В опале честный иудей

Профессор А. не посетил Соболева и накануне операции! Если бы ее должен был делать другой хирург - никаких претензий к проф. А. просто не возникло бы: он не обязан заходить перед операцией к каждому больному (хотя почему бы и не зайти с добрым словом, ведь это так важно: пришел САМ, главный врач, значит, все будет хорошо!). Но оперирующий хирург?!

11 ноября операция не состоялась. Уходя домой, примерно часа в четыре пополудни, палатный врач, перечислил мне все процедуры по подготовке больного, их очередность. Я прошу извинить за некоторые подробности - без них не обойтись. С семи до одиннадцати часов вечера, уже после общего отхода ко сну, Соболев все еще ходил за сестрами, спрашивал, напоминал, волновался... Конечно, все должно было происходить в обратном порядке: медсестры, имея предписание врача, обязаны были поочередно вызывать больного на необходимые процедуры. Тщетно я и Александр Владимирович просили их о выполнении их прямых обязанностей. По обыкновению, на ходу, они бросали сквозь зубы «Подождите!». И в конце концов ошеломившее: «Вас вроде нет в списках» (?!), т.е. в списках тех, кого надо готовить к операции на завтра.

А может быть, это тоже делалось с умыслом?

Не в лучшем состоянии духа мы легли спать. Но около полуночи (?) медсестра вдруг пришла звать Соболева, уже Iспавшего, на подготовительные процедуры, а это несколько очистительных клизм. Он отказался, возразив, что если всю ночь посвятит этому занятию, какова будет его готовность к операции после вынужденной бессонницы?.. Визитом медсестры дело не ограничилось. Часов уже около пяти утра в палату пришел дежурный врач. Разбудив Александра Владимировича (это второй раз в канун операции), он тоже предложил заняться процедурами. Смею предположить, что дежурный врач заботился не о больном. Он опасался возможного взрыва недовольства со стороны главного. Ведь произошло некое ЧП. Отвечает кто? Дежурный врач. Отвечать неохота. Что предпринять? Признать свою вину или рисковать жизнью больного, наспех «подготовив» его к операции? Однако своя рубашка, как ни раздумывай, всегда ближе к телу...

Теперь представьте себе состояние человека, который должен ложиться на операционный стол для хирургического вмешательства в кишечник... с полным кишечником! Человека, не осведомленного в медицине и совершенно закономерно считающего, что в таком случае его ждет по меньшей мере заражение крови.

Соболев сказал врачу, что на операцию сегодня отправляться не намерен. Настало утро. Тщетно ждал взволнованный, донельзя возбужденный больной визита главного врача, проф. А., хотел все объяснить, услышать слова утешения, поддержки. Но прошли утренние часы, закончилось время работы операционной - ни проф. А., ни кто-либо из врачей в нашей палате так и не появился. Могу я думать, что они сознательно не хотели свести на нет ерундовый инцидент, успокоить пациента: мол, с кем не бывает?.. И обратите внимание, какая пышная, красноречивая демонстрация декларируемой комуравниловки: ни грамма скидки на известность и заслуги пациента! Для меня будет двойной загадкой личность проф. А., если окажется, что он не член КПСС.

Самое невероятное ожидало меня и Соболева чуть позже.

В срыве запланированной операции обвинили... Соболева. Он, видите ли, закапризничал, его, оказывается, по умозаключению хирургов, можно было класть под нож и с неочищенным кишечником! Я не медик. Но позволю себе усомниться в допустимости подобного действа. Если бы процедура подготовки была не такой уж обязательной, то и назначать ее не стоило. Взвалил утром больного на каталку, отвез в операционную, смело полоснул по животу и кишкам - прошу прощения, заполненным, убедился, что все хорошо перемешалось с кровью, и продолжал выполнять свою функцию... Невежественная уверенность с моей стороны? Возможно. Но что-то не прозвучал в то утро возле постели больного спокойный, разъясняющий голос врача. Вместо этого проф. А. дал волю гневу. И столь велик был сей гнев, а умение владеть собой и сдержанность (читай: культура) столь мизерны, что во время состоявшегося утреннего обхода неучтивость (не то слово!) главы больницы проявилась в действии, которое правомерно квалифицировать как нападение на больного. (Опять напомню: какого больного!) Я прошу еще раз мысленно пробежать историю болезни, все мытарства, ей сопутствующие, и - безответственность медперсонала, доведенный «до ручки» непрооперированный Соболев и... карающий окрик главного во время обхода: «Вы подавили (?!) весь коллектив!» (А почему - не положили бомбу под Кремль, не сорвали двери с петель или не перебили все стекла в отделении?) Попытайтесь представить себе состояние Соболева, его возмущение, недоумение, его бессилие остановить клевету, воспротивиться публичной «порке», которой его подвергли. Восстановить и передать это теперь трудно. А вот свое состояние мне и сейчас страшно вспомнить. Я бы не растерялась и, пожалуй, не испугалась в любой иной сложной обстановке, надеюсь, не спасовала бы, сумела собраться с духом, чтобы перенести, одолеть беду, предпринять все зависящее от меня. Но здесь, в небольшом мирке больничного отделения, при полной зависимости от доброй или недоброй воли медиков, да еще возле больного, срок жизни которого без операции был ограничен - со слов тех же медиков - месяцем, меня охватил такой ужас, такое отчаяние, какого не выразить словами. Воистину вражеское окружение: тон задал «главнокомандующий»... Сестры хамили в открытую, врачи нас избегали. Были дни, когда к Соболеву не подходил ни один врач, даже палатный. Ах, как не хватало и тут того защищающего и ограждающего зонтика ЦК КПСС над поэтом Ал. Соболевым! Простирайся он над ним... Надо ли расписывать, что тогда было бы? И так понятно. Только не надо думать, что я тосковала по холуйству со стороны медиков.

Помню, в голове сидела неотвязная, сверлящая мысль: как они смеют?! Смели! Они или носом чуяли, или знали, что за пределами больницы (почему-то хочется назвать ее менее приемлемым словом) у поэта Ал. Соболева нет поддержки «верхов», не к кому воззвать о помощи. «Люди мира»? О, они, уверена, бросились бы на помощь, они бы стали стеной. Но как я могла к ним обратиться? Восьмидесятые годы - тогда за контакт с зарубежным журналистом можно было угодить за решетку. Как связаться с ними? Где взять время? Да это просто бред в моем тогдашнем положении. И мне, в который раз, оставалась роль свидетельницы и посильного амортизатора при негласном глумлении над моим попавшим в беду мужем... Наверно, все-таки живуч человек. Ничем другим не смогу объяснить, как осилила все это. Говорю «я», потому что постаралась окружить Александра Владимировича почти непроницаемой завесой спасительной лжи, изворачивалась сверх возможного.

Не зная, чего еще ждать, какой смысл находиться в больнице, где больного, не скрывая неприязни, обходят стороной, я попросила через палатного врача приема врачом главным. Странно, не правда ли? Ведь почти ежедневно он посещал больного в соседней палате. Кажется, чего проще: подойти и поговорить. Признаюсь, я боялась. Боялась грубости, от которой не была ничем ограждена в своем кругом зависимом положении, опасалась услышать несправедливые слова, которые мне не дали бы опровергнуть в стенах этого замкнутого мирка.

На свою беду напросилась я на встречу с главным... Он принял меня в каком-то пустующем помещении отделения. Длинная пустая комната - ни стола, ни стульев, ни коек -неведомо какого назначения. Сесть, естественно, было не на что. Надо мною возвышался не врач, не просто сочувствующий человек - это было само олицетворение «кары Господней». Он не давал мне и слова вставить, его монолог звучал обвинением, вот, право, не помню в чем. Глаза - озлобленные, вытаращенные, он кричал, жестикулировал. Такой гнев мог бы вызвать некто взорвавший больницу, разоривший родной дом медика, свершивший что-то еще не менее худшее... А в чем провинился перед проф. А. его пациент и его измученная жена? Это для меня и по сей день остается, как говорят, тайной за семью замками. На вершине своего монолога он выпалил: «В такой (?!) обстановке я не буду его оперировать!» Рассчитанный удар, рассчитанный на поражение без промаха. «Жертва» никак, ничем не могла закрыть себя от удара, проф. А. знал: Соболев пришел не в его больницу вообще, а именно к нему как к хирургу.

Возмутиться бы мне, дать отповедь ледышке, нет, взбесившемуся существу в белом халате, бившему меня словами наотмашь! Не смогла. Предыдущими поисками медицинского пристанища — помните? — самим фактом рака у самого дорогого человека, страхом перед надвигающейся его смертью, если не делать операцию, - я была сломлена. Или все же нашла в себе силы притвориться, продемонстрировать видимую капитуляцию? Не знаю, не помню теперь. Тогда - я унизилась, я умоляла проф. А. не лишать Соболева именно его, проф. А., помощи. Я просила понять (кого? - врача!) возбуждение больного, найти для него несколько теплых, успокаивающих слов. Я обращалась к врачу с такой мольбой. Громоподобно в пустой комнате прозвучал беспощадный, по сути профессионально неграмотный, уничтожающий ответ: «С такими надо быть строже!» И это не из уст дураковатого бюрократа, чиновника с партбилетом - такой вердикт, такую «воспитательную» меру провозгласил врач, доктор медицинских наук... О Боже!..

- С какими «такими»? - не выдержала я, не доиграв до конца унизительную для себя сцену. - Что, поэт Соболев - хулиган, дебошир?! Он уже инвалид войны пожизненно, к тому же - онкологический больной! Не многовато ли для одного человека?

Мне показалось, что глаза проф. А. выскочат из орбит, когда он резко объявил мне, что беседа окончена. Плевал он на заслуги Соболева, на его талант, на его близкое к смерти состояние. Ни секунды не поколебался сорвать на мне зло, отбросив - свидетелей-то в пустой комнате не было - элементарное приличие. Он с упоением «разрядился», наплевав на то, что я жена не рядового гражданина, а имеющего заслуги (хотя и рядовым хамить некрасиво), что перед ним - не «груша» для боксерских репетиций, а шестидесятилетняя, усталая, убитая горем женщина.

Я вышла из «карцера», где меня избили, с убийственным сознанием: жизнь Александра Владимировича в стенах этого лечебного учреждения не вне опасности - насколько добросовестно и профессионально будет сделана операция? Каковы будут ее последствия - их можно тоже заложить на операционном столе... как мину замедленного действия. Как пройдет реанимационный период, когда все можно списать на «стресс», «депрессию» и еще что-нибудь мне неведомое, но досконально известное недоброму профессионалу, замыслившему недоброе.

Я пошла на отчаянный шаг, шаг, при котором из стороны защищающейся, «виноватой», избиваемой превращалась в нападающую - ведь выбирать было не из чего, надеяться -только на себя. Я объявила палатному врачу, что намерена забрать Соболева из больницы немедленно. Причины - известны, а за последствия будут отвечать они, кто довел меня до необходимости бежать из отделения, без операции у Соболева, неизвестно куда.

Никогда не играла в шахматы, не умудрил Господь. Но, выражаясь шахматным языком, я сделала «шах», за которым мог последовать «мат» для моих оппонентов. И не ошиблась. Из уст палатного врача на меня низвергнулся водопад уговоров: покидать больницу нельзя, А.В. Соболев может внезапно скончаться, я лишаю его возможности прожить еще минимум три-четыре года после операции, а то и больше, что поступаю необдуманно, рискованно, ставя на карту жизнь Соболева... (Они этого, конечно, не делали. Страх гласности!)

Пришел вдруг заведующий отделением, который до того ни разу не появлялся в нашей палате. Суровый, серьезный, оповестил кратко, телеграфно: делать операцию будет он, при подготовке Соболева к операции выполнять только его личные предписания и ничьи иные, а сейчас он отпускает нас домой на три дня - «успокоиться», ибо у больного Соболева нет адреналина для защиты организма при операционной травме: он исчерпал его на конфликт с проф. А. и на «подготовку» к операции...

Он стоял передо мной как истукан, глядя в сторону, лицо не освещало и подобие улыбки. Некстати вспомнились иезуитские привратники из романов о средних веках.

Мы отправились домой, и опять каждую ночь я бдела в страхе и холодном поту при малейшем движении во сне Александра Владимировича. Вопрос, на который нет у меня ответа и теперь: почему врачи отпустили Александра Владимировича домой так спокойно? Врали, что ли, они мне об угрозе кровотечения, или им было наплевать?.. Соболев ничего не знал. А мои силы таяли втихомолку.

О чем я думала тогда? О чем мы говорили? Больше — о предстоящем возвращении в больницу. Александр Владимирович, от которого я скрывала диагноз, предложил вообще туда не возвращаться, может быть, все обойдется, от полипов еще никто не умирал. Я изощрялась в контрдоводах. Александр Владимирович уже прекрасно понимал, что отношение к нему, с «легкой» руки проф. А., изменилось не в лучшую сторону, что отдает он себя отнюдь не в дружеские руки. Вместо того чтобы отдохнуть в домашней обстановке и действительно успокоиться, пришлось задуматься о мерах предосторожности, обезопасить свое пребывание в больнице, обезопасить моего больного от... медиков, их недобросовестности или злого умысла. После незабвенной беседы с их главой у меня, согласитесь, имелись основания не верить, сомневаться, опасаться.

Посоветовавшись с Александром Владимировичем, мы решили сделать его пребывание в больнице предметом гласности, рассекретить его. А для этого попросить нескольких знакомых Соболева по профкому литераторов - членов военно-патриотической секции - побеседовать или с проф. А., или с заведующим отделением.

Но визит трех товарищей по секции только еще предполагался. А пока мы были дома, «успокаивались». Как я отдыхала ночью - уже сказала, днем - обычные заботы... Но все эти бытовые заботы существовали для меня как бы вторым планом, на фоне главного, что не давало ни минуты покоя: на пороге стояла вполне реальная смерть Александра Владимировича. С замиранием сердца, холодея внутри, думала иногда о том, что жизнь его, возможно, исчисляется днями...

Коротенькие и томительно долгие три дня, отпущенные для «мобилизации сил», подошли к концу. Мы собрались в путь. Почему-то в самый последний момент, будто что-то подтолкнуло, уже перед тем, как запереть дверь квартиры, я вдруг решила еще раз проверить: хорошо ли заперта дверь на лоджию, плотно ли закрыта форточка. Быстро прошла в спальню. Проверила: все в порядке. Случайно глянула на письменный стол. Я знала, что Александр Владимирович давно ничего не писал, а тут вдруг несколько строк - стихотворных - на листе. Вот с каким настроением ехал он на операцию, вот что оставил на письменном столе, «успокоившись» и «поднакопив» адреналин:

Слезы в горле комом, горе да беда.

Ухожу из дома, может, навсегда...

Гибель неотвратна: словно рыбе сеть, белые халаты мне готовят смерть...

У меня дыхание перехватило, едва не задохнулась от хлынувших слез. На минутку задержалась, вздохнула поглубже, вытерла глаза и щеки - скрыть следы волнения.

Больше двадцати лет спустя после этой операции меня не перестает донимать вопрос: неужели подобное издевательство над больным существует где-то еще, в каком-то забытом Богом углу? Это война не на равных. На Руси, как я уже говорила, исстари живет изречение, сгусток народной мудрости, рожденной милосердием: «лежачего не бьют». Избиение поверженного, беззащитного проклято всеми поколениями людей повсюду на Земле. Сильного, истязающего слабого, осуждало и осуждает любое человеческое сообщество... оговорилась, любое, кроме того, что сформировалось за 70 лет в СССР.

Медик-заговорщик, медик, с холодным расчетом воюющий с больным, у которого смерть за плечами, медик - отступник от клятвы Гиппократа, медик - образно говоря, до зубов вооруженный против своего пациента и не стыдящийся нападать на немощного, - жуткое двуногое с вывернутой наизнанку человеческой психологией. Вспомните, это ведь в СССР «неудобно» было произносить слово «милосердие», люди стыдились быть милосердными... Все с ног на голову!..

Наш временный уход из больницы, как и возвращение в нее не внесли никаких изменений в отношения «сторон». Грубость, нежелание медсестер отвечать на самый безобидный вопрос, холодность, безразличие врачей - «война» продолжалась. Противоположная сторона не хотела мира с нами - это было яснее ясного. Положение - идиотское, словно свалились мы сюда опять неизвестно зачем.

В создавшейся «боевой» обстановке я решилась, как мне показалось, на результативные действия. Вдумайтесь: воевала! Где?! Первое, что сделала. - показала палатному врачу. те восемь строк, которые Александр Владимирович написал, уходя из дома. Не до шуток мне было тогда, но поневоле припомнилась молва о силе поэтического слова. Я. привыкшая жить рядом со стихами Ал. Соболева, жить этими стихами, и предположить не могла, какое они произведут впечатление на врача! Он настолько испугался, что не сумел этого скрыть. Я не сразу сообразила, почему он изменился в лице, почему вертел в руках лист бумаги с восьмистишием. бегая еще и еще раз глазами по строчкам. Он не поднимал на меня глаз. Я ждала ответа. И вдруг догадалась, чего он испугался: стихи, что он держал в руках, были не просто стихами, а документом, «справкой» о том, что тщательно скрывалось, они срывали покров с тайны, они вопили о гонении на больного. Стихи оказались своего рода предупреждением - гласным, а значит - чрезвычайно опасным! И в самом деле, покажи я в случае смерти Соболева эту «справку» в каких-то инстанциях - и моему рассказу о черных делах врачей, о войне с больным поверили бы даже в советских учреждениях, насквозь пропитанных и бюрократизмом и антисемитизмом.

Но главное состояло в том. что из загнанных в угол, затравленных зверьков мы, я это ощутила разом, превратились в источник опасности! В наших гонителях заговорил страх за себя. Не исключено, что в какой-то момент до них дошло, что они имеют дело с человеком, сумевшим однажды стихами заговорить на весь мир. «Как бы чего не вышло!»

В один из дней в отделение больницы, где ждал операцию Ал. Соболев, пришли три литератора из профкома при издательстве «Советский писатель». Они. спасибо им, вняли моей просьбе. Один из них - Борис Шнейдер (ныне покойный, увы!), когда я только начала разговор с ним, понял все с первых моих слов. Наш давний знакомый, мягкий и добрый человек по природе, он, если требовалось, а в данном случае было необходимо, умел проявить и твердость и дипломатию. Мне неизвестно содержание состоявшегося разговора трех литераторов и завотделением С. По окончании ее Борис вызвал меня из палаты и, глядя сверху вниз смеющимися карими глазами, сказал: «Не беспокойся! Они у нас под колпаком!» О деталях и расспрашивать было незачем: значит, я была права, опасаясь за Соболева, значит, предприняла правильные меры... Вот уж не думала - не гадала, что в больнице доведется вести настоящую войну - с дипломатическими ходами, с использованием «боевой техники», разрабатывать и тактику и стратегию. Довелось-таки!

22 ноября 1983 г. операция наконец была сделана. Оперировал заведующий проктологическим отделением хирург С. Профессор А. сдержал свою истерическую угрозу: «В такой обстановке я оперировать не буду!» - и не стал. Каприз, амбиция возобладали и над профессиональным долгом, и над словом, обещанием врача, данным при первой нашей встрече.

Моя двоюродная сестра, отпросившись с работы, приехала навестить нас, а может быть, подбодрить меня и Александра Владимировича в тяжелый день. При ней его взяли на операцию, мы с ней остались в палате одни. Много позже она призналась мне, что ей страшно было на меня смотреть: исхудавшую («Скоро будешь одеваться в “Детском мире”» - ее слова), такую бледную, какой она не видела меня ни раньше, ни потом. «Я боялась, что сейчас умрешь, когда положила голову мне на плечо».

Операция продолжалась немногим более двух часов.

Ах, Боже, какая стандартная, обыденная картина, давно примелькавшаяся благодаря кино и телевидению: утомленный хирург снимает маску, выходит из операционной, сдергивая с рук резиновые перчатки, и сразу же, без промедления встречается с ожидающими его приговора родственниками, в тревоге и страхе томящимися возле операционной или поблизости. Да, вот так просто, обыденно, привычно и гуманно. Люди, еще только завидев издали этого бога в белом халате, в чьих руках находился их близкий, родной, пытливо, вопросительно, с надеждой всматриваются в его лицо, когда он не успел еще и слова вымолвить. И вдруг он улыбнулся! Радость! Избавление! Гора с плеч! Какой лучезарный нынче день!..

Я и моя родственница тщетно ждали появления в нашей палате, что этажом ниже операционной (вход на тот этаж был запрещен), хирурга С. Мог бы снизойти до беседы с супругой поэта Ал. Соболева и проф. А. в такой тяжелый для нее момент. Чего-то не хватило ни тому ни другому, чтобы в прямом и в переносном смысле спуститься с высоты - этажа и амбиции - и сказать несколько ободряющих слов пожилой женщине, состояние которой для обоих секрета не составляло. До сих пор не определю: была ли то черствость или холодный расчет - унизить невниманием, пренебрежением. Если последнее - мне их жаль: они ошиблись адресом.

А я? Все приняла тогда на незащищенную, измотанную душу, не увертывалась - устала.

Палатный врач забежал на минутку, на ходу сообщил, что операция прошла благополучно - Александр Владимирович уже в реанимации. Велел завтра прийти к нему в ординаторскую. Хирург С., сделав свое дело, устранился, сдал Соболева, человека крайне ему несимпатичного (?!), если не сказать хуже, на попечение палатного врача. Знай он, чем это обернется, думаю, поступил бы иначе.

В реанимации Александр Владимирович пробыл трое суток. Были ли они передышкой для меня? Нет, не отдыхала я, каждая минута была наполнена тревогой за мужа. Как он там - немощный, страждущий, среди не расположенных к нему людей? Смотрят ли за ним? Учитывают ли его тяжелые контузии, последствия которых, я не сомневалась, в такой момент вылезут наружу. И меня нет рядом... Я даже обрадовалась, когда его досрочно, по его настоянию, «спустили» из реанимации ко мне, на второй этаж, для дальнейшего выхаживания. Врачи и здесь, извините за выражение, ни черта не поняли. Они истолковали желание Соболева быть только возле меня как достойную усмешки прихоть; до их медицински натасканного ума не дошло, что со мной, кому верит безмерно, больной скорее обретет покой, необходимое душевное равновесие. А это - залог выздоровления.

И в этот трагический час Александр Владимирович оставался поэтом. Еще не вполне придя в себя, поспешил рассказать мне свой сон, который, как утверждал, увидел, находясь под наркозом в ходе операции, но, думаю, он ошибался: вероятно, время для него немного сдвинулось. Ему приснилось, что он умер и оказался вдруг на неведомом землянам далеком небесном теле далеко во Вселенной. Жили на нем высокие тополя. Они объяснили ему, что не всех умерших переносят они на свою благословенную планету, где давно и навсегда утвердились добро и справедливость, поселяют у себя только тех, кто прожил праведную жизнь, не творил и не сеял зло, был несправедливо гонимым...

Его и во сне не оставляли мысли о торжестве высокой правды и справедливости, о крае, обетованном для всех людей. Мне вспомнились тогда строки его стихотворения «Атлантида была!..». Вот фрагменты:

Атлантида была, я Платону великому верю, я погибель ее ощущаю, аж сердце болит...

Атлантида была! Материк постоянно цветущий, в океане, средь волн, возвышался,

как солнечный пик...

...говорят, что красив несказанно был тот материк...

Что там жили здоровые, гордые люди,

были выше они вероломства, насилья, вражды...

Человек человеком ни разу там не был унижен... с добрым чувством протягивал руку соседу сосед...

Очертаний ее не видать ни вблизи, ни вдали...

Только если не верить, что была Атлантида, это значит не верить в счастливое завтра Земли.

Открыв как-то глаза после недолгой дремоты, вдруг объявил, что сейчас только видел занятный сон: он входит в Исаакиевский собор. Стоящее напротив входа изображение Христа внезапно, на глазах у Соболева, начинает расти... Вокруг его головы - вспыхивает сияние. Протянув руки навстречу вошедшему в собор поэту, Христос почему-то тоже заговорил стихами:

Ты - еврей, и я - еврей, мы с тобой одних кровей.

Оба эти воспоминания - словно два крошечных ясных огонька в тогдашней кромешной тьме моих ощущений и переживаний. Послеоперационное состояние Александра Владимировича было очень тяжелым. Иного и ожидать не приходилось: сказалась многодневная конфликтная подготовка к операции, дефицит адреналина - как узнала, гормона внутренней секреции, несущего некие важные защитные функции, особенно в ситуациях, критических для организма. Ослабленный организм утратил способность бороться за выживание, отказался от сопротивления. Невежественная в медицине, я чуть ли не ликовала по поводу того, что у Александра Владимировича после операции не поднялась температура, что даже такое грубое и тяжелое вмешательство в организм -ему нипочем! Радовалась, когда надо было бить в набат! Лишь два-три дня спустя, из нескольких слов, оброненных невзначай хирургом С., я, в который раз похолодев от ужаса, поняла, как ошибалась: Александр Владимирович умирал, но медленно, тихо, без температуры, жизнь «вытекала» незаметно, потихоньку - вялая смерть! Организм больного отказывался жить.

По утрам в палату заходил доктор С. Всегда суровый, сухой, молчаливый. Меня он не замечал, как тумбочку или стол. Не заговори я с ним, не спроси, он по своей инициативе не сказал бы мне ни слова. Не часто, стараясь не быть назойливой (чтобы даже косвенно не навредить А.В.), вставала я на пути хирурга С. из нашей палаты. Вскоре он «обрадовал» меня сообщением: Соболев - кандидат на стрессовое кровотечение (оказывается, бывает и такое...). И это - после операции, это - при тяжелом положении больного, это притом, что он не брал в рот ни крошки еды - он не хотел есть! Вполне естественно: зачем умирающий организм запросит «горючее» для жизни? Лишнее, природа такое не предусматривает. Даже мои уговоры не помогали, м о и ! Я это подчеркиваю: он не только верил мне безгранично, но и слушался в ряде случаев - безоговорочно.

Стрессовое кровотечение не замедлило состояться. Обнаружила его сменная медсестра, в обязанность которой входила гигиеническая обработка больных и перевязка. Как прозевал это палатный врач? Проще не бывает: часа три назад он ушел домой, не заглянув под одеяло очень вероятному кандидату на стрессовое кровотечение... Так и хочется сказать: на кой ляд он был ему нужен?! А что бы произошло, если бы медсестра не оказалась достаточно и бдительной и квалифицированной? Ей вовсе не обязательно было изучать - пусть визуально - характер выделений... Вытерла, продезинфицировала, сделала перевязку - и пошла к следующему больному, их вон сколько! Но она, Господи, продли ей дни, оказалась на высоте, даже сверх того! Пулей вылетела из палаты, подняла на ноги всех кого могла - дело было вечером. Примчались, словно на пожар, реаниматоры - я узнала позже, кто они такие, - целая бригада, человек пять или шесть. Не знаю, где находился очаг кровотечения, но поняла: необходимо было срочно вливать больному кровь, чтобы поддержать в нем жизнь, пока кровотечение не прекратится само или его не остановят, не знаю. Но никто из врачей и сестер, собравшихся в палате, не сумел сделать ввод в вену для инъекции: все вены у Александра Владимировича, и без того малозаметные, спрятались, «убежали»... Около полуночи в палату вошел хирург, завотделением С., оперировавший Соболева. Значит, его вызвали из дома, значит, состояние Александра Владимировича было критическим. Но отыскать вену и приспособить ввод не сумел и он. Отступились реаниматоры, по очереди, в разных местах искавшие так нужную злополучную вену. Толком не понимая в чем дело, поэтому и не осознавая величины беды, я молча наблюдала из угла палаты всю эту тщетную работу... В половине второго ночи, также поднятый с постели, приехал завотделением реанимации Д.Д., который буквально за несколько минут отыскал и сделал необходимый ввод где-то в области ключицы. Оглянувшись, заметил меня в углу, подошел, взял за плечи, улыбнулся ободряюще, проговорил: «Ну, теперь все в порядке! Теперь живем!» - редкостные, а потому особо ценные для меня слова. Скуп, чрезмерно скуп был на них для нас персонал больницы. Заулыбались реаниматоры, разом заговорили. Они ничего не знали о «войне» против Соболева и радовались искренно, неподдельно.

Должна пояснить, что в этой больнице, как в театре, существовало два состава врачей, участвующих в операции. Первый состав возглавлял сам проф. А., второй - зав. проктологическим отделением - хирург С. Вот и пришлось среди ночи вызывать из дома «актера» из первого состава, чтобы спасти жизнь Соболева. Я видела, как обрадовался хирург С., как он неподдельно волновался. Я с сомнением спросила про себя: из-за чего? И, да простит меня Бог, меня не оставляет уверенность: радовались они больше за себя, за свое благополучие, чем за Соболева («Белые халаты мне готовят смерть» - помните?), их можно было понять, но не извинить.

Наш палатный врач после этой тревожной ночи словно бы стушевался, «слинял», в течение всего дня так и не заглянул к своему больному. А проф. А.? Он тоже не появился. А мог бы. Даже должен был, как считаете? Стоило поздравить и поэта Соболева, и себя с благополучным исходом осложнения: не разбились на рифах, миновали водоворот... Так поступают, когда болеют за успешное окончание плавания.

На шестой или седьмой день после операции, при утреннем посещении зав. отделением С. сказал: «Через два дня можно будет встать». Но через два дня произошло то, от чего и теперь, многие годы спустя, меня охватывает тот, прошлый пережитый страх.

Днем 29 ноября, оправляя сползшее краем с кровати Александра Владимировича одеяло, заметила на бинтах, которыми была перевязана рана на животе, большое кровяное пятно. Опрометью бросилась к палатному врачу Л. К счастью, это было время обхода самого проф. А. и Л. находился в «свите».

Об этих обходах должна сказать особо. Представляли они собой своего рода театральное действо, обставлялись торжественно, даже помпезно! За полчаса до начала в палату не иначе как вбегали врач или сестра и провозглашали: «Обход!» - что-то вроде: «Аврал!» или «Пожар!». Все «актеры» бросались по местам, срочно из всех тумбочек и со всех тумбочек извлекалось все «лишнее» (?!), наверху оставались кружка, ложка и термометр - рядом, если таковой имелся.

Содержимое тумбочек куда-то прятали, рассовывали, распихивали, как в женском общежитии при неожиданном вторжении представителя противоположного пола... Мы, кто жили в палатах с больными и о чем уважаемый мэтр прекрасно знал, исчезали «с глаз»... Жалкий фарс! Достаточно было глянуть на шкафы с провизией перед палатой, принадлежащей грузинскому режиссеру, электроплитку и кастрюлю с бульоном в холле возле этих шкафов, увидеть входящих, нет, прущихся, так будет вернее, в отделение с чемоданами и узлами все тех же представителей южных республик СССР, чтобы оценить разыгрываемый спектакль со «стерильными» претензиями при профессорском обходе. До чего же все это смотрелось отвратительно! И столь же смешно.

Но я отвлеклась. Нарушив режиссерский замысел, я, кому и близко не полагалось появляться в свите, осторожно пробралась к врачу Л. Выслушав произнесенное вполголоса мое сообщение, он сразу же побежал вместе со мной в палату. Осмотрел. Успокоил: «Гематома. Так бывает. Даже хорошо, что кровь выходит наружу, не скапливается внутри».

Не раз еще в течение дня с тревогой и опасениями смотрела я на все увеличивающееся пятно на бинтах... и к вечеру, когда палатного врача уже не было (перед уходом он, конечно, не поинтересовался, что там у Соболева), я пошла к зав. отделением С. Видно, Господу было угодно, что я еще застала его в ординаторской, попросила зайти, посмотреть. Сухо, как всегда в беседах со мной, он ответил: «Я знаю, это гематома, это неопасно». Но я все же стала почти умолять его зайти посмотреть, что за пятно расплывается на бинтах...

Как хорошо, что я настояла! В конце концов он с нескрываемой неприязнью (со мной не церемонились) бросил: «Сейчас зайду!» Вы думаете, я пошла в палату? Нет, я стала караулить, чтоб он не ушел домой, — путь его лежал мимо нашей палаты... Я не знала, что еще делать: кровяное пятно увеличивалось на глазах. Вытекала кровь! А я все же понимала, что после операции ее и так мало. А тут - вытекает! И уж в который раз меня охватил панический страх! Я не верила олимпийскому спокойствию медиков!.. И да будь благословенно мое неверие, моя настойчивость в тот страшный час!..

Я словно угадала, что доктор С. может сбежать, т.е. не сбежать - я не была для него опасна, - а просто, наплевав на мою просьбу, заодно и на свое обещание, - уйти. Стоя на своем посту, издали увидела его в уличной одежде шагающим по коридору к выходу. Я бросилась наперерез... Видели бы вы его лицо в тот момент, когда я его остановила!

...Он отбросил в ноги Александра Владимировича одеяло, глянул, помял живот, молча, поспешно покинул палату, вернулся очень скоро, уже в халате, с какими-то похожими на длинные спицы палочками с ватой на концах, в нескольких местах, как мне показалось, «проткнул» живот больному, опять же молча, торопливо вышел из палаты, спустя минуту подъехала каталка - в перевязочную! А из перевязочной срочно в операционную - разошлись швы... Я не медик, и несколько следующих фраз, возможно, прозвучат, с позиций медицины, ужасающе неграмотно. Но суть не в этом: у Соболева не только разошлись швы. Когда все повязки сняли и обнажился шов, вернее то, что должно было быть швом, края разреза - операционного - развалились в стороны, да еще пораженные гангреной! За многие уже дни не происходило срастания, соединения краев раны, и они загноились: пришлось уже под наркозом срезать с обеих сторон - по полоске... Организм, лишенный адреналина по вине врачей, отказывался принять предусмотренное природой состояние, нанесенная травма была воспринята им без последующего отпора, без ответной реакции. Организм капитулировал. Тихая, продолжительная, внешне незаметная агония.

Это я узнала много позже. А пока сидела в палате в полнейшем неведении. Ни о чем не думала. В голове было пусто, я ждала... Чего? Сама не знала. Не знала, что случилось. Александра Владимировича отвезли в перевязочную и не привезли обратно - это все, что мне было известно. Дежурная медсестра в перевязочной коротко бросила: «Его подняли на третий этаж - в операционную». Я вернулась в палату. Что я могла делать кроме того, что сидеть и ждать? Бежать в операционную? Зачем? Подсознание говорило: у тебя сейчас те же права, что у собаки на привязи, которую негодяй по своей прихоти иногда истязает. Помню, что села на табуретку возле койки Александра Владимировича. Идти - некуда. Что-то узнать - не у кого. Ночная больничная тишина. Помню, что со страхом смотрела на закрытую дверь палаты. Меня мучила мысль: если она начнет двигаться и уходить во тьму коридора, то в открывшемся проеме возникнет в каком-то жутком, огромном, мутно-черном бесформенном образе весть о смерти. Да, в черно-мутном, колеблющемся, точно наполненный воздухом черный гигантский мешок... Пресеклось дыхание - вот-вот упаду...

Но прежде чем наконец отворилась дверь, послышался шум подъезжающей каталки. В верхней части двустворчатой двери показалась рука, щелкнул замок второй половины, обе створки распахнулись. Двое рослых мужчин в белых халатах остановили каталку возле койки Александра Владимировича, молча взяв его, скованного наркотическим сном, один за плечи, другой за ноги, сбросили, да, сбросили, что меня тогда поразило, словно куль с песком или солью, на койку. Не иначе как были уверены, что швыряют полутруп. Повернули его голову на правый бок, все это не проронив ни слова, сунули между щекой и одеялом первую подвернувшуюся под руку пеленку, приказали: «Тряпку менять, его будет рвать». С сим и оставили меня одну. Доктор С.? Нет, он ко мне не спустился. В борьбе - была ли она? - двух чувств неприязнь одолела милосердие. А мне бы очень хотелось думать, что ему было стыдно, что он казнил себя за неправоту. Ведь не прояви я настойчивости, то к утру... Лучше не говорить, что принесло бы следующее утро...

...Я меняла у не приходившего в сознание Александра Владимировича большие платки под щекой (хорошо, что много захватила из дома), тут же, в находящейся рядом туалетной комнате наскоро простирывала их горячей водой, вешала сушить на батарею под окном палаты. Бдела, оцепеневшая и отупевшая от новой беды, неопределенности, отчаяния. А может быть, и хорошо, что отупела? Может быть, независимо от разума сработали те самые подсознательные функции организма, отключили чувствительность, остроту восприятия?

Дважды за эту кошмарную ночь приходили в палату какие-то врачи (по одному), молча смотрели, молча уходили.

Они видели - не слепые, - в каком я состоянии, видели, что я без пяти минут старуха. И тоже - ни слова поддержки, надежды, ободрения. Дежурные истуканы. Не умеющие жалеть, не ведающие жалости. Как они врачевали?!

Наутро пришел хирург С., озабоченный, как всегда суховатый. Ни слова о вчерашнем. Я вышла из палаты, поджидала у двери, чтобы хоть что-то узнать. Обрадовал: «Теперь надо ждать перитонит, пневмонию и...» какую-то третью напасть, я забыла. Кажется, пролежни. Перитонит ждать потому, что в живот выливалась кровь, пневмонию - потому, что спустя восемь дней после операции под общим наркозом полуживому человек)' сделали вторую, тоже под общим наркозом. Не названное вслух, тайное, нераскрытое преступление врачей, нет, не вторичная операция - тут я их действиям не судья, но предшествующее тому пренебрежение своими обязанностями, профессиональная безграмотность плюс нарушение профессиональной этики - война с больным - и ущербное гражданское сознание.

Да, теперь об этом можно рассуждать, все расставить по полочкам, на все наклеить ярлычки. А в то время?!

- Сколько ждать? - едва выговорила я. чувствуя, что кровь отлила от лица.

- Дня четыре... пять. - бросил С.. не останавливаясь.

Ну, что, скажите, помешало ему задержаться, глянуть участливо, прибавить: «Да вы не отчаивайтесь!.. Сделаем, что сможем, и даже больше».

Или то же по смыслу, но другими словами. Для определения поступка С. можно подобрать целый ряд слов: невоспитанность. черствость, озлобленность и пр. Но что общего это имеет с именем и долгом врача, с его обязанностью лечить, в том числе и словом?

«Четыре... пять дней». Не было, казалось, им конца. Я не отходила от постели Александра Владимировича почти ни на минуту, вглядывалась, замирала, «замечая» на его лице признаки тех роковых послеоперационных болезней, которые в его состоянии означали конец... Ночи без сна. без возможности передохнуть днем у постели угасающего мужа - я качалась на ходу, сама это замечала... А врачи? Хотя бы из приличия, хотя бы, как чужие на улице, предложили мне какую-то таблетку, что ли... Вы что-нибудь понимаете? Я - нет.

В ожидании перитонита, пневмонии и еще чего-то обнадеживающего послеоперационные осложнения у Александра Владимировича принимали новые обличья: ежедневно, после десяти-одиннадцати вечера повторялись приступы удушья, он хрипел, закинув голову, закатив глава, дышал часто, прерывисто, не отвечал на мои вопросы. В панике я бросалась на поиски дежурного врача, дежурной сестры. С таким же успехом можно было носиться по просторам какой-нибудь необитаемой местности или пустыне. По очереди дергала ручки всех дверей в своем и смежных коридорах. Так «экспериментально», «методом исключения» обнаруживала ночное убежище медсестер. Нашим временным пристанищем было по-своему уникальное больничное отделение - без известного больным сестринского ночного поста. Мое появление - человека неприятного, противного, с просьбами - всегда было, разумеется, некстати: я смела мешать сестрам приятно проводить время - болтать, смеяться, пить чай, закусывать в дружеском кругу. Поверьте, я и впрямь чувствовала себя виноватой. При виде меня они замолкали, становились угрюмыми, одна из них нехотя поднималась и не спеша шла за дежурным врачом. А я опрометью неслась по коридорам к задыхающемуся — живому ли?! — Александру Владимировичу. Проходило не менее десяти-пятнадцати минут между поданным мной сигналом тревоги и появлением неизменно хмурого врача, частенько с заспанной физиономией. Значит, и здесь я нарушала покой, и здесь чувствовала себя очень виноватой. Разбуженный Гиппократ с недоумением взирал на задыхающегося больного, озадаченно задумывался. Молчал. Похоже было, что он не знает, как поступить, чем облегчить состояние больного. То, что я скажу дальше, честное слово, правда, мне не до того было тогда, чтобы набивать себе цену, равно как и теперь такой цели не ставлю: я - подчеркиваю для того, чтобы показать профессиональное убожество врача, - просила сделать Александру Владимировичу укол, успокаивающий. Появлялся шприц. На полтора-два часа удушье прекращалось, а потом... потом я вновь бежала по тому же маршруту.

В одну из таких ночей приступы удушья стали еще более тяжелыми. Я совсем отчаялась, испугалась, что Александр Владимирович не доживет до утра. Обегав в очередной раз коридоры и заполучив двух врачей (один позвал другого), я обнаружила, что они в затруднении. Они посоветовались и тоже прибегли к шприцу. Что было в нем - не знаю. Но на этот раз удушье возобновилось скорее и с большей силой. Оба медика вновь появились в палате по моему вызову. Было около четырех утра. И тогда я попросила - или уж от горя голову потеряла, или страх толкнул на нетактичный поступок, - я осмелилась попросить их ввести Александру Владимировичу анальгин со снотворным. Очевидно, такая смесь им показалась неопасной. Они мне подчинились. Они послушались... И через несколько минут после укола удушье прекратилось, больной глубоко уснул.

Да нет, не надо думать, что я ищу лавры медика или сверхумницы. Рецепт этой смеси я когда-то случайно услышала от врача. А что касается первого укола, который сделали два врача по обоюдному согласию, то их действия (кажется, занесенные в историю болезни) зав. отделением хирург С. определил так: «Они его (А.В.) угробить могли. У него организм здоровый». Возможно, справедливое замечание. Но какие меры принял он сам, чтобы избавить Александра Владимировича от мучительных приступов? Ведь я не молчала, каждый день говорила об этом, просила помощи. Он меня нетерпеливо выслушивал и не делал никаких назначений, никаких распоряжений медсестрам. Наступала ночь, и повторялось удушье. Вероятно, в один из дней в моем просительном голосе прозвучал «рык»... В палате вдруг появилось странное сооружение, напоминающее гигантскую арфу: передвижная рентгеновская установка. Проверили легкие. Вечером, когда врачи расходились по домам, я вынуждена была опять стоять на страже и караулить забывчивого С. Благодаря этой мере перед сном Александр Владимирович получил какой-то укол и проспал спокойно.

Видно, Богу и судьбе было угодно, чтобы не обрушились на Соболева «перитонит, пневмония и пр.». Все «воды твои и волны твои» пронеслись над больным, не усугубив его состояния. Но, очнувшись от наркоза, придя в себя, он опять отказался принимать пищу. К моему немалому удивлению, его отказ от еды не вызвал, как я ожидала, ни бурных взрывов гнева, ни упреков, ни обещаний «с такими надо быть построже». Наоборот, молча, без возражений, его питали через капельницу: донорская кровь, физиологический раствор, витамины - так на протяжении десяти дней. Я не понимала причины непривычной покладистости медиков, непривычной тишины, непривычного внимания. Все стало ясно после краткого разговора в коридоре с дочерью больного из другой палаты. Она сообщила мне, что грузинский режиссер, в палату которого привезли после повторной операции Александра Владимировича и где мы находились теперь, не выписался, как я решила про себя, а скоропостижно скончался. (По этому поводу состоялся общий плач всего медперсонала, я заметила в скобках: платные плакальщики.) Произошло это так (с чужих слов). В день выписки режиссера к нему в палату пришли несколько друзей, словно то был собственный дом, а не больница, куда пускают одного-двух посетителей. Но режиссеру, если верить нашему палатному соседу, щедро оплатившему свое пребывание в отделении, разрешалось нарушать в том числе и это правило распорядка. Друзья решили, не откладывая это до Грузии или ближайшего ресторана, отпраздновать выписку легким вариантом застолья: принесли выпивку, закуску, чувствовали себя раскованно - это самое деликатное слово, каким можно назвать громовые раскаты хохота нескольких дюжих мужчин, их громкий южный говор. Тосты, поздравления - друзья режиссера не стеснялись, пировали от души. Но самым примечательным было другое: в празднестве участвовал лично проф. А.! Он — хозяин больницы - дополнял хор ликования друзей. Правда, украшал собой общество веселящихся не до самого позднего часа: в начале десятого вечера покинул оживленную компанию, оставив ее «довеселяться». Выздоровевший режиссер (кстати, очень милый человек, А.В. с ним несколько раз беседовал до операции, когда был ходячим больным) пошел проводить проф. А. до лестницы на первый этаж. Но, возвратившись в палату, вдруг схватился за сердце, покачнулся, упал... и умер! Никакие срочные меры не смогли вернуть его к жизни, а он был молод, около пятидесяти лет.

Кто оказался повинен в его смерти? Кто, прямо говоря, убил его? Да не кто иной, как проф. А.! Почему я обвиняю его? Есть основания: о слабом сердце режиссера говорила мне его сестра, об этом не мог не знать оперировавший его хирург, а им был проф. А. Как же разрешил он несвоевременные, точнее, преждевременные возлияния прямо в палате больного? Что помешало ему, ради самого больного, восстать против невежественного, небезопасного, с позиций медицины, торжества?! Ответ предельно прост: не он был хозяином положения. Грубо говоря, купленный на корню, утратил власть, смел только искательно улыбаться.

Деньги, взятка сгубили режиссера. Еще раньше они убили в проф. А. Человека и Врача.

А я-то ломала голову, отчего это Соболеву стали уделять внимание, по какой такой загадочной причине перестали вдруг причислять его к «капризным» больным, как терпели его и в самом деле каприз и упрямый отказ от пищи, безропотно заменяя ее бесчисленными «бутылочками» на капельнице? Ларчик открывался совсем просто: проф. А., я полагаю, струсил. Он понял, что еще и смерть Соболева может обернуться для его «тихой заводи» смерчем: то режиссер, то писатель! В уголовном, не дай Бог, расследовании фигура поэта Соболева могла разрастись и до заслуженно гигантских размеров (по надобности). И все это вкупе угрожало благополучию взяточников, превративших проктологическое отделение (о других не знаю) в проходной двор хотя состоятельных граждан. Много могло быть неприятностей...

Вот так, нежданно-негаданно, смерть несчастного режиссера обернулась спасением для поэта Ал. Соболева...

На его спасание, вернее, на спасение себя самих было брошено все. Его долечивал Страх в белом халате. Представьте себе, что мы целых две недели жили в двухместной палате - одни! Бесплатно. По прошествии этого срока, когда здоровье Александра Владимировича пошло на поправку, у нас появился первый сосед. О нем, возможно, и вовсе не стоило бы говорить, если бы он не заставил меня, нас обоих кое о чем призадуматься.

Леша, как он представился, мужчина лет сорока пяти, вел себя как ребенок, капризы которого обязаны исполнять все и немедленно. Он не в первый раз оказался в «коммерческой» палате. Кажется, около года назад его здесь прооперировали, теперь надо было что-то перепроверить. Сам собой он ничего не представлял, даже временно и не работал вовсе. Зато его супруга несла на себе груз обязанностей зав. производством одного из самых известных московских ресторанов. Соображаете, какой все подобранный народ и все из одной кассеты - из сферы торговли и общественного питания. Почему бы это? Оперировал Лешу, разумеется, кто? Да, сам проф. А. Вот и начнешь поневоле, словно в нечистотах, копаться в поисках ответа на вопрос: почему это профессор отвернулся от поэта Ал. Соболева?.. Додумайтесь, если охота.

Привыкшая, надо полагать, смело и умело распоряжаться в ресторане, зав. производством оного не меняла тона и в больнице. Глядя со стороны, можно было утверждать: и здесь ее слово — закон. Всесильная дама, помню, такими словами успокаивала свою хныкающую половину, повздорившую с врачом (Леша кричал на врача, тот что-то возражал, «альянс» даже не намечался, врач выскочил в сердцах из палаты): «Успокойся, Леша! А. завтра им даст!» Чувствуете? Она ни на минуту не сомневалась, что недоступный для Соболева профессор бросится в жаркий бой, защищая Лешу. В условном, незримом «поединке» за медицинское обслуживание ресторанная дама, конечно с туго набитым кошельком, одержала над автором «Бухенвальдского набата» блистательную победу. Профессор А. по моему слову никому ничего «не дал» бы! И сама я, в отличие от дамы из ресторана, вела себя с оглядкой, стараясь быть незаметной, стушевывалась, как могла. Самозакованность во имя спасения жизни Александра Владимировича, разве неясно? Только ради этого подставляла себя под удары, чтобы ни один из них не коснулся израненного тела и души моей родной «кошки» («кошки» — об этом потом).

А после Леши был Дото, грузин, литератор, как он представился. По совместительству - владелец то ли огромного мандаринового сада, то ли плантации. Уж не для нас ли был разыгран спектакль подготовки его к операции, в котором участвовал он сам, приставленный к нему врач К. и хирург С. Дото для чего-то заверил нас, что оперировать его будет тоже С. Мы к этому факту отнеслись вполне равнодушно: какое нам дело, кто его будет оперировать?

Без всякого интереса, с полнейшим безразличием - своих забот хватало - смотрели мы, как под личным контролем хирурга С. Дото готовится к операции. И лишь тогда, когда его увезли на каталке в операционную, кто-то из любопытных больных, уже ходячих, сообщил, что к операционному столу встал Сам.

Не понимаю, зачем врачам - людям взрослым - понадобились все эти предоперационные уловки и ухищрения, адресованное нам дешевое представление - червячная возня? Разве что у проф. А. зашевелилось внезапно им же самим полузадушенное чувство совести, неловкости перед Соболевым? Так думала я тогда и, как станет ясно чуть ниже, - ошибалась.

Поразмышляйте и догадайтесь сами, какими путями попал в операционную именно этой больницы и опять же в руки проф. А. некий житель Грузии по имени Имери, торговый работник (очередные соседи по палате заполняли «анкету» без наших понуканий, добровольно и с хвастовством). Хвала Всевышнему, что поместили его в нашу палату за три дня до выписки Александра Владимировича, не то он доконал бы нас обоих. Сопровождавшие его в Москву жена и сын устроили в палате подобие временной стоянки цыганского кочевья: что-то поставили, что-то, как им удобно, повесили, что-то разостлали на полу - чувствовали себя, я вспоминала ресторанную даму, так же привольно.

Существуют ли на свете хирургические отделения, где на полу, возле коек в палатах - пространство-то небольшое, даже весьма ограниченное - находятся днем посторонние люди с улицы, они же ночуют здесь на собственных узлах и чемоданах, в верхней одежде и обуви?! И если таковых нет в природе сегодня, то в декабре 1983 г., в н-ской столичной больнице такое отделение было, жило, функционировало - запакощенная станция в захолустье, переполненная людьми и поклажей... В этой, без прикрас, вокзальной обстановке я опасалась самой прозаической заразы от какого-то тряпья, засаленных телогреек и грязных сапог...

Как, чем можно объяснить, что такую «стерильную» обстановку создали в палате, где лежал поэт Ал. Соболев? Не иначе как в знак подчеркнутого к нему уважения. И в доказательство собственного, самих высоких медиков, свинства.

День нашего освобождения из больничной неволи трудно стереть из памяти. По многим причинам. Я покидала это заведение со смешанным чувством избавления и неуверенности. Избавления, во-первых, от недуга, во-вторых, от вынужденного общения с неприятными людьми. Неуверенность вселяло и будущее: вне больницы вся ответственность за окончательное выхаживание Александра Владимировича, за поддерживание его «в форме» ложилась на меня, только на меня лично. А я не была подготовлена к специфическому уходу за таким больным, очень удивлялась, почему же врачи медлят с, казалось бы, нужнейшими инструкциями, почему все еще не напичкали меня разного рода наставлениями - по режиму, диете, уходу? Я, например, не знала, сколько теперь мы можем гулять, сколь велики по расстоянию могут быть прогулки. Ежедневно, реже? Чего не следует делать? Врачи, по сложившейся привычке, помалкивали. И тревога за наше будущее следовала за мной по пятам. Что оставалось делать? Если Магомет не идет к горе... Я достала блокнот и села за составление вопросника, который решила предложить зав. проктологическим отделением. Вопросов набралось, хорошо помню, девятнадцать. Я пошла к С. Он меня принял сразу, даже без каких-либо отговорок, ссылок на занятость. Это удивило, так как было непривычно. Не переставала я удивляться и во время нашей беседы, беседы без эмоций. Так человек работает с компьютером: вопрос - ответ, вопрос - ответ. Когда список вопросов был исчерпан, мне почему-то показалось, или мне этого хотелось, что услышу такие вот слова: «Обязательно покажитесь нам через месяц (два, четыре, год, не знаю)». Приглашения, которое следовало воспринять не как часть этикета, а как непременную обязанность хирурга контролировать состояние им прооперированного, увы, не последовало. Нас просто выставляли за дверь. И готовность, с которой принял меня С., объяснялась очевидно тем же: поскорее от нас отделаться.

Я начала собираться в дорогу. Обычно - так делалось во всех больницах - по просьбе выздоровевшего или его родственников больница вызывала машину из таксопарка. Наивный я человек! Ничему-то меня почти пятьдесят дней пребывания в этой больнице не научили! Моя просьба была отвергнута с ходу, с грубостью вызывающей. Я едва успела рот открыть, как медсестра (врачи исчезли, во всяком случае, ординаторская оказалась безлюдной) предложила мне пойти и поймать такси.

А теперь позвольте пригласить вас опять в область наивных рассуждений. У городской больницы имелся, разумеется, собственный транспорт, как и у любого крупного медучреждения столицы. Почему же?.. Я не стану договаривать свой «идиотский» вопрос. Добавлю только, что ни один врач не пришел проститься с Александром Владимировичем, пожать руку на прощание, сказать слова доброго пожелания. Хотя бы из приличия... Мне остается сделать вывод: то был дом без приличий. Такие дома имеют свои названия, общеизвестные, неблагозвучные. По неуместной, конечно, аналогии вспомнился общий плач по умершему режиссеру.