В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории

Княжата против тушинцев

По другую линию противостояния, среди тех, кто сплотился вокруг правительства Василия Шуйского и последовательно боролся с воровскими силами, мы обнаружим людей не случайных, сходных происхождением, политическими взглядами, перипетиями служебной карьеры.

Воротынский Иван Михайлович — сын знаменитого военачальника, казненного Иваном Грозным. В 1585 г. князь Иван отправлен Борисом Годуновым в ссылку как сторонник Шуйских, в 1592 г. возвращен в столицу, пожалован в бояре и послан первым воеводой в Казань. Встречал Лжедмитрия, но участвовал в заговоре против него, воевал с Болотниковым. В июле 1610 г. Иван Воротынский и князь Борис Лыков соединялись с отрядами конных татар против поляков. Выступал против ввода польских войск в Москву. В октябре того же года арестован по подозрению в антипольском заговоре. Участник свержения Шуйского, просил его оставить государство и взять себе в удел Нижний Новгород. Воротынский был членом «Семибоярщины», считался кандидатом на престол^{1}.

Голицын Андрей Васильевич, потомок основателя литовского государства Гедемина. Его отец В. Ю. Голицын к моменту кончины Иоанна Грозного входил в Земскую думу. Князь Андрей был мало заметен в царствование Бориса Годунова, с 1603 г. находился на воеводстве в Тобольске, что было равнозначно почетной ссылке. При Самозванце Голицын вернулся в Москву и, очевидно, за заслуги старших братьев получил боярство. При Василии Шуйском Голицын выделился как ратный воевода. Один из участников битвы под Москвой с Болотниковым осенью 1606 г., а в декабре 1606 года нанес решительное поражение «ворам» при реке Восме. По отзыву летописца, при Восме бояре «многую храбрость показаху предо всеми ратными людьми»^{2}. Принимал он участие и в битвах под Москвой с тушинцами. Его личные отношения к царю не ясны: он называется в числе лиц, недовольных Шуйским и будто бы прямивших вору, но Шуйский, видимо, доверял ему, отправляя во главе передового отряда, против поляков весной 1610 г. После присяги москвичей королевичу Владиславу и ввода в город войск гетмана Жолкевского Андрей Голицын убеждал народ не бунтовать против поляков, хотя противился вводу иноземных войск в столицу при обсуждении этого вопроса «Семибоярщиной»^{3}. Убедившись, что Сигизмунд III, обманув ожидания москвичей, ведет себя как правитель России, стал конфликтовать с представителями короля. Ему приписывают следующую гневную тираду: «Паня поляки! Кривда большая нам от вас делается. Мы приняли королевича в государи, а вы его нам не даете, именем королевским, а не его листы к нам пишут, под титулом королевским пожалованья раздают, как сейчас видите; люди худые с нами, великими людьми равняются. Или вперед с нами так не делайте, или освободите нас от крестного целования, и мы будем промышлять о себе»^{4}. По оговору некоего попа Харитона (якобы князь сносился с Тушинским вором) был арестован поляками, а в день антипольского восстания 19 марта 1611 г. был ими убит.

Представители старшей ветви Гедеминовичей — князья Куракины — в годы опричнины попали в опалу. Участника заговора против Отрепьева, Куракина Ивана Семеновича С. Ф. Платонов характеризует как воеводу «деятельного и талантливого»^{5}. Князь руководил московскими отрядами, которые в декабре 1607 г. заслонили дорогу на Брянск войскам второго Лжедмитрия, вынудив их отступить к Орлу. В апреле 1608 года во время сражения с Вором при Волхове командующему Дмитрию Шуйскому в первый день сечи удалось уйти от поражения благодаря атаке сторожевого полка во главе с Куракиным. В августе 1608 г. Куракин и Лыков разбили под Коломной сильный отряд поляка Лисовского и отобрали Коломну. Благодаря этому успеху сохранилась связь Москвы с Рязанью, и сподвижникам Тушинского вора не удалось замкнуть кольцо блокады вокруг столицы. В июне 1609 г. Куракин и Лыков вместе с Андреем Голицыным командовали московскими войсками, нанесшими разгром тушинцам под Ходынкой, при этом Вор потерял всю свою пехоту. Как отмечает летописец, прежде русские рати «тако не бишася»: в этом деле у московских людей была храбрость, какой не бывало и тогда, когда Московское государство «было в собранье»^{6}. В январе 1610 г. Куракин снова одержал победу над польским отрядом: его отряд выступил на лыжах из Лавры к Дмитрову, куда ушел отряд Яна Сапеги. После кровопролитного сражения, окончившегося полной победой Куракина, неприятель, бросив пушки и знамена, покинул Дмитров. Потом в судьбе Ивана Семеновича произошел резкий поворот, о котором мы расскажем ниже.

Отец князя Лыкова Бориса Михайловича М. М. Лыков имел окольничий чин, при разделении страны на опричнину и земщину служил в последней. Соловьев отмечает, что Борис Годунов считал Голицыных и Лыковых своими врагами^{7}. В конце 1602 г. князь Д. М. Пожарский донес Годунову на Бориса Лыкова, который, сходясь с Голицыными против царя Бориса, «разсуждает и помышляет всякое зло». Впрочем, никаких последствий донос не имел. При Расстриге князь не играл заметной роли. В годы правления Шуйского стал видным военачальником. Заметную роль он сыграл в сражении при Восме. После ожесточенных схваток царские полки уже начали колебаться, но тут воеводы, Андрей Голицын и Борис Лыков, ездя по полкам, начали говорить ратным людям со слезами: «Куда нам бежать? Лучше нам здесь помереть друг за друга единодушно всем!» Эти слова нашли отклик у ратных людей и царские войска одержали победу^{8}.

Пожарский Дмитрий Михайлович. Из Рюриковичей. Первоначальный удел князей Пожарских находился на юго-западе Стародубского княжества, в нынешнем Ковровском районе Владимирской области^{9}. Дед князя Дмитрия Михайловича, Феодор Иоаннович Немой, был выходцем из младшей родословной ветви рода князей Стародубских, служил при дворе Иоанна Грозного, имел в Москве собственный дом. В годы опричнины Иоанн Грозный сослал на поселение в Казанский край около ста княжеских семей. В числе сосланных оказались пять князей Пожарских с семьями. Имущество и земли Пожарских были в годы опалы конфискованы, правда вскоре Иоанн Грозный вернул Пожарских в Москву, возвратив им и прежние вотчины. Но до воеводского звания князь Феодор Иоаннович так и не дослужился: в Ливонской войне участвовал в качестве всего лишь дворянского головы. Пожарский Дмитрий родился 1 ноября 1578 г. В 1600 г. царь Борис Годунов пожаловал князю Дмитрию Пожарскому поместье в Подмосковье и перевел из стряпчих в стольники. Пожарский, однако, и при Лжедмитрии I, и позднее, при царе Василии Шуйском, оставался в тени. Выдвинулся среди военачальников успехами в боях с воровскими силами: осенью 1608 г. Пожарский нанес поражение отряду Хмелевского у Коломны, у реки Пехорки разбил шайку тушинца Салькова, отбил у поляков Зарайск. Бился до последнего во время антипольского восстания москвичей в марте 1611 г., военным руководителем которого он являлся.

Потомок суздальских князей, видный военный деятель и дипломат князь Скопин-Шуйский Михаил Васильевич рано прослыл человеком необыкновенных способностей. Стольником стал еще при дворе Годунова. Позже Лжедмитрии I произвел его в великие мечники и поручил ему доставить в Москву бывшую царицу Марфу Нагую. Шведский историк Видекинд утверждал, что Скопин «отличался статным видом, умом, зрелым не по годам, силою духа, приветливостью и умением обходиться с иностранцами». Гетман Жолкевский тоже, как и Видекинд, лично не встречался с Михаилом Скопиным-Шуйским, но был много наслышан о его исключительных качествах: «Сей Шуйский-Скопин, хотя был молод, ибо ему было не более двадцати двух лет, но, как говорят люди, которые его знали, был наделен отличными дарованиями души и тела, прекрасной наружности». Осенью 1606 г. племянник царя Василия Шуйского одержал первую победу, разбив Болотникова на Пахре. В июне 1607 г. в 21 год он уже во главе главного царского войска выигрывает сражение под Тулой. Когда тушинцам удалось осадить Москву, был «вылазным воеводой», совершая успешные набеги на воровской лагерь. Шуйский направил его в Новгород для переговоров со шведами о совместном выступлении против польского короля Сигизмунда. В феврале 1609 г. на защиту Москвы двинулось союзное войско, собиравшее на своем пути ополченцев. Скопин-Шуйский освободил Тверь от власти Тушинского вора, очистил от интервентов и города Северного Поволжья — Кострому, Галич, Ярославль. Разбил у Калязина монастыря войска Сапеги и Ружинского, снял осаду с Троице-Сергиевой лавры, Скопин-Шуйский продолжал пополнять свои ряды народными дружинами, соединившись с костромскими, ярославскими и «иных городов людьми». В начале октября 1609 г. русские отряды заняли Переяславль-Залесский, Александровскую слободу. Благодаря действиям воеводы Скопина-Шуйского устанавливались связи между Москвой и ополченцами северо-восточных русских городов. 12 марта 1610 г. он вошел победителем в Москву, но 5 мая скоропостижно скончался.

В период правления Шуйского — в 1606–1610 годы — мы почти все время видим Андрея Голицына, Ивана Куракина и Бориса Лыкова рядом. Этот союз молодых честолюбивых вельмож и даровитых военачальников объясним не только родственными узами, но и общностью судьбы трех фамилий. Если в Тушино собрались потомки опричников, то противостояли им потомки земцев. В царствование Ивана Грозного их родичи испытали ненависть царя к княжеской знати. После учреждения опричнины Лыковы подвергаются опале, а боярин И. А. Куракин вынужден постричься в монахи. Его братья наместничают в разных городах, что означает почетную ссылку^{10}. Родственник Куракиных П. М. Щенятев казнен. Лыковым, Куракиным, Голицыным дорога в опричнину закрыта. После смерти Грозного и воцарения Феодора Иоанновича картина меняется незначительно. В 1585–1586 годах опала постигает А. П. Куракина, И. М. Воротынского, В. Ю. Голицына — в этот раз благодаря интригам Бориса Годунова. По мнению А. П. Павлова, княжата намеревались восстановить «природное» право быть первыми советниками при государе. В то время как Голицыны и Куракины прозябали на воеводствах, Годуновы и Романовы делили места в думе и вынашивали совместные планы против Шуйских^{11}. Борис Годунов становится царем и по-прежнему считает Голицыных и Лыковых своими врагами.

Не удивительно, что Гедеминовичи и представители западной ветви Рюриковичей Воротынские содействовали свержению Годуновых и воцарению Самозванца. Но Отрепьев не оправдал возлагавшихся на него упований, и братья Голицыны, наряду с Шуйскими, пестовали заговор, стоивший Расстриге жизни и престола. «Император Деметриус» в их глазах выглядел временной фигурой. Самозванец не понимал ни того, чем он обязан московским князьям, ни того, какую роль они намерены играть в государстве.

Пострадала от опричнины и семья Пожарских. Правда, Дмитрий Михайлович был далек от круга Гедеминовичей, а с Лыковым и вовсе конфликтовал по каким-то семейным причинам, но их политические пристрастия и антипатии совпадают. Князь был воспитан в консервативном духе, в духе исключительной роли в государстве аристократических фамилий. Дед Дмитрия Михайловича по матери— Иван Берсень в свое время обвинял Василия III в забвении традиций, стремлении править единолично, не советуясь с представителями старых боярских фамилий, за что был подвергнут опале, а затем в 1525 году казнен. (И это в те времена, когда казнь по политическим мотивам была исключительной редкостью.) Особняком стоит могучая фигура Скопина-Шуйского. Он по понятным причинам служил главной опорой царя Василия, но он ясно видел пороки и просчеты своего августейшего родственника и вряд ли был свободен от мысли, что трон куда больше подходит ему, чем дяде. В борьбе за власть Скопин мог опереться только на тех, кто выступал за порядок против сил хаоса — то есть на тех же княжат.

Отношения «антиопричников» с Шуйским вызывают разноречивые отзывы. Так весной 1609 года в своем донесении в Тушинский лагерь Лжедмитрия II перебежчик подьячий Чубаров сообщал о том, что «из бояр прямят государю Димитрию Ивановичу князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, князь Василий да князь Андрей Голицын, да князь Иван Дмитриевич Хворостинин, а с ними дворяне, дети боярские и торговые люди, а сколько их человек и кто именно, того не упомнит»^{12}. Р. Г. Скрынников, указывая на то, что Василий Шуйский опасался своего популярного племянника Михаила Скопина-Шуйского, которого многие прочили на престол, отмечает следующий многозначительный, по его мнению, факт: после занятия Александровской Слободы отрядами Скопина осенью 1609 года царь отправил туда своих главных «ушников» (доносчиков) — бояр Ивана Куракина и Бориса Лыкова^{13}.

Представить князей в роли соглядатаев Василия Шуйского так же трудно, как и поверить очевидному навету о симпатиях Андрея Голицына и других бояр к Тушинскому вору. Летописец же свидетельствует о том, что Скопин-Шуйский приезду Бориса Лыкова и Ивана Куракина «рад бысть и нача с ними промышляти о государевом деле и о земском»^{14}. Это была встреча военачальников со своим главнокомандующим. «Под главным начальством Скопина начали воеводы очищать от врагов подмосковные города и дороги и подвигаться к самой Москве»^{15}. Очевидно, что в Александровской Слободе обсуждались весьма серьезные вопросы, которые обычно затрагиваются в беседе с доверенными людьми, но никак не с «ушниками». Сам Р. Г. Скрынников в другой своей работе отмечает, что Голицыны и Куракины, равно как и Воротынский, считавшие царя Василия своим ставленником, держались с ним независимо, почти вызывающе. Какое уж тут «ушничанье»…

Да и чем мог осчастливить родовитых вельмож скупой неудачливый старикан Шуйский. Каждый из княжат имел не меньше прав на шапку Мономаха, чем царь Василий. Их легче представить «ушниками» Михайлы Скопина, чем его дяди. Вместе с тем, пока власти Шуйского угрожали всевозможные «воры» — Болотников, царевич Петр, Тушинский «царик» — княжата не жалели сил и рисковали жизнью, чтобы защитить государство и его правительство. Они отступились от Василия, только когда он окончательно лишился поддержки в обществе и когда появился легитимный монархический претендент на престол — польский королевич Владислав.

Заклятые соратники

Теперь мы имеем совершенно ясное представление о том, по какой линии проходит раздел между сподвижниками многочисленных «воров» и сторонниками государственного порядка. С одной стороны — княжата, потомки тех, кто в годы опричнины служил в земщине, кто больше страдал от репрессивного режима, кто был в немилости у Годунова, с другой — сыновья опричников или деятелей Государева двора, представители тех родов, кого привечал царь Борис. Нельзя сказать, чтобы это разделение игнорировали историки, в частности довольно много места уделил ему С. Ф. Платонов, отмечавший что в Тушинском стане мы также находим «среду, которая первенствовала в московском дворце в эпоху опричнины и могла назваться новою дворцовую знатью в противоположность прежней родовой знати». Но не со всеми выводами С. Ф. Платонова можно согласиться. Историк настойчиво проводит мысль о реакционном княжеско-олигархическом характере правительства Шуйского, что подразумевает единство направления мысли и действия нового государя и представителей аристократических родов. «Царь Василий говорил и думал, что восстанавливает старую династию и старый порядок своих прародителей „великих государей“. Старый порядок он понимал так, как понимали люди его круга — родовитая знать, княжата, задавленные опричниной и теперь поднявшие свою голову…»^{16}.

Правда, когда речь заходит о конкретных деяниях правительства Шуйского, в суждениях историка обнаруживаются очевидные противоречия. С. Ф. Платонов отмечает, что «восставая против добровольного холопства, запрещая крестьянский выход, назначая наказание за прием беглых владельческих людей… правительство обнаруживало слишком консервативное настроение», которое выражалось в том, что «крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получал в законе еще большую определенность и непреложность». Однако мы знаем, что крупные землевладельцы в лице княжат не стремились к развитию крепостнических порядков, ущемлявших интересы латифундистов. Платонов пытается примирить эти противоречия, замечая, что в лице правительства Шуйского «побеждала политическая реакция, руководимая княжатами, и общественный консерватизм, представляемый землевладельческими группами населения»^{17}. Таким образом, правительство царя Василия предстает пред нами двуликим Янусом: его хозяйственные законоположения обусловлены заботой о мелком служилом люде, а политические действия продиктованы интересами княжат-олигархов.

Определяя характер царствования Шуйского, С. Ф. Платонов совершает серьезную ошибку, настаивая на общности родовитой знати, княжат, задавленных опричниной, и царя Василия. Шуйские принадлежали к фамилиям, которые вовсе не бедствовали, а, напротив, — преуспевали в условиях опричного режима. Отец будущего царя Иван Андреевич Шуйский хотя и прослужил в опричнине год-полтора, но занимал там ведущее положение. В апреле 1572 года он сопровождал Грозного в Новгород как первый боярин «из опришнины». Брат Василия Дмитрий Иванович Шуйский был женат на дочери Малюты Скуратова. (Реальный Василий Шуйский в отличие от персонажа пушкинской драмы вряд ли стал попрекать Годунова родством с Малютой: его родной брат также приходился опричному палачу зятем). И после роспуска опричнины Шуйские пользовались расположением Грозного. Из княжеской верхушки только братья Василий, Дмитрий и Андрей Шуйские сподобились чести присутствовать на свадьбе Грозного с Анной Васильчиковой в 1574 году. Во время короткого эпизода с «воцарением» Симеона Бекбулатовича Василия и Андрея взяли на службу в государев удел Ивашки Московского, а их дядя Иван Петрович Шуйский стоял во главе удельной Думы^{18}. С упразднением Симеонова царства был восстановлен государев двор, где наибольшую прослойку «дворовых» составляли Шуйские и опричники Трубецкие^{19}.

После смерти Иоанна Грозного Шуйские, Романовы и Годуновы, связанные многократным родством, доминировали на политическом Олимпе, благодаря положению, достигнутому в годы опричных репрессий. Но борьба за власть неминуемо порождает разлад в стане победителей, и Годунов в альянсе с Романовыми сумел удалить Шуйских с арены политических схваток. Суздальский клан пострадал не от опричнины, и даже не от годуновского режима, а от своих претензий на власть, с которыми царю Борису приходилось бороться средствами, которыми он находил нужными. Прожженный политикан Василий Шуйский — выученик политической школы Иоанна Грозного, и хотя он, в полной мере осознавал свое высокое происхождение и вряд ли был свободен от сословных пристрастий, но принял правила, установленные опричниной и годуновским режимом и не желал от них отказываться.

Если говорить о политическом настроении княжат, то оно ярко проявляется не во время правления Шуйского, а после его свержения, когда «седьмочисленные бояре», приглашая в августе 1610 года на московский престол польского королевича Владислава, настаивали на том, чтобы новый государь правил совместно с Боярской думой и Земским собором. К участию в законодательной работе приглашалась вся земля. Княжеская аристократия твердо и последовательно отстаивала принципы сословно-представительской монархии, нарушенные сначала Грозным, а потом и Борисом Годуновым, который, по выражению Авраамия Палицына, «отъят бо… от всех власть, и никто же отнюдь не токмо еже вопреки глаголати ему не смеюще, но ни помыслити нань зла»^{20}. В этом пункте княжата решительно расходились с Шуйским.

Если же говорить о земельной политике царя Василия, то здесь он прямо смыкался с окружением Лжедмитрия II. Составители договора с Речью Посполитой о призвании Владислава — варианта, представленного тушинской делегацией королю Сигизмунду в феврале этого же 1610 года — «стояли в той же мере, как и царь Василий, за сохранение и утверждение крепостного порядка в Московском государстве». Крестьянское «выхожденье» не допускалось, холопы должны были служить господам на старом основании, и предполагалось, что «вольности им господарь его милость давать не будет»^{21}.

Однако волею судьбы Шуйскому не на кого было опереться, кроме как на представителей старых аристократических фамилий, а последним, откровенно презиравшим царя Василия, пришлось сплотиться вокруг него, до тех пор пока, по их мнению, не исчезла непосредственная опасность разрушения страны всевозможными «ворами», до тех пор пока они не сошлись на том, что задачу сохранения и укрепления государственности лучше выполнит польский царевич Владислав, если только он примет определенные условия.

Фальшивый «адамант»

Альянс Годуновых и Романовых, сложившийся во время правления последнего Рюриковича, просуществовал почти целое десятилетие. Федор Никитич Романов даже первенца своего назвал Борисом в честь верховного правителя. (Мальчик умер в младенчестве.) Но, как мы уже знаем, осенью 1600 года вооруженный отряд взял штурмом подворье потомков боярина Кошки. Злосчастные коренья, предназначенные якобы для отравления государя, обнаружились на дворе у Александра Романова, но самые суровые наказания обрушились на голову Федора Никитича. Формально в адрес боярина не было сформулировано конкретного обвинения, но первого московского щеголя вместе с женой насильно постригли в монахи. Очевидно, что Федор — надежда и опора романовской партии — представлялся Годунову наиболее опасным противником.

Гонения на Романовых совпали с прибытием в Москву того самого посольства Речи Посполитой во главе с Львом Сапегой. И вряд ли случайно. Исаак Масса сообщает, что вместе с литовским канцлером в русскую столицу прибыло свыше 900 человек^{22}. Если даже эта цифра и преувеличена, очевидно, что посольство было весьма представительным. Несмотря на усилия правительства, царь Борис осознавал тщетность попыток полностью изолировать поляков от внешнего мира в течение нескольких месяцев. Годунова, взбудораженного слухами о воскресшем царевиче, сама перспектива смычки внутренней оппозиции с внешним врагом столь устрашала, что он решился нанести сокрушающий удар по своим противникам, не смущаясь присутствием послов.

Опальных Романовых разослали по окраинам государства. Федора-Филарета дальше всех — в Антониево-Сийский монастырь в низовьях Северной Двины. Любопытно сравнение двух донесений о «государеве изменнике» — от ноября 1602 и от февраля 1605 года. В первом пристав сообщает из обители о полном упадке духа поднадзорного и его горестных размышлениях о близкой смерти. Во втором «рапорте», составленном после вторжения Самозванца, Филарет предстает нам в совсем ином настроении: монастырских старцев «лает и бить хочет», грозится, что «увидят они, каков он вперед будет», «всегды смеется неведому чему, и говорит про мирское житие, про птицы ловчие и про собак, как он в мире жил…»^{23}. Чему смеялся Филарет, догадаться не сложно — вести о том, что бывший романовский холоп предстал сыном Грозного и грозится свергнуть с престола ненавистного царя Бориса, чем не забавный курьез и законный повод для приятных воспоминаний о прелести мирского жития. Встревоженный Годунов потребовал от пристава сделать все возможное, чтобы «старец Филарет в смуту не пришел и из монастыря бы не убежал». Вряд ли, Филарет помышлял о бегстве — прогнивший годуновский режим трещал по всем швам, и он чувствовал, что перемены в его судьбе не за горами.

Известно, что ссыльный Филарет Романов приютил в монастыре «некоего чернеца», о чем игумен обители поспешил донести Годунову, царь же в ответном послании велел оного юношу отослать прочь. Недавно было высказано предположение, что сам Григорий Отрепьев посетил опального боярина во время скитаний по монастырям после бегства из Москвы^{24}. Версия, лежащая на поверхности, но совершенно лишенная правдоподобия. В условиях насаждаемой Годуновым обстановки всеобщего доносительства — «и жены на мужей своих доводиша, а дети на отцов своих, и многим рабом имениа господьскаго отдаа, и велики дары доводцом от негобываху» — поездка Отрепьева к Филарету представляется нелепой авантюрой^{25}. Если бы даже Григорий имел основания не опасаться преследования властей, столь дальнее путешествие (Антониево-Сийский монастырь расположен всего в 70 верстах южнее Холмогор) по стране, охваченной голодом, и по дорогам, облюбованным разбойниками, было сопряжено с огромным риском, тратой сил и времени. К тому же представляется невероятным, чтобы прибытие к главе оппозиции его приспешника вызвало бы столь благодушную реакцию растревоженного монарха.

Изучая материалы, посвященные жизненному пути Филарета Романова, создается впечатление, что речь в них идет не о государственном муже, не о человеке, безусловно, сильной воли и незаурядного ума, а о неодушевленном предмете, который безо всякого участия с его стороны передвигают во времени и пространстве, или о судне без руля и без ветрил, плывущем по прихоти ветров и течений. Судите сами. В 1600 году Годунов ссылает новопостриженного Филарета в отдаленную обитель. В июне 1605 года Расстрига возвращает его из ссылки, в апреле 1606-го ставит в ростовские митрополиты. После свержения Отрепьева царь Василий решает, что Романов достоин патриаршего посоха. В статусе будущего главы церкви Филарет отбывает в Углич за останками царевича Димитрия, но возвращается из командировки снова простым архиереем — Шуйский якобы успел передумать, прознав про интриги главы романовского клана. Скорее всего, хитрый старик заморочил Филарету голову и отправил подальше, чтобы венчаться на царство в более приятной компании. Патриархом стал казанский архиепископ Гермоген, а Романов отправился во вверенную его попечению ростовскую епархию.

В октябре 1608 года Ян Сапега захватывает Ростов и увозит архиерея сего града в тушинский стан нового Самозванца. Здесь Филарет играет странную роль: то ли патриарха, то ли заложника, то ли почетного гостя, то ли узника. В апреле 1610 года, после того как Вор покинул Тушино, осиротевшая его свита двинулась к новому господину — королю Сигизмунду, который стоял под осажденным Смоленском. Но польские ратники, с которыми следовал Филарет и его спутники, остановились в Иосифо-Волоцком монастыре, куда нагрянул верный Шуйскому отряд воеводы Валуева. Филарета как бы освободили и привезли в Москву, к вящему неудовольствию царя Василия. У того и без Романова хватало врагов, а тут под боком возник еще один — да еще такой матерый. Тут снова настала очередь веселиться Филарету: он застал агонию режима Шуйского и его падение. Но пожить в Москве в семейном кругу нашему герою пришлось недолго. Польский гетман Станислав Жолкевский, который вел переговоры с «семибоярщиной» от имени короля Сигизмунда, настойчиво просит Романова наряду с Василием Голицыным отправиться в королевский лагерь под Смоленском в качестве посла.

В «добровольно-принудительном порядке» в сентябре 1610 года боярин-инок отбывает к Сигизмунду. Здесь Филарет снова попадает в двусмысленную ситуацию: с одной стороны, его принимают со всевозможными почестями, с другой — оказывают неприкрытое давление с целью заставить москвичей принять польские условия. Наконец, когда Романов и Голицын решительно отказываются от сговора с Сигизмундом, они становятся настоящими пленниками и в таком качестве отправляются в Польшу. Там Филарет живет в доме нашего старого знакомого литовского канцлера Льва Сапеги. Ирония судьбы: два человека, в разное время по разные стороны границы, пестовавшие самозванческую интригу, оказались под одной крышей.

Избрание его сына Михаила на российский престол в 1613 году, разумеется, также произошло без участия «гостя» пана Сапеги. И очередной раз Романов оказывается в неловком положении — был послом, стал пленником, а теперь вдобавок обернулся отцом правителя враждебного Польше государства. Он раздраженно выговаривал московским послам, прибывшим в Варшаву: «Не гораздо вы сделали: послали к Сигизмунду упрашивать дать Владислава в государи, а сами избрали Михаила»^{26}. На самом деле, ситуация, пожалуй, уникальная в мировой истории. Только в 1619 году Филарет возвращается из плена в Россию, но и новый его статус заключает некую двойственность: в стране оказывается как бы два государя — царь Михаил Федорович и патриарх Филарет Никитич.

Но, как мы оговорились вначале, это внешняя канва событий. Постараемся разобраться в их сути. Вернемся к моменту торжества Расстриги. Когда опальный боярин с чувством глубокого удовлетворения встречал известия о приближении войск «царевича», в этом душевном движении чувствуется куда больше ненависти к Годунову, чем радости за стремительный взлет самозванца. В 1605 году Филарет желал поражения Годунова, но никак не воцарения Юшки Отрепьева. Он прекрасно понимал, что у бежавшего холопа и беглого инока теперь другие покровители и другие друзья, которые и выиграют в случае его победы. Правда, Расстрига сделал Филарета митрополитом, а его брата Ивана — боярином, даже прах умерших в ссылке Романовых возвратили для погребения в родные края. Но «Димитрий» и должен был предпринять подобные шаги в отношении родственников своего названого брата Федора Иоанновича, несчастных жертв годуновской тирании, популярных в народе бояр.

Филарет-Феодор и Григорий-Димитрий, несмотря на искушенность первого и самоуверенность второго, наверняка, испытывали некоторую неловкость в общении: слишком интересное прошлое их сближало. Не случайно Расстрига, приветив Никитичей, после держал их в некотором отдалении. Но вряд ли Романовы негодовали за это на «императора Деметриуса», понимая, что режим Самозванца не прочен и его фавориты — «калифы на час». В этом безопасном отдалении они и дождались падения и гибели Самозванца.

В. И. Ульяновский полагает, что во время правления Расстриги Романовы намеревались возобновить попытку 1598 года, когда после смерти бездетного царя Федора они пробовали в противовес рвущемуся к власти Годунову возвести на престол Семиона Бекбулатовича — эдакого вечного зиц-председателя Фунта описываемой исторической эпохи. В то время польские разведчики доносили, что «некоторые князья и думные бояре, особенно же князь Вельский во главе их и Федор Никитич со своим братом и немало других, однако не все, стали советовать между собой, не желая признать Годунова великим князем, а хотели выбрать некоего Семиона». По мнению исследователя, воцарившийся на место Отрепьева Симеон мог обеспечить Филарету патриаршество. В. И. Ульяновский сопоставляет следующие события. Лжедмитрий сначала милостиво принял Семиона во дворце, но в марте 1606 года велел его постричь монахи, и именно в марте Филарет решается на хиротонию и в апреле ее принимает. «Все это связывает его отход от идеи патриаршества с неудавшейся попыткой нового выдвижения Симеона. Лжедмитрий I избавляется от опасности конкуренции испытанным методом пострижения противника»^{27}.

Однако план, пригодный в условиях междуцарствия 1598 года, когда шапка Мономаха не обрела еще хозяина, вряд ли подходил для времени правления Дмитрия Иоанновича: одно дело борьба за вакантный престол, другое — заговор против «природного» государя. И был ли смысл рисковать благополучием или даже жизнью ради патриаршего жезла? Тот ли это Париж, который стоит мессы?..

Глава мятежников Василий Шуйский, захватив власть, воздал должное романовскому клану — Ивана Борисовича Черкасского пожаловал чином кравчего, а Филарету пообещал патриаршество. Наступил звездный час «суздальского шубника», как звали князя Василия — в эти недели он прочно владел инициативой, действовал хладнокровно и стремительно. В обстановке смятения, охватившего столицу после гибели Расстриги, он старался продемонстрировать, что новый режим представляет собой не кучку заговорщиков, а опирается на самые родовитые и заслуженные московские фамилии. Здесь невозможно было обойтись без Романовых. Но как только народ узнал об избрании в патриархи ростовского архиерея и пожаловании князя Черкасского, Филарет и Петр Шереметев отправились в Углич.

Василий Иванович не зря собрал такую компанию, понимая, что давние недруги не сговорятся: еще в 1596 году Петр Шереметев, доверенный человек Годунова, бил челом государю на Федора Никитича. Тем временем Шуйский поспешил короноваться и, упрочив свою власть, избавился от Романовых и прочих нелюбезных его сердцу личностей. Черкасский перестал быть кравчим, Филарету пришлось съехать с патриаршего двора, который тот уже было занял. Петра Шереметева оставили в Угличе, а потом отправили на воеводство в Псков. Родственника супруги Филарета — инокини Марфы — Михаила Глебовича Салтыкова Шуйский направил в Ивангород, а оттуда еще дальше на берега Ладоги в Орешек. Князь Рубец-Масальский получил назначение в Корелу.

Нейтрализуя Никитичей и их окружение, царь Василий не только решал сиюминутные задачи, но и возвращал боярской семейке старый должок: весной 1587 года Борису Годунову, которого в то время поддерживали Романовы, удалось отправить в ссылку самого Василия Ивановича, а его брату Андрею и дяде Ивану Петровичу заточение в монастырях стоило жизни. Наверняка, припомнив и усердие, проявленное тогда в ходе следствия против Шуйских Михаилом Татищевым, царь Василий отправил своего нынешнего соратника в Новгород. Впрочем, и Романовы не преминули подпортить Шуйскому торжество. Новый царь, надеясь истребить в народе сомнения в гибели Димитрия в Угличе, нанимал бродяг, которые чудесным образом исцелялись у гроба царевича. Это производило должное впечатление, пока кто-то из доброжелателей царя Василия не поленился привести к останкам убиенного отрока тяжелобольного, который тут же благополучно скончался на глазах у разочарованной публики. Пришлось Шуйскому спешно сворачивать представление. Разумеется, причастность к этой истории Филарета и его родичей — всего лишь догадка, но, право, в подобной изощренной пакости чувствуется истинно романовский шик.

Разогнав оппозиционеров по разным углам государства, Шуйский сделал серьезную ошибку. Подобные действия могли принести искомый результат в периоды политической стабильности, когда правительство из центра уверенно диктует свою волю провинциям. Но времена изменились. На Москву все меньше оглядывались, и от позиции местных властей зависело очень многое. Когда же в начале 1607 года в Витебске объявился «спасенный государь Димитрий Иванович», опальные политики получили возможность попомнить Шуйскому недавние обиды. Так, когда к псковскому воеводе Шереметеву явились представители окрестных волостей с просьбой о защите от тушинских отрядов, тот советовал им целовать крест таборскому царю. (Позже пройдоха Шереметев пытал тех же крестьян и, вымучивши деньги, отпускал, приговаривая: «Зачем мужик крест целовал!») Прибежал из Орешка к Лжедмитрию II и Михаил Глебович Салтыков. Так как зерна измены царь Василий рассеял повсеместно, то не удивительно, что власть Тушинского вора порой распространялась на половину территории страны — от Вологды до Астрахани.

Остававшиеся в Москве члены романовского кружка до поры до времени не проявляли норов. Но в мае 1608 года Шуйский послал против Вора войско во главе с Михаилом Скопиным-Шуйским и Иваном Романовым. Когда неприятель стал приближаться, в полках обнаружилась «шатость»: «хотяху царю Васи лью изменити князь Иван Катырев, да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними». Катырев был женат на дочери Филарета Никитича Татьяне, Троекуров — на его сестре Анне, брат ростовского архиерея боярин Иван Никитич возглавлял рать. Царю Василию пришлось отвести войско назад в Москву, и воровская орда беспрепятственно обосновалась в 12 верстах от столицы в Тушино. И снова Шуйский не решился наказать никого из романовского клана. Козлом отпущения оказался Юрий Трубецкой, сосланный в Тотьму, откуда он благополучно перебрался в тушинский лагерь.

Летом 1608 года к «царику» подались близкие к Романовым князья Алексей Юрьев, Дмитрий Черкасский, Алексей Сицкий. А Филарет Никитич оставался в Ростове на своей митрополичьей кафедре до 11 октября, пока к городу не подошли воровские отряды под водительством Яна Сапеги. Вот как описывает последующие события романовский официоз «Новый летописец»: «В городе Ростове услышали все, что идут к ним переяславцы с литовскими людьми, пришли всем городом к митрополиту Филарету и начали его молить, чтобы разрешил им отойти в Ярославль. Он же, государь великий, адамант крепкий и столп непоколебимый, приводил людей Божиих на то, и укреплял их, чтобы стояли за веру истинную христианскую и за крестное целование государю, чтобы встать против тех злодеев, и многими словами их укреплял, говоря: „Если и убиты будем ими, и мы от Бога венцы примем мученические“… Литва же пришла в город, начали людей убивать тех, которые не успели уйти в церковь или из города в Ярославль бежать… Они же, переславцы, как волки свирепые, возопили громким гласом и начали к церкви приступать, и выбили двери церковные, и начали людей сечь, и убили множество народа»^{28}.

Если «Новый летописец» говорит правду, то получается, что из-за крепкостоятельства столпоподобного пастыря зазря погибло множество людей — не послушай они его пафосных увещеваний, остались бы живы и соединились с войсками, верными Шуйскому. Но нет этого греха на Филарете Никитиче, поскольку «Новому летописцу» доверять не стоит. Вот как описывают захват Ростова устюжане в грамоте, отправленной в Вычегду: «пришедъ Литовские люди въ Ростовъ, ихъ плоштвом, потому что жили просто, совету де и обереганья не было, и Литовские де люди Ростовъ весь выжгли, людей присекли, и съ Митрополита съ Филарета санъ сняли и поругалися ему посадя де на возокъ съ женкою да въ полки свезли»^{29}. Устюжанам нет резона врать, обелять или очернять Филарета, они явно пересказывают рассказ очевидца. А из него следует, что город взяли внезапным налетом, который вполне удался, поскольку никаких приготовлений к обороне не делалось. Следовательно, горожане не слышали о подходе сапежинцев, они не располагали временем, чтобы сойтись к митрополиту на митинг, а преосвященный по этой же причине не мог вести с воеводами дискуссию на тему: стоит или не стоит отходить на Ярославль.

Несомненно, глава романовского клана подумывал перебраться к своим. Только вот предстать в глазах православного люда заурядным «перелетом» преосвященному не хотелось. Тогда был найден выход — инсценировать пленение, а для пущей подлинности обставить его раздиранием одежд и оскорблением словом. Не составляло труда собрать массовку из прихожан — для этого даже не требовалось намеренно созывать народ в церковь — достаточно было приурочить налет к обедне. Тем паче город не готовился к отпору — о чем «крепкий адамант» наверняка дал знать Яну Сапеге. Обосновавшиеся в Тушине члены романовского кружка имели в своем распоряжении, по крайней мере, пару месяцев, чтобы наладить связь с митрополичьим двором в Ростове. 23 сентября Ян Сапега осадил Троицкий монастырь. Еще раньше присягнул Вору Переяславль, жители которого участвовали в налете на Ростов. От Переяславля до Ростова не больше 60 верст. Так что тушинцам не составляло никаких проблем установить контакт с Филаретом.

После Ростова тушинцы направились в Ярославль, где Вору присягнул здешний воевода Борятинский; очевидно и с ним велись предварительные переговоры. Рейд сапежинцев на Ростов и Ярославль обернулся для них весьма удачной и бескровной войсковой операцией. Не остался в накладе и Филарет — на глазах всего честного люда ростовский владыка предстал страдальцем за веру и государя и со спокойной душой отправился в «воровской стан» в объятия своих сородичей.

Время действовать

Официальное жизнеописание Филарета Романова, составленное по поводу его поставления в патриархи в 1619 году — на этот раз уже вполне канонического, вовсе умалчивает о тушинском периоде его биографии. Подобное безмолвие красноречивее иных пышных словес. Авраамий Палицын туманно замечал, что во время пребывания в Тушине Филарет «не преклонись не на десно, ни на лево». Как это понять: то ли он проявил очевидную принципиальность, то ли наоборот — невероятную беспринципность; то ли, продемонстрировав чудеса политической эквилибристики, прошел, не шелохнувшись, по туго натянутому канату; то ли счел за благо впасть в анабиоз, чувствуя, что шаг в сторону чреват расстрелом?

Нужно сказать, что в эти тяжелые времена многие русские архиереи проявили куда более мужества и патриотизма, чем их ростовский коллега. За неприятие самозванца пострадали епископы Суздальский Галактион и Коломенский Иосиф. Архиепископ Тверской Феоктист организовал оборону города от воровских отрядов, был схвачен и принял мученическую смерть в Тушине. Псковский епископ Геннадий, как выразился летописец, «умер от горести…», наблюдая разорение земли русской. Патриарх Гермоген, несмотря на угрозы, отказался призывать паству присягать королю Сигизмунду и подписывать грамоту защитникам Смоленска с требованием сдачи города. Не запятнав себя сотрудничеством с оккупантами, Гермоген рассылал письма, в которых благословлял народ на борьбу с врагами престола и веры. Поляки и их русские приспешники бросили Гермогена в темницу и уморили голодом. Филарет Тушинский и всея Антируси не сподобился мученического венца, а если и испытал некоторые моральные и физические страдания, то был с лихвой вознагражден за них еще в земной жизни.

В начале 1609 года эйфория среди тушинских героев от успехов своей военно-карательной кампании поутихла. В Новгороде Михаил Скопин-Шуйский соединялся со шведами идти на Москву, появились первые серьезные очаги сопротивления воровскому нашествию. Филарет видел, что складывается примерное равенство сил между Тушино Лжедмитрия II и Москвой Шуйского. В столь неопределенной ситуации не в обычаях Филарета обнаруживать явное предпочтение одной стороне. Оптимальный выход — минимум резких движений, минимум сведений о своей особе. В Москве считают его пленником — пусть считают. Понятно, что Шуйскому не выгодно записывать столь важную персону в число своих противников, не будем в этом мешать августейшему Василию Ивановичу. В Тушине величают его патриархом — пусть величают: «царику» и его окружению льстит, что их воровскую ватагу окормляет свой патриарх. Быть по сему. А он будет ждать. Филарет продолжал добросовестно исполнять первосвятительские обязанности: рассылал патриаршьи грамоты по епархиям, благочиниям и приходам, поминал на ектенье Вора и его дражайшую супругу царицу Марину Юрьевну, перебравшуюся к «законному супругу».

Наконец, в декабре 1609 года в Тушино объявились польские послы, прибывшие из королевского лагеря под осажденным Смоленском. Они через голову Вора обратились к боярам и Филарету с предложениями о переговорах. «Царик» смекнул, что его дела плохи. В начале 1610 года с большей частью войска он покинул загаженный донельзя тушинский холм и вместе со своими сторонниками обосновался в Калуге. Можно было отправиться вслед за ним в новую воровскую «столицу» или вернуться в Москву к Шуйскому. Но Филарет остался: он понял, что настало время действовать. Фактически «патриарх» становится во главе тушинского правительства, договаривается с оставшимися в лагере не отъезжать к Шуйскому и не желать царя из московских бояр.

В январе 1610 года в лагере Сигизмунда появляется Иван Салтыков, который бьет челом королю от имени Филарета. «Мы, Филарет, патриарх московский и Всея Руси, и архиепископы, и епископы и весь освященный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье и о христианском освобожденьи подвиг, Бога молим и челом бьем…. А мы, бояре, окольничьи и т. д., его королевской милости челом бьем и на преславном Московском государстве его королевское величество и потомство милостивыми государями видеть хотим»^{30}. Завязываются сношения между королевской ставкой и Филаретом. В феврале стороны подписывают договор, в котором обрисованы контуры будущего царствования Владислава «Жигимонтовича». «С этих страниц февральского договора веет духом опричнины и годуновского режима», — резюмирует С. Ф. Платонов^{31}. В частности, тушинские бояре отстаивали незыблемость крепостнических порядков, настойчиво рекомендуя «крестьянам на Руси выхода не давать».

После того как будущее России предрешено, в Тушине делать нечего. Остатки воровского сборища под водительством Филарета Романова направляются на запад — под стены осажденного Смоленска, под крыло короля Сигизмунда. Заметим, что уже никакие крайние обстоятельства не принуждают более Филарета разыгрывать из себя патриарха. Самое время вспомнить, что в Москве есть официальный глава церкви Гермоген, а он на самом деле смиренный ростовский архиерей. Но Романов предпочитает не вспоминать, предпочитает оставаться самозванцем-лжепатриархом. (Некоторое время на Руси в наличии имелось четыре предстоятеля церкви — годуновский Иов, отрепьевский Игнатий, тушинский Филарет и ставленник Шуйского Гермоген.) Однако непредвиденная конфузия — случайная встреча с отрядом Григория Валуева нарушила планы тушинского первосвятителя. Вместо Смоленска Филарет попадает в Москву. Впрочем, ему и в этот раз повезло. Наверное, первый раз в жизни он решился сделать недвусмысленный выбор, но судьба поправила его, позаботившись о том, чтобы столь решительный поступок остался без последствий. Доберись Филарет Никитич до Смоленска, он бы накрепко связал себя с поляками и кружком тушинских дельцов, скомпрометировав тем самым себя и свою родню.

В Москве Филарет, несомненно, выступил популяризатором идеи призвания королевича Владислава на царствование — идеи, находившей все более новых сторонников в столице. Тем самым российская элита, разделенная на различные лагеря, благодаря Филарету сошлась в одном важнейшем пункте, сформулированном еще в Тушине, — не выдвигать кандидатур государя из своего круга, оказав предпочтение польскому королевичу. В этой схеме не оставалось места Василию Шуйскому, падение которого становилось вопросом времени. Бывшие «перелеты», после того как «перелетать» стало некуда, свою нерастраченную энергию направили на попытки свержения царя Василия. «А житие его царьское было на престоле царьском всегда з бедами и с кручины, и с волнением мирским; зачастые миром приходящее и глаголаше ему снити с царьства, и за посох имаше, и позориша его многажды», — сокрушается Пискаревский летописец^{32}. Другой источник сообщает, что Шуйский «сидя на царстве своем, многие беды прия, и позор, и лай».

Тем временем Филарет возобновил сношения с Вором, обосновавшимся в Калуге. В июне 1610 года бывший «царик» получил обнадеживающее известие о том, что москвичи готовы целовать ему крест. Р. Г. Скрынников не сомневается, что грамота исходила от Филарета и воровских бояр. Исследователь считает, что Филарет вновь обратился к Вору после того, как калужский лагерь подкрепило войско их старого знакомца Яна Сапеги. «Пребывание под Смоленском убедило Михаила Салтыкова и Василия Рубца-Мосальского, что с ними никто не будет считаться, коль скоро они никого не представляют, и за их спиной нет военной силы. Перемены в Калужском лагере подали надежду Филарету и Салтыкову»^{33}. Вероятно, эти предположения верны. Но не менее вероятно и другое объяснение: предусмотрительный Филарет клал яйца сразу во все корзины.

Мы еще обратимся к избранию его сына Михаила на царство, но одну из веских причин успеха романовской кандидатуры можно назвать уже сейчас. В бурное время взаимного ожесточения, недоверия и противостояния Филарет умудрился сохранить или, по крайней мере, не испортить окончательно отношения со всеми видными деятелями эпохи и всеми политическими группировками. Он единственный мог похвастаться контактами с королевской ставкой, в то же время он оставался своим для представителей тушинского табора и вместе с тем не порвал связь и с боярами, сидевшими в осаде вместе с Шуйским.

Даже с царем Василием — своим заклятым врагом бывший тушинский патриарх не вступал в противоборство, во всяком случае открытое. В то время как другой влиятельный вельможа Василий Голицын постоянно демонстрировал свои претензии на престол и намерение сместить Шуйского, Филарет действовал исподволь, через доверенных лиц. Причина не только в разнице темпераментов и тонкости политического чутья — Голицын не располагал сплоченной группой соратников, не имел надежных союзников в боярской среде, даже среди Гедеминовичей он не пользовался единодушной поддержкой. По этой причине многое ему приходилось делать самому, в то время когда Филарет неизменно оставался в тени за кулисами политической борьбы. В итоге Голицын-старший заработал среди москвичей репутацию властолюбца и интригана. «Беспокойная голова, нрав тиранский, сердце изменническое, а жизнь дурная», — так нелицеприятно отзывался о князе современник.

Осень олигархов

Царь Василий Шуйский, который энергично взбирался на трон, удивляя коварством и настойчивостью в достижении цели, проявил полную неспособность к государственному управлению. Что еще хуже — он был неудачлив и не любим народом. Надежды на преодоление Смуты русские люди связывали с его племянником Михаилом Скопиным-Шуйским — удачливым и популярным, однако он же представлял угрозу для царя Василия — реальную или потенциальную — невозможно ответить, так как невозможно утверждать, имел ли молодой военачальник свои далеко идущие политические планы, либо беспрекословно принимал как данность дядюшкино верховенство. Вступление Скопина в Москву во главе русско-шведского войска в марте 1610 года виделось началом перелома в затянувшемся национальном кризисе, но в мае полководец внезапно скончался, а в июне войска Сигизмунда выдвинулись к Москве.

Под рукой у царя Василия находилось, как мы знаем, немало опытных и талантливых военачальников, но он поставил во главе войска брата Дмитрия, «воеводу сердца не храброго, но женствующими облажена вещьми, иже красоту и пищу любящего». Служилые люди, по словам летописца, «ненавидяху его гордости, сего ради и нелюбезен бяше во очию их». Мало того что зять Малюты уже зарекомендовал себя бездарным и трусливым воеводой, молва приписывала смерть Скопина именно его зависти: по слухам, супруга Дмитрия Шуйского преподнесла князю Михаилу Васильевичу чашу с отравленным вином. Будь жив Скопин, несомненно, он возглавил бы войско, однако теперь на его месте оказался человек, считавшийся виновником его смерти — уже одно это обстоятельство пагубно сказывалось на боевом духе ратников.

Будь жив Скопин — битва, состоявшаяся под селом Клушино 24 июня 1610 года, что между Можайском и Вязьмой, наверняка была бы выиграна — существуют, на наш взгляд, достаточно веские причины настаивать на столь категоричном выводе. Многочисленные схватки с польскими войсками показали, что русские по крайней мере не уступают им ни в мужестве, ни в различных компонентах боевого искусства. А ведь московская рать под Клушином имела значительное численное превосходство над противником.

Отметим еще одно важное обстоятельство: на исход сражения существенно повлияла измена шведских союзников под командованием Якоба Делагарди. Подобный поворот событий трудно представить, будь во главе войска Скопин. Если бы даже шведам и при Скопине не возместили долги по жалованию. За год совместного похода князя Михаила и шведского полководца сблизило боевое братство. Современники вспоминали, что Делагарди опасался за жизнь Скопина и советовал тому поскорее покинуть столицу, выступив навстречу неприятелю. Решаясь переметнуться к полякам, Делагарди имел в виду и то обстоятельство, что русское войско возглавлял причастный к смерти боевого товарища Дмитрий Шуйский. Перед битвой Делагарди выдали деньги, меха и сукна для раздачи солдатам в счет погашения долга, но он промедлил, чем — вольно или невольно — спровоцировал ландскнехтов на бунт и измену. Между тем военачальник шведского короля — смертельного врага Сигизмунда III — должен был иметь причины более веские, нежели задержка жалования, чтобы решиться помочь полякам одолеть союзное войско царя Василия.

Поражение под Клушином, развал русского войска предопределил падение Шуйского. 15 июля 1610 года часть московских ратников, собранных для выступления против крымцев, перебежала к Вору. Требовалось срочно убирать царя Василия, который не только не был способен объединить вокруг себя здоровые силы, но вызывал всеобщую ненависть. 19 июля инициативная группа во главе с братьями Ляпуновыми, насильно постригла непутевого государя в монахи.

Деятельность образовавшегося после свержения царя Василия правительства, так называемой «Семибоярщины» — у нас принято оценивать крайне негативно, а сами соправители обычно предстают в исторической литературе либо кучкой предателей, открывших перед врагами ворота Москвы, либо, в лучшем случае, дорвавшимися до власти геронтократами. Возникновению подобной репутации мы в значительной степени обязаны романовской историографии. Это придворные летописцы запустили в обиход следующие излюбленные историками саркастические реплики вроде «оскудеша премудрые старцы и изнемогша чюдные советники» и «точию два месяца власти насладишася». Романовы были не прочь скомпрометировать хотя бы и задним числом участников «Семибоярщины», среди которых находились и претенденты на престол, и просто недруги фамильного клана. Соправители явно не страдали от отсутствия амбиций, они совершили множество ошибок. Некоторые из них имели роковые последствия, но кое-какие обвинения в их адрес начисто лишены оснований.

Например, у нас нет оснований подозревать бояр в узурпаторских поползновениях. «Семибоярщина» мыслила себя как временное правительство, призванное в первую голову обеспечить избрание нового государя «всем заодин всею землею, сослався со всеми городы». В некоторых грамотах, посланных из Москвы в июле 1610 года, содержались и прямые указания местным властям о выборе «изо всех чинов по человеку» и присылке в Москву представителей на собор^{34}. Не вина переходного правительства, что для созыва выборных людей в столицу в обстановке Смуты требовалось время. Этим ресурсом «Семибоярщина» не располагала. 19 июля царя Василия свергли, а уже 24 июля польская армия под командованием гетмана Станислава Жолкевского маячила в 7 верстах от западных предместий столицы; с юга на Москву напирала рать Лжедмитрия II, вставшая лагерем у Коломенского. Не исключался вариант, при котором обе антимосковские силы объединятся. Жолкевский одновременно вел переговоры и с московскими боярами, и с калужскими «ворами».

«Семибоярщина» встала перед выбором, который, по сути, следует считать отсутствием выбора — протянуть руку либо королю, либо самозванцу. Разумеется, соправители выбрали первое, отказавшись вступать в альянс с воровскими ватагами против Речи Посполитой. При этом бояре не отказались от попытки обрести союзников в окружении «царика», расколоть его. После низложения Шуйского бояре предлагали князю Дмитрию Трубецкому бросить самозванца, чтобы явиться в Москву и выбрать государя всей землей, но тот в ответ предложил открыть ворота столицы Вору. Правителям ничего не оставалось делать, как вступить в переговоры с командующим польскими силами гетманом Станиславом Жолкевским о призвании на русский престол королевича Владислава, при условии, что поляки начнут военные действия против калужской рати.

Само по себе призвание «Семибоярщиной» иностранного принца не является неким антинациональным деянием. Наши западные соседи в свое время первыми выступили с аналогичной инициативой — пригласить государя из Москвы. После смерти Сигизмунда II в 1572 году на вакантный престол Речи Посполитой выдвигалась кандидатура царевича Феодора, однако Иоанн Грозный предложил в короли самого себя. Неудивительно, что поляки предпочли зачинщику опричнины француза Генриха Валуа, только тот спустя год сбежал в Париж, чтобы наследовать почившему в Бозе августейшему своему брату Карлу IX. Польское бескоролевье завершилось в 1575 году избранием энергичного трансильванца Стефана Батория. Он умер в 1586 году, и возможность занять польский престол снова получил Феодор Иоаннович, однако снова московская кандидатура потерпела неудачу: королем стал швед Сигизмунд III.

И вот в 1610 году наступила очередь русских выступить с приглашением на престол польского принца. Владислав должен был воцариться на Москве, приняв православие и восстановив сложившуюся при последних Рюриковичах сословно-представительскую монархию. По мнению С. Ф. Платонова, «если бы боярам удалось привести в исполнение их замыслы и осуществить предполагавшуюся ими унию с Речью Посполитой, договор 17 августа составил бы предмет их гордости»^{35}. Только воплощение этих планов в жизнь полностью зависело от доброй воли Сигизмунда III. Договор заключался не между польским монархом и русским правительством, а между русским правительством и гетманом Жолкевским. Первые обязались признать Владислава своим государем и привести к присяге новому царю соотечественников, а второй — бить челом перед его величеством о принятии им условия договора. Обе стороны свои обязательства честно выполнили: в Москве целовали крест Владиславу, а Жолкевский доложил Сигизмунду о достигнутых договоренностях.

Но вот незадача — королю соглашение не понравилось. Ревностный католик не собирался принуждать сына к православию, да и вообще, как выяснилось, сам оказался не прочь примерить шапку Мономаха. Формально к польскому государю трудно предъявить претензии — он ни с кем ни о чем не договаривался.

Российская сторона совершила роковую, непростительную ошибку. Подпали ли переговорщики под обаяние гетмана Станислава Жолкевского, который на самом деле не горел желанием воевать с московитами и искренне упрашивал короля дать им в государи Владислава, либо уверили себя, что нашли наилучший или даже единственный выход из положения, но они явно поторопились. Думается, даже в тяжелейших условиях июлясентября 1610 года можно и нужно было более настойчиво и искусно отстаивать интересы державы и более трезво просчитывать последствия каждого шага, тянуть время, торговаться, хитрить. А получилось так, что договор 17 августа для польской стороны представлял собой некую декларацию о намерениях, а Москва, взяв на себя конкретные и весьма важные обязательства, ослабила до предела свои и без того зыбкие позиции.

27 августа 1610 года на половине дороги от польского стана к городу состоялась церемония присяги москвичей Владиславу. Два дня спустя Жолкевский узнал о непримиримой позиции Сигизмунда — королевичу царем на Руси не быть. Но огласить королевский вердикт русским он не решился. Вместо этого гетман снарядил делегацию в ставку Сигизмунда III из бояр и участников избирательного собора, успевших прибыть к тому времени в Москву. Их изначально невыполнимая миссия заключалась в том, чтобы договориться — теперь уже непосредственно с польским государем — об условиях воцарения Владислава. Гетман предусмотрительно включил в состав посольства наиболее опасных и влиятельных московских политиков — Филарета Романова и Василия Голицына, удалив их из столицы. Патриарх Гермоген направил Владиславу грамоту, в которой настаивал на переходе королевича в православие. А вдруг гетман не исключал возможности того, что русским удастся-таки уломать Сигизмунда III?

Во всяком случае, один из пунктов договора с Москвой Жолкевский честно выполнил: королевские войска и отряды «Семибоярщины» вместе выступили против Вора. Во всех остальных отношениях поляки не думали двигаться навстречу русским, а в это время временное правительство делало одну уступку за другой. Спустя месяц с небольшим после подписания договора о призвании Владислава, а именно 21 сентября, бояре пригласили в столицу польские войска, испугавшись, что своими силами не смогут контролировать ситуацию в городе. Главными закоперщиками фактической капитуляции стало большинство Боярской думы во главе с Федором Мстиславским и братом Филарета Иваном Романовым; против выступили Андрей Голицын и Иван Воротынский^{36}. Получается, что Филарет, покинувший Москву за несколько дней до ее фактический сдачи, снова оказался в выигрыше, так как остался непричастен к действиям соправителей, имевшим столь печальные последствия для страны.