В тропики годен

Издательство: Лениздат. 1982

OCR amp; SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Синей выпуклой грудью изогнулся на глобусе Атлантический океан. Ногами уперся в Антарктиду, широкими плечами далеко раздвинул материки. На голове у него, охлаждая буйный характер, как пузырь со льдом, лежит Гренландия. А по лицу россыпью веснушек разбросаны острова.

Острова в океане… Было время, марсовой смахивал слезы с воспаленных от ветра и соли глаз, срывал с головы красный, завязанный по-пиратски платок и хрипло кричал:

– Земля! Земля!

Просмоленный солнцем капитан, сбив с седых волос простреленную треуголку, дрожащими руками прикладывал к единственному оку отделанную серебром подзорную трубу. Полуголые татуированные матросы с криком бросались на ванты. Толстый бомбардир с серьгой в ухе крестил заросшую рыжим волосом грудь и подносил фитиль к пузатой мортире, с дымом и грохотом пуская каленое ядро по лазурным волнам. А корабельный лекарь, разгладив бороду, опытной рукой выбивал дно обвитого паутиной бочонка с ромом…

Нет больше в океане забытых миров. Лоции и гирокомпасы, радиомаяки и спутники безошибочно приводят к давно открытым островам дымящие трубами теплоходы. Гладковыбритые капитаны равнодушно смотрят на землю, встающую посреди океана: на шумные архипелаги юга и молчаливые, обернутые туманом северные острова, на загадочные коралловые атоллы и на мирные торговые островки с лавочками индусов и туземными сувенирами.

Только новички, тая волнение, открывают для себя новые миры. Это для них дымятся вулканы, чернеют непрочитанные надписи на базальтовых утесах, спят пиратские шхуны в прозрачных глубинах и розовые ибисы взлетают над зеленым морем джунглей…

Острова в океане… Коснись их – и они заговорят с тобой. Горстью причудливых камней в ладони, эхом прибоя в прибрежных скалах, легендой об Атлантиде.

Штормовой декабрьский ветер дует с моря, осыпает колючим снегом окна больничных корпусов на набережной Фонтанки. Поднятые воротники, как паруса, подгоняют редких пешеходов на застывших до звона гранитных тротуарах. На Фонтанке синеет лед. Под низкими арками горбатых мостов дышит в промоинах черная вода. Теснятся озябшие дома с лепными карнизами и не по сезону раздетыми кариатидами. В стеклах верхних этажей – холодный блеск зимнего неба.

Стрелки часов над. приемным покоем только перевалили за полдень, а куцый день уже смеркается. Вечереет. В окнах больницы горит свет, выдавая однообразную белизну палат и коридоров.

В перевязочной хирургического отделения слепят глаза рефлекторы бестеневой лампы. Заведующий отделением Виктор Андреевич Шевцов стоит у высокого окна, прислонившись к подоконнику, и держит перед собой руки в резиновых перчатках. Жар раскаленных батарей отопления припекает его голую под халатом спину. В марлевой маске душно, потеет лицо, колется недавно отпущенная бородка.

Шевцов вздыхает. Его ординаторы – врачи старой закваски, с почти министерской внешностью. А у него, как назло, ни живота, ни седины, ни даже приличной лысины. Чтобы не расстерилизовать руки, Шевцов плечом потирает свою бороду – спасительный атрибут солидности молодого зава.

– Ну и топят, черти! – ругается он. – Угля им казенного не жалко.

Перевязочная сестра Валя, рослая, широкая в плечах и бедрах, сердито сдергивает с пунцовых щек маску и за веревку рывком открывает фрамугу запотевшего окна. Ледяной воздух врывается в перевязочную, банным туманом клубится под потолком.

– Ты что, – возмущается Виктор Андреевич, – больных мне простудишь!

– Ничего им не сделается! Здоровее нас будут, – парирует Валя и прицеливается курносым носом в открытую фрамугу.

– Морем пахнет… – нахально улыбается она. – Понюхайте!

Валя начисто лишена почтения к начальству. Найти ей замену почти невозможно – никто не хочет работать в перевязочной. И она это знает.

Вдоволь надышавшись, Валя высовывает голову в коридор и басом кричит на пост:

– Везите больных, пока мы тут не зажарились!

– Много еще перевязок? – сквозь маску спрашивает заведующий.

– Две: резекция желудка – десятый день и старуха с холециститом.

– Какая еще старуха?

– Ну эта, из четвертой палаты.

– Валя! Во-первых, она не с холециститом, а уже без оного, а во-вторых… ей всего сорок пять лет!

– А в-третьих?

– В-третьих, закрой фрамугу!

Валя нехотя дергает веревку.

– Ну вот, опять будет как в Африке…

– А ты была в Африке? Нет? Вот и я не был…

Открылась дверь, заглянула молоденькая, в веснушках медсестра из новеньких. Прикрывая для стерильности рот ладошкой, – она была без маски – взволнованно выпалила:

– Виктор Андреич! Вас срочно вызывает главный врач!

Вызов к главному врачу – лицу непостижимо значительному для молодой медсестры – не произвел на Валю никакого впечатления:

– Подумаешь, "срочно"! Подождет – мы тут не чаигоняем.

– Валя, – поколебавшись, решил заведующий, – швы после резекции я все-таки сниму, а старуху… то есть вторую больную перевяжи уж сама.

Наверстывая время, Шевцов через две ступеньки взбежал на четвертый этаж. По дороге перебрал в уме свои прегрешения за последнюю неделю: никто не умер, особых ЧП не было…

В приемную вошел не спеша, улыбнулся секретарше и потянул на себя тяжелую, отделанную под дуб дверь.

В просторном кабинете, как посадочный знак, буквой "Т" стоял длинный стол с разноцветными.телефонами. Над столом – портрет Ленина, слева во всю стену – большая карта мира.

– Здравствуйте, Александр Александрович! – от двери поздоровался Шевцов.

Главный врач в расстегнутом на груди халате и в хирургическом колпаке бросил на рычаг телефонную трубку и молча посмотрел на заведующего. Главный и сам был хирургом, до сих пор не бросал скальпель и к хирургам благоволил.

– Здравствуй, Виктор! Что стоишь? Садись, кури.

"На „ты" – это хорошо, значит, не разнос, – подумал Шевцов, – но не курить же меня Сан Саныч вызывал…"

Главный врач сдвинул со лба накрахмаленный колпак, потер серые от проседи виски. Потом встал, шумно отодвинул стул с высокой спинкой и подошел к карте. Сказал кратко:

– Тебе открыли визу в загранплавание. Пойдешь в рейс на пассажирском лайнере "Садко". Им срочно нужен хирург. Отход послезавтра… Куда? – он вынул из нагрудного кармана ручку "Паркер", тупым концом провел по изгибу африканского материка: – Африка… Потом острова: Канарские, Бермудские, Вест-Индские…

Из синей бумажной глади поднялась волна, сверкнула на солнце и беззвучно разбилась о коралловые, рифы…

Шевцов вытер с лица испарину. Действительно, он заполнял когда-то анкеты, писал автобиографию, учил английский, немецкий… Но чтобы так – сразу в рейс?…

– Вы бы хоть предупредили, дали подумать…

– Некогда, Виктор Андреевич, думать. Судно осталось без хирурга. Выбор пал на тебя.

– А что скажет моя жена?

– Ну, – улыбнулся главврач, – какая же женщина откажется от заграничных нарядов?

– Наряды тут ни при чем. Вы не знаете мою жену.

Александр Александрович достал сигареты, чиркнул зажигалкой.

– Как у тебя дома? – спросил он, выпуская дым и глядя на заведующего отделением. – Все нормально?

– Нормально… – тихо ответил Шевцов.

– Тогда семь футов и попутного ветра… – тряхнул ему руку главный врач.

Шевцов вышел из кабинета, опустив голову. Радости он не ощущал. Он только что обманул Александра Александровича. "Как дома? Все нормально?" – звучал у него в ушах голос главного врача.

Нормально… Если бы это было правдой! Если бы семью, занятую изнурительной, бесконечной ссорой, причину которой теперь и не вспомнить, семью, сделавшую первые и все убыстряющиеся, как у бегущего под гору, шаги к разводу, если бы такую семью считали нормальной!…

Шевцов вернулся на отделение, закончил неотложные дела и уехал из больницы.

Остаток дня полетел кувырком. Кабинеты медкомиссии, холодок в груди от прикосновений стетоскопа, взволнованные толчки крови под манжеткой тонометра.

Документы, выписки, приказы, новенькая красная книжка заграничного паспорта с нерусским тиснением на обложке. В графе "Особые приметы" было написано: "Нос вздернутый, глаза карие…" Потом – магазины, поиски шортов и белой шляпы среди ворохов зимней одежды, удивленные взгляды продавцов:

– Мазь от москитов? Нет, зимой не бывает…

Нагруженный пакетами, Шевцов неловко уселся в такси, назвал свой адрес. За окнами машины поплыли заснеженные улицы и площади, изгибы мостов, профиль Петропавловской крепости, похожий на электрокардиограмму, снежинки, летящие на свет старинных фонарей. Дома вдоль набережной с насупленными от снега крышами стояли у тротуара, как старые знакомые. А впереди, за перекрестками улиц, ждал его дом – холодный, словно нежилой.

…Они с женой катились под гору. Двое больших, взрослых людей не выдержали первого же испытания – рождения одного совсем маленького человека. Настя, чудесная, тихая Настя оказалась совсем не такой, какой она всегда представлялась Шевцову. Она перестала думать его мыслями, жить его желаниями, создавать вокруг него атмосферу домашнего восхищения, в которой так нуждаются мужчины. Он больше не был для нее первым человеком.

Дома все переменилось. Вдруг стало ясно: между ними, как баррикада, встала стена из разочарований, усталости, душевного сора, за которой не было видно друг друга. И с каждой стороны – иная жизнь, иная правда и все разное: и заботы, и счет времени, и даже погода на одной и той же улице за окном. И давно уже быть бы между ними разрыву, если бы не их божество – восьмизубое, толстощекое, с вечно удивленными глазами. Майя – у нее было имя, как у индийской богини…

Как ни странно, но именно формы поклонения их идолу с самого рождения вызывали наибольшие раздоры – религиозные войны всегда были самыми кровопролитными. Как одевать святыню? В одни, колготки или с рейтузами? Купать с головой или чтобы в уши, не дай бог, не попала вода? Открывать на ночь окно или закрыть даже форточку?

Когда блуждающий детский взгляд в первый раз остановился на Викторе, а растопыренные пальчики потянулись к его бороде, растроганного папу осенило: "Я же врач и, значит, самый компетентный в семье человек в воспитании ребенка!" Но стоило ему вслух заявить о своих правах, как тихая Настя дала такую оценку его умственных способностей, какой он никогда и ни от кого прежде не слышал.

Мир жены замкнулся на бесконечном заворачивании и разворачивании гулькающей крохи. Мужа она едва замечала. Вершиной его компетентности осталось полоскание пеленок. Майя росла, но ничего не менялось, и Шевцов все чаще чувствовал себя дома лишним.

Все разладилось в их семье. Былое понимание друг друга по взгляду, движению бровей, их простое счастье – быть рядом, чудесное общение и рассказы Виктора за вечерним чаем – все куда-то ушло.

Настя, вспоминал он, слушала его молча, не перебивала, улыбаясь, помешивала чай. Иногда вставляла слово или спрашивала о чем-то, когда он упускал подробность. Эти небольшие домашние спектакли и ее незаметная режиссура помогали Шевцову прийти после работы в норму, сбросить напряжение. Он называл это – заземлиться.

Иногда к ним заходили друзья. Виктор рассказывал о больших операциях и, под стать им, больших хирургах, об остановках сердца и возвращениях из смерти, о жутких кровотечениях и дьявольских шоках… Он легко увлекался, случалось, мог и прихвастнуть. Тогда Настенька деликатно выходила в другую комнату и незаметно показывала ему оттуда шкатулку, где на крышке были изображены хвастливые перовские охотники вокруг ночного костра.

Нельзя сказать, чтобы Настя была ревнива. Но как-то после свадьбы ей попались в старом альбоме забытые фотографии знакомых Виктору девушек. Настя тут же развесила все фото в столовой и ни за что не разрешала мужу убрать их. Так они и висели на стене и вгоняли Виктора в краску. Только срочно затеянный ремонт позволил Шевцову незаметно избавиться от холостяцкой коллекции.

Виктор отдал увеличить свою любимую фотографию Насти и к окончанию ремонта торжественно укрепил портрет жены на самом видном месте…

И вот теперь весь этот хрупкий мир семейных ритуалов и смешных, но целительных привычек разрушался, как от землетрясения. Два человека, которые обязаны быть самыми близкими, вели непримиримую войну, замкнутые в стенах одной квартиры. Войну, в которой проигрывали оба…

Так думал Шевцов, сидя на заднем сиденье такси и горько усмехаясь в темноту.

Весь город уже давно был погружен в настоящую ночную темь. Определить зимой в северном городе, когда начинается ночь, невозможно. Кажется, она начинается вместе с утром и идет за ним по пятам.

Виктор закрыл глаза. Перед ним снова было усталое лицо Насти.

Когда дочери исполнился год, Настя пошла на работу. С утра до ночи она крутилась в карусели: лаборатория, ясли, магазины, прачечная, аптека. И вся эта карусель летела к черту, когда Майя болела: бессонные ночи, испуганные взгляды на градусник, детский кашель, от которого разрывается даже докторское сердце.

"И почему отцам нельзя болеть за своих детей?" – бессильно мучился Виктор, призывая на себя все детские болезни.

Дочь болела часто. Настя сидела с ней дома, и Шевцов работал на полторы ставки, брал ночные дежурства, после которых без перерыва начинался его рабочий день: операции, обходы, перевязки – со сжатыми нервами и приветливой улыбкой. Люди: больные, здоровые, чужие, близкие, и его терпение – до последней капли. Последняя капля оставалась на общественный транспорт – добраться домой. На дом не оставалось ничего.

Он молча открывал своим ключом дверь и встречал напряженное молчание жены.

– Как Майя? – хватало у него сил спросить.

– Нормально… – хватало у нее сил ответить.

– Нормально, – сказал он главному врачу, разглаживая складки на своем накрахмаленном халате…

10 часов вечера. Шевцов выбрался из такси и вошел в свой подъезд. Тяжелая дверь гильотиной грохнула за спиной.

Он медленно поднялся на третий зтаж, открыл ключом дверь, положил пакеты с покупками на стул и остановился в передней. Знакомые стены смотрели на него, как на чужого.

– Я уезжаю, Настя…

Жена закрылась в спальне, – молча, Виктор знал ее, – уткнулась лицом в подушку. Двухлетняя дочь смотрела исподлобья его глазами.

Шевцов стиснул зубы: "Далась мне эта Африка!"

До отъезда остались сутки.

Под сводами Варшавского вокзала не смолкало эхо. Разноголосый шум, нервная толчея отъезжающих окружили Шевцова. Его не провожали, он всегда прощался с женой дома – так было легче. Шевцов, остановился, посмотрел вокруг. Среди бледнолицых суетящихся пассажиров выделялись спокойные, с нездешним загаром на лицах парни и девушки с непокрытыми головами, в распахнутых куртках ярких цветов, длинных, до пола пальто. Они стояли группами, обменивались короткими фразами и курили, снисходительно поглядывая на окружающих.

До Виктора долетел аромат незнакомых сигарет. Он вздохнул, поставил тяжелый чемодан и по привычке озабоченно посмотрел на свои руки.

Высокий блондин в кожаном пальто и джинсах повернул к нему загорелое, все в -мелких веснушках лицо, дружелюбно улыбнулся:

– Столько переживаний, чтобы проехать по рельсам какие-то триста морских миль!

– Да-а… – неуверенно протянул Шевцов. Он еще не чувствовал себя моряком.

Толпа отъезжающих всколыхнулась и, обрастая чемоданами, двинулась к выходу на платформу: вдоль перрона медленно протягивался поезд.

Пробираясь по своему вагону, Виктор заметил: почти в каждом купе – моряки, из открытых дверей доносятся морские разговоры, из чемоданов достаются заморские напитки.

В купе Шевцова на нижних полках сидели двое: знакомый уже улыбчивый, высокий блондин, одетый не по форме, и совсем молодой моряк, очень серьезный, со смуглым лицом и черными смородиновыми глазами. На нем была форменная куртка с узкими погонами. "Две нашивки, – заметил Шевцов, – что это обозначает?"

Блондин подобрал свои длинные ноги, обтянутые выгоревшими джинсами, и поинтересовался:

– Вы, случайно, не на "Садко"?

– На "Садко", – улыбнулся Шевцов, – и действительно случайно.

– В таком случае, вы – доктор! Случайности закономерны, на флоте, по крайней мере. Как мой диагноз?

– Как на рентгене.

– Тогда уж, как на локаторе, – мы штурманы. – Высокий встал, пригибая голову. – Вадим Жуков, второй помощник капитана. А это Игорь Круглов, наш четвертый помощник.

– Виктор, – сказал Шевцов, пожимая здоровенную покрытую веснушками лапу Вадима и гибкую, с тонкими венами кисть Игоря. Игорь неловко привстал из-за столика, ударился головой о верхнюю полку и покраснел.

– Пожалей голову, старик! – засмеялся Вадим.

– Ничего, – улыбнулся Игорь, – доктор с нами.

В вагоне было шумно. В узком коридоре толпились моряки, густо висел сигаретный дым. Бойкая проводница сорвала голос, умоляя провожающих покинуть вагон.

Наконец купе качнулось и медленно поплыло вдоль перрона. Но тут же поезд дернулся и остановился, зашипел сжатый воздух, зазвенела посуда на столах.

– Ого! Стоп-кран, – поднял выгоревшие брови Вадим.

Под хохот и крики всего вагона кто-то неуклюже пробирался по коридору, пыхтя и командуя сочным басом:

– Посторонись, салаги! Придавлю ненароком. Без меня решили отчалить?

В дверях купе показался огромный оранжевый чемодан и полное круглое лицо в бакенбардах. Вадим подхватил чемодан и согнулся под его тяжестью.

– Дим Димыч! Дим Димыч! – кричали из соседних купе.

А в узкую дверь уже протиснулся краснощекий толстяк в распахнутом пальто, с необъятным животом-глобусом, перетянутым по экватору узким брючным ремнем. Дим Димыч стянул с головы серую шляпу с зеленым пером за тульей, помахал ею над вспотевшей лысиной и расцвел улыбкой.

– Бонжур, сеньоры! Экипаж в сборе, отдать концы, полный вперед!

В купе сразу стало тесно, жарко и весело.

За темным окном качалась луна, считали метры колеса, дрожал коньяк в пузатой бутылке, с невозмутимым лицом травил были и небылицы Дим Димыч, директор судового ресторана.

Часом позже Шевцов уже знал все о лучшем в мире пассажирском лайнере "Садко", о его знаменитом капитане, о команде и пассажирах, о пассатах, тайфунах и циклонах. Еще через час он обошел Атлантический, Тихий и Индийский океаны, звал купе каютой, а пол – палубой, и покачивание вагона определил как бортовую качку в три балла.

Утром его еле разбудили к чаю.

– Вставайте, док! Вахту проспите! – кричал ему в ухо второй штурман.

При свете солнца Вадим оказался рыжим, как подсолнух, с веселыми глазами-щелками. Игорь, старательно выбритый, завязывал перед зеркалом свой черный узкий галстук. Напротив Шевцова с нижней полки торчали пышные бакенбарды и взлетали к потолку густые рулады храпа.

– Бесполезно, Дим Димыча и гудком не разбудишь, – махнул рукой Вадим и закурил, наполняя купе ароматом "Мальборо".

Проводница в белом фартуке пронесла на подносе стаканы с чаем. Услышав стеклянный перезвон, Дим Димыч моментально перестал храпеть и открыл один глаз…

Потом они пили крепкий чай. Искрился снег за окном. Звенели ложечки в стаканах, и под стук колес тек неспешный разговор.

– Хорошо у нас как!…

– А там?

– В Африке – душно, на Бермудах – жарко, на Канарах – пыльно… – равнодушно перечислял Дим Димыч, прихлебывая горячий чай. – Суета…

Шевцов задумчиво смотрел в окно на однообразные белые поля и перелески под снегом. Он не знал еще, как тоскуют в тропиках моряки по этой немудреной северной красе…

В вагоне было тихо. Только в соседнем купе не очень стройно пели под гитару:

Дим Димыч снова задремал.

Шевцов и Игорь Круглов вышли в коридор. Напротив соседнего купе у окна вполоборота к ним стояла девушка в синем костюме. Вагонный сквозняк шевелил ее волосы медного отлива, рассыпанные по плечам. Игорь замер в дверях, не отрывая от нее глаз.

Вадим Жуков боком протиснулся в коридор, остановился и полез в карман за сигаретами. Девушка не отрываясь смотрела в окно. Ее лицо было задумчивым и, как показалось Шевцову, грустным. Она стояла, чуть подавшись вперед, к стеклу. Длинные пальцы лежали на никелированном поручне окна, но не опирались на него. Тени и отблески утреннего солнца пролетали по ее лицу, и она словно парила над волнистой снежной равниной, не имея другой опоры, кроме этого бегущего мимо нее света.

"Бегущая по волнам", – вздохнув, подумал Шевцов. Вадим молча курил, искоса поглядывая на Незнакомку, а Игорь так и остался стоять в дверях, крепко сжимая пальцами тонкую переборку. Из-за его спины доносилось мирное похрапывание Дим Димыча.

Из соседнего купе показалась полная усатая физиономия и широкие плечи, обтянутые синей курткой с погонами.

– Олечка, – пробасил усач, – идите к нам, мы вам споем что-нибудь. К тому же здесь сквозняк, еще простудитесь!

Слишком долго молчавший Вадим усмехнулся:

– Умерь бас, Миша, ты не в машинном отделении. Правда, Игорь?

Игорь пожал плечами. Девушка впервые взглянула на него, потом повернулась к усатому механику.

– Спасибо, я постою здесь.

Из-за двери купе доносилась грустная морская песня. Ольга закрыла глаза. Эту песню она слышала дома, когда из рейса возвращался ее отец. Большой, всегда веселый, белозубый, с черной бородой и ясными добрыми глазами – таким она помнила его.

Капитан Коньков… Ольге было пятнадцать лет, когда он последний раз ушел в рейс. Его сухогруз попал в циклон у берегов Гренландии. Построенный американцами в военные годы, "Либерти" не выдержал жестокого шторма. В этом же циклоне затонули немецкий танкер и норвежское рыболовное судно…

Она запомнила день: два месяца спустя после смерти отца – он умер на берегу, в морском госпитале – к ним домой зашел моряк, невысокий, с усталым лицом, в мокром от дождя плаще. Он плавал вместе с ее отцом. Был третьим помощником на погибшем судне. Голос у него был тихий, ровный, только пальцы вздрагивали, когда он приглаживал постриженные ежиком волосы, да иногда некрасиво дергалась щека…

– В Датском проливе, между Гренландией и Исландией, нас захватил циклон. Трое суток волны ломали судно. Это было страшно, но все держались. На четвертый день капитан Коньков отдал последний свой приказ: "Команде покинуть судно…"

Шлюпку разбило. Сбрасывали надувные плоты, прыгали за борт – капитан последним. Спаслись все. Только замерзли. Ваш Александр Иванович своими руками ребят вытаскивал. А меня отнесло. Не сразу нашли, два часа в воде проплавал – без сознания был. Никак не могли зацепить. Александр Иванович за мной в воду полез, обвязал концом. Так нас вместе и вытащили… Вместе и в госпиталь отправили. Я вот выжил, хоть и инвалид. А. он…

Гость оторвал глаза от стола и посмотрел на бледную, затихшую Ольгу. В углу, у дверей, опустившись на стул, молча плакала ее мать.

– Я обещал капитану все сделать для вас, – охрипшим голосом сказал штурман. -Вы не стесняйтесь. Я теперь один… Жены нет, развелся. Три месяца в госпитале пролежал. Хотели ноги отнять – после переохлаждения. Комиссия врачебная сказала – плавать не буду. Теперь в кадрах, на берегу работаю. Пристроили…

А жена на развод подала. Я сам посоветовал, подумал – зачем ей инвалид? Замуж-то она за моряка выходила. А мне ясно сказали – про море забудь, отплавался…

Отец для Оли Коньковой был праздником, которого больше никогда не будет. Она ходила по квартире, трогала его фотографии, книги, открывала гардероб и зарывалась лицом в его вещи. Его запах. На стенах висели сувениры, которые капитан привозил из далеких стран. Причудливые резные маски, раковины и кораллы, модели парусников и пароходов. Все вокруг тосковало по нему: письменный стол и кресло, его вещи, стены комнат, дома на их улице.

Она так мало видела отца. В чужих странах, в далеких морях остались его следы, которых так не хватало ей в опустевшей ленинградской квартире…

В мореходное училище Ольгу не приняли, в школу моряков тоже. Тогда она пошла к начальнику пароходства, который знал капитана Конькова. Тот выслушал ее молча, потер седую, коротко остриженную голову с крутым лбом и предложил:

– Знаешь что, есть у нас курсы. Готовят стюардесс, официанток… Пойдешь?

– Да… Пойду.

– Судно выберешь сама.

– Я уже выбрала – "Садко"…

За окнами вагона уже проплывали черепичные крыши прибалтийского города. Поезд сбавил ход и начал плавно подтягиваться к серому зданию вокзала.

Шевцову пришлось оформлять пропуск, и он отстал от своих дорожных спутников.

"Садко" стоял у причала судоремонтного завода. Каждый декабрь охорашивали его здесь после дальних переходов: красили, перебирали механизмы, обновляли мебель в салонах. В сухом доке днище лайнера очищали от безбилетных пассажиров: моллюсков, балянусов, водорослей. Они прилепились к пароходу еще в теплых южных морях.

В заводской сутолоке Шевцов долго искал свой теплоход, пока не понял, что крутая черная стена с круглыми прорезями над его головой и есть борт "Садко". Прочерченный швами сварки, он отвесно поднимался высоко вверх и уходил по сторонам на бесконечное, как показалось доктору, расстояние. Виктор знал, что океанские лайнеры не из маленьких, но такая громадина ему и не снилась. Он запрокинул голову: на высоту девятиэтажного дома поднимались белоснежные палубы, прорезанные широкими стеклами иллюминаторов.

В борту теплохода, как в крепости, были открыты ворота, через, которые проехал бы автомобиль. Ворота эти, как Шевцов потом узнал, назывались лацпортом. Сейчас к ним был приставлен узкий трап с перилами. По этому трапу, пружинящему под ногами, доктор взошел на борт. Глубоко внизу блеснула полоска маслянистой воды.

Шевцов стоял в просторном вестибюле. Справа и слева от него открывались длинные, как проспекты, коридоры с блестящими ручками каютных дверей. Вверх и вниз уходили широкие лестницы – трапы. Вокруг сновали люди в ватниках и комбинезонах, тащили какие-то трубы, раковины умывальников, брезентовые шланги, огнетушители… Матрос в синей робе с невозмутимым лицом катил куда-то детскую коляску.

На палубе были расстелены затоптанные дорожки – для людей, которым некогда вытирать ноги. По краям дорожек дыбился ворс дорогих ковров. На переборке рядом с трапом висел оранжевый спасательный круг.

Виктор поставил на палубу чемодан и задумался – как же сориентироваться в этом незнакомом ему плавучем отеле? Где нос, где корма, где всякие баки-полубаки?

"Им тут не до меня, – подумал он. – Кому здесь нужен врач?"

Строгий девичий голос холодно произнес за его спиной:

– Простите, вы доктор?

– Да-а, – удивленно ответил он и быстро обернулся.

Перед ним стояла высокая девушка в морской форме с заметной родинкой на левой щеке. На узких плечах золотились погоны. В вырезе синей тужурки восклицательным знаком чернел галстук.

Шевцов был готов к любым сюрпризам на пассажирском лайнере. Но женщина-офицер на борту судна?… Эта строгая, черная с синим морская форма и родинка на щеке?

Доктору, конечно, далеко было до настоящих моряков – бывалых мореходов, знающих тропики Рака и Козерога, как он – Парголово и Озерки. Он готов был учиться, тянуться за ними… Но не за этой же мореплавательницей в юбке, бессовестно присвоившей мужскую профессию!

Шевцов обвел незнакомку обескураженным взглядом. Черное и синее – форма, снова заметил он. И, как по заказу, черные с блеском, длинные волосы и синие глаза… Глаза показались огромными, пугающей, без дна глубины.

Сердце у Виктора замерло. Он даже оглянулся на спасательный круг.

Несмотря на строгость и вежливый холодок, девушка – Шевцов с огорчением признал это – была как-то особенно, по-морскому красива. Под ее взглядом Виктор почувствовал, что он сухопутный врач и салага на флоте, что у него растерянный вид и что вообще неизвестно, будет ли от него толк.

Она протянула руку к переборке и, блеснув фиолетовым ногтем, нажала черную кнопку. Загорелся свет, и плавно раскрылись двери лифта.

– Вам на Сан-дек! Каюта С-13, – сказала она, взглянув на доктора с чемоданом в руке, и улыбнулась неизвестно чему.

"Вот еще мне Мона Лиза!" – подумал Шевцов, краснея.

Лифт рванулся вверх и легко понес его сквозь палубы. Он еле успевал читать названия на светящемся табло: "Мэйн-дек, Салун-дек, Боут-дек, Сан-дек, стоп – моя!" А выше числились еще другие деки – палубы.

"Сан-Дек – солнечная палуба", – с удовольствием перевел Виктор. А вот и каюта С-13 – чертова дюжина!…

По двери каюты серебристыми накладными буквами бежала надпись: "Главный судов и врач". Шевцов постучал и осторожно открыл дверь. "Странно все-таки, что я буду жить в одной каюте с Главным судов – каким-то большим начальником", – подумал он. Светлая каюта со всеми, как пишут, удобствами и телефоном доктору понравилась. За круглыми иллюминаторами лучилось зимнее, солнце. "К тому же и окна на солнечную сторону!"- наивно обрадовался он.

Виктор сел на стул – отдышаться и прийти в себя. Он вступил в мир, где все казалось ему необыкновенным. Теплоход был небывалой величины, а первая же встретившаяся девушка – невиданной красы. Теперь новая загадка – этот "главный судов"…

В небольшой спальне, отгороженной переборкой, кроме койки с высоким бортиком был еще и диван. "Все ясно, – решил Шевцов, – Главный судов будет спать на койке, а я на диване".

Виктор действительно проспал первую ночь, съежившись на коротком диване, в тревожном ожидании неведомого начальника. А утром пришел плотник в светло-серой робе и приклеил недостающую букву "о" и хвостик над "и", получилось: "Главный судовой врач".

Шевцов хлопнул себя по лбу и рассмеялся: так это он и есть – "главный судов"!

Сан-дек – солнечная палуба. Здесь, рядом с мозгом теплохода – мостиком, живут офицеры. По правому борту – помощники капитана – штурманы, по левому – механики. Коридор правого борта начинается со скромной каюты младшего офицера – четвертого помощника и заканчивается далеко впереди роскошными апартаментами капитана. Между этими двумя каютами – целая жизнь морского офицера. Это служебная лестница. Всходят по ней медленно, переселяясь из каюты в каюту. Из каюты четвертого штурмана – в каюту третьего, из каюты третьего – в каюту второго и так далее – до заветной двери капитана…

Левый борт возглавляет каюта главного механика – "деда", как его зовут на флоте. Впереди оба коридора упираются в просторную кают-компанию.

Шевцов походил по отсекам, читая лаконичные надписи на дверях. Оказалось, что на теплоходе есть главный помощник капитана, первый помощник и старший помощник. Такое обилие синонимов удивило его. "Кто же на судне, после капитана, самый старший, самый первый и самый главный?"- задумался он.

Из двери с надписью "Главный помощник" вышел в коридор и едва не столкнулся с Шевцовым невысокий полный офицер с нахмуренным лицом.

– Вам кого? – запрокидывая голову, сердито спросил он. По его манере тянуться вверх, по высоким каблукам Шевцов решил, что офицер, наверное, сердит на всех, кто выше него ростом.

– Я в рейс, – ответил Виктор.

– Где роль? Где выписка? Почему не докладываете? – засыпал его вопросами главный.

– Я доктор… – пожал плечами Шевцов, словно произнося звание, заменяющее все роли, выписки и доклады.

– Доктор?… Ах, доктор… – Круглое лицо разгладилось на минуту и снова нахмурилось. Главпом шагнул назад в каюту и, нагнувшись над полированным столом, взял в руку телефонную трубку. На золотых нашивках погона блеснуло солнце. После нескольких коротких фраз он выпрямился и по-военному ответил:

– Есть! Сейчас провожу.

Они прошли вперед по коридору – главный помощник впереди, доктор сзади – и остановились перед дверью с короткой надписью "Капитан". Главный помощник поправил галстук, пригладил волосы и, выдержав паузу, деликатно постучал.

Капитан в толстом шерстяном свитере неудобно сидел за массивным столом, заваленным бумагами и чертежами. На нем не было ни формы, ни погон, но по обветренному лицу с резкими морщинами на лбу и возле рта Шевцов понял – это капитан. Вытянутая правая нога капитана покоилась на сиденье мягкого стула. Ботинок на ней был не меньше 45-го размера. Из-под вздернувшейся штанины выглядывала марлевая повязка.

Напротив капитана, по-медвежьи ссутулив широкую спину, мрачно давил локтями стол главный механик – "дед"- с четырьмя золотыми шевронами на рукавах. Рядом с ним – в неудобных позах трое в штатской одежде, с касками на головах – с судоремонтного завода.

– Разрешите представить – главный судовой врач, – отрекомендовал Шевцова главпом.

Приход главного помощника и доктора на полуслове прервал неприятный разговор о ремонте двигателя, и лица у всех были красные и сердитые. Капитан повернулся вполоборота к двери. Выпуклые серые глаза уставились на Шевцова. Капитан хмуро оглядел его и неожиданно спросил:

– Вы женаты, доктор?

– Да, – удивленно ответил Виктор.

– Хорошо, приступайте к своим обязанностям.

Шевцов взглянул на вытянутую ногу капитана и, поколебавшись, осведомился:

– Моя помощь не нужна?

– Нет. Вы свободны.

"Вот и все, – уже за дверью каюты подумал Виктор, – ему тоже не до меня".

В коридоре главпом остановил его.

– Доктор! – официальным голосом произнес он. – Срочно ознакомьтесь с медсанчастью и доложите мне медицинскую готовность судна!

"Срочно! – возмутился Шевцов, глядя вслед по-гусиному вышагивающему главпому. – Лучше бы показал мне, где эта медсанчасть находится…"

Поразмыслив, Виктор решил вначале познакомиться со вторым судовым врачом – Василием Федотовичем Сомовым. Они уже встречались мимоходом в отделе судовой медицины. Сомов спросил тогда флагманского врача, кто из них идет главным. Узнав, что не он, а Шевцов, Василий Федотович обиженно, как показалось Виктору, поджал губы. Впрочем, обижаться он был вправе: майор-отставник, флотский терапевт, Сомов из своих пятидесяти лет тридцать провел на флоте… На "Садко" плавал пятый год и, конечно, знал судно, как родной дом. Правда, Шевцов мог бы тоже кое-чем похвастать. Но только на берегу…

Шевцов спустился на пять палуб вниз, нашел дверь с надписью "Судовой врач" и вежливо постучался.

В тесной каюте с одним иллюминатором у узкого стола стоял сухопутного вида толстяк в зеленой, в полоску пижаме. По-птичьи склонив лысоватую голову, он осторожно лил крутой кипяток в заварной чайник.

– А, Виктор Андреевич! Прошу!

Сомов сделал строгое лицо – согласно уставу, на правах старшего по званию, да и по возрасту. Но потом посмотрел на свою пижаму и на ноги в шлепанцах, махнул рукой и засмеялся:

– Чайку желаете? Настоящего, флотского?

У Шевцова отлегло от сердца.

Они попили чайку, крепкого, цветом похожего на йод, потом выпили по рюмке водки за знакомство и еще налили чаю. После этого Шевцов позвонил главному и доложил, что медчасть в полной боевой готовности.

Так это или нет, ему еще предстояло узнать в течение многих недель. Как он сработается с Василием Федотовичем? Что представляют собой две молодые медсестры, которые идут в рейс? Как пройдет испытание "психологической совместимости в замкнутом пространстве"?

Знойная духота тропиков, качка, болезни и капризы пассажиров, бесконечная война с карантинными властями, операции в штормовом океане – все это будет потом. А пока…

Шевцов, извинившись, сбросил пиджак и развязал галстук. Хозяин в кресле удобно вытянул короткие ноги в пижамных брюках.

– Я ведь, Василь Федотыч, профан в морской медицине, – говорил Шевцов, аппетитно прихлебывая огненный чай из вместительной чашки. – Вся надежда на ваш опыт и знания. Вы настоящий клад для меня…

Лицо Сомова раскраснелось от удовольствия. От глаз побежали добрые лучики. Он крякнул, открыл банку с пахучим табаком "Клан" и туго набил свою черную, крючковатую трубку.

– Да, это конечно… В море всякое бывает… – говорил он, потягивая ароматный дымок из прокуренной трубки. – Вот, помню, как-то…

Они сидели, довольные друг другом, курили, пили чай вприкуску и вели неторопливую беседу, как давнишние добрые знакомые.

7.30 утра. Кают-компания. Просторное помещение с широкими иллюминаторами. Палуба застелена однотонным бордовым ковром. В центре – длинный стол на тридцать персон. Почти все места заняты – офицеры "Садко" завтракают. За столом тишина. Прежде чем отодвинуть кресло и сесть – церемонное "Разрешите?" к сосредоточенно жующему капитану.

У каждого свое постоянное место в соответствии с рангом. Во главе стола – красное кресло капитана. Остальные кресла нейтральной желтой обивки. Место главного врача недалеко от капитанского – третье по правую руку.

На столе масло, сыр, подают шипящую яичницу. Шевцов незаметно оглядывается по сторонам, опасаясь нарушить какую-нибудь морскую традицию принятия пищи. Заодно присматривается к шевронам на рукавах и погонах, стараясь определить, кто есть кто. Вспоминает, как в поезде ему сказали, что нашивки на рукавах ввел Петр I, чтобы господа офицеры рукавом не вытирали рот… Неужели правда?

На Шевцове сегодня тоже форма! Черный двубортный мундир с золотыми пуговицами и тремя внушительными шевронами на рукавах. Чувствует он себя в ней пока неловко, мучает желание расстегнуть пуговицы. Тем не менее не без тщеславия посматривает на свое отражение в зеркальной полировке стенных шкафов и явно сам себе нравится… Не считая капитана, только у троих офицеров нашивок больше, чем у него. Кто бы подумал, что он так честолюбив!…

"А что, медицина – это большая сила, – задумывается доктор, наливая себе в стакан чай. – Мало ли что может случиться в дальнем плавании да еще в тропических широтах? А желтая лихорадка, натуральная оспа, чума, холера?… А полостная операция в бушующем океане? Я звоню на мостик, требую сбавить обороты, изменить курс, лечь в дрейф – речь идет о спасении жизни человека!"

– Доктор, чай на стол потечет… (Ого! Стакан уже с верхом.)

– Спасибо, что-то замечтался.

Движение соседнего кресла окончательно выводит Шевцова из транса. Испросив разрешения, за стол рядом с ним грациозно усаживается вчерашняя "Мона Лиза", затянутая в темно-синюю офицерскую форму. Она села, повела ярко-синими глазами в его сторону, и в них промелькнуло изумление. И даже щека с маленькой родинкой чуть покраснела, – по крайней мере, так показалось доктору.

Кстати, у нее на погонах тоже было три золотые нашивки, но третья уже, чем у главного врача. Это было одно из самых приятных для него открытий первого дня.

Вставая из-за стола, Шевцов уже довольно уверенно произнес положенные "Прошу разрешения?" и "Приятного аппетита!". Первый раунд он выдержал.

На судне обстановка – как на премьере перед началом спектакля. Еще расставляют декорации, а зрители уже нетерпеливо хлопают, и занавес ползет вверх.

Завтра – последний день. Завтра отход, а ремонт еще не окончен. По ночам стучат молотки, грохочут какие-то трубы, шипит сварка. Матросы и мотористы "Садко" вкалывают без отдыха – помогают заводским рабочим. Все в волнении: успеют или нет?

Капитан Буров, строгий и грозный, в парадной форме и при всех регалиях, ходит по судну. Рядом с ним, чуть отстав, идет старший помощник. Погоны, как игрушечные, на его широких, покатых плечах. Спокойное круглое лицо с прищуренными глазами кажется Шевцову знакомым. "Где я мог его видеть?" – вспоминает он. Прораб в промасленном ватнике, быстро перебирая ногами, пятится перед капитаном:

– Извините, но после каждого ремонта остаются мелкие недоделки…

– Да?! – гремит капитан с высоты своего роста. – А мы потом эти недоделки целый год доделываем! Как раз до следующего ремонта хватает. Вам бы только лесовозы ремонтировать, а не пассажирские лайнеры!

Капитана на морском языке зовут "мастер", что по-английски значит – хозяин. Доктор чувствует: Буров – настоящий хозяин теплохода.

Шевцов осторожно проходит мимо судового начальства, почтительно здоровается и спускается по трапу на Главную палубу, к себе в госпиталь.

Судовая амбулатория завалена нераспечатанными ящиками и бумажными мешками. В них лекарства, вата, бинты. Небрежно свалены коробки с медицинской аппаратурой, хирургическими инструментами, шприцами, бог знает с чем еще. Все медицинские заявки на снабжение почему-то выполняются в последний день. И теперь, чтобы разобраться в этом хаосе, нужно не меньше недели…

В коридоре хлопает дверь, и в госпитале появляется доктор Сомов. Крепко прижимая к животу, Василий Федотович несет в амбулаторию десятилитровую бутыль со спиртом.

– Все! Можно отходить, – объявляет он и торжественно ставит драгоценный сосуд на пол.

– Василий Федотович, а делагил получили?

– Все получил: и делагил, и плаквенил, и даже перцовый пластырь из них выколотил.

Шевцов начинает подозревать, что спирт изнутри плюс перцовый пластырь снаружи – это судовая панацея от всех заморских лихорадок…

Медсестры Тоня и Вера, склонившись над столом, проверяют медицинские книжки экипажа и сертификаты прививок. Тоня – наркотизатор. Она маленькая, круглая и смешливая. Вера – операционная сестра, высокая и строгая, в больших очках.

Шевцов неспешно обходит госпиталь: зубоврачебный кабинет, рентгеновский аппарат, за ширмой – физиотерапия. Все надписи – на английском языке. Он подходит к операционной. На дверях красуется надпись: "Operation room". "Операционный зал…" – задумчиво переводит Виктор. Он заглядывает внутрь: за стеклами шкафов блестят инструменты, операционный стол намертво приварен к палубе.

– Вера, у нас готов набор для срочной операции?

– Пока нет, Виктор Андреевич… – поправляет очки Вера. – Что-нибудь случилось?

– Считайте, что случилось. Так будет лучше. Держите, пожалуйста, наготове наборы для экстренной операции, трахеотомии и реанимации.

– Всегда?

– До тех пор, пока вас не будут предупреждать обо всех ЧП за неделю!

– Есть! Будет сделано, – по-военному отвечает Вера и вытягивает по швам руки.

Тоня надувает круглые румяные щеки и фыркает, прикрывая рот испачканной чернилами ладошкой. Шевцов пожимает плечами: что тут смешного?

– А вам, Тоня, – вспоминает он, – надо заменить редуктор – он пропускает кислород – и проверить батарейки в ларингоскопах.

Вера выглядывает из операционной и незаметно показывает Тоне язык. "Детский сад!"- вздыхает главный врач и качает головой.

Василий Федотович шумно дышит на свой блестящий как зеркало фонендоскоп и протирает мембрану белоснежным платком, словно показывает Шевцову – его инструмент в полном порядке.

"Мальчишка… – думает он, глядя своими много видевшими глазами на новоиспеченное начальство, – посмотрим, как ты заговоришь в океане баллов этак под восемь.:."

В коридоре слышится грохот. Пожарные матросы – добровольные, но не бескорыстные грузчики – строят там пирамиду из увесистых ящиков с медицинскими наклейками. На наклейках ухмыляются черепа над дочиста обглоданными бедренными костями.

В дверь постучали. Она приоткрылась, насколько позволяла пирамида из сваленных коробок и ящиков. В узкой щели показалось улыбающееся лицо с большими залысинами на лбу:

– Можно к вам?

– О, Саша! Заходи! – радостно воскликнул доктор Сомов. Саша осторожно нажал на дверь, легко сдвинул в сторону ящики и вошел в амбулаторию. Он был невысокого роста, но плотный, наклоненная вперед лобастая голова словно предлагала: "Хотите пободаться?"

Сестры заулыбались. Видно, что Саша был здесь частым гостем.

Саша подошел к Шевцову и протянул руку.

– Виктор Андреевич? – улыбнулся он. – А я Александр Лесков, судовой парторг.

Шевцов пожал протянутую руку и подумал, что это первый моряк, который улыбнулся ему на судне. Рука у Саши была теплая и твердая.

– Саша, чайку? – засуетился Сомов.

– Василий Федотыч! – Лесков даже отступил на шаг. – Помилуйте. Только что в машинном напоили.

– А концерты самодеятельности в рейсе будут? – тут же подступила к нему Тоня.

– А как же!

– Спели бы что-нибудь… – протянула несмело Вера.

– Обязательно! Но только, когда отчалим.

Теплоход оживает. Вибрируют переборки – это прогревают главный двигатель. Судно дрожит, как скаковая лошадь на привязи. Вокруг все спешат. С гудением вверх и вниз носятся лифты, грохочут сапоги по трапам. Рявкают репродукторы: вызовы, распоряжения, команды гремят по судовой трансляции. Ночью "Садко" выходит в залив на ходовые испытания.

Вечер. Колкие звезды в холодной синеве. От мороза и ледяного ветра из глаз бегут слезы, мертвеет кожа на щеках. Капитан в стеганой куртке стоит на открытом крыле мостика, на самом ветру. Перегнувшись через фальшборт, смотрит вниз, на причал. Рядом с ним сжимает рукояти телеграфа второй помощник Вадим Жуков. Из-под теплой шапки торчит его огненно-рыжий чуб. Из рулевой рубки выглядывает озабоченное лицо Игоря, четвертого штурмана.

Упали в воду причальные концы. К судну прилепились буксиры, и теплоход как-то мягко и неслышно оторвался от пирса. Все шире становится полоса чистой воды.

"Малый вперед!" – "Есть – малый вперед!" Забурлила вода у винтов. Могучий рев судового гудка пронесся над каналом.

Буксиры гордо ведут белоснежную глыбу "Садко" по фарватеру. Желтоватые льдины вдоль бортов сталкиваются, встают на дыбы, ныряют друг под друга. Битый лед кружится в водоворотах за кормой.

Немея от пронзительного ветра, Швецов стоит на самом верху, на пеленгаторной палубе. Ему еще не верится, что под ним океанский лайнер, уходящий из пределов родной земли в далекое плавание. Он смотрит, как проплывают мимо доки с повисшими в них судами, мастерские, склады, жилые дома по берегам канала. Теплоход, как небоскреб, высоко проносит свои белые палубы над их крышами. На берегу отход "Садко" – это событие. У самой кромки воды толпятся люди. Они что-то кричат, отчаянно машут шапками.

Шевцов оборачивается к Сомову. Спрятавшись за тумбой магнитного компаса, Василий Федорович невозмутимо посасывает свою трубку и снисходительно смотрит на главного судового врача.

– Пойдемте, Виктор Андреевич, – говорит он. – Еще насмотритесь. Надоест это море – вот как! – Он чиркает пальцем по воротнику пальто.

Они спустились по трапу, открыли тяжелую наружную дверь и вошли в холл. "Боут-дек" – шлюпочная палуба, прочел Шевцов. И сразу, как в сказке, – тишина, чистота. Ноги ласкает ворс ковров. Теплый воздух струится из кондиционера. Вдоль стен – оранжерея цветов. Бесследно исчезли чехлы, грязные дорожки, строительный мусор – как и не было.

– А почему так называется – "шлюпочная палуба"?

– Здесь пассажиры в шлюпки садятся.

– Зачем?

– По шлюпочной тревоге – когда судно тонет.

– Гм… – По спине у Шевцова пробежали мурашки.

Судно вышло в залив. Подул резкий ветер со снежными зарядами, стемнело.

В каюте главного врача уютно горит плафон под потолком, по-морскому – подволоком. Вокруг плафона еще плавает дым от сомовской трубки. За толстыми стеклами иллюминаторов не слышно ни шума волн, ни свиста ветра.

– Вот это теплоход! – вслух восхищается Шевцов. – Если не смотреть в окно, не узнаешь, идем или стоим.

Шевцов разговаривает сам с собой в пустой каюте- так он чувствует себя уверенней. За иллюминаторами темень -не видно ни зги. Палуба под ногами вдруг начинает то подниматься, то медленно опускаться, – кажется, что теплоход дышит. От табачного дыма или от чего-то еще у Виктора кружится голова. Он опускается в кресло, и тут судно начинает валиться на борт. Крутой поворот, и "Садко" уже кренится на другой борт – начались ходовые испытания. "Полный вперед" сменяется "Полным назад" или таким креном, что все летит со столов, распахиваются двери и Шевцова намертво прижимает к переборке каюты…

Не без труда добирается он до своей спальни и валится на койку. Засыпает мгновенно – точно проваливается в сон…

Доктор Шевцов спал сладко -до 4.00. Наверное, так спят дети в люльках, когда мамаши их качают. Залив тоже покачал судно, как хорошая мамаша. А в 4.00 оно уже встало в Гавани – у морского причала, и Виктор снова заснул, но теперь уже без качки, по-сухопутному.

Ночь и все утро вокруг теплохода бушевала декабрьская вьюга. Шевцов и Сомов, поеживаясь от колючего ветра, сошли на причал.

– Василий Федотович, интересно – какой помощник капитана заведует погодой?

– Да-а, погодка разрегулировалась…

На теплоходе у капитана по всем вопросам есть помощники. А вот по погоде, оказывается, нет. Не предусмотрен штатным расписанием.

Врачам предстоит добираться по незнакомым улицам сначала в СКО – санитарно-карантинный отдел, потом в СЭС – санитарно-эпидемиологическую станцию, потом в СБЛ – санитарно-бактериологическую лабораторию и так далее… А теплая зимняя одежда осталась в Ленинграде – не везти же ее с собой в Африку!

Ветер, как на парусах, несет их по обледеневшему тротуару, забивает глаза снегом.

Забот у судовых врачей немало. За их спинами танки – десять танков с питьевой водой, триста пятьдесят моряков – все в тельняшках. И ожидаемый "десант" – полтыщи пассажиров. Перед ними – СКО, СЭС, СБЛ и другие противники.

"На войне, как на войне", – решает Шевцов.

На переговоры и согласования с инстанциями ушел весь день. Голодные и усталые, но умиротворенные врачи возвратились на судно. Прощай, земля! В 18.00 начнется медицинский "отход" – санитарно-карантинная проверка теплохода, экипажа и… медицинской готовности к рейсу.

Ровно в 18.00 по парадному трапу на борт поднялись карантинные врачи. Впереди в шубе шла полная дама со строго поджатыми губами. Замыкал шествие горбоносый старичок с буденовскими усами. Из-под зимних пальто выглядывали белые халаты.

Вахтенный матрос провел их прямо в госпиталь. Шевцов со страхом посмотрел на часы. До отхода осталось ровно четыре часа. За это время нужно проверить триста пятьдесят медицинских книжек моряков и столько же сертификатов вакцинаций; осмотреть систему водоснабжения, камбуз, ресторан – тонны мяса, рыбы, овощей в кладовых. Да на это уйдет неделя! А задержать судно немыслимо – пассажирские лайнеры связаны железным расписанием и каждый час опоздания стоит тысячи рублей золотом. Сердце главного врача дрогнуло от предчувствия катастрофы.

"Будь что будет!" – промелькнула отчаянная мысль.

Виктор помог полной даме снять шубу, стряхнул растаявший снег с каракулевого воротника.

– Прокофьева, заведующая СКО, – строгим басом представилась дама. Солидной походкой она направилась к столу и решительно открыла санитарный журнал.

– Шевцов, главный врач, – наклонил голову Виктор. – А это…

Василий Федотович поставил каблуки вместе, носки врозь и вынул изо рта трубку. Тоня и Вера робко поздоровались и встали смирно, как провинившиеся школьницы.

– Вы уверены, что судно готово к выходу в море? – прокурорским тоном спросила Прокофьева.

"Так, – прикинул в уме главный врач, – отход "Садко" задержать нельзя. Мы это знаем. Они, конечно, тоже знают. Но порядок есть порядок, игра должна идти по правилам.

Единственный выход, – думал Шевцов, – это доверие. Доверие нам – судовым врачам. Мы возьмем в рейс только тех, кто "в тропики и Арктику годен". Мы сделаем прививки против оспы и холеры. Мы прохлорируем воду, проверим продукты, продезинфицируем камбуз. Это наш долг…"

Виктор Шевцов только сейчас по-настоящему почувствовал, осознал весь груз ответственности, которая ляжет на него через несколько часов, когда судно оторвется от земли, – ответственности за здоровье сотен людей. Он вспомнил, теперь уже всерьез, о чуме, желтой лихорадке…

Борт теплохода повсюду остается государственной границей. На их плечах – санитарная охрана этой границы.

Проверка лайнера продолжается. Амбулатория заполняется пробирками, колбами, бутылками с пробами воды. Пахнет дезинфекцией. Беспрерывно звонит телефон.

– Самочувствие как на экзамене, – поеживается главный врач.

Василий Федотович молчит и только без конца зажигает спички – у него гаснет трубка.

"Неужели и этот "морской волк" волнуется?" – думает Шевцов.

– Вроде пока все тихо, – неуверенно произносит доктор Сомов в пространство.

В это время дверь амбулатории с грохотом распахивается настежь. Полная дама, начальник СКО, кипя гневом, сердито протискивается через проем двери, не рассчитанный на ее габариты. Она тяжело дышит, щеки ее пылают.

– Ну, началось… – негромко роняет Василий Федотович.

– Безобразие! – возмущается заведующая СКО. – У вас на камбузе!… Подумать только!… Бегает этот самый…

– Крокодил? – подсказывает Сомов.

Тоня фыркает и прячется за Веру.

– Оставьте эти шутки! На вас надо желтый флаг повесить!

У Шевцова холодеет в груди. Он чувствует, как желтый карантинный флаг удавкой стягивает его шею. Дама из карантина поворачивается и, хлопнув дверью, решительно шагает на камбуз. Главный врач понуро бредет за нею.

У дверей камбуза в белоснежном одеянии их встречает Дим Димыч.

На его лице ангельская улыбка, пышные с проседью бакенбарды расчесаны волосок к волоску, короткие руки смиренно сложены на необъятном животе. "

– Вот! – заведующая СКО протягивает в его сторону обвинительный перст. – У него та-ра-кан! Понимаете?

Дим Димыч кланяется, не сгибая туловища:

– Уверяю вас, доктор, никогда у нас и в помине не было этого животного!

– Как это не было?! Да я его своими глазами видела!

– Может, это был не таракан, а… муравей?

– Ну, знаете!…

– Хорошо, хорошо, не волнуйтесь, сударыня, сейчас мы его… сейчас…

Дим Димыч грохочет кастрюлями, разделочными досками, бачками, хлопает дверцами холодильников…

– Хватит, довольно! – останавливает эту комедию Шевцов. Он оборачивается к карантинному врачу: – Коллега, честное слово, мы сегодня же все обработаем.

Дим Димыч прикладывает руку к сердцу и зажмуривается, словно собирается петь арию. Потом открывает один глаз и подмигивает Шевцову.

Махнув рукой на директора ресторана, заведующая СКО неожиданно улыбается доброй, усталой улыбкой:

– Хорошо, поверю… Но уж в следующий раз!…

– В следующий раз, коллега, такого не будет, – заверяет Шевцов и бросает испепеляющий взгляд на директора ресторана.

Врачи складывают в портфели свои пробирки, банки, бутыли. Их строгие лица становятся обычными – добродушными и немного усталыми. "Не обижайтесь, – кажется, говорят они, – это наша работа". В их глазах смущение и зависть: "Вы уходите в море, к дальним странам. А мы… Но ведь и здесь надо кому-то работать…"

Шевцову вдруг становится грустно. Он вспоминает больницу, свою работу -трудную и порой неблагодарную, но такую нужную. И не только больным – ему самому…

Полная дама, придавив пухлой кистью санитарный журнал, привычно заполняет его страницы иероглифами медицинского почерка. Наконец с тяжелым вздохом она дописывает сакраментальную фразу: "Выход в море разрешен", встаёт и крепким рукопожатием встряхивает Шевцова.

Подготовка к отходу продолжается. После карантинных властей на судно поднимаются таможенники – люди в серых мундирах с проницательными глазами. По трансляции гремит команда: "Всем членам экипажа находиться в своих каютах. Хождение по судну запрещается. Начался таможенный досмотр".

В каюту Шевцова входят двое: один – высокий, другой – маленький, в очках. Высокий поверху обводит каюту взглядом, потом пристально смотрит в глаза Шевцову и негромко спрашивает:

– Валюта есть?

– Нет, – удивленно отвечает Виктор, не очень-то представляя себе, что это такое.

– Золото, антиквариат? – интересуется маленький и выдвигает из-под койки чемодан: – Разрешите осмотреть?

– Пожалуйста.

– Оружие? – продолжает высокий. – Огнестрельное, холодное?

На лице главного врача появляется неуместная улыбка:

– Есть! Показать?

Чемодан моментально закрывается. Шевцов идет в госпиталь, открывает дверь в операционную и показывает свое оружие: сверкающую сталь ампутационных ножей, похожие на пистолеты ларингоскопы, массивные рукоятки зажимов и кусачек… Таможенники, поеживаясь, выходят из операционной.

– Да, к вам лучше не попадать…

Шевцов в одиночестве возвращается в свою каюту, где нет ни икон, ни золотых слитков, ни египетских сфинксов с набережной Невы. Он устало опускается на диван и вытягивает натруженные ноги. Роскошная еще недавно каюта кажется ему сейчас бедной и опустошенной, как разграбленная усыпальница фараона. Долгий беспокойный день подходит к концу и заканчивается головной болью.

За хлопотами и заботами судно незаметно отшвартовывается. Только легкое головокружение подсказывает – "Садко" уже в море.

Шевцов выбегает на обледеневшую палубу и видит черную воду и золотую цепочку огней у горизонта: город уходит в воду, закатывается, как электрическое светило. Пульсирует луч маяка, и его пронзительный свет еще долго прорезает мрак. Потом тает и он.

Тяжелая это минута – реальный, привычный мир исчезает в черной ледяной воде. Низко, на самую мачту, опускается беззвездное небо. Между водой и небом – беспросветная мгла. Кажется, обрывается что-то, словно уходишь навсегда…

Виктор подходит к своей каюте и останавливается на пороге. Не хочется входить – там пусто и одиноко. Он шарахается от двери, ошпаренный одиночеством, которого так не хватало на берегу. Бежит по бесконечному коридору – он пуст, точно судно необитаемо. Теплоход идет, набирая ход, "Летучий голландец" – без людей, без жизни. Только металлический голос гремит в репродукторах: "Задраить иллюминаторы… Крепить инвентарь по-походному. Ожидается усиление ветра и волнение до штормового".

Неумолимо движется лайнер – библейский кит, уносящий человека в своем чреве.

Шевцов возвращается в каюту, открывает круглую крышку судовых часов и переводит стрелки на один час назад. "Садко" идет на запад. "Прощай, московское время…" – грустно думает он.

Доктор садится на свою койку в пустой каюте. Ностальгия, одиночество и морская болезнь обрушиваются на него…

Домой, как хочется сейчас домой! Открыть своим ключом дверь, ввалиться в родное тепло, грохнуть на пол чемодан и прижаться спиной к знакомой стене.

На стук двери – топот маленьких ножек и голос дочери картавым колокольчиком.

Жена не удивится, ничего не спросит – поймет все и так… Поймет ли?

Сжалось сердце. Потайная вина дрогнула в нем. Вспомнил: глаза жены – как далекие глаза чужого человека. Из-за них, приходя домой, он в первый миг не узнавал ее, хотя черты лба, носа, губ легко складывались в привычное лицо.

"Заработался! -качал он головой и успокаивал себя. – Жена как жена, – такая же, как вчера…"

Это тоже было неправдой. Он никогда бы не женился на девушке с такими глазами. У той были совсем другие… Они заставили его бежать за ней по узкому тротуару, сталкиваясь со встречными и отмахиваясь от сердитых людей, с сумасшедшей уверенностью – она!

Раньше, чем он произнес первые пришедшие на ум слова, раньше, чем она, удивленно подняв брови, ответила ему, он уже знал бесповоротно: он женится на этой девушке. Только потом он рассмотрел ее…

Красивая? Нет. Он дал себе зарок не жениться на красоте. На внешней красоте, по крайней мере…

Брови, взлетевшие до середины лба, вздернутый нос с тонкими ноздрями, полные губы. Словно сердясь, она все время поджимала их, но они, непокорные, тут же распускались в самовольной своей красе. И в этом лице, как в оправе, стремительно жили огромные, диковинно прорезанные оленьи глаза. Неуловимо правя веками, бровями, уголками губ, они беспрерывно меняли лицо – так, что от него было не оторваться.

Шевцов встретил Настю, когда ему минуло двадцать семь. "Любовь, как математика, – считал он тогда, – в ней все открытия делаются молодыми, а к старикам она равнодушна, хотя они знают ее наизусть". Он встретил девушку и понял, что ничего прежде не смыслил ни в женщинах, ни в любви. Что он нашел в ней? Он нашел в ней себя…

Виктор сморщился от занывших зубной болью воспоминаний. Кто-то перевел их часы, и осталось позади то счастливое, безвозвратное время.

На столе неожиданно резко зазвонил телефон. "Кто это? – вздрогнув, удивился Шевцов. – Больные? Начальство?"

Он снял трубку:

– Главный врач.

– Доктор? Старший помощник говорит. Спите?

– Нет…

– Тогда зайдите, пожалуйста, ко мне. Дело есть.

Шевцов с радостью выскочил из своей каюты и почти бегом припустил по коридору. Он нашел дверь, пробежал глазами надпись и вошел в каюту, как две капли воды похожую на его собственную. Но только в ней было полно народу.

На диване и на койке сидели вплотную. На столе, застеленном белой скатертью, стояли тарелки с закуской, блестели фужеры.

Старпом, круглолицый, сложенный как полярный медведь, сидел без тужурки, в белой рубашке, широко расстегнутой на необъятной шее. Он поднялся и протянул Шевцову руку:

– Стогов, Андрей. А ведь мы уже знакомы. Не помните? Познакомились за столом, – только не за таким, а за операционным, – засмеялся он. – Вы мне аппендицит вырезали!

– Теперь помню, конечно! – Шевцов ' сразу вспомнил и эту толстую, красную шею, и мощный брюшной пресс, который его ассистенту никак было не растянуть крючками…

Доктора познакомили со всеми, кого он ещё не знал, и усадили на диван, рядом со штурманами Вадимом Жуковым и Игорем Кругловым. Напротив, сидя на койке, уплетал бутерброд с ветчиной знакомый по поезду усатый рефмеханик Миша, добродушный толстяк с пухлым лицом. Рядом с ним в кресле расположился Евгений Васильевич, пассажирский помощник. Его худое, долговязое тело занимало ровно половину кресла. Острые черты лица были напряжены. Глаза, спрятанные за дымчатыми очками, не отрывались от двери, точно он кого-то нетерпеливо поджидал.

На узком диване, закинув ногу на ногу, сидел Саша Лесков, парторг теплохода, уже знакомый Шевцову. В руках у Саши была старая шестиструнная гитара, купленная когда-то в Испании. Сильные пальцы с квадратными ногтями легко обхватывали потертый гриф, пробегали по струнам. Мягко прищурив глаза и наклонив к плечу голову, Лесков что-то напевал вполголоса. Сквозь редкие белобрысые волосы просвечивали залысины.

– Доктор, – поворачиваясь к Шевцову, улыбнулся старпом Андрей Стогов, – вы мне подарили второй день рождения.

– А первый?

– А первый – сегодня. Тридцатилетие, как-никак – юбилей.

Дверь без стука распахнулась, и животом вперед ввалился сияющий Дим Димыч с большим полиэтиленовым пакетом в руке. На пакете красовались виды Лондона. В пакете что-то красноречиво позвякивало.

Увидев Шевцова, директор ресторана не без ехидства помахал ему рукой:

– Дорогой док! Вы меня выручили. Спасли от карантина! Отведайте теперь моей микстуры.

Старпом подмигнул доктору:

– Что-то слишком много благодарных развелось…

На столе появились бутылки с шампанским. Гости зашевелились, потянулись к столу.

– Минуту! – поднял руку Дим Димыч. – Две дамы пришли поздравить нашего именинника. Андрей, приготовься!

Старпом стянул черным галстуком воротник расстегнутой рубашки. Евгений Васильевич, пассажирский помощник, вдруг заволновался, без всякой нужды снял очки и отполировал дымчатые стекла. Его впалые щеки зарумянились. Он вытер платком высокий лоб и повернулся к двери.

– Первая, это, конечно… – Дим Димыч обвел всех лукавым взглядом и остановился на Евгении Васильевиче, – наша дорогая Лариса свет Антонова.

Пассажирский помощник торопливо нацепил очки на середину длинного и острого носа, потом пальцем сдвинул их на переносицу.

– А вторая?

– Вторая – новенькая. Живет в одной каюте с Ларисой. Я и подумал… не бросать же нового человека в одиночестве.

– Кто же это?

– Да вы ее не знаете – только вчера с поезда. Ее зовут…

– Оля?! – сразу хор голосов выкрикнул с дивана.

На лице Дим Димыча отразилось изумление:

– Ну и проходимцы, уже пронюхали!

Шевцов рассеянно слушал эту перепалку. Имена девушек и намеки, скрытые в голосе директора ресторана, ничего ему не говорили – он сам был новичком.

– Так где же ваш товар, уважаемый купец? – нетерпеливо спросил старпом.

– Как где? В вестибюле перед зеркалом – девушки прихорашиваются.

– Остановитесь, Дим Димыч, не будьте предателем! – раздалось с порога.

Теперь пришел черед изумиться Шевцову. В дверях стояла все та же девушка-офицер, синеглазая "Мона Лиза" с лукавой родинкой на щеке. На ней было длинное платье, отливающее океанской волной, и никаких нашивок! "Да-а, – подумал чуть-чуть растерянно Виктор, – титул женщины определяется не шевронами". – "Вы женаты, доктор?" – прозвучал у него в ушах голос капитана.

Лариса оказалась администратором ресторана, помощницей Дим Димыча.

Вслед за ней – Шевцов почувствовал, как качнулся вперед Игорь Круглов, – вошла та самая Ольга, что стояла в поезде у окна. Она растерянно и смущенно обвела всех взглядом и нерешительно остановилась.

Девушек усадили рядом с хозяином. Старпом нажал клавишу магнитофона, поплыла музыка. В невысокий подволок грохнула пробка от шампанского, зазвенели фужеры.

Поздравляли именинника. Дим Димыч произносил заковыристые, длинные тосты. Пили за домашних, за тех, кто в море, за то, чтобы хозяину каюты еще долго "и елось, и пилось"… На свободном пятачке у двери танцевали пары. Игорь Круглов осторожно кружился с Ольгой, не отрывая своих черных, как антрацит, глаз от ее зардевшегося лица. Евгений Васильевич танцевал с Ларисой. Вся его неловкость исчезла, как рукой сняло. Стройный, под потолок, с глазами, влюбленно поблескивающими сквозь дымку очков, он преобразился и похорошел. Лариса что-то говорила ему – то с насмешливой улыбкой, то серьезно…

За иллюминаторами гудел попутный норд-ост. Озаренный огнями, "Садко" легко шел сквозь волны, раздвигая крутыми бортами обступившую его ночь.

Странное раздвоение почувствовал Шевцов, словно на другую планету, в другой мир занесло его. Совсем рядом зашуршало длинное платье Ларисы.

– О чем так задумались, доктор? – услышал он мягкий, русалочий голос. Она тоже была из другого мира, в котором женщины не носят форму, не говорят строгим, официальным голосом…

Евгений Васильевич, отдернув занавеску, курил в приоткрытый иллюминатор. Сквозь низкие тучи пробилась луна, и озеро лунного света скользило по черной, выгнутой волнами воде… Шевцов тряхнул головой и улыбнулся:

– Да так, слушаю музыку…

– Это обработка "Песни Сольвейг", – сказала Лариса. – Песня о женской верности. А вот о мужской верности песен почему-то очень мало. Почему, а? – Она улыбнулась, но глаза у нее – Шевцов заметил – были грустные.

– Потому что мужчина прежде всего., должен быть верен своему делу! – резко отрубил старпом со своего кресла во главе стола. – И если ты моряк – то морю.

– Но наши дома все же стоят на земле, – прищурился Саша Лесков и провел пальцами по струнам гитары.

– Только мы там почти не бываем, – обернулся Евгений Васильевич.

– Да уж, – покачал головой усатый Миша-рефмеханик, – на берегу не жизнь, а одни расставания. Приходим на два дня, а уходим на полгода. Два дня радости на полгода тоски – такой расклад. Жена говорит, лучше бы не приходил – спокойнее…

Все на минуту замолчали – что-то коснулось каждого. Дома остались жены, любимые.

Вдруг тихо, в первый раз за вечер, проговорила Оля Конькова:

– С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них, и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг… – Это было стихотворение, которое она выучила после смерти отца.

– Черт знает что, – возмутился Вадим Жуков, – как о доме кто-нибудь заикнется, так сразу – минута молчания. Словно хороним кого-то!

Шевцов уже понял: для моряков дом -это святое, к чему даже словами прикасаться больно.

– Да, несладкая она, наша морская жизнь, – подвел черту старпом Андрей Стогов.

– Спой лучше, Саша, – попросила Лариса.

негромко, прислушиваясь к словам, запел Лесков.

– И все же всегда будут корабли: и морские и звездные! И всегда будут люди: моряки или астронавты, которые должны уходить в океан, во Вселенную и оставлять на земле все, что им дорого! – блестя глазами, убежденно произнес романтик Игорь Круглов.

– Да, уходить, оставаясь сердцем, – тихо, ни к кому не обращаясь, сказала Лариса.

У каждого за словами стояло свое, глубокое. Они знали друг друга, и никто не спрашивал объяснений.

Глубоко внизу тяжело и жарко дышали двигатели. На мачте кружился локатор. В темноте рулевой рубки застыли у глаз бинокли. В машинном отделении и на мостике несли вахту другие штурманы, механики, радиооператоры. Шла своим чередом нелегкая и нужная морская работа…

Вечер закончился. Шевцов подошел к своей каюте, открыл незапертую дверь. В шкафчике звенела посуда, ерзала по переборке гравюра с Летним садом. Что-то скрипело и потрескивало под палубой. Шуршали волны за обшивкой. С непривычки Шевцову казалось, что каюту бросили в море и она качается на волнах. Он разделся и лег, и койка сразу превратилась в шаланду.

Утром стихло. Но чай в кают-компании еще норовил вылиться из чашек. Позавтракав, главный врач и доктор Сомов пошли в судовой госпиталь.

Над дверью госпиталя, покрытой белым пластиком, внушительно горел красный крест, подсвеченный изнутри.

За порогом, по-морскому – комингсом, начиналась вотчина судовой медицины: амбулатория, операционный блок, аптека, четыре палаты для стационарных больных. Шевцов уже уверенно перешагнул через комингс, вдохнул аптечные запахи и почувствовал, что он не гость и не лишний человек на теплоходе.

На двери в амбулаторию висело расписание приема пассажиров на трех языках: английском, немецком и французском.

– Василий Федотович, – поинтересовался Шевцов, – вы какие языки знаете?

Сомов засмеялся:

– Украинский, да и то с грехом пополам, – жена у меня хохлушка. А вы, я заметил, в английском разбираетесь. Ну и отлично – справимся. Больной – он ведь на всех языках больной. Как видите, коллега, работать здесь можно, – подытожил Сомов. – Все необходимое налицо: и рентгеновский аппарат, и бормашина, и физиотерапия…

Шевцов промолчал. Подумал про себя: "А где же рентгенолог, стоматолог, физиотерапевт? И как насчет акушера-гинеколога?"

– Здесь мы универсалы, – словно угадав его мысли, улыбнулся Василий Федотович. – Так что придется еще с десяток специальностей освоить кроме хирургии.

– А я, признаться, думал, что хирургия на теплоходе, как жизнь на Марсе, – под большим вопросом…

– Напрасно, – покачал головой Сомов, – здесь может случиться все, что бывает на берегу. Только там вы стоите на земле и в окружении коллег, а здесь под вами океан и больше ни одного хирурга на тысячу миль вокруг…

Без пяти девять хлопнула дверь, послышался смех в коридоре и в амбулаторию вошли сестры. Впереди вприпрыжку, с конфетой за щекой – Тоня, за ней на голову выше – Вера с раскрасневшимся лицом. Увидев врачей, они присмирели, надели белые халаты и чинно уселись в своем углу.

Больных пока не было – экипаж здоров, а пассажиры появятся только в Роттердаме. Выкурив обязательную трубку, Василий Федотович начал копаться в электрокардиографе. Шевцов углубился в инструкции к – наркозному аппарату, УВЧ, диадинамику, рентгеновскому аппарату. Он торопился вникнуть сразу во все, пока есть время. А вдруг случится какое-нибудь ЧП?

– Вера, – вдруг звал он операционную медсестру. – А набор для трепанации черепа у нас есть?

– Есть, Виктор Андреевич, – солидно поблескивая очками, отвечала Вера. – У нас все есть.

– Тоня! – Тут же тревожно оборачивался Шевцов к склонившейся над наркозным аппаратом девушке. – У нас фторотан есть?

– Конечно, есть! – округляя глаза, успокаивала его Тоня. – У нас все есть.

Иногда главному врачу начинало казаться, что он у себя в больнице, на отделении, за обычной работой. Тогда он отрывался от бумаг, подходил к иллюминатору и удивленно смотрел на пенистые волны, бегущие мимо борта, на зыбкую линию горизонта и чаек, неподвижно висящих рядом с теплоходом.

За работой и заботами незаметно подходит время обеда. Приемы пищи в кают-компании становятся все церемоннее, как ритуальные трапезы. Шевцову никак не наесться досыта – боится, а вдруг тем самым нарушит какую-нибудь неизвестную ему традицию? Вообще, есть и спать хочется все время – как новобранцу в армии. А вечерами по-прежнему мучает одиночество. После ужина он предоставлен самому себе. Василий Федотович, чуть стемнеет, ложится спать. У новых друзей дни и ночи расписаны по вахтам, и только он один как неприкаянный бродит по судну -ищет себе занятие, донимает Дим Димыча осмотрами и проверками. После привычной нагрузки на берегу не хватает настоящего дела: операций, срочных вызовов, обходов и перевязок, споров на утренних конференциях. И еще, неожиданно и остро, – глаз жены, домашнего уюта, бесконечных "почему" дочери.

На переборке в его каюте висит расписание обязанностей главного врача. Все просто и лаконично. Общесудовая тревога. Он герметизирует свою каюту, надевает спасательный жилет и следует в госпиталь, где развертывает пост медицинской помощи и "борется за живучесть судна на своем объекте…".

Ниже – тревоги по борьбе с огнем при пожаре, с водой при пробоине в борту, по отражению атаки атомным, химическим или бактериологическим оружием. Наконец, шлюпочная тревога. С санитарной сумкой он садится в шлюпку № 1 и – прощай, "Садко"! – покидает судно…

Все расписано, как по нотам. Все тревоги предусмотрены. Кроме одной, которая мучает его, – тревоги одиночества, оторванности от дома. Его словно выдернули с корнем из родной земли и бросили в эту железную коробку…

Над расписанием Виктор повесил семейный портрет: он, с женой и дочь. Рядом, немного поколебавшись, фотокарточку жены – ту, самую удачную: положив подбородок на руки, чуть исподлобья смотрела на него Настя.

– Уезжай, нам надо расстаться… – сказала она перед отъездом.

Виктор посмотрел на фотографию, и ему вдруг захотелось смягчить эти слова, оправдать ее. Но он не мог. Мешала живая еще обида, шершавой занозой засевшая в груди. Надо было уехать, чтобы все зачеркнуть, забыть, послать к черту…

"Любит – не любит"… -загадали с фотокарточки глаза Насти.

"Любят женщин, с которыми становится легче", – сердито ответил он.

"Значит, тебе нужна любовь удобная, теплая, как домашний халат, да? Приходишь домой и набрасываешь на плечи…"

"Разве я не любил тебя?"

"Да… В свободное от работы время".

"Это неправда! У меня не было свободного от работы времени. У хирургов не бывает – ты знаешь".

"Я знаю. Чтобы полюбить человека, тебе нужно сначала его разрезать. А я не удостоилась…"

"Твое счастье…"

"Счастье? А ты знаешь, что это такое?"

"Не знаю. Я не специалист".

"А помнишь… однажды осенью мы гуляли в парке. Было холодно, ветрено. А потом ты нашел скамейку в затишье. Мы сели на нее, и сразу ветер пропал куда-то, и выглянуло солнце. И вдруг стало так тепло, хорошо, как никогда не было…"

"И ты засмеялась и сказала: "Может быть, вот это и есть счастье?"

"Да…"

"А помнишь, мы ездили в Таллин? Белые ночи, кафе, мы сидели вдвоем у открытого окна…"

"А ветер выгибал тяжелую портьеру, и она медленно так гладила меня по руке – от локтя до пальцев. Ты еще сказал, что ревнуешь меня к ветру… А потом, – она засмеялась, – мы пошли на ночное варьете. И в конце представления вышла певица в ужасном декольте. Она ходила с микрофоном по залу, пела, а потом подошла к нашему столику и села рядом с тобой на свободный стул".

"Ну-у, может быть, у них так принято? И потом, наш столик был рядом со сценой…"

"Знаешь, это уж слишком!"

"Да я-то тут при чем?"

"Нужно было отодвинуть стул!"

"Чтобы она села на пол?"

"Это меня не касается! И вообще, почему она подсела именно к тебе?!"

"Ты опять начинаешь ссориться?"

"Да-а… У меня тогда очень болела голова… А когда мы вернулись в гостиницу, ты загипнотизировал меня".

"Ничего подобного!"

"Да! Ты говорил, я помню, что у меня разглаживается лоб, веки тяжелеют и я не сержусь на тебя…"

"Идиот! Олигофрен! Имбецил! – ругал себя Шевцов, глядя в иллюминатор. – Боже, что я городил, какую чушь нес! Прав, не прав – какой в этом смысл? Прав тот, кто любит. И кто любит больше, тот больше прав…"

Мужчины не могут любить больше, потому что они трусливы. Свою трусость они называют гордостью.

Взгляд Шевцова вернулся к двухлетней Майе. Она сидела, удобно устроившись между отцом и матерью – двумя опорами ее мира.

"Она не знает, – подумал Виктор, – ее опоры шатаются, столпы рушатся… Или знает? Чувствует?"

"Хоть бы покачало, что ли?" – Он подошел к иллюминатору.

Когда качает, на душе становится легче – вроде чем-то занят.

"Садко" пересек Балтику, прошел Каттегат и Скагеррак и вышел в штормовое Северное море. В кают-компании смочили скатерти, чтобы со стола не летели тарелки. В обед по случаю качки подали супницы с кислыми щами, налитыми только до половины. Рядом с Шевцовым чинно сидела администратор Лариса, правая рука Дим Димыча; напротив по всем правилам английского этикета красиво и аппетитно ел щи Евгений Васильевич, старший пассажирский. Даже завидно… Со всеми предосторожностями Шевцов зачерпнул половник, но тут судно поднялось на крутую волну. Проклятая поварешка в его руке стрелой взлетела вверх, потом вдруг отяжелела и рванулась вниз, как налитая ртутью. Тяжелый половник с грохотом ударился об стол. Жирные щи брызнули на скатерть, на белоснежную рубашку старшего пассажирского.

Шевцов замер, красный от смущения, пот проступил на лбу. Но никто не улыбнулся и не проронил ни слова. Словно ничего не случилось, Евгений Васильевич молча ушел переодеться. Виктор тревожно скосил глаза на Ларису. Лариса сидела невозмутимо, скромно опустив глаза, и только родинка на ее щеке подозрительно вздрагивала.

Доктор просидел половину обеда, прежде чём решился во второй раз взяться за половник и налить себе полтарелки щей. Но проклятые щи и в тарелке не утихомирились, в них пробудились стихийные силы – сродни шторму вокруг судна.

Кое-как поев, Шевцов встал из-за стола и вдруг ощутил качку. Желудок со щами раскачивался в животе, как подвешенный за подтяжки. Он то взлетал к диафрагме, то проваливался куда-то вниз до самых колен.

Главный судовой врач забыл про свой чин и нашивки и рысью побежал в каюту…

В полночь, бледный, с тошнотой под ложечкой, Шевцов вышел на открытую палубу – освежиться. Дул девятибалльный ветер, низко над водой летели лохмотья облаков. Море было угольно-черным, со снежными гребнями волн. Такого моря Шевцов никогда не видел.

Ледяной ветер тугими кулаками бил в лицо, грозил сдуть, унести в море. Сквозь рваные тучи с сумасшедшей скоростью неслась луна. Она то озаряла угольную ночь и серебрила волны, то исчезала в густой черноте. Только огоньки встречных судов загорались и пропадали в. волнах.

Коченея на скошенной от крена палубе, Шевцов стоял, укрывшись за фальшбортом, и сквозь бегущие из глаз слезы смотрел на море.

Ветер, как плуг, оставлял на вздыбленной воде глубокие борозды. Все море было вспахано и дымилось от пены. Пенные полосы тянулись через море, змеились на гребнях волн и до горизонта прочерчивали черную воду.

"Садко" шел сквозь свист и рев ветра, упрямо расталкивая тяжелые волны. Высоко на мачте, по-орлиному раскинув крылья, антенна радиолокатора кругами прочесывала темноту.

Прячась от ветра, Шевцов поднялся на мостик. В рулевой рубке было темно, как в рентгеновском кабинете. Прижав к глазам бинокль, неподвижно застыл капитан. По мерцающему в темноте экрану локатора бежал светящийся луч, вспыхивали и загорались зеленоватым светом силуэты встречных и попутных судов. Зеленые блики падали на склоненное над экраном лицо Андрея Стогова, старшего помощника. Тревожная вахта. В проливе тесно – суда проходят узкости.

Утром показались низкие берега Голландии. Но пока не утих шторм, "Садко" держали на внешнем рейде, не разрешали войти в Маас. Наконец шторм начал стихать.

Теплоход прошел маяк и стал медленно втягиваться в широкое устье реки Маас. За бетонными дамбами лежала Голландия. Мимо проплывали неестественно аккуратные кирпичные домики и игрушечные поля. Скорее не поля, а газоны. На заднем плане, как декорации к "Дон-Кихоту", маячили ветряные мельницы.

На берегах канала стояли с удочками рыбаки в желтых куртках и одинаково равнодушно смотрели и на поплавки и на проходящие мимо суда: грузовики, огромные танкеры, контейнеровозы.

"Палубной команде и духовому оркестру по местам швартовки стоять!" – на все судно гремит по репродукторам голос главного помощника. Теряя ход, лайнер приближается к причалу. Предстоит самое трудное – мягкая и точная швартовка двадцатитысячетонного гиганта. Впереди, у флагштока, с микрофоном в руке стоит старпом Андрей Стогов. Он стоит, прочно впаяв расставленные ноги в покатую палубу. По-снайперски Прищуренные глаза впились в бетонную громаду причала. Залысина между прилипшими к бетону судами кажется очень узкой. Чтобы втиснуть в нее "Садко", нужно вправду быть снайпером.

На корме командует второй помощник Вадим Жуков. Чуть ссутулившись, держит у рта сетку микрофона. Лицо у него жесткое, неулыбчивое. Рыжая шевелюра утонула в глубоко надвинутой фуражке. "До причала пятьдесят метров… Сорок метров…" – докладывает он на мостик. "Малый вперед!" – гремит сверху. "Есть малый вперед!" – глуховатым голосом "деда" отвечает машинное отделение.

Палубу на кормовом срезе начинает бить крупная дрожь – враздрай заработали винты, подтягивая неповоротливую корму к причалу. Грязной пеной покрывается взбаламученная, промасленная вода.

На баке Толя Левченко, коренастый матрос в синей куртке, сильно размахнувшись, бросает на причал выброску – тонкий линь с грузом на конце. Линь змеится в воздухе и падает на бетон причала. На берегу выброску подхватывают швартовщики и в четыре руки тянут ее из воды. Каждая секунда дорога – теплоход по инерции продолжает скользить вперед.

Выброска привязана к огону – толстой петле причального конца. Сейчас этот конец – тяжелый черный канат – вслед за петлей медленно выползает из воды на причал. А судно все движется…

Сухопарый голландец с трудом набросил петлю на чугунную тумбу и сам присел на нее – перевести дух. Такой же швартов завели на корме. Теперь теплоход двумя нитями привязан к берегу. Заработали шпили – выбрать слабину. Причальные концы поползли обратно в клюзы, натянулись до треска, притягивая к причалу тушу теплохода. Из плетеных канатов дождем потекла выжатая вода. На баке и корме быстро перебегали матросы в одинаковых синих куртках – подтаскивали еще два конца к клюзам. Снова полетели выброски.

Толстые нейлоновые канаты, как удавы, плыли к причалу, извиваясь в маслянистой воде.

В репродукторах железным басом гремели команды главного помощника.

– На корме – завести шпринг!

– Есть завести шпринг!

– Подтянуть прижимной!

– Есть подтянуть прижимной!

"Садко" мягко всем бортом прижимался к бетонному причалу. Со шлюпочной палубы в торжественном марше ударили и зазвенели литавры и трубы духового оркестра. Над морским вокзалом, рядом с государственным флагом Нидерландов, вытягивался под ветром ярко-красный, с серпом и молотом флаг…

На причале свалены горы чемоданов. За мокрыми от дождя стеклами морского вокзала в ожидании посадки толпятся пассажиры. Они с нескрываемым любопытством рассматривают советский лайнер. Подают трап. У трапа становятся полицейские в синих плащах. На судно входят карантинный врач, судовой агент и таможенники.

Невероятно худой блондин с волосами до плеч и русой бородой – коллега Шевцова. Он здоровается по-английски и поспешно опускается в кресло, словно не надеется на свои ноги.

– Адский холод, – улыбается карантинный врач, потирая длинные худые пальцы, – и ветер не стихает. Вчера над Голландией прошел ураган. Не завидую вам – вы были в море.

– Нас четыре часа держали на рейде, – сообщает Шевцов, настраивая свои губы и язык на английскую речь.

– Что делать? – голландец огорченно разводит руками. – Каждый думает только о своей выгоде.

– А вы понимаете, что значит в ураган дрейфовать вблизи берегов? – сердито и уже по-морскому спрашивает Шевцов. Голландец понимает. Все голландцы от рождения моряки.

Виновато улыбаясь, карантинщик задает вопросы:

– Экипаж о'кей?

– О'кей.

– Крысиное свидетельство о'кей?

– О'кей.

– Больных нет?

– Ни одного.

– О'кей, можно опустить желтый флаг.

Шевцов звонит на мостик.

– Теперь небольшая формальность. – Голландец достает из портфеля сложенный вдвое лист и протягивает Шевцову. – Это Морская декларация здоровья.

Декларация пестрит вопросами:

"Не было ли на борту заболеваний чумой, холерой, желтой лихорадкой, натуральной оспой, тифом или перемежающейся лихорадкой?"

"Ноу", – выводит Виктор.

"Не было ли заболеваний, подозрительных на инфекционные? Имеются ли на судне другие причины, которые могут привести к развитию инфекции?"

"Ноу, ноу", – везде пишет Шевцов.

Формальности окончены. Шевцов получает "свободную практику" – зеленую бумажку с печатью – и приглашает коллегу в курительный салон.

Этот салон – традиционное место приема морских властей. На столе икра, осетрина. Из дежурного бара приносят водку и боржоми. Русская водка славится во всех портах мира. Тем более что ее всегда наливают щедрой рукой.

Шевцов подводит гостя к столику у широкого иллюминатора. Отсюда хорошо виден Роттердам, рукава Мааса, шлюзы и разводные мосты.

Голландский врач маленькими глотками по-птичьи пьет водку. Смотрит на свой город. С некоторых домов ураганом сорваны крыши. Вырваны с корнем деревья, повалены фонари. На причале копошатся рабочие в желтых куртках.

Открывается стеклянная дверь, и с подносом в руке входит… Оля. На ней красное форменное платье с белой отделкой.

Она смущенно улыбается и здоровается с Виктором кивком головы. Форма смущает ее так же, как нашивки доктора. Шевцов удивленно таращит глаза на ее униформу. Ольгу не узнать.

– Ты где работаешь? – вполголоса спрашивает он.

– В баре "Белые ночи", – улыбается Ольга. – Приходите.

– Обязательно!

С фуражкой в руке в курительный салон входит озабоченный старпом Стогов, замечает смущенную Ольгу и останавливается:

– Вот это да!…

Оля краснеет, ее лицо становится такого же цвета, как платье. Андрей решительно направляется к столику доктора и садится на свободное место.

– Оля, можно чашечку кофе?

– Пожалуйста.

Старпом пьет кофе, позабыв размешать сахар, потом вполголоса спрашивает:

– Ты где работаешь?

– В баре "Белые ночи", – улыбается Оля. – Приходите.

– Обязательно, Олечка! – расплывается в улыбке Стогов.

В дверь заглядывает четвертый штурман Игорь Круглов. На рукаве у него голубая повязка вахтенного. При виде Ольги лицо Игоря вытягивается. Шевцова начинает разбирать смех.

Круглов как-то боком, осторожно приближается к Оле, и диалог повторяется слово в слово.

Начинается посадка пассажиров. У трапа, как на часах, стоит Круглов, строгий и неприступный, в глубоко надвинутой фуражке с длинным черным козырьком. Сейчас его вахта. Он вахтенный помощник – главное лицо на судне. Рядом с ним – коренастый, одетый по форме Саша Лесков. Легкий ветерок шевелит на его голове редкие белесые волосы. Форменную фуражку он не признает. У Саши за плечами факультет иностранных языков. Сейчас он в новой роли – дежурный переводчик.

Один за другим по трапу поднимаются пассажиры. Их чемоданы по ленте транспортера ползут на корму.

Две старушки медленно подходят к трапу. Одна из них, с палочкой в руке, подозрительно осматривает теплоход, тыкает своей клюкой в борт – проверяет, крепкий ли. Они слышат английскую речь Саши и, наконец, решают обратиться к нему.

– Сэр! Неужели у русских есть такие теплоходы? – спрашивает та, что посмелее, с клюкой в руке.

– Конечно, мадам! Вот он – перед вами. – Саша улыбается и показывает на огромную трубу с широкой красной полосой, серпом и молотом.

– И на этом теплоходе работают русские? – допытывается старушка.

– Совершенно верно, мадам.

– Тогда скажите… – она шепчет Лескову на ухо, – как же вы с ними уживаетесь?

– Прекрасно! – хохочет Саша. – Я и сам русский!

Старушки смущаются, потом, набравшись смелости, осторожно поднимаются по ступенькам трапа. Вслед за ними идут и другие пассажиры – больше пожилые и старики. Одного из них привезли к борту "Садко" на кресле-каталке.

– Ну и публика! – говорит Шевцов Саше. – Половину надо сразу класть в госпиталь.

– Это еще ничего. Тут как-то одного пассажира родственники на носилках внесли! Поставили на палубу и ушли. А он еле дышит, и на груди бумаги лежат: билет на судно и завещание – на всякий случай.

– Куда же у них медицинская комиссия смотрит? – удивляется главный судовой врач.

– Чудак ты, док. Какая комиссия? Думаешь, на них санаторные карты заполняют? Это у нас: отпускник хочет в Крым, чтобы поплавать вволю, а участковый врач скажет "нельзя" – и точка. Жаловаться бесполезно. А у них здоровье и жизнь – это частная собственность. Плати и куда хочешь валяй – хоть в тропики, хоть в Арктику, хоть черту в зубы. Лечение на "Садко" бесплатное, похороны с отпеванием за счет пароходства, и ни переживаний, ни родственных слез. Запомни на всякий случай: они это отлично знают. А ты должен довезти их живыми и здоровыми.

– И все-таки, Саша, это черт знает что!

Теперь каждое утро Шевцов открывал журнал амбулаторного приема пассажиров и записывал число и местонахождение судна: "24 декабря. Ла-Манш". Ниже страница расчерчена: фамилия, жалобы, диагноз, лечение…

Нужно признаться, что первого больного-иностранца главный судовой врач ожидал с большим волнением. Все было готово. Амбулатория сверкала. Накануне боцман собственноручно закрасил царапины и пятнышки на переборках, заметные только под микроскопом. Халаты накрахмалены. Лекарства разложены. Операционные инструменты простерилизованы заново. Тоня в десятый раз проверила свои ларингоскопы и интубационные трубки. Можно было подумать, что первый же больной войдет в госпиталь и тут же упадет замертво.

И вот первый день приема больных. Шевцов широкими шагами прохаживался от двери к иллюминаторам и обратно. Сестры стояли у стола и беспокойно перебирали лекарства. Один только Василий Федотович невозмутимо сидел под табличкой "Не курить" и попыхивал своей трубочкой.

И вот – робкий стук в дверь. Первый пациент! В амбулаторию, шаркая ногами, входит щуплый старичок в замшевом пиджаке и уже от порога тычет себе пальцем в сердце.

"Так, – быстро решает Шевцов, окидывая пациента профессиональным взглядом, – общий атеросклероз, гипертоническая болезнь, стенокардия, возможно – предынфарктное состояние…"

Пациент бормочет что-то невразумительное. С третьей попытки главный врач начинает понимать… Вчера в ресторане старичок облил свой пиджак супом и теперь просит вывести жирное пятно с груди.

Шевцов возмущенно встает с кресла:

– Мы не выводим жирные пятна!

– Разве это не химчистка? – удивляется старичок. Василий Федотович, Вера и Тоня бессовестно хохочут. Торжественный момент безнадежно испорчен.

Второго пациента Шевцов встречает подозрительным взглядом. Это лысоватый англичанин средних лет, с бесцветным лицом и мешками под глазами. Он почтительно обращается к Шевцову:

– Очень сожалею, сэр. Нельзя ли попросить маленькую таблетку от головной боли?

– Отчего же маленькую, можно и большую.

– О, вы слишком добры, сэр!

Больной вдвое старше доктора, и от этого "сэр" Шевцову становится неловко. Но это англичанин, а для англичанина врач – всегда "сэр".

– Присядьте, пожалуйста, я измерю ваше артериальное давление, – говорит главный врач. – Ого! Двести на сто двадцать, да у вас гипертония! Вам когда-нибудь измеряли давление?

– Да. Но доктор ничего не говорил мне. Доктора никогда не говорят – они не хотят, чтобы мы много знали… Мне назначали таблетки, сэр.

– Какие?

– Не знаю. В аптеке писали только, как принимать и сколько они стоят.

Больного осматривает Василий Федотович. Он прикладывает стетоскоп к впалой груди, оттопырив нижнюю губу, задумчиво трогает дряблый живот.

– Да-а… Гипертонический криз! Вера, приготовь магнезию, дибазол и – в лазарет!

"Бедный старик! – жалеет Шевцов. – Круиз! Такому только в тропики… Ему бы лежать неподвижно, а он на своих ногах за таблеткой…"

Входит третий больной – грузный, с багрово-красным лицом, тяжело переставляя свои слоновьи ноги. Амбулатория сразу наполняется ароматом виски.

– Хэллоу, док! – весело кричит он с порога.

– Хэллоу, – без энтузиазма отвечает Шевцов.

– Я здоровый парень, док. У нас в Техасе все такие. Я здоров от бедер и выше. Моя беда – мои ноги. Все, что я пью, стекает в них.

Он садится и вытягивает на середину амбулатории толстые, как бревна, конечности в полосатых брюках.

– Что же вы пьете?

– Оу, только виски! Как все у нас в Техасе. Но я разбавляю содовой, сэр! У вас прекрасное судно! Бьютифул! Я делаю прогулку, и в каждом баре – виски энд сода.

– Восемь баров – значит восемь стаканов, – невольно подсчитывает Шевцов вслух.

– Иес. Оу, я забыл! В ресторане тоже – перед едой.

– Это еще четыре стакана…

– Но я разбавляю, док! Я не враг своему здоровью.

– Вы слишком много пьете. Ваше сердце не справляется…

– Ноу, ноу! Сердце о'кей. Почините ноги.

– Послушайте меня…

Шевцову все же удается убедить техасца. Направляясь к двери, он бормочет себе под нос:

– Я много пью… О да! Пить надо меньше… О'кей! Значит, не буду разбавлять!

Снова стук. В узкую дверь входят сразу двое: широкоплечий, костистый немец и маленький, толстый англичанин – настоящий Джон Буль. Обоим под шестьдесят. Они враждебно переглядываются и вместе подходят к столу, за которым сидит Шевцов.

Здоровенный немец незаметно оттирает Джона Буля в сторону. Тот отступает назад и съеживается в углу на стуле. Немец сердито смотрит в угол.

Вера дает немцу таблетку, и он уходит. Тогда англичанин вскакивает со стула и грозит ему вслед пухлым кулаком. Потом подходит к столу и с пафосом заявляет:

– Мало мы с вами громили этих бошей!

"Вот именно, мы с вами", – думает Шевцов, снабдив Джона Буля пачкой таблеток от укачивания.

Утренний прием закончился без единой реанимации. Шевцов вышел из госпиталя и задумчиво направился к лифту. В дверях вестибюля он чуть не столкнулся с Ларисой Антоновой. Оба остановились смущенные.

После первой встречи у трапа Виктор сторонился насмешливой "Моны Лизы".

А тут еще этот половник проклятых щей, разбрызганный по всей кают-компании. Снисходительное молчание соседнего кресла было хуже всего. Уж лучше бы она открыто расхохоталась. А этот эстет, пассажирский помощник? Он даже взглядом не удостоил доктора! Черт бы их всех побрал, воспитанных-перевоспитанных…

Между прочим – это точно! – Евгению Васильевичу было тогда особенно некстати, что его окрестили щами прямо перед синими очами Ларисы свет Антоновой. Судовая аристократия в кислой капусте!

А эта Лариса не проста. И каждый раз – другая. То строгое лицо и холодный тон, то волнами шуршащее платье и русалочий голос, то, как сейчас, вроде даже смущенная… Попробуй разберись в ней.

У Антоновой вздрагивали ноздри, она часто дышала – по-девчоночьи пробежала по трапу. Черный галстук, как живой, выгибался на груди и похож был сегодня на вопросительный знак. Глаза у нее блестели. Виктору даже почудилось в них какое-то волнующее многоточие…

Виктор только вздохнул. Во всяком случае, в форме она уже не казалась ему такой опасной…

– Простите, – извинился Виктор и замолчал. Надо было что-то говорить, легкими, шутливыми фразами разогнать смущение.

– Ну как, Виктор Андреевич, уже познакомились с судном? – нашлась она первая.

– Признаться, еще не совсем – уж очень оно большое.

– Хотите я покажу вам теплоход? – предложила Лариса.

– Да, конечно! – поспешно согласился Шевцов.

Теплоход "Садко"- это плавучий город, обнесенный стенами своих бортов. Только на судне понимаешь, как несовершенна земля и земные города. Здесь все рядом и все твое с тобой: твоя работа и твой дом, сон, еда, отдых, сауна и спортзал, портняжная и сапожная мастерские. В этом есть что-то от общества будущего.

Жизнь судна лишена земной суеты и забот. Утром просыпаешься – ты уже на работе. Вечером заканчиваешь работу – и ты дома. Нет бессмысленно потерянных часов в транспорте, очередях в магазинах и столовых. Нет сомнений – куда пойти и что надеть.

По трансляции объявят, куда идти – в кино, клуб, на собрание или… на разнос к капитану. Скажут, что надеть: в холод – форма черная, в жару – белая, в тропиках – тропическая, на приемах – парадная. Здесь все неизменно, четко определено и заранее предусмотрено морским уставом.

Шевцова поражала неземная чистота на судне. Солнце, морской ветер и струи воды из шлангов выглаживали палубу. Ни пылинки, ни крупицы земли не оставалось на теплоходе.

Пассажирское судно было бы райским местом, если бы только на него не просачивались пассажиры…

Первые дни круиза пассажиры на судне как в глухом лесу. Они беспомощно бродят по палубам, сбиваются с пути, теряют друг друга и путают каюты. Появиться в это время в пассажирских помещениях в форменной одежде – сущее наказание.

Ларису и Шевцова, вышедших из лифта, тут же окружила толпа иностранцев. И сразу посыпались вопросы: где ресторан, где информбюро, где сейчас капитан? Два толстяка с потными лбами спорили, где нос и где корма. Каждый показывал в свою сторону. Сухая, как вобла, старушка с клюкой волновалась, есть ли в этих водах акулы. "Если и есть, тебе их можно не бояться", – подумал Шевцов. Тучная дама с километром цепочек, обмотанных вокруг шеи, подозрительно смотрела на Ларису и твердила, что вот уже полчаса не может найти своего мужа.

Смесь английских, немецких и французских глаголов, восклицаний и междометий оглушила доктора. Он вытер испарину со лба. Тем временем Лариса легко и непринужденно ответила на все вопросы и всех успокоила. Шум стих, и вестибюль перед лифтом опустел.

– Ловко вы с ними! – усмехнулся Виктор.

– Через месяц и вы так же будете…

Они шли по Салонной палубе – главному проспекту теплохода. Салонная палуба – это палуба развлечений, импровизированный Бродвей судовых масштабов. Она начинается от двухэтажного музыкального салона в носовой части судна и тянется на добрых сто восемьдесят метров, мимо баров, магазинов, игральных автоматов, до самой кормы, где под стеклянной крышей плещет морской водой голубой бассейн. Они шли по толстому бордово-желтому ковру – Лариса в синей форме в талию, Виктор в черной, с золотом нашивок на рукавах.

Из открытых дверей баров гремела музыка, приветливо улыбались безукоризненно причесанные бармены в красных курточках, с огромными "бабочками" на шее, вокруг сновали бизнесмены в блейзерах, с высокими стаканами в руках, почтенные отцы семейств ослепляли своих матрон вспышками "кодаков" – на фоне фонтана в музсалоне, у стойки бара за коктейлем и – оу! – конечно же, рядом с русской леди и офицером. Экзотика!

Антонова со светской улыбкой подавала руку, фотографировалась, здоровалась с пассажирами, безошибочно определяя, кто перед ней – немец, француз или англичанин.

"Шестьсот пассажиров – это каждый день шестьсот "здрасьте", – со страхом подумал Шевцов. – Да еще – упаси бог! – не ляпнуть "гутен таг" вместо "бон жур". И потом – эти блицы, от них ослепнешь!" – Он устал гораздо больше, чем на приеме в амбулатории.

– Слушайте, – сердито обратился он к Ларисе, – а почему бы не поставить на этой палубе пару улыбающихся манекенов в полной морской форме – для фотографии?!

– А что, это идея, – засмеялась Лариса. – Закину начальнику удочку.

Они незаметно дошли до бассейна. Его стены и крыша были застеклены. Совсем рядом вдоль бортов волновалось серо-бирюзовое море. За флагштоком тянулась белая, уходящая к горизонту дорога взрытой винтами воды.

В голубой чаше бассейна катились волны – точно такие же, как за бортом. Морская вода, заточенная в кафельные стены, подчинялась тем же законам и так же гремела прибоем, взлетая пеной и брызгами к стеклянной крыше. Здесь было пусто и тихо. Виктор подвигал занемевшими плечами, поправил галстук и облегченно вздохнул.

Рядом с бассейном вытянулась стойка бара с высокими табуретами-гвоздиками.

– Бар "Русалка", – прочитал Шевцов. Барменша, стройная девушка с мальчишеской стрижкой, приветливо улыбнулась им.

– Что будете пить? – спросила она, обращаясь к доктору.

– Пить? Э-э… какой-нибудь аперитив, – сказал он, вспомнив Ремарка, – там положительные герои всегда пили какой-нибудь аперитив.

– Кампари, мартини, перно?

– Э-э… Пожалуй, перно…

– И два кофе, – добавила Лариса.

– Перно будете с содовой, джинджер-элем, битер-лимоном?

"Ну, это уж слишком!" – подумал Шевцов и пожал плечами.

– Не знаю… Все равно…

Зазвенел лед в высоком стакане, и из зеленой бутылки мягко полилась желтоватая жидкость с чистым запахом аниса.

– Гм… как микстура от кашля, – сморщился доктор, допивая коктейль.

Девушка поставила на столик у стеклянной переборки две чашечки кофе и деликатно отошла к другому концу стойки.

Шевцов сидел, облокотившись о стол, и смотрел, как бьется вода в бассейне. Лариса дотронулась до его локтя и посмотрела вверх. Виктор поднял голову: в углу под самой крышей сидел нахохленный воробей. Он вертел головой и чистил перья. Время от времени воробей робко взлетал, тыкался носом в прозрачное стекло и, сделав небольшой круг, возвращался в свой угол.

– Знаете, на кого он похож? – лукаво спросила Лариса.

– На кого?

– Да на вас же! – засмеялась она. – Вы что, доктор, меня боитесь – за километр обходите? Разве нельзя просто дружить? Не пробовали?

– Пока нет, – признался Виктор.

Зеркальные глаза насмешливо смотрели на Шевцова. Антонова притягивала его чем-то необъяснимым, недоговоренным. Он пил маленькими глотками непривычно крепкий кофе и, хмурясь невольно, вглядывался в улыбающееся лицо Ларисы.

– У меня что-нибудь не в порядке, доктор? – засмеялась Лариса. – Какая-нибудь аномалия?

– Да, – серьезно ответил Шевцов. – Ты себя не любишь.

– Оригинальное начало!

– Можно на "ты"?

– Попробуй. Так почему же?

– Понимаешь, в природе все разумно и никому не отпускается лишнего. Каждому – что-то одно: сила так уж сила, ум так ум, красота так красота. Остальное – приложение.

– Упрощаешь, – пожала плечом Лариса.

– И все же. Если одному или одной дано больше – это аномалия. А если она при этом еще и ненавидит себя – это уже болезнь:

– Какой же диагноз?

Виктору показалось, что Лариса насторожилась. Он посмотрел наверх – воробья уже не было там.

– У меня была одна больная, – сказал он серьезно, – очень красивая девушка. Она сильно хромала. Когда она шла, на нее все оглядывались. А она хромала еще сильнее от этих взглядов и прятала глаза… Знаешь, что у нее было в глазах?

– Наверное, боль… желание быть незаметной, некрасивой?

– Да. Ты знаешь…

– Что же тебя смущает?

– Глаза у тебя такие же, а вот хромоты не видно.

– Значит, болезнь невидимой хромоты? – вдруг громко рассмеялась Лариса. – Это излечимо?

– К счастью…

– Кто же меня вылечит?

– Волшебник, – улыбнулся Шевцов.

– Ну-у, так нечестно, – надула губы Лариса, вставая из-за стола.

Шевцов тоже встал, неловко отодвигая стул и ощущая свой проигрыш. Виктору показалось, что он снова разминулся с чем-то главным в ней – затаенным от непосвященных. Словно приоткрылась и захлопнулась перед ним дверь с надписью: "Посторонним вход запрещен"…

Лариса улыбнулась:

– А насчет воробья я, пожалуй, ошиблась, – сказала она и пошла к двери. Ее руки двигались легко и уверенно вдоль струной натянутого тела. Длинные сильные ноги легко протанцевали по качающейся палубе.

"Мне все померещилось, – подумал Шевцов, глядя ей вслед. – Скорее я сам хромаю… А дружбу предлагать честно? – спросил он сам себя. – Это же троянский конь, а не дружба!…"

Вечером в музыкальном салоне – встречный капитанский коктейль. Что это такое?

Это большой прием, торжественный спектакль, который капитан устраивает для всех пассажиров. В каждом круизе бывают встречный и прощальный коктейли.

Участвуют только старшие офицеры. У них для такого случая есть особая форма одежды – гала-форма. Это куртка фрачного покроя, галстук-бабочка, черный шелковый пояс вокруг талии и лакированные туфли.

Главный врач упаковывается в это старомодное великолепие и чувствует себя деревянным манекеном. Стук в дверь – на выход.

Один за другим офицеры выходят на круглую сцену – танцплощадку в центре музыкального салона и выстраиваются полукругом. Судно покачивает мертвая зыбь, и они тоже покачиваются.

Капитан, ухоженный и картинно одетый, выходит вперед, как солист в опере, и останавливается, прочно припечатав к паркету длиннющие ноги в туфлях сорок пятого размера. Это уже третья ипостась, в которой Виктор видит его. Первая – толстый свитер, больная нога и хмурое лицо, вторая – разгневанный мастер, мечущий громы в нерадивых ремонтников. И вот третья: на английском языке, галантно склонив голову и белозубо улыбаясь, он представляется пассажирам. Непривычно видеть его сверкающий бриолином пробор и черную бабочку под гладким подбородком – артист!…

Держа микрофон у угла рта и обаятельно улыбаясь, он рассказывает об устройстве и ходовых качествах судна. Вокруг сцены – толпа пассажиров. Когда мастер называет внушительные цифры водоизмещения, мощность главного двигателя, скорость хода, дамы в вечерних платьях громко ахают.

– …Отлично работают стабилизаторы – успокоители качки, – говорит капитан, и в этот момент теплоход вздрагивает и начинает крениться на правый борт. Дамы взвизгивают, пассажиры хватаются за поручни, друг за друга. Пропустив крутую волну, "Садко" медленно выпрямляется. Все хохочут, как над отрепетированной шуткой. Опять – крен. Офицеры ни за что не держатся – не положено. Они должны стоять как вкопанные и улыбаться, что бы ни случилось. Это неписаный закон всех тревог, происшествий и церемоний на пассажирском судне.

– А теперь разрешите представить вам моих старших офицеров. – И капитан представляет каждого поименно.

– Главный помощник… первый помощник… старший помощник… главный механик…

Шаг вперед, поклон, улыбка. Колышется строй. В груди у Шевцова холодеет. Уже совсем рядом шипение бикфордова шнура. Только не выскочить раньше времени. Голос капитана: "Главный судовой врач"- сталкивает его с десятиметровой вышки. Виктор бесконечно долго летит, вытянув "солдатиком" негнущиеся ноги. Офицеры и пассажиры удивленно смотрят на него. Капитан поворачивает голову на сорок пять градусов. Доктор делает неимоверное усилие и передвигает себя на один шаг вперед. Раздаются аплодисменты.

Расфранченный официант, заложив одну руку за спину, обходит строй с бокалами на подносе.

Капитан поднимает свой бокал и произносит тост: "Toyour health" – на английском, "Zum Wohl" – на немецком, "A votre sante"- на французском и, наконец, на русском: "Ваше здоровье!"

Пассажиры в восторге. Они хором подхватывают тосты и все вместе кричат на ломаном русском языке: "Ва-ше до-ро-ве!"

Официальная часть закончена. С бокалами в руках капитан и свита проходят по залу – для "непринужденной" беседы с пассажирами. На судне даже пить за здоровье- это работа, и нелегкая!

Вечером Шевцову позвонил парторг Саша Лесков:

– Слушай, док, я тут чай заварил – флотский!

– Чай?

– Ну да! Чай – это ж самый морской напиток.

Шевцов накинул мундир и быстро, по-морскому, простучал ногами по крутым ступеням внутреннего трапа в предвкушении огненного, душистого чая и, что еще важнее, согревающего душу мужского общения. Александр незаметно становился, для него самым близким человеком на теплоходе.

Чаепитие на флоте – это не просто утоление жажды. Это почти такой же ритуал, как в Японии. Официально разрешается пить чай только в кают-компании. Держать в личном пользовании кипятильники запрещено – угроза пожара. И все же на чаевничание в каютах смотрят сквозь пальцы – ведь чай не водка! И даже суровый капитан Буров понимает – стакан чаю в тесной каюте, затерянной где-то в холодных просторах Атлантики, отогревает сердце, лечит от морских невзгод и тоски по берегу.

Лесков сидел на узком диване в любимой позе – нога на ногу и рассеянно перебирал медиатором струны гитары. На привинченном к палубе столике – блюдце с нарезанным лимоном, сахар в обертке Аэрофлота, пакетики растворимого чая "Липтон". В углу, дребезжа запотевшей крышкой, пыхтел электрический толстяк-самовар. Это тебе не примитивный кипятильник! В каюте горела только настольная лампа, отбрасывая круг света на стол и переборки.

Лицо у Саши было невеселое. Днем, на людях его таким не увидишь. Над диваном в простой рамке фотография восьмилетнего мальчика. Это его Олежка. Он в отца: такой же упрямый лоб, серьезные, нахмуренные глаза. И волосы, как пряди льна…

Шевцов уже знает – Александр разошелся с женой, но никогда не касается этой темы. Как доктор, он понимает- рану лучше не трогать. Какой-нибудь чинуша разведет руками: "Как же так? Парторг – и вдруг развод?!" А для моряка – это беда. Моряк должен иметь надежный тыл. И кто-то на берегу обязан ждать его – с нескончаемой и неизбывной верностью.

Моряцкие жены умеют ждать. И судьба награждает за разлуки – их любовь не ветшает, не покрывается плесенью нудных семейных передряг. Каждая встреча с возвращенными морем мужьями, пусть краткая и со слезами разлуки впереди, переполняет через край неповторимым, неведомым другим женам счастьем…

Шевцову вспомнилась история капитана Костромова. Костромов тридцать лет водил пароходы, теплоходы, турбоэлектроходы по всем морям и океанам. Он изучил все порты и маяки, помнил все отмели и рифы на свете. И все течения и ветры, капризы и нравы любого океана он знал на память, с закрытыми глазами, так же, как мельчайшие черточки на лице своей жены Тамары Васильевны.

Жену свою он любил необыкновенно, незатухающей любовью вот уже тридцать лет – как в день свадьбы. Капитан Костромов принимал новые суда, осваивал новые линии, представлял свое пароходство на международных конференциях. Картинная русская стать, талант и неизменное счастье судоводителя создали вокруг его имени легенду. Его без зависти любили друзья, уважало и ценило начальство, лоцманы и капитаны всех портов от Нордкапа до мыса Доброй Надежды встречали, его как старого друга. Первый буксир – капитану Костромову, первый причал – ему, лучших докеров – на его судно. Казалось, счастье само шло ему в руки. И только он знал, как хрупко его счастье.