилось вместе: их с Младой свадьба, наполненные теплом и любовью дни, прогулки по цветущим Белым горам, ребёнок, лебеди… Счастье сияло в груди у Дарёны, как солнечный сгусток света – Лаладин венец, а слёзы были сладко-солёными. Обняв большую корзину с мокрым бельём, словно дорогого друга, Дарёна улыбалась и вытирала беспрестанно струившиеся по щекам тёплые ручейки. Как же прекрасен Синий Яхонт и отражающиеся в нём снеговые шапки гор!.. Каким покоем дышат леса и цветущие поляны! Что за удивительная трава – пушица…

Развешивая бельё на верёвках, натянутых меж столбов возле дома, она всё ещё улыбалась, а слёзы высохли. Лишь сосны были свидетелями того, как она целовала влажные рукава рубашки Млады и прижималась к ним щекой, а доски настила поскрипывали от её приплясывающих весёлых шагов, когда Дарёна с пустой корзиной возвращалась в дом. Сев к окну, она разложила перед собою на столике образец вышивки и долго всматривалась, изучала узор, чтобы перенести его на наволочку для детской подушечки. Теперь они с Младой стали настоящей семьёй…

За работой она не заметила, как свечерело. День теперь стал длинным, вечера – светлыми, и зажигать лучину или лампу требовалось только с приближением ночи. Солнце ещё горело на самых верхушках сосен, а у земли уже густела голубая тень, когда тихонько стукнула дверь. Дарёна тотчас отложила вышивку и пружинисто встрепенулась: Млада… Радость окрылила её, повлекла вниз по лестнице, а сердце стучало: «Сейчас… Сейчас я преподнесу ей эту весть!»

Млада в сенях снимала своё воинское облачение.

– Здравствуй, горлинка, – с усталой лаской улыбнулась она, когда Дарёна подбежала к ней и принялась расстёгивать наручи. – Ну, как ты тут? Не скучала?

– Скучать некогда было, Младушка, – ответила Дарёна, помогая ей стаскивать тяжёлую кольчугу.

«Скажи! Скажи это!» – трепетал внутри комочек волнения, но Дарёна вдруг растеряла все слова. Казалось бы, ничего не было проще, чем сказать: «У нас будет ребёнок!» – но сладкая, счастливая растерянность накатила на неё и лишила дара речи. А Млада, освободившись от всей этой грозной, холодной стали, которая так напрягала и тревожила её молодую жену, взяла лицо Дарёны в свои тёплые ладони и поцеловала её в губы.

– Погоди ужин накрывать, – сказала она. – Принеси-ка мой новый лук и колчан со стрелами: надобно мне кое-куда сбегать…

– Это ещё куда? – сразу насторожилась Дарёна, холодея. – Что стряслось?

– Ничего страшного не стряслось, ладушка, – засмеялась женщина-кошка. – Я скоро.

Она взяла лук, подаренный ей к свадьбе градоначальницей Радославой, сестрой Радимиры, повесила за спину колчан и без каких-либо дальнейших объяснений выскользнула из дома, оставив жену в тревожном недоумении. Дарёна никогда особо не любила оружие, а с некоторых пор начала чувствовать наводящий мертвенную жуть холод, исходивший от него. Меч Млады она обходила стороной за версту, старалась не прикасаться к нему и даже не глядеть в его сторону, иначе этот холод вонзался ей под сердце невидимой острой сосулькой и подолгу не таял. Разговоры около страшного слова «война» вроде поутихли, но тревога ещё бродила вокруг, днём прячась, а ночами выходя из укрытия и приветствуя луну протяжным воем. Дожидаясь Младу, Дарёна ни разу не присела – всё расхаживала из угла в угол, не находя себе места. Что же случилось? Зачем Младе лук и стрелы? Не поохотиться же ей вздумалось на ночь глядя? Хотя порой она приносила добычу и с ночного дозора…

И вот – дверь снова открылась, и Дарёна застыла в ожидании. Млада вернулась с головы до ног мокрая, держа за лапы лебедя с торчавшей из-под крыла стрелой. Кровь алела на белоснежных перьях и стучала у Дарёны в висках.

– Ну вот, и лук новый опробовала, – сказала Млада весело. – Что ты так смотришь, Дарёнка? За добытой лебёдкой пришлось в воду лезть, оттого и мокрая я.

А у Дарёны стояли перед глазами милующиеся лебеди, которых она видела на озере днём… Каким-то непостижимым образом она была уверена, что Млада подстрелила лебёдушку именно из этой пары: мысль эта, минуя трезвый разум, безрассудно ударила ей прямо в сердце. Что-то горячее лопнуло в груди, в горле колючим ежом свернулся невыносимый комок.

– Млада… зачем ты? – трясущимися, мокрыми от набегающих слёз губами пролепетала Дарёна. – Зачем ты её?.. А лебедь… вдовым остался… без своей супруги! Не найдёт он теперь себе другую возлюбленную… Не будет у него больше лебедяточек малых…

– Дарёнка, чего это ты вдруг? – удивилась Млада, сначала усмехнувшись, а потом озадаченно нахмурившись.

– А если бы меня кто-нибудь… вот так? – со вскипающим сквозь слёзы горьким гневом вскричала Дарёна. – Что бы ты почувствовала? Скоро бы утешилась?

Усмешка окончательно стёрлась с губ Млады, сменившись тревожной серьёзностью. Положив добычу на лавку и прислонив к стене лук и стрелы, она принялась ласково вытирать слёзы со щёк Дарёны.

– Дарёнушка, ну что ты такое говоришь… При чём тут это? Что с тобой? Ты прямо сама не своя сегодня… Так из-за птицы убиваться! Неужто ты лебедя жареного не кушала никогда?

Дарёна и сама не могла объяснить, отчего вдруг так расчувствовалась. Отец её был княжеским ловчим и, разумеется, часто приносил к своему столу лесную дичь и птицу; лебедя он тоже порой добывал, матушка запекала, а Дарёна ела – да что там говорить, просто уплетала за обе щеки без особого душевного трепета и зазрения совести. Теперь же всё изменилось бесповоротно.

– Прошу тебя, пожалуйста, Млада… – всхлипывала она, до боли под ключицами вздрагивая плечами. – Обещай мне больше никогда лебедей не трогать… Они же… как люди! Тоже любят друг друга… Ты лебедушку убила, а лебедь любимой своей лишился!.. Я сегодня бельё на озере полоскала, а они плавали там… Клювами друг друга гладили, ласкали… А теперь вот… – Кивнув на убитую птицу, безжизненно свесившую с лавки голову на длинной шее, Дарёна закрыла лицо руками и затряслась от рыданий.

– Ш-ш… Ну всё, всё. – Мягко отняв руки Дарёны от лица, Млада покрыла её мокрые щёки градом быстрых поцелуев. – Не плачь, горлинка, не убивайся… Откуда ж мне было знать, что ты у меня такая жалостливая? А гусей да уток ты мне тоже запретишь добывать? А может, и прочего зверя? Да и рыбу уж заодно? Что же мы тогда кушать будем, а, ладушка? Ты учти: я на кашах да овощах не протяну – озверею!

Говорила она это полушутливо, гладя Дарёну по щекам и легонько чмокая в брови и нос, но не обнимая из-за своей мокрой одежды. А Дарёна всё гнула своё:

– Обещай лебедей не убивать. Прошу тебя!

– Хорошо, родная, будь по-твоему, – вздохнула Млада. – Только не горюй так. Обойдёмся и без лебедей… Гуси да утки, пожалуй, даже повкуснее будут. Хотя и лебедь тоже ничего, особливо если его сначала в уксусе ячменном выдержать…

– Готовить меня не проси, лебедя печь не стану, – всхлипнула Дарёна, постепенно успокаиваясь. – И есть тоже.

– Ладно, сама сготовлю, – согласилась Млада, скидывая мокрую одежду. – Ощипать надо, пока тёплый…

Предоставив ей самой возиться с птицей, Дарёна поднялась наверх, села к рукодельному столику, прижала к себе детскую постельку и замерла. Остро-горькие позывы к слезам время от времени накатывали на неё, и она, устроив голову на подушечке, тихо вздрагивала в глухом, сумрачном одиночестве. Хотелось сжаться в комочек от обступившей её со всех сторон тоски. Она понимала, что запрещать чёрной кошке охотиться – всё равно что выкинуть рыбу на сушу; охота была у Млады в крови, но следовало отдать ей должное: она никогда не убивала сверх надобности – ровно столько, чтобы насытиться самой и накормить Дарёну. Вот только отчего сегодня она избрала своей жертвой эту прекрасную лебёдушку?! Боясь промочить подушечку насквозь, Дарёна уткнулась себе в руку.

…Шагов Млады она не услышала, поэтому вздрогнула, ощутив тепло её дыхания на своей щеке. Подхватив Дарёну на руки, женщина-кошка уселась на её место у столика, а её саму усадила к себе на колени.

– Не стала я возиться с птицей: раз ты её есть отказалась, то и мне она ни к чему… Отнесла матушке Крылинке, пусть они съедят. – Помолчав, Млада нежно ткнулась губами Дарёне в шею и смешливо мурлыкнула: – Заодно и узнала, что с тобою такое… Ну, и чего мы молчим, м? Подушечки набиваем, а сами словно воды в рот набрали?

По-другому Дарёна представляла себе всё это. Она думала, что будет волнующе, с бурей чувств, ослепительно и оглушительно, а вышло… вот так.

– Я сама только сегодня узнала. Собиралась сказать, как только ты придёшь домой, – шмыгнула она носом. – А тут… эти лебеди…

Млада прижала её к себе крепче, словно стремясь укутать в свои объятия потеплее.

– Прости, – щекотно дохнула она Дарёне на ухо. – Прости, ежели огорчила тебя… Я больше не стану на лебедей охотиться, обещаю. Слово даю. Веришь?

Дарёна только кивнула в сгущающемся сумраке и обняла Младу за шею, привычно запустив пальцы ей в кудри.

– Не сердишься? – спросила та, пытливо ловя её взгляд. – Потому что ежели сердишься, я ведь места себе не найду, пока не простишь.

– Нет, не сержусь. – Дарёна прильнула щекой к щеке своей супруги, а внутри у неё наконец-то разливалось тепло, которое прогоняло то убийственное, отгораживающее от мира вселенское одиночество.

– Ты моя горлинка… – Поцелуй в висок – и Млада решительно подхватила Дарёну на руки снова. – Давай-ка на отдых устраиваться, поздно уж.

Только в раннем детстве Дарёну так заботливо укладывали в постель, когда она, сморённая посреди весёлой игры всевластным сном, оказывалась не в состоянии добраться до опочивальни и раздеться сама. Сильные руки Млады умели быть нежнее матушкиных, когда освобождали Дарёну от одежды и расчёсывали волосы, обмывали ей в тазике ноги и взбивали подушки, чтоб было мягче лежать.

– Я скоро приду, лада. Помоюсь быстренько… Баню топить не буду – ополоснусь и так.

– Воду бери из большой бочки… Она на солнце за день нагрелась, – посоветовала Дарёна.

– Угу. – Чмок в губы, и Млада выскользнула из дома.

Оставшись одна, Дарёна растянулась в постели. Ох и денёк… Тело гудело от усталости и жаждало сна, а вот живот и не думал угомониться – снова требовательно забурчал, лёгким жжением давая знать, что хотел бы наполниться. И он был в своём праве: Дарёна от переживаний из-за лебедей так и не поужинала.

На кухонном столе обнаружились гостинцы: крынка свежего молока, медовый калач, пирожки с рыбой и кисель с мочёной клюквой. Матушка Крылинка неустанно подкармливала их с Младой, хотя Дарёна и сама прилично умела готовить, да и съестных припасов у них всегда было вдосталь. Наверно, в глазах этой доброй женщины они обе оставались детьми, нуждающимися в заботе… Как бы то ни было, сейчас гостинцы пришлись Дарёне весьма кстати. Сначала она навернула пирожков с рыбой, заедая их киселём, потом налила миску молока и накрошила туда калач…

Руки Млады опустились ей на плечи, и Дарёна, вздрогнув, икнула.

– Кушай, кушай, – с мягким смешком мурлыкнула женщина-кошка. – Ты теперь не только себя кормишь, лада.

*

Лето только начинало раскрывать земле свои объятия, а потому ещё не успело отдать всех своих сокровищ; увы, Дарёна не могла заставить смородиновые кусты поднатужиться и за одну ночь превратить зелёные ягодки в чёрные. На вишне едва виднелись крошечные завязи, до созревания которых был ещё целый месяц, а малина пока лишь выпустила скромные и мелкие цветочки.

– Ягод хочу, – хныкала Дарёна, уткнувшись в плечо Млады. – Так хочу, что они мне даже ночами снятся!

– Где ж я тебе их возьму, горлинка? – разводила та руками. – Не созрели ещё, сама видишь… Кушай пока клюкву и бруснику мочёную, а там и свежий урожай подоспеет.

– Не хочу прошлогодней клюквы, – вздыхая, кривилась Дарёна. – Сладкой ягоды хочу… Малины.

– Ладушка, будет тебе и малина, и смородина, и вишня – всё будет, – терпеливо утешала женщина-кошка. – Всему есть своё назначенное время у природы, против неё не попрёшь.

Умом Дарёна это понимала, но внутри у неё сидел кто-то очень требовательный и прихотливый, и для него не имели значения время суток, время года и законы природы. Если он чего-то хотел, следовало ему это непременно дать, а все попытки договориться приводили к дурному настроению и такому же самочувствию.

– Это не ты привередничаешь, это дитя просит, – объясняла матушка Крылинка, гораздо более опытная в таких делах, нежели Дарёна. – Кушай всё, чего хочется. Сад наш – вот он, и всё, что в нём растёт – твоё. Приходи, рви и кушай, даже не спрашивая. – Она широким движением руки обвела окрест, стоя под самой большой и старой яблоней, на которой зеленели ещё совсем крошечные плоды. – А ежели у нас чего-то не сыщется, что тебе по вкусу – в любом другом саду можешь попросить, и никто тебе не откажет. Скажи только, что ребёночка ждёшь – и всё тебе дадут, досыта накормят.

– Как это? – удивилась Дарёна.

Это был обычай Белых гор: беременной женщине позволялось и прощалось всё. По неписаному правилу её оберегали, оказывали помощь, удовлетворяли её желания и прихоти, которые считались потребностями растущего внутри неё ребёнка. Но начало лета есть начало лета, и свежих ягод, по которым так страдала Дарёна, взять было пока негде. Оставалась только набившая оскомину клюква прошлогоднего урожая, хранившаяся в бочонках с водой, но на неё Дарёна уже смотреть не могла. Ей хотелось чего-то эдакого… Такого… А какого – она сама толком ещё не поняла.

Но выкрутасы желудка были ещё половиной беды. Дарёна испытывала постоянную усталость, всё валилось из рук, и сколько она ни спала, а всё равно не могла выспаться, словно сражённая непонятной хворью, тянущей из неё силы. Долго мучиться не пришлось: матушка Крылинка подсказала чудодейственное средство – всё ту же воду из Тиши, которая не только избавляла от тошноты, но и наполняла бодростью. В доме Твердяны Дарёну в любое время ждал ковшик этой воды, ежедневно бегать за которой подрядили самого младшего члена семейства – Раду. Навсегда забылась утренняя пытка подъёмом, когда Дарёне казалось, будто какие-то призрачные чудовища с когтями отрывают её душу от тела, а оно кричит и стонет в предсмертной муке. Всего несколько глотков с вечера – и утром она открывала глаза легко и радостно, с птичьими песнями на душе, со свежей головой и солнечным настроением, готовая к тысяче дневных дел. Млада не могла не заметить эту перемену в Дарёне.

– Вот такой ты мне больше нравишься, лада, – мурлыкнула она, когда они сидели вечером на берегу Синего Яхонта и любовались тихим, ясным закатом. – А то, когда тебе неможется, я места себе не нахожу, на службе все мысли о тебе одной – хоть совсем из дома не уходи.

– А мне любо, когда ты дома, – прильнула Дарёна к её плечу. – Может, Радимира даст тебе отпуск?

Млада вздохнула.

– Нельзя сейчас в отпуск, горлинка, не время. За западной границей надо смотреть в оба глаза.

Вечерняя прохлада дохнула Дарёне в спину тревогой. Сонно колыхалась высокая трава, небо безмятежно рдело остатками зари, а вершины гор дремали, как мудрые, но очень усталые старцы, присутствовавшие при зарождении мира. Больно было видеть на чистом, гладком челе Млады тень этой тревоги, хотелось расправить её помрачневшие брови, нависшие над глазами, совсем как у Твердяны. Разглаживая пальцем складочки меж ними, Дарёна с грустной, робкой надеждой прошептала:

– А может, ещё уладится всё? И не будет ничего дурного?

– Мне бы этого тоже хотелось, милая, – проронила Млада в ответ.

Слова не находились – видно, разбежались по озёрному простору. От досады, что не получалось развеселить Младу, Дарёна всхлипнула. Когда женщина-кошка хмурилась, день меркнул, а её белозубо-клыкастая улыбка была Дарёне нужнее воздуха. Если глоток воды из Тиши спасал от дурноты и слабости, то эта улыбка воином-победителем уничтожала все невзгоды и душевное смятение. На ней держалось счастье Дарёны, от неё зависели покой её сердца и уверенность в будущем.

– Ничего, ладушка, – сказала Млада, расправляя брови и чуть приподнимая уголки губ. – Просто устала чуток сегодня, вот и взгрустнулось… У меня есть ты, а скоро появится на свет наша дочка – чего мне ещё желать для счастья?

А Дарёне не хватало для счастья… вишни. Но не простой, а сладкой, как малина, и эта новая прихоть настигла её среди ночи очередным кошмаром. Лёжа рядом с Младой, она грезила о великолепных деревьях, на которых росли тёмно-красные глянцевые ягоды, по виду – точь-в-точь вишня, а на вкус – слаще мёда. Дарёна понятия не имела, существовали ли такие ягоды на свете, но сидевший у неё внутри привередливый Кто-то желал именно их: «Хоть на край света иди, а добудь. Хочу!» – требовал он.

«А ежели такие ягоды не растут нигде?» – растерялась Дарёна.

«Ничего не знаю, – отрезал Кто-то. – Ищи где хочешь».

Вкус так ярко и правдоподобно представлялся Дарёне во всех его оттенках, что её рот наяву невольно наполнялся слюной. «Вот же опять напасть», – думала она измученно, а луна усмехалась в окно, мудрая и далёкая от всех этих страстей. Вконец дойдя до изнеможения, Дарёна решилась разбудить Младу.

– М-м? – отозвалась та, устало приподнимая веки, и в лунном свете её глаза замерцали, наполненные голубым драгоценным сиянием. – Что, горлинка? Тебе нехорошо?

Дарёне было стыдно называть истинную причину, по которой она прервала отдых супруги, но Кто-то сурово хмурил брови и ставил вопрос ребром: или сладкая вишня, или завтра будет гадкий день с тошнотой, слабостью и отвратительным настроением – словом, с полным набором «радостей».

– Младушка, а бывают ли такие ягоды… Ну вот, представь себе: на вид – как обычная вишня, но по вкусу – сладкая, точно малина? – спросила Дарёна, робко рисуя на плече супруги загадочные каракульки.

Ожидая ответа, она затаила дыхание: рассердится или нет?.. Конечно, не годилось будить усталую Младу среди ночи из-за каких-то ягод, которые могли оказаться выдуманными, да и быть рабыней своих прихотей Дарёне порядком поднадоело, но её отчасти успокаивали слова Крылинки: «Это не ты привередничаешь, это дитя просит».

Кажется, Млада не рассердилась. Её лицо, озарённое луной, казалось бледноватым и усталым, растерянным, заспанно-грустным – каким угодно, но не сердитым.

– М-м… Слыхала я о таких ягодах, – промолвила она. – Зовутся они птичьей вишней, но растут в более тёплых краях, чем наши. В Белых горах для них слишком холодные зимы, которых им не пережить – вымерзнут.

– Жалко, – вздохнула Дарёна, устраивая голову на тёплом плече Млады. Впрочем, оно было твердоватым, для того чтобы служить подушкой.

– Спи, горлинка, – пробормотала женщина-кошка и вскоре снова заснула.

А от Дарёны сон улетучился: услышав, что созданные её вкусовыми причудами ягоды – не плод воображения, а действительно существуют, она потеряла покой.

«Ну вот, видишь? Они есть, – не унимался Кто-то. – И ты должна их для меня добыть, чего бы тебе это ни стоило!»

Сунув голову под подушку, Дарёна рыкнула сквозь зубы. Ох уж этот Кто-то! Намучилась же она из-за него…

С самого утра все её мысли были только об этой птичьей вишне. Ей казалось, будто она перекатывает во рту сочную, упруго-прохладную ягоду, медленно разминая, лаская, обсасывая сладкую мякоть, пока на языке не осталась одна косточка… Воображение работало бессовестно ярко, подбрасывая ощущения во всех подробностях и заставляя её ловить призрак вкуса и жаждать его наяву. А потом ей вдруг пришло в голову: а кольцо? Ведь Дарёна достаточно хорошо представляла себе желанную ягоду – и вид её, и даже вкус! Наверняка этого будет довольно, чтобы попасть с помощью кольца в то место, где она растёт. Была не была!

Кольцо привычно заработало, открывая водянисто колышущийся проход, в который Дарёна смело шагнула… Не без мурашек волнения, конечно. Кто знал, в каких краях она могла оказаться и какие люди там жили? Но опасения были напрасны: по другую сторону прохода раскинулся огромный тенистый сад – неизмеримо больше, чем у Твердяны. Солнце грело здесь намного жарче, и в его лучах шелестели лощёными кронами прекрасные деревья, ветви которых гнулись книзу под тяжестью спелых ягод – точь-в-точь как в мечтах Дарёны. Она воровато огляделась… Вокруг – как будто никого, только слышалось сонное перешёптывание листвы и писк пташек. Наверняка никто не заметит, если она нарвёт себе горсточку чудо-вишни: много ли ей было нужно? Лишь удовлетворить своего внутреннего мучителя, требовавшего всяких вкусных диковинок… Прямо к лицу Дарёны склонялась ветка, готовая вот-вот отломиться: столько на ней висело тёмно-красных, почти чёрных ягод. Их гладкие бока поблёскивали, маня: «Сорви нас! Съешь!» – ну как не повиноваться этому призыву?

Дарёна боязливо сорвала одну ягодку… И тут же вжала голову в плечи, ожидая громов, молний и появления ужасных карающих сил, готовых обрушить на неё всю тяжесть своего возмездия. Однако ничего жуткого не произошло: всё так же привольно сияло над головой высокое чистое небо, солнце разливало по коже горячий мёд своих лучей, а ветерок гонял меж деревьев густое, душноватое тепло. Пахло нагретой землёй и травой, пичуги переливали в своих горлышках хрустальные капельки звонких песен, а одинокая ягодка лежала на ладони, сияя в солнечных лучах, как крупный тёмный лал. Назад на ветку её было уже, конечно, не приставить, оставалось только положить в рот, что Дарёна и сделала. Подумать только! Выдуманный вкус, преследовавший её в воображении, в точности совпадал с настоящим, который чарующе растёкся в её рту, играя кислыми и сладкими нотками; вторые в нём преобладали, отличая эти ягоды от обычной вишни.

– М-м! – восхитилась Дарёна. – Какое чудо!

Она воодушевлённо принялась есть птичью вишню, забыв об осторожности, хотя следовало бы поглядывать по сторонам, чтобы при малейшем подозрении на опасность переместиться домой. Требовательный Кто-то, упоённый вкусом ягод, заставлял её тянуться к ним снова и снова, рвать, есть и – вот ребячество! – весело стрелять косточками. Увлекшись, Дарёна не заметила колыхания веток, раздвинутых чьими-то руками, и чуть не поперхнулась, когда карающие силы возникли перед нею в лице незнакомой женщины-кошки. Высокая, с прямыми пшеничными волосами, подхваченными через лоб шнурком, незнакомка носила льняную рубашку с широким красным кушаком, а её стройные голени обвивали ремешки мягких кожаных чуней. В одной руке она сжимала посох выше человеческого роста: им она, должно быть, прогоняла птиц, которые тоже были не прочь полакомиться ягодами. Увидев Дарёну, она строго свела густые светлые брови, золотившиеся на солнце.

– Это ещё что за воришка тут? Чужими ягодками угощаемся?

Отвертеться было невозможно: следы преступления горели у Дарёны на губах и вокруг них в виде ярких пятен сока. Сильная рука женщины-кошки крепко взяла её повыше локтя:

– А ну-ка, пойдём со мной.

«Ну вот, доигралась», – проплыла обречённая мысль в голове похолодевшей Дарёны. Бессовестный Кто-то! Измучил её грёзами об этих ягодах, вогнал в исступление, помутил ей разум и в итоге довёл своими причудами до беды.

– Не бей меня, добрая госпожа, прошу, – только и смогла она пролепетать со слезами. – Я… Я ребёночка жду… Ягод захотелось, вот я и…

Железная хватка пальцев на её руке ослабела, сурово сдвинутые брови незнакомки расправились.

– Не госпожа я. Садовницей старшей тут состою, – сказала она, смягчаясь. И усмехнулась: – С чего ты взяла, что я стану тебя бить? А ежели ягод тебе хотелось, так к хозяйке сада обратиться надо было и попросить, как положено.

Дарёна вздрагивала от покаянных рыданий. И в самом деле, отчего ей не пришло в голову сперва найти владелицу этих деревьев и не спросить разрешения сорвать ягодку-другую? Матушка Крылинка ведь говорила: «Только попроси – и всё дадут». Вот именно – «попроси»! А она совсем обнаглела – без спросу в чужой сад вторглась…

– Ну-ну, не реви, – сказала садовница грубовато, но беззлобно и взяла Дарёну за руку уже по-другому – мягко и в большей степени приглашающе, нежели требовательно. – Идём.

– Куда? – всхлипнула Дарёна, всё ещё боясь воздаяния за свой проступок.

– В дом хозяйский, вестимо, – ответила садовница. – Да ты не бойся, ничего тебе не сделают… Подумаешь, несколько ягодок съела! У женщин в тягости и не такие причуды бывают. Но госпоже нашей ты представиться обязана, коль уж в гости заглянула.

Пожатие большой руки садовницы было тёплым и приятным, и Дарёна последовала за нею почти без робости, восхищённо осматриваясь вокруг. Сколько здесь росло деревьев со сладкой птичьей вишней – не счесть! А ягоды встречались разных цветов: не только тёмно-красные, но и желтоватые с розовым румянцем, и даже совсем светлые, медовые. Значит, ошиблась Млада – могли они расти в Белых горах… Вот только кому принадлежал этот сад, полный не только птичьей вишни, но и иных плодовых деревьев и ягодных кустов? Они с садовницей шли и шли по его дорожкам, а он всё не кончался…

Встречались им попутно и другие женщины-кошки. Все они занимались делами: поливали, пололи, окучивали, подрезали, что-то сгребали граблями, копали, сажали.

– Это кто с тобою, Ярена? – окликнули садовницу. – Зарёванная такая…

– Да вот, воровку поймала, – с усмешкою отвечала та. – Черешнею лакомилась.

– Вот негодница! Всыпать ей розгами по мягкому месту, чтоб неповадно было! – послышались неодобрительные голоса.

Стыд покрыл щёки Дарёны отчаянным, раскалённым до головной боли жаром, под взглядами работниц она беззащитно ёжилась и втягивала голову в плечи: а ну как им вздумается устроить ей воспитательную порку прямо здесь и сейчас?.. С них, пожалуй, станется… Но следовало отдать старшей садовнице должное, она не забыла сделать оправдательное пояснение:

– Нельзя её сейчас розгами: с приплодом она во чреве.

– А, ну тогда – ладно, – сказали работницы, возвращаясь к своим делам.

Между тем показался дом, а точнее, белокаменный и златоглавый дворец – поменьше и существенно поскромнее княжеского, но тоже очень красивый и светлый, с башенками, высоким крыльцом и прудом, в котором плавали лебеди, томно чистя пёрышки. Дарёна залюбовалась ухоженным цветником, в котором за белой решетчатой оградой росли кусты роз разных расцветок, а также пленилась деревянными беседочками с ажурной резьбой, притаившимися в прохладной тени раскидистых клёнов и лип. Возле крыльца были посажены молодые пушистые ёлочки с голубоватой хвоей. Ярена проводила Дарёну в одну из беседок и велела подождать, а сама исчезла в проходе.

Дарёна присела за круглый столик, накрытый вышитой скатертью. В чьи же владения она попала? Может, тут жила одна из знатных Старших Сестёр? Других объяснений не находилось… Тёплый ветерок доносил цветочные запахи, задумчиво шелестел в лиственном шатре, а потом принёс свежий молодой голос:

– Поздравляю с пополнением семейства, Дарёнушка!

На столик встала глубокая миска, с горкой полная черешен двух видов – тёмно-красных и медово-жёлтых, а у ног Дарёны присела на корточки княжна Светолика, с ясной улыбкой глядя на неё снизу вверх. Завладев руками девушки, она ласково сжала их.

– Будь моей гостьей, прошу тебя! Вижу, черешня пришлась тебе по вкусу? Кушай, не стесняйся, её здесь полно!

Дарёна хотела было вскочить, но княжна мягко надавила ей на плечи:

– Куда ты? Сиди, сиди…

Светолика предстала перед Дарёной, одетая по-простому, в скромную рубашку с кушаком – не отличить от работниц в саду, только вместо кожаных чуней на ней были сапоги, украшенные ярким узором. От задорного блеска её глаз Дарёну сначала бросило в жар, а потом сердце словно ухнуло в прохладный колодец.

– Я… лучше домой… – пробормотала она, не оставляя попыток встать. – Прости, госпожа…

– Дарёнушка, нешто ты испугалась чего-то? – засмеялась княжна, не выпуская её рук из своих. – Останься, покушай, это для тебя! Законы я уважаю: ежели в сад пришла женщина с ребёнком под сердцем, не угостить её растущими в нём плодами – позор и грех. Присядь… Вот так. Тебе нечего бояться, никто тебя тут не обидит, клянусь.

Под её бархатисто-ласковым, убедительным напором Дарёна сдалась и села. Это прекрасное место словно держало её в обольстительных объятиях, а рука сама тянулась к миске с черешней.

– Кушай, – пододвигая ягоды к ней, кивнула Светолика. – Тебе сейчас это необходимо. Просто чудо, что тебя сюда занесло! Мне радостно видеть тебя в своём логове…

«Логовом» княжна называла это великолепное поместье, расположенное под южным городом Заряславлем, который основала родительница Лесияры, княгиня Заря. Здесь Светолика предавалась своим учёным занятиям, трудилась над изобретениями и разводила теплолюбивые, редкие и чужеземные растения. Попробовав черешню далеко на западе, в жаркой приморской стране Еладии, она загорелась замыслом вырастить её в Белых горах, и южная их оконечность подходила для этого как нельзя лучше: зима здесь была мягкой, а лето – умеренно жарким. Её стараниями теплолюбивое дерево хоть и не сразу, но прижилось, Светолика даже вывела несколько сортов с плодами разного цвета. Теперь княжна была гордой обладательницей огромного черешневого сада. Эти ягоды поспевали, когда всех прочих ещё и в помине не было; чтобы собрать урожай, княжна звала жительниц из всей округи, и каждой доставалось по корзинке. Особенно любила Светолика угощать черешней детей, поэтому на уборку урожая приходили целыми семьями; пока взрослые занимались сбором, детишкам позволялось кушать ягоды прямо с веток – сколько влезет.

– Скоро опять сюда толпа малышни набежит, – с улыбкой сказала княжна. – Сад громадный, деревьев – не счесть, с каждого дерева в хороший год можно получить до трёх пудов ягод – куда мне одной столько? Пускай ребятня радуется.

Вдруг издалека донёсся светлый и красивый, гулкий перезвон колоколов. Звук этот отдался в груди у Дарёны мощно и тревожно, и она едва не подавилась косточкой.

– Полдень, – сказала Светолика. – Это башенные часы бьют.

– А… а за что их бьют? Разве они кого-то обидели? – изумилась Дарёна.

Светолика заливисто расхохоталась, хлопнув себя по колену, и щёки Дарёны вновь ощутили жар, а внутрь закрался холодок неловкости: что же за диковинную глупость она сморозила, что княжна так потешается? Светолика между тем встала, знаком приглашая девушку следовать за ней.

– Идём… Идём, я тебе покажу! – вытирая выступившие от смеха слёзы и протягивая Дарёне руку, сказала она. – И черешню можешь взять с собой, пошли! Сама увидишь, как их… бьют! Ох-ха-ха-ха! Избиение часов! Ох, не могу…

Дарёна взяла со стола миску с ягодами и вложила руку в протянутую ладонь княжны, рдея от смущения и недоумения. Они вместе шагнули в проход и оказались внутри сумрачного помещения, наполненного огромными движущимися шестернями, валами, барабанами, колёсами… Свет проникал сквозь очень узкие высокие окна, похожие на крепостные бойницы. Огромный механизм заставлял звенеть колокола разных размеров.

– Где это мы? – спросила Дарёна, озираясь.

– В часах, – ответила Светолика. – Ты видишь их устройство изнутри. Эти часы установлены на башне и отбивают колоколами время. Их звон разносится далеко, и каждый, кто его слышит, может узнать по количеству ударов, который час. В отличие от солнечных часов, они показывают время и в пасмурную погоду, и в темноте, а преимущество перед песочными у них в том, что за ними не нужно постоянно следить, переворачивая, только заводить. Теперь ты видишь, Дарёнушка, что никто их не бьёт – они бьют сами. То есть, звонят.

Дарёна уже сама смеялась над своей оплошностью. Она как заворожённая наблюдала за движением часового механизма, а Светолика объясняла, как он работает:

– Вот это – пружина, её сжимают, и пока она медленно разжимается, часы идут. Завода хватает на две седмицы, потом часы надо снова заводить, иначе они встанут. Это – спуск, он преобразует вращательные движения шестерни в колебательные движения маятника. А вот это колесо двигает стрелку…

Дарёна никогда не видела подобных часов, от сложности их устройства у неё пухла голова, а в груди щекотало восхищение умом, разработавшим всё это. Потом они по винтовой лестнице поднялись на открытую всем ветрам башенную площадку, где Дарёна увидела ещё одно занимательное приспособление в виде закреплённой на треноге трубы, расширенной на одном конце. Тренога располагалась на встроенном в пол колесе и могла вращаться вдоль всей окружности площадки.

– Это труба дальнего видения, – объяснила Светолика. – В неё я осматриваю свои владения и вижу, где что творится. Её можно поворачивать в любую сторону за вот эти ручки.

Заглянув в узкий конец трубы, Дарёна вскрикнула: трава на земле виделась так близко, словно она лежала, уткнувшись в неё носом. А вот – сад с черешневыми деревьями… Старшую садовницу Ярену Дарёна видела как будто на расстоянии нескольких шагов и даже могла разглядеть вышивку на её рубашке. А ягоды… Казалось, стоило только протянуть руку – и вот они! Но рука Дарёны ловила только пустоту.

– Как это получается? – вскричала она, отнимая глаз от трубы. – Это чудо! Она… волшебная?

– Вовсе нет, – улыбнулась Светолика. – Никакого волшебства, действие трубы основано на свойствах изогнутых стёкол, которые вставлены внутрь. Они-то и позволяют видеть всё столь близким.

Разглядывание окрестностей оказалось таким захватывающим занятием, что Дарёна долго не могла оторваться. Бросая в рот ягодку за ягодкой, она со смехом наводила трубу на дальний лесок и пыталась сосчитать деревья, потом подглядывала за работницами в саду, которые расстелили на земле скатерть, разложили на ней съестное и уселись перекусить под деревом… А затем вдруг в поле её зрения попали трое женщин-кошек на сочно-зелёной лужайке, возившихся со странным приспособлением, представлявшим собою обтянутый кожей остов, очертаниями похожий на огромные птичьи крылья размахом сажени в четыре. «Крылья» крепились к треугольной раме и были связаны с нею несколькими длинными ремнями и верёвками.

– Ой, а что это? – спросила Дарёна.

Глянув в трубу, Светолика ответила:

– Это парящее крыло, с его помощью можно летать по воздуху. Но оно ещё в разработке, мы его испытываем и вносим исправления в его устройство…

– А что это они делают? – полюбопытствовала девушка, имея в виду женщин-кошек у летательного приспособления.

– Чинят крыло после… гм, последнего испытательного полёта, – усмехнулась княжна. – Он вышел не очень удачным.

– А как на нём летают? – ощущая в груди свежий, волнующий холодок восторга, пожелала узнать Дарёна. Вновь приникнув к трубе, она предположила: – Этими крыльями надо махать, как птица, да?

– Нет, крыло просто парит в воздухе, – прозвучал голос Светолики в щекотно-тёплой близости от её уха. – Говоря в двух словах, надо взобраться на возвышенное место – гору, холм или обрыв – и позволить ветру подхватить крыло. С помощью руля – вот эта треугольная рама и есть он – можно управлять полётом. Ветер, само собою, должен быть хорошим.

– Ну и ну, – восторженно пробормотала Дарёна. – Удивительно!

– И довольно опасно, – заметила княжна. – Ежели упадёшь на землю, можно все кости себе переломать или вовсе до смерти убиться. Нужна большая сноровка, чтобы управляться с крылом.

– Ох, – вздрогнула Дарёна и отпрянула от трубы с захолонувшим сердцем.

Руки Светолики с затаённой лаской опустились на её плечи.

– Да. Поэтому даже не проси меня дать тебе попробовать полетать на нём. Я скорее сама разобьюсь в лепёшку, чем позволю, чтобы с тобою что-нибудь стряслось… Особенно теперь.

Дарёна несколько мгновений выдерживала тёплое прикосновение ладоней Светолики, а потом смущённо высвободила плечи.

– А эти твои изобретения… – начала она.

– Нельзя сказать, что они в полной мере мои, – перебила княжна. – Как ты, быть может, помнишь, я вылавливаю их… в мутной реке времени. Я только читаю их там и пытаюсь воплотить в жизнь. В тех временах, откуда они приплывают ко мне, люди уже не прибегают к помощи волшбы: её им заменяет наука – достижение человеческого ума, дерзкого, беспокойного, ищущего… Да и самих богов, кажется, уже нет.

Крепкий высотный ветер трепал волосы Светолики и концы её кушака, а в её глазах, устремлённых в солнечную безмятежную даль, Дарёна увидела тень той же тревоги, которая омрачала лоб Млады.

– Как это – нет? – прошептала она.

– Боги засыпают, – вздохнула княжна. – Отец всех наших богов, Род, заснул уже так давно, что никто не может сказать, когда именно… Хотя знаешь, я не совсем уверена, что образы этих изобретений приходят мне из нашего мира. Порой мне кажется, что это какой-то иной мир.

– Иной? А разве их много? – ощущая холод мурашек от этих откровений, едва слышно спросила Дарёна.

– Кто знает, – молвила Светолика, задумчиво прикусив губу и ловя в прищур ресниц летний простор, залитый жарким солнцем. – Это не исключено… Есть же, к примеру, Навь, созданная сама знаешь кем. – По-видимому, Светолика не стала произносить имя тёмной богини, чтобы оно не вторгалось в этот светлый и ласковый день своим леденящим присутствием. – Может, есть и другие миры… Впрочем, всё это лишь догадки.

Жутковато-холодной тайной веяло от её слов, и Дарёна невольно поёжилась среди густой летней жары. Далее последовала долгая прогулка по владениям княжны: Дарёна увидела зелёные нивы, обещающие дать изобильный урожай огороды, привольные пастбища… Всюду княжну приветствовали почтительно, но с искренними улыбками, а она не заносилась перед простыми работницами, держась со всеми просто и дружески. Судя по тем разговорам, которые она заводила, Светолика была сведуща во многих областях: с земледельцами она могла со знанием дела беседовать о посевах, погодных приметах, тонкостях хозяйствования на земле, со скотоводами – о заготовке кормов, о болезнях скота, о молоке, мясе и шерсти, а кузни были предметом её особого внимания. Княжна собрала у себя много молодых мастериц, открытых ко всему новому и готовых на дерзкие опыты; они ковали составные части к загадочным устройствам, не столько повинуясь приказу госпожи, сколько из неподдельной пытливости ума и жажды познания. Будучи сама увлечённой и деятельной, Светолика умела увлечь и других. Чистый голубой хрусталь её взгляда обладал свойством зажигать свет воодушевления в глазах всех, кто с нею говорил: этот огонёк передавался им и уже не угасал.

– Ты столько всего делаешь, госпожа, – сказала Дарёна, поражаясь размаху этой кипучей деятельности. – Как тебя на всё это хватает?

– На самом деле не хватает, – со смехом ответила та. – Как бы я желала, чтобы день длился в три раза дольше! Сколько бы тогда можно было успевать! Неизмеримо больше…

В круговерти впечатлений Дарёна забыла обо всём на свете. Этот день обрушил на неё такую яркую мощь солнца, ветра и неба, что она мучительно захлебнулась в ней и пошла ко дну. Её словно завалило ослепительно сверкающими глыбами льда, под которыми не было сил двигаться и дышать; ещё несколько мгновений назад она склонялась к бутонам роз в цветнике, чтобы их понюхать, и вдруг очутилась в незнакомой комнате, расписанной по стенам и потолку золотыми жар-птицами. Её ослабевшее тело тонуло в мягких просторах роскошной постели, а над нею склонилось встревоженное лицо Светолики.

– Ох, Дарёнушка, прости! Я увлеклась и совсем запамятовала, что тебя следует беречь. Ты, должно быть, утомилась.

Несколько глотков родниковой воды с горем пополам привели Дарёну в чувство, а пробившие три часа пополудни колокола на башне гулко ошарашили её: ужин! Млада! Ей давно следовало быть дома и хлопотать у печки, чтобы к возвращению супруги успеть всё приготовить.

– Благодарю тебя за ягоды, княжна, и за твоё гостеприимство, – пробормотала она. – Задержалась я у тебя, а о том и забыла, что домашних дел невпроворот… Пора мне.

– Отдыхать тебе сейчас нужно, а не по хозяйству надрываться, – серьёзно покачав головой, сказала Светолика.

От её взгляда Дарёну накрыло звенящей лихорадкой.

– Я вовсе не надрываюсь, мне это в радость, госпожа, – поспешила заверить она. – Счастье и любовь сил придают. Это я на солнышке, видать, перегрелась, вот и нехорошо стало… Я воду из реки Тишь пью, с ней я горы своротить могу!

– А… Ну, это другое дело, – улыбнулась Светолика. – Тишь – великая сила. Ну что ж, спасибо, что заглянула в гости, Дарёнушка… Рада была с тобою повидаться. Завтра будет сбор черешни, приходи с корзинкой, ежели захочешь. Всё, что соберёшь – твоё.

На прощанье она хотела подарить Дарёне охапку роз из цветника, но та отказалась: что могла подумать Млада, увидев цветы?

На кухонном столе лежала свежая рыбина, уже почищенная и выпотрошенная. В животе у Дарёны нехорошо ёкнуло: значит, Млада заглядывала в обеденное время, а её не было дома… Чувство вины мягкой, но беспощадной лапой сдавило сердце. Ничего дурного она как будто не сделала, но дышать стало так трудно, словно она втягивала в лёгкие не воздух, а тесто. Нельзя было потакать бессовестному лакомке, сидевшему у неё внутри, не следовало так много времени проводить со Светоликой. Как двусмысленно это выглядело со стороны!

Кромсая рыбину на пласты, Дарёна выронила нож. Усталость давила на плечи и виски, поясница и ноги гудели. Несколько глотков чудесной воды стали бы её спасением, но она отчего-то боялась идти в Кузнечное… Ей мерещился осуждающий взор матушки Крылинки, от которой, как и от её супруги Твердяны, ничего нельзя было скрыть. Уж наверняка она скажет: «Ты теперь не свободная девица, а жена. Нельзя вести себя подобно легкомысленной ветрогонке и бросать тень на себя и супругу такими встречами!» Пахнущими рыбой пальцами Дарёна смахнула слезинку. Надломно ныла переносица, словно тая в себе ядовитый зародыш воспаления, а дыхание вырывалось лихорадочным бредом, суша губы.

Порванными бусами остатки сил раскатились по полу, но Дарёна собрала их в горсть и кое-как испекла пирог.

…Ей виделся черешневый сад, полный бегающих детей. Солнце заливало его косыми лучами, играя на багряных и янтарно-жёлтых гроздьях ягод, и детские руки тянулись к этим сверкающим сокровищам. Озорные кошки-подростки с перемазанными соком ртами носились, играя в догонялки, юные белогорские девы чинно собирали ягоды в маленькие туески, чтобы потом медленно и вдумчиво смаковать их, стоя в сторонке, а среди всего этого весёлого беспорядка смеялась княжна Светолика. Окружённая детьми, она сияла им вечерним теплом ясного взора, соревновалась с ними в стрельбе косточками, а самых маленьких катала на себе и кружила, подбрасывая в воздух. Такая Светолика нравилась Дарёне куда больше той загадочно-задумчивой, недосягаемо умной изобретательницы, сыпавшей мудрёными словами – простая, весёлая, тёплая, обожаемая детьми за этот ежегодный праздник урожая, который она устраивала в своём саду. И всё-таки странным образом похожая на Цветанку…

Дождливый сумрак влажно шелестел, а попытка пошевелиться на печной лежанке вызвала у Дарёны тоскливый тошнотный отклик внутри, словно её с позором изгнали из черешневого сада… Горьковато-сладкое, ягодно-солнечное послевкусие внезапно кончившегося сна наложилось на явь с её серыми мокрыми сумерками, запахом рыбного пирога и… забытым снаружи на верёвке бельём.

Дарёна выскочила во двор, шатаясь от слабости. Слишком поздно: развешанные для просушки вещи намокли до нитки и отяжелели от воды, к чему их уже снимать? Пусть уж теперь полощутся… На несколько мгновений растерянность задержала её под струями дождя, и Дарёна едва сама не вымокла, но пересилила неподатливую заторможенность тела и укрылась под навесом, прилаженным над дверью. Блестящие от влаги доски настила скрипнули под шагами, и она вздрогнула всем сердцем, увидев вымазанные грязью носки сапогов и полы плаща травянисто-болотного цвета.

– Ладушка, ты чего тут стоишь? Меня, что ли, встречаешь?

Стальные щитки на груди Млады обожгли оружейным холодом ладони Дарёны, а глаза острыми сапфировыми гранями взрезали набухший, раздувшийся нарыв с виной. Обвив руками плечи женщины-кошки, покрытые сырой тканью плаща, она забормотала шершавыми, пересохшими губами:

– Младушка… прости меня. Помнишь, я тебя про сладкую вишню спрашивала? Очень мне её хотелось… И я нашла её с помощью кольца. Черешнею она зовётся, а растёт в саду у княжны Светолики. Я в гостях у неё побывала… Она мне всё показала… Часы башенные, трубу дальнего видения, парящее крыло, на котором человек может летать в поднебесье… Цветник с розами. Поля и огороды свои… Словом, все владения… Мы гуляли долго, разговаривали… Я черешни наелась. Долго я там пробыла, но ты не беспокойся, ужин состряпать я успела! Пирог ждёт тебя… Прости, Младушка, я не должна была с княжной видеться… но очень уж мне ягод хотелось! Так хотелось, что я не… мо… гу…

Последние слова, прерывистые от слёз, почти слились с шёпотом дождливого леса. Влажный холод порождал дрожь, челюсти сводило, щёки лихорадочно горели, а пальцы сковало ледяной невыносимостью… И невозможным, непостижимым спокойствием глаз Млады.

– Давай-ка в дом. Ну-ну, шагай, нечего здесь мокнуть…

Домашнее тепло казалось преувеличенным, рыбно-клейким, душным, но Дарёна считала себя недостойной его: уж лучше бы ей мокнуть снаружи, как забытое ею бельё. Млада снимала воинское облачение, а в её взгляде звенело суровое поднебесное спокойствие снежных шапок на вершинах гор.

– Вкусные ягоды? – только и спросила она, вешая промокший плащ к тёплой печке.

Дарёна смогла ответить лишь дрожащим от слёз кивком.

– Ну и на здоровье. А свобода – это испытание, ладушка… Не каждому она по плечу.

Смысл слов ускользал от ума Дарёны, но сердце смутно чуяло его подоплёку и мучительно болело. А Млада, переобувшись в домашние чуни, устало оперлась на колени руками.

– Где-то принято держать жену в строгости и каждый её шаг проверять, а мы даём ей волю и доверяем, – молвила она. – Я тебе верю.

– А я подвела тебя, – сорвалось с губ Дарёны, подёрнутых плёнкой сухой горечи.

Млада поднялась и положила ладони на печной бок, греясь теплом домашнего очага.

– Ты рассказала всё или что-то утаила? Что-то ещё было? – спросила она через плечо.

– Ничего больше, – проронила Дарёна.

– Значит, не подвела. Ну, давай пирог, что ли.

Сжавшееся в холодный плачущий комочек сердце медленно оживало… Ставя пирог на стол, Дарёна едва не уронила его на пол – к счастью, Млада успела подхватить.

– Но-но! Не надо ронять наш ужин! – воскликнула она. И усмехнулась: – Не ела ты, что ли, целый день, что руки ничего не держат?

– Да так, слабость немножко, – пролепетала Дарёна, у которой от усилий по переноске пирога дыхание превратилось в беспорядочно-мучительную ловлю ртом воздуха.

– Воду-то пила? – озабоченно сдвинулись брови Млады.

– Сегодня – ещё нет, – чуть слышно ответила девушка. – Некогда было…

– Так, кушай – и на печку.

Дарёна не смогла до конца осилить огромный кусок, который Млада ей отрезала. Бельё так и осталось мокнуть под дождём, а её окутал уют жаркой печной лежанки; Млада после ужина куда-то исчезла, закутавшись в плащ, но у Дарёны не осталось сил даже на тревогу. Впрочем, скоро женщина-кошка вернулась и поднесла к её губам ковшик.

– Матушка Крылинка беспокоилась, оттого что ты не пришла сегодня испить воды из Тиши. Я сказала ей, что у тебя дел было много, так она взялась меня стыдить – мол, не берегу тебя, не помогаю, всю работу по дому на твои плечи взвалила, а сама пальца о палец не ударю, – с усмешкой сообщила Млада, поддерживая ковшик в руке Дарёны, пока та пила. – Завтра мне в ночной дозор, а день свободный выходит, так что отдыхать будешь, а я уж как-нибудь сама управлюсь по хозяйству.

О Светолике и черешне не было сказано больше ни слова.

Утро сияло умытым, расчистившимся небом, солнечные лучи густо струились меж сосновых стволов. Дарёна снимала с верёвки бельё, которое она вчера проворонила, а Млада, сидя на ступеньках босиком и с закатанными рукавами, надраивала до блеска горшки: мочалка и озёрный песок были ей в помощь. Уже начищенные пять горшков гордо стояли ровным рядком, оставалось почистить ещё три.

– Ты что, опять голодная? Недавно ж завтракали вроде, – хмыкнула Дарёна, заметив хищный блеск в косом взгляде Млады на пташку, беспечно севшую на перила. – Там ещё полпирога есть.

– И то правда… Пойду-ка, ополовиню эту половину, – согласилась женщина-кошка, поднялась и прошлёпала босыми ногами в дом.

– Обжора, – тихо усмехнулась Дарёна ей вслед, а пташка упорхнула.

Вздох, вырвавшийся из её груди, чуть приметно колыхнул наволочку на верёвке. Наверняка в черешневом саду Светолики уже вовсю шёл сбор урожая… Хотела бы Дарёна сейчас вместе с тамошними детишками рвать полные летней свежести, блестящие на солнце ягоды и чувствовать кожей озорную улыбку княжны! Вдох… А на выдохе этот порыв сложил крылья. В душе Дарёны, как на тихой глади Синего Яхонта, сияло отражение нового осознания: пусть всё достанется ребятишкам! Доверие Млады стоило дороже лукошка черешни.

День, дыша солнцем и звеня в соснах, перевалил на свою вторую половину; Млада с Дарёной взяли с собой остатки пирога и выбрались на полянку, покрытую сиреневым ковром цветущих колокольчиков. Наевшись, Млада чёрным пушистым зверем растянулась в цветах и подставила спину и бока чешущим и ласкающим рукам Дарёны.

– Мур, мур, киса, – с нежностью ворковала та.

Кошка свернулась, и Дарёна устроилась внутри пушистого ложа, опустив голову на плечо зверя, как на мягкую и тёплую, живую подушку. Её наполняло урчащее счастье, когда одним ухом она вслушивалась в размеренное биение кошачьего сердца, а другое в это время грелось в луче солнца…

А дома их ждала светловолосая гостья в красном кушаке: Млада видела её впервые, а Дарёна сразу вспомнила её имя – Ярена. Старшая садовница с поклоном сказала:

– Мир вашему дому… Я послана княжной Светоликой, чтобы передать Дарёне этот гостинец.

Лукошко тёмно-красных черешен вперемешку с янтарно-жёлтыми стояло на дощатом настиле перед домом. Лёгкая грусть щемяще-сладким ягодным привкусом растаяла на языке: Светолика, должно быть, надеялась, что Дарёна примет её приглашение, но сбор урожая в саду прошёл без неё…

– Что ж, передай княжне нашу благодарность, – ответила Млада. Холодным дыханием седых вершин повеяло от её голоса, а брови мрачно нависли над глазами, снова придав ей поразительное сходство с Твердяной.

Ярена ещё раз поклонилась и, не задерживаясь долее, шагнула в проход.

За неприступным блеском снежных шапок скрывалась спокойная мудрость, непоколебимая, как сами Белые горы: Дарёна всегда чувствовала её, когда устремляла взгляд в затянутую голубой дымкой даль, что лежала за Синим Яхонтом. Она не знала, могли ли горы увидеть её улыбку и почувствовать тепло, но в том, что всё это увидит и почувствует её супруга, сомневаться не приходилось.

– Ты же веришь мне? – с робко дрогнувшей в голосе надеждой спросила она.

Млада не спешила с ответом. Попробовав одну ягоду из лукошка, она хмыкнула. А Дарёна, подняв корзинку за ручку, сказала со светлой и твёрдой уверенностью, спустившейся ей на сердце с заоблачной вышины:

– Я скоро. Только отдам ягоды Светолике и вернусь.

– Нехорошо обижать дарителя, отказываясь от подарка, – двинула бровью чернокудрая женщина-кошка.

– Не всегда приходится делать так, как нам велят обычаи, – ответила девушка. – Я поступлю так, как велит мне сердце.

Шагнув в проход, она словно попала в свой вчерашний сон: солнечное шелестящее пространство сада было полно детского гомона. Дарёну чуть не сбили с ног две девочки-кошки, затеявшие беготню среди деревьев, и несколько ягодок просыпалось из качнувшегося лукошка.

– Вроде кошки, а носитесь, как кони, – не удержалась Дарёна от замечания.

– Гы-ы, – осклабились те в клыкастых улыбках и помчались дальше.

Под множеством рвущих рук урожай с веток перекочёвывал в корзины. Взрослые собирали ягоды со смехом, шутками и песнями; дети постарше им усердно помогали, то и дело отправляя попутно в рот ягодку-другую, а малыши лишь веселились и ели. В точности как во сне, толпа ребятишек окружила княжну Светолику, которая им что-то живо рассказывала, сопровождая свою речь выразительными движениями рук. Дарёне показалось, что в пальцах она сжимала прозрачный кусочек льда, обточенный в виде круга и выпуклый с одной стороны.

– …Стекло собирает солнечные лучи в одну точку, и точка эта столь горяча, что ею даже можно костёр развести! Ежели изогнутые стёкла вставить в трубку определённым образом, получится труба дальнего видения – как та, что стоит у меня на башне с часами. А коли вставить стёкла по-другому, можно, напротив, рассматривать даже пылинки… Они будут выглядеть величиною с небольшого жучка!

Заметив приближение Дарёны, Светолика смолкла; улыбка медленно таяла на её губах, пока не осталась лишь в глубине глаз в виде тёплых, по-вечернему задумчивых искорок.

– Я думала, ты уже не придёшь, вот и послала тебе корзинку черешен.

– Благодарю тебя за гостинец, госпожа, но принять его я не могу, – пробормотала Дарёна.

Под светом этих искорок её решимость предательски слабела, но она нашла способ и избавиться от лукошка, и отвлечь от себя пристальное внимание дюжины любопытных глаз.

– Кому черешни? А ну, налетай! – весело воскликнула она, протягивая корзинку детям.

Уловка удалась: лукошко тут же пошло по рукам, и ягоды из него начали убывать с огромной скоростью, исчезая в ребячьих ртах. «Тьфу, тьфу, тьфу», – летели в разные стороны косточки. А искорки в глазах княжны грустно померкли.

– Прости, госпожа, – тихо сказала Дарёна. – Не серчай. Пойми меня: в супружестве я состою и не могу принимать от тебя подарков, не огорчая этим мою супругу и не подрывая её доверие ко мне. Ещё раз прими мою благодарность за вчерашний день… Прощай, не поминай лихом.

Она вложила руку в протянутую ладонь Светолики, несколько мгновений впитывала её тепло, а потом, преодолевая пожатие, мягко, но решительно высвободила.

Домой она вернулась с успокоившимся, лёгким сердцем, но, к своему удивлению, не обнаружила там Млады. Оружие и снаряжение женщины-кошки было на месте, а самой её и след простыл, только лёгкий призрак печали висел в смолисто-сосновом воздухе. Опустившись на ступеньки и спрятав лицо в ладонях, Дарёна заплакала, сама не зная отчего. Всхлипы вырывались горькими толчками, а в ушах звенело, словно где-то в горах разбивались прекрасные ледяные фигурки…

– Лада, что стряслось? Отчего ты тут плачешь? Она тебя обидела?! – услышала она родной голос, полный тревоги.

Все разбитые фигурки растаяли от облегчения, тёплой волной накрывшего Дарёну. Она со смехом прильнула к щеке Млады своею.

– Никто меня не обидел, просто я вернулась, а тебя нет…

Только сейчас она увидела, что женщина-кошка пришла не с пустыми руками: на коленях у Дарёны оказался берестяной туесок, с горкой наполненный отборными черешнями карминно-красного цвета. Капельки воды хрустально блестели на них, а волосы и рубашка Млады были сырыми, словно она где-то попала под дождь.

– Надо было мне сразу про них вспомнить, когда ты ягод захотела, – усмехнулась она, щекоча губами висок Дарёны.

– Откуда они? – изумилась та.

– Издалека, – кратко ответила Млада. – Не с Белых гор. Кушай, горлинка… А захочешь – ещё принесу. Их там ещё много.

12. Воронка в небе. Смертельное оружие и погружение под лёд

Неподвижная, бесстрастная луна озаряла холодным тусклым серебром своего света кривые голые ветви деревьев и ледяную гладь замёрзшего болота. Морозный покой этого места заключал попавшую в него душу под звенящий купол молчания, ночь мерцала колючими искорками мёртвых глазниц; некому было протянуть руку помощи провалившемуся под лёд человеку, который окоченевшими скрюченными пальцами пытался найти хоть какую-нибудь опору, чтобы уцепиться и выбраться. Тщетно. Намокшая одежда сковывала тело обжигающе холодным панцирем и тянула вниз, а обломки льда вставали дыбом и переворачивались при попытке за них ухватиться. Мороз пускал свои мертвящие ростки меж рёбрами человека, пробираясь к загнанно стучавшему сердцу…

Лунный свет блеснул на перстне-печатке, озарив раскинутые крылья изображённого на нём ворона. Рука безнадёжно искала, за что бы схватиться, но везде был скользкий, коварный лёд, лишь с виду казавшийся прочным. Выпученные глаза, полные ужаса и отчаяния, судорожно хватающий воздух рот, тёмная щетина на бритом подбородке, налипшие на лоб мокрые пряди волос – таким луна увидела лицо владыки Воронецких земель, князя Вранокрыла.

Мёртвые топи хранили столь же мёртвое, зимнее молчание.

Обрывки памяти реяли в схваченной инеем тишине, как чёрные ошмётки пожара.

*

Всю дорогу Вранокрыл провёл в холодном оцепенении. Сознание билось, как птица в клетке, в неподвижном теле, у которого, казалось, даже кровоток остановился… Голод и жажда стали призрачными воспоминаниями, прочие телесные нужды словно застыли от одного взгляда Марушиного пса по имени Вук.

Время затерялось где-то в тучах, застилавших луну. Сколько дней бежали звери, впряжённые в колымагу? Может, сотню, а может, и один. Днём движение останавливалось, и псы прятались: видно, их глаза не выносили яркого света. Потом князя выволокли наружу и набросили на голову мешок, и чёрная пустота проглотила его тело, сердце и душу.

Падение было жёстким, словно Вранокрыла спустили кубарем с каменной лестницы, заставив пересчитать рёбрами добрую дюжину ступенек. Боль пробилась сквозь онемение: тело понемногу оживало. А из тьмы доносились низкие голоса, разговаривавшие на какой-то тарабарщине, из которой князь не мог понять ни слова. Жуткий язык! Его звуки чёрными щупальцами опутывали душу, пауками заползали в уши и копошились в мозгу, выедая его изнутри.

Снова его куда-то везли. Лёжа на мягкой подстилке, Вранокрыл пытался понемногу разрабатывать пальцы, разгонять в них кровь. Из-за этого проклятого мешка он ничего не видел, но чувствовал леденящую скорость, с которой мчалось неведомое средство передвижения. Ни скрипа колёс, ни цокота копыт он не слышал.

Вместо мыслей – глазастая тьма изнутри и снаружи.

Вместо чувств – рука этой тьмы на сердце.

Прошло немало времени, прежде чем он смог пошевелить рукой. Какой же благословенной казалась та пора, когда это действие было столь лёгким и естественным!.. Сейчас же он превратился в одно сплошное усилие.

Вместо воли – черепки.

Вместо жизни – обрыв над бездной, полной чёрного тумана.

Тужась до кровавого привкуса во рту, он кое-как добрался до своей головы. Одеревеневшие пальцы едва чувствовали шершавую грубую ткань, когда он стаскивал мешок. Не пальцы, а вялые отростки, мягкие, словно бескостные; ухватить такими что-либо – непростая задача… Приходилось заново учить их подчиняться.

Ветер охладил его лоб, скользнул студёными струями по коже. Такого страшного и странного неба Вранокрыл не видел нигде: водянисто поблёскивая, над ним зависла дышащая жутью огромная воронка – небесный «водоворот» цвета воронёной стали, по которому проскакивали извилистые жилы ветвистых, мертвенно-голубоватых молний. Это небо словно высасывала наружу какая-то внешняя сила, но вращение воронки было медленным и сонным, привычным для окружающего.

Вместо света – вечный сумрак.

Вместо солнца – бледно-желтоватое, как круглый кусок масла, тусклое светило.

Вранокрыл не мог оторвать заворожённого взгляда от небесной воронки. Она словно затягивала его, сковывая своими пристальными пугающими чарами. Небо – словно пучина… Мимо плыли тёмные, сутулые глыбы скал и угрюмые очертания деревьев с мощными толстыми ветвями, похожими на руки с искорёженными больными суставами.

Вместо звёзд – жёлтые глаза Марушиных псов. Чёрная хвостатая свита сопровождала его в этом странном мире с небом, закрученным в воронку.

Этот ночной мир удивил князя замком завораживающей красоты, сложенным из испускающего бледный, молочно-лунный свет камня. Застывшей музыкой, причудливой, холодной и непонятной, вырастал он на скалах и казался вырубленным прямо в горной породе, хотя разница была очевидна: туманные глыбы, на которых замок гнездился, не излучали серебристого света, просто он так естественно вписывался в них. Сложно устроенный, состоящий из множества частей, он выглядел как целый городок, а острые шпили обледенелых башен сосульками вонзались в небо. Только сейчас Вранокрыл почувствовал, что замёрз: дыхание вырывалось изо рта белёсым паром, а бортики повозки мерцали, ощетинившись бахромой инея.

*

– …Ну, теперь понимаешь меня?

Злой клинок женского голоса пощекотал ему сердце своим острием. Ещё никогда прежде Вранокрыл не был ниспровергнут столь низко – на гладкий, холодный пол из этого странного светящегося камня с вставками из чёрного мрамора, которые складывались в узор-паутину. Мрачна была застывшая музыка, украшавшая эту палату с колоннами и необозримо высоким сводчатым потолком. Ни одного знакомого лада нельзя было уловить в ней: чудным и беспорядочным казалось расположение колонн, собранных в пучки, как огромные свечи – это придавало покоям вид пещеры с каменными выростами-«сосульками». Всё здесь тянулось вверх – острое, суровое, подавляющее своей высотой и угрюмым величием и созданное, должно быть, какими-то сумасшедшими зодчими…

– Слышишь меня?!

Чёрные и длинные, крючковатые ногти больно впивались в кожу. Перстни со смоляными камнями блестели, как всезнающие очи мрака. Кожа – смугло-серая, мертвенная. Рука подняла голову Вранокрыла за выбритый подбородок, и он увидел гранитно-неподвижный, заносчивый женский лик и шлем, украшенный толстыми, круто изогнутыми рогами.

Вместо воли – сломанный хребет.

Вместо мыслей – лихой ветер.

Вместо чувств – чёрное кострище.

Мужчины бород здесь не носили: все были одинаково смуглыми и гладколицыми, и князя привели к подобному же виду, затем облачили в причудливый наряд из кожи, меха и чёрного сукна, а в ухо запустили паукообразную тварь. Чудовищная тарабарская речь стала вдруг понятна ему, но сказать Вранокрыл пока ничего не мог, оставаясь безвольной куклой в руках у Марушиных псов.

А сейчас эта властная женщина с замашками единоличной повелительницы мира требовала от него каких-то слов. Её стройный стан и девичьи-упругую грудь облегал кожаный доспех, а с плеч ниспадал обильными складками белый плащ. Из-под рогатого шлема струились ниже пояса серебристо-белые пряди волос. Вранокрыл уцепился за длинную ногу в высоком сапоге, которую женщина выставила чуть вперёд. Его грубо отпихнули и опрокинули на спину, и сапог встал ему на грудь.

– Человек ты или бессловесная тварь?.. Дай ответ!

Вместо языка – плеть.

Вместо слюны – змеиный яд.

– Я… Вранокрыл, повелитель Воронецких земель, – проскрежетал князь. Если бы он мог, он впился бы зубами этой рогатой дряни прямо в промежность. – Убери ногу, баба.

– Это в Яви ты был повелитель, – насмешливо скривились тонкие, покрытые серебристо-сиреневой краской губы. – А это Навь, и здесь ты – никто. Привыкай.

Толстый кнут чёрной игольчатой болью до крови рассёк ему лицо. Над князем склонился длинноволосый незнакомец в чёрном плаще и с украшением из перьев на голове.

– Как ты посмел назвать владычицу Д?мрад?

Его рука в перчатке с длинным раструбом снова занесла кнут для удара, но властный взмах когтистых пальцев пресёк его движение.

– Довольно, Рхумор. Хоть наш гость и грубиян, но следует отнестись к нему снисходительно. Он ещё послужит нам.

Ни одного светильника не было в зале: безжизненный серебристый свет шёл от стен, пола, потолка. Вранокрыл сосчитал: восемь мужчин и одна женщина, которая всеми повелевала. Баба, напялившая штаны и воинственные сапоги, а на голове таскавшая рога от какого-то барана диковинных размеров… Наружность её была бы приятна, если бы не эта маска ледяной надменности, которая превращала её лицо в каменное изваяние. Точёный нос с благородной горбинкой и большие тёмно-зелёные глаза с жёлтыми искорками в глубине казались безупречными, а вот рот подкачал: слишком тонкий и жестокий. И имя странное – не мужское и не женское.

Полоса от удара кнутом горела. Сердце тлело, выталкивая загустевшую от ярости кровь.

*

«Ты голоден, гость?» – раздалось в голове у Вранокрыла.

Озираясь, князь сел на широкой постели под чёрным балдахином. В роскошно обставленных, но угрюмоватых покоях не было кроме него ни души. Стены излучали лунный свет, в высокое стрельчатое окно заглядывал жёлтый шар Макши – так называлось местное солнце, холодное и мерклое. Впрочем, его света было, по-видимому, вполне довольно здешним растениям для существования, и даже что-то вроде землистого загара появлялось от него на коже. Странный загар – зимний. Руки Вранокрыла приобрели тот же мертвенно-смуглый оттенок, каким щеголяли здесь все. В зеркало он себя не видел, но щупал щетину на подбородке; он выкрутил бы на дыбе руки тому, кто выскоблил ему лицо по местному обычаю. Значило ли это, что князь застрял тут надолго?..

Его ноги утопали в густом мехе: пол комнаты был устлан чёрными шкурами. Какому зверю они принадлежали, князь понять не мог. Таких не водилось в его землях…

«Ежели пожелаешь, тебе будут поданы еда и питьё».

– Кто тут? Кто это? – спрашивал Вранокрыл, обводя взглядом лунный мрамор стен. Невидимка пугал его до мурашек, но князь храбрился, готовый к бою.

«Я – дом, – был призрачный ответ. – Стены, на которые ты смотришь, пол, по которому ходишь, крыша, которая тебя укрывает. Это всё – я. Так ты желаешь есть или пить?»

Князь вжался спиной в подушки. Имей его собеседник людской облик, он мог бы ему что-то противопоставить – не оружие, так хотя бы свои кулаки, но тут… Что он мог сделать пустоте?

– Говорящий дом? – пробормотал он. – Как это так?

«Душу в меня вдохнул мой зодчий, вот как, – снова прозвучало в голове у Вранокрыла. – И сам упокоился во мне, замурованный в стену. Я был его последней песней, после которой творцу можно заканчивать жизнь, ибо вершина достигнута. Я – дворец Белая Скала, таково моё имя, а моя хозяйка – владычица Дамрад».

Дверь распахнулась, и в покои сам по себе вплыл накрытый стол, покачивая краями скатерти. Князь долго не решался подойти, оцепенев от изумления, и издали приглядывался к кушаньям. На золотом блюде возвышались горкой куски жареного мяса, а по краям свисали тёмно-зелёные кожистые листья – должно быть, для украшения; на соседнем блюде свернулась жутковатая птица с мощным клювом и длинной тонкой шеей, запечённая целиком; непонятный зверь в окружении коричневатых плодов наподобие яблок уставился на князя чёрным щетинистым рылом. Вид у мяса был привлекательный, поджаристая корочка жирно блестела, но князь не спешил пробовать: а ну как отравлено?..

«Яда в угощении нет, можешь быть спокоен, гость, – сказал дворец. – Это пища со стола самой владычицы Дамрад».

Обоняния Вранокрыла достиг вкусный запах, и его нутро ожило, оттаяло после долгой спячки: в дороге он не ел, не пил, не отправлял естественных надобностей. Отщипнув совсем маленький кусочек, он принюхался к нему, лизнул, почмокал. Вкус жареного мяса наполнил рот предчувствием сытости. «Яда, может, и нет, а вот какой-нибудь дурман…» – подумалось Вранокрылу. Впрочем, в животе уже пылал голод, слишком сильный, чтобы остановиться.

Воронецкий владыка съел пару кусочков мяса, потом поднёс к носу кожистый лист с края блюда: в ноздри ему ударил крепкий кислый дух. На вкус лист напоминал квашеную капусту, только с каким-то противным горьковато-маслянистым привкусом. Есть это было решительно невозможно, и князь, скомкав надкушенный лист, пристроил его назад на блюдо. Птица с огромным клювом выглядела пугающе, но он оторвал у неё крылышко и обглодал его, причмокивая. Неплохо! На вкус её мясо напоминало рябчика. Голод ещё не унялся, продолжая впиваться жадной зубастой пастью в его нутро, но Вранокрыл решил, что для первого раза довольно. Слишком много незнакомой пищи он есть опасался.

Из напитков на столе стояло тёмно-красное зелье, пахнувшее хвоей и ягодами. Плеснув на дно кубка, князь попробовал самую капельку. Оживился: несомненно, хмельное. А вот это хорошо, это очень кстати…

…Опустевший кувшин лежал на боку, на скатерти расплылось красное пятно. Отяжелевший Вранокрыл сидел в кресле у стены, вертя в руке кубок и разглядывая его с одним прищуренным глазом. Хмель не разогнал тягостных дум, только повис невидимым грузом на душе и в целом лишь усугубил угнетённое расположение духа, в котором пребывал князь.

Гость или пленник?

Чего от него хотят?

Не наломает ли там дров этот бывший ловчий? Охотничье дело он знал хорошо, а вот как насчёт государственных?

Маруша. Это вездесущее имя тысячеглазой бездной с паучьими лапами смотрело на него, следило за каждым шагом, вплеталось паутиной в мысли, вливало в кровь убийственный яд уныния. Оно, как выпивающее волю заклятье, лишило его разума и заставило повиноваться псам. Он подписал всё, что ему подсунули, оставил жену и детей на попечении слуг, сел в колымагу и…

Позыв в мочевом пузыре нарушил удобство тела, вторгся в сумрачное оцепенение хмеля. Пальцы князя нащупывали завязку на штанах, а невидимый слуга-дом, словно заметив его возню, выдвинул из-под кровати ночной горшок.

– О! – сказал Вранокрыл, подняв палец. – Это ты вовремя, братец.

*

Ночь в Нави отличалась от дня тем, что в изуродованном воронкой небе не было «солнца». Блёклое светило заходило, и падал чёрный полог глубокой тьмы, слепой и жестокой. Лишь иногда в небе проблёскивали молнии на воронке.

Вместо надежды – выжженная земля.

Вместо тепла – вечно зябнущие пальцы.

Вранокрыл всегда плохо спал на новом месте, а этот никогда не рассеивающийся сумрак погрузил его в нескончаемую сонливость, которая, впрочем, не находила удовлетворения. Едва он касался головой подушки, как его глаза выпучивались и сверлили пространство. Во дворце никогда не было полной тьмы, стены излучали свет постоянно, что тоже с непривычки не давало спать и выворачивало мозг наизнанку.

Вот и сейчас Воронецкий владыка, устав мучиться в постели, встал и подошёл к окну. Отсвет редких молний озарял водянисто блестящую поверхность небесного омута. Зрелище завораживало и повергало в холодное оцепенение. Какая же неведомая сила сотворила такое с небом?

Лёгкий скрип двери заставил его круто обернуться. Он жил в постоянной готовности к подвоху, в изматывающем напряжении; всё его пугало, всё заставляло холодеть и сжимать кулаки и зубы. Однако то, что он увидел, изумило его. И нельзя было сказать, что неприятно.

В комнату вошла девица с пышной копной чёрных волос, заплетённых в мелкие косички. На концах кос поблёскивали золотые зажимы, а лоб красотки охватывал драгоценный венец. Из одежды на ней было только несколько ремешков и кусочков кожи, прикрывавших грудь и лобок. И словно бы в противовес оголённому, маслянисто блестящему телу – сапоги почти до середины бедра. «Экая срамотища», – подумалось князю, но отвести взор от полуобнажённых прелестей он не мог – так и мазал глазами по округлой, призывно вздымающейся груди, по поджарому животу со вставленным в пупок голубым яхонтом, по стройным и сильным ногам… Девица, блеснув большими глазами непонятного болотного цвета, растянула рот в хищной волчьей улыбке.

– Не спится, княже? – молвила она со сладострастным придыханием. – Я пришла скрасить твоё одиночество.

Виляющей походкой она прошла к кровати, скользнула рукою по резному столбу балдахина, ухватилась за него и шаловливо покачалась, отклонившись вбок. Князь, невольно ощутив жар в штанах, смутился от её бесстыжего, пристально-изучающего взора.

– У вас тут все девицы в таком виде разгуливают? – хмыкнул он с усмешкой.

– Здесь не принято стыдиться своего тела, как у вас, в Яви, – ответила та. – Я – Свигн?ва, дочь владычицы Дамрад. Послана тебе в подарок на эту ночь.

Вранокрыл хотел по привычке потеребить бороду, но пальцы наткнулись на голый подбородок, и он досадливо поморщился.

– Знатный подарочек, – ухмыльнулся он через мгновение. – Однако ж не пойму я твою матушку: то я у неё никто, пустое место, то вдруг – дочку свою посылает… Темнит что-то государыня! Не знаешь, что у неё на уме, а?

– Это не моё дело, – сказала Свигнева, переключая своё внимание со столба на плечи князя. – А вот проверить, что ты из себя представляешь как мужчина – это дельце как раз по мне!

Её ладони обжигали даже через одежду, а кончик языка влажно блестел, когда она скользила им по губам, покрытым светло-розовой краской с перламутровым отливом. Бледные губы здесь, видно, считались верхом красоты, потому что даже мужчины красили рты. «Как у покойников», – думал Вранокрыл об этом странном обычае.

– А чего меня проверять – вот он я, – хрипловато мурлыкнул князь. – И готов попробовать подарочек.

А про себя он рад был уцепиться за что-то знакомое и привычное: уж это-то дело всюду одинаково. Баба – она везде баба: две сиськи, зад, две ноги… ну, и то, что между ними. Князь быстренько разоблачился, а девице было почти нечего снимать, кроме того кусочка кожи на ремешках, который прикрывал ей срам. Окинув Вранокрыла оценивающим взглядом, Свигнева отозвалась о его статях не слишком лестно:

– Рыхловат будешь, княже. Из-за пуза-то хоть свой кончик видишь?

С этими словами она похлопала князя по круглому брюшку, покрытому тёмной седеющей порослью. А уже в следующий миг плюхнулась на кровать, брошенная волосатой рукой рассерженного Воронецкого владыки.

– Следи за своим языком, девка, – процедил он жёстко. – За такие слова я тебя во все дыры так отжарю, что месяц сидеть не сможешь!

– О-о, а ты на такое способен, седой кобель? – блестя белыми клыками, рассмеялась девица. – Я вся в нетерпении, жги, наяривай, коль сил достанет!..

Князь обомлел от такой дерзости и непочтительности: стоя над сладострастно извивающейся на постели развратницей, он так сопел, что ещё немного – и в небе появилась бы вторая воронка, сделанная его ноздрями. Однако, и распалила же она его!.. Добилась своего! Вранокрыл жаждал наказать эту клыкастую дрянь немедленно. Взгромоздившись на девицу, он устремился было к цели, но запутался в ремешках кожаной повязки, преграждавшей путь. Пока князь пыхтел, пытаясь развязать их, Свигнева хохотала, извивалась и выскальзывала, натёртая каким-то маслом.

– Долго же ты копаешься, княже! Ежели уж в одёжке моей заблудился, то дальше дорогу-то и не найдёшь, поди!..

– Не одёжа, а… хрен знает что, – прокряхтел Вранокрыл.

Был бы у него с собою нож – разрезал бы эти треклятые ремешки, и всё. Увы, оружие ему как гостю не полагалось иметь, а потому – хоть зубами грызи…

– Тебе помочь? – насмешливо спросила Свигнева.

Она дёрнула за кончик одного из ремешков, и хитро запутанные узлы распустились. Красный и потный от досады и смущения Вранокрыл сорвал повязки с её бёдер и груди, после чего наконец вонзился в скользкое, вёрткое и ненавистно-желанное тело со всей злостью.

Он пыхтел, потел, кряхтел. Задыхался, всаживал, долбил. Добился, зажмурился, крякнул – и обмяк. Он вложил все свои силы, показал свою мужскую мощь! И ушатом ледяной воды на него вылилось пренебрежительное разочарование:

– И это всё?

Выжатый, выдохшийся до искр перед глазами Вранокрыл был готов вскричать: «А что ещё надо-то?!» Отвалившись в сторону, он умирающе ловил ртом воздух, а девице – хоть бы хны! Она выглядела так, словно ничего с нею и не делали: даже малейшей капельки пота не выступило на её гладком смуглом лбу, а на лице замерла маска презрения. Сев в постели, Свигнева встряхнула своими косичками, словно клубком тонких чёрных змеек.

– У вас в Яви все такие скорые? – ехидно скривила губы она. – Молодец, княже, нечего сказать! Поелозил для своего удовольствия, а я даже не поняла, что это было!..

– Слушай, ты, шлюшка языкастая!.. – огрызнулся в ответ уязвлённый князь. – Что ты мне тут брешешь? Уж я-то, поди, знаю, как бабу покрывать надо!

– «Покрывать»! Ха! – хмыкнула девица. – Оно и видно, что только это ты и умеешь.

– Да чего тебе ещё надо, сладострастница балованная?! – не выдержал Вранокрыл.

Болотная зелень глаз девицы зажглась морозными белыми искорками, а уголок губ пополз вверх в недоброй ухмылке.

– Изволь, княже, я тебе покажу, как я люблю это делать.

– Меня на второй раз не хватит, – со стыдом сознался Вранокрыл, который уж и не рад был «подарочку», такому непочтительному, нахальному и дерзкому на язык. – Годы уж не те, чтоб без остановки, как кобель, спариваться…

– Ничего, пару капель из тебя выжать ещё можно, – глумливо хихикнула Свигнева.

Откуда-то взялся длинный и тонкий, как вожжа, ремень; Вранокрыл не сразу понял, где она его прятала: не так уж много на её теле имелось мест для этого. (Видно, всё-таки в сапоге: вон какие они высоченные! Там вполне себе и ножичек какой-нибудь мог прятаться. И даже, пожалуй, не один). Серединой ремня Свигнева туго скрутила князю руки, а концы привязала к столбам в изголовье кровати.

– Ты… это… это ещё зачем? – пытался возмущаться удивлённый Вранокрыл.

– Не рыпайся, старый пердун, – цыкнула девица, обнажив белоснежный оскал. – Сейчас всё узнаешь.

Вскочив на постель и слегка пружиня на ней ногами, она достала из сапога плётку со складной рукояткой. В свёрнутом виде она занимала совсем немного места, а вот в полную свою длину произвела на князя весьма ошеломляющее и не слишком приятное впечатление. Он встревоженно переводил взгляд с пушистого треугольника чёрных волос на плеть и обратно.

– Ты что задумала, окаянная?!

Плётка свистнула в воздухе, но удар пришёлся по подушке совсем рядом с головой князя: чуть правее, и Воронецкий владыка заработал бы второй рубец на лице.

– Твою усталую плоть надо малость взбодрить, – оскалилась Свигнева.

– Э-э! – закричал князь. – Не смей, гадюка! Ударишь меня – шею сверну!

Ледяных искорок в глазах девицы эта угроза не прогнала, пощады её взгляд не обещал. Две белые молнии хлестнули Вранокрыла, и его самолюбие скукожилось в жалкий комочек. Его холеные, сытые бока и откормленное брюшко покрылись полосками от ударов… Впрочем, хлестали его не до крови, а только до покраснения кожи, но и этого было довольно для невообразимого, жгучего унижения, смешанного с яростью. Вранокрыл ругался последними словами, брызгал слюной, брыкался, пытался достать Свигневу ногой и спихнуть на пол, но та с торжествующим хохотком охаживала его плетью снова и снова.

– Так, так тебе, хряк ты жирный! – добавляла она к телесному оскорблению ещё и словесное. – Ну вот, оживаешь мало-помалу! Еле шевелился, а теперь гляди-ка, как задёргался!

Её гибкий стан лоснился, высокая грудь с вызывающе вздёрнутыми сосками покачивалась при каждом взмахе плетью… Вранокрыл ненавидел каждую упругую ямочку на её полнокровном, здоровом теле, словно созданном для соблазнения и плотских утех; будь это в его власти, он в кровь исполосовал бы толстым пастушьим кнутом эти круто изогнутые, виляющие бёдра и округлый, подтянутый задок, а потом подвесил бы эту дрянь за руки, чтоб они с хрустом вывернулись из плечевых суставов…

– Сука… шлюха… ненавижу, – рычал он. – Удавил бы тебя, гадина!

– Да, да, княже, я такая сука, каких ещё поискать надо! – смеялась та, а плётка со свистом оставляла на коже князя новые и новые полоски.

Каждый удар поднимал воображение Вранокрыла на дыбы, и он представлял себе изощрённейшие пытки, коим он непременно подверг бы Свигневу за все эти издевательства и оскорбления его княжеской особы. Он мысленно вливал ей в горло кипящее масло, сдирал кожу, варил в кипятке, потрошил заживо… И с каждой новой картинкой этих кровавых расправ в паху у него всё сильнее разгорался похотливый огонь.

– О, а вот и зверь проснулся! – хохотнула Свигнева, а князь залился пунцовой краской, увидев свой уд, бесстыдно торчавший в железном стояке.

Дочка владычицы взобралась на князя задом наперёд, показав ему упругие ягодицы, и уселась Вранокрылу на лицо.

– Ты что творишь, зараза?! Это что за… – придушенно вскричал тот, но тут же охнул, ощутив руки девицы, которые, видимо, рассчитывали выжать из него намного больше, чем пару капель.

– Работай языком, старый хрыч, а то откушу тебе твой отросток – назад не пришьёшь! – рыкнула Свигнева.

Вранокрыл испил чашу унижения до дна. Нутро негодовало: «Что ты, мужчина, позволяешь бабёнке с тобой вытворять?» – но вскоре внутренний голос заткнулся. Руки и рот Свигневы знали своё дело и вили из него верёвки, заставляя делать то, что ему даже не пришло бы в голову делать для ублажения женщины: он привык только сам получать желаемое, а до таких способов не снисходил. Впрочем, трудного в этом ничего не было, и он глотал этот странный, извращённый напиток, в котором смешались издевательство и блаженство. Каждый глоток жестоко всверливался ему в кишки, насмехался над ним, обнажал его постыдные слабости и выявлял пороки. Как будто в него вколачивали его же собственный член.

И ему нравилось. До крика, до судорог, до взрыва сознания.

– Ох… етить твою через плетень… – вырвалось у него, когда черноволосая мучительница освободила его из плена своих чресл и отвязала от столбов. – Дрянная девка, что ты творишь-то, а? Кто ж тебя замуж возьмёт, развратница?

Грудь Свигневы ходила ходуном от глубокого и удовлетворённого дыхания. Совсем не усталая, а лишь запыхавшаяся после этих упражнений, она весело плюхнулась на постель рядом с князем.

– Что значит – кто возьмёт? Я сама возьму сколько угодно мужей – столько, сколько пожелаю, и они ещё будут драться за возможность стать моими! Это Навь, дядя! – Свигнева со смехом щёлкнула Вранокрылу по носу. – Здесь у нас иные обычаи, чем у вас!

– Какой я тебе дядя? – проворчал князь, неприятно поражённый. – Ишь, племянница выискалась… Это как же так можно – чтобы у бабы было много мужей?

– У нас в Нави – так, – пожала Свигнева плечами. – Глава семьи – женщина. У моей матери вот, к примеру, пять мужей и двенадцать наложников, а раз в семь дней во дворец прибывают соискатели, и между ними устраивается состязание… Победитель отправляется к матушке в постель, а после она решает, что с ним делать дальше – оставить у себя в наложниках или отправить восвояси. Также она может выгнать наскучивших наложников и взамен выбрать новых. Мужья, само собою, остаются при ней всегда. Завтра, кстати, состоится очередное состязание за право разделить с владычицей ложе. Может, попытаешь счастья? – Свигнева подмигнула.

– Нет уж, меня сие не прельщает, – буркнул Вранокрыл. – Ежели глава семьи у вас баба, то кто же воюет? Тоже она?

– Нет, воюют мужчины, – отвечала Свигнева. – А мы управляем. Встречаются и среди нас воительницы – это их выбор. Но истинное предназначение женщины – давать новую жизнь, хранить и приумножать благосостояние рода, а также сберегать мудрость и знания, передавая их потомкам. Женщина строит и сохраняет, а мужчина в основном тратит ею созданное и накопленное… Впрочем, и грязную работу тоже делает он; война – одна из таких грязных работ. Ну и, конечно, он помогает женщине зачать потомство.

Рука Вранокрыла в который раз по привычке потянулась к усам и бороде, но ни того, ни другого больше не было. Князь плюнул с досады.

– Кто же придумал такие вывернутые наизнанку законы? – процедил он.

Спокойная ленца во взгляде Свигневы сменилась блеском морозных молний, от которых у князя зашевелились все волосы на теле.

– Ты говори, да не заговаривайся, княже, – холодно отчеканила она. – Твой род издревле поклоняется нашей богине Маруше, мог бы проявить и поболее уважения. Маруша создала Навь, заселила её живыми тварями, она же и дала своим детям закон, по которому мы живём теперь. Ты здесь в гостях, а гость должен уважать и хозяина, и установленные им порядки. Ежели какие-то обычаи чужды или непонятны тебе, это не повод их хулить.

– Гость? Вернее будет сказать – пленник, – угрюмо отозвался Вранокрыл. – Которому до сей поры неясно, зачем его похитили и какая доля ему уготована.

– Ты всё узнаешь в свой час, княже, не спеши, – изящно откидываясь на подушки, успокоила его Свигнева. – Ты приглашён на завтрашнее состязание; ежели не хочешь поучаствовать, то просто посмотришь на то, как это у нас бывает.

*

Престольная палата во дворце владычицы Дамрад достигала размеров рыночной площади в Зимграде – так показалось Вранокрылу, когда он под руку со Свигневой в числе прочих гостей миновал главный вход, ни дать ни взять – крепостные ворота. Если бы существовал пчелиный улей размером с небольшой город, то он издавал бы точно такой же гул, который наполнял это необъятное помещение. Привычный к роскошному многоцветию нарядов своих приближённых, здесь Вранокрыл тонул в скучном однообразии чёрного, оттенков серого и приглушённого коричневого, бурого, тёмно-болотного, дымчато-сизого – впрочем, к чему пестрота в мире вечного сумрака? Белый цвет носила только владычица, восседавшая на троне с пятисаженной спинкой. Это стремление к баснословно огромным размерам во внутренней обстановке дворца поражало князя: его собственное самомнение ещё не разрослось до такой степени, чтобы жить в доме, построенном словно бы для великанов. То, что было призвано создавать величие, лишь подчёркивало мелкость.

Сопровождавшая Вранокрыла Свигнева была на сей раз одета несколько более пристойно – в чёрное, шелковисто блестящее платье с пышными рукавами и глубоким вырезом на груди. Впрочем, то, что сзади выглядело как платье, оказалось весьма странным нарядом, ибо подол спереди тоже имел вырез от самого пояса, открывая ноги в узких кожаных штанах и вчерашних сапогах до середины бедра. Косички были собраны наверх и сплетены в замысловатую корзинку, увенчанную хохолком из пушистых чёрных перьев. Дочь правительницы провела князя к одной из свободных лавок в первом ряду недалеко от трона – по-видимому, это было место для почётных гостей – и сделала знак садиться.

К престолу владычицы вела лестница, покрытая ковровой дорожкой. По ступенькам были разложены подушки с кисточками, на которых сидели пятеро холеных, крепко сложенных мужчин с гладко выбритыми по здешнему обычаю лицами. Все они носили длинные волосы, передние пряди которых были заплетены в косички и украшены перьями и подвесками из самоцветов; в ушах у них поблёскивали серьги, а на когтистых пальцах – перстни.

– А почему у них глаза чёрным обведены? – склонившись к уху Свигневы, спросил князь.

– Чтобы казались больше и красивее, вестимо, – небрежно проронила та. И добавила снисходительно-насмешливо: – На что только не идут мужчины, чтобы женщина заметила и выбрала их!

Мужчины здесь носили украшения и пользовались тушью и румянами, наращивали мускулы и следили за красотой тела ради одной цели – быть приятными женскому взору. Вранокрыл плюнул и ругнулся про себя: не желал бы он жить в этом мире и лезть из кожи вон, чтобы понравиться бабе… А всё ради чего? Чтобы в итоге получить тёпленькое местечко пятого мужа и ублажать свою госпожу раз в месяц, когда дойдёт очередь? Ну уж нет.

– А который из них – твой родитель? – спросил он Свигневу.

– Мой отец – Рхумор, старший муж, – ответила та. – Он сидит ближе всех к матушке.

Челюсти и кулаки Вранокрыла невольно сжались: тот самый негодяй в чёрно-белом головном уборе из перьев и наградил его следом от удара кнута во всё лицо… Потом, правда, ему дали целебную мазь, которая в считанные дни заживила и почти изгладила шрам, но уязвлённую гордость нельзя было исцелить никакими снадобьями. Вранокрыл с удовольствием расквасил бы ударом кулака эту смазливую мордаху с большими, светло-серыми подкрашенными глазами, правильным точёным носом и ямочкой на гладком подбородке.

Мужей своих владычица подобрала с большим вкусом: все они были отменными красавцами. Трое – со светло-русыми гривами, один – с рыжевато-каштановой, а проклятый Рхумор обладал жгуче-чёрными волосами с благородными прожилками серебра в косичках. В окружении мужей в тёмных нарядах сама Дамрад сияла снеговой белизной плаща, струившегося с её плеч до самых ступенек, а кожу оголённых рук покрывали голубые узоры, напоминавшие сетку трещин на пересохшей земле. Эти «трещинки» выползали и из-под широкого кожаного ошейника, пересекая сильную и жестокую линию нижней челюсти. Тёмные брови пушистыми, ухоженными дугами поднимались над глубоко посаженными глазами, тяжёлые веки которых были постоянно полуопущены, придавая взору владычицы в сочетании с презрительно изогнутым тонким ртом сонливо-надменный вид. Ну и, конечно, рогатый шлем – куда ж без него…

Вранокрыл разглядывал владычицу с заведомой неприязнью. Мало ей пяти мужей и дюжины наложников – так ещё и эти смотры-состязания, приносившие ей свеженького любовника каждую седмицу. А эти подкаблучники? Сидят на своих подушках, как красивые истуканы, и даже слова против не скажут. Пусть их повелительница хоть каждую ночь развлекается с новыми чужаками – они и бровью не поведут.

Так он думал, пока жуткий, как искажённое воронкой небо Нави, взгляд Дамрад не встретился с его взглядом. Желтоватые искорки мерцали из-под устало набрякших век владычицы, но и они не оживляли бездонный морозный мрак в её глазах – нечеловеческий, всезнающий, древний. Вранокрыл словно провалился в ледяную воду: перед ним сидело существо – пол его уже был неважен – с тёмными крыльями Маруши за плечами и безымянной, бестелесной жутью во взоре. Чуть приметный высокомерный кивок – вот всё, чем оно удостоило князя, и тот, не чуя ног под собою, изобразил в ответ нескладный полупоклон.

«Бом-м!» – прогудело огромное медное блюдо, подвешенное у стены: Марушин пёс с блестящим мускулистым туловищем ударил по нему молотом на длинной ручке.

– Состязание… в честь нашей Великой Госпожи… объявляется… начатым! – торжественно, с расстановкой пронеслось по неохватному пространству престольной палаты. – Сегодня… за право разделить с Великой Госпожой ложе… поборются: Хумо Светлое Ухо из крепости Тёмный Лог! Деуш Вырвиглаз из города Мертворечье! Ставро Паромщик из местечка Чёрный Туман!

Голос выкликал имена, и на середину палаты выходили один за одним высокие, богатырски сложённые Марушины псы – ровно шестнадцать соискателей. Они были раздеты по пояс, дабы Великая Госпожа и зрители могли видеть всё выпукло очерченное великолепие их смазанных маслом и разукрашенных узорами тел. Тонкие в талии и широкие в плечах, они становились в ряд перед троном, и взгляд владычицы оценивающе скользил по ним. «Так знаток рассматривает породистых жеребцов, выбирая, которого из них купить», – подумалось Вранокрылу.

К соискателям подошла полуголая девушка с мешком в руках; с её пояса спереди и сзади свисала густая бахрома из тончайших золотых цепочек, соски прикрывались небольшими золотыми чашечками, а на голове колыхалась целая корона из чёрных перьев. Каждый из псов бросил ей в мешок глиняный черепок с какими-то письменами.

– На черепках написаны имена соискателей, – пояснила Свигнева князю. – Сейчас определят, кто с кем будет драться.

Девица с перьями на голове поднялась по ступенькам к престолу, опустилась на колени и протянула мешок владычице Дамрад так, чтобы той не приходилось слишком наклоняться для вынимания жребиев. Изящной лебединой шеей рука правительницы изогнулась и просунулась в мешок, поворошила черепки и наугад достала два из них.

– Деуш Вырвиглаз против Ставро Паромщика! – льдистым перезвоном прокатился по престольной палате голос Дамрад.

Названные псы поклонились ей и друг другу, после чего отошли в сторону.

– Хумо Светлое Ухо против Явора Смутьяна! – провозгласила Дамрад следующих противников.

Соискатели, чьи имена прозвучали, также отошли. Таким же образом все остальные были разбиты на пары, и посередине палаты слуги начали проворно устанавливать сооружение, состоявшее из четырёх столбов на устойчивых широких крестовинах и подвешенной к ним на цепях площадки размером две на две сажени. Столбы огородили бортиками, внутрь которых насыпали несколько бочек железных шариков с шипами. Предугадав вопрос Вранокрыла, Свигнева дала очередное пояснение:

– Побеждает тот, кто удержался на помосте. А проигравшему весьма больно падать…

«Бом-м!» – снова прогудело блюдо. Всё тот же грозно-торжественный голос объявил:

– Главное условие… как и всегда… драться честно… используя лишь свои силы! Хмарь в качестве оружия или вспомогательного приспособления… использовать во время схватки воспрещается! Нарушивший правило… изгоняется с позором вон… и не допускается более до состязаний!

Первым драться выпало Деушу Вырвиглазу и Ставро Паромщику. Деуш, светловолосая нервная бестия с блёкло-красными узорами на руках и плечах, ткнул пальцем в своего противника и процедил сквозь белые клыки, беспрестанно поигрывая мускулами и презрительно приподняв верхнюю губу:

– Твоя задница отведает ежей, недоносок!

Ежами, видимо, называли шарики с шипами, на которые предстояло падать проигравшим. Ставро Паромщик, непроницаемо-спокойный и неторопливый, с гривой тёмно-каштановых волос до пояса, ничего не ответил своему самоуверенному противнику. Пружинисто вспрыгнув на ограждение, следующим скачком он вознёсся на висячую площадку и уже оттуда отвесил владычице Дамрад поклон. Светловолосый пёс, сверкнув голубыми льдинками глаз, тоже легко заскочил на помост, вскинул в приветствии мускулистую руку с толстыми шнурами жил и поклонился повелительнице.

Снова гулкое «бом-м!» – и противники бросились друг на друга. Подвешенный на цепях помост раскачивался, сцепившиеся псы шатались, стремясь подтолкнуть друг друга к краю, и железные бугры мышц перекатывались под их атласно-гладкой, молодой кожей. В начале схватки не было ясно, кто возьмёт верх: Деуш и Ставро боролись с одинаковым остервенением и звериной силой; Вранокрыл поначалу наблюдал за происходящим с отстранённым любопытством, но потом поймал себя на том, что болеет за спокойного и немногословного Ставро, а светловолосому хвастуну желает проигрыша. Впрочем, какое ему было дело до того, кто в эту ночь отправится в опочивальню к владычице? Само состязание занимало его гораздо больше. Князь и у себя дома любил иногда устраивать богатырские игрища – правда, на кону стояли немалые деньги и почётное звание победителя; вот и здесь, отвлёкшись на время от своей тревоги, он следил за борьбой этих молодцев со звериным оскалом и заострёнными волосатыми ушами.

– Ах, этот Деуш – такой славный, – сквозь гул, ахи и охи зрителей пробился к уху Вранокрыла щекотный шёпот Свигневы. – Хоть бы он победил!

«Ну и дурища, – презрительно подумал князь. – А ещё в управительницы метит. Мозгов бы прежде набралась! А! Баба, что с неё взять… Ей лишь бы мордашка посмазливее была – вот и победитель». А вслух он пробурчал себе под нос:

– Бахвальщик он и напоказ играет. А вот второй – тот и есть боец настоящий. Готов биться об заклад, что он всех и победит ныне.

Заинтересованно двинув бровью, Свигнева тут же спросила:

– Об заклад, говоришь? И что же ты готов поставить на Ставро?

– Да что угодно, – не особо раздумывая над своими словами, бросил Вранокрыл.

– А готов поспорить на исполнение желания? – с плутовским прищуром улыбнулась Свигнева. – Победит Ставро – мы исполняем твоё желание. Проиграет – уж не обессудь, будешь исполнять наше.

Вранокрыл хоть и увлёкся схваткой, а нюха не потерял – сразу сдал назад, завидев этот хитрющий блеск в глазах девицы.

– Э, дорогуша, ты меня за язык не хватай! Мало ли, что вы от меня потребуете… Ежели уж ставить что-то на кон, так всё с самого начала понятно должно быть, а не с этими вашими… уловками. Ха! Нашла дурачка… Нет, милочка, втёмную играть я не согласен.

– Ну, как знаешь, княже, – сухо отозвалась Свигнева, отодвигаясь. – Придётся мне владычице доложить, что трусоват ты.

– Ну и докладывай, что хочешь, – невозмутимо пожал плечами Вранокрыл. – Я перед вами выкобениваться и что-то вам доказывать не обязан.

Он кожей чувствовал: его прощупывали, проверяли. Пытались на чём-то подловить, вот только пока князь не мог понять, на чём именно. Каждый миг он ждал подвоха, и это затянувшееся ожидание в сумрачном мире изматывало и нервы, и силы. Неуютный холод полз по спине, спускаясь и охватывая ступни, точно Вранокрыл поставил босые ноги на лёд. Ныла поясница, хотелось откинуться, но лавка не имела спинки, и князь утомлённо облокачивался то на одно колено, то на другое. Схватку Ставро и Деуша он досмотрел равнодушно; когда светловолосый пёс шмякнулся с подвесной площадки на «ежей» и взвыл благим матом, а торжественный голос невидимки раскатисто объявил победу Ставро Паромщика, сердце князя даже не дрогнуло, ни одной тёплой иголочки удовлетворения не кольнуло ему душу. Ему стало всё равно.

– Хм, надо признать, ты угадал, княже, – усмехнулась Свигнева. – Ставро и правда победил. Но это пока первая схватка, ему предстоит сразиться с новыми противниками. Посмотрим, дойдёт ли он до самого конца.

Все последующие поединки, которые были достаточно короткими, Вранокрыл смотрел вполглаза, ни за кого особо не болея. А между тем в окружении владычицы появилось новое лицо – высокая сероглазая девушка в длинном жемчужно-сером платье с открытыми руками и плечами. Её тонкий, изящно выточенный стан охватывал сверкающий пояс с драгоценными камнями, а с головы ниспадали восемь чёрных кос. В округлом, как луна, большеглазом лице угадывалось сходство с Рхумором. Девушка села на принесённую с собой подушку у самых ног Дамрад и с улыбкой вложила в протянутую руку владычицы свои тонкие пальчики, заканчивающиеся острыми коготками, и та их расцеловала, бросая на девушку плотоядный взор. Чудо: её злые губы, почти незаметные на лице из-за светлой краски, наконец-то тронуло подобие улыбки. Девушка устремила взгляд больших холодных глаз на качающийся помост, где в это время боролась очередная пара соискателей. Это был уже второй круг: победители первых восьми схваток сражались друг с другом. Девушка порой что-то говорила владычице, а та благосклонно слушала, слегка наклонив ухо. Приподняв лицо своей собеседницы за подбородок, она приблизила свои губы к её рту, и тот с готовностью раскрылся, принимая жадный и долгий поцелуй. Вранокрыл неприязненно содрогнулся.

– Это ещё что за… – пробормотал он.

– А это матушкино сокровище, моя старшая сестра Санда, – пояснила Свигнева. – Её тут так и называют – Сокровище.

– Это что – ещё один ваш обычай? – с плохо скрываемым отвращением усмехнулся Вранокрыл. – Ну и нравы у вас…

– Да, так у нас, навиев, заведено, – спокойно ответила Свигнева. – Старшая дочь нередко остаётся в своей семье и не заводит себе мужей. Она во всём помогает матери и часто разделяет с нею ложе. Вижу, тебе это неприятно? Ничего не поделаешь, это Навь. И коль уж ты к нам попал, лучше держи своё мнение при себе.

А между тем Ставро Паромщик вышел в третий круг, в котором оставались только две схватки. В качестве противника ему достался пёс с красиво серебрящимися пепельно-русыми волосами и чёрной повязкой на правом глазу. Увечье не мешало ему быть великолепным бойцом, что он и доказал, победив в первом и втором кругах.

– Ставро Паромщик против Бигрена Одноглазого! – прогремел объявляющий голос.

Если предыдущих противников Ставро сбросил на «ежей» довольно лихо, то схватка с одноглазым псом затянулась. Верх брал то один, то другой; зрители в напряжении охали и выкрикивали имена борцов – в зависимости от того, кому они желали победы. А Вранокрыл думал: «Отчего я хочу, чтобы победил этот Ставро? Чем он мне так приглянулся? Он даже не человек, он – Марушин пёс, навий». А вот поди ж ты – отчего-то хотелось князю, чтобы этот невозмутимый и угрюмоватый оборотень остался на шаткой площадке, поборов всех, кто выходил против него. И что-то подсказывало ему, что так и случится: уж очень уверенно шёл Ставро к победе, не показывая даже тени страха или сомнений. Он просто обрушивался на соперника и давил его своей медвежьей силой, оставаясь незыблемым, как гора, и внушая ужас каменной маской свирепости на лице. Ни злобы, ни ярости не отражалось в его взгляде, только спокойное леденящее предупреждение: «Я вас всех на одну ладонь положу, другой прихлопну – мокрого места не останется. Уж не серчайте: коли вышли против меня, так пеняйте на себя».

«Будь он человек – славный был бы молодец, взял бы такого в дружину», – проплыло в голове князя.

Бигрен оказался непростым противником для Ставро: он был крупнее и мощнее на вид. На его широкой, бугрящейся мускулами спине уместились бы, наверно, два таких человека, как Вранокрыл. Желая скорее добиться победы, он коварно пустил в ход зубы, и Ставро издал раскатистый рявк – звериный крик боли. Воспользовавшись его слабостью, Бигрен повалил темноволосого оборотня, и они принялись кататься по опасно качавшейся площадке, сцепленные в единый рычащий клубок. Казалось, борцы вот-вот упадут на «ежей» вместе, кубарем скатившись с края… Или один утащит второго за собой.

– Ну, ну, давай, – шептал Вранокрыл, сжимая кулаки. – Поднажми!

Словно услышав его, Ставро извернулся под соперником, ударил… И оказался на ногах. Но коварства Бигрену было не занимать: он принялся раскачивать площадку, вынуждая Ставро потерять равновесие. Однако тот не оробел – ухватился за цепь и взметнулся на столб, держась на его плоской, но очень узкой вершине каким-то чудом.

– Эй, слезай оттуда! – крикнул Бигрен. – Струсил?

Но Ставро взобрался туда не от страха. Высоко взлетев в прыжке, он мощным приземлением расколол площадку пополам, и Бигрен с воплем рухнул на «ежей». Сам же темноволосый пёс избежал падения, повиснув на одной из половинок.

– Ого! – гулко выдохнула вся палата.

Впечатлённые зрители хлопали в ладоши и топали ногами, отчего ступни Вранокрыла ощутили щекотную дрожь пола.

– Победа за Ставро Паромщиком! – протрубил ведущий-невидимка. – Но помост сломан… Нужно время… на его починку!

Ставро между тем лихо спрыгнул на пол за пределами ограждения и поклонился владычице. Та задумчиво теребила подбородок, а в её взгляде зажёгся интерес. Перемолвившись несколькими словами с Сандой, она приветствовала победителя этой схватки милостивым кивком.

Пока сломанный помост сколачивали, зрителей развлекали полуголые девицы, исполнявшие дикую, необузданную пляску под звуки бубна, трещоток и барабанов. Вранокрылу эта пляска показалась судорожными корчами взбесившихся ведьм: девицы взмахивали волосами, сверкали выпученными глазами, скалили клыки и сотрясали своими прелестями так, что князь, чувствуя неловкость, отвёл взгляд.

Помост починили, и началась вторая схватка третьего круга. Глядя на двух дюжих псов, пыхтевших от усилий, Вранокрыл гадал: кто же из них достанется Ставро в соперники в решающем поединке? Может, вот этот детина с коротко выстриженными висками и копной мелких светлых косичек? Ну и шея у него – как у быка! А зад – маленький, поджарый, с тугими полушариями ягодиц, плотно обтянутых кожаными штанами. Или, быть может, его противник – чернявый, с орлиным носом и светло-карими глазами янтарно-жёлтого оттенка?

– А-а! – взревел светловолосый, грохнувшись с площадки.

По его телу струились ручейки крови, а на спине и боку он вынес, выкарабкиваясь из ограждения, нескольких застрявших «ежей». Прочих увечий падение ему не нанесло: кости у него были, по-видимому, просто железные.

Чернявого победителя звали Джеслов Мясник. Может, он и правда трудился мясником, а может, получил это прозвание за свирепость – об этом Вранокрылу оставалось только гадать. Двигался он то гибко и текуче, то вдруг резко подсекал, стараясь зацепить соперника за ноги. За всю схватку Ставро несколько раз был на грани падения, но каким-то сверхъестественным усилием оставался на площадке, показывая не только свою непробиваемую, сметающую всё на своём пути медвежью силу, но и ловкость. Он принимал способ борьбы противника, подстраивался под него; наблюдая за предыдущими поединками, он успел изучить то, как Джеслов двигался, в чём был силён, а в чём – не очень. Впрочем, оба уже несколько выдохлись после трёх кругов, а потому яркое и напряжённое начало боя перетекло в вялое противостояние. Псы просто старались сдвинуть друг друга с места и подтолкнуть к краю, что удавалось им с переменным успехом. Нужно было что-то резкое и неожиданное, чтобы этот тугой узел развязался.

Вдруг Ставро отлетел к краю площадки и едва не сорвался вниз, но успел ухватиться за цепь и повис. От Вранокрыла ускользнуло, почему это произошло: чернявый пёс не наносил явного удара рукой или ногой – Ставро как будто отбросила некая невидимая сила.

– Запрещённый прием! – громовым раскатом раздался грозный голос. – Джеслов Мясник… использовал невидимый удар… хмарью! Он думал… что этого никто не заметит?! Позор! Правила нарушены!

Разочарованное «ах» прокатилось холодящей волной, а Джеслов вскричал:

– У меня это вышло невольно! Простите!

Владычица поднялась на ноги, и все взоры тревожно устремились на неё.

– Вольно или нет, но это противоречит правилам, – щёлкнули, как хлыст, её слова. – Позор ему!

Под свист и улюлюканье Джеслова выпроводили вон, а усталый Ставро спустился на пол и, пошатываясь, приблизился к престолу. Не доходя нескольких шагов до лестницы, он опустился на колени – весь в кровоподтёках, с разбитой губой и пьяным от изнеможения взглядом.

– Встань, победитель, – сказала ему владычица Дамрад, простирая руку вперёд величавым движением. – Тебя проводят в мои покои, омоют и накормят. А завтра, отдохнувший и с зажившими ранами, ты предстанешь передо мной.

*

– Да… Вырождаются князья Воронецкие.

Вонзив острые клыки в мясо на косточке, Дамрад оторвала кусок и принялась сосредоточенно жевать. Длинный стол, за который могла усесться не одна сотня гостей, был накрыт только на двоих; между кушаньями стояли масляные плошки с тлеющими фитильками, и их колышущееся тусклое пламя отражалось острыми искорками в глазах владычицы. С высокой спинки её троноподобного кресла на Вранокрыла пялились уродливые хари вырезанных из дерева чудовищ – полуящеров, полульвов.