В свободном падении

8

— Холодно, как же у вас тут холодно, — сказал Вадим, пробираясь в квартиру с посиневшими губами. Походя он бросил куда-то пиджак, тут же позабыв, куда бросил, и не заметив, что угодил им в самую грязь.

— Что ты хочешь, это же север Москвы, — отвечал я ему, подвигая стул.

Звонок Вадима в дверь разбудил меня: я уснул в кресле, как старик. Услышав звонок, в первую секунду я подумал, что проспал всю ночь, и вот, теперь военкомат снова ломится в мою дверь. Но нет, звонок был неуверенный, нервный, так не мог звонить охотник за призывниками. Я подошёл к двери, несколько раз споткнувшись о свёклу. Она каталась по полу, собирая пыль волосатыми боками.

Налитое в немытые бокалы вино производило впечатление содержимого выжатой тряпки. Я обнаружил это, смотря, как Вадим энергично вертит бокал в руках. Он вертел его так быстро, будто надеялся высечь из бокала искру.

Я осушил свой и, ожидая, пока он начнёт говорить, принялся катать ногой свёклу. Из пакета, оставленного бабушкой в коридоре, и который я сшиб ногой спросонья, выкатились несколько мелких помидоров, картофель, гранат, другие малоизвестные мне фрукты и овощи. Я покатил свёклу в сторону Вадима: она остановилась у его громадных ступней, скрытых за разноцветными носками. Один носок у него был тёмно-серый, а другой — светло-бежевый, почти близнецы, они всё же были разные. На одном зияла дыра. Вадим, в отличие от нас с Филиппом, никогда не имел дырявых носков, а эти были с огромной, вопиющей дырой в половину пятки.

— Ты в курсе, обратился я к нему, — что у тебя на ноге огромная дыра, размером с галактику?

— Женщины — похотливые гнусные существа, — высказался Вадим, перестав наконец терзать стакан, отложив его в сторону.

— Гнусные, говоришь? И что же привело тебя к столь пессимистичному выводу? — спросил я с полуулыбкой. Вадим понял мою иронию: щёки вспыхнули, он закусил зубами бледную свою губу.

— Хочешь сказать, что ты знал заранее, что Аня… что Аню… трахает этот ублюдок, любитель тортиков?

— Не то чтобы я был уверен, но, скажем так, не исключал такого развития событий. Кстати, не хочешь бисквит? Бабушка привезла сегодня…

— Я хочу застрелиться. Бабушка не привозила тебе пистолет?.. — Вадим залпом осушил вино и достал сигареты. Не вынимая их, он принялся вертеть пачку в руках также, как вертел бокал.

— Но это ещё не самое страшное. Теперь Аня хочет развод. Она забрала все вещи, — Вадим уронил голову на плечи и тяжело, всем телом вздохнул. — Она сказала, что ей надоело быть нянькой, она, видишь ли, хочет чувствовать себя слабой женщиной.

— Слабой женщиной, вот оно что… — я хотел пошутить насчёт её широкой спины и крепких бицепсов, которые серьёзно мешали её ощутить себя в этой роли, но воздержался.

— …А со мной она себя, эта сука, таковой не чувствует, — добавил он приглушённым голосом, донёсшимся из переплетения рук и головы. — Она считает, что я не справляюсь, что я несостоятелен, как муж…

— Это прозвучит странно, — сказал я, — но я абсолютно согласен с Йоко… с Аней.

Вадим поднял на меня мокрые непонимающие глаза.

— То есть я не считаю правильным, что она переспала с «тортиком», и всё такое, — продолжил я. — Но ведь ты и правда очень… плохой муж, надо смотреть в глаза правде. Какой из тебя… да и из меня, из таких, как мы, муж, глава семейства. Я не могу представить тебя или меня этаким причёсанным самцом в костюмчике, ежедневно возвращающимся в семь вечера домой, к жене в фартуке, борщу и сопливым детям с их крохотными липкими ручонками. Все эти лицемерные семейные торжества с участием дальних и ближних родственников, ежегодные выезды на море… Неужели для этого мы рождались на свет?

Вадим переменил позу, снова воззрившись на меня. Я пнул свёклу ещё раз, отчего она укатилась под диван, окончательно.

— Я не говорил тебе всего этого раньше, чтобы не расстраивать тебя, но признай, это так. Такие, как мы, не созданы для общечеловеческого института брака. Мы — не все… Да, мы далеки от среднего женского идеала, оценить нас в состоянии только неординарна женщина. Твоя же Аня — женщина ординарная…

— Это ещё мягко сказано! — грозно сдвинув брови, заявил Вадим.

— Вам было не ужиться вместе, ваш семейный союз был обречён на провал! Вы всё равно разошлись бы рано или поздно, потратив гораздо больше времени и здоровья на взаимное притирание. Вы стёрли бы друг друга в порошок, притираясь! — бойко воскликнул я, довольный внезапно родившейся в голове словесной игрой. И продолжил, уже более сдержанно. — Я уверен, в глубине души ты теперь счастлив, ты сам давно хотел избавиться от неё. Тебе просто не хватало элементарной смелости! И вот, она сделала всю работу за тебя, освободила тебя от себя, да ещё и осталась виноватой перед тобой, теперь она уходит поверженной! Так что же ты не рад? Радуйся!

Вадик не слушался моих указаний и не радовался.

— Радуйся, ну! — прикрикнул на него я. — Наслаждайся жизнью, пляши! Давай же!

Вадим не плясал. Он продолжал сидеть, всё больше и больше сдвигая уже наползшие друг на друга мохнатые брови.

— Ты говоришь то, что требуется говорить в таких случаях, — констатировал Вадик, в очередной раз вздыхая. — Даже если ты и прав, и мы не созданы друг для друга, мне всё равно мучительно больно, оттого, что она предпочла меня, своего мужа, этому ничтожеству… Я страдаю при одной мысли, что этот уложенный гелем, наманикюренный выродок взбирается на мою женщину, а женщина выгибает спину, послушно раскорячивает ноги… Я рву на себе волосы, лезу на стены, бьюсь головой об пол — вот так теперь проходят мои обычные будни… Она унизила меня, оттопталась на моей мужественности.

— Да, понимаю, тяжело смириться с тем, что твоя жена предпочла тебе явное ничтожество, но говорю тебе, взгляни на это с другой стороны… хочешь джойнт?

У меня были остатки травы, в сущности, сор, который остался на дне купленной давным-давно круглой баночки. Я сделал два тонких, расклеивающихся джойнта, отдал тот, что был сделан аккуратнее Вадиму, и уселся на стул напротив. На подоконнике, я увидел, светился экран телефона — звонила Майя. Я повернул телефон экраном вниз и вернулся к Вадиму, к его болезненным откровениям, лившимся из него рекой.

Сам, без малейшего моего участия, в своём монологе Вадим прошёл путь от кромешного женоненавистничества и радикальных заявлений вроде кровавой расправы над коварными любовниками, а потом и над самим собой, до оплакивания своей утраты, восхваления лучших качеств Ани-Йоко, которых у неё оказалось, пожалуй, даже чересчур много, а потом снова вернулся к ненависти, к повторению моих слов об ординарности, ущербности и примитивности человеческой конструкции под названием Аня и закончил свой спич вычурным поэтическим самовосхвалением:

— Мы — одинокие волки, творцы. Где найдётся та женщина… те женщины, умные и понимающие, достойные нас, способные вынести как и весь мрак, все таящиеся в нас тёмные глубины, так и то прекрасное, что выгодно отделяет нас от примитивных самцов-биороботов.

— Ну а что будем делать с выступлением? — попытался я вернуть поэта с его пьедестала. — Отменим его?

— Ни в коем случае! — Вадим вскочил с кресла, воздев к потолку указательный палец. — Интеллигент-размазня, думают эти два животных, которые прямо сейчас возлежат, потные после мерзкого своего сношения, на наших простынях, да ещё и потешаются надо мной. Они думают, что я забился в угол и плачу, оскорблённая благодетель, но нет! Они думают, что я не выдержу позора, что я просто сдамся и уступлю, как должно уступать интеллигентному неудачнику! Так вот, я принимаю вызов! Я взгляну смело, в лицо врага, негодяя Сергеева, плюну в него, я заставлю его наглую рожу пылать от стыда! Он не сможет уже вычеркнуть нас из программы фестиваля, не сможет, только если мы не захотим. Теперь мы хозяева ситуации! Мы выступим и мы победим! Мы превратим моё поражение, моё бесчестье в триумф!

— Ну хорошо, как скажешь, — я выпустил бледное кольцо дыма, переместившись с ногами на диван.

— Если Сергеев даже не слушал нашу пластинку или слушал, но считает, что наши песни комфортны, нейтральны, достаточно удобны для того, чтобы исполнять их на официальных мероприятиях, мы должны сочинить новые песни, бескомпромиссные и яростные, как стихия! Мы исполним их и сделаем скандал, сорвём их мероприятие! Они навсегда запомнят нас, настоящих анархистов, героев рок-н-ролла!

— Попробовать можно, — неуверенно поддержал я друга. — Меня тут, вроде как, уволили с работы, так что теперь появится свободное время…

— Прекрасно, всё складывается как нельзя лучше! — Вадим уже стоял с ногами в кресле, жестикулируя и брызжа слюной, как психопат или как полководец перед решающим боем.

— Я хочу, — требовал Вадим, размахивая руками, — чтобы к концу недели ты написал три новые песни, такие песни, которые схватят меня за кишки и вырвут эти кишки через рот и раздавят их потом сапогом на асфальте… выражаясь метафорически…

— Ха-ха, ладно, я постараюсь…

Вадим вдруг резко встал и принялся судорожно прохаживаться по комнате. «Нечто» под полом тревожно зашевелилось.

— Так… мне, видимо, пора домой. Пойду собираться, — резко успокоившись, сообщил мне Вадим. Навис надо мной взмолившейся скромной ивой.

— Ты можешь остаться на ночь, разумеется. Если хочешь, можешь оставаться здесь столько, сколько считаешь нужным… — и, поразмыслив, я добавил. — Конечно, в пределах разумного…

— Спасибо тебе друг, спасибо… мой единственный, добрый и нежный друг. — Вадим залез ко мне на диван и крепко оплёл своими длинными руками. Горячая его слеза пролилась мне на щёку.

— Ну-ну, ничего, всё будет хорошо, я отведу тебя к твоей постели…

Хныча и поскуливая, Вадим поплёлся со мной в кабинет. Отказавшись мыться, чистить зубы и принимать от меня какие-либо постельные принадлежности, он лёг на диван и, некоторое время ещё проплача, вскорости захрапел. Я накрыл его пуховым одеялом, хотя в кабинете было тепло, выключил свет и с ощущением выполненного долга отправился к себе.

Ни осада моих дверей военными подразделениями, ни увольнение с работы, в последние дни не могли отвлечь меня — от главного, от Наргиз. Вернее, от физического с ней контакта. Я говорю не о совокуплении, разумеется, об этом в контексте наших с Наргиз отношений мне и подумать было неловко, но хотя бы о прикосновении рук, о поцелуе. Тот случай, когда Наргиз помогала мне, избитому, доползти до скамьи, я не считал.

На нашем первом свидании, если это было свиданием, в музее современного искусства, видя, как она отстраняется от меня, аккуратно и последовательно избегает непринуждённого сближения тел, я понимал, что ни о каком поцелуе не идёт и речи. Если бы я полез целоваться, скорее всего, получил бы пощёчину и лишил бы себя тела Наргиз навсегда.

Поцелуй на свидании номер два не казался уже такой безнадёжной авантюрой. Стало ясно, Наргиз встречалась со мной не из жалости: гипотезу о том, что ей и правда не с кем было играть в теннис, я с негодованием отверг, как нежизнеспособную. Совершенно точно я видел в её глазах некоторую благосклонность, по крайней мере, она смотрела на меня уже без презрения, как тогда, в первый раз, когда мы сидели втроём с полоумной Майей. Проводив Наргиз до дома в последний раз, я подумал с наглым самодовольством, что это теперь не она мучает меня отдалением меня от своего тела, а уже я её. Однако теперь, когда она согласилась встретиться в третий раз, медлить было больше нельзя. Это должно было случиться, и это случилось.

В тот вечер мы отправились смотреть кино. Шёл новый фильм Вуди Аллена. Это было смешное и приятное кино, повествующее о молодом писателе, который, блуждая по ночному Парижу, странным образом оказывается перенесённым в прошлое — в Париж 20-х годов, во времена Коула Портера, Пикассо, Дали, Хемингуэя и Томаса Элиота. Общаясь в их кругу, писатель с омерзением каждое утро возвращается в пошлый современный Париж, к любимой невесте, одержимой лишь покупкой подходящей мебели. Однако, в конце концов, он понимает, что жить прошлым — глупо, всё, что необходимо для счастья, можно найти здесь и сейчас. Внутренне не согласный с автором, но всё же вдохновлённый фильмом, я похлопал появившимся в светлеющем зале титрам. Наргиз посмотрела на меня с осуждением. Фильм понравился и ей, но, как мне показалось, гораздо меньше.

После мы прошлись пешком до остановки и сели в пустой троллейбус, в самый конец. Быстро проехав по Китайгородскому переулку, мы пересекли одну за другой Старую и Новую площадь, скрипя тормозами и звякая тросами, мы развернулись на Лубянке и там уже встали в глухую пробку на Лубянской площади. Я высунулся в окно и увидел, что впереди ремонтировали дорогу гастарбайтеры в жёлтых спецовках со стоп-сигналами на спине. Старинная брусчатка с обеих сторон кишела прохожими.

— Так вот почему никто не ездит на троллейбусах по центру, — сказала Наргиз через 10 минут однообразного, безнадёжного какого-то стояния. За окнами стремительно стемнело, яркие фонари и гирлянды Тверской освещали её лицо, худое и бледное, белую длинную шею, на которой я разглядел невидные раньше крохотные бесцветные пупырышки. Я любовался ей, любовался бровями, лбом, едва заметными нежными ушками, вспархивающими заострёнными ресницами. Она сидела, опустив глаза, и загадочно и тревожно улыбалась. Я немного наклонился к ней, коснувшись своим бедром её бедра. Наргиз не отодвигалась. Я наклонился к ней, вгляделся внимательно в её чёрные и горячие, как угольки, глаза, а потом посмотрел на губы, дерзкие и взволнованные.

Я прижал Наргиз к себе и нежно, вдумчиво поцеловал. Она закрыла глаза и неуверенно положила свою руку мне на запястье.

— Дурак ты, — выдохнув, сообщила она.

— Почему?

— Не знаю, — она пожала плечами и поцеловала меня сама, коротко и стремительно, как президенты-чекисты целуют детей в пупок.

Испытав неожиданный прилив нежности, я обнял Наргиз и прижал к себе очень крепко, так, что её плечо оказалось у меня под носом, а голова где-то за спиной. Я зарылся в её волосы и поцеловал макушку.

— Почему ты обнимаешь меня, как медведя? — по-детски недовольно, наморщив носик интересовалась Наргиз.

— Не знаю… — теперь пришёл мой черёд не знать.

Троллейбус, наконец, качнулся и с набирающим силы рёвом двинулся вперёд. Витрины никогда не закрывающихся баров и кафе Тверской мигали нам своими бездушными огнями.

В следующие несколько дней мы почти не расставались. На работе я получил расчёт, который оказался неожиданно щедр. Щедр настолько, что я чуть не прослезился от стыда, застыв в междверном пространстве между отделом кадров и кабинетом бывшего уже начальника.

Суммой, которой я теперь располагал, можно было распорядиться несколькими способами. Можно было поступить, как поступил бы благоразумный человек, то есть, постепенно расходуя её на необильное, сбалансированное питание, что спокойно позволило бы продлить функционирование организма в течение следующих двух-трёх месяцев. Этого времени должно было хватить, чтобы найти новую работу и там, на ней, уже получить новую порцию денег. Но этот вариант был отметён сразу. Второй вариант казался привлекательнее — обратить эти деньги в тяжёлое похмелье, беспамятство и всевозможные венерические заболевания, которые станут следствием нескольких прекрасно проведённых дней и ночей. В итоге же был избран третий вариант, вариант глупого влюблённого, предполагающий спускание всех имеющихся средств на различные романтические чудачества.

Сперва мы отправились в планетарий. Мне сразу же понравились удобные полулежачие места, уютный мрак, близость Наргиз. Я погладил её по щеке и собрался поцеловать, но наткнулся на выставленный острый кулачок. «Мы смотрим на звёзды», — сказала Наргиз. Я обиделся и стал смотреть на звёзды. Очень скоро я уснул. Наргиз будила меня, похрапывающего, тычками в рёбра. «А это — комета Галлея», — сообщал сверху томный мужской голос. «Пойдём отсюда, а?» — предложил я ей.

Культурный голод Наргиз был неутолим — следом мы отправились в литературный музей.

Была мягкая, солнечная погода, чувствовалось приближение лета, в музее же было сыро и мрачно, как в горной пещере. Посетителей почти не было, только смотрительница, строгая дама в шали и платье до пола, прохаживались по залу и с неодобрением изучала оконную пыль. Повсюду были развешаны фотографии и портреты классических писателей, старые книги томились под стеклом, распахнутые на середине. Пробыли мы в музее недолго — в первом же зале я обнаружил уморительный портрет графа Толстого, который восседал в беседке с расстёгнутой ширинкой. То есть даже не расстёгнутой, её там просто не было, только бечева перетягивала спадающие просторные штаны. Я с трудом сдерживал вырывающийся из горла дурной хохот.

— Погляди-ка на великого классика, — подозвал я Наргиз, сосредоточенно вчитывавшуюся в какую-то пожелтевшую грамоту. — У нашего графа, как некоторые говорят, непорядок внизу.

И всё-таки неприлично рассмеялся. Смотрительница ошпарила меня своим взглядом.

— Веди себя прилично, — Наргиз мельком глянула на фотокарточку. — Ну и что здесь такого? Он старый уже человек… был. Ему, может быть, было тяжело… К тому же, там ничего такого не видно…

Реакция Наргиз развеселила меня ещё больше. Я вдруг стал хохотать, громко, безумно. Наргиз пыталась меня остановить, но я смеялся всё громче, хохоча, я опёрся на стекло. Смотрительница чуть не упала в обморок, однако, взяв себя в руки, подошла ко мне и, грубо схватив за рукав, вытолкала наружу. Я послушно следовал за ней, вытирая слёзы.

— И тебе не стыдно?..

— Нет, ничуть…

— Ужас! С тобой нельзя ходить в приличные места… — впрочем, Наргиз не сильно разозлилась.

На следующий день мы отправились в зоопарк. Там я чувствовал себя гораздо комфортнее. И дело было не только в диких животных, сношающихся и испражняющихся на глазах у публики, но и в том, что я всегда любил возвращаться на прежние места работы. Вкалывая в зоопарке, я смотрел на забор и сам чувствовал себя зверем в клетке, зверем с девяти до шести, и теперь, когда я в любой момент мог выйти и войти, и снова выйти за территорию, мог не улыбаться и не пожимать руку детишкам, не позировать с ними для фотографа и не выслушивать их полоумные бредни, вдыхая запах животного дерьма, я чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Мы ели сладкую вату и подолгу останавливались у каждого вольера. Наргиз не пожелала идти в террариум, зато долго простояла у резервуара с белыми медведями. Один из них, стоя на возвышенности, из кожи вон лез, чтобы понравиться публике — махал лапами, вертелся вокруг оси, ревел, мотал косматой головой. Дети кидали ему еду, однако вся она, минуя артистичного медведя, скатывалась вниз, где её поджидал другой медведь, угрюмый и неартистичный, который её спокойно и с удовольствием поедал.

— Вот так и в жизни, — с грустью пробормотал пожилой мужчина в широкополой шляпе.

На песочной насыпи возлежала троица тигриных особей, двое самцов и одна самка, определил я сразу. Самцы почему-то были вместе, скрестив лапы и, лаская друг друга шершавыми языками, блаженно кувыркались на песке. Растерянная самка пружинисто прогуливалась вокруг них, кругами.

— Вот так и в жизни, — вырвался вздох у крупной, густо накрашенной дамы. Мы шли дальше. В кущах «сказочной» части зоопарка, среди морских свинок и кур, Наргиз позволяла себя целовать. Наши языки неуверенно соприкасались, в то время как мои руки путешествовали по её спине, в робких попытках опуститься ниже. Целуясь, Наргиз закрывала глаза, и я снова рассматривал её лоб, и волосы, и ресницы — все детали беззащитного, всецело поглощённого слюнообменным процессом личика. Длинные ресницы трепыхались, возя кончиками по моей щеке. Ресницы не оставляли следов — Наргиз почти не красилась, только гигиеническая помада бесцветным слоем лежала на её губах, оставляя на моих нечто приторное и невкусное. Из зоопарка мы выходили неторопливо, держась за руки. Я держал её крепко, Наргиз баловалась, щекоча внутреннюю сторону моей ладони ноготками.

Потом мы оказались на ВВЦ. Долго блуждали среди советских кубических павильонов, величественных скульптур колхозниц и колхозников, скрипящих аттракционов, пили пузырящийся лимонад из автоматов, в то время как орды зудящих ос роились над головой.

Солнце светило ярко, а голос Аиды Ведищевой из репродуктора в сотый раз повторял про то, что «звенит январская вьюга».

«Не видят люди друг друга, проходят мимо друг друга» — веселясь, подпевала Наргиз. Я снова взял её за руку, и мы пошли к колесу обозрения. Вдохновившись открывающимися из стеклянной будки видами, Наргиз вдруг прижалась ко мне и снова стала целовать. Её руки оплели шею и зарылись в мои волосы. Губы после лимонада были липкими и шершавыми, целоваться было вязко и сладко. Целуясь, я заметил, как из соседней будки, возвышавшейся над нами, на нас уставилось белокурое семейство из четверых участников — мама и трое детей. Все они, почему-то забыв про виды, внимательно следили за нами. «Наргиз, посмотри», — Наргиз резко отстранилась от меня, вспыхнув пунцовой краской. «Отстань от меня, бесстыдник!» — прошептала она, отвернувшись к окну. Заключительную часть маршрута мы провели молча, отодвинувшись друг от друга. Румянец на щеках Наргиз не сходил ещё долго, может быть, час.

В кафе рядом с аттракционами было тесно и многолюдно. Было много детей, и они шумели. Буфетчицы звенели посудой и беззлобно переругивались с кем-то, скрытым стеной, с уборщиками или поварами. На кафельном полу высыхал змеевидный след от мокрой тряпки. Наргиз ела салат Цезарь, хрустя сухариками, а я по-прежнему не мог оторвать от неё глаз.

«Ну вот, — думал я — теперь у меня появилась девушка, с которой я буду гулять за ручку, покупать ей цветы и мягкие игрушки. Нормальные отношения с нормальной девушкой. Это странно и нетипично, такого не было со мной никогда…» Ну, может быть, было до этого разок, но мы не будем о том вспоминать.

Моя девушка, сидящая напротив меня, была неотразима. Эти губы, эти волосы и в особенности эта высокая вздымающаяся грудь, всё было до того гармонично и прекрасно, что на глаза у меня наворачивались слёзы радости. Люди отвратительны, когда едят. Но она — ничуть, она питалась как ангел. Вероятно, в этот момент моё лицо приняло дебиловато-блаженное выражение, потому что Наргиз усмехнулась, когда поймала мой затуманенный грёзой взгляд.

— Почему ты не ешь? — спросила она.

— Не знаю, не хочется.

— Ты такой странный, ты же не ел с утра. Молодой мужчина, здоровенный, а питаешься, как девочка.

— Не такой уж я здоровенный, — обиделся я. — Я худой и болезненный. К тому же я не могу есть, когда повсюду столько людей. Они все смотрят на нас.

— Какой неженка…

Люди, и, правда, смотрели на нас. Я заметил это впервые, когда мы взялись за руки.

Считается, что в Москве люди совершенно безразличны. Они, то есть мы, пресыщены любого сорта зрелищами, потому взирают на всё с одинаковым бессмысленно-унылым равнодушием. Делая татуировки, прокалывая уши и нося слишком узкие и слишком рваные штаны, я рассчитывал, что окружающие будут бросаться ко мне в гневном остервенении, будут хватать за руки и тащить в милицию, скамеечные бабушки будут вслух гадать, кто я, наркоман или пациент психлечебницы, однако ничего этого не происходило. Москвичи смотрели на меня так, как и раньше… «Как смотрели бы они и на высадившихся инопланетян или на русалок», — решил для себя я.

Они не обращали внимания и на нас с Наргиз, когда мы просто шли вместе, торопливо и на расстоянии. Но вот, когда мы стали вести себя как пара, острые взгляды, любопытные, внимательные сразу заскользили по нам. Вместе мы производили на окружающих странное впечатление: разукрашенный татуировками, вихрастый, всклокоченный я, и собранная, строгая молодая кавказская женщина Наргиз, неясно почему, но очевидно, мы производили на окружающих почти шокирующее впечатление. Наргиз, похоже, замечала это так же, как и я, но странным образом это волновало её гораздо меньше.

— Ты любишь кататься на карусели? — прервала мои размышления Наргиз.

— На карусели? — я встрепенулся. — Не знаю, я никогда на ней не катался.

— Как можно было ни разу в жизни не покататься на карусели? — удивилась Наргиз. — Ну, хорошо, а на американских горках, ты любишь кататься на них?

— Я не люблю. То есть, я не катался и на них, но знаю, что не полюблю. Я вообще терпеть не могу все эти аттракционы.

— Готова спорить, ты просто никогда не катался ни на одном из них! Боже мой, наверное, у тебя было ужасное детство!

— Катался, катался…

Я поморщился, выудив из небытия единственное аттракционное воспоминания. Оно было отвратительно, как выуженный из пруда сгнивший труп.

— Ну, расскажи! — попросила Наргиз так лукаво и озорно, будто выпытывала у меня совсем уж интимные подробности.

— Знаешь, есть такой аттракцион с машинками, — сказал я полушёпотом, наклонившись к самому уху Наргиз. — Где надо ездить и сталкиваться друг с другом.

Наргиз деловито кивнула. Знаю, мол, и такое видали.

— Так вот, стоило мне только сесть в свою машинку, как эти проклятые дети набросились на меня всей толпой и принялись атаковать меня со всех сторон на своих машинках. Это было чудовищно! Они били и били меня, не давая перевести дух, а мой борт трещал на весь парк аттракционов.

— Бедняжка, — сказала Наргиз, впрочем, без особой жалости.

— Они сразу почувствовали, что я не такой, как они. Дети сразу чувствуют чужака.

— То есть ты всегда был такой, ну, с приветом?

Я молча протянул руку и взял немытым пальцами с тарелки Наргиз маленький помидор-черри. С хрустом прожевал.

— Не обижайся, — сказала Наргиз, на всякий случай отодвинув от меня тарелку. Я достал сигарету и сунул уж было в рот, но вспомнил, что заведение — для детей. Ох уж эти мерзкие дети… Вернул сигарету в пачку.

— Ну, и чем дело кончилось?

Я молчал, глядя в окно. На бордюре сидели девочки-подростки и ели розовое мороженое. «Клубничное», — отчего-то тоскливо подумал я.

— Ну, скажи, — закапризничала Наргиз, куснув зубочистку.

— Чем-чем… — я повернулся к ней. — Я расплакался и убежал. Вот и вся история.

На следующий день мы отправились на каток. Выяснив, что я ни разу не был и на катке, Наргиз не отставала от меня, пока не добилась от меня согласия. «Будет весело», — всё твердила она. «Ну конечно», — отвечал я с сомнением. В первый раз Наргиз сильно опоздала на встречу — на 20 минут. Ожидая её с цветами, я стоял под дождём. Я мог встать под козырёк, но я стоял и мок, наблюдая за тем, как пузырятся лужи. Я хотел, чтобы Наргиз было стыдно, чтобы Наргиз пожалела меня. Пока я ждал, встретил пробегающего мимо Митю. Он, как всегда, невзирая на погоду, носился вокруг дома, а потом делал физические упражнения на спортивной площадке. Он был бледен и бодр и одет в привычный спортивный костюм ядовито-жёлтого цвета. Кожа лоснилась от дождя и пота. Мы поздоровались.

«Как дела, как ты, как поживаешь?..» «Нормально. Как сам?..» «Отлично, отлично… Здорово». Любопытный взгляд на цветы. «Кого ждёшь?» «Да так, никого…» «Заметно, что я похудел? Я сбросил четыре килограмма.» «Да, разумеется. Ты отлично смотришься! Так держать, физкульпривет!» «Ротфронт!»

Мясистый Митин зад стремительно удалялся. Ни черта ты не похудел, несчастный маленький толстячок Митенька, а может, даже ещё и поправился. Тот же вес в том же спортивном костюме. Митя бежал, бежал где-то уже вдалеке. Я смотрел ему вслед долго и грустно, а потом появилась Наргиз. Материализовалась из тумана и сырости, в сером плащике и под зонтом.

— Весь промок, ну что же ты! — она чмокнула меня в щёку и растрепала волосы. Посмотрела на меня с улыбкой и поцеловала ещё, очень нежно, привстав на цыпочки. Я нагнулся и подхватил её на руки. Наргиз взвизгнула, выронив зонтик на асфальт.

— Отпусти меня немедленно, негодяй!

— Видишь, какие огромные впереди лужи? — я чуть наклонил Наргиз к земле, чтобы она могла изучить их более внимательно. — Я обязан перенести тебя на руках.

— Какое благородство! О, мой рыцарь! — сказала Наргиз, старательно вытирая испачканный зонт. Я легонько подбросил её на руках, чтобы она снова взвизгнула и пошлёпал по лужам, чувствуя, как вода проникает в ботинки. Я шёл, наступая в каждую из них, а Наргиз смеялась надо мной и покачивала ножками. До чего же была лёгкая, эта Наргиз, как её только не уносило ветром!

До торгового центра «Некрополис», в котором располагался каток, мы доехали на такси. На первом этаже происходил какой-то шумный праздник: в воздух взметались разноцветные шарики, были слышны заполошные крики аниматоров в микрофон.

У катка была большая очередь. На самом катке тоже была масса людей, в особенности детей, все катались по кругу и были радостны. Чем дольше я брёл в крикливой, запрограммированной на веселье орде, тем хуже я себя чувствовал, и, дойдя уже до самого катка, окончательно понял, что кататься я не буду, никогда и ни за что.

— Я не буду кататься, — объявил я Наргиз.

— Но почему?

— У меня болит нога, — сходу соврал я, не успев даже подумать.

— Не ври, ты не будешь кататься, потому что там много людей, и ты боишься, что будешь выглядеть глупо. Да там полно людей, которые так же, как и ты, не умеют кататься! В этом нет ничего страшного.

— Нет, я думал, что смогу, но нет, ничего не выйдет. Воля моя слаба.

— Это я уже поняла. Но почему нельзя просто попробовать?

— Нет, прости, я лучше займу столик.

— Ты ещё пожалеешь! — она погрозила мне, то ли в шутку, то ли всерьёз.

— Не сомневаюсь! Скользкого тебе льда… или что там нужно желать фигуристам?

— Иди уже… — отмахнулась недовольная Наргиз.

Рядом с катком находился ресторанный дворик, также сверх нормы заполненный людьми. Я с трудом нашёл свободное место — столик, заваленный смятыми жирными салфетками и обёртками из-под бургеров. Я побросал это всё на поднос и поставил поднос под круглый алюминиевый стол. Передвинул стол поудобнее, поближе к катку, и уселся.

Столы были очень лёгкие, я подумал, с каким удовольствием я запустил бы таким столом в катящуюся по кругу толпу. Откуда во мне столько агрессии? Несчастливое детство, недостаток любви. «Я — старый солдат, не знающий слов любви», — вспыхнула в голове неясного происхождения фраза. Я смотрел, как конькобежцы скользят по льду, легко и изящно — наглядно счастливые улыбки, заснеженные от редких и безболезненных падений коленки — ощущение всеобщей гармонии. Интересно, почему мама не отдала меня в фигуристы в раннем моём отрочестве? Может быть, сейчас бы я с удовольствием порхал по льду в обтягивающем блестящем трико, изредка подбрасывая хрупкую партнёршу в изумлённый зал, я чувствовал бы гармонию, как и все они, и бросаться столами и стульями мне бы не хотелось. Я присоединился бы к братству скользящих по льду. Избранной касте белозубых счастливцев.

Тем временем, на льду появилась Наргиз. Под плащом она, оказывается, была одета в обтягивающую блузку и чёрные обтягивающие джинсы, топорщившиеся на лодыжках, там, где соприкасались с крепкой материей конькобежной обуви. Не ища меня взглядом, она сделала несколько размашистых, быстрых кругов, огибая самых неповоротливых. Я заметил, как с ней поравнялся парень, младше её, кавказец, слишком белокожий и горбоносый; катался он плохо, и Наргиз приходилось тормозить, вступая с ним в диалог. Он смотрел себе под ноги, разговаривая с Наргиз, Наргиз косилась на него через плечо. Потом резко, внезапно оторвалась, оставив парня в некотором отупении. Неподалёку от меня официант разносил напитки. Я подумал: «К чёрту всё», и заказал себе виски. Но виски не было, были только коктейли, и тогда я заказал себе загадочную «Слезу шотландца». В кармане настойчиво заверещал телефон. Вадим.

— Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Андрей, помоги мне, я не знаю, что мне делать! — умоляюще вопил он в трубку. Я зажал телефон между плечом и ухом и добавил несколько овальных льдинок в стакан с «шотландцем» специальными щипцами.

— Что случилось? Ты где?

— Я в подъезде. В Анином подъезде.

— Что ты там делаешь? Езжай домой.

— Я просто хочу поговорить. Я хочу понять… — голос Вадима прерывался. Ощущения было такое, будто он делает в процессе разговора какие-то сложные гимнастические упражнения.

— Что ты хочешь понять? — прервал его я. — Всё и так понятно.

— Нет… Нет. Они не пускают меня. Я звоню в дверь, но мне никто не открывает. Во всех окнах горит свет…

Я попробовал «Слезу шотландца». Напиток оказался ужасно горьким. Я едва удержался от того, чтобы не выплюнуть его обратно, но всё же проглотил. Наверное, такой и должна быть слеза простого пролетария-шотландца на вкус, терпкой, непереносимой.

— Думаешь, она прямо сейчас спит с «тортиком»?

Вадим всхлипнул. Кажется, он рыдал. Я представил, как его горячие слёзы обильно заливают трубку, и на всякий случай чуть отстранился. И выпил ещё своей «шотландской слезы».

— Послушай меня, — я постарался звучать как можно убедительнее и твёрже. — Возвращайся домой, расслабься, сделай себе джойнт.

— У тебя больше ничего не осталось. И алкоголя тоже.

— Ты уничтожил все мои запасы? Какая же ты тварь, Вадим!

— Я должен с ней поговорить. Я с ума сойду…

— Ты, долбаный неврастеник и психопат! — заорал на него я. — Тряпка! Кончай реветь и поезжай домой.

Вадим отключился.

Вот она, обратная сторона влюблённости — вопли и сопли перед запертой дверью. Невменяемость, неврозы и бесконечная депрессия. Бедный, несчастный дурачок Вадим. Невероятно, как человек может деградировать под влиянием даже самой обыкновенной внешне самки. Наверное, всё дело в особенных флюидах, которые они продуцируют. Расслабился на минутку — и всё, ты в западне. Вчера — герой, ловелас, насмешливый и хладнокровный, а завтра, уже не помня себя, валяешься под дверью, за которой твой предмет любви сношается с первым попавшимся хером из подворотни.

Я посмотрел на Наргиз. Она грациозно, умело рассекала коньками лёд. Волосы вздымались, шарообразная грудь упиралась в блузку. «Нет, — думал я, — второй раз они меня не проведут».

Она села за столик, когда я допивал вторую порцию. Вторая порция «шотландца» была хотя и ещё хуже предыдущей, но здорово согревала, размывая по членам покой и умиротворение. Наргиз заказала себе зелёный чай. Растрепала волосы и собрала в пучок. Щёки у неё горели, очевидно, от интенсивной беготни на коньках, но я почему-то подумал: «от стыда».

— Пока ты пьянствовал, твою девушку чуть не увели, — сообщила Наргиз.

— Мою девушку? — я вздрогнул.

По-видимому, чай был слишком горячий, потому что Наргиз сморщила губки. Подула на него и сделала осторожный глоток.

— Повторить коктейль? — это спросил официант.

— Нет, спасибо.

— Да ладно тебе, не стесняйся, я не против, — Наргиз откинула тяжёлую прядь со лба. Помешала маленькой ложечкой чай и приветливо улыбнулась официанту.

— Это не имеет значения. Мне, пожалуйста, минеральной воды. С газом. И чтобы побольше газа! — добавил я почти угрожающе. Я расстегнул ворот рубашки — вдруг стало душно, тесно, неуютно. Всё-таки стоило запустить столом на каток, может, полегчало бы.

— Что с тобой сегодня? У тебя нет настроения? Если ты расстроился из-за «пьянства», извини, я и не думала тебя задеть. Я уже привыкла к тому, что мой парень — безработный алкаш. Ох, извини, я опять… — Наргиз, похоже, была настроена на шутливый лад.

— Дело не в том. Хотя я ценю твою иронию.

Я приблизил свой стул к стулу Наргиз с натужным скрипом. Что-то натужно проскрипело и у меня внутри.

— Меня интересуют наши отношения, — каким-то сухим, хриплым, не своим голосом произнёс я. И продолжил голосом ещё более не знакомым мне. — Наргиз, ты серьёзная девушка, и я понимаю, что ты, вероятно, думаешь о том, куда движутся наши отношения, и всё такое…

— Никогда бы не подумала, что услышу от тебя что-то подобное, — она соорудила такое обиженно-гневное лицо, как будто я оскорбил её. Но это, очевидно, тоже была игра. После этого Наргиз широко и ясно улыбнулась. У неё были удивительно белые зубы, как и у всех, кто был сегодня на катке. — Почему вдруг тебя стали волновать наши отношения?

— Совсем не вдруг… Просто мне кажется, у нас с тобой разные взгляды на этот вопрос, и это может вызвать некие… разногласия в будущем…

Наргиз посмотрела на свои ноготки, короткие и аккуратные, словно увидела их в первый раз.

— И какие же у тебя взгляды… на этот вопрос? — теперь Наргиз перешла на подчёркнуто деловой тон.

— Ну, я, например, не очень представляю себя в роли ну скажем…

— Мужа?

— Именно. То есть, я не представляю себя, возвращающимся после тяжёлого трудового дня в квартиру, где меня ждёт жена с борщом и эти дети… с их крохотными липкими ручонками…

— Вижу, ты и правда ненавидишь детей…

— Я ненавижу людей, но детей особенно, как самую непредсказуемую и докучливую их разновидность. Но дело не только в них. Меня вообще от всего этого воротит. От всей этой семейной… хрени. И вообще, я не готов…

Наргиз молчала. Я помолчал тоже, а потом добавил:

— Я просто хочу, чтобы ты это знала, и знаешь ли, не питала иллюзий.

— Не питала иллюзий… — эхом отозвалась она. — Ты мог бы этого и не говорить: у тебя и так всё это на лице написано. Поспешу тебя обрадовать: никаких иллюзий я не питаю и никаких планов не строю.

Наргиз посмотрела в сторону катка. Там происходило всё то же самое: люди, визжа, катились по кругу.

— Раньше, когда я встречалась с другими, — не поворачиваясь ко мне, она продолжала. — Я всегда представляла будущее… я же девушка, без этого никак. Свадьба, большой дом, много детей… Видимо всё то, что ты определил как «семейная хрень». Но сейчас, я не представляю ничего вообще. Я не вижу нашего будущего. Я просто стараюсь жить сегодняшним днём, стараюсь об этом не думать, мне нравится проводить время с тобой, вот и всё! Можешь не переживать об этом.

— Вот как…

— Неужели ты не понимаешь сам? У меня в семье строгие правила… даже если бы ты был…

— Нормальным человеком? — грустно усмехнулся я.

— В общем, даже если бы мы оба очень хотели… «семейной хрени», это было бы невозможно. Я вообще не понимаю, зачем нам этот разговор…

— Что за средневековье… — рассердился я, — я и не думал, что кто-то следует всерьёз этим правилам. Это просто глупо.

— Пожалуйста, не кричи!

Я заметил, что за нами наблюдали несколько пар настороженных глаз. Я стоял над Наргиз и, похоже, действительно кричал. Я сел на место.

— Но это ладно… но почему у нас не может быть будущего? Я не понимаю. Думаешь, я ни на что не годен? Я бы легко мог зарабатывать деньги. И буду… Я повзрослею, изменюсь. Ведь все люди меняются. Может быть, через год я уже не смогу представить себе жизнь без борща и семейных торжеств. Буду с энтузиазмом нарезать салаты…

— Ты меня совсем запутал… мне кажется, тебе нужно ещё выпить… Или наоборот, не пить совсем.

Снова зазвонил телефон. Это была Майя. Опять. Я отключил его и положил в карман. Нужно было идти домой.

Я поймал такси, и мы некоторое время тряслись в тесных душных «жигулях», соприкасаясь острыми недружелюбными локтями. Постояли у её подъезда, глядя на свинцовое медленно движущееся небо. «Давай посидим на скамейке», — предложила Наргиз. Мы сели, всё также соприкасаясь локтями. Наргиз несильно ткнула меня в бок. Я ответил ей тем же. «Эй, аккуратнее, хочешь меня убить?» «Я хочу тебя любить», — подумал я, но не озвучил вслух эту дурацкую рифмовку. Погладил её щёку и поцеловал. Тоже в щёку, в невидимый детский пушок.

— Я позвоню тебе.

— Хорошо, — Наргиз встала, отряхивая плащ.

Я пошёл быстро, не оглядываясь. Тёплый ветер нёс мне навстречу мелкий бумажный сор.