В опале честный иудей

...Я связала шестнадцать небольших узлов и свертков ; плюс раскладушка, на которой спала. Тяжесть этой ноши была ничтожной по сравнению с не окрепшим еще Александром Владимировичем. Я одела его, обула - сам он этого делать еще не мог, повела (одна!) со второго этажа на первый по длинным маршам старинного дома. Свела. Прислонила к стенке поближе к выходу, посадить было не на что. Побежала - «молодка» - на второй этаж за вещами... Принесла вниз небольшую часть. Сложила возле Александра Владимировича. Побежала, задыхаясь, во второй раз... Снесла вниз еще несколько свертков... Отдышавшись малость, направилась опять наверх. Мое бедственное положение оценила женщина, охранявшая вход в больницу. Молча вынесла из своей конуры стул, усадила Соболева. «Иди! Я посмотрю!» Еще за два подъема я принесла остальную поклажу. В вестибюле часто открывалась входная дверь. С улицы врывались холод и сырость, я так боялась, что мой еще слабый муж подхватит простуду. Оставив его под присмотром сердобольной привратницы, я помчалась ловить такси. Мои дорогие сограждане, мои москвичи отлично знают характер представителей данного современного вида «извоза». Если пассажир с виду не производил впечатления кредитоспособного, они или просто прокатывали мимо человека с поднятой рукой, или бросали через окошко: «В парк!», «На обед», «По заказу!» и пр. Попробуй проверь, правду ли он говорит: машина скрывалась из виду мгновенно.

Я вышла на улицу. Мимо моей невзрачной, в старом зимнем пальто фигуры с поднятой рукой стремительно промчалось несколько такси. Что делать?.. Я уже готова была отчаяться, как вдруг на противоположной стороне площади увидела машину с «шашечками», подъехавшую к табачному киоску. Есть Бог на свете! Я бросилась вперед, не глядя на двигавшийся по площади транспорт. Схватила водителя за рукав в тот момент, когда он садился в машину, в правом углу лобового стекла горел зеленый огонек. Я попросила... «Не могу, я еду по заказу»... Раздумывать и рассуждать - бесполезно, бросила «на кон» единственную карту: «Уплачу десять рублей сверх счетчика (^!/з дневного плана), согласна и больше». Он сдался. Как видите, иногда и за соломинку необходимо ухватиться... Я была спасена. Водитель такси, рослый мужчина, увидев Александра Владимировича, когда помогал мне переносить вещи в машину, поступил в такой ситуации так, как и подобает сильному при виде слабых: взял тяжесть на свои плечи. Когда подъехали к дому, он фактически «внес» Александра Владимировича по ступенькам подъезда до лифта, от лифта - до дивана... Ему не надо было объяснять, в нем, в отличие от медиков н-ской больницы, заговорила простая и естественная человеческая жалость, сочувствие. Как я была ему благодарна! С благодарностью вспоминаю и теперь. Он получил от меня двадцать рублей. По тем временам сумма не такая уж малая. Он даже постеснялся брать «так много».

Медперсонал больницы, из которой мы уехали, не стеснялся. Смешно думать, что там не знали, каково возле их больницы «поймать» машину. «Садизм - наслаждение чужими страданиями». Словарь иностранных слов.

Увы, преждевременно было предполагать, что на этом и завершились наши трудные контакты с представителями самой гуманной профессии... Увы, рак развивался в организме Александра Владимировича по своим малоизвестным законам. Я уже говорила, что сначала наступило вроде бы выздоровление. Это было заметно и по внешнему облику Александра Владимировича. Прошел год... Городская больница, где была сделана операция, молчала. В один из дней, предварительно уведомив о нашем визите зав. отделением С., сопровождаемый мной Соболев отправился туда на осмотр. Осмотр по инициативе больного - обычаю и здравому смыслу в подобных случаях вопреки.

Жаль, что не дано мне владеть словом на уровне мастеров! Только им под силу оказалось бы описать неописуемое. Сначала лицо С. изобразило хмурое вопросительное удивление, но после первых же слов Александра Владимировича, протянутой им руки это неприятное напряженное лицо преобразилось! «Нет, вы посмотрите, каков! - восклицал он в восторге. - Нет, вы только посмотрите!» - и крутил Соболева, поворачивая его к себе то передом, то задом. Немножко смешное зрелище. «А ну, поворотись-ка, сынку, каков ты теперь?..» С., как Тарас Бульба, с восхищением разглядывал «творение рук своих».

А я вспоминала того С., которого неплохо, кажется, познала за полтора месяца год назад. И не могла верить теперешнему, была озадачена взрывом, казалось, неподдельной радости.

Может быть, я ошибаюсь, но, очевидно, хирург С., зная и помня, в каком виде он выпроводил своего пациента из отделения, не ожидал встретить его цветущим, с легким румянцем, сияющими глазами. Очевидно, в числе слагаемых его радости присутствовал и оттеночек вины, раскаяния, что ли... Это я почувствовала интуитивно, наблюдая его суетливость, слушая восторженные выкрики. Что-то противоестественное ощущалось во всей этой шумливости...

Состоялся врачебный осмотр. Все отлично. Возможно, так и было в тот момент. Утверждать противное не смею. Допускаю, признаки рецидива могли быть еще незаметны — болезнь страшна своей коварностью, непредсказуемостью.

...К концу третьего года после операции Александр Владимирович начал худеть... Но еще не пугающе. За год до смерти он стал жаловаться на слабость ног... Слабость ног?! Неуверенность в ногах?! Это у человека, способного отшагать в день километров пятнадцать незаметно для себя? Странно... Но не более. Кто мог знать, что за такими симптомами скрывались раковые сигналы? Метастазы... Периферийный рак. Начало конца.

Оперировавшая Александра Владимировича больница вновь замкнулась в молчании. Но наблюдавшие его терапевты «родной» поликлиники, знавшие, в отличие от него, чем он болен, что за «полип» у него удалили, были очень зорки. И вовсе не потому, что торопились прийти на помощь (что они могли?!), а потому что подыскивали подходящий момент, чтобы от него навсегда отделаться как от больного, сбагрить умирающего жене: вертись, как хочешь.

Последние месяцы были трудными, об этом можно и не говорить. Для меня - вдвойне. Я по-прежнему скрывала от Александра Владимировича правду.

Непременно стоит кратко сказать о поведении наблюдавших его терапевтов. Они, как бы поточнее выразиться, накапливали против него «компромат», т.е. регистрировали нарастающие изменения в организме больного, тем и ограничивались, отказывали даже в видимости лечения. С присущей ему прямотой Александр Владимирович спросил однажды одну из дам-терапевтов, долго ли еще они будут посещать его без толку. Согласна, такта в его вопросе содержалось, мягко говоря, маловато, но если врач ходит, а болезнь не убывает - виноват врач. Такое заключение он сделал за высоченным забором моей спасительной лжи. Вот тут-то мне и досталось! Я помню этот визит терапевта особенно четко, в деталях. Усевшись напротив меня по другую сторону стола, дама-терапевт, сильно разгневанная, потребовала от меня ответ за мое недостойное поведение: по какому праву я настраиваю Соболева против врачей? Перевести эту подлую глупость можно только так: скажи ему, что у него рак в последней стадии, и он перестанет предъявлять претензии к нам, врачам, дорожащим своим реноме и покоем... Передо мной сидела глупость во плоти: ей и в голову не пришло присоединиться с профессиональным умением и убедительностью врача к моей лжи, сослаться на затяжной характер болезни, на нескорый эффект действия препаратов, на длительный срок лечения... И авторитет медицины был бы спасен, и настроение больного облегчилось, и мое положение возле такого проницательного человека.

А он, когда ослаб сильнее, упрекнул меня за бездействие: почему не поднимаю на ноги всю медицину, не зову всех на помощь. «Как ты можешь спокойно смотреть, как я таю?» - спросил он меня однажды в упор. И более страшного упрека я не слышала и не услышу никогда, потому что вынуждена была прямо смотреть в глаза человеку, ближе и дороже которого для меня не существовало, и врать ему, врать с предельной убедительностью...

Я выскажу вслух то, о чем вы, вероятно, подумали, о чем задумывалась и сама: или я где-то внутри очень плохой человек, или во мне погибла Стрепетова - великая актриса. А врать было так больно, так невозможно: мой муж верил мне, верил всегда, до последнего дыхания. Не одной «любезностью сердца» продиктованы его обращенные ко мне строки:

...Товарищ мой, спутник мой верный...

...Не знаю, ты - моя любовь иль вечное очарованье...

И вот настала невыносимая пора: лгать и ждать смерти единственного для меня в мире человека... Его часто и сильно беспокоили боли в коленном суставе. Медпрепара-ты помогали плохо. Но - если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что, да, это действенно, я бы рассмеялась, не поверила - боль снимали мои руки. Я не лечила, а угождала его желанию, когда он просил меня растереть ему колени. Что ж, хоть и думалось мне, что это чушь, просто прихоть страдающего человека, я ему не перечила, с готовностью садилась на край его постели, в ногах, поочередно массировала ему колени: растирала, поглаживала, слегка разминала - как умела, без всякой науки. И он, что казалось мне чудом необъяснимым, успокаивался, незаметно засыпал. Крепко, спокойно спал два-три часа...Затем процедура повторялась... Кто тогда вслух говорил о биополях, о биоэнергетике?.. Большинство, в том числе и я, находились почти в неведении обо всем этом. Признаться, я и теперь плохо осведомлена, хотя немало наслышана, о ставших очень популярными способах исцеления посредством всевозможных поглаживаний, касаний и пр. Однако факт остается фактом: по-видимому, положительная энергия, тепло, что исходило от моих рук, спасало Александра Владимировича от мучительных болей. Как знать, может быть, мои непрофессиональные, но неизменно сострадательные действия, жалость и сосредоточенное, словно целенаправленное желание унять боль и помогали ему без крайних страданий дожить последние недели жизни?

Понимал ли он свое состояние? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Вероятно, наряду с физическими происходили изменения и в психике: мой разговорчивый (со мной) муж почти умолк: не произнося ни слова, часами лежал с закрытыми глазами. Я боялась его тревожить, полагая, что он спит или дремлет... Иногда заговаривала с ним, и он тут же отвечал.

В наше последнее совместное путешествие — в больницу мы отправились 24 июля 1986 г. Нас туда никто не приглашал, вселились «силой». Дело в том, что в СССР утвердилась гуманная практика: ракового больного заставлять умирать дома. О трудностях, эмоциях близких - никакой заботы: ведь речь-то шла о народном медобслуживании, а народ, известно, семижильный, эмоции у примата отсутствуют, а если и допускается их присутствие, то на таком примитивном уровне, что и говорить не стоит, тем более беспокоиться. Да и зачем осложнять жизнь медикам? Тем более что лекарства не помогают. Вот сколько доводов за «домашнее умирание» ракового больного! Что касается поэта Ал. Соболева, то его больница преохотно низвела бы до умирающего под забором...

К несчастью медиков, начала быстро сдавать я. Если в прежние трудные годы, богатые разного рода нервными и физическими нагрузками, рядом всегда жила надежда на благополучное окончание забот-хлопот, то теперь к усталости прежних лет - Александр Владимирович болел пятый год - прибавилось убийственное сознание тщеты всех усилий. Ночами, снимая у него боли массажем, я лишалась сна, а днем должна была бодрствовать - ни обслуги, ни прислуги, ни родных, ни близких - подменить меня, дать передохнуть было некому. Без всякой паники я поняла в одни непрекрасный день, что могу опередить своего супруга по дороге на тот свет.

Мой звонок руководству больницы, к которой был прикреплен Соболев, звучал угрозой. На этот раз я отбросила в сторону этикет и церемонии («Со всякой скотиной надо разговаривать на ее языке», - сказал как-то Александр Владимирович), прямо, без обиняков заявила: если мне и Соболеву не будет предоставлена отдельная палата, то я имею право расценить это как покушение на его и мою жизнь, так как мое одиночество возле больного для них не секрет. Пригрозила страшной дубинкой: пообещала срочно связаться с отделом ЦК партии, курирующим здравоохранение... Они поняли: это не шантаж, а голая правда. Как и следовало ожидать, отнюдь не из гуманных соображений, а исключительно из страха за безопасность и целостность собственных шкур, они уступили.

Однажды, сидя со мной в холле больницы - он еще вставал, - начал вдруг строить планы. «Немедленно, как только выйду отсюда, поменяем квартиру, в ней - все наши несчастья: мама умерла, я заболел...» Прибавил, поразмыслив: «Обязательно купим машину (кто-то пообещал ему по себестоимости), а водить попрошу кого-нибудь, можно шофера такси, через день...» Странные мысли. Я не перебивала, не перечила, он импровизировал. Но было и другое. Как-то раз, уговаривая его поесть, умоляя проглотить еще несколько ложечек — а зачем, о Боже?! — я произнесла лживые слова: «Ешь, пожалуйста, так ты быстрее окрепнешь, и мы с тобой пешочком, через лес пойдем в нашу будку» (название квартиры на нашем языке). Он глянул на меня без улыбки: «Во сне...» И отвернулся. Меня обдало холодом... Знал? Догадывался?..

Последний, но думаю, самый красочный штрих к коллективному портрету медиков: в день похорон поэта Соболева (а хоронили его из морга больницы, где он скончался) проводить его не вышел ни один врач, ни одна медсестра... Это так походило на демонстрацию, демонстрацию нелюбви! А за что?.. Успокаиваю себя тем, что не оскорбила памяти светлого человека платными слезами, предоплаты за его проводы никому не сделала, кстати, уберегла и медиков от недостойного человека лицемерия: рыдать за деньги. Но если отвергнуть это унижающее их обвинение, то коллективную, похоже, единодушную «обструкцию» медперсонала этой больницы по отношению к автору прославленного произведения, которое вызывало неподдельные слезы, мне без посторонней помощи не понять. Разве что допустить кое-что железно неопровержимое: в знак солидарности с мудрой КПСС они тоже отстранили поэта Ал. Соболева от его произведения...

Видно, Богу было угодно избавить Александра Владимировича от последних предсмертных мучений: за несколько часов до того мгновения, когда остановилось сердце, сознание покинуло его...

Лицо усопшего не приобрело потусторонней бледности, на него легла печать трудноосязаемой, я бы назвала, неземной умиротворенности: расправились горькие складочки в уголках губ, он словно сделался моложе... Так выглядит лицо спящего, готового улыбнуться от очень приятного сновидения...

Тихо для себя, незаметно для «людей мира», что так горячо восприняли его призыв беречь мир на Земле, ушел из жизни поэт Ал. Соболев.

Один советский поэт (он же и прозаик) опубликовал несколько десятилетий назад сборник стихов о любви, о любви, преимущественно плотской, употребляя обиходные современные термины, можно сказать: стихи были откровенно сексуальными. Поэт Ал. Соболев, полистав случайно этот сборник, сделал такое резюме: «Выставил свою кровать на площадь... Зачем?» А в самом деле, зачем?..

В унисон с особенностями личности, характера Александра Владимировича Соболева, а я об этом немало говорила в ходе повествования, мой рассказ о нас, наших взаимоотношениях, обещаю, не будет репортажем из-под одеяла. По скудости, считаю, бедности духовной можно скатиться до смакования постельных подробностей. Я избавлю и себя и читателей от подобного «удовольствия». Я уступаю своему желанию выдержать рассказ о нас в рамках приличия, целомудрия, представить его скромным, но не «постным», не скучным уже в силу его необычности, неповторимого своеобразия.

Поверьте, и чуть позже поймете почему, я не раз спрашивала себя: имею ли право, стоит ли открывать для всех вход в то спасительное, животворящее «убежище», что десятилетиями оставалось доступным только для нас двоих?

Взвешивала и примеряла, сумею ли рассказать о сокрытой для всех стороне нашей жизни так мило и забавно, как это было, как сохранилось в памяти? Буду ли правильно понята? Не сочтут ли мои откровения те, кто прочтет их только глазами, противным кривлянием, притворством, каким-то вариантом «кровати на площади»? Или просто блажью? Делать посмешищем самое дорогое для нас обоих?! Может быть, лучше промолчать? Но в конце концов пришла к такому заключению: когда судьба посылает человеку столько тяжелых испытаний, а он - волей Божьей поэт, закономерно ожидать в его стихах - песнях души - исключительно мрачные мотивы и настроения. Моя задача — обрисовать тот неугасимый источник света и тепла, что десятилетиями согревал душу поэта, не дал ему замкнуться в тоске, очерстветь, озлобиться на все окружающее. Наоборот, помог сберечь себя непорочным, нежным, порой не по-взрослому наивным, и что особенно важно, перенести чудесные качества человеческие в творчество поэтическое, воспеть любовь, красоту, природу, радость бытия. Не каждому пишущему дано и первое и второе. И я очень надеюсь, что искренность и глубина поэзии Ал. Соболева послужат исправлению его умышленного забвения, незаслуженно обидной негромкости его литературного имени.

Несмотря на, кажется, весомые доводы и самоуговор, я отдаю себе отчет в том, что рискую. И потому прошу читателя заранее настроить себя на добрый лад. Тем более что мой рассказ - быль о большом чувстве, многогранном единстве двоих. Так, в общих чертах, словами и понятиями несколько возвышенными, можно охарактеризовать то, о чем собираюсь здесь поведать. Можно и иначе: я намерена рассказать об игре, суть и правила которой добровольно, без подсказки со стороны охотно приняли на долгие годы как способ жить и радоваться (в условиях страны-тюрьмы) два взрослых, смею заверить, неглупых, достаточно серьезных человека. Добавлю: отчасти заимствованная из детства, игра не давала «заважничать», «надуться» и из-за этой глупости до срока состарить и себя, и свою жизнь.

Я вечно благодарна нашей «кошке», поселившейся у нас и среди нас с первых лет нашей совместной жизни, за то, что сберегла она наш союз, дала силы и разум не разбежаться под натиском череды испытаний.

Мы - кошки... О, вижу гримасу осуждения, предвижу брезгливое разочарование: фи, банально, даже пошловато в зубах навязли женщины-кошечки, в основном постельные, ласковые, мягкие, податливые... И вообще, кошачьи нежности - разит мещанством и еще чем-то пресильно отталкивающим!..

Не надо. Не спешите. Запаситесь терпением выслушать меня до конца. А уж потом - судите строго. Говорю так потому, что уверена: закроете последнюю страницу вы с иными, не столь воинственными - более добрыми, я бы сказала, тонкими чувствами. По-хорошему, с оттенком сочувствия, с улыбкой призадумаетесь над судьбой поэта. И это будет справедливо. Как знать, может быть, вам захочется ощутить и себя на некоторое время в таком странном, но, полагаю, привлекательном мире, на малый хотя бы срок переместиться в него, чтобы, перевоплотившись в милого зверька, отбросить тяжесть повседневности, отрешиться от суетных желаний.

Итак, мы - кошки. А это значит, что нами создан для нас двоих параллельный с обычным, реальным, свой мир. Впрочем, нет, я не точна: это скрытая от посторонних глаз жизнь-игра, которая постоянно перемешивается с реальной жизнью. Еще вернее: мы живем среди людей незримыми для них кошками в человеческом обличье. Никому не ведомая, закрытая от всех необъятная страна, закрытая без замков и дверей, без железных и каменных оград, потому что она - в нас самих. Она охраняема от всех двоими их безмолвным мгновенным пониманием, служит им убежищем от всех, поэту - безошибочным средством обретения покоя и порой дарителем работоспособности. Почему именно кошки, а не собаки или какие-нибудь птички, например, «ласточка моя» - как мило! И все-таки - кошки! Непременно кошки, потому что, как известно, это такое создание Божье, которое «живет само по себе и идет куда захочет» - вот в чем суть! За этим и в этом - потаенное и согласное желание двоих жить на острове полной свободы и доброты среди океана торжествующего зла.

А теперь краткие данные о невидимом царстве-государстве двоих единомышленников. У государства, как и полагается, свой герб. Придумывание герба входило в игру, доставило огромное удовольствие обоим, сопровождалось смехом.

Как и любой герб, наш призван был предельно красноречиво и образно отразить основные черты «страны» и ее «населения».

Очертания герба - это контур кошачьей мордочки. Внутри его общий портрет кота и кошки - жителей «страны». Обе кошки стоят на задних лапах, а передними вместе держат большую миску, полную мышей, — олицетворение благополучия и процветания. Роль рисовальщика герба досталась мне. Вторым обитателем «государства» мое исполнение в рисунке общего замысла было с восторгом одобрено.

В каждом государстве есть основной язык как средство общения. В нашем - тоже. Особый, «кошачий», изобретенный нами и понятный только двоим. Словотворчество сводилось в основном к укорачиванию обычных слов с продолжением их звуками «национальной» принадлежности - кошачьим «мяу» или «мау», либо просто «ау». Ну, например, масло - мсляу, мясо - мсяу, сметана - сьмау, хлеб - хлебуш-кмау, слово длинное, но если его произнести мягко, по-кошачьи, все равно вряд ли кто поймет, кроме посвященных. Слух схватит окончание «мау», не более. Суп - спау, щи - щау и т.д. - принцип, я думаю, понятен. Правил - никаких, как получится. Грибкмау, солнышкмау, цветкмау, птичкмау... Понятно? «Не хочу» - не хтяу, «не люблю» - не льбау и т.д. Для человека, лишенного юмора, - бред. Но, представьте себе, если вдруг так заговорил ваш любимый кот или кошка?.. Вот так подошел, посмотрел просительно-приказательно в ваши очи и произнес нараспев: «Мсяу!» (Мяса!..). Вот то-то! В другой раз он явится с просьбой: «Издыхау, фрау»... Нет, «фрау» не женщина. Но кот - полиглот и теперь употребил слово немецкое, но по-своему, по-кошачьи. «Жрать» - неблагозвучное изъявление желания. Но приобретает иной смысл и звучание, если исходит от кота или человека в его образе: «Издыхаю, хочу жрать» - грубо, противно. А на языке кошек? «Издыхау, фрау!» (От fressen). Наверное, рассмеявшись, в порыве любви вы ему ни в чем не откажите. Словотворчество - безграничное: язык-то новый. А как развлечение не в пример иным, и родится все это, разумеется, не за письменным столом, а по ходу событий дня, ежечасно, ежеминутно, к случаю: дома, на улице, в лесу, в гостях - где угодно.

Некоторые понятия обозначались «оригинальными», придуманными словами. Сказочно емкими. Например, словом «мапф» называлось все плохое - плохая еда, питье, невеселое, тоскливое настроение, какой-то человек с букетом недостатков, отрицание - вместо «нет» и т.п. Огромнейшую роль играла интонация, эмоциональная окраска этого «слова». Столь же широкий диапазон употребления отличал и слово «аф» - утверждение, согласие, «да». Если, находясь, среди людей, сказать даже чуть притворно такую фразу, как: «Яу хтяу сяу», ручаюсь, о ее смысле никто не догадается. Но я, услышав ее из уст Александра Владимировича, понимала, что ему хочется отдохнуть: «Я хочу спать». Для меня важно, чтобы не остался незамеченным еще такой нюанс этой формы общения: лежащая в ее основе кошачья ласковость. Ну, в самом деле, представьте себе: подходит к вам ваш супруг и объявляет: «Я хочу спать». Не знаю, как кому, а мне такое грубовато-бесцеремонное, буднично-скучное сообщение показалось бы вроде и ни к чему: хочешь спать? Иди и спи. Совсем другое дело, когда к вам приближается ваше любимое существо - олицетворенная мягкость, нежность, даже какая-то детская беспомощность и с соответствующей «мордочкой» доложит о своем желании. Не появится ли у вас потребность поскорее, своими руками уложить его, укрыть одеялом, погладить?..

Отличить человеческое от «кошачьего» легко. Во втором случае обращение не просто информативное вообще, а комплексное сообщение о состоянии на данный момент плюс суть одного к сути другого... Хватит. Кто настроен на эту «волну», уже все понял.

Наш язык, при надобности, отгораживал нас от окружающих непроницаемой стеной речевой «автономии», как иностранцев. Помню, как-то, оглядев выставленные на столе закуски - дело было в гостях, - Александр Владимирович, незаметно соорудив «мордочку со скобками», придав лицу кошачье выражение, не глядя на меня (мы сидели рядом), вполголоса проговорил: «Мапф, рвау...»

Вы что-нибудь поняли? Конечно, нет. А я с трудом удержалась от хохота, так как мгновенно «увидела» довольно упитанного кота, который, стоя на стуле на задних лапах, опершись передними на стол, критически оглядев незнакомую еду, отреагировал на нее по-своему. На языке человеческом это означало: все эти закуски доброго слова не стоят -«мапф», и его от них заранее рвет - «рвау». На какой-то короткий миг мы ускользнули от всех в свой, только нам известный мир. А нас это не только сближало, но объединяло самой незримой изоляцией от окружающих... Хозяйка квартиры, очень славная женщина, старательно ухаживавшая за гостями, заботливо поинтересовалась: «Вам что-то надо, Александр Владимирович?» - «Нет, нет, - убрав “скобки” с лица и вернувшись из нашего мира в мир людей, улыбнулся ей гость, - благодарю, все отлично!» Хозяйка тоже улыбнулась в ответ. Так мир «кошачий» и мир человеческий на коротенькие минутки перемешались. Для всех - незаметно. Нам - на забаву.

В возникновении нашего кошачьего мира косвенно повинен С.Я. Маршак. Он сочинил стихи о двух котах, у которых были «восемь лапок, два хвоста...». А я придумала мотив и спела эти восемь строчек, сопроводив их соответствующей мимикой, спела в редакции завода № 45 весной 1946 г. от избытка молодости, жизненных сил, весеннего возбуждения, и еще от шалости, и немножко из кокетства. Своей ребячливой выходке не придала никакого значения, сразу же о ней и позабыла. Но для моего коллеги А.В. Соболева, как он вспоминал, это мое новоявление было потрясению подобно. Совершенно неожиданно для себя он обнаружил во мне нечто беспредельно родное его душе... А потом сделал еще одно открытие: при улыбке на моем лице обозначались выше уголков губ «скобочки», придававшие ему, по его утверждению, необыкновенное сходство с милейшей кошачьей мордочкой, в которую он поспешил влюбиться. Умышленно пропускаю недолгий период ухаживания. Он был не слишком гладким для Александра Владимировича, задел самолюбие тридцатилетнего зрелого мужчины, у которого за спиной значились военные испытания. В одно из свиданий он вручил мне открытку-«гармошечку» с изображением лисы, поглядывающей на виноград, и текстом басни И.А. Крылова. А так как оборотная сторона открытки была чистой, он написал на ней свою басню... Назвал ее... Вернее будет сказать, никак не назвал. Просто написал сверху: «Читай и разумей». Невежливо, но, вероятно, он был рассержен...

Лиса, конечно, рада отведать винограда.

А винограду ни к чему к лисе клониться самому.

Но, предположим, виноград пригнуться сам до долу рад, тут умная лисица, бесспорно, удивится, подумает, что плод сей плох...

Иль, может быть, иной подвох?..

И от излишества ума ни с чем останется кума.

Допускаю, что упрек был справедливым.

Что и как сталось потом, пусть объяснят не общепринятые слова «любовь», «нежность», «преданность», даже «приверженность», «долг», а некоторые стихи, адресованные мне.

...Летом я уезжала в свои Озёры отдыхать: отпуск оказался у нас в разные сроки. Дорога в Озёры состояла в те годы из трех транспортных отрезков: электричкой до Раменского, затем местный, рабочий поезд во главе с паровозом вез до Голутвина, а там предстояло еще два часа трястись в одном из разболтанных, скрипучих вагонов по одноколейной ветке длиной в 35 километров до Озёр...

Александр Владимирович проводил меня до Раменского.

Очень беспокоясь за твою дорогу, я покинул поезд, затаив тревогу.

Подошел к окошку - сердце заболело: маленькая кошка из окна смотрела.

Сколько рассказал мне этот взгляд печальный!

Ох ты, расставанье!

Ох ты, час прощальный!

Никогда такое не войдет в привычку...

Я, покинув поезд, сел на электричку.

Рельсы, да откосы, стуки, перестуки, и поют колеса песню о разлуке.

Песни этой скучной мне совсем не надо: мы ведь неразлучны, как любовь и радость.

Не стоит придираться к погрешностям стихотворения. Я не собираюсь ни это, ни другие стихи-наброски, результат мгновенной вспышки настроения, выдавать за шедевры. Эти стихи я получила в первом же письме своего супруга по прибытии к родителям. А с собой в Озёры увезла песню, мне и для меня. Стихи ее Александр Владимирович написал в размере стихов известной и широко распеваемой тогда песни. Она начиналась словами: «С той поры, как мы увиделись с тобой...»

Песня Александра Владимировича, с заимствованной мелодией, имела другие слова и предназначалась только мне.

Не могу я наглядеться на тебя, (это чужая строка) сердце млеет, мою котеньку любя.

Уезжает моя радость и краса в подмосковные пахучие леса.

И гуляя в зеленом предместье, ты меня не ищи, не зови, знай, с тобою повсюду мы вместе: нет разлуки в большой любви.

Надеюсь, вы уже отметили особенность обоих стихотворений: они — «кошке», они из заветного мира.

Послевоенные годы были очень трудными для всех, для нас в том числе. «Расщедрилась» и природа: на опустошенную, разоренную войной страну обрушилась засуха. Продуктов было мало, наши карточки на продовольствие обеспечивали скуднейшее питание. Многие, многие годы потом Александр Владимирович хранил мою записку, оставленную для него, как обычно, на самом видном месте - на столе. Она содержала несколько слов и рисунок: «Забежала домой, не нашла даже кусочка хлебушка». А рядом изобразила тощего, разнесчастного котенка, возле пустой миски проливающего слезы - они капали с его понурой мордочки. С моей стороны - полуправда-полушалость, я чуть-чуть подразнила Александра Владимировича, подурачилась, зная, как он любит нашу «кошку» и все с ней связанное.

У любого человека такое послание могло вызвать улыбку, не более. Не таков был мой супруг. Своим пылким воображением он дорисовал страшную, непереносимую картину - рыдающего от голода котенка - и так всерьез расстроился, что немедля, а дело было за полдень, ближе к вечеру помчался на рынок и купил за 85 рублей килограмм картошки. (Его зарплата равнялась 1440 рублям, моя - 900.) Расход не по карману, зато вечером мы пировали.

Не всегда, конечно, удавалось так легко спасаться от суровой действительности за стеной «кошачьего» укрытия.

Я уже писала о годах обострения фронтовых травм у Александра Владимировича, о последовавшем вскоре периоде в истории страны под такими «знаками зодиака», как «дело врачей», «космополитов» и пр., о том, что пятая графа - тавро, знак отвержения - наглухо закрыла перед журналистом Соболевым двери всех редакций. На довольно продолжительный срок. Его фронтовая пожизненная инвалидность была оценена в то время в 435 рублей - запланированная крайняя нищета. Волею сложившихся обстоятельств мне досталась роль главного кормильца обеих «кошек»: мой заработок - репортера Московского радио - составлял в разные месяцы 1600-2200 рублей. К неравенству доходов я относилась... вернее, никак не относилась. Не собираюсь расхваливать себя, просто тому были причины, о которых чуть ниже.

В то время мы были вместе, «добытые мышки» складывались в одну общую миску. Вот и все. О поэтическом даровании своего мужа я давно знала, верила в него - а его безработицу, вызванную объективными причинами, считала явлением временным.

Он к своей вынужденной праздности относился по-иному... Как? Это мне приходилось постигать не без труда, вроде бы познавать неведомое. Я задумалась над этим, когда заметила, что порой он встречал меня вечером в нашем бедненьком жилище виноватым, вопрошающим взглядом. Он тяготился навязанным ему извне бессилием изменить свое положение, заявлял вдруг о насущной для него необходимости занять подобающее, как считал, место в материальных делах семьи. Для меня сами разговоры на эту тему были новостью. «Винить» или благодарить за то надо моих родителей, мое домашнее воспитание, тот редкостный, удивительный дух добра и бескорыстия, что питал мое детство. В нашей семье из трех человек - мама, папа и я, - несмотря на беспросветную бедность, жила глубокая душевность взаимных отношений, тихая, сильная, без лишних слов о любви -любовь, проистекавшие отсюда взаимная забота, взаимное уважение, даже предупредительность. И было то естеством, а не надуманной программой. Каждый из нас в силу сложившейся привычки интуитивно контролировал свои поступки с тем, чтобы не огорчить другого. Никогда ни у кого из нас не возникало потребности доказывать свою правоту криком. В моей семье не было практики повышенных голосов. Конечно, мне могут и не поверить, но я ни разу не слышала брани в стенах нашего дома. В памяти остался тихий говор.

Я не знала слова «нельзя» не потому, что росла ангелом во плоти, а потому, что мои родители, педагоги от Бога (не по профессии), умели предупредить или предотвратить мои опрометчивые, неправильные шаги. Я ни разу не была бита или унижена словом. Подзатыльники и шлепки не считались, очевидно, у моих родителей эффективным воспитательным средством. Мне редко делали замечания. Но если уж и случалось такое, то «карательная» мера содержалась не в обидных словах или выражениях, а в самом тоне упрека, порицания. Не могу объяснить почему, как, но некоторые из тех негромких «наказаний» запали в сердце на всю жизнь...

Мне было лет пять. Морозным зимним днем к нам пришла моя двоюродная сестренка, дочка папиного брата, девочка лет девяти. В этом возрасте - разница существенная, и она была «командиром». Мы поиграли немножко возле дома, а потом ушли к сестренке, их дом стоял примерно в полукилометре от нашего.

Я хотела было доложиться об уходе маме. Но «командир» посчитал это лишним. Весь день у меня на душе «кошки скребли»: я знала, что поступила неверно. Но всю жуткую глубину своей вины ощутила только тогда, когда к нам приблизился мой папа и, не повышая голоса, только с очень серьезным лицом сказал: «Мама весь день плакала: она не знала, куда ты ушла...» Вот и все. Но у меня похолодело внутри: я заставила маму плакать! Почему этого нельзя было делать, мне никто не внушал, это сложилось в сознании само собой и окаменело, застыло неизменным навсегда. Сохранить душевное благородство при хронической бедности - большое, по моему мнению, достоинство. Поистине целебным воздухом довелось дышать мне дома в пору детства и юности. Я не помню случая, чтобы за совместным застольем - обедом или ужином, отдыхая вечерком на маленькой террасочке, мои родители со злобой и завистью перемывали косточки тем, кто «сумел», «словчил», «достал»... Казалось, корыстолюбие не коснулось их честных, бесхитростных душ, мутный поток стяжательства и алчности протекал где-то вдалеке... Это было нечто к ним не относящееся, а потому и недостойное их внимания. Не стараюсь идеализировать или приукрашивать их. Но ведь бывают счастливые исключения?

Тогда я не могла, не умела осознать редкие достоинства своей семьи, оценить тот капитал, который вынесла из нее, отправляясь в самостоятельный путь. Мысленно возвращаясь в родное гнездо, с годами немало повидав и изведав, попробовав жизнь на зубок, научившись сравнивать, поняла, чем владею: способностью выбирать между грязной колеей, усыпанной бесчестными кредитками, и непростой дорогой, но освещенной ярким солнцем правды. Не обошлось и без некоторых разочарований: набив синяки и шишки на жизненном пути, я сделала открытие - мое воспитание начисто лишало меня надежного щита, без которого не избежать предательских ударов. Не всегда, оказывается, улыбка означает начало дружбы, не мешает увидеть в ней иногда и замаскированный оскал...

Я неспроста уделила своей персоне столько внимания. Сказанное поможет понять дальнейшее.

Александр Владимирович, насколько я могла судить по его скупым воспоминаниям, вырос в семье с иным укладом. Многое в ней делалось напоказ. Добродетели мужчины нередко определялись умением «добыть», «притащить в дом», и как можно половчее, побольше. Корнями такая мораль тоже уходила в скромное житье-бытье, но с иным к нему отношением. По-видимому, оттуда и шло у него чувство вины перед другими за нашу материальную скудость: он не добывал!.. Не давало покоя и ущемленное этим обстоятельством мужское самолюбие!

Мне трудно было согласиться, все это понять: мы словно пришли из разных миров. Мой мир и я - его производное - были в данном случае лучше, возвышеннее, тактичнее. Я не умела думать в такой плоскости, Я его не осуждала: к врожденному или привитому мне чувству долга надеждой на благополучное светлое будущее, как залог его, жили во мне поэтические строки, преподнесенные мне в начале нашего совместного пути:

Пусть небо обволакивает серой, несохнущей осенней простыней.

Но ни за что я не расстанусь с верой, покуда рядом ты идешь со мной.

Да, но жили мы не на необитаемом острове. Для окружающих нас не было секретом, что Александр Владимирович не имеет постоянной работы. В их головах не укладывалось: как это - муж не приносит домой пятого и двадцатого каждого месяца... пять или десять копеек из каждого заработанного им рубля. (Правда, о последнем они ничегошеньки не знали.) О том, что их эксплуатируют как ничтожных рабов, - понятия не имели. Но они работали! Вот что было их главным козырем. И вокруг меня «крещендо» зазвучал хор, распевавший на разные голоса две фразы: «Почему он не работает? Он должен работать!» Помните Мартина Идена?

И здесь сказался недостаток в моем воспитании: вместо того чтобы попросить всех не вмешиваться не в свое дело или, проще, послать всех куда подальше, я вооружилась вежливыми аргументами, терпеливо объясняла...

Тогда стало докучать мне хоровое исполнение «форте» другой фразы: «Он тебя недостоин!..» Господи! Но почему же?! Из-за чего?! Не очень-то лестное для меня признание, но под напором искусительного «пения» я вынуждена была обороняться сама перед собой контрдоводами: «Такую доброту, такую искренность и нежность, такую по-детски взаимную доверчивость я рискую потерять навсегда и впредь... не обрести никогда! А наша "кошка"?! Наше общее творение, редкостное и неповторимое, как новое чудо света!»

Не столь масштабно, как Мартин Иден, мой супруг, поэт Ал. Соболев, познал удачу, став автором прославленного произведения. Мне тогда припомнилось высказывание Л.Н. Толстого о силе самосохранения таланта, о его сверхспособности к выживанию. А что же мои радетели, а точнее - злейшие враги?

Оспаривать популярность «Бухенвальдского набата» было смешно: он не умолкал. А обыватель, ой, как боится попасть в дурацкое, нелепое положение. И теперь до ушей моих доносилось подкупаюше льстивое, угодливо-притворное: не будь меня, не добился бы поэт грандиозного успеха. Я с ними не спорила. И не потому, что лесть щекочет приятно самолюбие, такое мне чуждо. Я верила поэту. А он. умный и прозорливый, все расставил по своим местам, определил значение и моей помощи ему.

...Хоть век шлифуй слепой графит, пусть твой велик талант, графит, увы, не заблестит огнем, как бриллиант.

Из глины стали не сварить.

Из камня нити не скрутить.

Я не растрачивала силы и чувства в угоду человеку умеренных, средних способностей. Что ж, если поступилась чем-то в ущерб себе, то ради несомненного таланта, без сожаления помогла ему чем и как умела. Я не шлифовала слепой графит.

К счастью обеих «кошек», я слышала и слушала «благостное» пение родственников (за исключением мамы и папы, которые верили мне) ушами «кошки», «кошки» в двух лицах. И преображалось песнопение в нудный, несносный вой, от которого хотелось заткнуть «кошачьи» ушки. Наша «кошка», как бывалый штурман, вела нас по штормовому морю житейскому. Да, «кошка» жила, не подчиняясь ни годам, ни невзгодам, такая же милая, лукавая, с грустинкой - в глазах, очень-очень мудрая - нами нарисованный наш общий портрет. И прочность нашего союза была обусловлена верностью, общей приверженностью нас обоих правилам жизни, несколько отличным от человеческих.

Нам хорошо было в созданном нами оригинальном мире, куда мы вошли не актерствовать, но жить.

...Мы в лесу. Мы не молчали вдвоем. Наоборот, наши беседы были нескончаемы. И я процитирую здесь небольшой отрывочек из романа «Джен Эйр»: «Нас так же не может утомить общество друг друга, как не может утомить биение сердца... Мы неразлучны... Весь день проходит у нас в беседе, и наша беседа - это в сущности размышление вслух. Я всецело доверяю ему, а он мне».

Наше одиночество вдвоем - не фотография, но очень близкое подобие процитированного. Я постоянно опасаюсь быть неверно понятой и говорю о нас чужими словами, в частности и заимствованием у Ш. Бронте, в подтверждение достоверности моего рассказа. Бесконечно далекого от вымысла. Я хочу, добиваюсь подробностями нашей жизни, чтобы мой рассказ доходил до внимающего мне - правдой, чтобы прозрачным виделся источник благородства, чистоты и честности в творчестве поэта.

Итак, мы в лесу, идем «по целине» - таково неизменное желание, правило, прихоть, назовите как хотите, Александра Владимировича. Он бежал от асфальтовых ленточек и в лесопарке, будто они жгли ему ноги. Только по траве, среди деревьев и кустарников. По обыкновению, помните - «не в обход путями торными, а напрямик, по бездорожью»...

О чем мы говорили? Естественно, о том, что составляло круг наших общих интересов: это могло быть последнее, написанное Александром Владимировичем стихотворение, не бесспорная, на наш взгляд, статья в периодике, мнение какого-то писателя о предмете, нас занимающем, и т.д.

Александр Владимирович был поклонником многих живописцев прошлого и настоящего, мы старались не пропускать ни одной художественной выставки, и я с удовольствием слушала своеобразные, нестандартные, свои суждения поэта о произведениях художников. Когда он импровизировал, язык его как бы сопровождал богатство палитры выдающихся мастеров изобразительного искусства. Прибегая к невинным хитростям, я нередко уводила своего эмоционального супруга от излияний на политические темы. Равнодушным, говоря о политике, он быть не мог, горячился, сердился, начинал прибегать к резким выражениям. И тогда я обращала его внимание на попавшийся гриб, цветок, пролетевшую бабочку... Он незаметно уходил от политики, а я «убивала двух зайцев» сразу: избавляла его от ненужного нервного напряжения, а себя от осточертевшей действительности, даже в его художественном, живом, оригинальном изложении.

Чаще и предпочтительнее мы беседовали о музыке, о любимых исполнителях и нелюбимых. Наши музыкальные симпатии были схожими и споров не вызывали. Может быть, и следует упрекнуть нас в некотором консерватизме, но явное и постоянное предпочтение отдавали оба классической музыке во всем ее необъятном многообразии - и сочинительском и исполнительском. Поэт не набрасывался с бранью на «мастеров» безголосого речитативного пения, на трескучую и визжащую музыку, музыку нового времени. Он просто выключал радио или телеприбор, из которого она исходила. Несколько раз с сожалением говорил о том, что перекормленный такой «музыкой» смолоду человек никогда не востребует «бетховенов», потребность в которых необходимо воспитывать с детских лет. В противном случае музыкальные пристрастия или просто потребности вполне могут быть ограничены в лучшем случае «Пугачевыми» и «бернесами». Другой «еды» не захочется.

Так что усиленное внедрение в уши и души музыки, от которой у коров пропадает молоко, а растения замедляют рост, не так уж безобидно. Для любого человека.

Но это вовсе не значит, что поэт Ал. Соболев не любил легкую музыку. Любил, как и тех, кто доносил ее до него. И пожалуй, недостаточно сказать просто об удовольствии, какое доставляла ему легкая классическая музыка, светлая, ясная, с чудесной мелодией. Она не раз побуждала поэта к сочинению благодарных стихотворных строк.

Во время одного из походов по грибы, а правильнее сказать - прогулок в лес со сбором «кстати» и грибов, мы, как и водится при их поиске, разошлись с Александром Владимировичем немного в разные стороны: я чуть углубилась в молодой сосняк, он направился в березовую рощу. Спустя несколько минут я его окликнула, чтобы не уйти далеко друг от друга, он отозвался, как мне показалось, не близко. И я повернула на его голос. Минут через пять предстала моим глазам такая картина: мой грибник сидел на пенечке и что-то быстро писал карандашом в маленькой записной книжке. «Вот послушай», - позвал, лукаво улыбаясь. Я подошла ближе. И он прочел:

В минуты невзгоды, веселья, тоски мне песни твои и теплы и близки.

Средь вечера будто бы солнце встает, коль голос Ламары в эфире плывет.

Ламара Чкония, достану коней я, пущусь в погоню я да за тобой.

Я догоню тебя, я обниму тебя, я увезу тебя навек с собой.

Твой голос волшебный звучит вдалеке, то в небо взметнется, то прянет к реке, то к самой душе на мгновенье прильнет, то вновь устремится в звенящий полет.

Песня! Осталось сочинить мелодию. У Александра Владимировича она была в обшем-то готова, услышалась им вместе со стихами. И он напел ее. Вскоре в лесной тиши негромко зазвучал наш дуэт о чудесной певице с удивительным, чарующим голосом, с редкостной способностью посылать песню от души к душе. А рассказанный эпизод еше одно напоминание о том, что независимо от времени и места, поэт остается сосудом, наполненным стихами до краев, достаточно капли и...

Хорош поэт, возможно, подумает некто искушенный и проницательный, читает своей жене любовные строки, адресованные другой женщине?! А она сносит такое?! Так вот прошу не забывать: это Большой Кот читает стихи Маленькой Кошке. Женщин - число несметное, а «кошка» - единственная. Вот где и в чем секрет.

...Но вернемся в лес. Наша прогулка продолжается, нас разделяют то куст, то молодая елочка, то береза, то сосна, то необхватный ствол старого дуба. Но вот мы нечаянно сошлись. оказались вдруг рядом, совсем близко, встретились глазами - и сразу позабыта наша принадлежность к роду человеческому, в глазах друг друга прочитывается вспыхнувшая вдруг кошачья сущность, губы сами складываются в улыбку, уголки губ приподнимаются, над ними обозначаются кошачьи «скобочки», те. какие постоянно украшают любую кошачью мордочку. Теплое, чуть смешное чувство, забавное представление о том, что по лесу бредут две кошки, закамуфлированные под людей. На несколько мгновений иногда прерывается беседа. Обмен улыбками со «скобками» как напоминание о том, кто мы, и прогулка продолжается.

А довелось ли вам подсмотреть, как созерцает человек с «кошкой» внутри неподвижную гладь реки? Мы - на правом, высоком берегу Оки. Солнце уже клонится к закату. Его косые лучи освещают только верхушки густых кустов ивняка, на противоположном пологом берегу низко нависших над водой. В этот тихий предвечерний час водная гладь реки ровна и спокойна. Пышные густо-зеленые купы огромных кустов кажутся темнее на фоне бледно-голубого безоблачного неба. То же небо, те же неподвижные кусты отражены в воде, словно в зеркале. Небо на «стеклянной» глади реки видится бездонно-глубоким... Тишина. Дух захватывает от представшей взору красоты, молча мы созерцаем будто заново открывшуюся чарующую картину, созданную Творцом, щедрый дар нашим глазам, нашим душам...

И вдруг, словно сговорившись заранее, смотрим в глаза друг другу - обязательный, заключительный аккорд в этой беззвучной симфонии - наш обмен взглядами. И только увидев в глазах другого ту же, что и в тебе, взволнованность, ощущаешь ни с чем не сравнимое глубокое и полное душевное удовлетворение от увиденного. Это то, очевидно, что дано испытать художнику. Наш обмен взглядами был подобен тому последнему волшебному мазку кисти, который превращает произведение в шедевр... Счастливыми глазами смотрят друг на друга два взрослых, зрелых человека, потому что так глубоко понимают друг друга, потому что видят отражение своего волнения в родных глазах. Мы счастливы, что видим эту красоту вместе, что мир чудесен, что мы - «кошки». Проходит несколько секунд и... все заканчивается «кошачьей» гримаской, мы спускаемся ближе к реке, по узкой тропинке вдоль берега — травяному «каньону» — направляемся домой...

Оставшись одна, в одно горькое мгновение я поняла, что утратила навсегда: высказанную другими глазами земную красоту; я вижу, как это прекрасно, но нет рядом лица, на котором читалось бы такое же волнение, отражающее полноту и радость взаимопонимания, тождественное восприятие... Это больно. Это несправедливо. Это безутешно.

«Кошка» остановилась с приподнятой лапой перед таким большим, таким восхитительным грибом!.. На опушке леса человек, играющий передними «лапами», по-кошачьи, сорванным цветком, поднятым листочком. Внезапные произвольные отступления от человеческой сущности, моментальные внутренние перемещения в «кошачий» мир безусловно и целебны! Преувеличиваю? Тогда попробуете обеими руками, теми же движениями, что и кошка, играющая мышкой. подбрасывать какой-нибудь мелкий предмет: конфетку, тот же листик, бумажный шарик - и сумейте при этом сохранить унылый вид или кислое настроение.

Наша «кошка» смягчала и наши взаимоотношения, защищала нас от нас же самих, сдерживала проявление дурных черт характера. Иногда мы ссорились, правда, не было случая. чтобы наша размолвка доходила до человеческого неуемного озлобления. Поссорившись, а несдержанным чаще случалось быть .Александру Владимировичу, мы расставались. «разводились» - расходились по разным комнатам. Не более получаса спустя, редко - часа, у края двери показывалась половина «кошачьей» мордочки со «скобками», и виноватый голос произносил имеющее множество смысловых оттенков слово «мапф»... Долго ли вы сможете «дуться», если ваша кошка придет к вам с извинениями?! Да тут такой смех ! разберет, что не удержаться. И ссоры как не бывало. На «небе» не оставалось не то что ни одной тучки - ни одного облачка. Жизнь сразу входила в обычную мирную колею: мы или шли гулять, или каждый принимался за прерванные свои дела.

Я предполагаю, эти подробности способны у кого-то вызвать раздражение, недоуменное осуждение: мол. что за чушь она несет? Кому это нужно?.. Ну. нужно это было в первую с очередь нам обоим. В навязанной нам изоляции от всех и всего, что составляет человеческое обшение. Кроме того, хочу, чтобы лучше, правильнее были поняты некоторые сочиненные поэтом «кошачьи» стихи. Они - приношения единственному другу, предмету единственной привязанности. Я прошу без предвзятости прочитать одно из подаренных мне - юбилейных - стихотворений. Оно откровеннее других поведает о роли «кошки» в нашем совместном житье-бытье. У нас, «кошек», были свои понятия о времени и возрасте. Поэтому:

Ты прожила уже пол века и ненавидя и любя...

Да! Примечательная веха!

Чем мне порадовать тебя?

Ну чем? Ты заслужила, право, подарок самый дорогой: брильянт в невиданной оправе, огромный слиток золотой.

Но не настолько я богатый, об этом вовсе не тужу.

И в знаменательную дату что говорил, то и скажу: благословен твой день рожденья - неповторимый и земной, в моем нелегком восхожденье ты рядом, ты в пути со мной.

Не назову тебя любимой: в избитом слове толку нет.

Ты просто мне необходима, как воздух и как солнца свет.

Под тяжестью житейской горбясь, согнулся б, может быть, в дугу.

Но предо мной кошачий образ - не смею гнуться, не могу...

Мы чашу пьем одну с тобою, так выпьем же ее до дна: сладка, горька ли, но судьбою нам предназначена она.

Итак, я тост провозглашау, кошачий юбилейный тост:

- Да будет вечно украшау тебя усау и ушкмау, клыкмау и пушистый хвост!

Твау Котау

С грустью и улыбкой вспоминаю обращение к 53-летней женщине, нет, я оговорилась, к вечно юной «Кошке», не имевшей физической оболочки. Выглядело оно так:

Моя маленькая Кошка, я люблю тебя немножко...

Я отрежу твои лапки и сошью мышатам шапки.

Я отрежу твои ушки и отправлю в печь для сушки.

Я возьму тебя на ручки вместо дочки, вместо внучки, как зовут тебя, спрошу, мигом хвостик откушу.

По человеческим меркам из уст немолодого человека -«невкусно», вроде бы приторно и притворно, учитывая возраст и автора и адресата. Но все преображается в сказку, если суметь представить себе, что так, с потаенным коварством, напевает «кот» своей обожаемой «кошке», ну как в мультфильме и еще в нашей игре, которая могла начаться в любой момент для обоюдного удовольствия.

...Всплывает в памяти: «Я буду с тобой всегда моими стихами...» Всеми им созданными и теми, что только мне. И пусть хотя бы еще одно из них расскажет, как относился к нашей вечной игре он, поэт, второй партнер по «кошке».

Вставай, котенок полусонный, декабрьский запоздал рассвет.

Сегодня ты - новорожденный, тебе от роду сколько лет?

Два когтя и еще немножко, тут вовсе ни при чем года.

Когда ты станешь взрослой кошкой?

Когда? Наверно, никогда.

На то есть колдовское средство, его лишь знаем ты да я.

Пребудет с нами наше детство от точки «а» до точки «я».

Забавный эпизод. Помню, как-то раз Александр Владимирович возвратился из Гагр с... гостем, писателем Валентином Ерашовым. (Путевка в Дом творчества - первая и последняя милость Литфонда в пик популярности «Бухенвальдского набата». Очевидно, не сумели вовремя и толком сориентироваться и ошиблись.)

Гость с улыбкой и подкупающей прямотой заявил мне, что заехал к нам с тайной целью: посмотреть на жену, которой муж изменять не желает. Выдался подходящий момент, до его поезда в Калининград еще несколько часов. Он пробыл у нас часа два-три, прощаясь, очевидно со свойственной ему непосредственностью, он объявил мне то, что у другого прозвучало бы неуклюжей лестью: «Я, кажется, разгадал секрет верности вам Александра Владимировича. Присоединяюсь...» Напомню, я не красавица. «Кошку» я ему, чужому человеку, поверьте, и намеком не показала: не цирковое представление. Может быть, ее околдовывающий свет излучался из меня помимо моей воли и внешних признаков, а тонкой души писатель В. Ерашов мгновенно это обнаружил, особым, Богом данным ему чутьем?

А как реагировали на «кошку» дети! Недаром говорят: ребенка и животное не проведешь, не обманешь, они улавливают волны любви шестым чувством.

Мамы и бабушки из подъезда нашего дома на Соколиной Горе звали Александра Владимировича не иначе как «детский сад». Стоило ему показаться на глазах ребятни, сразу же пустели песочницы, оставлялись игрушки, велосипеды: толпа малышей окружала его плотным кольцом, и начиналась чрезвычайно оживленная беседа. Что им там говорил Александр Владимирович — не знаю, но, наверно, что-то очень-очень веселое, они дружно смеялись. Когда же напоследок, выходя из ребячьего кольца, изображал «кошку», восторг их был беспределен!..

Как-то раз в электричке, на скамейке напротив нас оказался мальчуган лет трех-четырех. с мамой. Что-то заставило его сразу же. не отрывая глаз, уставиться на Александра Владимировича. А тот в ответ на безмолвный вопрос соорудил на лице «скобки», изобразил «кошку». Видели бы вы. как расхохотался ребенок: «Дядя - кошка!». Обратите внимание. какая удивительная точность: «кошка»! Мама его очень смутилась бестактности сына, оскорбившего, по ее разумению. вполне приличного на вид человека. Она ничего не поняла. Сын ее увидел то. что ей не дано было видеть.

А в другой раз та же «кошка», или «кошачья суть», назовите. как хотите, обворожила «даму» примерно девяти месяцев. Произошло это тоже в электричке: летом мы часто курсировали между Озёрами и Москвой. Малышка до такой степени пленилась дядей с кошачьей гримаской, что. когда мы встали, чтобы выйти из вагона, горько расплакалась и. вывернувшись на руках мамы, провожала .Александра Владимировича громким плачем.

Так что не стоит думать, что «кошки» были просто кривляньем. Присутствовало в них несомненно нечто привлекательное. завораживающее для душ нетронутых, бесхитростных.

Ведь только дети могут так смотреть: душой огромной в родственною душу,. -

скажет поэт в одном из стихотворений.

Почему у нас не было детей? Не подлежат, мне кажется, такие вопросы сугубо личностного свойства публичному обсуждению. Тот. кто внимательно прочитал книгу, и без меня найдет подходящие объяснения. Понимаю, я сама подогрела интерес к причине нашей бездетности, показав, как любили .Александра Владимировича дети, как и сам он без труда умел достучаться до детских сердец. Оба мы при постоянном одиночестве не касались в наших нескончаемых разговорах важнейшего для обоих вопроса. Муж был болен. Отдавал себе отчет в том. что нередко все мое внимание я вынуждена была посвящать ему. Не по капризу, по необходимости: «Хорошо, что, любимая, ты в этот час у моей постели». Он ответственно, не бездумно относился бы к своему отцовству, если бы оно состоялось. Два беспомощных, равно любимых, дорогих человека на моих отнюдь не богатырских руках, когда «нам с первых километров далекого пути на лобовые ветры приходится идти»?..

Однажды, ему уже было под пятьдесят, мне - за сорок, он положил передо мной два листа, заполненные строками одного стихотворения. Против обыкновения не стал читать сам. «Автобиографическое» - увидела я в начале первого листа. Не думаю, что он намеревался придать его огласке. Скорее «Автобиографическое» - тяжелейший разговор с собой, то ли жалоба, то ли оправдание. Написав это стихотворение-размышление, по-видимому в момент внезапного душевного движения, он никогда больше не возвращался к нему, не редактировал, не «шлифовал». Видно, рука не поднималась прикоснуться к нему еще и еще раз, как к болезненной ране.

И мне спустя многие годы очень трудно было выбирать кусочки из откровения в стихах.

Мне по возрасту надо быть дедом, хоть не сед я и вовсе не стар.

Но поймите: мужчина бездетен и казниться вот этим устал...

Не беда, что зажившие раны нет да нет, а заноют подчас, что имущества полчемодана и казенная койка у нас.

- Хорошо бы родился сынишка на потеху и радость самим.

- Понимаешь, уж очень мы нищи...

- Что ж поделать, жена, погодим.

День за днем, по призванью и долгу, вел обстрел пулеметной строкой.

Мне шептали: - Не вытянешь долго: инвалиду - не бой, а покой!

Усмирись, неуемный и шалый, ретируйся хотя бы пока...

С кем воюешь? - С самим генералом, с всемогущим парторгом ЦК!

...Расплодилося культово племя далеко за Кремлевской стеной...

И куда было деться в то время?

Как нести непосильное бремя?

Как бороться с жестокой ордой?

...Угасал мой гремучий запал, я слабел, подкосилась основа, на больничную койку попал.

Но одюжил...

...я желал поступить на работу - не пускали по пятой графе инвалида войны, журналиста (паспорт меченый, мол, не неси). Было этак в державе фашистской, стало так - на советской Руси.

...Но народный тиран в одночасье, слава Богу, навеки умолк.

...Рассветало... Но глупо и рано трубы песню свободы трубят: уцелело полсвиты тирана и еще легион тиранят.

Дай им срок, и они развернутся и покажут насилия прыть! Прикрываясь «святой» революцией, будут честь и свободу душить.

Будут мерзости с прежними схожи, весь кошмар повторится сполна.

Года три миновало. И что же? Жертвой культиков стала жена...

Ну, а я? Тяжела переправа...

Ой, как будни мои нелегки,

хоть и мной завоевана слава культнаследникам тем вопреки.

Я годами уже опоясан, вечереет уже надо мной...

Нет, теперь не до детских колясок мне с моею усталой женой.

1963 г.

Что могу я к этому добавить? Очень немногое: не было близких родных, на помощь которых можно было рассчитывать. Мои родители жили в Озёрах. У папы после голода в военные годы открылся застарелый туберкулез: уповать на бабушку и дедушку не приходилось. Но я вроде оправдываюсь? И не думаю. Судьбе было угодно нас так обездолить. И волей-неволей, надеюсь, это понятно, наша «кошка» восполнила своим постоянным присутствием между нами, в нас, болезненную брешь в союзе двух людей. Очень возможно, что каждый из нас подсознательно отдавал в игре друг другу то, что предназначалось ребенку. Нерастраченное чувство. Заслоненное нескончаемой игрой, естественно без сговора. Мы в траурные одежды «кошку» не рядили: это был бы не ее портрет. Наша «кошка» была источником радости.

Слова особые, смешно, на «кошачий» лад переделанные, частые моменты игры среди серьезных занятий... Здесь мы оба счастливые жители нашего незримого островка - «кошки», оба - участники игры, оба - ее творцы. Но это не все. Передо мной три обычных больших блокнота для записей. На обложке каждого, от угла до угла, по диагонали рукой Александра Владимировича крупными буквами выведено - «Кошкиниана»: страницы блокнотов заполнены рисунками, такими же редкими и необычными, как наша «кошка». Это - жизнь двух людей средствами изобразительными. Роль человека интерпретирует «кошка», по-своему, как если бы ей пришлось рассказать о действиях человека кошачьими средствами. Да-да, что-то похожее на нескончаемый мультфильм. В нем два постоянных персонажа - Кошка Большая, или Кот, и Кошка Маленькая, или Мелкая.

Начиная переносить нашу жизнь на бумагу в таком виде, я даже отдаленно не помышляла ни о какой мультипликации.

И никакой я не художник: ни сразу, ни потом - никогда не смогла бы повторить нарисованное столь же выразительно. Мои кошки всего лишь контур кошачьего тела, все пропорции зачастую настолько нарушены, что настоящий художник за голову схватился бы от такого «искусства». Никаких художнических задач я и в голове не держала, просто так, случайно наносила на бумагу пришедший на ум сюжет. И чаще всего изображала двух кошек в ситуациях человеческих. Язык моих рисунков без перевода, с первого взгляда понимал только один зритель и ценитель - Александр Владимирович; он был непременным действующим лицом в изображаемых мною событиях. Немногим из тех, кому я разрешала заглянуть в свои блокноты, достаточно было нескольких слов пояснения - и следовал смех. Никто не осуждал, не упрекал меня, взрослого человека, за невзрослую затею. В эти минуты люди сами будто бы превращались в детей, их глаза светились, они словно прояснялись, становились моложе, милее. А ведь я только коротенько сообщала, что послужило поводом для рисунка, - и такая искренняя, просветленная реакция. О чем рассказывали мои рисунки?

Однажды, дело будничное, но необходимое, мы отправились покупать Александру Владимировичу к зиме сапоги, шапку, перчатки... Ну, подумаешь, событие! Купили, пришли домой. Всё, и говорить больше не о чем.

Не так благополучно и серо выглядел наш успешный поход на моих рисунках. Поясню: Маленькой Кошке - мне - ничего не купили. Она, обиженная, плетется сзади Кота, увешанного покупками. Следующий рисунок: ударили морозы, пошел снег... Разодетый пижонистый Кот чувствует себя отлично, а несчастный, голый, неодетый «котенок» дрожит на ветру и плачет...

Разумеется, все это было выдумкой с начала до конца, притворство и озорство, желание подразнить Александра Владимировича. Я умышленно нарисовала такую страшную грядущую картину котеночьего бедствия.

Посмотрев «мультфильм», Александр Владимирович всерьез расстроился, его выразительное лицо выдало глубину волнения. А я рассмеялась. Меня всегда очень смешило, когда он благодаря большому дару воображения и «кошачьему» настрою дорисовывал, довоссоздавал каждый эпизод. Он был так серьезен в эти минуты! А разволновался потому, что вид брошенной, всеми покинутой, зябнущей кошки был для него попросту непереносим. Успокоился не сразу, после того лишь, когда я уверила его, что мой зимний гардероб в полном порядке.

А в другой раз, когда мы собрались купить кое-что для меня, я, шутки ради, решила предопределить характер и результат похода, представив это своими «кошачьими» рисунками. Вот Большой Кот, взяв за лапку Маленькую Кошку (они шагали на задних лапах), ведет ее в магазин за «шкурками», «налапниками» и «набалдашником» (шляпой).

И угораздило же меня придумать внезапно такой вот сюжет: Кот и Кошка, подкравшись, видят за углом играющего мячом щенка. Озорная и вреднющая Маленькая Кошка-бесстыдница на глазах Кота сдирает со щенка пушистую шкурку (для себя), отнимает у него мяч, и Большой Кот, взяв ее, «ошкуренную» (о нет, в другом смысле - одетую, упакованную в шкурку-пальто), за лапку, уходит предовольный.

Наверно, кроме моего супруга такая несправедливость ранила бы душу еще очень доброго ребенка. На сей раз Александр Владимирович так возмутился, так рассердился на непотребную нахальную Маленькую «Кошку», обидевшую щенка, что немедленно стер резинкой изображение голого щенка. А я, отсмеявшись, вынуждена была изобразить мирный исход инцидента.

Ну, что интересного в том, что я и Александр Владимирович зашли случайно по пути в какое-то заведение общепита, а потом поплатились за необдуманный поступок недомоганием? Проза, и говорить-то вслух неудобно. Но все выглядит совсем по-иному, если представить себе заурядную историю в «кошачьей» интерпретации: две кошки - Маленькая сопротивлялась, а непутевый проголодавшийся Кот настоял, схватил котенка (меня) за загривок - так обе «кошки» пошли питаться в «мусорный ящик». На второй картине «фильма» — расплата: две кошки лежат на диванах с грелками на животах. Я помню, как от души расхохоталась одна пожилая мамина знакомая, которой мама, смеясь, показала два этих рисунка и пояснила, что к чему.

Кошка на задних лапах, с панамкой на ушках, с лукошком на лапке ищет грибы... Кот, тоже на задних лапах, удит рыбу... Когда Александр Владимирович написал «Бухенвальдский набат», я изобразила его котом с пойманной рыбиной гигантских размеров, вроде той, что поймал старик Хемингуэя. Кот, привязав рыбу за голову, согнувшись от усилий, «везет» по земле небывалый улов.

В двухэтажном «засыпном» доме, где мы жили в первые годы супружества, ванны не было. Как-то раз, собравшись в душ, я оставила Александру Владимировичу - его не было дома - записку-картинку: кошку под душем, под сильной струей воды, на задних лапах. Кошка натирала себе спинку, держа мочалку в лапах за лямочки. Получилось так, что, возвращаясь домой, я встретила у подъезда Александра Владимировича и поэта Максима Кравчука. Не помню, возможно, я и сказала им, что иду из душа. Мы вошли в нашу тогда единственную комнату. И первое, что попалось на глаза моему супругу и нашему гостю, была картинка на столе. Не подозревая, что сие есть «письмо», которое чужим очам читать не положено, Максим взял в руки рисунок... Поверьте, ни до того, ни позже я не видела, чтоб он так хохотал, понимаете, не просто посмеялся, улыбнулся... Нет, мои «художества», в силу своей необычности, вероятно, побуждали людей именно взрываться хохотом, иначе не скажешь. Можно догадаться, за что и так сильно были они любимы одним из персонажей - Большим Котом - Александром Владимировичем, действительно, кошка под душем на задних лапах - нарочно не придумаешь. Нет, придумаешь, но не связывая с человеком. А это уже не то...

«Кошка» настолько глубоко вжилась в нас, что веселила в самые неожиданные моменты... Я кормлю хлебом стайку воробьев. Для всех - немолодая женщина бросает птичкам мелкие кусочки, они схватывают их, «воруют», улетают. Да такая картина ни одного человека не остановит ни на минуту. Наблюдающий за мной Александр Владимирович вдруг начинает смеяться: «Ни разу не видел, чтобы кошка кормила воробьев!». Он «увидел» один из не нарисованных, но вполне вероятных «фильмов».

...Нам стало не до шуток, когда мне предложили сложную полостную операцию. Тревога оказалась напрасной, диагноз не подтвердился, но в больницу, на менее опасную операцию, я все же угодила.

Из дома ненадолго улетела птица, она и мой кумир, и мой удел.

Моя жена отправилась в больницу, и сразу будто дом осиротел!

Ах, до чего ж серьезно! Но, право, для этого нет повода. Поэтому еще в больнице я начала обязательный, неизбежный в сложившейся ситуации «фильм». Знала, что он по меньшей мере уполовинит волнения моей «кошки». Рисунки, а это был «фильм» из многих рисунков, живописали минувшие события: предварительные беседы по телефону двух «врачей» - собак (хороших, хороших, не злых! на задних лапах, в халатах, с телефонными трубками в лапах), последовавшие за ними осмотры «кошки» (лучше бы все это - нарисованное- увидеть!), уколы, операция... И последний, финальный «кадр» - Большой Кот баюкает на руках неслыханно обиженного, разнесчастного Котенка, которому вспороли брюшко...

Я уже говорила о том, что в критических, стрессовых ситуациях человек подчиняется в своих действиях не разуму, а инстинкту. Жизнь поэта Александра Соболева состояла из почти непрерывной череды стрессов. Полагаю, наша «кошка» вышла из мира подсознательного, скорее как средство защиты и спасения. Она могла украсить своим присутствием самое обыкновенное маленькое событие, превращая его в чудо... Я отправляюсь в аптеку. Это за два квартала от дома... Но вот в нашей квартире раздается звонок. Жалкий, «котеночий» голос оповещает: «Заблудяу!» (Заблудился!). Это, разумеется, притворство, вопль, посланный настежь открытой перед «котенком» душе. Александр Владимирович, так бы сказал человек не из сказки, вступает в игру. Не совсем точно: в нем моментально заговорил старший, Большой Кот. Без всякого актерства, трепещущим от волнения голосом, он бросается на помощь где-то заплутавшемуся, безмерно дорогому существу: «Где мой мелкий котенок? Шагай скорее в будку, быстрее перебирай лапками!» Призыв моего супруга - в мире людей, моей старшей «кошки» - в «кошачьем» - мире звучит для меня как самая прекрасная музыка! Скучный поход в аптеку превращается в сказку. Я тороплюсь домой, я знаю - меня ждут, меня встретят, словно Божье одарение, меня - «задрипанного котенка»...

Нашу жизнь в рисунках рассказывала Большому Коту Кошка Мелкая, выдумщица и притвора, тощая, полосатая, шилохвостая, с мордочкой клинышком, беспородная, невыставочная. Александр Владимирович мало сказать любил, он восхищался этими «мини-фильмами» и в конце концов торжественно назвал всю коллекцию «Кошкинианой». Втайне я посмеивалась над серьезностью, с какой он берег блокноты с рисунками. Но он считал изобретенную нами «кошку» нашим наивысшим, бесценным общим творением. О чем вполне серьезно сказал мне однажды. Я не спорила: сквозь десятилетия - мы прожили вместе, напомню, сорок лет, - сквозь невзгоды и одоления, утраты и победы, взлеты и падения, огорчения и радости прошла с нами жившая в нас волшебная «кошка». Не сбылось, слава Богу, опасение Александра Владимировича, посетившее однажды его неустанно думающую голову. Он понимал: многие неровности семейных отношений сглаживаются в молодости полнотой чувств, недоступных старости. А что будет, когда начнет увядать буйство плоти, когда настанет время жить в условиях преобладания разума над чувствами? Не окажутся ли тогда в уже принудительном от безвыходности положения союзе русская, не очень покладистая, старая баба и старый еврей со все резче проступающими с годами не лучшими национальными особенностями, осложненными болезнью? Только в поздние годы нашего супружества Александр Владимирович поделился со мной тревожившими его раньше мыслями, с удовольствием признал крах своих сомнений, потому что сделал открытие: присутствие в нас и между нами нестареющей, не меняющейся с годами «маленькой кошки» действует куда эффективнее всевозможных «эликсиров молодости». Наша «кошка» не дала нам состариться душой, и, как верно сказал поэт-мой супруг, колдовское средство, известное лишь нам двоим, сделало наше детство протяженностью от «А» до «Я»...

«Здравствуй, мой маленький, миленький котеночек Ак-сьш» (одно из множества моих имен), - писал он мне через два года после женитьбы, в 1948 г.

«...все эти впечатления и маленькие радости отравлены постоянным сознанием моего неоплатного долга перед тобой, родная моя, бесконечно родная, единственная, навсегда незаменимая! Мне хочется всю свою энергию, все силы душевные посвятить тому, чтобы приносить тебе покой и здоровье. Спасибо тебе, ласточка, за то, что сделала, делаешь из меня чистого человека...» (1952 г.).

«...все это чудесное, волшебное без твоего чапельного (форма губ чапельничком при обиде. - Т.С.) кошачьего образа, который всегда перед взором моим, было бы, пожалуй, тусклым и не очень впечатляющим. Я пишу это не ради красивых слов и не для твоего утешения. Это так на самом деле и даже во много раз больше... Поэтому у меня на душе огромная радость: те годы, что мы прожили, были годами трудных испытаний. Может быть, возникало и что-то нехорошее, недостойное. Но вместе с тем, наперекор всему, выросла чудесная человеческая наша любовь, которая выше гор, шире моря, много ярче ослепительного южного солнца. Я понял навсегда, что должен беречь ее как самое дорогое, что дает Бог человеку... Ничто не в состоянии, милый мой котенок, поломать тот чудесным мир, который мы строили с тобой на протяжении двенадцати лет трудной, но все-таки очень чистой жизни... Твау Кшкау» (Твоя Кошка. — Т.С.).

«...Знаешь, котенок, у меня здесь бывают коротенькие, но большие праздники. Это - разговоры с тобой по телефону. Я слышу твой голос, твое дыхание, и мне в эти минуты и радостно и тепло. Я отчетливо вижу кошачью мордочку с выражением “обижмау” (обиды. - Т.С.) - единственную неповторимую мордочку на свете. Мне кажется: вот сейчас мы затеем с тобой долгую, но никогда не стареющую нашу кошачью игру...» (1963 г.).

Последнее поздравление моя «кошка», помните, написала мне меньше чем за год до своей смерти, 1 декабря 1985 г. С последних месяцев этого года начался отсчет убывающих мгновений жизни Александра Владимировича. Всю беспощадность неизбежной разлуки, ее роковую неизбежность пережила, прочитав последние поздравительные строки. Итак:

С тобой мне ничего не страшно, с тобой - парю, с тобой - творю, благословляю день вчерашний и славлю новую зарю.

С тобой хоть на гору, за тучи,

и с кручи - в пропасть

вместе

вниз.

И даже смерть нас не разлучит:

нас навсегда

венчала

Жизнь.

С этим небольшим стихотворением связаны у меня счастливые, горестные и... даже жутковатые минуты. Я, напоминаю, обещала о них рассказать. Это произошло 1 декабря 1986 г.

В первый одинокий день своего рождения я перебирала стихи Александра Владимировича, моей «кошки», воспоминания вызывали слезы... Перекладывая листы со стихами в папке, где лежали «мои» стихи, стихи-посвящения мне, нашла и это, последнее. И опять полились неутешные слезы. Перечитала. Открыла следующую страницу с рукописными стихами. И сначала удивилась, увидев те же стихи, переписанные четким, крупным почерком: «Моей Кошке в день ее рождения». Машинально пробежала еще раз глазами по строчкам... Дата внизу... И словно что-то оборвалось внутри, словно ударило под сердце: там было написано - 1 декабря 1986 г. Я скорее посмотрела предыдущую страницу. Нет, там другая дата - 1 декабря 1985 г., на год раньше, когда стихи и были написаны... Да, я это отлично помнила, помнила, так как поставила ему «отметку» за мастерство: нарисовала двух кошек, шагающих «след в след, лапа в лапу» - по нашим «кошачьим правилам»... Мысли одна за другой заскакали в голове: почему здесь, в папке, моей папке, куда складывала его стихи только я сама, два совершенно одинаковых поздравления? Почему разные даты? Ошибка? Но почему оба так аккуратно, «по-праздничному» переписаны? Я второго, точной копии первого, но с другой датой, сюда не убирала. Значит, это сделал он сам?.. А может быть, в этом таилось намеренное желание согреть мое одиночество своими стихами, своим присутствием: «Я всегда буду с тобой моими стихами...» Мне показалось вдруг, что он здесь, рядом... Откуда-то повеяло теплом... Почудилось, вот-вот он сейчас подойдет ко мне, сидящей за столом, обнимет за плечи, как это делал не раз, нагнется, прижмется щекой к моей щеке... Заплакала... Печально и счастливо, благодарно и отчаянно горько. Подумала: может быть, 1 декабря 1985 г., уже очень больной, он, обуреваемый тревожными предчувствиями, позаботился, как всегда, о своем «мелком котенке», провидчески пожелал укрепить мою веру в то, что «даже смерть нас не разлучит», разогнать черные тучи над моей головой в мой первый, без «кошки», день рождения. Какие мысли посетили его, когда рука выводила дату - 1986 год? Этого мне не узнать никогда...

Я находилась под впечатлением неожиданного «открытия» несколько дней. Вспомнила в связи с этим о поразительной способности предвидения, которая была свойственна Александру Владимировичу. Он умел видеть «печать смерти» на лице человека задолго до его ухода в мир иной.

Почти пророчески обозначил продолжительность жизни моей тети. Усомнился в своем видении этого знака на лице нашей 46-летней соседки в Озёрах, полной, цветущей женщины. Она умерла от рака спустя пять месяцев. Осенью 1961 г. мы решили навестить моих родителей. Погостили с неделю, собрались в обратную дорогу. До автобусной остановки нас пошла проводить мама. Папе, не помню почему, надо было остаться дома. Мы отошли от нашего крылечка, и прежде чем завернуть за угол забора, который скрывал наш дом, оба - Александр Владимирович и я - оглянулись. Папа стоял в темном проеме открытой двери. Молча помахал нам рукой и закрыл дверь...

Мы сели в наш неторопливый местный поезд, следовавший по «ветке» до главной магистрали. Некоторое время поезд медленно отстукивал по рельсам, двигаясь вдоль города, а потом довольно круто поворачивал на северо-запад, именно в этом месте было ближе всего до нашего дома. Я смотрела в окно, мысленно прощалась с Озёрами, с родителями и вдруг услышала, как Александр Владимирович негромко сказал: «Папу живым мы, наверно, больше не увидим». Я удивленно глянула на него. Он невеселым взглядом провожал скрывающийся из виду городок. «Но почему? Откуда это тебе известно?» - спросила я. «Я не могу этого объяснить...»

В тот миг я ему не поверила. Несмотря на свои 75 лет, папа чувствовал себя вполне сносно: копался в огороде, помогал маме по хозяйству... А меньше чем через три месяца скоропостижно скончался. Тогда припомнились мне странные слова, сказанные Александром Владимировичем в поезде.

С явным неудовольствием сообщил он мне об этой своей способности - провидеть, с горечью заметил: слишком зрячие глаза не в радость. «У нее (него) мертвая улыбка, посмотри!» - вдруг говорил он мне. Я смотрела. Пристально, сколь допускало приличие, старалась проникнуть... Но здесь требовалось, следует признать, не одно только «смотрение»: смотрящий да увидит. Не теми глазами наделил меня Всевышний. Может быть, и к лучшему? Чтобы носить в себе такой дар, нужно, кажется мне, большое мужество души. По силам ли мне это?

Еще задолго до страшной болезни Александра Владимировича я как-то сказала ему с упреком: «Плохую услугу ты мне оказываешь, отведя роль крохотного беззащитного существа: “Мелкий котенок, мелочь, фишеле...” А у жизни, которую я изобразила в своей “Кошкиниане”, вид огромного пса с оскаленной пастью и злющими глазами. И это не преувеличение, ты знаешь. Что будет, если, не дай Бог. останусь без тебя “несчастным бездомным котенком в непогоду у водосточной трубы?”» (Таковым было наше представление о крайней кошачьей беде. Картинка, в шутку мною нарисованная и дополненная словами, вызвала сильное, неподдельное волнение у Большого Кота - Александра Владимировича. С тех пор «несчастный котенок в непогоду у водосточной трубы» стал символом непереносимого несчастья, какое только может произойти.)

И вот я осталась одна, «четырехлетняя старушка», как мысленно называла себя. Мою детскость, незащищенность Александр Владимирович, участвуя в нашей нескончаемой игре, усердно культивировал, лелеял, раз и навсегда распределив в ней роли. Я согласилась. Режиссура устраивала обоих.

Его не стало, не стало моей «кошки», и мне указано судьбой доживать без тепла и участия, без заботы о себе, главное- без любви. Опустел «домик для двоих»... Я продолжаю жить в нем двумя жизнями: жизнью человека в реальном мире и «кошки» с непреходящей памятью о другом мире, продолжаю душевное затворничество, потому что в тот, потерянный для меня мир нет возврата и уж тем более ни для кого входа: допустимо ознакомиться с внешним рисунком той, волшебной жизни, но не проникнуть в ее святая святых. Это - мое, ибо здесь я с памятью о «кошке», с нестираемым следом от нее в душе и сердце.

...На экране телевизора мелькают картинки... Чужая жизнь, мишура, притворство, суета: люди актерничают, не отдавая себе в том отчета... Чуждые, далекие, холодные видения... Они пробуждают во мне острое, увы, теперь уже несбыточное желание отвернуться от экрана, этого окна в другой мир и из другого мира, обратить, как когда-то, взгляд к тому, перед кем моя жизнь - настежь, без утайки, кто и составляет ее стержень, подойти, просунуть голову в предупредительно поднятые руки — «воротца», не кожей, всем существом ощутить их мягкое, нежное прикосновение, почувствовать, что это так же необходимо и желанно ему, как и мне... Это было - наше. В те счастливые минуты, когда нечего было желать, я знала, понимала, чувствовала: мне навстречу простерты не руки - душа. «Блаженство», «наслаждение» - бедные слова в сравнении с тем уютным, обнимающим теплом, той возвышенной радостью, что переполняли тогда!..

Ничего этого нет. Не будет никогда. Боль непереносимая. «Где мой мелкий? Где мой крохотный?» - звал он с трепетной радостью в голосе, выходя из комнаты, где работал, повторял эти вопросы, проходя по вытянутой прихожей мимо двух комнат в кухню, где нередко и находил меня, чтобы обнять, поцеловать «родную головочку», потереться щекой, как это делают ласкающиеся кошки...

Время - жестокое и милостивое... Наконец, после многих лет одиночества я могу относительно спокойно восстановить в памяти прошлое, даже писать о пережитом. Могу, чтобы глаза то и дело не застилали слезы. Наверно, это к лучшему, так нужно. Говорят, плакать об усопших - грех: слезы близких тревожат их душу, не дают ей обрести успокоение.

...Где, в каком бесконечно отдаленном от меня уголке мироздания нашла вечное пристанище мятежная душа поэта -моей неповторимой, единственной «кошки»?.. Может быть, на приснившемся ему однажды сказочно прекрасном небесном теле, в стране добрых и справедливых высоких тополей?.. Может быть, они сдержали свое слово и призвали к себе, как обещали, праведную, безгрешную душу поэта?..

Но у моей души отнята половина, и она, смертельно раненная, не умеет исцелиться. «Я всегда буду с тобой моими стихами...». И памятью...

Необъятное счастье... Вечная, неутихающая скорбь...

Словосочетание, которое я всегда воспринимаю с оттенком недоумения или недопонимания. Оно позволяет предполагать существование еще каких-то форм антисемитизма: государственного, это точно, а еще? А еще мне не ясны очертания этого явления, т.е. место, где оно имеет место быть. Быт - понятие весьма широкое, и границы у него «прозрачные»... Приходится думать, что «бытовой антисемитизм» - замаскированное определение антисемитизма, санкционируемого властными структурами. Это присказка.

Иногда мне так хотелось, чтобы на лацкане пиджака или пальто Александра Владимировича сияло предупреждение: «Я написал “Бухенвальдский набат”». Думаю, это объявление, которое было бы доступно любому встречному, избавило бы поэта Александра Соболева от того, что еще в СССР называлось бытовым антисемитизмом.

Это то, о чем я умолчала. Вполне сознательно. Поэт сам признался, что вся его жизнь удивительно ярко окрашена призывом «Ату, его, жида!». Что я еще могу прибавить к антисемитизму, исходящему от «ума, чести и совести» нашей эпохи? На мою долю - рассказчика - остаются разве что конкретные факты в качестве иллюстрации. А разве мало я их приводила?

Разве многоликий холоп в разных слоях общества не чует угодливым носом, какие его выходки останутся безнаказанными, чего хочет барин?

Может быть, и не стоит вспоминать инциденты на национальной почве с представителями моего родного народа, принадлежности к которому я в такие минуты стыдилась? Но они были!

Как сейчас видится - вот чем не надо бы засорять память! - свекольно-красномордая, примерно тридцати лет особа в метро, которую я попросила уступить Александру Владимировичу (в последний год жизни) место. Маленькие серые глазки на мясистом лице засверкали злобой, щеки запрыгали... Посыпались оскорбления... Мысленно я обругала себя за оплошность.

Запомнила, как Александр Владимирович получил выговор от одного рыластого типа, вздернутый нос которого избавлял от нужды сверяться с пятой графой, за то, что в метро сел на место, которое уступила ему я. «Еврей, а свою жену не жалеет...» — определил он вызывающе нахально. В глазах «вежливого» антисемита я выглядела пострадавшей стороной... Клянусь, я ни разу до этого случая никого в жизни не ударила, но здесь у меня зачесались руки.

А потом настал день, когда и кулаки в ход пришлось пустить. Не спешите порицать меня... Произошло это, как на грех, опять-таки в последний год жизни Александра Владимировича. Хищники носом чуяли слабость жертвы, не иначе.

...Мы шли между рядами в павильоне Измайловского рынка, где продавались фрукты, яблоки, зелень. Я осматривала выставленный на прилавках товар, Александр Владимирович шел позади меня, по узкому проходу, не вмешиваясь в мой выбор. И вдруг я услышала за спиной пьяный гогот: «Глянь, еврей, а с военной медалью!.. (Это был памятный знак, который вручали только непосредственным участникам боевых операций.) За сколько ты ее купил?!»

Я мгновенно обернулась. Перед Александром Владимировичем, преградив ему дорогу, стоял пьяный верзила и ухмылялся с вызовом. Я увидела, как побледнел, подобрался Александр Владимирович, сразу поняла: это драка! Моментально оценила обстановку: мужик крупнее, сильнее, у него наверняка найдутся сторонники... А у Александра Владимировича, как меня уже предупредили медики, прогрессировала хрупкость позвоночника - смертельная опасность!.. Возле хулигана и моего супруга меж тем уже остановилось несколько «зрителей»...

Что делает кошка, собака, волк, любое животное, защищая своих детей?.. Человек в критических ситуациях, скажу опять, тоже подчиняется не разуму (рассуждать некогда!), а заложенному в подсознании инстинкту. Со стремительностью и напором тарана я бросилась на мужика, изо всех сил толкнула его кулаками в грудь. Помню, не иначе как от страха и отчаяния, заорала: «Прочь, скотина! Я тебе сейчас всю морду изобью!» (профессиональный боец). Храбрость от безвыходности положения. Все же мой удар был неожидан, по-видимому достаточно силен, вопль, мной исторгнутый, вероятно, показался страшен, как и лицо. Пьяный пошатнулся, потерял равновесие и грохнулся навзничь! Зрители встретили это хохотом.

«Я тебя сейчас, скотина, в милицию сдам! Я тебе покажу и медаль, и с кем ты дело имеешь!» - орала я. И он - он пополз от моего, наверно, озверевшего лица, на четвереньках... Общий хохот! «Во, баба!..»

А «бабу» всю трясло. Я поспешно вывела Александра Владимировича из павильона, поторопилась покинуть рынок. Думаю, вид мой был для моего супруга настолько дик и необычен, что, поглядывая на меня с тревогой и удивлением, он молча подчинился моей воле. (Дома я нарисовала кошку со вздыбленной шерстью, которая дерет большую неопрятную собаку.)

Это, пожалуй, самый «колоритный» эпизод. О других говорить не стану: мерзко.

Стыдно ли мне за драку с пьяным, точнее за нападение на пьяного в целях обороны? Нет. Мне больно: я - жертва.

К месту и ко времени привожу стихи Ал. Соболева.

На рукописи дата: 1970-1971 гг. «Бухенвальдский набат» триумфально шествовал по планете... Какие думы одолевали в то время его автора?

Я так далек от вдохновенья, и муза слишком далека.

Я удручен. Но, к удивленью, наружу просится строка.

Сейчас, увы, не в силах петь я, чтоб голос плыл за рубежи.

Но ты, строка моя, скажи:

«Он насмерть не захлестан плетью, он не замучен, хоть затаскан, весь для людей, хоть нелюдим, и не почил в телеге тряской на зло гонителям своим».

Он - это я. Тоской объятый, вкушаю горьковатый плод.

Закончился семидесятый, в моей судьбе - бесплодный год.

Не диво, коль плененный ворон не может ринуться в полет,

иль вишня, рытая пол корень, подарков сочных не дает.

А я не ворон и не вишня, я - человек, и тем больней быть вроде нищим, вроде лишним в опале честный иудей, на положении «эрзаца»

(не та меня родила мать), благоволения мерзавцев, как милостыню, ждать и ждать...

А тем из нас. что словно глухи и даже будто бы в чести, готовые, как псы. на брюхе перед тиранами ползти, тем. для которых «хата с краю», мол. притесненья не про нас. им первым ребра поломают, как только грянет черный час.

Они неужто позабыли, как по веленью палачей евреев гнали и травили, в застенках мучили врачей, как со страниц газет московских выказывали злой оскал столбцы статей « антижидовских»? И день за днем крепчал накал.

О нет. не в гитлеровском рейхе, а здесь, в стране большевиков, уже орудовал свой Эйхман с благословения «верхов».

И было срамом и кошмаром там. где кремлевских звезд снопы, или Абрамом или Сарой явиться посреди толпы.

Еше мгновенье - быть пожару!.. Еврей, пошады не проси...

И сотни новых «Бабьих Яроз» раскинулись бы на Руси...

А всex, кто выжили б на горе, - замыслил так Державный Ус, - к чертям, в таежные просторы, ликуй и пожирай их гнус!

Но, верно, добрый был ходатай и Бог его услышал речь.

Вдруг околел тиран усатый, и в грязь упал дамоклов меч, а не на головы евреев, и чудом выжил мой народ.

Но уничтожены ль злодеи?

Нет, жив антисемитский сброд!

Он многолик, силен и властен, стократ коварней, чем «тогда».

А потому стократ опасней. Гипнотизирует «жида»: мол, мы с тобой - родные братья, тебе и место и почет.

Потом сожмет в «любви» объятьях, аж сок ручьями потечет.

Что ж, ты сегодня очень сытый, есть курочка и рыба-фиш.

Уперся в полное корыто, бездумно тупо вниз глядишь. Взгляни же в небо голубое!

Хочу тебя предостеречь: и надо мной, и над тобою опять повис дамоклов меч.

Глупец! Опомнись, жив покуда, пока не оборвалась нить, уразумей, второго «чуда», второго может и не быть!

Грядет зловешее гоненье.

Гоморра будет и Содом.

Пойми, глупец, твое спасенье в тебе самом, в тебе самом!

Уже сегодня за решеткой тот принужден голами быть, кто смело выдохнул из глотки:

«В Израиле хочу я жить»...

А завтра? Я подумать смею, припертые со всех концов, «владыки» разрешат евреям уехать в кран своих отцов.

Их. верно, примут там с поклоном. Им будет новый воздух впрок.

Но разве может миллионы принять к себе земли клочок?!

К чему нам всем пускаться в бегство с большой и нам родной земли, где протекало наше детство, где наши предки возросли?

С ней - наша радость и печали, в едином с русскими строю ее в боях мы защищали, как мать родимую свою.

Мы к ней проникнуты любовью, на ней живем мы семь веков.

Она полита щедро кровью народа нашего сынов.

Мы с ней в любые штормы плыли и брали тысячи преград.

В ее могуществе и силе и наш неоспоримый вклад.

Еврей - ученый, врач, геолог, скрипач, кузнец и полевод.

Мы - не рассеянья осколок, нас тыши тысяч, мы - народ!

Кто скажет, что еврей похуже, чем. скажем, чукча иль калмык?

Так почему же. почему же в изгнанье наш родной язык? Один-единственный. понуро

плетется серенький журнал.

Неужто это - вся культура, которую народ создал?!

Где наши школы, институты?

Ни одного и ни одной.

Театры где? Давно закрыты.

И вся культура наша смыта антисемитскою волной.

Конечно, царская Россия была евреям не мессия.

Однако сквозь ее прорехи возрос гигант Шолом-Алейхем и Перец, Бялик, Шолом-Аш...

А где же этот «Шолом» наш?

Так кто же, по какому «ндраву» и по теории какой у нас святое отнял право: еврею быть самим собой?

Не мы, как будто, в сорок пятом, а тот ефрейтор бесноватый победу на войне добыл и свастикой страну накрыл.

Но, к счастью, Гитлер предан тленью и рейх его повержен в прах.

Так почему же черной тенью не в небеси, не в облаках, в моей стране бродить он смеет, тараща свой отвратный лик?!

Не он ли вырвал у евреев, да с корнем, их родной язык?

Не он ли в том, пятидесятом, Михоэлса сбил наповал?

Не он ли предал нас проклятью и шрифт еврейский разбросал?

Не Гитлер ли руками сброда в сердцах евреев сеял страх, сынов еврейского народа

душил в советских лагерях?

Не он ли, дьявола посыльный, придумал кару высших мер: ассимилировать насильно еврейский род СССР?

Чтоб не остались даже блики, национальный облик стерт.

А без лица ты кто? Безликий, ничтожество, десятый сорт.

И что ж? По всей стране широкой, от Балтики и до Курил, неумолимый и жестокий, сей план дубинкой претворил.

Не Гитлер? Так кому же слава «тончайшей» миссии такой, кто отнял у евреев право: еврею быть самим собой?

В час испытанья, тяжкий, грозный, когда слышны раскаты гроз, взываю я:

пока не поздно, вставай, народ мой, в полный рост!

- Вставай, проклятьем заклейменный, чтоб равным быть в своей стране! - тебе кричат шесть миллионов истерзанных не на войне,

а в лагерях!.. Шесть миллионов, замученных и истребленных, простерли руки и кричат:

- Восстань, наш угнетенный брат!

Ты можешь отвратить гоненье, ты волен избирать свой дом.

Твоей культуры возрожденье, твое величье и спасенье

в тебе самом, в тебе самом!

Ну, понятно, речь идет не о посмертном пристанище плоти, но о прижизненных творениях духа, их наступившем внезапно сиротстве. А как известно из предыдущих частей повествования, творческое наследие поэта пребывало в ящиках его письменного стола, почти полностью, за малым исключением - удобочитаемой сатиры. Поэт Ал. Соболев ушел из жизни, так и не дождавшись обнародования своих произведений. Дверь за «Бухенвальдским набатом», получившим право на жизнь на Западе, плотно захлопнулась, и подготовленный к печати автором сборник стихов, а также роман «Ефим Сегал, контуженый сержант» остались перед дверью, которая вела к читателям...

Ал. Соболев не был приобщен коллегами к сообществу профессиональных литераторов, а посему его творения были обречены на гибель. Лишний раз, кстати, напомню, что «Бухенвальдский набат» вышел из-под пера непрофессионала - по советским меркам, - то есть не члена ССП. Но формализм есть формализм. И прятаться за него удобно. При надобности.

«Жили дружно и умерли в один день» - сколько примеров замечательных супружеских отношений знает жизнь и литература!.. Почему я не умерла сразу же, в день смерти мужа или спустя несколько часов, дней, ну, пусть месяцев после его кончины?

Я впервые придаю огласке мысль, которая не дает мне покоя: сорок лет, рука в руке, шагая рядом по трудному пути, волнуясь и переживая заодно с ним, страдая за него и вместе с ним, утратив его навсегда, как смогла я остаться живой?! На вопрос, адресованный мне, - мне и отвечать. Отупевшая от страха и горя — может быть, в том отупении и таилось спасение, - продолжала дни без него, машинально, повинуясь давнему нашему обычаю: во столько-то встать, что-то поесть, куда-то пойти... Я не могла говорить по телефону - мешали прорывавшиеся слезы. Бродила по магазинам, покупала, словно во сне, какие-то ткани, белье... Я не могла идти гулять по местам наших привычных прогулок, мне было страшно «прикоснуться» к тому, что было связано с ним. Принимала на ночь какие-то лекарства, чтобы они меня усыпили. Долго не могла отделаться от скованности, отрешенности от всего. Полуявь... Полубред...

Но одна мысль не покидала меня ни на минуту: у меня на руках, в моих руках были труды моего супруга. Результат его литературной деятельности за полвека. Пугающая неизвестностью, отрезвляющая забота о его «детях» возвращала меня и вернула, правда не скоро, в реальный мир.

Меня в то время преследовала периодически возникавшая перед мысленным взором картина: мне казалось, будто я наблюдаю из окна, как брошенные чьей-то рукой летят одна за другой в мусорный ящик перевязанные крест-накрест бечевкой папки со стихами Александра Владимировича, с его романом. Таким представлялось будущее... Жизнь опять рисовалась мне в образе злющего пса с оскаленной мордой... И я - маленькая кошка со вздыбленной шерсткой, убегавшая от него что было сил.

Бежать?.. Куда?.. Найти относительно тихий уголок, сидеть в нем, дрожа от страха, безысходности и одиночества?.. И дождаться уже не в воображении, а наяву безвозвратной, невосполнимой утраты творческого наследия Ал. Соболева, быть живой свидетельницей тому?! Так выглядели обстоятельства. И судьба повелела «Маленькой Кошке» остановиться, обернуться, встретиться в упор с жестокостью, вступить в битву за будущее «детей» поэта, чего бы это ни стоило. Значит, именно для того судьба, сила судьбы даровали ей годы и годы жизни.

Кончина Ал. Соболева совпала со временем начала перестройки. Кто знал тогда, что поначалу задумано было не крушение тоталитарной системы, а ее косметический ремонт?.. Я, разумеется, жаждала перемен, ожила надежда на очень скорые положительные сдвиги в стране и обществе. Я поверила, что теперь-то наконец расчистится для произведений поэта путь к читателям. Он будет «реабилитирован», к нему вернется доброе, славное имя автора «Бухенвальдского набата». Пусть с опозданием, но его отблагодарят, как и полагается, за талант, честность, бескорыстное служение людям Мира...

На радостях я как-то подзабыла, а зря, пророческое, провидческое стихотворение Ал. Соболева «Жив курилка!». А поэт еще в 1969 г. предупредил:

Годами на ответственных дверях табличка красовалась, как надгробие.

Читали с замиранием в сердцах, молились: там сидел - «их преподобие»...

Вдруг налетел могучий ураган!

Сорвал с дверей зеркальное «надгробие».

Но... за дверьми, блюдя свой важный сан, по-прежнему сидит - «их преподобие»...

Но уж очень верилось в торжество светлых перемен, уж очень не терпелось их увидеть, почувствовать, свободно вздохнуть. Не вняв предостережениям мудрого супруга, я уцепилась за мысль, которая меня тогда больше устраивала: глупо решила, что и весь род людской, подобно мне, охвачен азартом свершения славных, прогрессивных преобразований. Расплатилась за это сполна. Ценой ошибок и разочарований пришла к выводу, старому, как мир: медленнее, неповоротливее уступает путь новизне сфера духовная, а укоренившиеся пороки необыкновенно живучи. Конкретизируя сделанный вывод, можно сказать: наибольшая косность, приверженность к порядкам времен застоя оказались свойственными представителям интеллектуальной части общества, духовной элите - писателям. Пожалуй, правильно будет взять высокое определение в кавычки. До идеального в их среде было неизмеримо далеко. Советских писателей развратили безответственность и безнаказанность. Я уже говорила, что ложь, которую они несли в народ, поощрялась компартией. Им ничего другого не оставалось, как ради личного благополучия притворяться, что верят в вечность комрабства.

Жаждали ли товарищи писатели - помощники партии - радикальных перемен в стране? Со стопроцентной уверенностью могу утверждать - нет!

Их жизнь и жизнь так называемых простых людей во всех отношениях разделяла пропасть. Зачем было им отклоняться вправо или влево, когда по накатанной компартийной дорожке - гладкому тракту - их жизнь катилась в экипаже на рессорах?

Но перестройка грянула, неотвратимо, как кара Господня. И словно в сказке, в один мрачный для них день золото в виде десятков авторских томов, стоящих дома на полках, превратилось в черепки. Хуже того, лживые книги предстали перед миром обличающими документами: они явили собой ложь, которую можно было потрогать руками, ложь, от которой невозможно было отказаться или отвертеться. Надеть паранджу? Спрятаться под маску? Или покаяться публично перед теми, кому бесстыдно, в личных корыстных интересах многие десятилетия морочили голову? Но кто, что должно было подтолкнуть, принудить советских писателей к покаянию? Покаяние, если оно чистосердечно, признак силы личности или партии, но не ее слабости и трусости. Повиниться в содеянном перед народом мог заставить стыд. Стыд?! Это у кого же? У проповедников бесстыдства и вопиющей лжи?! Да и зачем проявлять беспокойство: можно отмолчаться, отсидеться в тиши и безмолвии в смутное время, а там жизнь покажет... А посему, оправившись от первого испуга и угрозы публичного позора за добровольное бесчестье в годы комвсевластия, авангард советский культуры с облегчением констатировал: опасности нет, судить его некому, народ судить находящихся «над» ним и не приучен, и не научен. Нет мощи былой у содержавшей своих помощников компартии? Изменилось общество? Грядут и утверждаются новые нормы жизни? Что ж, и это годится: необходимо только опять же приспособиться! Вот и все. А этот способ существования освоен на пять с плюсом, даже блистательно. Поняв это, бывшие советские писатели поступили так, как поется в русской народной песенке:

Дунул ветер, и Авдей полюбился больше ей.

Стоит дунуть еще раз, и полюбится Тарас!

Ай, люли, ай, люли, и полюбится Тарас...

К тому же зачем деятелям культуры общества развитого социализма лезть в пекло раньше батьки, то есть коммунистической партии? А ей, такой всегда и во всем лучезарнокрасивой на протяжении почти восьми десятков лет, добровольно, самокритично расстаться с нимбом?! Что за надобность - в спину никто не толкает, не подгоняет...

В такой ситуации литераторы первого эшелона коммунистического режима ушли в тень. Стушевались вроде. Чем стали заниматься - не интересуюсь. Но головки начали поднимать те, вина которых из-за недостаточно громких имен не казалась слишком уж большой, мол, жили себе, жили, но погоды не делали. Правда, жили партподпевалами, но кто об этом будет вспоминать? С ними произошла некая удобная для них метаморфоза, основанная на той же способности к приспособленчеству. Они в свое время не схватили Бога за бороду и теперь спешили наверстать упущенное. Примеры? Да сколько угодно. Но без фамилий. Персонажи узнаваемы по делам, точнее сыгранным ролям. Вот известные мне, как и всем, вехи биографии одного такого писателя, которого запомнила с его же помощью.

Шагая еще в доперестроечные времена по местам Бабьего Яра - это показало телевидение, - он по-своему (или по заказу свыше) поведал о злодеяниях фашистов. Оказывается, там, от рук палачей погибли многие советские граждане самых разных национальностей, в пропорциях, если так можно выразиться, не столь уж страшных для евреев. Репортаж с легким налетом антисемитизма. Документальные кадры, показанные после начала перестройки, мягко говоря, поправили его интерпретацию. Мне запомнился этот советский писатель по одному его выступлению по радио, где он, не помню в связи с чем, объявил, что в советские времена у него вышло сорок книг (!!!). Каких? Неважно, кажется поэтических сборников. Так что подпирал он партструктуру изо всех сил. (Кстати, сравните: у автора «Бухенвальдского набата» - ни одного!)

А потом («Дунул ветер, и Авдей полюбился больше ей...») он возглавил журнал (какими путями, не знаю), где на протяжении нескольких лет смешивал с навозом и грязью (правда, со знанием объекта поношения, что было вполне естественно) режим, который дал ему возможность реализоваться на все 100 процентов! Есть такое определение у В. Даля: «Перевертыш, переверть - шаткий, непостоянный человек». Это к слову. Исчерпав ресурсы журнала, он отбыл за океан в качестве носителя и поборника демократических идей... Преуспел и там.

Конечно, переходные периоды в любой стране изобилуют мутной водичкой, где ловко рыбка ловится. Так говорят на Руси. Если при этом не вспоминать о чистых руках и чистой совести, то можно поразмышлять на досуге об умении приспособиться и о выгодах для собственной шкуры.

Сколько же похожих, не сказочных, доподлинно реальных оборотней подвизается ныне на поприще культуры! С довольными лицами позируют перед телекамерами. Активно ноют, а то и солируют эффектно в хоре нового времени. празднуют свои юбилеи, как это делали бы при КПСС.

Любят, о, очень любят, так, в скобочках, кокетливо намекнуть. что в душе (увы. не в делах! - Т.С.) были немножко «Солженицыными» или «Сахаровыми», возводят в степень гонений и притеснений трудности в компартийной лакейской, куда их за шиворот никто не тащил и где они ретиво выкладывались...

С полуулыбочкой, полуухмылочкой. скороговоркой, касаясь прошлого, дружно кивают на эпоху и «сложные обстоятельства». во всем виноватые. Сразу же возникает вывод: Солженицын. Булгаков. Сахаров. Пастернак и другие жили в иную, хорошую эпоху и при хороших обстоятельствах как-то непостижимо случайно совпавших по календарю. А перевертыши опять врут, врут «по второму кругу», потому что никто в момент вранья их не останавливает. Далеко-далеко их стараниями запрятана правда о том, что в обществе развитого социализма руководила ими голая алчность: желание пошире распахнуть пасть и отхватить половчее и побольше, чем другие, от сдобного партпирога. «Советские многостаночники» одновременно занимались и партогранкой примитивных душ простых смертных.

Свято блюдя заветы Ленина, в достижении личной цели ни чем не брезговали. Вот недавно отмечали ...-летний юбилей одного советского литератора, сумевшего уже в новые времена получить правительственную награду. В обозначение его заслуг в одной из радиопередач его юбилей объявили делом государственным! Без иронии, всерьез... Я отметила про себя: лучше бы это было оговоркой ведущего передачи. И еще подумала о том, что писатель этот - баловень судьбы: редко кому удается так реализовать свой талант при любых режимах. Собралась позавидовать, да кстати вспомнила не так давно прочитанные откровенные воспоминания юбиляра. В годы застоя он избрал для себя положение, которое его, по-видимому, устраивало: он иногда ходил по баням развлекать своими хохмочками высокопоставленных парткретинов с заплывшими жиром мозгами и брюхами. Чтобы им было посмешнее (это меня особенно покоробило в его интервью), голым входил в баню с портфелем... Разомлевшие от жары, жира, довольства, высокого положения - служебного - парт-чины приказывали между глотками пива: «Давай!». И он «давал», кривлялся перед ними, им в угоду!.. Боже праведный и милосердный, прости ему слабость и трусость, пусть и в прошлом. Прости и меня: я не умею думать по-другому, не в силах отделить того банного холуя от теперешнего преуспевающего члена нового общества. Сквозь его самодовольную физиономию проступает передо мной другое лицо... Не вижу необходимости изменять своей привычке: сверх меры строго спрашивать с тех, кого провидение высоко поднимает над большинством. Это мое убеждение окрепло, стало непоколебимым за годы жизни с честнейшим человеком, гордым поэтом. Посмел бы кто-нибудь предложить ему хоть раз побывать в бане в роли шута горохового!.. Да и чего ради, о Господи!

Когда я со своей, возможно слишком строгой, меркой пытаюсь подойти к вернопроданным помощникам компартии, то вся так симпатичная мне схема познания личности автора через идеи, воплощенные им в его художественных произведениях, перестает работать. Не получается искомое отождествление.

Ал. Соболев с постоянной настойчивостью уверял: создавая высокохудожественные творения, в моменты особого озарения писатель словно вещает Божьим внушением - возносится на такую духовную высоту, которая для не наделенного Божьей милостью - талантом - попросту и недосягаема и неведома. Остается поблагодарить поэта Ал. Соболева за подсказку и успокоиться на том, что советские писатели, те, что врали в самом святом - творчестве, - обходились отлично и без Божьего внушения: вполне хватало директив ЦК партии, чтобы «черного - советского - кобеля отмывать добела».

Но ведь далеко не все в ССП были такими жалкими двуногими. Почему ни один, подчеркиваю, ни один член ССП ни разу озабоченно, по-доброму не поинтересовался, как живется автору песни, напоминающей о себе ежедневно, а то и по нескольку раз в день? Они знали, этого нельзя было не заметить, что у Ал. Соболева не выходят книги, его замалчивают, третируют, не позвали в ССП, оскорбляют, то есть на глазах деятелей культуры, литературы забивают инвалида камнями. Не сгущаю краски. И прочитавшие книгу с первых страниц уже успели в этом убедиться.

Где и в чем выразился их протест против явной несправедливости? Они довольствовались ролью зрителей, наблюдателей? Поскупились на несколько хороших слов по телефону? Или, блюдя личное благополучие, считали за лучшее держаться подальше от не опекаемого партией еврея?

Я не знаю, как ответить на эти вопросы. А они, словно засевшая заноза, колют, саднят, причиняют неутихающую боль.

И поневоле приходишь к заключению: по разным причинам, но советские писатели относились к Ал. Соболеву если не просто враждебно, то без симпатии.

Но выбора у меня не было, время подпирало и вынуждало к действиям. Я решила отправиться в «поход», целью которого было право на жизнь творческого наследия создателя «Бухенвальдского набата». Меня подбадривали радужные надежды грядущей перестройки и понукала безвыходность положения. Хорошо, что я не знала тогда, что «поход» мой растянется на девять лет. С очень скромными результатами. Потому, как скоро стало ясно, «за дверьми, блюдя свой важный сан, по-прежнему сидит - “их преподобие”»...

О том, что никакие перестройки не в силах изменить к лучшему отношение писателей к Ал. Соболеву, первым возвестил член ССП поэт Андрей Дементьев.

В советские времена он редактировал двенадцать лет журнал «Юность». Разумеется, как номенклатура ЦК партии. Служил партии преданно, в противном случае в кресле главы журнала столько лет не усидел бы. Когда «дунул ветер», расставшись с журналом, отбыл собкором Российского радио в Израиль (любит евреев?). После нескольких лет работы вернулся оттуда в Москву. На многое не претендовал, в руководящие не рвался. По его словам, где-то на пятом этаже Российского радио занял небольшую комнатку. И начал наверстывать упущенное за годы застоя: создавать себе имя, быть на слуху. Тихо, непритязательно обрел право на еженедельную передачу - авторскую. Убивает двух зайцев: и имя звучит, и безразмерная возможность читать свои стихи открылась. Раза два или три я, любопытства ради, выслушала его передачи. И мне тоже кое-что открылось: видать, никто из руководящих лиц или просто разбирающихся в стихах сорокаминутные (!!!) творения - авторские передачи А. Дементьева вообще не слушает, иначе, схватившись за голову, закричали бы: «Остановите его! Что он несет?..»