В плену у мертвецов

ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ РАТЬ

В начале июня 1997 года в ржавом, мрачном поезде «Душанбе – Москва» мы вернулись в Москву на Казанский вокзал из Азии. Окна состава защищали решётки, но несмотря на это половина стекол была выбита. Часть дверей отсутствовала. Состав напоминал состав 1919 года. На перроне Казанского вокзала нас встретила горстка родственников и друзей. Мы – это отряд из девяти национал-большевиков со мною во главе. Мы побывали в Казахстане, Узбекистане и Таджикистане и, проехав только на поездах 11700 километров, возвратились. 14 июня наше полуподвальное помещение на 2-й Фрунзенской улице, дом 7, служившее нам штабом партии и редакцией газеты «Лимонка», взорвали. Взрыв пришёлся на 5 часов утра, субботу. Тогда мы терялись в догадках, кто бы это мог сделать. Дело было ни в том, что у нас не было врагов, дело было в том, что у нас врагов было слишком много. 18 сентября 1996 года неподалёку от помещения редакции меня дождались, сбили сзади с ног и избивали ногами в голову. Тогда мы вычислили, что это были люди Лебедя. А кто взорвал нас? Сегодня я прихожу к выводу, что нас тогда взорвали казахи. Люди из Комитета Национальной Безопасности Казахстана. Это их стиль. Ведь тогда мы только что вернулись из их страны, куда ездили не с очень дружественными намерениями… Нас призвали на 2 мая 1997 года как русскую национальную организацию поучаствовать в казачьем круге казаки Кокчетава. На круге должен был быть поднят вопрос об отделении Кокчетавской области от Казахстана. Круг не состоялся, были аресты, Кокчетавскую область ликвидировали Указом Назарбаева от 4 мая, а мы прокатились по казахской земле в облаке интриг и приключений. Составными частями облака являлись казахское коварное гостеприимство, бешбармак, приготовленный майором КНБ Карибаевым, майор цитировал Омара Хайяма; тёмные очки полковника КНБ Бектасова в Алма-Ате, день рождения Дариги Нурсултановны Назарбаевой – дочки и моя с ней встреча в Алма-Ате в помещении телеканала «Хабар». Нам оказали коварное гостеприимство и коварно отправили в страшный Самарканд. Когда мы не сумели там погибнуть, в Москве нам взорвали штаб-квартиру. Чтоб не лезли в Казахские дела. Чтоб не ездили на казачий круг. Чтоб не зазнавались. Аудио-звуковой привет с вибрациями. Я видел решётку нашего окна, вплющившуюся в стену штаба, если бы кто-нибудь был там в субботние ранние 5 часов, из этого существа получилась бы котлета.

14 июня 1997 я и увидел впервые офицера Дмитрия Кондратьева, который через четыре года будет одним из следователей, арестовавших меня на Алтае 7 апреля 2001 года. И так, занавес поднят, и первое действующее лицо появилось на сцене. С усами, высокий, худой, просто одетый, он явился на место взрыва ещё с одним типом из ФСБ. (Второго я в моей жизни более не встречал.) Все большие службы уже находились на месте. Туда сбежались все спецслужбы Москвы, на этот взрыв. Когда я туда приехал, они распоряжались там, как у себя дома. Помню, что менты стали наезжать на меня, едва не обвиняя во взрыве нас самих. Кондратьев с сослуживцем подошли последними. И в стиле конторы, за закрытой дверью, поговорили со мной. Я обещал им, если что узнаю, немедленно их информировать. В течение последующих полутора лет Кондратьев, кажется, появлялся в штабе два, три или, может быть, четыре раза без особенных последствий для нас. Я уже стал забывать о нём, когда в самом начале января 1999 года он позвонил крайне возбуждённый и попросил встречи, сказал что одно важное лицо желает со мною встретиться. Но до этого мне нужно встретиться с ним. При встрече он сообщил, что на Лубянке организовалось новое Управление по борьбе с политическим экстремизмом и терроризмом, и что его начальник генерал Зотов хотел бы со мною побеседовать. Что генерал на новой должности хочет лично поглядеть на лидеров радикальных партий. Я сказал Кондратьеву, что готов встретиться, мне интересно, я человек живой. Через некоторое время Кондратьев позвонил и назначил день встречи. Договорились, что он будет дожидаться меня на улице там, где у эфесбешников вход с Фуркасова переулка. В назначенный день, это было 29 января, странно, но почему-то предпочитаемый ФСБ день, далее будет понятно, почему. Я в рваной кожанке и Костян Локотков, мой охранник, отправились на Фуркасов. Там нас уже ждал по-праздничному оживлённый капитан Кондратьев. Костян остался дожидаться меня, а я поднялся в здание на Лубянке. Точнее тогда я ещё не знал фамилии Кондратьева, только имя-отчество своё он оставил мне в день взрыва и номер телефона – Дмитрий Евгеньевич. В другой книге я уже имел удовольствие описать сцену визита: запущенные коридоры Лубянки, с облупившимся островками линолеумом пола, толстого генерала лет пятидесяти в буклированном пиджаке, бегавшего от стола заседаний к рабочему столу, чтобы процитировать ту или иную сентенцию из газеты «Лимонка». Кондратьев сидел за столом рядом со мной. Сведения о нас они черпали из нашей газеты, к такому выводу я пришёл. Среди прочего генерал просил меня признаться, что мы готовим совместную акцию с шахтёрами. На что я ответил, что нет, не готовим. Вообще, сказал я генералу, хотите, чтоб мы сидели тихо, помогите нам зарегистрировать НБП, окажите влияние на Министра Юстиции Крашенинникова. Ведь это он толкает нашу организацию к радикализму! Генерал сказал, что не может влиять на МинЮст.

На следующий день, так случилось, команда НБП устроила скандал на съезде Демократического Выбора России. Ребята встали во время речи Гайдара и проскандировали «Сталин! Берия! Гулаг!» После некоторого замешательства охрана комплекса Измайлово, где проходил съезд, стала выводить национал-большевиков из зала, под взглядами телекамер и фотообъективов. Вечером глядя на телеэкран, тщеславный Акопян воскликнет радостно: «Вот она, настоящая слава!»

Числа 18-го или 19-го февраля Кондратьев явился на Фрунзенскую с претензиями. «Вот Вы сказали генералу, что ничего не готовите! А сами на следующий день провели провокационную акцию на съезде ДВР. Вы солгали генералу. Мы думали о Вас лучше…» Это конечно не дословный пересказ необычайно возбуждённой для гебешника речи капитана Кондратьева, но смысл был именно такой. На эти обвинения я резонно возразил следующее: «Позвольте, Дмитрий, я не работаю у генерала Зотова, это Вы там работаете. Он спросил меня, готовим ли мы акцию совместно с шахтёрами, я сказал „нет“, и это правда. А вообще-то мы легальная политическая организация и никому докладывать о нашей деятельности не обязаны. Я же не ваш информатор».

Кондратьев ушёл обиженным. По всей вероятности они приняли проявленный мною в январе интерес к встрече с генералом, за форму сотрудничества с ними, за обещающее начало.

Затем случилась провокация 20 февраля. Я уже писал об этом эпизоде истории НБП в нескольких местах, потому ограничусь здесь лишь кратким пересказом. Узнав об участии российских «деятелей культуры» в избирательной кампании Президента Казахстана Назарбаева, мы возмутились тем, что русские помогли переизбраться антирусскому сукину сыну на престол. И решили ударить по «деятелям». Выбран был Никита Михалков, как самый известный да ещё и подламывающийся под русского националиста. 20 февраля должна была состояться в 12 часов презентация для журналистов фильма «Сибирский цирюльник» в гостинице «Рэдисон-Славянская», а вечером того же дня – показ фильма «общественности» в Кремлёвском Дворце Съездов. Около 12 часов национал-большевики разбросали антимихалковские листовки в «Рэдисон-Славянской» на месте презентации. Двоих нацболов схватили. Около 14 часов национал-большевики обнаружили ящик с «Коктейлями Молотова» на ступеньках, ведущих в штаб на 2-ой Фрунзенской. В 14 с копейками в штаб ворвались вооружённые люди… Мы считали до сих пор, что это были МУРовцы. Правда, в тот же день, прибыв к дверям нашего штаба вместе с адвокатом Беляком, я сказал журналистам, что допускаю (помимо основной версии: а именно, что Михалков «заказал» нас Степашину, что «коктейли Молотова» подбросили казахи; а налёт совершили МУРовцы), что провокацию против нас осуществила Федеральная Служба Безопасности. И я сослался на визит в штаб накануне капитана Кондратьева, назвав его по фамилии.

Через пару дней мне позвонил задыхающийся от возмущения Кондратьев. «Я был в командировке, вернувшись я обнаружил свою фамилию в газете „Сегодня“, да как Вы смели, да как Вы могли, да я мог Вас посадить ещё тогда в 1997-ом, когда вас взорвали!» Короче, он хотел встретиться. Я встретился с ним на Лубянке. Больше было негде, в штаб он уже не захотел придти, в здание на Лубянке он по каким-то своим причинам не желал меня вести, посему мы встретились на улице вблизи входа на Лубянку с Фуркасова переулка. И стали расхаживать по ул. Дзержинского у входа в бывший «Гастроном», под бдительным оком Кости Локоткова. Была оттепель, Кондратьев был в кепке и плаще, усы над губой, он был ещё обиженный, но уже менее агрессивный. Он примирительно пожаловался, какую мизерную зарплату он получает, он назвал цифру 1200 рублей, на что я сообщил ему, что вообще ничего не получаю, а только отдаю. «Это не мы», – клялся он мне, и сказал, что не знает кто, когда я попытался вытащить из него, кто же устроил нам такую провокацию. И вновь стал сокрушаться, что его драгоценная фамилия попала в газету «Сегодня». «Как Вы узнали, кстати говоря, – мою фамилию?» «Позвонил как-то по оставленному Вами телефону и попросил позвать „Диму“ „Кондратьева?“ – спросил меня Ваш дежурный. „Да“, – ответил я наугад. „Кондратьев!“ – заорал Ваш дежурный». Капитан Кондратьев скорбно покачал головой. «Узнайте, кто осуществил провокацию», – попросил я его. Он уклончиво обронил «постараюсь», и добавил: «Знаете, раньше у нас были явочные квартиры, где мы встречались с нужными людьми, а сейчас вот на улице приходится…» Его лицо выражало отвращение к подобному положению вещей.

Перенесёмся теперь на два с лишним года вперёд. Две «Волги» с жирофарами на крышах несутся из Горно-Алтайска в Барнаул. Ночь с 8 на 9 апреля 2001 года. В двух «Волгах» государственные преступники: Савенко/Лимонов и Аксёнов, окружённые офицерами ФСБ. Повернувшись ко мне с переднего сиденья, подполковник Кузнецов голосом, похожим на голос Сергея Жарикова, солиста группы ДК, выхваляется передо мной своей осведомленностью. «Извини, но мы знаем даже, с кем ты спишь. Я присутствовал в вашем помещении ещё в 1999 году, помнишь, когда вам подбросили коктейли Молотова в штаб. Так я был там …» При этих словах Кондратьев, сидящий слева от меня (справа сидит глава ФСБ в Барнауле), заворочался. «Вы же мне тогда сказали, что это не вы осуществили провокацию?» «Ну в каком-то смысле Дима Вам и не соврал», – говорит Кузнецов.

«Диму» после той встречи в февральскую оттепель на Фуркасовом переулке и углу улицы Дзержинского я не видел до утра 7 апреля 2001 года. Когда, указывая на роющегося в книгах сутулого человека в чёрной вязаной шапке, с видимым животом под свитером, подполковник Кузнецов злорадно сказал: «Узнаёте Диму, Эдуард Вениаминович?! Он приходил к Вам после взрыва…» Эдуард Вениаминович только после этого узнал Диму. После операции захвата шёл обыск в той избушке, где они нас взяли спящими. Помимо Кондратьева и Кузнецова в обыске участвовали ещё двое москвичей эфесбешников, толстый рыхлый молодой капитан Эдуард Вадимович (фамилию его в протоколе обыска я к сожалению не запомнил, начинается, кажется на Ш), большой поклонник моего таланта, в частности книги «Анатомия Героя», и майор Юсуфов. Майора я теперь имею удовольствие видеть раз в несколько месяцев, он входит в состав бригады следователей, работающих над сооружением нашего дела № 171. Юсуфов увеличился ныне вдвое, так как занялся спортом и пьёт некие спортивные дрожжи. В кабинете у него стоит 32-килограммовая гиря. Юсуфов морально дистацируется от следствия при всяком удобном случае.

Но вернёмся в 1999 год. После 23 или 24 февраля Кондратьев исчез. И с ним исчезло ФСБ. Мне следовало бы тогда обратить внимание на это обстоятельство, и насторожиться, но, неопытный, я не насторожился. Было не до этого. Трагически погиб в мае Костян Локотков. Осуществив в августе в День Независимости Украины акцию мирного захвата Клуба Моряков в Севастополе, попали в тюрьму шестнадцать национал-большевиков. Мы начали кампанию за их вызволение. Странным образом мне пришлось вспомнить о ФСБ именно в день освобождения наших ребят. 29 января 2000 года я встречал ребят у здания Третьей Пересыльной Тюрьмы. Обнимались, радовались… А в это самое время в моей квартире на Калошином переулке возились работники Федеральной Службы Безопасности, устанавливая подслушивающие устройства. Подслушанные за год данные они сейчас будут использовать против меня на готовящемся процессе. Я узнал о том, что в квартире у нас побывали чужие люди, вечером того же дня. Крошечная Настя, возвращаясь от родителей, обнаружила, что в нашей квартире горит свет. Маленькими серыми глазками умная крошка увидела группу мужиков у подъезда, а затем несколько оперативников с рюкзаками на восьмом этаже. Они успели покинуть квартиру. Я тотчас же позвонил «нашему» адвокату Сергею Беляку (он защищал наших ребят в деле против Михалкова, и стал мне близок). «Что делать, Сергей?» Беляк посоветовал написать главам силовых ведомств: Рушайло, Патрушеву, в Генпрокуратуру.

От себя я решил обратиться непосредственно к генералу Зотову, потому что был уверен, что это его управление установило у меня свои микрофоны или, как предостерегал меня Беляк, заложило в укромные уголки по паре патронов, а возможно и «чек» с наркотиками. И оставило их там дожидаться своего часа. Оказалось, генерал Зотов уже не работает в Управлении, его возглавляет, как сказала мне секретарша, генерал Пронин, однофамилец генерала из МВД. Я позвонил Пронину и договорился о встрече.

У них так и не появились к тому времени явочные квартиры. Потому мы встретились у музея Маяковского и разговаривали у служебного входа в музей. Опять-таки, эта сцена уже была воссоздана мною в книге «Моя политическая биография» и здесь я хотел бы ограничиться лишь общими штрихами. Генерал Пронин – это умерено животастый мужик пегого цвета с такими седовато-рыжими перьями на голове – лёгкая куртка и широкий галстук видны были в разрез куртки. На нём имелось, если не ошибаюсь целых два мобильных телефона, – один в руке, другой в кармане. Беседовали мы около сорока минут и всё это время как массовик-затейник говорил в основном я, а он недоверчиво внимал и оглядывал меня. Мой охранник, красивый блондин Николай стоял поодаль, покуривая, непокрытая голова, открытая грудь. Я рассказал Пронину о том, что в моей квартире побывали неизвестные, и у меня есть все основания полагать, что это его люди. Меня даже не очень интересует, поставили ли они в моей квартире «жучки», – сказал я Пронину, дело для меня куда более опасное – я не хотел бы, чтобы в один прекрасный день у меня сделали обыск и нашли бы компромат. Он солгал, что его управление такими вещами не занимается, но что он узнает. Тогда я предложил ему использовать НБП в борьбе за российские интересы в странах с большой концентрацией русскоязычного населения. Он внимал недоверчиво, не особенно возражая, но внутри, должно быть, возмущённый моей «наглостью». Пройдя всю свою службу в рядах КГБ, он должен был теперь выслушивать очкастого чудака, у которого под началом было несколько тысяч отмороженных панков и несколько сотен умных студентов. Думаю, я вызвал у него отвращение. Думаю, он изрядно приложил руку к моей судьбе, к тому, чтобы меня арестовали, этот человек с анекдотически «чекистской» фамилией Пронин. У меня были кое-какие связи, и бывший комитетчик поведал, как Пронин помыкает сослуживцами, как с презрением гонял низшего по званию открывать бутылки, через губу роняя унижающие эпитеты. Его ментальность упитанного сотрудника КГБ, сторонника без сомнения, как все они, самодержавного деспотизма государства над личностью; и моя ментальность свободного во всех своих проявлениях человека, вскормленного контр-культурой, и прожившего 20 лет вне России, взаимоотталкивались, обильно искря. Если бы не появление Путина, генерал испытывал бы отвращение ко мне в моменты, когда меня показывали бы по телеящику, но приход к власти их гебешного президента сделал возможным и такое проявление отвращения, как арест писателя, который «про негров написал». Такие вот мысли мелькали у меня в тот день, когда я возвращался по обильно текущей Москве домой, сопровождаемый Николаем. На следующий день я написал письма: Пронину, его начальнику Патрушеву, письмо Рушайло и письмо прокурору Устинову, где сообщал одно и то же: у меня в квартире незаконно побывали люди, и, возможно, заложили мне в квартиру вещи, которые возможно будет мне инкриминировать впоследствии при обыске, я хочу, чтоб Вы, господа, знали об этом. Рушайло приказал расследовать историю и послушный начальник 6-го отделения милиции прислал мне бумагу по этому поводу. Я сам отказался от расследования, так как был уверен, что нарушителей неприкосновенности моего жилища всё равно не найдут. Все прочие адресаты мне не ответили.

22 февраля 2000 года III Съезд НБП в пансионате «Зорька» начался с того, что покойный ныне Саша Бурыгин, майор пограничных войск в запасе, обнаружил в зале заседаний съезда подслушивающее устройство. Некая грушеподобная металлическая форма была прикреплена сзади за экраном. Устройство мы отсоединили и без промедления начали съезд. Часа три ушло у комитетчиков на то, чтобы сообразить, что устройство отключено нами и, разыскав начальство (было воскресенье), получить новые директивы. В начале первого часа дня сводный отряд ментов, топтунов и комитетчиков явился в зал, чтобы заявить, что в зале заложена бомба. Нас попросили эвакуировать зал. Однако их целью вовсе не являлось закрытие съезда. Они, напротив, желали пылко, чтоб съезд продолжался. Они лишь поставили новую подслушку или перебазировали старую. На столе президиума мы увидели беззастенчивые следы их сапог, свидетельствующие о том, что они установили свой микрофон высоко где-то, ближе к потолку. Мы спокойно продолжили съезд.

Получалось, что «королевская рать» следила за нами вплотную. Мы, правда, не догадывались ещё, что ВСЯ королевская рать уже следит за нами, что мы сделались главным внутренним врагом, после чеченцев, предметом охоты. Об этом нам стали сообщать несколько позже различные источники.

В апреле 2000 года я направился в Красноярск, Новосибирск и Барнаул. Как следователи теперь представят эту мою поездку в моём уголовном деле, я ещё не знаю. По всей вероятности, как часть заговора НБП по захвату Южной Сибири и Средней Азии. Фантазия у них параноидальная, я высмеял параноиков ФСБ в своей книге «Охота на Быкова», в частности в той её части, где анализировал интернетовский текст «Коготь», принадлежащий перу ФСБ. В «Когте» Быкову приписывались грандиозные цели: расчленить Россию, организовать при помощи «Татарина» покушение на президента Ельцина и продать Россию ЦРУ.

На самом деле я просто направился в Красноярск, Новосибирск и Барнаул, чтобы инспектировать тамошние организации НБП. И укрепить их своим приездом. Все три организации я сам относил к категории «спящих», то есть ничем особенным эти организации не блистали. Красноярская и Новосибирская находились в перманентном кризисе (в Новосибирске я до этого побывал в марте 1998 года), а Барнаульская серенько прозябала под начальством журналиста Жени Берсенёва, имеющего в Барнауле репутацию забубённого чудака. Вся поездка могла бы и не состояться, если бы по интернету не пришло мне приглашение из «Авто-Радио» в Красноярске от его руководителей Ольга Тихомирова и Фёдора Сидоренко писателю Лимонову посетить их город, они брались оплатить и проезд и пребывание. Я обменялся несколькими посланиями с Сидоренко и Тихомировым, в результате чего не прилетел на самолёте, но приехал в купе поезда, но зато не один, а с сопровождающими меня партийцами. Перед поездкой я посетил в Государственной Думе Михаила Ивановича Лапшина и, зная, что он депутат ГосДумы от Алтайского края, попросил у Лапшина контактов: телефонов и адресов в администрации края. Оказалось, я чуть напутал, и Лапшин является депутатом ГосДумы от Республики Алтай, а не Алтайского края. И всё же несколькими телефонами Лапшин меня с удовольствием снабдил, в том числе и телефоном Сергея Николаевича Гречушникова. «Есть только один ещё нетронутый уголок на земле и это Усть-Коксинский район Республики Алтай, а возглавляет его Гречушников», – хвалил мне Лапшин свою Республику. «Нет лучше места для отдыха». Я ответил, что отправляюсь в те места работать, а не отдыхать.

В последней точке нашего маршрута – в Барнауле, встретившись несколько раз с местной организацией НБП, я вдруг с разочарованием решил, что поездка моя не достигла цели. То есть без сомнения поездка окажет позитивный эффект на развитие национал-большевистских организаций района, но результатов придётся долго ждать. Немедленных же результатов я не достиг. В Красноярской организации, как обнаружилось, уходит лидер Костя Гордеев, а нового ярко выраженного вожака не было, хотя и Костя был непримечательным вожаком. Новосибирский лидер был новый, и пока себя не показал, Берсенёва надо было менять, но менять было не на кого. В невесёлом настроении я погулял по городу Барнаулу с краеведом Родионовым, послушал его рассказы об Алтае и Рерихе, о колонии рериховцев в селе Нижний Уймон, о староверах и Беловодье… Через несколько дней мы наняли себе за полторы тыщи рублей проводника и в его «Фольксвагене» в середине апреля выехали в горы.

Королевская рать не замедлила возникнуть. Несомненно, что когда я, в самые последние дни апреля, появился в кабинете Гречушникова в Усть-Коксе, с ним уже разговаривали до этого люди ФСБ. Потому что Сергей Николаевич был слишком натянут, куда более натянут, чем следовало быть главе Администрации медвежьего угла, куда явился всемирно известный писатель. Но он всё же не уклонился от встречи со мною, поскольку меня рекомендовал Лапшин. На его весах местное республиканское УФСБ и Лапшин поколебались некоторое время, но свою чашу чуть перетянул всё же Лапшин. Впрочем всё его содействие закончилось на том, что он дал нам чиновника, и чиновник отвёл нас по подвесному мосту на турбазу, помог с размещением.

Уже в первых числах мая я отбыл из Усть-Коксы на Барнаул, а далее, через Новосибирск, домой в Москву. У меня возникла идея обосноваться на Алтае, – купить автомобиль, землю, дом, но прежде нужно было заработать денег на всё это. О том, что нами интересовались эфесбешники, я узнал ещё в тот первый приезд. Об этом сообщили мне тогда сразу двое, работавший на АЗС в Усть-Коксе парень Андрей, а также Галина Ивановна Беликова из села Амур, бывшая учительница литературы и языка в местной школе. У неё мы закупали картошку и другие припасы и несколько раз останавливались перекусить. Беликовой же сообщил о том, что нами интересуется ФСБ, директор совхоза в селе Амур, фамилии не помню, алтаец. «Вы хоть видели их паспорта, кто они такие?» – обратился он к Беликовой, призывая её к бдительности. Галина Ивановна в ответ разумно отвечала, что ей и в голову не пришло спрашивать документы у людей, которых к ней привёз друг её дочери. А нас именно привёз друг её дочери – спортсмен и проводник из Барнаула на своём «Фольксвагене». Узнав из двух источников, что нас пасёт ФСБ, мы только шутили. А напрасно. Мы ещё не знали, что они маньяки.

Итак, в мае я был в Москве. Придумал срочно идею «Книги Мёртвых» и предложил её буквально домогавшимся меня людям из издательства «Лимбус-Пресс». Издательство заплатило мне 5 тысяч долларов аванса, с тем условием, что последующие 5 тысяч я получу через семь дней после сдачи и одобрения рукописи. Уже в июле, если не ошибаюсь, книга была готова, и я имел в кармане 10 тысяч долларов. Как позднее выяснилось, всё это время королевская рать также прилежно работала днём и ночью, следя за мной и записывая мои разговоры и в квартире на Калошином переулке и в штабе партии на 2-ой Фрунзенской. Прилежные мыши сволочной охоты на людей, они лилипутами суетились у моих башмаков, связывая ноги незримой плесенью и паутиной. Если они не лежали физически под моей с крошечной Настей супружеской кроватью, то уж записывали наши с нею звуки, это точно. Возможно собравшись вечерами во главе с подполковником Кузнецовым его капитаны Эдуард Вадимович и капитан Кондратьев, прослушивали все вместе звуки совокуплений 58-летнего мужика и 18-летней девочки, и набухивались от зависти.

Я подозревал, что меня подслушивают, но не думал, что так массивно. Я предполагал, что подслушивают только телефон. Я совсем упустил из виду, что накануне 29 января 2000 года над моей квартирой на чердаке обильно ходили и обильно стучали люди, представившиеся как установщики антенн Бог знает какого кабельного телевидения. Представились они соседке-активистке пенсионерке Клавдии Алексеевне, у неё хранился ключ от чердака дома на Калошином переулке. Мне безусловно трудно представить, что они там нагородили на чердаке, но тогда я, помню, даже встал на стол и попытался заглянуть в трещину на потолке, не видна ли из неё миниатюрная видеокамера? Но таковой не обнаружил. Сейчас вот-вот мне представят километры аудиозаписей, уж они постарались…

Готовясь к отъезду на Алтай я не забыл о королевской рати, но и не думал о ней ежедневно. Именно тогда, летом 2000 года, но точную дату не помню, произошло задержание наших ребят национал-большевиков в Псковской области. Их задержали, целую группу по подозрению в попытке перейти российско-латвийскую границу. На самом деле ребята даже не находились в приграничной зоне. Задержав их и не обнаружив в их вещах ничего, за что можно было продолжать задерживать, а тем паче арестовать, ребят отпустили.

Тут следует, отступив от хронологии, рвануть опять вперёд и оказаться внутри автомобиля «Волга», везущего в город Барнаул государственного преступника Савенко. Ночь с 8-го на 9-е апреля 2001 года, трасса «Горно-Алтайск – Барнаул», часть Чуйского тракта. «Это я сам задерживал Ваших товарищей в Псковской области», – гнусавит подполковник Кузнецов. Подросток-переросток, он вынимает без надобности из кармана пистолет и щёлкает затвором. Перепрятывает в другой карман. Хочет произвести впечатление. «Мы следили за каждым Вашим шагом».

«И тем не менее проебали Соловья, Журкина и Гафарова, всё же уехавших в Ригу», – комментирую я. Я сижу сзади, я в тулупе, у меня на запястьях наручники.

«Эти Ваши щенки стали лезть изо всех щелей. За тремя не уследили», – пожаловался Кузнецов. И тотчас спохватился. Его имидж крутого мужика не должен был лишаться глянца, никаких отколотых граней. «Я сам ссаживал Ваших людей с поезда Санкт-Петербург – Калининград. У них были билеты, и мы не имели никакого права их ссаживать. Но у нас была информация, что они соскочат с поезда в Латвии. Нужно было их не пустить. Мы всё же насильно ссадили их с поезда в Питере…»

«Подбросив одному из ребят „чек“ с гашишем», – встреваю я.

Кузнецов возражает: «Ну этого не было. „Чек“ принадлежал ему самому».

«Потому Вы, такие добрые, его не задержали, а „чек“ исчез из протокола?».

Кузнецов чуть дольше, чем следует, медлит с ответом, и в любом случае я знаю, что он врёт. В конце концов история с недопущением нацболов на поезд в Санкт-Петербурге – детский лепет в сравнении с их позднейшим осенним доносом на группу Ильи Шамазова из четырёх человек. Этим дали уехать в том же поезде, но предупредили латвийские спецслужбы, что к ним направляются на поезде «террористы – национал-большевики», планирующие совершить террористические акты на территории Латвии. В результате ребят на месте ждала приёмная комиссия: спецслужбы Латвии, национальная гвардия, полиция, собаки, вертолёты… То есть за четырьмя нацболами была устроена общенациональная охота. Если Илья Шамазов сломал ногу, прыгая из окна поезда, то последнего нацбола удалось взять лишь через 12 часов в 70 километрах от места десантирования из окна. Просидев семь месяцев в тюрьме города Даугавпилса, ребята были приговорены каждый к семи месяцам заключения, вышли из зала суда в июне 2001 года и были депортированы в Россию.

«Похваляетесь борьбой с пацанами, которые ехали защищать стариков-чекистов и красных партизан, сидящих в латвийских тюрьмах за то, что храбро воевали в Отечественную войну. Вам не стыдно?»

«Нет. Мы пытались остановить ваших, но вы всё равно лезли напролом, как камикадзе-самоубийцы. Только тогда мы сообщили латвийцам. Мы выполнили свой долг».

«И когда подослали к нам под видом русского предпринимателя из Эстонии вашего провокатора, он предлагал нам „взорвать что-нибудь в Прибалтике“, тоже долг выполняли».

«Нет, это не мы, мы таким промыслом не занимаемся, – а что приходили, предлагали взорвать?» По тону Кузнецова не определишь, – врёт он или нет. Он мог бы и заорать: «Да, посылали, и что?! Куда ты теперь с этим жаловаться пойдёшь, „вождь“, попавший в плен?»

«В самом конце октября бывший член НБП Михаил Сарбучев привёл в штаб некоего „Валентина“ из Эстонии, тот якобы хотел дать денег за публикацию своих нескольких статей о положении русских в Эстонии, но предложил взорвать, и ребята тотчас насторожились».

«Бывает», – равнодушно констатировал Кузнецов. Латвийцам информацию мы передавали, а Валентина не подсылали".

«Предали своих.. Вы, как вы любите повторять, наследники чекистов, сдали пацанов, ехавших провести мирную акцию в защиту чекистов! Какие вы чекисты, Михаил Анатольевич, вы охранка! Чекист – это Дзержинский, он просидел большую часть жизни в тюрьмах, вы – охранка, слепо защищающая любой режим…»

Кузнецов дал по мобильному телефону приказ остановиться передней «Волге», в ней ехали больной от выпитого Эдуард Вадимович и майор Юсуфов, а между Юсуфовым и неизвестным мне барнаульцем на заднем сидении был зажат Сергей Аксёнов. Мы переменили «Волгу» только потому, что подполковнику хотелось, что б я послушал «его кассету». В первой «Волге», куда мы уселись вначале, магнитофон барахлил, тянул окончания. Мне дали послушать чекистские шлягеры. «Глеб Жеглов и Володя Шарапов…», ещё я запомнил шлягер с припевом: «ЧЕКА, она была во все века» «Ну как?» – спросил, поворачивая ко мне длинное лицо, Кузнецов. «Говно, – сказал я, – такая себе попса для комитетчиков среднего звена. Ваши лейтенанты так гоняют откровенный блатняк. А Вам, Михаил Анатольевич, пора привыкать к другим вкусам, скоро станете эфесбешником высшего звена. Вам за меня, за взятие заимки одну звезду так уж точно прибавят».

«Мне не нужны звёзды, – высокомерно сказал Кузнецов – Какие хочу все есть».

«Да», – поддержал его Кондратьев умеренно подобострастно. «У Михаила Анатольевича хватает и звёзд и наград».

«Значит всухомятку стараетесь», – съехидничал я.

«Ну зачем же, – сказал Кузнецов, – отпуск вот дадут. А то я шесть месяцев дома не бывал, всё национал-большевиков по России ловил».

Я запомнил эти его шесть месяцев. Отсчитывая назад, это означало, что он не был в Москве март, февраль, январь, декабрь, ноябрь, октябрь. Получалось, что в октябре он, по всей вероятности, последовал за мной в город Красноярск, а в ноябре ждал меня в Барнауле. Вероятнее всего под его командованием допрашивали (или он сам допрашивал) Виктора Золотарёва в ночь с 17 на 18 ноября. Подполковнику не терпелось в Москву, его заебало ездить за мной по России, он хотел вышибить из Золотарёва, моего проводника по Алтаю такие показания, которые позволили бы немедленно арестовать меня. И Кузнецов и его заплечные перестарались в своём нетерпении. Золотарёв умер от побоев. И тогда Виктора выбросили из окна. Только что я прочёл в «Коммерсанте», что один из подозреваемых в деле об исчезновении абитуриенток Алтайского университета выпал из окна во время следствия. Получается, что у них там в Барнауле модно, чтобы подследственные вываливались из окна. В одном отдельно взятом Алтайском крае такая мода? Нет, автор книги «Солнцевская братва», адвокат, утверждает что выброс трупа из окна – любимый метод конторы. Чтобы замести следы уже происшедшего убийства или пыток.

Машина пожирала мёрзлую ранневесеннюю дорогу, жирофары исправно крутились. Всё живое с ужасом прижималось к обочине. ФСБ везёт государственных преступников, и главный преступник я.

Кузнецов ехал после отличной отходной пьянки, которую ему устроили в Барнаульском ФСБ. Я пришёл к этому заключению исходя из состояния Эдуарда Вадимовича, и присовокупив к уликам огромную ногу марала, заднюю ножищу замеченную мною в УАЗике, в котором нас доставили в Горно-Алтайск из Усть-Коксы. Вечер и часть ночи барнаульцы и четверо москвичей бухали водку и жрали мясо. Протокол о задержании составлял одинокий непьющий Юсуфов, да и он исчез быстро. Они праздновали поимку государственных преступников. На самом деле они жестоко обломились с поимкой. Я сам слышал, как лейтенанты ФСБ недовольно обменивались мнениями, закуривая, после того как обыск на пасеке не дал никаких результатов «Опять неудача!», – сказал один другому зло. «Всю ночь не спали, в такую даль тащились… и даже ножа перочинного не нашли!»

Кузнецов ехал однако как победитель, переваривал мясо и пережигал водку. И беседовал со мной как с пленной добычей. Я был у него в меню – заключительное сладкое блюдо, десерт.

«За что-то я могу тебя уважать, Вениаминыч, ты человек деятельный, не балаболка, организацию создал. Сопляки, правда, пацаны, но разведка у Вас неплохая, а вот контрразведка, говно, никакой».

«Никакой», – согласился я.

«За что ты нас, Вениаминыч, так не любишь, вот скажи ты мне… Офицеры, где ваша честь, ссучились…», – процитировал Кузнецов мою антиэфесбешную статью из «Лимонки». «Да ты знаешь, как нас месили все эти годы, как уничтожали безопасность государства?»

«Знаю. Реформировали, уничтожали, месили. Я был тогда за вас. И на Западе когда жил, за вас был. Меня ещё в 1975, 6 ноября, когда вышла моя статья „Разочарование“ – агентом КГБ стали называть. Теперь вы дождались своего часа… Пришёл, наконец, выходец из вашего круга и теперь вы месите и уничтожаете…»

«А что, не надо было поставить всему этому предел? Разваливанию Державы?»

«Я это говорил, подполковник, уже четверть века, говорил, когда вы трусливо выглядывали из-за занавесок на „Лубянке“, как ребята из „Памяти“ подогнали кран и снимают Дзержинского. Надо было быть патриотом в 91, 92, 93 годах, тогда это было ругательное слово. И я был патриотом вперёд всех вас, до приказа быть патриотом, когда ваша организация послушно устраивала бархатные революции в странах Восточной Европы…»

«Мы не позволили себе вмешаться, когда снимали Дзержинского, потому что была бы кровь».

Он опять поставил свою кассету «ЧЕКА – она была во все века» и попросил остановить машину. «Вениаминыч – чего выпить хочешь?» Он вылез из «Волги».

«Ничего мне от Вас не надо», – сказал я.

«Выпейте, Эдуард Вениаминович, когда ещё придётся» – посоветовал Кондратьев.

«В Лефортово у нас пища неплохая, сам бы ел, простая, солдатская, но все хвалят, а вот выпьешь, это уже лет через десять», – сказал Кузнецов стоя, у машины и роясь в карманах пиджака, впрочем беззлобно.

«Пива мне купите, бутылку», – сказал я.

«Вот это правильно», – отреагировал длинноносый тип из Барнаульского ФСБ, подпиравший меня справа. Тень падала на его лицо от крыши машины и я его плохо рассмотрел.

Они принесли мне пива, но не предложили мне отстегнуть одну руку из наручника, и я пил, взявши бутылку двумя руками. В любом случае, тесно зажатый в моём тулупе между капитаном Кондратьевым и барнаульцем, я не мог ни покачнуться, ни упасть. Я пил и думал. Я думал о том, что долговязый Кузнецов явно происходит из семьи, каковую можно определить как советское дворянство, скорее всего его отец был доктором, дипломатом или учёным. И порода (то есть высокий рост), и словарь, вполне развитой, и манеры, ни ментовскими, ни лоховскими не назовёшь, всё указывало на то, что он не из простых. Такой себе рыцарь ствола и кинжала, Кузнецов незримо бродил в моей жизни по крайней мере с февраля 1999 года и вот теперь везёт меня в тюрьму. Хотя между ним и мной куда больше общего, чем между ним и остальными пассажирами машины – его подчинёнными.

«Поедем или полетим?», – спросил я.

«Ну, шутите, Эдуард Вениаминович, конечно, полетите. Вы ещё спросите: По этапу поведут? Такой важный преступник как Вы может быть доставлен только самолётом».

Когда мы приехали в аэропорт, оказалось, что вылет нашего самолёта оттягивается на три часа. Комитетчики по инициативе Кузнецова стали пить водку из литровых бутылей. Занося водку и закуску в машину, где мы сидели с подполковником, разговаривая. Они были как наши слуги. Я сказал, что хорошо бы передать водки Сергею Аксёнову в другую машину, запаркованную рядом.

«А вот хуя ему, он высокомерный», – сказал Кузнецов.

«Потому что не сдал меня вам?»

«Да», – односложно ответил Кузнецов. «Не сдал».

Он приказал всем выйти подышать, вынул пистолет и стал опять играться им. И начал меня вербовать. «Никак ты меня вербуешь, Михаил?», – обратился я к нему впервые на «ты». «Смотри сюда», – к тому времени одну мою руку пристегнули к дверце машины, а другой я пил и закусывал. Я изобразил всем известный жест: положил одну руку на другую в месте сгиба локтевого сустава. Жест этот означает только одно. «И можешь меня на хуй застрелить тут при попытке к бегству», – добавил я спокойно.

Он разозлился, но потом злиться раздумал. Мы пошли в столовую, где пообедали и выпили ещё водки. Со стороны могло бы показаться, что сидят хорошие друзья и выпивают, и весело беседуют. Между тем Кузнецов говорил, что мне дадут лет 10 или даже 15 и когда я выйду, если выйду, а не загнусь в зоне, то уже и следов не останется от Национал-Большевистской Партии. «И никакой твой Беляк тебе против нас не поможет, если ты сидишь и думаешь, что сможешь отмазаться в суде, – сказал он. – У нас там такие спецы сидят, что только перья от твоего Беляка посыпятся», – сказал Кузнецов, имея в виду моего адвоката.

Эдуард Вадимович, – пухлый капитан, всю дорогу в Барнаул то блевал, то спал на переднем сидении второй «Волги». То есть у него было не мужское здоровье, водку он держать не умел. В самолёте его определили сесть со мною рядом, он ограждал меня от прохода. Сзади последними поместились Юсуфов и Кузнецов со своими пистолетами. Кондратьев сел на другом ряду, зажав в угол Сергея Аксёнова. Вежливый со мной, он буквально каждую минуту шпынял, наезжал, запугивал и толкал Сергея. Я сказал Кузнецову: «Михаил Анатольевич, скажите своему сатрапу – капитану, пусть слезет с Сергея. Хули ему надо, ведь всё равно везёте нас в тюрьму? Чего он измывается над человеком, на котором наручники?» Из поведения Кондратьева стало понятно, что он – говно-человек по натуре и не трогает меня потому, что я высоко стою в глазах его босса. Только поэтому. Сонный от выпитой водки Кузнецов взял Кондратьева за штанину, дотянувшись через проход: «Отставить, Дима, не измывайся…»

Кондратьев молча отстегнул с себя наручник и соединил обе руки Аксёнова спереди. До этого он, выёбываясь, таскал за собою Сергея на наручнике, очевидно воображая себя копом из американских фильмов. Ну и дрянь же он, думал я, поглядывая через проход. И Кузнецов дрянь, только что долговязый, только что из семейства доктора или учёного, только что тёмные очки. Говорит: через 10-15 лет выйдешь, добряк, если выйдешь… Добрячок…

Эдуард Вадимович отказался от ростбифа, который, о чудо, о невероятность, оказался в обеденном меню рейса «Барнаул – Москва». Эдуард Вадимович сжевал какие-то печеньица и позволил мне съесть его ростбиф. Я съел свой, его и Кузнецова ростбифы (ну, ясно, они нажрались маралятины, и вообще советские сырого мыса не любят, козлы!), выпил свою и его банку джина с тоником (банки заказал Кузнецов, но перестарался), и закончил тем, что выпил джин спортсмена-следователя майора Юсуфова. Эдуард Вадимович сидел расхлябанный. Он явно ещё не отошёл от мяса и водки предыдущего вечера.

«Ну и что, Вы тоже думаете, мне дадут десять, а то и пятнадцать лет, как пророчит подполковник Кузнецов, а, Эдуард Вадимович?» – спросил я его.

Страдальчески откинув голову на спинку кресла, он поёрзал головой и потом трудно проговорил: «Именно столько и дадут, если Ваш Аксёнов сломается. Ваша единственная надежда – Аксёнов». Затем он ласково посмотрел на меня и сказал вдруг: «У меня есть все Ваши книги. Моя самая любимая – „Анатомия Героя“, кроме шуток – Вы мой самый любимый писатель… Сегодня я счастлив, сегодня самый счастливый день моей жизни!» – продолжал он. Его полная нездоровая физиономия отразила мечтательность.

«Почему?», – спросил я глупо, хотя следовало бы уже догадаться.

«Потому что сегодня я сдам Вас в тюрьму», – сказал он просто.

«Своего любимого писателя?»

«Угу, – подтвердил он, – своего любимого писателя…» И он закрыл глаза. В это мгновение, глядя на нездоровую похмельную физиономию нездорового молодого толстяка-капитана ФСБ, я поверил в существование обычного зла. Зло, подумал я, – можно исчислять в килограммах. Затем я встал, и сказал громко, на весь салон.

«Сергей Аксёнов, капитан сообщил мне, что ты – моя единственная надежда, что если ты сломаешься, то меня вынесут через лет пятнадцать с зоны ногами вперёд. Ты меня понял?»

«Я не сломаюсь, Эдуард», – сказал Сергей. И улыбнулся.

«Ну на хуя, Вениаминыч, – прошипел Кузнецов сзади, – митинг устраивать?»

«Давай, подполковник, угоним самолёт на Кубу?» – предложил я.

«Ну да я сам об этом думаю весь полёт», – пробормотал Кузнецов. Это были его последние слова. Он погрузился в дремоту.

Самый гнусный из личного состава королевской рати, впрочем, остался в Алтайском крае: мрачный, долговязый лейтенант по имени Олег. В горах на пасеке нас всех загнали в старую баню как Зою Космодемьянскую, он демонстративно стал избивать прикладом Димку Бахура. Я сказал: «Лейтенант, не бей его в голову, у него пол черепной кости отсутствует, убьёшь!» Мрачный, он внял всё же голосу рассудка и прекратил избиение. Позднее он вёз нас с гор в уазике под дулом карабина, патрон в стволе, перенаправляя карабин с головы на голову, при этом чтоб мы держали руки на затылке и глядели в пол. Когда его два часа кончились, мы облегчённо радовались, потому что другие конвоиры были нормальнее. Этот был зверь, Олег ёбаный. Уже на базе ФСБ на окраине Горно-Алтайска Олег предстал передо мной без камуфляжа и чёрной шапочки, – сидел в хорошем костюме за компьютером. Случилось, что Юсуфов посадил меня в одно помещение со зверем-лейтенантом, мне дали поесть, принесли холодные пельмени с хлебом на картонной тарелке. Лейтенант неодобрительно и нервно цокал мышью и стучал клавишами. Тупой, жестокий и недалёкий он вряд ли выдвинется далеко вверх. В королевской рати одной жестокости недостаточно. Необходимым качеством служит коварство.

Прямо с трапа самолёта (меня выводили последним), меня передали в руки военных. Я их даже рассмотреть не успел, как меня втолкнули в «стакан» ожидавшего на взлётной полосе УАЗика. В пути какой-то человекообразный головастик открыл мой стакан и заглянул на меня снизу. Рожа его прибыла прямиком с картины Питера Брейгеля-Старшего или Иеронимуса Босха. Птицеклюв такой себе сидел почему-то на корточках, клюв набок… «К нам значит едете?» – спросил он. Не так чтобы и спрашивая, скорее утверждая. «Будет значит время познакомиться поближе…», – добавил он и закрыл дверь, улыбаясь поганой птицеклювой улыбкой. Больше я его никогда не видел. Так что фраза его оказалась для меня загадкой. Теперь я вот думаю, может это заглядывал ко мне в стакан Дьявол? Почему снизу заглядывал?

Принимали меня и вписывали меня в Лефортово вполне нормальные, не деформированные ундер-официрен, двое молодых, в зелёных рубашках, надзирателя. Ну, возможно, несколько деревенские. Дышать в тюрьме было нечем. И хотелось воды. Пришла баба в белом халате. Приказала залупить член.

На третий день меня впервые повели по трапам буквы "К", блистательной жемчужины тюремной архитектуры, к следователю. Старший следователь Шишкин меня немедленно испугал. По типу лица ему более пристал бы 15-й век. Он был похож одновременно на королевского прокурора, на монаха-изувера и на Великого Инквизитора из французских фильмов. Крупная голова, тонкая шея, тщедушное тело, въедливый нос буравом и улыбка Джоконды. Редкие чёрные волосы зачёсаны вперёд и острижены надо лбом чёрной чёлкой. А под этим зачёсом сквозил ярко-жёлтый череп. «Может быть он долечивается от рака при помощи химиотерапии?» – подумал я. Грудь в раструбе пиджака была слабой. Такими же квёлыми были руки майора. Б-р-р-р-р! Он был явным родственником того существа, что заглядывало ко мне в стакан. От него несло извращённой могилой, Румынией, Трасильванией, графом Дракулой. Ну и маньяк! подумал я испуганно. В сравнении с ним взявшие меня оперативники, – подполковник Кузнецов со товарищи показались мне теперь весёлыми, простыми романтиками плаща и кинжала. Шумными убийцами в тёмных очках и только. Напоследок они благородно напоили меня водкой, скорее всего поили же на мои деньги, так как в протоколе изъятия отсутствовали 15 тысяч рублей, но всё равно, хер с ними с деньгами. Я хотел обратно в «Волгу» к Кузнецову, плейбой ФСБ тот был мне понятней. У того были слабости, у Шишкина – никаких слабостей, кроме телесной немощи, он был до зубов вооружён пороками.

К Шишкину присоединился подполковник Баранов. На Баранове была коричневая рубашка, светлый галстук и улыбка. Баранов был высок. Оба они поулыбались друг другу как два египетских жреца и задали мне несколько вопросов. На мои ответы они только кивали, переглядывались, улыбались друг другу и повторяли: «Мы так и думали!» У Баранова была тёмная кожа обитателей Ада, Шишкин был бледен и похож на тех ребят, кто пытал магистра Ордена Тамплиеров для Короля Филиппа Красивого. Романтику в сторону, но у них были, блин, средневековые лица, вот что! Я понял, что дела мои плохи, ой, как плохи!

Позднее, в ходе расследования, появлялись в порядке очерёдности иные лица из состава всей королевской рати следователей. Здоровенный, свыше двух метров «багатур»-калмык – сын Генерального Прокурора Калмыкии. Здесь в святая святых он гордо трудился уже второй раз, этакая гора мяса. Вначале я принял этого жёлтого за казаха, калмыки для меня должны быть маленькие как Кирсан Илюмжинов. Богатур – гора мяса, очевидно пересказывая взгляды отца, порицал Илюмжинова, намекая на перегибы слишком авторитарного правления (по мнению семьи ГенПрокурора) Илюмжинова. Когда я сказал, что лично знаком с Илюмжиновым, богатур свернул свою критику президента Калмыкии. И занялся моей очной ставкой с подсудимым Карягиным.

Ещё один нацмен – сын татарского народа Ярулин допросил меня также один раз, как и калмык, вторично задав мне вопросы, уже однажды заданные Шишкиным. Я застрял в его жарком кабинете во время обеденного перерыва, – надзиратели, якобы, не могли меня забрать – на целый час. Татарин тупо играл в компьютерную игру на большом казённом цветном компьютере, и все мои крючки, заброшенные от жары и скуки в него, не зацепили его. Я даже сообщил ему, что мама моя татарка и родилась в татарском городе Сергач Нижегородской губернии. Но Ярулин приник к своему компьютеру как к мамке и так и не оторвался от него. Бородатому злодею с букетом страшных статей (222, 205, 208, а ещё одну – захват власти – 278 всё же сняли) не удалась его схема. Я был посрамлён.

Всего у меня 12 следователей. Был ещё капитан Бобров. Этот в начале допроса расположил меня к себе тем, что оказался (или выдал себя за) моим земляком из Харькова. Размягчив меня, земляк составил под шумок чудовищный протокол. Создание газеты «Лимонка» описывалось в протоколе в следующем стиле: "Затем группа лиц, включающая в себя гражданина Дугина Александра Гельевича, родившегося…, проживающего…, Рабко Тараса Адамовича, родившегося…, проживающего…, и меня, Савенко Эдуарда Вениаминовича, подследственно-обвиняемого по делу № 171, образовала группировку с целью создания организации под названием «Газета прямого действия „Лимонка“ она же граната Ф-1». В присутствии моих адвокатов я сказал Боброву, что так дело не пойдёт. Что философ Дугин, писатель Лимонов, студент-юрист Рабко и музыкант Летов собрались, чтобы создать художественно-политический и культурный рупор, а не организованную преступную группировку. Посему, да будет он любезен придерживаться моего словаря, а не навязывать мне свой, ментовский. Ведь этот протокол станет читать судья?!

Я не совсем понял, почему эти вспомогательные следователи, папины сынки из Калмыкии и Татарстана, оказались замешаны в моё дело, включены ли они были в качестве стажёров, но то что они являются начинающими маньяками, я понял. Вся королевская рать следователей, возглавляемая закоренелыми маньяками по жизни Шишкиным и Барановым стала терпеливо лепить моё дело. А мне пришлось ждать, пока они дело слепят.