Глава двадцать вторая

Даже на грани мрака ночь была окутана тишиной. Лишенное формы, оно все еще чувствовало отголоски боли от впившегося в плоть металла. И боль, и металл и ощущение привыкания к физической форме уже ушли, но сохранилось послевкусие.

По крайней мере здесь, спрятавшись в безвоздушной чуждости безмерно далеко от тишины родного дома он мог различить легкое жужжание такого шумного мира рядом с собой. Оно втягивало звуки, даже если они были не тем, чего он жаждал или тем, что ввергало его в отчаяние.

Органы, которые он поглощал, отказывались функционировать, как это делали у оригинального носителя, ярость разочарования излилась из бесформенной массы и где-то на кромке «ничего» случайная вспышка грозы осветила мирную гладь моря. Страх пронесся по его сознанию. Что-то пыталось собрать его сквозь вселенную по крупицам, исправить ошибку, которая принесла его сюда. Осталось мало времени на что, чтобы взять то, чего он алкал. Приняв исходную позицию, он ждал.


Несколькими часами ранее в центре для детей-аутистов Хаванна сон потребовал в свои объятия Райана Скотта, его горло отдыхало, а тело отключилось. Он не двигался всю ночь, маленькие мускулы расслабились, а на лице поселилось мирное выражение; наконец-то он был в темном забвении, где от него ничего не требовалось. Там он просто существовал, сам себе и абсолютно отгороженный от тех, кто постоянно беспокоил прикосновениями, шумом, отказываясь оставить его в покое. Грудь мальчика вздымалась и опускалась, воздух тихо циркулировал по хрупкому телу, пока он видел сны о благословенном «ничто». Будь он способен хоть что-то любить, Райан Скотт любил бы ночи.


Мартин Мелой сидел на своей стороне двуспальной кровати королевских размеров в отеле Св. Давида. Его нос беспрестанно тек, глаза опухли от слез и он часто всхлипывал, прежде чем отряхнуть голову в попытке взять эмоции под контроль. Нужно было написать то, что он собирался. Рука задрожала, и он взглянул на полупустой пузырек с таблетками и поблескивающую на прикроватном столике бутылку водки. Времени оставалось мало. «Мне жаль», — нацарапал он на тонкой бумаге с отпечатанными сверху названием и контактами отеля.

Мужчина выдавил из себя еще пару слов, прежде чем лечь на кровать, лист балансировал на его груди. Глаза захлопнулись, и он подумал о своей Мэри Браун, которая переименовала себя в великую Марию Бруно и надеялась, что оправдает это имя. Возможно, он никогда не был в меру драматичен для нее при жизни, но надеялся, что его смерть будет достаточно в голливудском стиле для его восхитительной, блистательной, талантливой жены. Его дыхание замедлилось.


Эдриенн Скотт перебрала с выпивкой, и ее голова гудела, когда встала и почти ползком направилась на кухню. Не дожидаясь, пока вода охладится, она наполнила стакан и с жадностью проглотила его теплое содержимое, чтобы вновь заполнить его. В этот раз она глотала чуть медленнее, дрожащая рука с легкостью отыскала в темноте парацетамол. Опыт у нее был приличный. Проглотив таблетки, она затуманенным взором посмотрела в ночное небо сквозь кухонное окно. Продолжать так жить было нельзя. А завтра — было днем посещения. Продираясь обратно в спальню, успокоенная мыслью, что впереди еще три-четыре часа темноты, прежде чем придется что-то делать, она мечтала, чтобы мысль о свидании с сыном не наполняла ее таким ужасом.


Высоко над Миллениум центром Джек Харкнесс позволял дождю стекать по волосам, пока он, стоя ровно, со сжатой челюстью и мрачным взглядом, смотрел на город.


Часы в Кардиффе медленно отсчитывали время до рассвета.

Загрузка...