В сетях шпионажа, или «Час крокодила»

Сети шпионажа

Нигде Сергей не видел столько нищих, как в Париже. Самые живописные из них — клошары, обитающие под мостами через Сену. Постелью им служат газеты. Газетой же клошар прикрывает лицо, когда спит. Каждый клошар втихомолку мечтает об очень большой газете, которую можно было бы использовать в качестве одеяла, но, к сожалению, такой газеты пока никто не издает.

Лиловый смог уже рассеялся, и утреннее солнце заиграло на колокольне, башнях, крыше и нарядных контрфорсах Нотр-Дама, когда Сергей вышел на набережную Монтенбло. Последние бродяги выползали из-под мостов и исчезали в утробе гигантского города. Глядя им вслед, Сергей вспомнил о том, что в годы войны гестапо переловило всех засланных в Париж агентов хваленого СИСа[16], кроме одного — того, что косил под клошара.

Он провел ночь с женщиной, к которой испытывал физическое отвращение, поэтому на душе у него было грязно и паскудно. Душу можно было выстирать в кальвадосе, а алкоголь заесть куском жареной ягнятины, уложенным между двумя ломтями хлеба. Рядом, в Латинском квартале, дешевая арабская кухня была в чести. Однако ни напиваться, ни наедаться не хотелось. Наступила полная опустошенность — признак накатывающейся депрессии. Сергей зашел в бистро и выпил одну за другой две чашки черного кофе. Мозги будто сквозняком продуло. Пришло просветление. «В конце концов, сегодня у меня выходной, — подумал он, — и я могу не ходить на улицу Гренель, а Калюжному все завтра доложу». Он без видимой цели побрел по набережной вдоль реки и шел так, пока не наткнулся на старика с детской коляской, в которой стоял древний музыкальный агрегат — шарманка. Старик поставил коляску в тени могучего платана, положил на тротуар ветхую шляпу и приналег на ручку музыкального ящика. Сергей трижды прослушал весь небогатый репертуар шарманки, состоявший из нескольких забытых шлягеров, швырнул в шляпу старика всю мелочь, какая была в карманах, и, не дожидаясь благодарности, направился на противоположную сторону набережной, где у стен домов вытянулись, покуда видит глаз, книжные ларьки и развалы. Он не собирался ничего покупать там, ему просто нравилось перелистывать старые книги, а кроме того, он внезапно ощутил острую потребность полностью вытравить из сознания нечистую одурь минувшей ночи. Сергей взял с лотка томик Аполлинера, открыл его наугад и прочел первые попавшие на глаза строки:

Он полистал книжку и прочел еще одну строфу:

Сергей улыбнулся, поднял голову и вдруг увидел девушку, которую уже не раз замечал прежде у книжных развалов на набережной. Девчонка работала под Бардо: узкие джинсы, белая блузка и полный беспорядок в светлых выгоревших волосах. У нее была прелестная мордашка, явно не французского происхождения. Если бы ей приладить русую косу и одеть ее в ситцевое платьишко, подумал Сергей, то она сошла бы за миленькую русскую простушку из какой-нибудь Кинешмы. Отчего ему захотелось заговорить с ней? Вовсе не оттого, что она стояла рядом, так близко, что он уловил запах ее волос. В руках девушка держала «Вешние воды» Тургенева на русском языке. Именно это и побудило его спросить, не изучает ли мадемуазель славистику в Сорбонне. Она спокойно и с достоинством объяснила, что готовится стать гидом и для этого совершенствует языковые знания на специальных курсах при университете. Немецким языком владеет с детства, так как родом из Эльзаса, английский выучила в колледже, а вот русский приходится зубрить на склоне лет. Тут она засмеялась, а Сергей уже по-русски заметил, что мог бы оказать ей помощь в изучении своего родного языка.

— Это предложение заслуживает самого пристального внимания, — ответила она с напускной важностью. — Но неужели вы не француз? Вы говорите по-французски лучше меня!

Это было сущей правдой. То, на что обычные люди тратят долгие годы напряженного труда, досталось Сергею даром. Он знал язык с детства, общаясь с юными жителями Парижа, Брюсселя и Женевы. Его отец, сотрудник Внешторга, всю жизнь служил в разных франкоговорящих странах. Учеба в институте Тореза стала для Сергея чисто формальным делом. Преподаватели его побаивались и радовались, когда он не приходил на занятия. После института Сергея с подачи отца затребовали в МИД и направили в Париж переводчиком посольства.

— Нет, я не француз. Я русский, — сказал он.

— Русский?! — удивленно повторила она, мило грассируя «р». — Я люблю тебя, Россия, дорогая наша мать!

Ее произношение сильно хромало, и на лице Сергея девушка прочла негативную оценку своих фонетических способностей.

— Что, плохо? — спросила она.

— Плохо. Но это не важно. Вы говорите по-французски с эльзасским акцентом, по-русски будете говорить с французским. Главное, чтобы вас понимали.

— Вы изъявляете готовность помочь мне в изучении языка. А чем я стану расплачиваться с вами? Я бедна.

— Платой будет общение со мной, и ничего более.

— Это занятно. То же самое обещал поначалу Абелар Элизе.

— Кто, кто?

— Абелар был одним из основателей Сорбонны. Он обольстил студентку Элизу, за что был кастрирован.

Сергей расхохотался:

— А у вас острый язычок. Знаете что: давайте пообедаем вместе! Только не говорите, что вам не хочется есть. Неголодных студенток не бывает.

— Я действительно голодна, но я не из тех девушек, которые способны продать себя за роскошный обед.

— Вы опять за свое! Да не нужно мне от вас ничего. Я повторяю, что платой во всех случаях будет общение со мной. Мы будем соприкасаться душами. И это все.

Она посмотрела на него с недоверием.

— Ну хорошо. Тогда я предлагаю кафе «Эльзас» на перекрестке Одеон. Там вы познакомитесь с кухней моей родины. Это обойдется вам примерно в триста пятьдесят франков, если вы намерены платить за двоих.

Ее звали Женевьева Вебер. Свою немецкую фамилию девушка произносила с ударением на втором слоге, наверное, для того чтобы она звучала по-французски. По дороге в кафе они перешли на «ты», а за обедом болтали уже как стародавние друзья. Сергей с удовольствием смотрел на то, как ест Женевьева. Девушка походила на молодую кошечку: ее движения были исполнены мягкой грации, а обгладывая поросячью ножку, она плотоядно заурчала. Будь на ее месте другая женщина, Сергея это покоробило бы, но здесь был совсем не тот случай. Ему нравилось все, что она делала, и он смотрел на нее с нежным умилением. Женевьева перехватила его взгляд и смутилась.

— Мы такие же обжоры, как герои Хемингуэя, — сказала она.

— Они скорее пьяницы, — возразил Сергей.

— Нет, нет. Они прежде всего обжоры, а пьяницами только притворяются. Их любимые напитки пиво и легкое вино. Как у нас. Вот герои Ремарка — те пьяницы. В Германии они бутылка за бутылкой лакают все, что попадается под руку, во Франции предпочитают нормандскую яблочную водку. В «Триумфальной арке» слово «кальвадос» встречается чаще, чем имя любимой женщины. Даже перед тем как заняться любовью, они ставят у кровати бутылку кальвадоса. Как ты думаешь, Серж, почему в Париже есть бар «Хемингуэй», а бара «Ремарк» нет?

— Хемингуэй любил Париж, а Париж любил его. С Ремарком все обстояло наоборот. Он был здесь изгоем.

— Все! — объявила Женевьева через час. — Я сыта.

Девушка раскраснелась и вспотела, отчего стала еще более привлекательной. «Она похожа на повзрослевшую внучку Кола Брюньона, — подумал Сергей, — в ней аккумулировалось все физическое и нравственное здоровье, какое еще осталось у этого грешного города».

— А сейчас мы пойдем в Люксембургский сад, — сказал он, — и ты проведешь со мной экскурсию по возможности на русском языке.

— Разве ты не знаешь Люксембургский сад, Серж?

— Конечно, знаю. Это будет учебная экскурсия. И запомни: в работе гида главное — здоровая наглость. То же относится и к работе переводчика. Большинство людей невежды и тупицы. Им глубоко наплевать на то, что ты там мелешь. Они приезжают в Париж, чтобы отметиться. Ах! Я была в Париже. Ничего, знаете, городишко, но Рим лучше. Там колготки вдвое дешевле, а итальянцы гораздо любезнее французов!

— Ты циник, Серж. Я не стану следовать твоим советам. В любой группе туристов есть люди, которые заслуживают того, чтобы получить исчерпывающую информацию об объекте показа.

Девушка надула губки и умолкла, а когда они приблизились к цели, начала так:

— Дамы и господа! Перед вами Люксембургский сад — любимое место отдыха парижан. Парижане любят его за элегантность и месторасположение в центре города. Здесь, в Люксембургском дворце, заседает французский сенат…

— Да будет тебе! — перебил ее Сергей. — Покажи мне лучше место, где расстреляли маршала Нея.

Она повела его вдоль ограды.

— Вот здесь, здесь погиб князь Московский.

— Он кончил, как большинство завоевателей.

— Ней был славой Франции.

— Ты патриотка, Женевьева?

— Да, я люблю Францию и чту ее великую историю.

— А я люблю Россию… Но не будем ссориться из-за Нея. Знаешь, что сказал граф Орлов, когда явился в штаб маршала Мармона для ведения переговоров о капитуляции Парижа? Он попытался утешить французских офицеров: «Не огорчайтесь, господа! Мы просто обменялись визитами. Сначала вы побывали в Москве, теперь мы пришли в Париж». Посмотри-ка, оказывается, отсюда виден купол базилики Сакре-Кёр. Я полагаю, что это величайший из памятников, воздвигнутых когда-либо в честь героев революции.

— Парижане считают, что купол похож на жирного белого краба, обосновавшегося на загривке города, и вообще, кто ведет экскурсию, я или ты?

— Прости меня, Женевьева. Но если ты ведешь экскурсию, то скажи, почему бронзовый Ней установлен не тут, а на бульваре Монпарнас. Хемингуэй смотрел на него из окна и любил беседовать с ним, когда пил пиво в «Клозери-де-Лиль».

— Я этого не знаю.

— Вот видишь, в твоем образовании есть пробелы. Тебе надо еще учиться, учиться и учиться.

Женевьева хлопнула Сергея по голове «Вешними водами» и объявила, что в следующий раз они посетят музей художников-импрессионистов в саду Тюильри.

— Там ты будешь нем как рыба, — сказала она. — Русские никогда не знали разницы между Манэ и Моне.

В Люксембургском саду они провели остаток дня, угощая друг друга перлами книжной эрудиции, мороженым, жареными фисташками и колой. Вечером к ним подошел сторож и позвонил в колокольчик.

— Что это значит? — удивился Сергей.

— Это значит, что мы должны убираться восвояси. Сейчас закроют и запрут все ворота. Ночью тут нельзя находиться посторонним.

Он проводил девушку до улицы Сен-Мартен на правом берегу Сены, где она снимала комнату в недорогом пансионе. На прощание Женевьева чинно протянула ему руку. Они условились встретиться через неделю в саду Тюильри. Сергей вернулся в свою квартиру совершенно счастливый и умиротворенный. За один неполный день он успел по уши втюриться в незнакомую девицу. Раньше с ним такого никогда не случалось. «Не скажу о ней Калюжному, — решил он, засыпая, — имею я, в конце концов, право на личную жизнь или нет?» Таким образом, в тот и в последующий день он нарушил сразу два пункта инструкции: вступил в контакт с неустановленным лицом и не доложил об этом ни офицеру безопасности посольства, ни кому-либо другому из сотрудников КГБ, работавших под посольской крышей. Ему, человеку, имевшему солидный опыт неофициального сотрудничества с советскими спецслужбами, подобные ошибки были непростительны…

Лет за пять до описываемых событий, когда Сергей еще учился на третьем курсе иняза в Москве, его вербануло Пятое управление КГБ для внедрения в среду диссидентствующей молодежи и интеллигенции. Тогда ему было двадцать лет, а в том возрасте он любил, бреясь перед зеркалом, напевать строки Высоцкого: «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом…» Он вышел не только ростом и лицом. Природа и умом его не обделила. Ему не приходилось бегать за девками, они бегали за ним сами, оставалось только выбирать лучших из них. Чекисты считали Сергея ценным приобретением. Агент Антон, как нож в масло, вошел в круг диссидентствующих поэтесс, исполнительниц бардовских песенок, однако те не приобщали его к святая святых диссидентства, пока он не переспал с каждой из них. Эти претенциозные, потасканные, дурно пахнущие бабы называли Россию сукой, много курили, пили, сквернословили и боролись с тоталитаризмом преимущественно посредством полнейшего высвобождения своих сексуальных инстинктов и вожделений. Из общения с ними Сергей вынес стойкое отвращение к женщине как таковой. Он сильно отощал и едва не спился, но отправить на лесоповал двух мужей своих любовниц все-таки успел. После того как незадачливые правозащитники, посыпав пеплом ранние лысины и поведав суду всю правду о своей подрывной деятельности, а заодно и о подрывной деятельности Запада, загремели в Сибирь, оставшиеся на свободе диссиденты не без основания стали косо поглядывать на Сергея: ведь он был единственным русским в их компании. Агента Антона пора было выводить из игры. А тут как раз подвернулась парижская синекура, и все образовалось само собой. Антона передали на связь в разведку. Здесь, в Париже, его отцом-наставником стал немолодой, умудренный жизненным опытом весельчак и циник подполковник Калюжный, замаскированный под одного из секретарей посольства.

Калюжный три месяца не ставил Сергею никаких заданий. Порекомендовал отъедаться, лечить нервы и отпускать усы. Через три месяца Сергей снова превратился в красавца мужчину, этакого Жоржа Дюбуа, Bel-Ami, дамского угодника и любимца. Тут-то на него и положила глаз мадам Журден, переводчица французского МИДа, молодящаяся бабенка в климактерическом возрасте. Как женщина она уже давно вышла в тираж, но для разведки еще представляла несомненный интерес. Калюжный наметанным оком перехватил на одном из приемов взгляд, которым мадам Журден пронзила Сергея, и тут же, отозвав своего подопечного в сторонку, шепнул ему:

— Настала пора тряхнуть стариной, сынок!

— Как, эта?! — ужаснулся Сергей.

— Эта, — печально подтвердил Калюжный. — Мужайся, Сереженька, интересы Отчизны иногда велят нам перешагивать через самих себя.

В деле «Мадлены», а так наша разведка окрестила мадам Журден, Сергею пришлось играть роль ложного следа для Сюртэ[19] и гаранта безопасности Калюжного. Если бы контрразведка вздумала подслушивать разговоры Сергея с мадам Журден, то не нашла бы в них ничего предосудительного, а если бы мадам Журден, с которой Калюжный работал с соблюдением всех правил конспирации, вздумала выкинуть какой-нибудь фортель в отношении советского разведчика, она в тот же миг лишилась бы своего любовника, который стал ее богом и смыслом жизни. Сергей всякий раз шел «на дело» стиснув зубы и скрепя сердце. Однажды на одной из встреч с Калюжным он разрыдался и стал истерично кричать, что с него довольно и он требует немедленно отправить его на родину.

— Те московские шлюхи с гитарами были лучше, — говорил Сергей, преодолевая спазмы в горле и размазывая по лицу слезы. — Они требовали только секса, а эта хочет, чтобы я ее еще ласкал и говорил ей нежности.

— Возьми себя в руки, сынок, — сурово перебил его Калюжный, наливая в стакан «Мартель». — На, выпей и вспомни о том, как предки наши горели за идею на кострах, шли на виселицы и под расстрел, падали на амбразуры, десятилетиями гнили в одиночках. То, что я заставляю тебя делать, — это всего лишь легкая разминка на пути к истинному подвигу во славу Отечества.

После этого случая Сергей замкнулся и ушел в себя. Он затосковал по родине, но не по порочной Москве, а по российской глубинке. Где-то в недрах его сознания постепенно формировался образ прекрасной женщины с русой косой, которая умела бы варить вкусный борщ, лепить аккуратненькие пухленькие пельмешки, рожать детей и не ведала бы ничего о политике, авангардистских веяниях в искусстве и виртуальном мире. Возникшая из пены парижских книжных развалов Женевьева была частичным воплощением этого образа.

Между тем роман его с Женевьевой развивался с бурной стремительностью. Встречи их становились все более частыми, так как им было все труднее обходиться друг без друга. «Соприкосновение душами» первой наскучило Женевьеве, и однажды в погожий сентябрьский день, когда они забрели в уединенный уголок Булонского леса, она спросила в упор:

— Серж, неужели тебе никогда не хотелось обнять меня?

— Мне только этого и хочется, черт побери! — ответил он. — Но я ведь дал зарок.

— Кому?

— Тебе.

— Я этот зарок с тебя снимаю.

Он схватил ее в охапку и стал целовать спутанные душистые волосы, широко распахнутые зеленый глаза, вздернутый нос, пухлые свежие губы, шею и грудь там, где был вырез блузки. У нее были чистое дыхание и нежная атласная кожа. Он быстро пьянел, и она, хохоча, принялась отбиваться от него кулачками. Наконец, это ей удалось. Она отошла на шаг и укоризненно сказала:

— Серж, любимую женщину нельзя выпивать всю сразу, как рюмку водки, ее надо дегустировать маленькими глоточками, как дорогое вино.

Она взяла его под руку, заглянула ему в глаза, улыбнулась и добавила:

— Жаль, что хозяйка нашего пансиона не позволяет своим постояльцам приглашать в гости особей противоположного пола, не то я позвала бы тебя на день рождения.

— А когда твой день рождения?

— Ровно через неделю.

— Мы отпразднуем его в каком-нибудь кафе, скажем в «Курящей собаке».

— Нет, так не пойдет. Я хочу, чтобы мы были только вдвоем. И никого вокруг. Знаешь, у меня есть знакомый портье в «Амбассадоре». Он даст нам номер на сутки и документов у тебя не спросит. Я принесу закуски, ты — бутылки, кое-что закажем в ресторане. Ты согласен?

— Почему бы и нет. Где этот «Амбассадор»? Кажется, в районе Оперы?

— Ты прав. Это старый четырехзвездочный отель на бульваре Османа в двух шагах от Оперы.

— Кто был Осман? Турок какой-нибудь?

— Темнота! Барон Осман был префектом Парижа в эпоху Наполеона III. Он проложил и застроил все двенадцать проспектов, расходящихся от площади Этуаль, а кроме того, разбил Большие Бульвары.

«Амбассадор» Сергею не понравился. Старая мебель, нет смесителя в ванной, сливной бачок барахлит, да еще и вид из окна на помойку во дворе-колодце. Когда он сказал об этом Женевьеве, она выдала на ужасном русском языке знаменитую пословицу: «С милым рай и в шалаше». Он рассмеялся, подошел к ней сзади и стал целовать ее теплый затылок, пахнущий липовым цветом. Она мягко его отстранила:

— Не мешай мне готовить салаты. Нацелуемся еще. Хорошо, что ты принес одно шампанское. Любовь не должна быть пьяной. Расскажи лучше что-нибудь. Ты много читал и много знаешь.

— Я расскажу о смесителе. Это чисто русское изобретение. Когда Черчилль в сорок первом прилетел в Москву и впервые увидел смеситель, то заметил глубокомысленно, что такое может позволить себе только тоталитарный режим, но все же попросил у Сталина один экземпляр для своей лондонской квартиры.

Он снова попытался обнять ее.

— Я же просила тебя не мешать! Воткни лучше свечи в торт.

— И зажечь?

— Зажжем, когда стемнеет.

Ему показалось, что она чем-то расстроена и озабочена. Он снова подошел к девушке сзади и осторожно надел ей на шею свой подарок — золотой кулон с изумрудом.

— Я подбирал камень под цвет твоих глаз.

Она пискнула от восторга и, повиснув у него на шее, влепила ему полновесный поцелуй в губы.

— Зачем ты тратишься на меня? Ты ведь не богач!

— К Рождеству я подарю тебе колечко с изумрудом. Кулон будет хорошо смотреться только в паре с ним.

Женевьева повеселела. Она уселась на диван рядом с Сергеем и, тесно прижавшись к нему, объявила, что праздник можно считать открытым. Сергей аккуратно откупорил первую бутылку шампанского и наполнил бокалы.

— Сначала мы выпьем за тебя, потом за меня, потом за нас, потом закусим, чем бог послал. Салют!

Сергей сосчитал свечи на торте и сказал, что, когда они загорятся, он поцелует Женевьеву двадцать один раз — по числу ее лет.

— Молодец, что пришла сегодня не в джинсах, а в юбке. Я смогу, наконец, поцеловать твои коленки. С них и начну.

— Сегодня ты сможешь поцеловать все, что захочешь. Я, кажется, захмелела.

— Это оттого, что ты редко и мало пьешь.

Он зажег свечи и выключил свет. Женевьева быстро таяла под его поцелуями. Наконец, она откинулась на подушки, прошептав, что не в силах более держать осаду.

Ни с одной из женщин Сергей не испытывал того, что испытал с ней. Это было счастье.

— Ты счастье, — сказал он ей.

— Я хочу иметь от тебя ребенка, — ответила она. — Прежде со мной такого не бывало. Это значит, что я люблю тебя.

Женевьева приподнялась на локтях и посмотрела ему в глаза, а он снова подумал, что она похожа на молодую кошку, и погладил ее по спине, как гладят кошек. Тело ее было горячим и упругим, и от этого он вновь почувствовал желание, а она закрыла глаза, покорно уступая ему себя.

Ночью Женевьева плакала. Ее слезы упали ему на лицо и разбудили его.

— Почему ты плачешь? — спросил он.

— Я плачу оттого, что всему на свете приходит конец, — ответила она.

Сергей не придал значения ее словам и снова уснул. Разбудили его яркие вспышки блица. Он открыл глаза и увидел двух незнакомых мужчин, стоявших у постели. Один из них держал в руках фотоаппарат. Женевьева торопливо, но без паники собрала свои вещи и ушла в ванную одеваться.

— Мы агенты Сюртэ, — представился один из мужчин, чем-то похожий на комиссара Мегрэ. — Приведите себя в порядок, мсье Серж, нам надо обстоятельно побеседовать.

Женевьева вышла из ванной одетая, причесанная, со следами макияжа на лице, сухо кивнула неизвестно кому и покинула номер.

— Классно сработала девчонка, а? — ухмыляясь, проквакал человек с фотоаппаратом. — Не расстраивайся, парень! И не такие, как ты, попадались к ней на крючок!

— Попридержи язык, Гастон! Не твоего ума это дело, — перебил его комиссар Мегрэ. — Вы, мсье Серж, оденьтесь, умойтесь, а я пока кофейку заварю. Разговор у нас будет серьезный.

Сергей уже полностью овладел собой. Он понял, что с ним стряслось. Мылся и одевался не спеша, чтобы в деталях продумать линию своего поведения. «Спасибо Калюжному, — думал он, — к подобной ситуации он меня хорошо подготовил». В том, что его сейчас будут вербовать, он не сомневался. Горькая обида на Женевьеву отошла на задний план. Наплевать и забыть. Вырвать из сердца проклятую стерву с корнем. Весь ум, все силы духа сосредоточить на предстоящем поединке с противником!

Комиссар Мегрэ сварил отменный кофе. Сергей отпивал его крошечными глотками, стараясь поменьше говорить, а побольше слушать. Картина вырисовывалась примитивная до пошлости. Выходило так, что если он не даст согласия на секретное сотрудничество, то завтра все газеты выйдут со снимками, изображающими его в объятиях сотрудницы Сюртэ и с соответствующими комментариями.

Через два часа Сергей твердой походкой вышел из «Амбассадора», спустился в метро и поехал в свое посольство на улицу Гренель. Когда до посольства оставалось совсем немного, рядом, взвизгнув тормозами, замерло такси. Из машины выпрыгнула Женевьева и преградила ему путь.

— Что это значит? — удивленно спросил он.

— Я люблю тебя, — ответила она.

Он отвесил ей здоровенную оплеуху, но она удержалась на ногах и продолжала стоять перед ним, очаровательная и жалкая. И тут в голове его в мгновение ока созрело дьявольское решение.

— Любишь?! Я поверю тебе, если станешь работать на наших.

Она не колебалась ни секунды.

— Стану.

— А как же маршал Ней?

— Я на семьдесят пять процентов немка. Что мне до этих лягушатников? Если говорить честно, то моими героями всегда были фельдмаршал Блюхер и Старый Фриц[20].

— Ты иди домой, Женевьева. Успокойся, проспись. Может быть, я позвоню тебе вечером.

В кабинет Калюжного он ввалился без стука.

— Будем знакомы. Агент Сюртэ Антуан.

Он положил на стол подполковника увесистую пачку франков.

— Что за деньги?

— Это плата за предательство.

— Так. Садись и подробненько-подробненько все докладывай.

Калюжный слушал и потирал руки от удовольствия. В голове его уже складывалась первая фраза шифровки в Центр: «Согласно разработанному плану, нами внедрен в агентурную сеть противника наш надежный, многократно проверенный источник Антон…»

— Мне что, паковать чемоданы? — спросил Сергей, закончив свой рассказ.

— С какой стати?! Самое интересное только начинается.

— Но я хочу домой. Меня там невеста ждет.

— Какая еще невеста?

— С косами.

Калюжный едва не задохнулся от хохота.

— Врешь ты все. Не нужна тебе никакая невеста, потому как ты бабник.

— Бабником я стал по вашей милости. С Журденкой спать больше не буду!

— Да и не надо. Она прокололась и находится под колпаком. Я сдаю ее в архив. А какое задание они тебе поставили?

— Они хотят получить стенограмму беседы нашего посла с лидером их компартии. Беседа, если не ошибаюсь, состоится послезавтра. Переводить и документировать буду я.

— Это проверка. У них в компартии полно своей агентуры, и о содержании беседы их информируют другие источники. Хорошо, они получат стенограмму. А посла мы предупредим, чтоб острые вопросы спустил на тормозах.

— Что же будет со мной?

— С тобой? Месяца через три ты женишься на Женевьеве. Ты ведь любишь ее, не так ли? А она любит тебя. Как видишь, я устраиваю твое счастье. Ты запомни одно, сынок: как бы горячи и эластичны ни были ляжки какой-нибудь там Женевьевы, или Люсьенны, или Флоранс, или даже Анастасии, они ничто в сопоставлении с геополитическими интересами нации, державы. После женитьбы на любимой женщине тебя вышвырнут из МИДа. Сотрудник МИДа с женой-иностранкой — нонсенс. По той же причине Женевьеву вышвырнут из контрразведки. По крайней мере, выведут за штат. Вы оба потеряете всякую ценность для спецслужб. И вот тогда мы сделаем вилку конем. На одной из встреч с твоим комиссаром Мегрэ ты расскажешь, что у тебя в Москве широкие связи в диссидентских кругах и что через эти связи ты рассчитываешь получить должность референта в Академии наук СССР. Возможно, и для Женевьевы там местечко найдется. Люди со знанием языков в академии нужны. Вот на такую приманку клюнет любой Мегрэ. Французские спецслужбы продолжат сотрудничество с вами в Москве, но уже под нашим полным контролем. Через вас в стан противника будет продвигаться дезинформация о состоянии советских научных разработок. Женевьева будет посещать родственников во Франции? Это прекрасно! Возможно, через нее мы получим контролируемый канал связи диссидентов с Западом.

Калюжный импровизировал гениально. В минуты импровизации он походил на Остапа Бендера, переходившего два срока в управдомах. Надо было остановить этот словесный понос, и Сергей с невинным видом поинтересовался, почему левая щека шефа заклеена лейкопластырем.

— Родинку повредил во время бритья, — ответил Калюжный.

Он утратил нить монолога и принялся распекать Сергея за то, что тот не проинформировал его своевременно об отношениях с Женевьевой. Ругался вяло, без энтузиазма, а в заключение сказал, что победителей не судят, и велел Сергею до конца рабочего дня написать подробный отчет обо всех его приключениях.

— Между прочим, композитор Гектор Берлиоз умер от того, что повредил во время бритья родинку на щеке, — обронил Сергей, уходя. — В вашем примерно возрасте.

Последнее было ложью. Берлиоз отбросил коньки на седьмом десятке. Сергей просто хотел испортить Калюжному настроение, и это ему удалось. Он отправился в свой кабинет и несколько часов кряду, не разгибая спины, писал сочинение на заданную тему. Не перечитывая отчета, сдал его Калюжному и ушел из посольства. Ноги сами несли его к реке. И вот он снова очутился на набережной Монтенбло. Солнце уже клонилось к закату. Гордый профиль Нотр-Дама зеркально отражался в Сене. Лиловый смог постепенно окутывал город. Клошары уходили под свои мосты, запасшись газетами. Исчез старый шарманщик. Закрывались книжные лавки. Сергей подошел к парапету и глянул вниз в черную воду. Река медленно и торжественно влекла к Ла-Маншу апельсиновые корки, щепки, масляные пятна, использованные презервативы, пластмассовые бутылочки из-под лимонада и другие общечеловеческие ценности. Он знал, что прямо за его спиной на противоположной стороне набережной висит таксофон. Оттуда можно позвонить Женевьеве. Если они с Женевьевой поженятся, у них, несомненно, родятся дети. А сумеют ли два негодяя, на которых негде ставить пробы, вырастить своих детей порядочными людьми? Впрочем, часто бывает так, что от негодяев рождаются порядочные люди, а от порядочных людей — негодяи. Неисповедимы пути Господни. Она его предала? А скольких женщин предал он? Они стоят друг друга. Может быть, как раз они и есть самая подходящая пара? Как те два сапога. А если так, тогда…

Тут я и оставляю моего героя наедине с самим собой и своими мыслями. Что было с ним дальше — не знаю. Скорее всего, они с Женевьевой стали агентами-двойниками, а если это так, то я им не завидую. Агенты-двойники быстро сгорают под двойным колпаком непрерывной слежки. Они, как рыбы в аквариуме, как канатоходцы в перекрещенных лучах прожекторов, как инфузории под мощными линзами микроскопа. Какие нервы могут выдержать это в течение длительного времени?! Наличие подобных агентов оправдывается интересами державы, так что объективно они герои и потому достойны не презрения, а восхищения. Никто не помнит имен этих людей, никто не знает, где их могилы. О них молчит история. Давайте и мы помолчим, поминая их.