В тугом узле

Рапсодии

Нам показалось тогда, что время после полуночи остановилось. Отупевшими и опустошенными чувствовали мы себя. И неудивительно.

Дорога шумела и грохотала под стареньким, в ржавых пятнах ЗИЛом, мчавшим нас, насколько ему хватало сил. Выехав с пристани и миновав окраину Чепеля, мы проезжали по пустынному Шорокшарскому шоссе. Мы мчались с ужасающим грохотом, взламывая ночную тишину, обволакивавшую приземистые, погруженные в сон домики. Но мы не жалели об этом, нам даже доставляло это какую-то садистскую радость. Нас обуревал какой-то злой дух: раз нам не пришлось спать, пусть и другие не спят! Даже хотелось, чтобы заварилась каша, чтобы разбуженные нами граждане выскочили к воротам и яростно грозили бы нам кулаками. Но, по-видимому, трескотня нашей ущербной колесницы была явно недостаточной для этого, потому что не показалась ни одна живая душа. И нам ничего другого не оставалось, как, умостившись в кузове, поддаться снедавшей нас злобе. Словом, настроение у нас было преотвратное.

За нашей спиной покачивались нагроможденные один на другой ящики. На нашей машине — три и на прицепе — два. Хотя на пристани их и перевязали и заклинили мастера «раз-два — взяли!», они вытанцовывали чардаш, а доски под нами беспрестанно стонали и скрипели.

Над нашей головой весело приплясывал месяц и бесстыже лгал нам: мол, такая кругом красота, мол, то, что он открыл нашему взору, похоже на чудесную декорацию в сказочном представлении. Ну, нам-то он мог представлять эти места в любом свете; мы хорошо их знали — не в первый раз здесь, никакой красоты тут и в помине нет. Да и к тому же компания наша была не склонна к романтике — не до того! Теперь же мы тем более готовы были послать к дьяволу и ночь, и луну, и эти места, все и каждого, так как происходящее заставляло разламываться от боли наши головы.

Мы без труда могли бы представить себе куда большее удовольствие, чем эта вынужденная поездка темной ночью, в которую бросили нас наши дражайшие начальники, вытащив всех из теплой постели, от наших жен, из блаженного забытья.

Мое место — с краю, и меня нещадно бьет о борт машины. Плохонькая телогрейка почти не предохраняет меня от ударов. Но ерзать и уклоняться мне лень, так же, как и моим товарищам. Пусть плечо бьется о борт — рука постепенно немеет и перестает чувствовать. Можно погрузиться в бесконечные раздумья.

Рядом со мной трясется высохший старикан — папаша Яни, «неприкосновенный» Таймел (его нельзя обижать, он уже в таком возрасте, накануне пенсии). Он страдает астмой, не может по-настоящему набрать в грудь воздуха, да и выдыхает его с трудом, словно комочками, открыв рот, как рыба. Голова у него представляет весьма жалкую картину, лицо — словно бы без костей. Точно образцовская кукла, изображающая пьяницу: в конце номера она вся сжимается, в ней все дергается, а физиономия того и гляди совсем расплывется. Ему тоже не по нутру это ночное приключение, хотя смешно: он и в обычное время спит мало. А сегодня в душевой он как раз поверял обществу, что хотел бы хоть раз как следует выспаться.

Заводская душевая — самый демократический форум в мире, потому что в ней все одинаково голы и никто не может о себе сказать, что он не тот, каким его видят. А потом здесь всегда происходит живое и близкое общение, в котором участники его попутно и очищаются.

По мнению папаши Таймела, сон в нашей жизни, наверное, самое распрекрасное дело, ради которого стоит переносить и огорчения повседневного бодрствования. Только вот беда: сна-то ему выпадает не так уж много, наверное, и на треть ночи не набегает, поскольку семья у них весьма многочисленная и все спят в одной комнате. Сегодня в кои-то веки у него выдалась ночь «на свободе», и то покоя нет. Таймел замечает, что я смотрю на него, лицо его меняет выражение, и он выплескивает на меня всю свою желчь.

Ему тоже не нравится эта поездка. Этот вызов «на особую сверхсрочную работу». И ничего в ней особого нет. Время от времени до нее доходит очередь. Правда, вот батя, бригадир Канижаи, он в восторге от таких работ. Он-то — да! И еще гордится, что вызывают именно его бригаду — не какую-то там среднюю группу монтажников. Она — и ударная, штурмовая, и мобильная бригада, и если где «увязает телега» или еще что случается, где требуется аврал, то сто́ит только свистнуть, и «Аврора» уже тут как тут.

Это нынешнее почетное поручение свалилось на нас около полуночи. Старший мастер Переньи помчался на заводской «Волге» собирать одну половину бригады, а Канижаи на такси собирал другую половину. Нас ведь немного, всего семеро, так что за полтора часа удалось нас заарканить. Правда, Переньи пришлось скатать за Якши Виолой аж под Пилиш, в район няредьхазских хуторов. Якши даже одевался в машине. В общем, на этот раз мы ехали вшестером, так как Канижаи не стал брать Лазара Фако из жалости к его больной жене.

Я проснулся от какого-то гула в голове: кто-то дубасил в дверь, пинал ее ногами.

— Какого черта! Перестаньте стучать! Кто там?

— Это я, батя.

— Чего тебе надо в такое время? Мы уже легли.

— Подъем по тревоге, Богар. Быстро собирайся! — и Канижаи продолжал стучать в дверь.

— Перестань ломать дверь, батя! И оставь меня в покое.

— Шпарь быстро на открытую пристань. Бери такси и шпарь, фирма заплатит. А я сделаю крюк — подхвачу Мишу. Быстро, в темпе! Ясно?

— Пошли вы все к…

— Не лайся, Богар! Ты должен быть там!

— Что, Дунай загорелся?

— Не ломай голову, что́ и где загорелось. Ты должен выручать родину — и все!

— Пусть патриоты и спасают.

— Не позже чем через час ты должен быть на площадке.

— Чтоб тебе пусто было, батя!

— Аминь. Если не явишься, то на заводе не показывайся — вышвырнем за ворота.

Я сидел на кровати и слышал, как он, убегая, крикнул:

— Пинков тебе надавать или сам придешь?..

Все мы явились «сами».

Рядом с папашей Таймелом трясся второй наш Яни, Янош Шейем. Мы называли его строгальщиком идей, мозговым слесарем. Сейчас он занят тем, чтобы стать как можно меньше. Он словно сложил свои кости, поместив где-то между ними голову. И сидел немо и недвижимо, как комар на плюще. Это сравнение с комаром не случайна пришло мне в голову. Ведь Яни Шейем настолько худ, что ни в отечественной легкой промышленности, ни в частном секторе невозможно было найти одежды — даже самых малых размеров, в которой бы он не утонул. Наверное, если бы он натянул на себя макаронину, она и то болталась бы на нем. Шейем — легкомысленный, склонный к мотовству типчик, который тянется к любому достатку, но так и остается навечно озорным неимущим бродягой, никогда ничего не принимающим всерьез, даже самого себя.

Вообще говоря, все вокруг него словно кипит, у него нет никаких сдерживающих центров. Он одинаково сверхпочтителен и с мастером по ковке котлов, и с уборщиком мусора, обращается к ним «господин», тогда как больших авторитетных руководителей, если вдруг они заглянут в цех, называет «товарищем начальником», а то и просто «товарищ коллега» и разговаривает с ними так, словно они вместе свиней пасли. У него и неприятности были из-за такой непочтительности, и в своем личном деле он подкопил солидное количество письменных выговоров на фирменных бланках и с печатями, чем очень гордился.

И все же Яни никак не мог отвыкнуть от своего шутовства, а может быть, и не хотел. Более того, пустил слух, что дирекция специально для него заказала столичному Печатному двору изготовить бланки с его именем и фамилией, прочими данными и готовым текстом, остается, мол, только вписать дату и вид дисциплинарного проступка. Однако ему быстро все прощалось, потому что руки у него буквально золотые, и работает он, как фокусник, мгновенно, словно играючи, выполняя самые сложные специальные задания. Однако Канижаи, когда предполагалось возможное посещение начальства, отсылал обычно Яни Шейема куда-нибудь подальше.

Четвертый пассажир — Якоб Виола. Единственный, который сумел и в этом гнусном положении найти правильную линию поведения, срочно заснул. Наш Якоб — отчаянный грубиян, и все же ему можно только позавидовать. Потому как, если ему не понятно, что вокруг происходит, или если он оказывается в более суровых обстоятельствах, чем обычно, он делает самое простое: плюет на них и доверяется своему инстинкту.

Всю физическую работу он выполняет с чрезвычайной старательностью, как говорится, на полном паре. Заменяет ли блок клапана или приваривает ушки к баку, подвинчивает парочку винтов или взваливает на плечо лист фасонного железа, то, глядя на него, можно залюбоваться. Но если уж бездельничает или манкирует, то не найдется такой сонливой букашки, которая могла бы с ним соперничать. А уж как силен спать! Он так глубоко и мгновенно погружался в сон, что ни шум, ни треск, ни гвалт, ни грохот мировой войны не в состоянии были пробудить его. Вот и сейчас: поджал ноги, опустил руки, прислонился спиной, к танцующим ящикам и устремил лицо к небу. И весь какой-то обмякший, как тертый сыр на теплом блюде. И что-то снится ему — это и видно и слышно. Сны его подсказаны его желаниями: в первую очередь — вкусная и сытная пища, стакан доброго вина и объятия собственной жены. Он сопел и причмокивал, смачно похрюкивал, а иногда на губах его даже пузырилась слюна, и в этих пузырьках дрожал лунный свет.

Я не встречал еще такого мудреца, который с определенностью мог бы сказать, что́ за штука такая — счастье. А вот Виола мог, он наверняка знал, что́ это такое. Для него это, когда как сыр в масле катаешься. По его убеждению, ему стоит только руку протянуть и — на тебе!

— Я уже, дружище, ухватил такую женщину! — поведал он мне прошлой осенью. — Мне, ей-богу, везет: вот еще четыре-пять годков повкалываю, и у меня будет свой домик, а тогда уж я буду купаться в удовольствиях.

И ко всему этому природа наградила его мощной лапой. Сам он среднего роста, приземистый, этакий «человек-колбаска». Вообще-то он одного возраста с Яни Шейемом, но лапы у него действительно здоровущие. А по его мнению, и этого вполне достаточно, — было бы что грабастать. А это всегда будет: и бог подаст, и государство, да и по справедливости положено… А потом, говорит, и родители со временем помрут.

Так рассуждает Виола. И он прав, потому как ручищи ему действительно достались, по сравнению с другими, вдвое больше. Хотя и все мы тут — представители одной «команды»: ладони что лопаты. Но только у нашего Якоба ловкости и проворности куда больше, и, если где запахнет чем-то, что можно хапнуть, руки Якоба тут как тут, уже наготове. И в конце концов не беда, если отламывается совсем не то, чего ждал: дома все пригодится.

А здорово, если бы я умел так спать, как Виола. Но ветер давно уже выдул сон из моих глаз, и в голову полезли всякие мысли. Хорошо еще, что они не видны постороннему глазу.

Меня всегда раздражало не то, что где-то ожидает какая-то срочная работа, и нужно, чтобы мы отлично и быстро с ней справились, а то, что многие, начиная с бригадира Канижаи и до старшего мастера, всегда смотрят на нас как на этакую бездушную рабочую силу. Почему, к примеру, на этот раз не сказали, не объяснили, что́ за работа нас ждет, что́ от нас требуется? Какова цель этой ночной штурмовщины? Только так: давай, давай, живо, работяги! Почему они думают, что с нас достаточно, если мы на месте увидим, что́ нужно делать? А до этого довольствуйтесь, мол, тем, что «Лайош Кошут повелел…»[3].

Где-то я читал — я вообще люблю читать хорошие книжки, — что самая важная производительная сила — это рабочий. И тому подобные распрекрасные вещи. И все же иногда такое услышишь, что рот разинешь. Канижаи как-то недавно бросил мне: мол, надень себе на морду звукоглушитель, потому что, если, дескать, колесо начнет управлять рулем, а не наоборот, то беды не миновать. Я ему сказал на это, что-де тогда надо, чтобы колесо отучилось думать. Только дело в том, батя, что буксу колеса нельзя исключить из конструкции. Разве что надо лучше смазать, чтобы не скрипела. На это он ответил, что советует мне быть осторожнее, а то рано или поздно я крепко обожгусь, если буду распускать язык.

Насчет этого меня и Орши донимает, что, мол, конечно, я только дома смел на язык, а на заводе, дескать, тише воды, ниже травы; потому и добиться ничего не могу, что не умею постоять за себя. Она вообще уверена, что всем, кому только заблагорассудится, нет права командовать мною. Но, конечно, с таким размазней каждый может делать, что хочет.

— Тогда чего ты не пошла замуж за путевого сторожа? — огрызнулся я. — Он где живет, там и работает… — Орши ничего не ответила, строптиво повернулась к стене и сделала вид, что спит. И не помогла мне, как обычно, собраться, не приготовила одежду, не сунула мне в сумку что-то перекусить. На этот раз — нет.

С одеждой, правда, у меня никаких забот. Не такой у меня гардероб, чтобы задумываться над тем, что одеть. Есть один выходной костюм и костюм на каждый день. Зато рабочей одежды у меня столько, сколько, наверное, и у премьер-министра костюмов нет. Один комплект на заводе, один — в мастерской надгробий и три комплекта дома. Я не поддаюсь на соблазн, как другие, получив новый комплект, бежать в комиссионный. Когда Орши выстирает и выгладит — пожалуйста, можно хоть в парламент на прием.

Да, есть у меня еще трое джинсов и кожаная куртка, но их считать нечего: они мне достались на заводской «бирже» в порядке обмена — за отработку. Дома есть еще старая телогрейка — специально на случай таких поездок.

Итак, быстро одевшись, я выбежал из дома, даже не взяв ничего перекусить, — я тогда даже и не подумал об этом.

Когда я перебегал двор, наша квартирная хозяйка Бачко приподняла занавеску и зыркнула мне вслед. Интересно, выходит, эта старушенция никогда не спит?

Подсматривает. Она вечно за нами подглядывает. Днем и ночью. Я не вижу, конечно, но спиной чувствую, что и сейчас она следит за моими шагами.

Мне даже слышится, как она прокаркает утром: «Ну вот, и этого ночью забрали. Ночью за ним приезжала милиция…»

Вот такова наша госпожа квартирная хозяйка.

В самом начале, когда мы были еще совсем свеженькими жильцами и видели все в розовом свете, она обращалась к нам с медоточивыми словами и, что называется, чуть ли не благословляла нас перед сном. И мы тогда говорили всем, что хотя мы и паршиво устроились и платим за квартиру дорого, но, по крайней мере, наша хозяйка — сердечная старушка, которая небось даже рада нам, рада, что у нее такие тихие и порядочные жильцы; да и мы ей скрашиваем одиночество. Однако вскоре мы заметили, что она любит все вынюхивать, следит за всем, постоянно подслушивает. Впрочем, поначалу меня это и вправду не раздражало. Я думал: возможно, она научена горьким опытом, потому и такая недоверчивая, контролирует, соблюдаем ли мы все то, о чем договорились. Перед тем, как въехать, мы должны были дать письменное обязательство, что гвозди в стену забивать не будем, по газону ходить не будем, свет и воду будем экономить, по нужде будем ходить только в деревянную уборную за домом (это же относится и к нашим малышам), гостей принимать не будем, шуметь не будем и тому подобное, — что только можно потребовать от квартиросъемщиков. Мы были молоди, неопытны — и, ничего не подозревая, подписали ей это все; мол, что касается нас, она может спать спокойно. Но она не спит. Даже по ночам бродит, ходит по двору, по саду, копошится у нашей двери, заглядывает к нам в маленькое дверное окошечко. И зимой ли, летом ли — она вечно бдит. Ранним утром, когда я бегу на завод, на окне ее колышется занавеска. Возвращаюсь домой — то же самое. Постепенно мне это надоело, и я стал ворчать. Но Орши утихомиривала меня, дескать, нечего обращать на нее внимание, к этому надо привыкнуть. Как к мышам или тараканам.

Когда в свое время мы искали квартиру, точнее, комнату, нам дали несколько адресов. Мы аж ноги отбили. Наконец остановились на этой комнате в Пештхидеккуте. «Эту, только эту! — сказала тогда Орши. — Давай снимем эту! Тут солнечный свет, садовая местность и свежий воздух сделают более терпимыми наши оковы». Ну, хорошо. Я вдыхал напитанный ароматами воздух и глотал горечь в течение добрых трех лет.

Мою Орши не так волновало поведение госпожи Бачко, и она даже посмеивалась над тем, что меня это злит. «Старуха, наверное, влюблена в тебя», — издевалась надо мною Орши. Меня это так взорвало, что я наговорил ей кучу грубостей, не задумываясь над выражениями. Эх, если бы слышала это Бачко! Пришлось бы ей принимать успокоительное — это уже точно. И поделом бы ей — не подслушивай!

На четвертый год отношения между нами окончательно испортились. Тер к тому времени стал уже вполне самостоятельным малышом, бегал повсюду, шумный пострел, впитывавший как губка все, что творится вокруг него. Как-то воскресным утром наша хозяйка неожиданно растаяла и пришла к нам с предложением в случае чего оставлять дома одного этого милого крошку. Дескать, если есть у вас какие дела или захотите пойти куда развлечься, идите смело, а она последит пока за малышом. Орши обрадовалась, да и я не подумал ничего плохого. Однако вскоре выяснилось, что, пока мы отсутствовали, эта старая карга, прикрывавшаяся личиной доброй тети, занялась «воспитанием» Тера. То, что она взялась учить его молиться, это бы еще куда ни шло — вырастет, сбросит с себя эту шелуху. Однако она подло набивала голову мальчика рассказами о всяких привидениях, чертях и прочей галиматьей. А он, маленький губошлеп, конечно, всему этому верил. И стал бояться. Всюду ему мерещились привидения. Окончательно же я взорвался, когда выяснилось, что сатана, облик которого старательно обрисовывала мальчишке старуха, как две капли воды похож на меня. Орши дошла до этого по отдельным оброненным Тером словам. Сначала она только подозревала это, не была еще уверена. Подождем! До вечера я ждал — хотел, чтобы остыл мой гнев. За ужином я позвал Тера.

— Тер, иди сюда! Тер, ты видел уже черта?

— Видел.

— Когда видел?

— Он шел по улице.

— Пешком?

— Пешком.

— Тогда это был не черт.

— Настоящий черт.

— Черт либо разъезжает в экипаже, запряженном четверкой лошадей, либо, сынок, в позолоченной автомашине.

— Значит, у него сломалась машина.

— Ага. И какой же он из себя?

— Черный.

— Как негр?

— Волосы черные.

— А он волосатый?

— Очень! И все волосы черные.

— На самом деле?

— Тетя Рози сказала.

— Она сказала, какой он из себя?

— Да. Курит.

— Еще что?

— Зубы лошадиные! Как у лошади зубы! И усы!

— Дальше!

— Кого угодно швырнет на землю. Такие большие руки у него.

— И под ногтями грязные?

— Ага, грязные.

— Лицо в рубцах, со шрамами?

— Со шрамами. И драчун.

— И в кожаной куртке ходит?

— В кожаной куртке. В черной!

— И в джинсах?

— В джинсах.

— И ходит, ссутулившись, как обезьяна? Не правда ли, Орши?

— Как обезьяна.

— А на голове шлем? Защитная каска?

— Ага, большой шлем на голове.

— Ну и что еще сказала тетя Рози?

— Шлеп-шарк, шлеп-шарк, идет противный черт! Голова вот такая! Глазищи вот такие! Волосы лохматые! Ручищи грязные! И такой сильный, у-у!

— И сюда придет?

— Когда придет, надо спрятаться.

— Послушай меня, Тер! Мы не будем прятаться. Никогда и ни от кого! Понял?

— Понял.

— Не забывай, чей ты сын.

— Большой-большой сын папы.

— А мамы?

— А мамин — малышка.

С тех пор мы больше не подпускали старуху к нашему ребенку.

А через два дня после этого, разговора Орши купила на базаре два надувных шарика, желтый и красный.

— Тер, Тер! Давай сделаем черта.

И, взяв желтый шарик, Орши надула его и перевязала. Потом черной краской нарисовала на нем морду.

— Ну а теперь смотри, сынок, как нужно обращаться с чертом.

— Я сбегаю за колотушкой и хорошенько отколочу его.

— Не нужна колотушка. Достаточно булавки. Давай попробуем.

Обучение началось с того, что шарик торжественно назвали «чертиком тети Рози». Потом Орши дала Теру в руку булавку, а шарик толкнула в сторону Тера, сказав, что он на лету должен проколоть его булавкой. С четвертой попытки это удалось: раздался громкий хлопок, и шарик лопнул. Тер вздрогнул, опешил и долго рассматривал булавку в своей руке. Орши рассмеялась:

— Вот такой и черт! Именно такой! Стоит стукнуть его булавкой и, как видишь, — бум! И ничего от него не осталось. Только кусочек резинки.

Тер воспринял это двояко: с одной стороны, он чувствовал себя героем, одержавшим победу над чертом. Не только победил, но и уничтожил! С другой стороны, ему жаль стало пропавшей игрушки.

— Ай-яй-яй, мамин малышка, надеюсь, ты не станешь канючить?

— Шарик! Я хочу шарик!

Орши надула второй, красный. А булавка, выполнив свое назидательное назначение, вернулась в коробку для шитья. Попутно Орши внушила Теру, что, мол, если кому тоже понадобится уничтожить черта, пусть только скажет им.

Итак, этот факт коварства, по всей видимости, был обезврежен и выброшен на свалку. А воздушный шарик стал одной из самых любимых игрушек Тера. Он старательно надувал шарик, а потом вдруг отпускал его: Тера очень забавляло, как шарик, только что получивший жизнь, со свистом опадал в воздухе буквально за считанные мгновенья.

— Берегитесь! Черт летит! — кричал он, а когда выпустивший воздух резиновый баллончик безжизненно падал на пол, он смотрел на него с таким видом, будто проник в самые страшные тайны мироздания…

Однако странная война с Розалией Бачко продолжалась и при свете дня, и под покровом ночи. Меня бесило то, что, если уж она так не выносит меня или настолько боится, какого черта она сдала нам комнату?! Комнату! Когда-то добрых пятьдесят лет назад она была самым обыкновенным складским чуланом, потом в ней настелили пол. Еще хорошо, что это помещение сравнительно просторно и имеет четыре угла. В одном — спальня, в другом — детская, в третьем — кухня и в четвертом — «ванная», с кувшином и тазом (тут же и «прачечная», разумеется, как для лилипутов).

Возможно, другой человек был бы более терпимым и безразличным, но для меня было сплошным ужасом жить под таким унизительным надзором. Я возмущался, злился, нервничал. И я даже не за себя боялся, а скорее за Орши. Я опасался, что старуха как-то подлижется к ней, сумеет за моей спиной втереться в доверие, а потом… Даже не знаю… Орши я знал еще девушкой за человека, которому можно верить больше, чем кому бы то ни было. Но ведь и самый твердый камень со временем точит вода, хотя только капает на него.

Иногда мне даже казалось, что мои опасения не беспочвенны. Потому что если черта нам и удалось так легко уничтожить, то в аду нам все же здорово приходилось гореть. В том аду, который мы сами себе создали.

В общем, это что-то непостижимое. Ты знаешь, что ты сам делаешь, и все же делаешь. По-иному не можешь. Вот и на нас словно обрушилось какое-то проклятье, какая-то идиотская порча, и мы грызем, едим поедом друг друга, как бешеные собаки. Одновременно мы и переживаем друг за друга, по крайней мере, меня как хворь какая постоянно подтачивает. Словом, продолжает цвести любовь, а вернее, бушует страсть, как принято говорить.

Оршока тоже упрямая, как и я, а может быть, и упрямее. Если ее что-то обидит, расстроит (на самом деле или ей покажется), она этого не забудет и в долгу не останется. Не раз бывало, что я возвращаюсь домой в хорошем настроении, поздороваюсь, заговорю с ней, а она — как онемела. И не смотрит в мою сторону, словно меня нет. Спрашиваю: что случилось? Не отвечает или сквозь зубы бросит: ничего. Уже от одного этого начинает сосать под ложечкой, но я все же пытаюсь спокойно расспрашивать дальше. Мол, может быть, кто-нибудь приставал к тебе? Делает вид, что не слышит. На работе неполадки? Молчание. Подгорела капуста?.. Может, заболела?.. Ничего. А то и так: начнет напевать, словно одна в комнате. Конечно, я, наконец, вспомню и черта и дьявола и начинаю клясть на чем свет стоит все и вся. И тут либо прорывается вулкан, либо в течение нескольких дней мы даже не разговариваем. В конце концов потом выясняется — ее вывело из равновесия то, что, уходя, я забыл с ней ласково попрощаться, или прожег пеплом от сигареты чехол на стуле, или сам не знаю какой там еще совершил грех.

А иногда она сама подливает масло в огонь.

Как-то в воскресенье я возился с центрифугой. Я мог возиться с чем угодно — ни конца ни начала. В современном мире всегда что-то подвергает испытанию нашу веру в научно-технический прогресс. Словом, был занят, можно сказать, творчески и с пользой. А чтобы было веселее, поставил около себя приемник «Сокол». Пусть играет, отгородит меня стеной звуков. Меня даже не интересовало, что́ за программу передают, с меня достаточно было приятной музыки. Идиллия, не правда ли? Но тут ее благородие жена пустила стрелу:

— Перестань слушать эту муру!

А мне как раз нравилось. Вот и повод для раздора…

Когда я впервые пригласил Орши на свидание, она была еще совсем зеленым мышонком на бумажной фабрике. Правда, считалась квалифицированной работницей, станочницей, но это скорее было званием; на деле же она скорее была рабыней, прикованной к своей машине, с валов которой снимала сырой серый картон. А дальше одни и те же механические движения: разрезать картон по горизонтали ножом, отбросить, снова удар ножом и снова отбросить, и так бездумно и бесконечно, стараясь выполнять все более возрастающие нормы, работая поочередно в одной из трех смен. Эта неиспорченная душа даже не знала, сколько она перелопачивает за одну смену. Я подсчитал вместо нее. Мы тогда разработали для них автоматику сушилок. Орши была худеньким, тоненьким созданием, а, как я выяснил, за каждые две минуты она нарезала по крайней мере десять кило картона, то есть за час около трех центнеров, а за смену — две-две с половиной тонны. А сколько же за жизнь? Когда я сказал ей об этом, она даже рассердилась:

— Ну, и лучше мне, что ли, оттого, что я знаю?

Когда мы закончили у них монтаж, уже стало ясно, что мы оба подходим друг другу. Обыкновенная история. Она жила в общежитии, а я снимал койку у одной бездетной пары. И муж и жена были железнодорожниками, и мы хорошо ладили. Я жил у них уже пятый год. Они довольно-таки редко бывали дома, но я, однако, не решался пригласить к себе Орши. Мы больше совершали воскресные загородные прогулки или бродили по городу. За всю жизнь, наверное, я не пересмотрел столько кинофильмов, сколько за то время. Потом меня взяли в армию, и Орши приезжала ко мне каждый раз в день посещения. Когда Орши забеременела, я попросил двухдневный отпуск, и мы обвенчались. Вернувшись после демобилизации, я застал у железнодорожников уже другого жильца. Надо было срочно искать квартиру. Так, после долгих блужданий, мы попали к тетушке Бачко. Орши в то время уже не работала в цеху: она прошла переподготовку и стала работать в лаборатории на исследовании материалов. Потом родился Тер — Петер Богар, и она осталась с ним дома. А я нанялся тогда ради левого заработка к мастеру Яноши, занимавшемуся изготовлением надгробий. Нужно было! После трех веселых лет, когда наш парнишка немного подрос и уже не было необходимости сидеть дома, Орши вернулась на фабрику. Однако ее место в лаборатории было занято; ей предложили вернуться в цех. Она отказалась. В конце концов дело как-то уладили, и она осталась в лаборатории. Правда, ей дали работу ниже рангом: мыть пробирки и колбы, следить за чистотой приборов и прочего оборудования. Получала она за это пустяки: тысячу восемьсот форинтов в месяц. Зато работа здесь была в одну смену и малыша Тера Орши могла забрасывать перед работой в детсад и забирать обратно. Но путь неблизкий: час туда, в Уйпешт, и час обратно. Да плюс к этому — заботы, ожидавшие ее дома. Там, где мы жили, магазинов и лавок рядом не было. Поэтому всю тяжесть закупок я брал на себя, и уже вечером, после второй своей работы, заявлялся с сумками домой. Но я любил свою работу, какие бы авралы ни были. Оршока же на новом рабочем месте чувствовала себя неважно.

— Если бы не Тер, я бы лучше ушла назад, в цех.

Но Тер, слава богу, уже существовал, и поэтому приходилось мириться. Жизнь текла однообразно, как работа машины. Но машины, по крайней мере, не думают и не огрызаются друг на друга.

В четыре утра я должен был вставать, в пять будить Оршоку и отправляться в город, еще затемно: в шесть уже начиналась работа. А Орши в это время брала за руку Тера и бежала с ним к автобусной остановке. В семь часов она уже должна была приниматься за свою лабораторную посуду.

В половине третьего у меня официальный конец рабочего дня, но всегда на час-другой находилась сверхурочная работа или какое-нибудь заводское мероприятие, на котором я был обязан присутствовать.

В четыре часа дня Орши одевала Тера в детском саду. А я в половине пятого — пять наведывался в мясную лавку, потом в продовольственный магазин, в овощную лавку, кое-когда забегал и в пивную, что на углу. В половине шестого — шесть я был уже у господина Яноши, брал в руки долото и молоток и обрабатывал глыбы камня.

Около восьми вечера я заявлялся домой. Комната встречала меня множеством запахов: молока и ужина, запахом выстиранного белья и запашком выглаженного, сыростью отдраенного пола и горьковатым дымком очага. Но мой приход еще не означает, что я уже дома: я должен был вынести мусор, принести воды, наколоть дров для растопки и заготовить топливо на завтра. Только после этого я мог сполоснуться у умывальника. Потом мы ужинали, мыли и вытирали посуду. Тер нырял в постель, а мы с Орши садились и смотрели друг на друга. С надеждой и нежностью, а когда и недружелюбно, колюче. В зависимости от того, что у нас намечалось в репертуаре. И всегда мы мечтали о субботах (хотя они и обманчивы) и главным образом о воскресеньях.

И все же мир работы — далеко не скучный мир. Барахтаешься, словно в большом потоке, крутые повороты которого увлекают тебя за собой, и, если вдруг это бурное течение утихомирить, мы, словно испугавшись тишины, сами взбаламучиваем его.

Мы с Орши еще в одном нашли друг друга: у нас скопилась целая уйма книг. Они выстраивались рядком на висячих полках, прикрепленных к потолку, — иначе их некуда было бы девать. Словом, и мы приобщались к культуре.

Насколько помню, я никогда не терял в поездках времени, потому что читать пристрастился с детства. Все написанное и напечатанное, что попадало мне в руки, я всегда норовил прочесть. Даже в туалете висящий на гвоздике обрывок газеты и тот пробегал глазами перед употреблением. Все интересное или обещавшее быть им я тащил домой, если это можно было купить. Когда тетушка Бачко в какой-то из дней выставляла в коридоре перед столовой свои книги, я надолго перед ними задерживался и пополнял счет очередной покупкой. За год на это уходила примерно половина месячного заработка. А Орши в этом отношении была еще более одержимой, чем я, — даже стащила парочку книг. Она сохраняла аккуратно переплетенными и школьные учебники, а также и те книги и брошюры, которые раздавали населению Союз молодежи, профсоюзы, Красный Крест, Народный фронт, Дом культуры, женсовет, завод, городские организации, церковь, Спортивный союз, даже цирк. И у Тера начали уже громоздиться детские книжки.

Все это интересно потому, что когда Оршока в хорошем настроении, она снимает с полки какой-либо из старых учебников, сует мне в руки и говорит: «Открой на любой странице, и я тебе отвечу урок».

Однако эта игра стала у нас все более редкой гостьей. Постепенно и я, да и Орши читать стали только украдкой, можно сказать тайком.

— Я что должна теперь уже за тобою и бритву мыть? — грозно вопрошала она меня, заметив у меня в руках книгу и подозревая, что я намерен надолго ею заняться. Вопрос мог относиться и к бритве, и к инструменту, и какому-то предмету одежды, который я забыл убрать на место. Или когда нужно было что-то по дому сделать, а мне лень было этим заняться. Впрочем, и меня прорывало, стоило мне заметить в руках у нее журнал: «Ой, Оршока, ты сейчас свободна, помассируй мне спину», или: «Вытащи у меня из-под ногтя занозу», или: «Зашей карман на моей телогрейке…», словом, что-нибудь в этом духе.

Черт возьми! Знать бы только, от чего зависит то, что мы подчас становимся рабами обстоятельств, а подчас нет? Если бы только знать, почему человек чуть не каждый день делает то, чего не хочет делать? Даже мучаясь? И почему подчас говорит такое, чего вроде бы и не хотел сказать?..

И в тот день с какой гордой улыбкой поставил я на стол бутылку с утиным горлышком.

— Ха-ха, что я нашел! Посмотри-ка.

— Вижу. Наполовину уже пустая.

У-ух!.. И ни за ради бога не желала поверить, что недостающую часть содержимого мы слизали в компании по определенному поводу. Равно как и в то, что я слимонил эту бутылку. Ну, на это я еще смог бы среагировать как надо, покачав головой и проговорив: «Не в этом суть!..» Совсем не по этой причине я застыл перед столом как остолбенелый. Ай-яй-яй, черт побери! Сейчас я спокойненько привез домой эту проклятую палинку, а хозяйственная сумка осталась висеть на гвоздике в чуланчике у господина Яноши вместе с овощами для завтрашнего лечо. Да, если и есть на этой земле безмозглая животина, то это я! Повернулся, сел на мотоцикл и помчался как сумасшедший обратно в мастерскую.

Собственно, в этом никакой особой беды и не было бы. А началось все с того, что какой-то толстый господин, весь в трауре, заявился в конце дня в мастерскую господина Яноши. Приехал он откуда-то издалека, и чувствовалось, что его по какой-то причине мучают угрызения совести. Во всяком случае, перед нами он разыгрывал из себя этакого щедрого, солидного клиента. Он заказал у мастера большую мраморную плиту с фасонными буквами и даже не стал торговаться. Втроем мы подобрали камень в закутке мастерской. Потом толстяк попросил, чтобы мы разделили с ним его горе. Тут же он что-то стал нести о материнской любви и о блудном сыне, непрестанно шмыгая носом. И после каждой фразы усердно заливал свое искреннее горе из здоровенной фляжки. Потом стал настаивать, чтобы к мы приобщились к этой душевной жидкости. Палинка, похоже, была тайного самогоноварения из слив его сада. Уже один аромат ее дурманил, не говоря о том, что и в бутыль она была заключена необычную. Действие же ее содержимого быстро рассеяло все сомнения на сей счет, потому что палинка очень быстро нагнала такое уныние, какого хватило бы и на Мохачскую катастрофу[4]. Я, правда, не стал пить, хотя и хотелось, — боялся, как бы не попасть из-за нее в беду на мотоцикле. И не потому, что я слишком пугливый, просто она того не стоила, чтобы по дороге меня невзначай остановил дорожный патруль, проявив излишний интерес к моему состоянию и заставив меня подышать в трубочку. Словом, я там только слюни глотал. А господин хороший вдруг почувствовал нужду облегчиться и убежал. И больше не вернулся. Бутылка же, к счастью, осталась на подоконнике склада. В ней еще было прилично палинки. Я быстро накрыл ее своей телогрейкой, а потом незаметно убрал поглубже в рабочую сумку. Даже не попробовал, а уже почувствовал приятное тепло и хмыкнул от удовольствия.

Дома мы обычно не держим крепких напитков. А если в порядке исключения и заведется бутылочка вина или пива, то в тот же день мы ее и опустошим. Я всегда завидовал тем, кто в любое время может подойти к шкафу и предупредительно спросить у гостя (а то и самого себя), мол, что куманек предпочитает: красное вино, белое или что-нибудь покрепче?..

Словом, я так тогда обрадовался этой бутылке, что некоторое время ни о чем больше не думал. Еле мог дождаться, когда заявлюсь с ней домой.

Думал ли я, что мне придется из-за нее дважды мотаться туда-сюда.

Итак, Орши не понравилось ни мое приобретение, ни то, что я забыл в мастерской сумку с продуктами.

— Что за легкомысленные замашки? Вы не это мне обещали, Иштван Богар! — В таких случаях она всегда переходила на «вы».

— Я голоден, Оршока. И хотел бы мирно поужинать.

— Вот как? Хотел бы? Не знаю только, что́ бы вы сказали, если бы я забыла приготовить ужин? Если бы я была такой женой, которая после работы развлекалась бы, посещала кафе?! Ходила в компании?! Мальчишку забыла бы в детском саде?! И не ожидала бы своего дорогого супруга каждый день в чистой квартире, не стирала бы ему грязные подштанники, не была бы ему всегда послушной наложницей?! Что бы вы тогда сказали?!

— Значит, вот как ты обо мне думаешь?

— Насколько мне известно, я еще ни разу не возвращалась домой навеселе. Никогда не тратила наши деньги на то, на что, может быть, мне бы хотелось. Я не провожу время со случайными или постоянными дружками или подругами. Я не дала повода ни разу никому пригласить меня в гости. Не хожу ни на какие бригадные междусобойчики, не являюсь постоянным участником всяких мероприятий… Но я еще могу попробовать. Или вы думаете, меня не приглашают?

— Что такое, что такое, Золушка? Или принц какой появился на горизонте?

— А если бы и появился?

— Скажи ему на всякий случай, чтобы отвязался от тебя.

— Почему? Может, тот, кто заговорит со мной, совершит преступление?

— Если кто захочет к нам примазаться, то я отыщу этого негодяя и вспорю ему брюхо, кто бы он ни был. И тебе полезно это знать.

— Ну конечно, я же занята. Можно сказать, служанка. Рабыня. Вам этого не кажется?

— Знаешь что? Не готовь на меня, если тебя это обременяет. Не обстирывай меня, если тебе это тяжело. Пожалуйста, ложись на солнцепеке и загорай, проделывай на газоне с утра до вечера сальто-мортале. Я сам себя обслужу. Не бойся!

— Значит, сами?

— Да, сам.

— Не знаю только, на дне какой ямы вы будете пробуждаться на рассвете! Ведь у вас и угла-то нет, где голову преклонить, если в беду попадете. И ни отца у вас нет, ни матери.

— Зато счастье, что у тебя есть. Не правда ли? А потом, если мне память не изменяет, именно я вытащил тебя из этого поганого общежития!

— В этом общежитии мне и то жилось веселее, чем тут, с вами рядом, Богар! Конечно, вам этого не понять…

Действительно — нет. Я схватил сковородку и вместе с ужином вышвырнул во двор. Чтоб ему пусто было — с такой приправой мне не нужна жареная колбаса. Тут и Орши подошла к столу, взяла бутылку и тоже швырнула ее подальше, в кусты. Бутылка еще не успела упасть, как я перехватил руку Орши и дважды шлепнул по ней. Орши даже не вздрогнула. Сейчас она действительно походила на девушку-индианку. Недаром это приходило в голову многим, кто ее видел. Она стояла равнодушно, ничем не выдавая своих чувств. Даже глаза ее можно было сравнить с глубоким высохшим колодцем, таким глубоким, что недосягаем взгляду, по крайней мере, моему. И вдруг она снова перешла на «ты»:

— А теперь уходи.

— Ты получила то, что заслужила.

— Видеть тебя не хочу, Иштван Богар.

Тер тряс сетку кроватки и сердито кричал, не помню даже что. Орши уложила его, прикрыла одеялом, потом обратилась ко мне:

— Знаешь, кого бей? Ту голубоглазую цыганскую шваль у себя на заводе, но не меня. Меня — никогда!

Я натужно рассмеялся. Я как раз рассказывал накануне, что у нас на работе раньше много было таких трудяг, которые чуть не с песнями работали, а уж насвистывали-то обязательно. Теперь таких не слышно у нас, и песни умолкли. Правда, недавно в малярный цех пришла откуда-то голубоглазая цыганочка. Она красит у нас металлоконструкции и напевает. Поет она хорошо, а вот красит неважно. Я смотреть не мог на ее продукцию, взял у нее кисть и показал, как надо накладывать краску на трубки.

Не скажу, чтобы мне не понравилась эта девушка. Интересная и какая-то необычная. Правда, я и имени ее не знаю. Все говорят: «Маца, пойди сюда!» Но у нас каждую новую девушку называли Мацой. А на следующий день эта цыганочка подходит ко мне и говорит: «Угости рюмочкой, а потом погуляем за железнодорожными воротами». Я на это не пошел, хотя о девчонке пару раз вспоминал…

Голова у меня горела. Чтобы хоть немного охладиться, я вышел за порог и присел на лесенку. Но злость все больше охватывала меня, и я сидел и жевал вонючий табак. И даже не отваживался взглянуть в глаза собственным мыслям.

Еще счастье, что старуха Бачко не шныряла поблизости, а то бы я и ее швырнул куда-нибудь подальше — такое у меня было состояние.

И тут я увидел, что под одним из кустов поблескивает моя бутылка. Если в ней еще остался траурный напиток, то мне он сейчас в самый раз. Я подобрал бутылку, вдавил в нее пробку и сделал большой глоток. Палинка приятно обожгла внутренности.

Не желая, чтобы старушенция наткнулась на меня здесь или чтобы Орши невзначай меня увидела, я влез на ореховое дерево и удобно устроился среди веток. Тут я быстро прикончил бутылку, но ни утешения, ни доброго совета это мне на дало. Словно тлеющие угольки рассыпались по всему телу и какое-то тупое безразличие охватило меня.

И надо же, в бога душу, выползла-таки старуха и сразу меня увидела.

— Вы простудитесь, господин Богар!

Я швырнул в нее бутылкой. Она вздохнула и засеменила в дом. У порога обернулась, потом вошла внутрь, но наружную дверь оставила открытой.

На меня вдруг напал идиотский смех. Чтоб вам всем пусто было! Вам не удастся играть мною в футбол или разыгрывать истории, достойные дешевого романа… Но я не мог уже оставаться на месте. Идти, нужно идти, куда угодно, но только двигаться.

Ранним утром я пришел в себя у ворот завода. Все во мне онемело, в голове была какая-то пустота. Словно в тумане я вспоминал, как пешком плелся через весь город, заходил по дороге в открытые еще кафе или забегаловки и выпивал по стаканчику.

Шел я нарочито твердой походкой, с какой-то упрямой решимостью нацелившись в никуда. Больше нескольких минут я нигде не в силах был задержаться.

Было, наверное, около трех часов утра. У меня еще хватило ума прийти не к главному входу, где ворота никогда не закрываются, потому что там проходят рабочие трехсменных и горячих цехов, малого литейного, а также обслуживающий персонал. Как бы я стал объяснять, почему я тут оказался, в такую рань? И в таком потрепанном виде? Поэтому я сделал крюк и, зайдя с другой стороны, перелез через забор. Вдоль рельсов тянулись грузовые платформы, склады, в которых хранились клинья, доски, бревна и шпалы, рулонная бумага, целлюлозная вата и другие материалы. На дверях из сетчатой проволоки — замки с кулак. Но только здешним людям известно, что замки эти открываются и без ключей: дернешь посильнее — и порядок. А потом можно снова защелкнуть. Словом, я преспокойно проник в одно из помещений и примостился между рулонами целлюлозной ваты, прикрывшись куском брезента. Потом мне показалось, что долго куда-то проваливаюсь, пока я не погрузился в глубокий сон.

Около шести утра меня пинком ноги разбудил Пайта Вашбергер. Из-под брезента торчали мои ноги.

— Эй, соотечественник! Здесь тебе не спальный корпус, черт побери!

Когда я высунул свою физиономию, он заухмылялся:

— Прошу прощения, дорогой мастер, я не знал, что это ты. Лежи спокойно и кемарь дальше.

Куда там лежать — я очень обрадовался, что он разбудил меня.

Это было у нас на заводе своего рода убежищем для посвященных. В дни дикого аврала батя Канижаи прогонял сюда заблудшие души: того из бригады, кто, спутав день с ночью, приходил на работу выпивши. И еще напутствовал:

— Грязный ты тип, дружочек! А сейчас иди на склад проводить семинар с крысами. Ясно? И чтобы я тебя не видел до тех пор, пока ты не в состоянии будешь прочитать «Отче наш». А потом за это с тебя двенадцать круцификсов[5]. Не забудь: твой долг двенадцать.

В таких случаях после небольшого промедления виновник удалялся сюда, под сень рулонов целлюлозной ваты, и не мог показываться на глаза до тех пор, пока вместе с храпом из него не испарялись и винные пары. Для выбора были только две возможности: либо временная ссылка в склад с последующими круцификсами, либо уход домой с обозначением в табеле: «пропуск, по неуважительной причине». Насколько мне известно, ни один из подопечных Канижаи не пользовался этой второй возможностью.

Теперь что такое круцификс?

Работа. Это означало, что пропущенное по вине нарушителя рабочее время и, соответственно, невыполненную работу наши участники семинаров с крысами должны восполнять. Но не официально, не за счет сверхурочных, которые оплачиваются, а после смены, в порядке общественной работы. Так вот, мерилом этой работы и является круцификс. Такая конвертабильная мера исчисления. А уже сам Канижаи определял, в чем должна заключаться работа. Она могла быть любой. Либо изготовление воздушного котла для выравнивания давления, либо составление комбинации клапанов, либо обработка пластин обшивки распределителя, словом, все, что угодно. То, в чем в данное время была наибольшая необходимость. Причем у круцификса была еще та изюминка, что в чем бы ни заключалась заданная работа, она должна была выполняться виновником в одиночку, так сказать, соло; никому не разрешалось ему помогать.

Однажды Яни Шейем за трехчасовой «семинар» получил три круцификса. Один круцификс состоял из обработки пластин комбинированного распределительного шкафа. Работа с каркасом, оболочкой, дверцами, высверливание отверстий, нанесение резьбы, словом, все в полном объеме; порция — будь здоров! Наш Яни начал в три часа дня и закончил всю работу, все три круцификса, только к утру. Хотя он и привык сачковать, но тут и дух не успел перевести, как началась новая смена. Дружку Яношу смертельно хотелось выскочить на минутку и принять что-нибудь «освежительное». Но Канижаи не спускал с него глаз, и Яни никак не мог отлучиться. В конце концов Яни на коленях взмолился, чтобы мы сжалились над ним и принесли ему чего-нибудь втихаря, — изнываю, мол, страшно. Рагашич сумел ему как-то устроить три бутылочки пива, но батя их тут же конфисковал и вернул только после смены. До этого же наш друг, чтобы утолить жажду, мог пользоваться только стенным водопроводным краном. Вот что такое круцификс!

Я принял холодный душ и весь день работал как проклятый, почти ни с кем не разговаривая. И после смены у меня не было никакой охоты идти к господину Яноши в мастерскую. И я снова, снедаемый горечью, отправился бродить по городу. Правда, я был уже и не в том виде, что ночью, да и те немногие банкноты, что у меня застряли, солидно подрастаяли. Так что около десяти вечера я вновь забился в свою душную берлогу под сень рулонов целлюлозной ваты.

На третий же день в короткие перекуры развил такую гонку, что казалось, сам воздух кипит вокруг меня. А после работы я купил телевизор — в кредит, на взятые у ребят в долг деньги — и на такси отвез его домой. Пришлось поставить на шкаф — другого места я для него не нашел. Смотреть, правда, надо было, слегка задирая голову, но все равно замечательно! Потом с нетерпением стал ждать Орши с маленьким Тером.

Я, конечно, очень сожалел, что все так случилось. Наверное, беда моя в том, что я никак не могу быть ровным и вечно то раскаляюсь, то замораживаюсь, и это тяжело не только для меня, но и для всех окружающих… Однако в тот день я был очень доволен собой.

Вдова Бачко вскоре на сто форинтов повысила нам квартирную плату. Смотреть телевизор она не могла нам запретить, так как в свое время забыла оговорить это в контракте. Но у нас тогда как раз воцарился мир, мы радовались, вера и надежда вновь поддерживали нас, так что мы проглотили и эту «лягушку»…

…У церкви наш грузовик повернул на север. Машина так резко и круто развернулась, что Мишу Рагашича, сидевшего с другой стороны, — он был в этой нашей ночной компании пятым, — так качнуло, что мы даже испугались, как бы он не вывалился за борт, под колеса прицепа. Но тут длинная жилистая рука Яни Шейема, выброшенная вперед, подобно языку хамелеона, моментально водворила Мишу на место. А Рагашич выругался. Было бы чудом, если бы он не сделал этого. Рагашич был мужик бешеный, вечно на что-то озлобленный и грубый, как солдатское одеяло. Он облекал свои слова в боксерские перчатки даже тогда, когда другой произнес бы слова благодарности.

Яни Шейем ничего не ответил ему, только медленно снял руку с плеча Миши, поднес ладонь к глазам и долго рассматривал ее с выражением отвращения на лице, точно коснулся чего-то склизкого, липкого и вонючего. Потом обтер о штаны.

Никто не засмеялся, хотя и было над чем. И даже не над Яни Шейемом и не над Мишей Рагашичем. Над нами самими. Над этой нашей разнородной компанией, которая меняет свой настрой так же, как иная дама цвет своих волос. Порою нас буквально захлестывает чувство настоящей большой дружбы, тогда и наши мысли настроены на одну волну, и в делах у нас полное согласие. Порою же мы с унылым видом слоняемся рядом друг с дружкой в серой, донельзя однообразной, бесконечной веренице дней, равнодушные, как мусорный ящик, которому, разумеется, все до лампочки. А затем, естественно, наступает такой период, когда в нас вспыхивает стремление обидеть друг друга, сказать грубое, оскорбительное слово, и можно подумать, что мы вот-вот перегрызем друг другу горло или схватимся за здоровые железяки.

Возможно, правда, что не будь среди нас Миши Рагашича, наша компания была бы на градус спокойнее и миролюбивее. Он среди нас самый вспыльчивый. Причем, наверное, не только в бригаде, но и на всем заводе.

И наверное, самая жестокая борьба с применением любых приемов — это та, что я вел с ним. И длилась она чертовски долго, добрых несколько лет.

Война началась с самого первого дня.

Когда в 1960 году я попал в отеческие руки мастера Канижаи, Рагашич представился мне весьма своеобразно: сели мы все завтракать в уголке, я — как раз рядом с ним; так он выбил из-под меня железную табуретку.

— Мне даже запах твой противен, щенок! В другой раз не лезь ко мне в соседи, — Добавил он с сомнительным дружелюбием. Я здорово приложился задом о грязный бетон, но встал, ничего не сказав. Однако ничего удивительного не было в том, что через час Рагашич шикарно умылся в масле. Мы как раз монтировали смеситель, и Рагашич работал на верхних мостках. Я отыскал какой-то противень, наполнил его до половины маслом и положил на пол у лестницы. Потом отошел в сторону и издали крикнул:

— Господин Рагашич! Вас срочно к телефону!

Миша послушно стал спускаться по лестнице и, ничего не подозревая, угодил в противень; ноги у него заскользили, и он плюхнулся в масло. Однако взаимосвязь явлений он быстро раскусил.

Силищей он наделен огромной, прямо как бык. И если бы Виола с ребятами его не удержали, то, как знать, может быть, тогда же и закончилось бы мое земное существование. Но, во всяком случае, я дал ему понять, что не люблю и не собираюсь оставаться у кого-то в долгу. Поэтому всю первую половину дня я избегал его, но в обед снова сел рядом с ним. Табуретку на этот раз он из-под меня не вышиб, но взглянул на меня так мрачно, что мне показалось даже, что он окосел.

— Я кастрирую тебя, — пообещал он мне.

И началась страшная вражда, можно сказать, пылающая. Подчас и в прямом смысле этого слова. Как-то взялся я за торцовый ключ и тут же отбросил его, но было уже поздно — я прилично обжег руку. Слышу, Рагашич хохочет. Разумеется, он накалил ключ на сварочной горелке. В другой раз укладываю на стойку здоровенную монтажную деталь, по крайней мере, с полцентнера весом, а стойка вдруг развалилась под ней. Меня даже в жар кинуло — ведь не успей я отбежать, эта игрушка расплющила бы мне все пальцы на ногах. «В чем дело?» — думаю. Посмотрел: кто-то вывинтил винты, крепившие ножки стойки…

Впрочем, и дражайший мой коллега господин Рагашич тоже ни на минуту не мог чувствовать себя спокойно.

Мы не выносили друг друга. Я, правда, не спрашивал у него, чем ему не понравилась моя физиономия. Не понравилась — и все тут. Ну, и он мне не нравился. Особенно его манеры, его окатывающий грязью, грубый тон, которым он осчастливливал не только меня, но и всех на свете. Мне кажется, ему ничего никогда не нравилось. Все он называл никудышной дрянью, если только это было не им сделано. И все кругом были идиотами, только он один умный.

Рагашич на шесть лет старше меня; он принадлежит к числу самых первых членов бригады «Аврора» и, несомненно, пользуется авторитетом. О том, что предшествовало его поступлению в бригаду, знали весьма мало, во всяком случае, многое было покрыто туманом. Если кто-то пытался расспрашивать его о том о сем, он сразу замыкался и вместо ответа ругался. Свои контакты с нами он по возможности ограничивал заводскими воротами. Позже положение в чем-то изменилось, но прошло достаточно много времени, пока для меня более или менее ясно вырисовалась та дорожка, которую прошел до сего дня Миша Рагашич.

Он родился в шахтерской семье, в самом начале войны. Потом по каким-то причинам в возрасте одиннадцати с небольшим лет убежал из дома, — из Обаньи, расположенной где-то в области Баранья, — и махнул в Будапешт. После нескольких мрачных лет бродяжничества он нанялся кузнецом. Хорошо освоил эту профессию и стал выковывать цепи. И не какие-нибудь там легкие, весело звенящие, а тяжелые, особые цепи, в которых каждое звено весило подчас несколько кило. Потом его призвали в армию. Он и там оказался трудным орешком, но обошлось. Когда вернулся, мастерскую ручной ковки уже прикрыли. Миша записался на переподготовку и отлично сдал экзамены на квалифицированного рабочего, в том числе и на слесаря по машинам. В это время на заводе как раз создавался большой сборочный цех. Канижаи организовывал здесь свою бригаду, и Миша стал третьим человеком, которого высмотрел для себя Канижаи. Еще будучи кузнецом, Рагашич наверстывал упущенное в школьном образовании, так как у него за плечами было только шесть классов начальной школы. Сдав экзамены на курсах переподготовки, он записался в вечернюю гимназию, окончил ее и получил аттестат зрелости. Хотя никогда он не был прытким и шустрым в науках, но учился он с таким необыкновенным упорством, такой энергией, что можно было только удивляться. И действительно, он буквально вгрызался в учебный материал, перелопачивал его, терзал его и себя, но не успокаивался до тех пор, пока тот прочно не оседал в его бронированной голове. Но тогда он мог встать на стул и заявить, что он — папа римский и никто другой.

Яростная страсть двигала этим человеком: любой ценой выделиться из общей массы, казаться бо́льшим, нежели он был на самом деле. Но иногда, правда, толстый панцирь, покрывавший его, словно лопался, и тогда можно было заглянуть в глубины его души, оставалось только дивиться тому, как могли уживаться в нем, сосуществовать, перемешавшись в одном сосуде, огонь и вода, свет и мрак.

Как-то мы устанавливали под открытым небом экспериментальный ветровой двигатель. Неожиданно на нас обрушилась страшная гроза, с громом, молниями и нещадным ветром. Мы повскакивали, чтобы собрать все, пока не промочил ливень. И только Рагашич остался на месте. Казалось, он как-то надломился от вида молний и от раскатов грома и стал часто-часто креститься. Ха-ха, этот носорог с накачанными мозгами может, оказывается, бояться? Значит, когда хорошая погода, он просвещенный и атеист, а когда небо черно и гремит гром, он суеверный и трусливый человек. Не очень-то подгоняются друг к другу эти составные части его внутреннего устройства. Что же касается его внешнего облика, то и тут составные были не очень ладно скроены. Словно должны были родиться близнецы, но создатель в последнюю минуту передумал и двойню совместил в одном. Подгонка и правда получилась не очень удачной. Огромная шаровидная голова на бычьей шее; нижняя челюсть — как у хищного животного. Широченные плечи и тоненькая, как хлыстик, талия. Руки и ноги — короткие, наверное, лишь на три четверти положенной длины, но зато тем толще. К тому же он сильно облысел: спереди голова голая, а с темени назад свисают густые волосы. Чтобы скрыть это, он всегда носил на работе кожаную кепку, а вне работы — шляпу.

Для нас все это не представляло особого интереса. Отчасти мы уже привыкли, а отчасти потому, что и Рагашич не так уж выделялся своими характерными формами из чрезвычайно пестрой окружающей массы. Разве что Яни Шейем, как правило ради шутки, подначивал его:

— Ой, Мишике, приобрел бы ты себе как-нибудь верховую лошадку и разъезжал бы на ней. Поверь, в седле ты выглядел бы суперзвездой. А когда ты пехом разгуливаешь в обществе, то невольно на память приходит профессор Хиршлер, а точнее — его опыты по регулированию деторождения…

Сказав это, Яни тут же, разумеется, пускался наутек, потому что Рагашич был очень обидчив и никому не разрешал каким-либо образом задевать себя. С него достаточно было того, что он сам знал, каков он. И он пытался как-то скрыть это одеждой. С особым тщанием выбирал он себе костюмы и прочие причиндалы. Он носил лишь то, что еще даже не успело войти в моду. У него был музыкальный портсигар и газовая зажигалка в кожаном футляре. Галстук он закалывал булавкой с камнем, а на пальце носил перстень с печаткой. Первым среди нас он стал носить противосолнечные очки из настоящего стекла. Мы, стоило полить дождику, пускались наутек, а он раскрывал изящный зонтик и только посмеивался над нами. При взгляде на него, у меня всегда рождалось чувство, что все его ухищрения не только стушевывают, а, наоборот, усиливают, делают более резкими противоречия между формой и содержанием. Впрочем, меня это, конечно, мало трогало: каждый, здороваясь, снимает ту шляпу, какая у него есть.

Но он гулял с прелестной женщиной.

Корнелию мы видели лишь изредка, да и то издали. Знать мы тоже мало что знали о ней. Якобы она была на пять лет старше Миши и работала кассиршей в магазине в центре города, где продавались лампы и люстры. У нее была девочка, уже школьница, внебрачный ребенок. Жили они у родственников, где-то в Келенфельде, в престижном районе. Миша часто встречался с Корнелией, но они обычно ходили в такие места, где вряд ли могли нас встретить. В кафе с музыкой, в театры, в оперу, когда и на концерт. Они часто ужинали в лучших ресторанах, а по воскресеньям порой уезжали куда-нибудь на поезде или плыли на пароходике в Эстергом, Вышеград.

Многие только плечами пожимали: мол, все хорошо, но какого черта Миша не женится на этой женщине, раз уж тратит на нее такие огромные деньги? Тем более что, по слухам, для Рагашича не было проблемы, куда привести Корнелию. Правда, слухи эти исходили от самого Миши. Иногда он, бахвалясь, утверждал, что живет совсем по-иному. При этом он тут же как бы облекался в профессорскую мантию:

— Знайте же, дружки-приятели из полуподвальных квартир, мир этот все еще не совершенен. Но я-то, по крайней мере, нашел себе отличное место. Во-первых, чудесный маленький дворец. Немного далековато? Ну и плевать на расстояние, если он того стоит. Потому как кругом там — великолепный, как на картинах, пейзаж, тишина и спокойствие. Подлинный земной рай, дорогие мои ближние, нечувствительные к прекрасному. Конечно, все у меня там на современной основе, так сказать, на принципах гармонии природы и техники. И во-вторых, с тех пор, как там вместе со мною живет моя дорогая мамочка, мне дома и пальцем не приходится шевелить — мамочка обо всем заботится. А она тем самым и себя поддерживает, а посему совершенно счастлива: мол, она еще может быть полезной. Вот так. Словом, я — как у Христа за пазухой. Ну не чудо ли? Эх вы, губошлепы, вы же не умеете жить, потому что у вас нет ни малейшего представления о том, что такое настоящая жизнь!..

Рагашич с матерью жили где-то в Будафоке. Однако никого из нас он к себе ни разу не пригласил.

В первые годы моей работы на заводе я был в бригаде мальчиком на побегушках. Расторопный парень, неопытный новичок. Естественно, на меня возлагали бо́льшую часть вспомогательной работы, постоянно посылали, если нужно было за чем-нибудь сбегать. А однажды Канижаи поручил мне во второй половине дня подскочить к Рагашичу и сообщить ему, что на следующий день мы должны работать на периферии, дело было срочное. В ту пору по всей стране начали усиливать системы орошения. А мы для этих оросительных систем изготовляли шлюзовое оборудование, и нужно было поспевать с этим, чтобы оно было готово к моменту запуска. Миша же в это время находился в краткосрочном отпуске, который ему предоставили, как он сказал, для урегулирования личных дел. И как раз на следующий день у него отпуск кончался.

Я тогда был парнишкой с нестриженой головой и пустым карманом, армия меня тогда еще не обтесала, и моим состоянием был только старенький перечиненный велосипед. С завода я сразу взял курс на Будафок по указанному адресу. Там я, разумеется, не обошелся без расспросов и плутаний, но наконец отыскал то, что мне требовалось.

Однако, прибыв на место, я решил, что произошла какая-то ошибка.

Великолепный, как на картинах, пейзаж оказался голой и чахлой местностью на склоне будафокских холмов. А «маленький дворец»? Убогая, вросшая в землю хижина, свидетельство, по крайней мере, столетней нищеты. Покосившаяся, она примостилась на бережку, в горловине большой выбоины. Улица проходила значительно выше ее, так что при желании можно было даже плюнуть в трубу дымохода. Кривая полевая дорожка вела к воротам домишки, и, хотя она заметно изгибалась, спуск все равно был крутой. На крохотном, заросшем бурьяном дворике не развернулась бы даже крестьянская телега.

Михай Рагашич, парадный, элегантный, катил в тележке вверх по дорожке свою мать. И аж округа звенела — так он орал на нее:

— Молитесь, мама!

Но бедная старуха не произнесла ни слова. Только колеса тележки скрипели, со стоном и хлюпаньем ковыряя размокшую землю.

— Ну, какого дьявола вы сейчас не молитесь?

А «дорогая мамочка» скрестила руки на груди и плотно сжала губы.

— Ну?! Почему вы не попросите бога, чтобы он сделал что-нибудь? Хотя где тут, в этой сволочной жизни, достучаться до бога? Ни прибрать он вас не может, ни помочь вам! А? Что это за бог?!

Соседи из стоявших в отдалении домиков вышли на улицу и наблюдали за представлением.

Тележка была застелена полосатым матрацем, на котором сидела в темно-синем платке и черной юбке в сборку беспомощная высохшая старуха. На ее худые парализованные ноги были натянуты толстые нитяные чулки и надеты войлочные туфли. Сбоку от нее на тележке лежала захватанная до блеска кривая палка. Ходить она, видно, уже была не в силах, но, оперевшись о нее, могла, наверное, проковылять один-два шага.

Да, действительно… Когда несколько лет тому назад в Обанье овдовевшая мать Рагашича совсем обезножела, Миша продал их старый дом и привез свою родительницу в Будапешт. Он планировал купить по сходной цене где-нибудь на территории большого Будапешта небольшой домик. Но беда в том, что за обаньский дом он получил не так уж много, да сестра из Печи наложила лапу на свою долю. К тому же у Миши вечно голова шла кругом, когда в руки ему попадали деньги. Вот на те деньги он и приобрел основную часть своего знаменитого гардероба, на них же и шиковал. В результате осталось жалких несколько тысяч. Что можно было на них купить? Только этот развалюху-хуторок.

Но перед нами он разыгрывал из себя богатого и образованного. А «дорогая мамочка» влачила жалкое существование, подчас даже не накормленная и неухоженная, потому что сыночек порою на несколько дней исчезал. У них даже не было своего колодца. Нужно было носить воду издалека, сверху. А Миша когда носил, а когда и не носил.

«Дорогая мамочка» же была либо святой, либо сумасшедшей, потому что ей все было хорошо. С тех пор как они сюда переселились, она на своих высохших до костей слабых ногах и не выбиралась из дома. Но сына своего она почти боготворила.

Рагашич, наверное, рехнулся, когда вбил себе в голову, что приведет сюда Корнелию в качестве жены…

Наверху ехал на велосипеде милиционер. Он остановился и крикнул изрыгавшему проклятия Рагашичу:

— Что там происходит?

— А вам-то что? Никакого кровопролития.

— Куда вы везете эту тетушку?

— Куда следует. А куда можно везти такую никудышную старуху? Которая только жрет да гадит, молится да причитает денно и нощно?

— Это ваша мать?

— Ну а если и так?

— Порядочный человек не должен так разговаривать с родной матерью.

— Не учите меня, ладно? Вы ее обмываете или я? Потому что она только и может, что сидеть и смердить. Сколько бы я ни старался, ее не отмыть.

— И что, она теперь перестала быть для вас матерью?

— Это мое дело. Ясно? Видите ли, государство держится моими руками; так пусть теперь государство и содержит эту беспомощную. Тогда мы, по крайней мере, будем квиты.

— У вас есть постоянная работа?

— Не волнуйтесь, есть.

— Наверняка вы зарабатываете столько, что в состоянии содержать своих родителей.

— Послушайте, вы, твердолобый моралист. То, что я зарабатываю, я трачу половину на себя, а половину — на баб. Не нравится? Может быть, вы будете любезны…

— Я составлю на вас протокол за нарушение общественного порядка!

— А мне плевать!

— Прошу вас, предъявите документы!

— Спуститесь ко мне, и я вам представлюсь.

Невысокий тщедушный милиционер колебался. Потом он вытащил блокнот и сделал вид, будто что-то записывает. После чего, не сказав ни слова, укатил на своем велосипеде.

Миша напрягся и наконец сумел выкатить тележку на шоссе. Колеса, по существу, уже не вращались — они были залеплены грязью. Но он, набрав темп, продолжал толкать тележку. За ним оставался глубокий след. Миша развернулся по направлению к городу. Он прошел мимо меня, задержав на мгновение взгляд, но ничего не сказал мне. Сначала я было думал, что весь этот отвратительный цирк он учинил спьяну. Но он был трезв как стеклышко.

Я не отважился обратиться к нему. «У него приступ, — подумал я, — на него нашло безумие». И я долго смотрел ему вслед, пока он не исчез за поворотом. Я написал записку, спустился к его халупе и сунул записку в щель двери.

— Кто вам нужен? — окликнул меня чей-то голос.

Я повернулся с глупым видом. Наверху, на склоне, стоял довольно большой дом. Дом был только наполовину готов; там еще царил строительный хаос. Во дворе стояла молодая женщина. Она и окликнула меня. Ее белый халат просвечивало солнцем. Я закурил, чтобы продлить возможность смотреть на нее.

— Да вот, привез весточку другу.

Она подошла к забору. Отсюда шел крутой уклон прямо до Мишиного домишки.

— Ну и превосходный же у вас дружок! — сказала она. — Страшный человек.

— Да нет, он с приветом. На него иногда нападает. Тогда у него в мозгах закипает вода, и он становится невменяемым.

— Если бы он женился, вода в мозгах остыла бы. Вы верите в это?

— У него есть женщина.

— Вот ведь. Но только она не придет сюда к нему. Сюда — нет.

— Вы знаете Корнелию?

— Как сказать… Один раз видела. Две недели тому назад она была здесь. Хи-хи, было на что посмотреть! С тех пор не приходила. И пусть не приходит!

— Почему «пусть не приходит»? Она же к Мише приходит, а не к вам.

— Потому что она ненашенская, поймите. И в тот раз господин Рагашич привез ее на такси.

— Откуда вы это знаете?

— Я же говорю: видела. «Ой как романтично, ой как романтично!..» — повизгивала она. Но романтично ей было только до тех пор, пока господин Рагашич нес ее на руках. А через несколько минут слышу крики. Потому что дамочка, увидев, что там, в домишке, сразу догадалась, какая судьба ее ждет; если она примет предложение господина Рагашича стать его женой. Она и сказала ясно и понятно, что она не служанка и не больничная сиделка. Пусть и не думает Михай: она с его мамашей под одной крышей жить не будет. Напрасно господин Рагашич на коленях молил ее, сулил, мол, построятся, надстроят этаж, старухе выделят отдельную каморку, а дамочка заладила: нет и нет, потом задом толкнула дверь и убежала. А этот безумец бросился за ней… Потом два дня не появлялся здесь.

— Вот видите. Может быть, это подействовало ему на мозги.

— Это возможно, потому что тогда он и вбил себе в голову, что надо освободиться от матери. На третий день он пошел в совет и потребовал, чтобы старуху забрали от него в дом призрения. И немедленно. Ему, конечно, рассмеялись в глаза и сразу же отказали в его просьбе. И все же бог помог ему: как раз стало известно, что одна из старушек районного дома для престарелых умирает. Правда, на это одно освобождающееся место претендуют дюжины две беспомощных инвалидов. Только одна я знаю, наверное, пятерых. Причем у всех уже и бумаги давно там. Но тут господин Рагашич засуетился по-настоящему, кинулся, что называется, от Понтия к Пилату. И надо же — добился своего! Потому что мамаше его выписали туда направление вне очереди. Не думаю, чтобы бесплатно. Кое-кому ему пришлось-таки сунуть деньгу, это точно. Иначе такого не бывает…

Молодуха облокотилась о забор, верх халата распахнулся, обнажив до половины ее полные груди. Я почувствовал, что меня бросает в жар.

— Могу я вас угостить сигаретой?

Она рассмеялась.

— А как вы мне ее передадите? И огонек перебросите тоже?

— Увидите. Только бросьте веревку.

— Хи-хи-хи… Вы скалолаз? Альпинист, или как там называют?

— А это как вам нравится. Ну, бросайте смело веревку!

— Если сломаете шею, меня не винить!

Я легко взобрался по веревке и, перемахнув через забор, плюхнулся как раз рядом с ней. Вблизи она не показалась мне столь обольстительной. Фея явно уже не первой свежести, и к тому же в лице ее было что-то мышиное. Ну, да все равно. Если не очень приглядываться, она могла и распалить. И потом она была рядом со мной, как на подносе. Сидя, я протянул ей сигарету и дал прикурить. Наклонившись ко мне, она, видно, что-то прочла в моих глазах, потому что тут же сказала:

— Но не вздумайте безобразничать!

— Если бы мне это пришло в голову, вы бы обиделись на меня. Разве не так?

— Но я вас совсем не знаю.

— Как не знаете! В данный момент в этом саду вы — Ева, а я — Адам. Дело только за яблоком. — Я подбивал ее на грех, но она не поняла.

— Только меня зовут Магдалиной.

— Прекрасно! А меня — Иштваном. Садитесь рядом со мной, Магдалина.

— Ой, но у меня же столько дел!

— Нужна передышка, а то так ведь можно и задохнуться.

Она послушалась и села рядом. Ну до чего же женщины разговорчивы! И эта пустилась в болтовню — видно, даже рада была, что есть с кем поговорить.

— А знаете, если правду сказать, то мне жалко господина Рагашича. Он такой правильный, сильный человек. Мог бы и здесь найти себе порядочную женщину из местных. Но у него в голове застряло только одно: мысль о той дамочке.

— Но теперь «дорогая мамочка» не путается под ногами. Теперь и Корнелия может здесь появиться.

— Осторожнее! Она-таки появится! Она заявится сюда, но только чтобы поразвратничать, поваляться здесь пару часиков: «Ой как романтично!» — и тому подобное. И ничего больше. Но чтобы она за это была здесь хозяйкой в доме? Еще чего!

— Вы думаете, что Миша напрасно затеял этот цирк?

— Еще бы! Бедный дурачок! Втюрился в эту женщину, а она совсем не для него.

— А кто «для него»? Вы?

— Хи-хи-хи… Ну, вот еще… У меня есть муж. Уже есть. А вот, например, у сестры моей — нет. Я бы вполне могла порекомендовать ее господину Рагашичу. Не верите?

— Верю. И вижу, что строитесь. А потом такой здоровый, как буйвол, работящий родственник вполне пришелся бы ко двору. Не правда ли?

— Это точно, что пришелся бы ко двору. Но он не пойдет. Хотя я и говорила ему уже. Его это не интересует, он так и сказал. Хорошо, говорю, нет так нет. Мы и не принуждаем. И не сердимся за это. Но если вдруг образумится, то об этом можно еще будет поговорить.

— Миша не образумится.

— Кто знает? Я тут как-то предложила господину Рагашичу: пусть платит нам тысячу форинтов в месяц, и я буду ухаживать за его матерью. Так сказать, по совместительству, хи-хи-хи… Буду готовить на нее, обстирывать. Одним больше, одним меньше — для меня безразлично. Но он не захотел. Тогда ему не пришлось бы проделать с родной матерью эту подлость.

— Тысяча форинтов?.. А скажите, Магдалина, бесплатно такие вещи невозможны? Чтобы просто так, из доброго чувства? Из соображений человечности?

— Вы что думаете, мы воруем деньги? У нас теперь каждый форинт на учете!

— Даже тот, которого нет.

— Даже тот, и очень. Видите ли, я не скажу, что, если бы господин Рагашич показал серьезные намерения в отношении моей сестры, я бы не сделала этого для него просто так. Какое-то время — уж точно. Пока бы они не поселились здесь. Но пока-то ведь об этом и речи нет. Поэтому-то я и сказала ему: тысяча форинтов. Но конечно бы, уступила. Согласилась бы за восемьсот.

— Но сейчас это уже не актуально. Мамаши уже здесь нет.

— Уже нет, это точно. О боже, а какой тут тарарам был с ее отправкой. Господин Рагашич попросил, чтобы за матерью приехала санитарная машина. Они отказались. А мамашу нужно было срочно увозить, пока не заняли место. Знаете ведь, как это бывает. Стоило кому-нибудь пронюхать и пообещать больше денег, и господин Рагашич погорел бы, не так ли? Тогда он попытался поймать такси. Не получилось. Один было остановился, но не пожелал съехать вниз. Пока же господин Рагашич побежал за матерью, чтобы на руках донести ее до машины, таксист уехал с двумя молодыми людьми. Ну, тут господин Рагашич совсем озверел… Тогда он попросил у нас тележку.

— Н-да, Магдалина, сложная штука жизнь… — сказал я и запустил руку к ней под халат.

Но вдруг она чего-то испугалась и, оттолкнув меня, вскочила:

— О, господи! С той же стороны все видно. Ведь если узнает муж, он сразу же убьет меня.

Она подхватила корзинку с бельем и убежала. Исчезла в летней кухне.

В конце сада я заметил яблоню с уже наливающимися плодами. Я сорвал несколько яблок и с жадностью сжевал их. Они мне показались очень вкусными. Потом по той же веревке я спустился вниз. Миши по-прежнему нигде не было видно. «Ну и ничего, — решил я, — записка в двери». С трудом втянув велосипед наверх, я сказал мысленно «адьё!» и этому месту и этому дому.

На следующий день на рассвете Миша ждал меня на углу у завода.

— Слушай, клоп! — обратился он ко мне. — Если начнешь болтать, я с тобой разделаюсь!

Я рассмеялся ему в лицо. И если я и молчал обо всем, то совсем не потому, что испугался его.

— Эх, Рагашич, знаю я одного парнишку. Беспомощного маленького мальчика, влезшего в огромную, позвякивающую металлом, грозную кольчугу, какие носили когда-то буйные витязи. На ней — страшные узлы, шипы и колючки, на шлеме — позолоченные рога, а на груди — семиглавый, огнедышащий дракон, чтобы добрые люди ужасались при виде его. Но сколько бы ни дышал на меня этот дракон, я не испугаюсь. Потому что хорошо знаю, что в эту кольчугу забрался лишь маленький, хилый, трусливый мальчонка, который только потому вопит, что сам боится, потому поднимает шум, что трусит. Вот он и лезет вверх, вытягивается, напрягает свой жалкий мозг, выпендривается перед простыми наивными людьми, хочет пустить им пыль в глаза, хочет, чтобы они считали его взрослым, героем, парнем хоть куда. Но мне-то ты уже не лги! Я тебя насквозь вижу. Кольчуга болтается на тебе, и ты сидишь на собственной заднице, скукожившись в своем железном облачении, как мышонок в пустой львиной клетке. На клетке, конечно, значится: «Лев» или «Пантера», и мышонок из кожи лезет вон, мол, смотрите: я — царь зверей!

— Плевать я хотел на то, что ты думаешь. Но если хочешь жить, держи пасть на замке, дражайший навозник! Ясно?..

Некоторое время о Корнелии мы совершенно ничего не слышали. Но Миша той же осенью сумел все-таки продать свою грязную лачугу в Будафоке. Потом купил у какого-то сапожника его мастерскую на улице Хернад. Просторное помещение — сапожник когда-то командовал в нем тремя подмастерьями и тремя учениками, и пока те в отделенном занавеской углу вбивали деревянные гвоздики в подошвы и прошивали их дратвой, он в другой части помещения, оборудованной под этакий салон с зеркалом и плюшевым канапе, беседовал с клиентами, пытаясь временами перебить запах вара и старой обуви одеколоном. Это было давно. С тех пор и подмастерья и ученики бесследно исчезли, пропали и клиенты, господин сапожный мастер превратился в мелкого сапожника, а мастерская и шикарное оборудование постепенно пропивались им… Вот Миша Рагашич, купив мастерскую, целый год ничем иным не занимался, как этой огромной старой комнатой.

Он буквально помешался на этом. Сначала он очистил комнату вплоть до голых стен, потом построил в ней перегородки. Потом занялся укладкой паркета, облицовкой кафелем, где нужно, покраской и внутренним оборудованием. Он даже сумел опоясать переднюю часть комнаты с внешней стороны полукруглым коридором-балконом. У местных забулдыг он покупал за пол, а когда и за четверть цены необходимый материал, не брезгуя его происхождением. Делал все только сам, хотя многие и напрашивались к нему в помощники, но он отказывался от чьих бы то ни было услуг. Он вкладывал в это свои силы, время, заработок; похудел и даже малость зациклился на этом, но все же изготовил свое гнездо собственными силами, так, как ему хотелось.

Совсем малюсенькая прихожая выходила в маленькую кухоньку, крохотную ванную комнату и два «спальных купе». Коридор выполнял и функции гостиной: рядом с телевизором там находились шкафчик с баром, качалка, кушетка и прочие изысканные виды удобств. Миша проделал потрясающую работу; его небольшая квартира стала походить на шкатулку с драгоценностями или, скорее, на какой-то кукольный домик. Правда, в домике том даже днем приходилось зажигать электричество, и, несмотря на вентиляцию, стояла духота. Все же в эту «кассету» теперь вполне могла вселиться Корнелия со своей дочкой — наконец-то на правах законной жены. Сначала она воротила нос из-за района и окружения, но с годами стала мудрее и поняла, что и для нее и для ее дочери лучше один такой Рагашич, чем десяток ненадежных переодетых принцев.

Вскоре после того, как квартира была готова, я побывал в ней. Причем не случайно, не в качестве посыльного и не по поручению бригады, а в качестве приглашенного, званого гостя, настоящего, посвященного друга…

Мы однажды крепко поссорились с ним; я тогда чуть зубы не потерял. Но и он тоже. Наверное, эта буйная схватка понадобилась для того, чтобы наша дикая вражда внезапно перегорела и чудны́м образом превратилась в свою противоположность? Возможно. Во всяком случае, нас с тех пор связывает прочный союз, порожденный отнюдь не трезвым расчетом и не мирными переговорами. Родился он, и все тут. И мы считаем его настолько естественным, что даже смешным кажется все, что ему предшествовало. А мы и не вспоминаем. Не предаем общественной огласке. Зачем? Мы поняли и приняли всерьез друг друга, можем рассчитывать друг на друга. И это было главное…

В противоположном углу кузова рядом с Рагашичем сидел, держась за борт, здоровенный парень, Марци Сюч. Он непрестанно двигал челюстями, как заяц. Жевал резинку. Жевал он ее и днем и ночью. Может быть, даже и не потому, что это было модой, а скорее со скуки. К этому времени Марци Сюч уже три с половиной года работал в бригаде, дожив тихо и спокойно до двадцати четырех лет. Он был в нашем пестром ансамбле тем славным парнем, у которого ни извилистого прошлого не было за спиной, ни проблем в настоящем.

Он был третьим ребенком в порядочной семье, хорошо воспитанным, хорошо одевающимся, беззаботно живущим. Отец у него — мастер-механик в типографии «Родина», мать — повариха в одной из заводских кухонь. Сестры давно уже выехали из дома, обе замужем, у обеих — дети. Марци до сего времени жил и продвигался легко — ему все время светил зеленый свет. Малышкой он начал свой путь в яслях, потом продолжил его в детском саду; посещал продленку, учась в начальной школе; с легкостью окончил ее и наверняка поступил бы в гимназию, а потом и в университет, если бы захотел. Отец сказал ему: «Ты, сынок, можешь стать, кем только захочешь. Единственно, не иди в печатники…» А Марци ни к чему особенно не тянулся. Лучший его дружок пошел в электромонтеры, и он последовал его примеру, вместе они и освоили эту профессию.

Его родители построили тем временем новый прекрасный дом в пригороде.

Двенадцать лет они убухали на это. Отец вложил в строительство все, что имел, как говорится, до последней рубашки, отдал все силы, здоровье, всю душу. Превратился в опустошенного, усталого старика.

Марци зарекомендовал себя веселым, жизнерадостным, толковым и знающим парнем; только вот никакой более или менее серьезной цели в жизни у него не было. Канижаи как-то стал у него допытываться:

— И какие же у тебя планы, Марци?

— Никаких особенных нет.

— И как же, дружочек, ты себе это представляешь? Ни цели в жизни, ни самолюбия, даже свадьбы на горизонте не предвидится?

— А чего мне выпендриваться, батя?

Канижаи только головой покачал, но никакого толка добиться от Марци Сюча не сумел. Свою работу Марци выполнял исправно, когда нужно было, хорошо вкалывал во время авралов. Вместе с нами ворчал, когда мы бурчали, с нами веселился, когда мы радовались. О нем нельзя было даже сказать, что он поглощен только своей работой наладчика электрооборудования. Он не чурался ни тяжелого молотка, ни ручного точила, ни сварочного аппарата, если в общей работе бригады в том была необходимость. И вполне справлялся — так что и по этой части к нему не могло быть никаких претензий. Ну а после работы? Если не было какого-нибудь обязательного мероприятия или подрядной работы, он мог до самого вечера гонять в футбол на небольшом поле в тупике за заводом. Или ходил из одного кинотеатра в другой. Или шел на танцы.

— Почему ты не женишься, Марци?

— А мне хороша и жена товарища.

— Нет, серьезно. Ты уже был влюблен?

— А кто не был? Но какое это имеет отношение к женитьбе?

Однажды он, правда, признался, что ему не нравится жить в новом доме. И не потому, что далеко, а потому, что в нем — словно в плохой деревне: безотрадно, скучно, пусто; Приходит домой, переглядывается со стариками, смотрит телек — и все. Он даже не может там представить себе свою будущую семью. На это кто-то, кажется Яни Шейем, посоветовал ему зажить самостоятельно. Марци Сюч только головой помотал:

— Как мне сказать отцу, что мне не нравится их мир? Получится, что он зазря надрывался, стал полуинвалидом, чтоб построить этот дом? Ведь он-то строил не для себя, а чтобы я потом им владел. А мне он не нужен! Понимаете?

Правда, чаще всего он уходил от подобных разговоров и продолжал жить своей жизнью. Но независимо от всего мы с симпатией относились к этому парню. Может быть, даже и завидовали ему в том, что у него нет необходимости серьезно напрягаться. Он казался веселым, уравновешенным малым, готовым во всем услужить. Вот и сейчас он предложил Рагашичу место у борта, чтобы можно было удобнее держаться, а он, мол, передвинется поглубже.

Миша же настолько непредсказуем, что никогда не знаешь, как на что он отреагирует. Вот и тут на предложение Марци он заржал:

— Двое слепых пришли и сели в кино…

— Это что, шутка?

— Разумеется, только не встревай до времени, мальчик. Словом, сели двое слепых в кино. В перерыве один спрашивает у другого, скажи, мол, тебе хорошо видно? Тот отвечает: нет. Тогда первый говорит: поменяемся местами…

Марци засмеялся и при этом так затряс головой, словно ему букашка залетела в ухо. Рагашич толкнул его в плечо:

— Не хохочи, браток. Над этим плакать нужно. Слепые — это мы, и сидим в кино. Хе-хе-хе…

Наш грузовик тем временем перекатился через рельсы; мы оставили за собой Шорокшар и ехали теперь по унылой блеклой местности, этакой черной прерии. Здесь когда-то были большие поселения болгар, их земли, хозяйства, пашни, луга, целина, выпасы, хутора и мызы с разбросанными повсюду избенками. Словно для образца и сейчас уцелело несколько… Вместе с эржебетскими лесами — унылая пустынная местность. Ниже их опоясывает речушка Дяли, а выше — Кишпешт и Лёринц. Тем не менее на карте это все — столица, сердце страны, город-метрополия. А здесь — еще один кусочек античного мира. Чудесное место. Потому что в Будапеште он вроде бы и есть, а вроде бы и нет. Когда нашему заводу стало тесно на его старой андялфёльдской базе, а сверху стали давить на промышленность, мол, выселяйтесь за черту Будапешта, наше руководство хитро решило, что и эти места вполне сойдут за периферию и нет смысла оседать далеко от основной базы. Вот и приобрели какой-то бывший хутор с необработанной, слегка холмистой землей. Теперь тут будет филиал завода. Но только модернизация очень дорого сто́ит, чем дальше — тем больше; стали возникать тысяча и одно препятствие, и стройка сильно замедлилась. Пока что здесь расположились большие заводские склады и обслуживающие их небольшие мастерские, а также несколько цехов по преимуществу планового профилактического ремонта. Правда, строительство все же продолжается, но темпы у него, как у улитки, и закончится оно, очевидно, лишь к концу двадцатого века.

Но, по крайней мере, здесь уже есть и народ и стройный порядок. Поднялись современные, на стальных каркасах здания, а вокруг царит мертвая тишина.

Большинство у нас не любило сюда выезжать, а я любил. Я считал, что, когда эта стройка полностью завершится, тут будет настоящий завод. Где уже не люди будут бегать, а материалы, где не человек будет поднимать конструкцию на станину, а умная и ловкая машина. При погрузке тоже не придется часами ждать кранов, потому что все операции должны производиться точно по графику. И двухдюймовая труба будет действительно двухдюймовой, и с болтами будет все в порядке, и резьба — без изъянов. А зимой в мороз руки не станут прилипать к металлу и летом не надо будет каждые два часа дуть воду из крана. Для всего будет свое место и все должно там находиться; и уже не придется неделями ожидать материал, запасные части или резервные детали. Словом, многое мне обещала эта стройка. Правда, подобный образцовый завод я видел пока только по телевидению или в кино. Иногда читал о таком в газетах, и тогда меня грызла мысль: вот ведь где-то есть же такое! Пусть даже на соседней улице, но не у нас. В то же время мне заранее становилось грустно от того, что когда-то придется покинуть наш мрачный, вонючий, шумный и тесный завод в Андялфёльде, где царит привычный хаос. Где наш сборочный цех мы с нежностью называем новым — ведь его реконструировали из старого крытого павильона, где когда-то давно трудяги — поденные рабочие сколачивали повозки, пожарные телеги, водовозные бочки. Павильон очистили, все убрали, покрыли бетоном, установили два парных крана и — пожалуйста: все возможности для достижения мирового уровня. Причем интересно, что мы и впрямь старались и в одном-двух изделиях действительно достигли его усилиями самих рабочих…

Здесь между зданиями, как в военном строю, — мачты освещения с прожекторными лампами. В Андялфёльде же укрепленные по стенам старомодные лампы под колпаками освещали преимущественно самих себя, и если кто из посторонних забредал на заводской двор к вечеру или на рассвете, то рано или поздно наверняка на что-нибудь натыкался. Стукнется с треском, потом начинает орать. Здесь же вся база залита ровным светом.

Людей мало. Охранники, вахтеры, несколько кладовщиков и совсем мало рабочих. И те все либо старики, либо новички, у которых еще молоко на губах не обсохло.

Да и, конечно, строители. Но они считаются чужаками. Капиталовложения на строительство у нас небогатые; так что шатается несколько каменщиков да несколько невзрачных подсобных рабочих. В настоящее время идет бетонировка фундамента будущего металлосклада, но это где-то в дальней части территории. Только после этого начнется монтаж крановых подъездов. А пока даже автокара не увидишь, те, что есть, — все на основной заводской базе, да и то все старые, постоянно приходится их ремонтировать. Хорошо, если один-два одновременно на ходу…

Но вот мы и прибыли.

Высокий забор опоясывал базу, то взбегая на холм, то опускаясь в овраг. На бетонных опорах сверху натянута колючая проволока. Мы, слава богу, не военный завод, но здесь, в пустыне, законы иные, чем там, в цивилизованном мире. Когда тут только начинались работы и не было ничего другого, кроме бараков для строителей, то не раз свободные завоеватели взламывали замки и вселялись сюда со всем семейством и скарбом. Пока не было ограды, всегда что-то пропадало. Случалось и такое, что прямо на грузовике увозили кирпич, доски.

Входом служили широкие двустворчатые ворота, обрамленные по краям двумя изящными колоннами на массивных основаниях. А сверху, на натянутой на поперечные балки металлической сетке — блестящими буквами написано название предприятия: «Гидромеханический завод, 3-я база».

Еще рано, поэтому внутри — никакого движения. Здесь даже собак нет — они не монтируются с создаваемым современным миром. Только дежурные охранники затаились в удобных местах и вахтер подремывает в конторке у ворот.

И вот в эту тишину, безмятежность, игру света и модерна врезался голос Рагашича:

— Не хватает еще, чтобы этот старый пакостник — бог испортил бы сейчас земной рай!

Что на добротном венгерском языке должно было означать, что мы не сможем въехать в ворота. И не столько мы сами, как пять здоровенных ящиков в кузове нашей машины и на прицепе.

А, собственно, почему бы они должны войти в ворота? Ведь тот, кто планировал этот парадный въезд, вряд ли когда-либо сам ездил на грузовике да еще с каким-нибудь грузом. И возможно, он вообще мыслит только абстрактными категориями. А может, просто: приснилось ему во сне, что ворота должны быть в высоту четыре метра. Ни больше ни меньше.

Ведь со временем будут отдельные ворота для приемки грузов. И место для них уже определено. Правда, пока там глухая стена и подъезда туда нет. Ну, да все равно.

Мы были достаточно закаленными и давно привыкли к тому, что редко все идет гладко, вечно возникают какие-то проблемы. Поэтому и на этот раз нас ничто не удивило. Мы спокойно сидели, болтая ногами, и коллективно ожидали появления святого духа, А точнее, что окажется же кто-то умным и придумает что-нибудь.

Этим «кем-нибудь» мог быть только батя, бригадир Янош Канижаи, в данный момент — всесильный человек.

Канижаи сидел на командирском месте, рядом с водителем. Но вот он спокойно вылез из кабины, посмотрел на ворота, потом на ящики и, не говоря ни слова, поднял кверху большой палец.

И дураку было бы ясно, что он хотел этим сказать: «Что же, друзья-товарищи, другого выхода нет, как только поднять малость эту штуковину поближе к небу». То есть все сооружение ворот.

Он был на сто процентов прав. Это был наиболее простой вариант: из четырех возможных — пятый. Самый простой и самый скорый.

Ясно.

Ну, давайте посмотрим.

Верхнюю часть ворот, например, можно срезать, а потом преспокойно приварить, после того как мы проедем. Причем наваривая, ведь можно сделать и повыше. (Имея в виду следующие поколения. Не так ли?)

Можно, конечно, и сбросить эти ящики, потом, подложив под них катки, втянуть в ворота. Но ведь дело не только в воротах. От них еще метров пятьсот до места назначения.

Или можно так: слезть с машины и дождаться дня. Тогда позвонить на завод — мол, как это представляют себе товарищи руководители? Вся эта идиотская комедия — не наш жанр. В конце концов мы квалифицированные рабочие, специалисты, мастера своего дела, а не какие-нибудь там случайные работяги. Пожалуйста, решите вопрос с грузчиками и упаковщиками в той части, где это их должно касаться, а потом мы возьмемся за свою работу. Чего ради нам возиться, когда это не наше дело? Заела шарманка? Да, заела. Но не по нашей вине.

Канижаи ни о чем об этом не беспокоится. Ему легко. Канижаи — трехглавый змий, который одновременно ладит с тремя. Во-первых, с самим собой. Он тщеславен, в погоне за успехом он каждого готов обогнать на круг. Во-вторых, он в ладу с начальством. Канижаи — мужик хороший, на него во всем можно положиться. Канижаи все решит. И в-третьих, Канижаи конечно же ладит с бригадой. Он любит эту гвардию, считает ее своим детищем, сам ее сформировал, сам вылепил и постоянно воспитывает ее по сей день. На свой образец.

А кому что-то не нравится — тот еретик. Мне, например, не нравится. То, что нечисто, то не нравится. Я прихожу от этого в дурное расположение духа. Может быть, не замечать того, что происходит? Но я, видит бог, не могу оставаться таким кротким и наивным, как, скажем, это посмешище — старый Яни Таймел. Или таким, как Лазар Фако, который равнодушно принимает все удары судьбы. И при этом отличается усердием. Его не только устраивает его роль в этой кошмарной совместной работе, но он и любит ее. Он охотно выполняет любое задание, но не терпит отсутствия порядка. А у нас то материал отсутствует, то нет запасных частей, то чертежа или накладной, то инструмента. Либо, как выясняется, то, что есть, — плохого качества, материал, который мы используем, бракованный, детали получили не те, которые нужны. Либо вдруг приходит сообщение: подождите-ка, будут внесены изменения в конструкцию. Или вот здесь: на двадцать сантиметров ниже ворота…

Можно было бы — и это четвертый вариант — предложить взять напрокат машину с краном. Но пока это оформишь, пока она прибудет на место, уже пробьет полдень.

Зависит ли тут что-нибудь от меня? Почти не проходит дня, чтобы в моем мозгу не всплывало то, чему меня так прилежно учили в школе и что я многократно слышал в торжественных речах: «…Работать нужно точно, красиво, как звезды движутся по небосклону. Только в этом и есть смысл!..» А что было бы, если бы я вдруг влез на ящик и стал бы декламировать? Поднялся бы, наверное, хохот. Ведь не мы же управляем движением своих звезд. Мы ежедневно соприкасаемся с теми, от кого это зависит. И мы хорошо знаем друг друга. Мы — заготовителя материалов, кладовщика, техника, инженера, технолога, чертежника, канцеляриста, нормировщика, диспетчера, старшего мастера, начальника цеха, инженера по технике безопасности, бухгалтера, ответственного за подготовку производства, торгового представителя, координатора, конструктора, заведующего отделом, директора завода, и они все знали нас. Но у всех — свои дела, и они лихорадочно, с деловым видом носятся на всех парах, крутятся вокруг нас. Но стоило бы нам хоть раз сказать им, что, мол, не ладится, не тянет мотор, и тотчас же любой из них превратился бы в безликого Яноша — мол, это от него не зависит, решайте, мол, сами. Я не знаю, что было бы, если бы рабочий забыл вмонтировать в ту или иную машину всего одно-единственное маленькое зубчатое колесико? Или не поставил бы всего один клапан? Что, разве мы сказали бы тогда машине, мол, решай эту проблему сама? Мол, пойми, пожалуйста, объективные трудности.

Но для бати, для Канижаи, нет никаких препятствий. Он — мировой рекордсмен знаменитого «Решите сами…». Нет болта? Да не будь же ты такой разиней! Найди подходящую железяку, обрежь ее по размеру, нанеси на нее резьбу, вручную, конечно, хотя это и примитивно. В шкафу есть ручной резьбонарезчик. Вот видишь! С одного конца привари головку, обработай напильником, зашлифуй, и у тебя будет болтик лучше фабричного. Но эта работа не укладывается в норму! А что ты об этом беспокоишься? Поднатужься немножко и нагонишь.

— Скажи, батя, а почему именно нам важно, чтобы было в ажуре то, чего не хватает?

— Теленок! Когда аппарат готов, тебе засчитывается выполнение готовой продукции. Если он не готов, то тебе в лучшем случае засчитывают часы, да и то в виде этакого аванса. Ясно?

— Нет. Ясно было бы, если бы это от меня зависело.

— Тот, от кого зависит, получает жалованье при всех обстоятельствах. А ты получаешь заработную плату, чижик. Вот из этого и исходи и не занимайся тем, что для тебя — высокая материя.

Конечно, если отсутствует сервомотор или сигнальный прибор в основной конструкции, либо еще что-нибудь такое, чего мы не изготавливаем, а закупаем, но устанавливать должны именно мы, то тут не поможет никакой профессионализм: из жести, к примеру, не сделаешь стекло. Тогда появляется Канижаи и решает дело либо так, либо сяк.

Либо:

— Оденься, племяша, и слетай-ка на шорокшарскую базу. Там на складе полно оборудования Х-АТ-30. Распотроши одно в сумку и дуй назад. Понятно?

— Все понятно.

Или:

— Слушай, вот тебе двадцатка. Купи бутылку пива. Которое получше. Знаешь? Марочное, с длинным горлышком. Заскочи с ним к соседям, на машиностроительный завод. Найди там Йоцо Кальмана, старшего мастера. Поставь ему на стол бутылку; только смотри, варвар, заверни ее в бумагу. И скажи, что его приветствует Янош Канижаи с гидромеханического. Скажешь, что нам срочно нужен трехфазный асинхронный электромотор со всеми причиндалами. Вот на бумажке я написал тебе его данные. Либо пусть выпишет, а мы потом это оформим, либо пусть одолжит нам. Понял? Повтори!

И тот же вопрос:

— Скажи, батя, а почему именно нам важно, чтобы было в ажуре то, чего не хватает?

— Потому что мы родились на этот свет не только для того, чтобы затылок чесать. Общество тебе не за это платит. Ну, Богар, кругом! Одна нога — здесь, другая — там!

Ну а что касается этих ворот, тут он не даст нам ответа, в чем, кто и насколько здесь прав, или хотя бы частично прав. Истина тут, наверное, подобна машине: складывается из многих составных деталей. И тоже всегда отсутствует всего одно-два зубчатых колесика. Зачастую и не установишь, по чьей вине.

В конце концов оставалось только одно: каждому делать свое дело. Так поступили и мы.

Без лишних слов мы вылезли из грузовика, а остальное уже пошло само собой. Даже дирижировать не нужно было.

Мы осмотрели опоры ворот, в основном, конечно, не с той точки зрения, как они вообще смотрятся, а с той, что с ними можно сделать.

В конторке вахтера дежурил лысый Руди. Болезненно толстый пожилой человек. Глаза его были мутными от сонливости! Мы попросили у него ключи; он выдал их нам в одну минуту и, наверное, с четверть часа делал об этом запись в журнале — целую вечность.

Беспокойство он начал проявлять лишь тогда, когда, глядя на наши целеустремленные действия, начал догадываться, какой террористический акт мы готовим против доверенной ему ценности: вывески нашей фирмы и решетчатых заводских ворот.

— Э-эй! Стоп! Если вы притронетесь к воротам, я доложу об этом!

Яни Шейем его утихомирил:

— Спокойствие, фатер! Волнение для вас — излишняя роскошь. Не нужно сюда смотреть, тогда и нечего будет докладывать. Ясно? Так что оставайтесь спокойно в своей клетушке, потому что тут сейчас начнется небольшой сквозняк.

— Но чтобы потом все поставили на свое место! Как было, — и старик послушно повернулся спиной к воротам, показывая этим, что он ничего не видит. Мол, пусть бригада проезжает как сможет.

А мы уже приподняли и сняли одну створку ворот и убрали ее с дороги. Марци Сюч принес инструмент: четыре молота с длинной ручкой, каждый весом по семь кило. Виола отобрал из деревянных клиньев четыре самых здоровенных и самых прочных. Мы вместе с Яни Шейемом раздобыли два приличных листа железа и одну длинную металлическую балку — она была ужасно тяжелой, мы еле ее притащили. Папаша Таймел плелся следом за нами и спрашивал: «Чем вам помочь, ребята, чем помочь?» Я сказал ему: одним — освободить от своего присутствия. Он скривил физиономию. Однако к балке даже не притронулся. Тем временем Рагашич длинной жердью измерил высоту ворот и высоту ящиков вместе с грузовиком. Судя по отметкам мела на жерди, нам для свободного проезда не хватало двенадцати сантиметров. Батя кивнул головой, потом повернулся к грузовику и, прислонившись к капоту, закурил, созерцая, как работают его сыны.

На это нужно было посмотреть.

Мы как раз остановились на минуту привычно перевести дух перед ожидавшей нас работой.

За нашей спиной холмистую пустынную местность плотной коричневато-серой пеленой окутывал сумрак, а перед нами, над базой, лились потоки света и простирались до самого сверкающего огнями города. Будто мы пришли из мрака и вот находимся на пороге яркого, светлого, красивого мира, — нужно преодолеть только одно досадное препятствие.

Опоры ворот покоились в забетонированных гнездах, причем с учетом песчаной почвы, достаточно глубоких. Но мы знали, что они будут нам послушны и прекрасно выдержат небольшую операцию. Мы проложили стальную балку внизу поперек опор. Железные листы, назначение которых состояло в том, чтобы не дать деревянным клиньям уйти в землю, положили вплотную к самым опорам. Между балкой и листами образовалось крохотное расстояние. Сюда мы установили по паре клиньев, острием к острию, чтобы они могли наползать друг на друга. Клинья были крепкие, тридцатисантиметровки.

По два человека стали к каждой опоре: у одной — Яни Шейем и против него Виола, у другой — мыс Мишей Рагашичем. Дело простое. Суть его в том, чтобы четыре молота строго синхронно и с одинаковой силой били по клиньям. Потому как если ворота начнут подниматься неравномерно, косо, то шпунты опор ослабнут, перекосятся, рама деформируется, сварочные швы лопнут, и ущерба будет больше, чем пользы. Словом, делать нужно было с умом. С умом? Нужен хороший ритм — в этом погрешить было нельзя. Нужна была особая, сверхчувствительная гармония, единый настрой на безупречные совместные действия.

— Ну, что, человекоподобные? — спросил Яни Шейем и поплевал на ладони. Потом хохотнул. Это означало, что в последующие минуты он будет заправилой, будет задавать темп, а нам только следует быть предельно внимательными. — Итак, включаем автоматику. Э-эх, ра-аз!..

Говорят, когда-то подобные работы выполняли под песню. Мы к этому не привыкли, не умели, и нас это не увлекало. Когда надо, ту же функцию выполняла ругань или дружные выкрики. Или, если в группе находится этакий добровольный шут, — бессмысленные, шутовские присказки, экспромты, на которые мастак был Яни Шейем, когда был в форме.

— Где милашка, здесь милашка, вот она, урра! — начал он для подогрева. Мы взмахнули молотами. — Шлеп по ней, у-ух!

Мы долбанули молотами по задкам клиньев. А дальше все пошло как по-писаному, словно само собой. Клинья со скрипом стали налезать друг на дружку, принимая на себя балку, балка — опоры, и незаметно, медленно и красиво, как трава растет, ворота стали подниматься. А Яни, не умолкая, сопровождал нашу работу своим текстом:

— Не жалей, крепче бей: то не мама, то не папа, побойчей махай же лапой; руки-ноги поломай, выше молот поднимай; легкие уже не дышат? Заработок будет выше; девке сладок поцелуй, на руки еще поплюй; и ударь еще разок, у-ух, хороший молоток! а теперь ударим — два, закружилась голова? ну, тогда ударим — три, веселей вперед смотри; наберем побольше пара для последнего удара; ловкость тут нужна, не ум… и-и — бу-ум! Ради дяди.

Готово! Молоты с длинными ручками опускаем на землю. Яни Шейем косит глазами на арку ворот.

— Конец фильма, господа. Можно выключать зажигание.

Виоле очень нравятся наши результаты; во время работы некогда было разговаривать, теперь он рад выговориться:

— Ну, Яника! Ты — одержимый первый сорт! Это я тебе говорю. Первоклассный сумасброд. Не знаю даже, почему бы тебе не заняться рифмоплетством?

Рагашич фыркнул:

— Не говори ему такого, а то он, пожалуй, займется!

— А почему бы ему и не заняться?

— Избавь нас от этого господь. Потому что все стоящее уже написано до него. Ему остались только скороговорки да всяческая чепуха, от которой хоть на стенку лезь.

— Иногда и это нужно, Мишенька, — сказал Яни Шейем. — Ко мне пристает это черт знает почему. Но мне это нравится. Я думаю, папуля, что без дурачества я бы не вынес комфортабельной земной жизни, которую к тому же еще отягощает твое присутствие.

— Дурак ты, шут! Знаешь ли ты, что означает это вечное дурачество? Опиум, сынок, опиум! Хиханьками да хаханьками, как в цирке, ничего не решишь.

— Ну и что? Может, ты решишь? А к тому же не всем быть такими умниками, как ты. Такой постной, холодной кислятиной.

Тем временем грузовик стронулся с места. Ящики, покачиваясь, с зазором в два-три пальца прошли под перекладиной.

Мы побрели вслед за машиной. Но нас будто подменили. Мы шли по двору, как футбольная команда в раздевалку после выигранного матча.

Замыкал шествие папаша Таймел, бодро семенивший вслед за нами. Пока длилась операция, он парковался на приличном расстоянии, потому что, кто знает, вдруг развалятся ворота и от людей мокрое место останется… Но теперь, после полного успеха, он сразу попытался взять на себя идеологическое руководство:

— Самое главное, друзья, не впадать в отчаяние, если и возникают какие проблемы. Не правда ли? А ведь все было просто, как плевок.

Рагашич огрызнулся:

— Не хватает, чтобы ты еще дудел мне в уши.

— А что я не так сказал? Может, ты радовался бы, если бы мы застряли в этих воротах, как рыба в сети?

— Знаешь что, дед? Поворачивай-ка назад и дуй к начальству. Отыщи там тех товарищей, которые дают тебе возможность изо дня в день быть чемпионом ничегонеделанья, поскольку настоящей работы для тебя нет и в помине, и поклонись им в ножки.

Канижаи остался в воротах и с таким видом оглядывался по сторонам, будто ждал какую-то делегацию, которая тут же немедленно произведет его в святые. Но кроме лунного света некому было ласково потрепать его по плечу. Тогда он разочарованно зажал под мышкой свой потрепанный портфель — канцелярию Канижаи (правда, в ней было все, что нужно) — и вошел в конторку вахтера, чтобы позвонить и известить администрацию о доставке груза и о нашем прибытии.

Марци Сюч нагнал нас с молотами и с инструкцией бригадира, согласно которой ящики следует аккуратно сгрузить около «жестяного дворца», после чего ждать его дальнейших указаний.

Этот «жестяной дворец»! Идея его сооружения принадлежала тоже бате. После того как нас, наверное, уже раз двадцать бросали на строящуюся базу, монтировать в интересах спасения престижа завода и государства то то, то это, бригада начала ворчать. Какого, мол, черта; тут подчас ни оборудования, ни условий для работы, инструмент нужно на руках таскать с собой туда-сюда, и не раз от Шорокшара — в пешем строю. Словом, нам начало надоедать это дело, о чем мы не раз заявляли, и довольно твердо. Тогда мастер Канижаи выдвинул идею: построим там для самих себя небольшую мастерскую, хорошо оборудованную, с основным инструментом. Так и сделали, по его приказу, на добровольных трудовых вахтах. Подгоняемые собственным энтузиазмом, мы выезжали на социалистические субботники. Из фасонного железа сделали каркас, облицевали его алюминиевыми листами, покрыли шифером, а пол залили бетоном. Провели электричество, водопровод; затем — замок на дверь, и у бригады — собственная база. Своей тыльной частью она робко жалась к боковой стороне одного из складских павильонов, как цыпленок к наседке. Потом это сооружение так там и осталось. Планировалось оно как временное, для внеочередных выездов. Но вот «временно» стоит уже пятый год. А польза от него явная. Хибара приличная: семь с половиной метров в длину и четыре в ширину. В ней поместились слесарный стол на четырех человек с тисками, сверлильный станок, точильный, небольшая циркулярная пила; в углу приютились сварочный аппарат и два железных шкафа для инструмента и прочего. Даже Миша получил место для наковальни и маленького горна на древесном угле для производства небольших ковочных работ. Словом, часть наших проблем это сооружение решило. Хотя в известной мере оно напоминало музей, поскольку его оборудование состояло сплошь из списанных, отживших свой век станков и инструментов. Канижаи насобирал их и выклянчил из подвалов, складов всякого железного лома, оттуда-отсюда и, разумеется, бесплатно. Но работать можно было, и это — главное.

В первые недели все там так горделиво сияло, что, можно сказать, автоматически за нашим сооружением закрепилось прозвище «дворец».

Надо отметить, что сооружение это было необычным. Во-первых, оно имело такой резонанс, что любой вздох звучал, как раскат грома. Во-вторых, зимой в нем было так холодно, что дыхание застывало и, казалось, ломалось как стекло. Летом же с потолка на нас сыпались жареные мухи. Осенью в пору дождей на бетонном полу по щиколотку стояла вода, а весной жуки, птички и разные мелкие зверьки принимали наш «дворец» за созданное специально для них общежитие.

Вскоре нас, правда, отучили рассказывать об этих особенностях нашего «дворца». Мол, ведь это только временно, товарищи, а значит, и трудности — временные, нужно выдержать, нужно смотреть вперед, в замечательное будущее, когда база будет полностью отстроена; тогда там будет все, что надо, и к тому же на уровне мировых стандартов. А пока, мол, товарищи, заткнитесь.. В конце концов мы начали к нему привыкать, хотя это и не всегда удавалось…

Не сговариваясь, мы сели под навесом «дворца» и уставились на грузовик с прицепом и на пять огромных ящиков. Потом переглянулись. Тот добрый настрой, который охватил нас во время спектакля с подъемом ворот, быстро улетучился.

Канижаи уже издали заметил, что настроение у нас неважное.

— Ну, что там, друзья-товарищи, что там? — спросил он.

Глупый вопрос: «что там?» Мозг Яни Шейема тут же сработал, совершив сальто-мортале, и Яни ответил:

— Это, дорогой батя, минуты размышления. Народ размышляет над тем, с какой целью, собственно говоря, мы существуем в этом мире.

— А с той, дружочек мой, чтобы быть здесь и выполнять нашу работу. Для нас, почтенные члены бригады, чесать пятки — недоступная роскошь. И кроме того, если память мне не изменяет, то именно труд превратил обезьяну в человека, а не бесплодные размышления.

— Хопля, начальник! Но я также учил, что с тех пор, как человечество слезло с деревьев, оно именно для того и работает, чтобы можно было не работать. Не так ли, сограждане? А сейчас мне сразу как-то и не приходит на ум, на какой стадии мы находимся. Может быть, мы давно уже достигли цели, только не заметили этого и продолжаем бессмысленно двигаться дальше. Может, мы уже создали капитал и могли бы жить на проценты? Вы об этом не задумывались?

Но Канижаи не склонен был к философствованию:

— Вот когда здесь будет учрежден рог изобилия, дорогие детки, вот тогда! Но пока я еще ничего не знаю о таком постановлении. Значит, пока нужно работать. Ну, ребята, быстро! Сгружайте ящики!

— Ну-ну, батя! — покачал головой Рагашич. — Человечество якобы давным-давно уже свергло рабовладельческий строй.

— Довольно! Семинар закрываю! А ну, живо, пока я говорю по-хорошему. Или не понимаете, что мы должны спешить? Разразится скандал, если к полудню не управимся.

— Не управимся? А с чем, позволительно узнать, дорогой наш батя, наш бригадир? И зачем? Видишь ли, батя, ты поднял нас в полночь по тревоге. Ну, хорошо. Мы, как идиоты, повозились на благо общества с проклятыми воротами. Хотя вроде и не наше бы дело. А теперь? Мы, что же, голыми руками должны сгружать эти ящики? Ни крана, ничего? Это не наше дело. Если я не ошибаюсь, в этих ящиках пять холодильных установок. Мы выпустили их полгода назад. И я уже не спрашиваю, почему они теперь здесь. А помните, какая безумная была тогда спешка? Мы гнали с ними, кровь из носа, вокруг нас жужжал и танцевал весь наш заводской генштаб…

— Да слушайте же! Если уважаемые товарищи все так хорошо учитывают, то, наверное, вам известно, какого типа оборудование мы готовили по этому внешторговскому заказу.

— Было заказано пять А-2.

— Ну, вот! Но на эти А-2 больше нет заказов. Заказы идут на А-4! А есть у нас готовые А-4? Нет. Что из этого следует? А то, что эти холодильники нужно переоборудовать по типу А-4. Большой разницы нет. Нужно заменить прокладки и приборы, сверху смонтировать рабочие мостки и установить клапанное распределение. Улавливаете?

— Мне надоело, что у нас играют в футбол людьми, как обезьяны резиновым мячиком, — заметил я. — И никто мне не докажет, что все это нельзя было сделать на заводе.

— Не все можно делать у всех на виду. Нет никакой необходимости, чтобы непосвященные совали всюду свой нос.

— Подавиться мне, если это снова не какой-то шахер-махер.

— Ну, если и шахер-махер, то ты тут ни при чем. И не засоряй себе голову, дружок, — ничего особенного в этом нет. Главное — это то, чтобы к полудню мы управились. Приедут приемщики, привезут документацию: паспорт на агрегат, разрешение на провоз, гарантийное письмо… Приедут таможенник, уполномоченный но внешнеторговым поставкам.

Виола поднялся с места:

— Ты сказал: к полудню?

— Да, к полудню.

— Ничего из этого не получится, если мы будем только языком молоть и слушать мудрого черта Рагашича, который никогда ничем не доволен. Навар будет за это?

— Двойной.

— Тогда — за работу!

Так обычно и заканчивались наши споры. Выскажем каждый свое, глупо ли, умно ли, разум победит страсти, заблуждаемся мы или правы, — все равно. Канижаи разрешает. И сейчас он спокоен, потому что знает, что так или иначе, но восторжествует его воля. Потому как в конечном итоге он — диктатор, этакий узаконенный Чингисхан. И он знает, что в нашей компании всегда найдется кто-то, кто рано или поздно, но образумится. А за ним тогда пойдут и остальные, как стадо овец за бараном. Вот и сейчас вслед за Виолой поднялся Яни Шейем, Марци Сюч заложил между зубов новую жевательную резинку и полез в кузов грузовика. Поднялся и я. За мной и Миша. Папаша Таймел выждал результат народного голосования и тоже присоединился к нам, поспешив сразу в первые ряды.

С ворчанием и без всякого энтузиазма, но тем не менее за считанные минуты мы сгрузили все пять ящиков перед «дворцом». Обмотались веревками и по двум железным балкам с помощью круглых труб вместо катков спустили их на землю. Особого искусства это не потребовало.

Только мы собрались вгрызться в ящики, чтобы освободить наши холодильники, как перед нами предстал пузатый вахтер. Он отчаянно жестикулировал, кляня нас за то, что мы так и оставили ворота развороченными. Он схватил Канижаи за телогрейку и, сопя, читал ему прямо в лицо мораль. Что, мол, будет, если нагрянет кто из административной инспекции? Нам стало жалко его, действительно, бедному добродушному Руди еще достанется за это. Тем более что каждые порядочные ворота должны быть закрыты. Мы было потянулись за молотами, но Канижаи жестом остановил нас. Занимайтесь, дескать, своим делом: это сейчас самое важное, а с воротами он и сам уладит.

Мы только глазами заморгали: что он думает? Хотя он и батя, знаменитый бригадир, но и у него всего лишь две руки и к ним две ноги. Неужели он думает в одиночку справиться с работой, которую и четверо-то с трудом одолеют? Какой сознательный! Мол, он сам?! «Он» с большой буквы!

Но он справился.

Он отцепил прицеп. Разбудил дремавшего шофера и сам сел за баранку. Подкатил к воротам. Нас заело любопытство: интересно, что́ он думает предпринять?

Он подъехал задом к воротам, потом зацепил клинья тросом, а другой конец прикрепил к заднему бамперу грузовика. Затем снова сел за руль, и машина стронулась. Когда трос натянулся, батя опять вылез и посмотрел, хорошо ли он тянет. Оставшись доволен осмотром, он дал газ, старый грузовичок взбрыкнул, как молодая коза, и так шикарно дернул разом все четыре клина, что опоры словно и не заметили этого; мгновение они как бы зависли над образовавшимся углублением, а затем преспокойно встали на свое место.

Пока действительно все шло превосходно. Однако створки ворот были столь велики и массивны, что, даже имея ручищи гориллы, с ними было не совладать. Но Канижаи и не собирался с ними мучиться. Он зацепил их тем же тросом, перекинул трос через поперечную балку и снова с помощью грузовика посадил их на место. Он так точно навесил их над петлями, что остальное уже было детской забавой. Потом он стал искать, чем бы зацепить стальную балку, чтобы оттащить ее от ворот. В этот момент перед ним возник Яни Шейем:

— Ну, батя, классная работа! В каменном веке ты стал бы Эдисоном.

— А тебе что здесь надо?

— Не пытайся волочить эту проклятую балку один. Адски тяжелая.

Вскоре легкое поскрипывание дало знать, что ворота в абсолютном порядке. И — никакого следа нашей операции. Пузатый Руди вновь мог спокойно дремать.

Канижаи осмотрелся по сторонам, как победивший полководец на поле брани. Его распирало от удовлетворения. В такие минуты он любил читать морали.

— А ты сомневался во мне, Яни? Ведь сколько раз я уже говорил тебе, что человек должен видеть своим духовным взглядом не только то, что будет. Из чего что получится, но и то к а к. Если только думать о конечном результате, об окончательной продукции, то этого мало. Ты, должен видеть всегда и способ. Метод, ведущий к решению цели. В нашей работе это — решающий фактор, что бы нам ни требовалось делать. Тебе ясно это?

— Так точно, дорогой батя.

— Тогда чего ты гримасничаешь?

— Прирожденная привычка, шеф.

— С тобой никогда нельзя говорить серьезно.

— Почему нельзя, можно! Видишь ли, батя, ты — величайший мастер из всех, с какими меня сталкивала судьба. Клянусь богом. И еще ты так здорово объясняешь, какой важный фактор хитрость. Но ведь и хитрость еще не все.

— Ворота на месте или не на месте? Э-э, а вы что тут? Чего вы ржете, несчастные?

Мы стояли у него за спиной и тряслись от неудержимого хохота.

— Крепкая пощечина, батя, крепкая! Вот над чем мы ржем. Ты мастерски нанес удар этим треклятым воротам!

— А что? Эта небольшая авантюра им нипочем! Вот так-то.

— Не о том речь, шеф. Ты вот что нам скажи: что будет с пятью препарированными установками? Они что, так и останутся тут на базе?

— Разве я не по-венгерски говорю? В полдень их увезут на грузовую станцию.

— Ага, в полдень. Тогда меня одно интересует: что, в ходе нашей работы ящики сами по себе уменьшатся? Или, может быть, ворота сами по себе приподнимутся? Каково твое мнение на этот счет, бригадир?

Тут уже Канижаи расхохотался:

— Значит, вы так думаете, мои золотые?

— Да, так, шеф.

— Что я — идиот?

— Прости, пожалуйста, батя, но этого никто не сказал.

— Но подумали, Богар!

— Мы просто подумали, что и ящики — те же самые, и ворота — те же. Вот тут нас и разобрал смех.

— Только одно вы забыли: что днем эти ящики увезут отсюда уже те, кому положено этим заниматься, а не мы, дружок.

— Надо понимать так, что это уже их беда, если они расшибут себе лоб об арку.

— Ничего-то вы не знаете и не понимаете. Слушай меня внимательно, мальчик. Я никогда не обременяю начальство докладом о всяких там пустяковых проблемах или препятствиях. И оно уже начинает к этому привыкать, считает это вполне естественным. Так как же мне довести это до их сознания? А так, что пусть теперь кто-то другой поломает голову над темой, а как же мне отсюда выбраться с этими ящиками? Как выбраться? Ну, тут в голове соответствующего начальника вспыхнет огонек: мол, погодите, но у этого Канижаи никаких же проблем не возникло, дескать, как быть, что делать, мол, решите этот вопрос как-то централизованно. Он просто превосходно сумел проникнуть и через эти низкие ворота. Решил эту проблему и проник… Так что вот, дружок, тут нужна такая тактика, иначе не видать удачи. Заключат тебя в общую шкатулку, и там ты быстро покроешься плесенью.

Картину батя нарисовал предельно ясную, и теперь уже мы продолжали смеяться все вместе. Впрочем, над чем, я и сам не знаю. Потом мы забрались на грузовик и, как только отъехали от ворот, перестали и смеяться.

Папаши Таймела не было с нами. Правда, мы забыли его позвать, и он, наверное, и сам не заметил, как остался один на один с ящиками. Но он не стал терять времени и рьяно принялся выдергивать гвозди. Канительное занятие, но пусть старик займется этим — ему же все равно. А мы ловко изображали, что что-то делаем, хотя сами ждали, пока он закончит. Как только ящики были открыты, мы набросились на сверкающие красивые аппараты. Даже Канижаи одел фартук и приступил к разборке первого агрегата. За ним — Виола; со следующим занялся Яни Шейем, потом — я и с пятым — Миша Рагашич. Старик Таймел должен был принимать из наших рук размонтированные части агрегатов и складывать их отдельно. Таймела никогда не обижало, что его обычно исключали из серьезной работы и сводили его роль до подсобного рабочего; это не мешало ему считать себя таким же профессионалом, как любой из нас.

Как по мановению волшебной палочки, все мы сразу затихли. Иногда лишь кожух звякнет, загремят стальные пластины, да послышится бряканье гаечных ключей и пассатижей, скрипнет какой-нибудь болт или винт, зашелестит обмотка. Иногда вдруг зазвенит змеевик от случайного прикосновения ключа. За спиной у себя я слышал шумное дыхание Миши, словно он мне дышал в шею, а передо мной посвистывал Яни Шейем, тихо, себе под нос.

Все мы оказались в равном положении, предоставленными сами себе. Отвратительное начало ночи как-то отодвинулось, да и жар недавних стычек остыл. И я уже тоже больше не думал ни об оставленном дома очаге, о докучливом брюзжании Орши, о хныканье маленького Тера, ни о треклятой гидре своих забот; и в голове у меня, часто обуреваемой сомнениями, пляшущими в ней, как чертенята, какой-то безумный танец, сейчас существовала только система труб, только винты, муфты, опорные устройства, группы клапанов, приборы. Внезапно это стало для меня самым важным на свете: я должен также чисто освободить полость клапана, как оперирующий хирург. Мои мысли были сосредоточены лишь на том, чтобы ровно настолько ослабить крепление, чтобы аккуратно извлечь регуляторы потока, подводные трубки, сигнализаторы, не нарушив при этом всей арматуры.

Вот уже три-четыре года, как мы выпускаем агрегаты этого типа, правда, небольшими сериями и эпизодически. Помню, какое всеобщее недоброжелательное отношение было к ним поначалу в бригаде. Они требовали много мелкой и точной работы, а нормы на нее устанавливались очень скупыми. Агрегаты приходилось компоновать из многих составных частей, и сам агрегат в конечном итоге состоял из нескольких элементов. В этом еще не было бы ничего особенного, но, поскольку заказы на них поступали редко, возни и беготни с ними было соответственно больше. Всегда чего-то не хватало, а то, что было под рукой, зачастую не годилось. Из десяти деталей три, как правило, приходилось нам самим либо ремонтировать, либо восполнять. Либо пускаться на поиски таковых.

Канижаи отложил в сторону трубные клещи и, пройдясь по нашему ряду, посмотрел, кто чем занят, что успел, не обнаружился ли где какой непорядок. Потом довольно хмыкнул. Остановился позади меня. Я повернулся и подмигнул, ему: мол, спокойствие, батя, все в порядке, скоро закончу. Он потер подбородок и пустился в мудрствование:

— Заметь себе, Богар, что не только у человека или, допустим, у животного есть душа, но и у каждой машины, у каждого механизма. У них есть какая-то своя внутренняя сущность. Уловил, о чем я говорю?

— Уловил. На повестке дня святая троица Канижаи: ты — Отец, а я — Сын…

— Я о душе говорю.

— А душа в данный момент не функционирует, потому как разобрана.

— Шутишь, Богар. Все вы такие, нынешняя молодежь. А жаль. Для вас нет ничего святого. Отдаешь вам свое сердце и впустую…

— Напишите каменные скрижали и передадите нам.

— А скажи, Богар, тебя вообще интересует что-нибудь серьезное, выходящее за рамки обычных будней? Что-нибудь иное, нежели жизнь сегодняшним днем?

— Интересует, батя. Например, твои проповеди. Они меня делают по-настоящему счастливым.

— Нет, ты — безнадежный случай. Не понимаешь существа.

— Тебя что-нибудь, наверное, очень огорчает, раз ты так отводишь душу с нами.

— Ну ладно, дружочек, не будем насиловать то, что не идет… Когда закончишь с этими, возьми мой агрегат — у меня осталось только клапаны извлечь.

— О’кей, шеф, будет сделано.

— А потом демонтируй на всех агрегатах таблички с надписями — мы получим другие этикетки.

— Так они же заклепаны, батя.

— Ну и что, ты уже не можешь сорвать заклепку?

— Ну, если только в этом дело…

— Но будь осторожен, сынок. Ни табличка, ни кожух не должны быть поцарапаны.

Миша Рагашич встал, потянулся, сообщил, что закончил работу по разборке и что неплохо бы сейчас выпить чашечку черного кофе. Пузатый дядя Руди обычно варил кофе. И Миша направился в сторону ворот, чтобы заказать кофе, предварительно собрав с носа по два форинта. Дядя Руди, правда, продавал чашечку двойного кофе за один форинт пятьдесят филлеров. Остальное шло на организационные расходы, то есть в пользу Миши. Впрочем, он их заслужил, так как ему пришло это в голову первому.

Постепенно ночь пошла на убыль. На востоке, над горизонтом стали прорисовываться пурпурные полоски, обещая, что сегодня будет и солнце, а не только электрический свет.

У передних и тыльных торцов павильонов были смонтированы пожарные лестницы, ведущие на крышу. И вдруг вижу, что по фасаду первого павильона поспешно карабкается к высотам рая Миша Рагашич. Остановившись на краю с широко расставленными ногами, спиной к ночной темноте, Миша выглядел так, словно и не стоял на крыше павильона, а плавал в лунном свете и туда орал нам через стройную вереницу павильонов:

— Канижаи-и! Эй, батя! Канижаи-и!

Батя явно разъярился:

— У, разбойник! Слезай оттуда немедленно!

— Не бойся за меня, батя. Тебя к телефону. Срочно!

— Кому взбрело в голову звонить сюда на рассвете?

Миша что-то прокричал вниз. Цепочка была ясна: телефон в конторке, пузатый Руди — в дверях, на крыше — Рагашич, а здесь, в конце цепи, — Канижаи. И разговор, как по эстафете, идет туда и обратно.

— У телефона Ишпански, батя.

— Ладно, скажи ему, что иду.

— Не утруждайся, батя. Он только хочет передать тебе сообщение.

— Ну, давай, что там у него?

— Фургон испортился, и нужно немедленно послать на завод наш грузовик — с ним пришлют детали для монтажа.

— Скажи, что он уже выезжает.

— Подожди, шеф, текст еще продолжается.

— Что еще нужно?

— Генеральный штаб прибудет до полудня.

— Ждем их с любовью.

— К нам приедет их певец.

— Эх ты, глухота! Это фамилия: Андраш Энекеш[6]. Уполномоченный по внешнеторговым поставкам. Он привезет бумаги.

— Жаль. А я думал, трудящихся приобщат к культуре: та-та-та-та… Кстати, он уже выехал.

— Больше ничего?

— Все, начальник. Больше ничего не передали.

— Ну, ладно, орел, спархивай оттуда!

— Спокойствие, батя, я забирался и повыше.

— Да я не за тебя боюсь, чертова перечница! Увидит кто-нибудь из адмнадзора, что ты без разрешения лезешь на небо…

— Ну и что? Кому не нравится, пусть не смотрит.

— Но отвечать-то придется мне. Тут, брат, за каждое слово, за каждый промах — выговор, строгая бумага.

— Бумага, батя? Ну, ты ее приколешь рядом с остальными.

Канижаи вместо ответа помахал кулаком. Миша отвернулся и стал медленно исчезать с горизонта. Но тут вдруг бригадиру еще что-то пришло в голову:

— Э-эй! Кот в сапогах! Ты слышишь еще?

В лунном свете вновь возникла голова Миши.

— Слушаю, батя!

— А кофе-то?

— Уже кипит.

— Все еще кипит?

— Ой, батя, пришлось ведь сначала агитировать этого пузана. А он заладил: «Дайте мне поспать!» Никакого вкуса не имеет к общественно полезной работе. Но я его укротил.

— Черт тебя побери, надеюсь, ты не применял к нему насилия?

— Ну как ты мог такое подумать, батя? Я просто стянул с него штаны и сказал, что он не получит их до тех пор, пока не приготовит кофе. Немного холодновато ему, конечно, но, по крайней мере, он пока не заснет.

— Убирайся, несчастный! И сейчас же отдай ему штаны!

— Не волнуйся, батя. Скоро принесу всем по порции крепкого кофе.

В этот момент к воротам подъехал легковичок «трабант». Из него вышел какой-то длинноволосый молодой человек. Что-то спросил у Руди и направился к нам. На нем были массивные очки, а бороду он носил под Лайоша Кошута. В некоторых кругах это стало теперь приметой времени. Одет он был в потрепанный джинсовый костюм. Зато в руках держал модный «дипломат».

Виола, стоявший с краю, первым заметил его.

— А этому что здесь нужно? Кто этот тип, батя?

— Какой тип?

— А вот, который идет к нам.

— Этот? Откуда я знаю! Может, он и есть уполномоченный по внешнеторговым поставкам? Черт бы их побрал! Могли бы прислать кого-нибудь и поопытнее. А этот еще совсем желторотый…

— Этот? Внешторговец? Может, еще первый замминистра? Этот типчик продает у светофоров газеты владельцам автомашин, где-нибудь в центре, например, на проспекте Ракоци, уж поверьте.

— Тебе он не нравится? — спросил Яни Шейем.

— Не то что нравится или не нравится. Просто он какой-нибудь посыльный, но никак не шишка.

— Этот тип — чистенький господин, Яничка! Господин на современный лад. Встретим его!

— Еще чего не хватало! Видишь ли, друг, когда судьбе угодно столкнуть меня с таким господином, то я, по крайней мере, хоть галстук надеваю. Это как минимум.

— Напрасные усилия, дорогой приятель.

— Почему напрасные?

— А потому, что, сколько бы ты ни напялил на себя галстуков, все равно останешься хамом.

— Пошел-ка ты к своей… тетушке! Глупый шут.

Андраш Энекеш, уполномоченный по внешнеторговым поставкам, действительно считал себя важным господином, потому что даже не потрудился представиться. Спросил только, мы ли — бригада «Аврора»? Мы не стали этого отрицать. Тогда он сообщил, что занимается внеочередной отправкой заказа за рубеж и оформляет все связанные с этим дела и документы: таможенные, транспортные, всяческие разрешения и прочее. Ну, что ж, хорошо: по крайней мере, мы знали теперь, что уполномоченный уже прибыл; продукта, фабриката, правда, еще нет. Канижаи сказал ему, что, пожалуйста, мол, но, дескать, пусть товарищ настроится на долгое ожидание. Или пусть сходит куда-нибудь развлечься, а к полудню возвращается. Энекеш, однако, заявил, что останется здесь, потому что хочет видеть переоборудованные агрегаты, прежде чем они будут упакованы. Более того, он хотел бы, чтобы было произведено эксплуатационное испытание — ведь он за них отвечает. Батя кивнул. Потом спросил, а понимает ли он в этом деле? Вскоре выяснилось, что гость наш имеет два диплома: экономиста и инженера. Весной он поступил к нам на завод, и это — первая его достаточно серьезная акция.

Энекеш примостился на стальной жердине прицепа, одиноко маячившего вдалеке, и возился с какими-то бумагами. Миша сверху заметил, что он вовсе не тренируется в составлении служебной документации, а что-то рисует. Причем как профессионал: углем. Что ж, у каждого есть какое-то хобби. А промышленная тема всегда благодатная тема в изобразительном искусстве.

Вскоре Канижаи все же встряхнул бригаду. Нельзя выбиваться из ритма, холостой ход расхолаживает.

Бригадир заставил нас подмести и убрать бетонную крошку около «дворца», и теперь на плацу перед ним красовались только пять полураспотрошенных, равнодушно поблескивавших агрегатов.

К половине седьмого прибыл грузовик с долгожданными деталями и материалами. Сейчас за баранкой сидел другой шофер, свежий и веселый. Рядом с ним на сиденье спал Марци Сюч. Мы еле сумели его растолкать.

— Все привезли?

Марци, моргая, передал бумагу. Против каждого названия были проставлены галочки.

— Сам старший мастер руководил погрузкой, — сказал Марци.

Однако мы, разгружая машину, сделали несколько потрясающих открытий.

Механические детали, например, оказались совершенно сухими. Нужно смазывать, наполнять масленки. Вспомогательные узлы прислали в девственном виде, даже не взглянув, хороши ли они. Часть труб — в одном куске, не по мерке, не согнутыми по фасону, без резьбы. Рабочие мостки прибыли в разобранном виде, хотя обычно мы получали их смонтированными, и оставалось только установить и закрепить. А теперь нам предстояло ковыряться с этим. К тому же они не были высверлены… И тому подобные неожиданности.

Словом, не жизнь, а сплошная радость. Канижаи подозвал Энекеша взглянуть, на результаты повседневной заводской практики.

— Составьте протокол, — посоветовал Энекеш.

— И что тогда, господин инженер? От этого на пластинах появится сверловка?

Словом, и сейчас нам не обойтись без дополнительной работы. А те, кто не сделал того, что положено? Они сейчас уже повязали галстук или листают «Лудаш Мати»[7], помешивая ложечкой свой кофе. Чего ради им волноваться? Канижаи сделает. «Аврора» сделает.

И их вовсе не интересует, что такой вот дополнительной канители набирается больше, чем основной работы. Мы, наверное, уже приучили их к этому. А вот нормы устанавливаются ими.

Но сейчас дело не в нормах. Дело в чести. Чьей чести? Батя этим хотел воздействовать на наши души: «Это — дело чести, ребята!» Но почему именно нашей чести?

— Знаешь что, братишечка? — напустился вдруг на меня наш достойный бригадир, сверля меня взглядом. — Ты спроси об этом когда-нибудь в начале следующего года. Когда станут раздавать призы, премии и награды. И золотой знак.

— Хорошо, батя. Потому как это и есть цена золотого знака бригады? Мы и есть цена золотого знака. И следовательно, заткнись и не выступай!

— Товарищ Богар! Не откажи в любезности выставить на солнце свой провокационный душок — пусть малость подвянет. А? Потому что я не потерплю, чтобы кто-то своей деструктивной критикой разлагал эту замечательную гвардию! Кто не способен на конструктивную реакцию, пусть прикусит язык. Надеюсь, я ясно и понятно сказал?

Хорошо. Язык я, конечно, не прикусил, но то, что собирался сказать, проглотил. Однако я предчувствовал, что дело этим не кончится: батя еще даст ответный выстрел. И невольно подумал, что, наверное, я вскоре вылечу из бригады. А может быть, придется и уйти с завода. Я же не заключал с ним брачный контракт.

— Давайте, ребята! Надо быстренько, быстренько подключаться! — подгонял Канижаи бригаду. — Вы что думаете, почему начальство бросило «Аврору» на эту работенку? Потому что другие не смогли бы ее выполнить. А мы — сможем. Ну, так за работу! Пока не закончим монтаж, передышки и перекура не будет!

Однако по нему было видно, что и он сильно возбужден. И когда Энекеш осведомился у него, не попросить ли ему для нас помощи, Канижаи чуть не послал его подальше. Но удержался и сказал: «Пожалуйста, уважаемый господин инженер, дайте нам спокойно работать. А где-то около половины одиннадцатого можете поинтересоваться, каковы результаты».

В этом батя был, конечно, прав. Всегда лучше, когда бригада сама спокойно работает. Меня, например, раздражает, когда мне приходится работать под огнем чужих любопытных взглядов.

Как только Энекеш отошел, бригада завела свою рапсодию, для которой ни дирижер, ни партитура, ни ноты не нужны. Когда целью является продукт общего труда бригады, каждый берется за тот участок работы, который более всего по нему и где он может быть наиболее полезен. И в соответствии с этим уже сам выкладывается без остатка. В то же время каждый знает, что и остальные действуют аналогичным образом. За долгие годы совместной работы у «Авроры» выработался этот автоматизм.

Молча я разложил около себя уплотняющие кольца, клапаны и соединительные головки и по очереди начал их монтировать. Рагашич в паре с Виолой монтировал насосы. Яни Шейем — регуляторы и другие узлы, Марци Сюч протягивал кабели и подсоединял их к моторам. Канижаи взял на себя подготовку мостика. Он прошел во «дворец», прихватив с собой в качестве помощника старого Таймела, и начал высверливать элементы агрегатов и резать по размеру дополнительные трубы.

Закончив, он вынес все и «перестроил порядки». Я сразу почувствовал, что самую точную работу он навяжет мне. Мне и Рагашичу. Правда, Миша в этих делах был у нас чемпионом, я годился ему только наподхват. На роль этакого раба, на чьей спине рубят дерево.

Склепка металлических листов, любая другая работенка на самом заводе не вызвали бы у нас никакого особого волнения. Но здесь полагаться приходилось только на собственную силенку, так как инструменты все были ручные. Я невольно вспомнил первые свои трудовые годы, когда, вдоволь намучившись, приобрел, наконец, солидный опыт в такой вот работе.

Правда, тут же выскочил Рагашич с предложением скрепить мостки болтами. Дескать, дело быстрее пойдет, к тому же, мол, и надежнее. Но Канижаи даже слышать ни о каких болтах не захотел. Раз нам приказали клепать, надо клепать. Тут уж ничего не попишешь.

И дядюшка Таймел начал нагревать эти проклятые заклепки.

Миша был в добром расположении духа, и в голосе его слышалось товарищеское участие, когда он спросил у меня:

— Ну, что, держишь, старина?

Вопрос был явно риторический. Меня так и подмывало бросить в ответ: «Лучше уж ты, дружище, подержи, а я колошматить буду». Но кувалда в руках у Миши при его силище бьет за троих.

— Держу, — покорно проговорил я. Это означало, что я подлезу снизу.

Части будущего мостка мы положили на козлы высотой сантиметров в семьдесят пять. Идеальная высота для того, кто бьет сверху. А каково мне? С кряхтеньем и чертыханьем заполз я под козлы и застыл на коленях в невероятной позе: полусидя, полулежа. Потом сказал Мише, что можно начинать. Уж и не знаю, есть ли подобная поза среди самоистязательных упражнений йогов? Но при нашей работенке такие позы принимать иногда приходится. Я вставил первую раскаленную докрасна заклепку в угловое, только что просверленное отверстие, надавил на нее упором…

Что ни говори, кувалда — орудие самое что ни на есть примитивное. Помахаешь ею некоторое время и чувствуешь, как она наливается тяжестью, становится весом в добрую тонну, а потом и вовсе делается неподъемной.

Бум-м! Это Миша саданул по заклепке. Треснул, что пневмомолот. Железо загудело от удара, причем звук был такой, что у меня сразу же заложило уши. Удар отдался в руку, словно меня током шарахнуло, я почувствовал, будто по запястью как ножом резанули, боль пробежала по локтю, бицепсу, укусила в плечо, и тут же у меня заныли все мышцы. Миша нанес следующий удар…

Рагашич быстро, как машина, смазывал головки заклепок. Но сколько ударов приходилось на одну, пока она расплющится? Сколько взмахов кувалдой? А сколько заклепок надо для такого вот мостка? А сколько мостков нам предстоит сделать? Это уже не имело значения, теперь это моя работа, пока все не закончим. Правда, довольно скоро у меня появилось желание выскочить из собственной шкуры, а потом спросить у самого себя, с какой это стати ты, халдей, нюни распустил из-за какой-то вшивой привычной работенки. Ты — изгой несчастный!

Между тем заклепки-то страшно горячие, а я сколько раз хватался за них или случайно прикасался рукой, а то и грудью. В нескольких местах прожег фуфайку, наплевать, конечно, но воняла она довольно гнусно. А потом дело пошло! Очень скоро бедра мои превратились в рубленые бифштексы. Не обращать внимания! Будет еще труднее. Еще и половины не было сделано, когда Рагашич заметил, что я держу железяку не так крепко, как прежде.

— В чем дело, в чем дело, Жучок ты наш ненаглядный? Уже размяк, а? Ну, что, просить батю, чтобы тебя сменили?

Рагашич-подлец прекрасно знал, что люди выносливее любой скотины, а также честолюбивы и упрямы.

Теперь я уже не обращал внимания ни на боль, ни на неудобную позу, я заставил себя забыть о собственном теле. Если понадобится, буду держать заклепки, пока мы не сварганим все эти пять мостков, черт их подери. Пускай меня потом как масло можно будет на хлеб намазывать. Когда работа стала приближаться к концу, я уже лишился способности соображать: я держу снизу эти проклятые железяки или меня самого кто-то держит. Словно загипнотизированный, я тупо делал свое дело. Все мысли как будто вылетели из головы. Руки и ноги страшно затекли. Меня хватало только на то, чтобы следить, держу ли я упор, по которому колошматит Миша.

Мы закончили. Тут я заметил, что солнце светит мне прямо в глаза. Сил подняться на ноги не было. Я улегся прямо под козлами и закурил.

Может, мне теперь придется передвигаться на карачках? И обложиться примочками со всех сторон? Вот была бы потеха. Но уж нет. Попробовал — вроде руки, ноги меня слушаются, как и прежде. Я так обрадовался, что ко мне даже способность говорить вернулась:

— Надо бы пожрать что-нибудь! У нас ведь ни завтрака, ни десятичасового не было, только давай, давай!

— Да и глотку промочить не мешало бы! — встрял Яни Шейем. — А то у меня во рту полная засуха.

Третьим вслед за нами поднял знамя голодающих мятежников Якши Виола:

— И вправду, венгры мы или не венгры? Выходит, мотор все время должен работать, а горючее — ни-ни?

Даже папаша Таймел осмелился выступить с заявлением. Правда, из-за наших спин он невнятно пробормотал:

— Я в завком пожалуюсь, прошу покорно. По закону нам время на обед полагается. Разве не так? А нас кое-кто ни пимши, ни емши заставляет вкалывать с самого рассвета. Да!

Очень скоро выяснилось, что во время наших сборов по тревоге в спешке и переполохе никто не захватил с собой ничего съестного, только мать Марци Сюча успела сунуть в сумку сыну пару бутербродов, но он их давным-давно умял. А ведь в этой пустыне даже магазина поблизости нет, ближайший гастроном в Шорокшаре, довольно-таки далеко. Таким образом, мятеж наш сам собой сошел на нет, а Канижаи принялся утешать нас:

— Друзья мои, не вешайте нос, сытое брюхо к работе глухо!

Наш бригадир обо всем судит по себе. Если время не ждет или работенка перепадает трудная, он сам принимается за дело и задает темп, засучив рукава, вкалывает так, что мы с трудом за ним поспеваем. Можем передохнуть только тогда, когда он объявляет перекур. А иначе не имеем права. У всех уже глаза кровью налились и заболели, руки сделались свинцовыми, движения какими-то судорожными. А батя, казалось, только начал смену. Он все поддавал, все взвинчивал темп, мы вздохнуть не могли. И он был, конечно, прав. Очень скоро мы втянулись, весело расходуя запас мускульной энергии, и у нас даже появилось желание насвистывать.

Третью установку батя поручил смонтировать мне. В это время вернулся Энекеш, у него прямо рот растянулся до ушей при виде наших успехов. Можно было приступать к опробованию приборов.

Марци с товарищами притащили змеевики, заполнили их составом. Канижаи вместе с инженером, который не отходил от бати ни на шаг, стал проверять установки, играя на них, как на рояле, по очереди проверяя каждый вентиль, кран, датчик и регулятор. Потом они увеличили давление.

Вдруг из третьего аппарата в лицо бригадиру ударила тонкая струйка жидкости. И меня обрызгало.

К тому же все на меня выпятились.

— Провались сквозь землю, да побыстрее, Богар! — с насмешливой доброжелательностью посоветовал мне Якши Виола.

Канижаи, правда, ничего не сказал, молча выключил насос, перекрыл блок, выпустил воду и приказал мне устранить неисправность.

Я безрезультатно два раза разбирал и снова собирал клапан, менял прокладки, но коварная струйка не исчезала. Что за чертовщина, что случилось? Я стоял перед аппаратом на коленях, как последний дурак, словно святоша в церкви. Наконец Канижаи надоела моя беспомощность, он сам взялся за установку и с первого раза все исправил.

Рагашич тут же шепнул мне на ухо, чтобы я не принимал неудачу близко к сердцу, мол, у бати секрет спрятан в кармане спецовки.

Да я и сам знал, что наш бригадир, случается, плутует. Он иной раз специально какой-нибудь дефект устраивал в аппарате, чтобы кого-то из нас проучить. Скорее всего, и сейчас специально подсунул мне бракованную прокладку. Но странно — он ведь у меня на глазах разобрал и собрал клапан, я, вылупившись, следил за каждым его движением. Неужели он такой фокусник? Как бы там ни было, батя бросил на меня презрительный взгляд и заметил:

— Черт подери, кое-кто чересчур много о себе возомнил. А на поверку клапан как следует собрать не может.

Дьявольщина, сколько раз мне приходилось выполнять эту операцию?! Может, раз-другой в високосный год один из них с дефектом получался. Поклясться готов: все детали были в порядке, я каждую внимательно осмотрел, прежде чем на место ставить, ни одной бракованной не было, я их так тщательно разглядывал, будто деньги за это получаю. А вот поди ты.

Такой позор забываешь с трудом, он прямо-таки в кожу въедается. И гложет человека, причем не столько неудача, сколько злость.

Около одиннадцати к нам подгреб весь генштаб. Во главе с генеральным директором Мерзой. Его сопровождали трое. Они обошли все аппараты по очереди, Энекеш давал пояснения, а директор с каменным лицом молча кивал. Потом он подозвал к себе Канижаи. Но не для того, чтобы дружески похлопать по плечу: начальство соизволило поинтересоваться, почему еще не установлены таблички. Тьфу! Тут даже батя не выдержал:

— Выходит, это самое важное? Тогда, может, товарищи мне покажут. Я лично таблички эти самые в глаза не видывал. Получим их, так все пять штук за десять минут поставим на место.

Тут настала очередь нервничать людям, прибывшим вместе с Мерзой, — все трое, как по команде, бросились в разные стороны. Затрещали телефоны, начались громогласные разносы, угрозы. Через некоторое время выяснилось: еще вчера таблички взял с собой Ишпански. Тут все опять навалились на Канижаи, дескать, где его начальник. Словно тот его где-то спрятал.

Ишпански появился как раз тогда, когда волнения по поводу исчезнувших табличек грозили превратиться в бурю. Однако никто его не упрекнул ни за забывчивость, ни за опоздание. Напротив, все очень обрадовались его прибытию, поскольку он привез с собой таможенника и начальника отдела поставок — Молдована. Таким образом, все нужные люди оказались на месте. Прихватил Ишпански и таблички, они были у него в сумке. Мы сняли старые, которые тут же сунули мне в руки, чтобы я отнес их в автомобиль Ишпански.

— Салют, приятель!

Меня приветствовал из черной «Волги» Мики Франер, он стоял у проходной, как на посту.

— Привет, господин Франер! У тебя пожрать случайно не найдется?

— Могу предложить только духовную пищу, ее — сколько твоей душе угодно.

— Спасибо, не надо. Ею мы сыты по горло.

— Неужто голодаете, свет очей моих?

— Послушай, Франер, смотайся на своей «тачке» в Шорокшар, в гастроном. Вот тебе красненькая, привези на нее, что сможешь. Хлеба там, колбаски, молока. Мы с рассвета вкалываем на пустой желудок.

— У меня сердце кровью обливается, мой друг пролетарий, но сейчас никак не могу выполнить твою просьбу. У нас введено осадное положение. Директор считает, что сейчас все решают минуты.

— А я-то по глупости думал, что и от нас тоже кое-что зависит.

— Конечно, от вас, Богарчик мой. В эти часы все взоры устремлены только на вас, здесь бьется сердце нашего завода. В этом медвежьем углу, богом забытом Лос-Аламосе. Слышал про такой? Там когда-то америкашки первую атомную бомбу взорвали…

— Не думай, Франер, что только ты один у нас такой начитанный.

— Да я ведь так, в шутку вспомнил. Вы ведь тоже работаете тайно, почти под покровом ночи…

— Глупость это — вся эта секретность. Подумаешь, партия — всего-то пять холодильных установок. Делов-то! Не тот случай!

— Именно что тот. От выполнения этого заказа зависит благополучие предприятия. То, что вы сейчас делаете, есть не что иное, как тайная операция по организации всем нам премии. Говоришь, небольшая сумма? Речь не о миллионах идет? Но ведь иной раз именно такая-то сумма и нужна для того, чтобы план из невыполненного стал, пусть чуть-чуть, но перевыполненным. Может, у нас сейчас выполнение плана девяносто девять целых и восемь десятых процента. А с этими машинами уже составит сто и восемь. Кумекаешь. И можно идти получать квартальные премии.

— Что-то у тебя концы с концами не сходятся, Фарамуки. Неужели эти пять холодильников настолько нам выправят показатели?

— В том-то и суть.

— Занятная история. Ты много похожих знаешь?

— Это, дорогуша, никакая не история. Се ля ви, как говорят французы. Такова жизнь, приятель. Приходится вертеться. Совершенно неожиданно возник этот самый внешнеторговый заказ. Опля, великолепная идея! На чепельском складе простаивали эти пять установок. Небольшие доделки, и — можно отправлять за рубеж. Но из ящиков-то их надо вытащить, разумеется, не у всех на виду. Потом мы задним числом вернем на склад пять холодильников. Правда, их надо слегка модифицировать. Но с этим справится Канижаи со своими ребятушками. Его только надо как следует подогреть, чтобы он за несколько часов сделал то, что другие потянут за неделю, а то и за две. Генштаб оформил и торговую часть операции, все было обделано за каких-нибудь три дня. Разрешение, страховка — все пришлось организовывать, пробивать. И когда все вопросы были в принципе решены, вас подняли по тревоге. Эти переделки добрый бы месяц тянулись. Если дело пустить на самотек, то и оформление заняло бы не меньше. А так, коли ничего не предвиденного не произойдет, успех обеспечен. Правда, все еще может случиться. Что-нибудь в пути или с транспортом. Состав отправляется в два часа.

— Но товарищ Мерза вроде спокоен.

— Между прочим, товарищ Мерза уже который месяц пригоршнями поедает андаксин.

— А я считал, что у него характер такой, что он хладнокровный. Думал, где-то учат такому стилю руководства, как дипломатам преподают умение делать каменные физиономии.

— Знаешь, кто его учит? Ее превосходительство супружница. Да, у многих так дела обстоят. У женщин — блестящие организаторские способности.

— Ну, это мне знакомо.

— Так вам и надо всем, женатикам.

— И все же, Фарамуки, я с тобой меняться не стану. Я, по крайней мере, знаю, ради кого надрываюсь.

— Мне, Богарчик, нравится твоя наивность. И твоя ортодоксальность, дурашка. Но не думай, что ты таким навсегда сможешь остаться. Долго и ты не продержишься. Рано или поздно и ты многое поймешь.

Я оставил Франера в «Волге», так и не узнав, что же такое я должен понять.

Тем временем на участок прибыли столяры, которые должны были поместить холодильники в деревянные ящики, и команда дядюшки Матьяша Шинко — грузчики и такелажники — с этими самыми пятью новенькими ящиками. Их было десять человек. В мгновение ока они устроили вокруг нас невообразимый кавардак.

Канижаи выпросил у строителей компрессор, чтобы продуть установки. После этого их можно было покрывать защитной смазкой, накручивать кожухи и… собирать инструменты.

Люди Матьяша Шинко накрыли наши установки большими нейлоновыми пакетами, потом из стенок разобранных ящиков довольно быстро собрали домики для наших холодильников.

Их тоже здорово подгоняли. Но генштаб был доволен. Они и произнесли: браво, браво. Пали Вашбергер, маленький Сереба и Анти Якум не то что сколачивали, а буквально обшивали ящики. Тут Яни Шейем вдруг заегозил, потом вскочил на ноги и поплевал на ладони. И как только бравые парни из команды Матьяша Шинко закончили сбивать боковые стенки и, подогнав к ним грузовик, принялись за крышки, наш Яни прыгнул в кузов вместе с Вашбергером.

— Але! Дай-ка мне молоток напрокат. На пару ударов.

Вашбергер и его ребята управлялись другими молотками. Они были поменьше и полегче, чем наши. Мы поначалу не поняли, чего хочет наш молодец. Ребята вроде не просили подмоги. Но Яни Шейем тут же принялся завязывать себе глаза довольно грязным носовым платком. Тогда-то мы и поняли, что он не помочь собрался, а продемонстрировать свою удаль. Решил показать высокому начальству, дескать, и мы не лыком шиты. Пусть патрон оценит по достоинству наш труд. И действительно, генштаб с большим интересом следил за его работой, которая вроде бы доставила им даже больше удовольствия, чем вид нашей готовой продукции. Вашбергер сунул в руки Яни молоток:

— Покривляться захотелось, старина? Ну что ж, валяй. Тебе бы по договору с сумасшедшим домом работать.

— Дай лучше гвозди и не мели попусту языком.

Ему тут же сунули целую пригоршню. Вашбергер перебрался на крышку соседнего ящика со словами:

— Ну, Янош, сколько гвоздей загубишь, столько форинтов мне в руку сразу же положишь.

Яни Шейем приладил первый гвоздь на самом углу и спокойно сказал:

— Пять кружек пива поставишь, если ни одного не загублю. Прямо в мой кабриолет принесешь, дружок.

И тут же в воздухе мелькнул молоток, удар — гвоздь вошел по самую шляпку. А за ним следом и остальные. Левая рука Яни двигалась по периметру ящика у самого края, мизинцем он нащупывал место для следующего гвоздя. Внизу машину окружили зеваки, в том числе весь генштаб.

На несколько минут у «жестяного дворца» воцарилась атмосфера благодушия и игривости.

Яни равномерно заколачивал ящик, двигаясь по кругу. У него за двадцать лет руки привыкли к самым разным молоткам, молотам и кувалдам. Подобная операция выполнялась им добрый миллион раз. О нем справедливо говорили — золотые руки. Яни был в душе актером-виртуозом, этаким жонглером-фокусником, он жаждал успеха и аплодисментов. Так ни одного гвоздя и не запорол. Ни одного-единственного. При этом ни разу не промахнулся и ни разу не вбил гвоздь криво. Два или три раза он, правда, рукой хватался за воздух, когда выбирал место для очередного удара, но это было не в счет. А так: удар — и гвоздь по шляпку уходил в дерево. Мизинец Яни не обманывал, а под доску он заглянуть не мог.

И вот наш молодец положил молоток на крышку ящика, стянул платок с глаз, прошелся вокруг. Глядя на Вашбергера, Яни рассмеялся и проговорил:

— Ну, что, герцог, будет пять кружек пива или нет?

— Получишь ты свое пиво, не волнуйся. Только не очень-то задавайся. Ничего необычного ты не сделал.

Яни Шейем протянул ему свою руку:

— Позвольте вам напоследок представиться, чтобы вы меня помнили всю жизнь: я — сэр Шейем, человек с молотком, мастер бильярдного кия, представитель правящего класса.

С этими словами он пожал руку Матьяшу Шинко, а вслед за ним и каждому члену его бригады. Потом подошел к Рыжему Лису, подмигнул ему и произнес:

— Начальник, это уже довесок к нашей сегодняшней работенке. Честно говоря, я боялся, что ошибусь ненароком. Как-никак я немножко не в форме. Нам ведь пришлось с утра слегка повкалывать. Вы, видно, знаете об этом?

Ишпански кивнул:

— Ваша работа заслуживает самой высокой похвалы, дорогой дружище.

— Только похвалы, шеф? Надеюсь, мы трудились не на общественных началах.

— Не беспокойтесь, в обиде не останетесь.

— Выходит, нам кой-чего перепадет, а?

— Что вы имеете в виду?

— Самую суть, начальник.

Я заметил, что Рыжий Лис ответил весьма лаконично. Он заверил, что вместе с Канижаи сделает расчет, И что, мол, все это не так просто и быстро делается. Так оно и вышло. Уже на следующий день батя только с сомнением качал головой. Дескать, показатели наши больно высоки. Даже прибавь они нам рабочие часы, будто мы по две смены отбарабанили, и тогда, учитывая при этом и сверхурочные — по четырнадцать часов, — все равно показатели наши были слишком необычными, выполнение плана на сто семьдесят процентов. А с такими показателями не шутят. Глядишь, и норму выработки повысят. И так нам приходится вкалывать за милую душу. А ведь у нас в сборочном — лучшие люди, цвет нашей профессии. Потому-то и работенки вдоволь хватает. Вот и выходит, что аврал авралом, можно сколько угодно выручать родной завод, а вот деньжат подзаработать — ни-ни. Тут сразу же начинают урезать, ограничивать…

Толпа вокруг «жестяного дворца», наконец, рассеялась, все стихло. К тому времени, как мы помылись в душевой, закончил свою работу и таможенник. Люди Шинко погрузили холодильники на автомобили. Но затем одна из машин, как водится, по всем правилам ударилась в балку ворот. Ящики не проходили. А главное — шло время. Тут опять все засуетились, как угорелые, волнение достигло крайней точки. Ничего умнее не придумали, как снять ящики, потом на валиках протащить их через ворота, а там снова водрузить в кузова. Нас, промежду прочим, никто и не спросил: «Как же вы-то сюда ночью проникли?» Помощники Мерзы все время посматривали на часы и подгоняли: «Ну как? Давайте же наконец!»

Ишпански пригласил Канижаи в свою машину, сказав, что отвезет его на завод, чтобы обсудить сделанное и разобраться во всех вопросах, связанных с нашей ночной операцией. Батя жестом подозвал к себе Виолу:

— Якши! Подойди-ка сюда.

— Слушаю, маэстро.

— Возьми-ка эту сотнягу. Угости команду от моего имени. Понял?

— А вы, батя, не пойдете с нами?

— Нам уйму проблем надо решить и кучу дел обсудить с начальством. Завтра увидимся.

— Хорошо. Я передам ребятам.

— Подожди! Только смотрите у меня, не выкиньте что-нибудь по дороге домой. Чтобы никаких скандалов, ясно тебе?

— Батя! За кого ты нас принимаешь?

— Ни за кого не принимаю, просто хорошо вас изучил.

— Все будет тихо. Народ устал и хочет развеяться.

— Вот это-то и опасно. Слушай меня внимательно, Якши. Назначаю тебя командиром. Ты за них в ответе. Если набедокурите, я тобой как шваброй весь пол в цеху выскребу. Вы должны где-нибудь пообедать и спокойно разойтись по домам!

— Батя!

— В чем дело? Тебе что-то неясно?

— Нет, ясно.

— Тогда чего же ты еще хочешь от меня?

— Сотняги маловато, батя. На нее шести человекам не пообедать.

— А вы деликатесы не заказывайте, тогда хватит. Кстати, по нескольку форинтов тоже можете скинуться, не так ли?

— Ну, батя, тогда это уже совсем не то будет…

— Ну, ладно, ладно, держи еще одну красненькую. Но не забудь о моем приказе. Чтобы все было в полном порядке.

— Босс, ты замечательный начальник!

— Ну, с богом, дружище! Вы еще здесь?

И вот мы усталые, ссутулившиеся, какие-то подавленные направились в сторону далекого от нас города. Только один Виола почему-то радовался. На повороте нас нагнали грузовики с ребятами Шинко, за ними мчался на своем «трабанте» инженер Энекеш, рядом с ним восседал таможенник, следом на такси ехал и начальник торгового отдела Бела Вадас и транспортный бог — господин Молдован. Все неслись в сторону железнодорожной станции. Через несколько секунд приветственно просигналил из черной «Волги» Фарамуки, он помахал нам рукой. Колонну замыкали «Жигули» Ишпански, рядом с водителем промелькнуло довольно угрюмое лицо нашего бати, он уставился прямо перед собой, словно внимательно изучал дорогу. Рыжий Лис не погудел нам, но батя в знак приветствия поднял вверх большой палец.

За автомобилями осталась такая пылища, что мы решили присесть на краю кювета, пока она не уляжется.

Рядом со мной расположился Марци Сюч. Он жевал жвачку. На придорожной скамейке бригада муравьев тащила труп гусеницы. Марци положил у них на пути стебелек травы, муравьи засуетились. Я сжалился над трудягами и убрал травинку. Марци Сюч пожал плечами и растянулся прямо на земле.

— Смотри не засни.

— Не засну. Просто полежу, скучно что-то.

— Больше тебе нечего сказать?

— Нечего.

— Слушай, Марципан, ты с рождения такой тупой или на жизненном пути повредился?

— Тебя это очень трогает?

— Ничего меня не трогает. Просто странно как-то. Удивительно, что у тебя никогда не бывает собственного мнения.

— А если оно все-таки есть?

— Я никогда не слышал, чтобы ты его высказывал.

— Не люблю попусту молоть языком.

— У меня бывает ощущение, что жизнь тебе до чертиков опостылела.

— Я обязан опровергнуть это предположение?

— Нет.

— Тогда какого черта вы все мне в душу лезете?

— Пардон. Я забыл, что у тебя аллергия на подобные разговоры.

— Нет у меня никакой аллергии. Просто мне надоело, сегодня все хотят взять у меня интервью.

— Никак в толк не возьму, что тебя связывает с бригадой?

— Поначалу мне и вправду было у вас тоскливо. Если бы от меня зависело, слинял бы в первые же недели работы от Канижаи.

— Но ты ведь не ушел. Видно, тебе понравились наши условия. Ты удобства любишь.

— Вовсе не поэтому. Видишь ли, Богар, честно говоря, в бригаду Канижаи меня по блату пристроили.

— Чтобы работягой стать, никакого блата не нужно.

— Не совсем так. Мой предок хорошо знает Дюлу Ишпански еще по каким-то там доисторическим временам. Поэтому, когда я закончил профтехучилище, папаша позвонил Ишпански и попросил меня пристроить куда-нибудь, где я буду у них на глазах, чтобы не обленился. Ну, а тот сказал обо мне мастеру Канижаи, который даже обрадовался, потому, что бригаде требовался электрик. Он тут же заявил, что его вовсе не пугает моя неопытность. Дескать, он из меня быстро человека сделает. Ну, и я рад был радешенек, что дома не придется подолгу сидеть, слушать проповеди моего фатера. Я от них на стенку готов был лезть…

— И ты решил у нас остаться? Тем более что дома после этого воцарились мир и спокойствие?

— Приблизительно так. Поначалу я работал без всякого кейфа, но в один прекрасный момент заметил: мне нравится то, что я делаю. И если я не на работе, мне чего-то не хватает. Я аж обалдел от такого открытия, но потом понял, что люблю вкалывать. По-настоящему. А чего-чего, работки здесь хватает.

— В других местах — тоже.

— Верно. На все сто. Но я понял, что мне не все равно, за какую команду выступать. Вот я и подумал: лучше уж в команде высшей лиги быть мальчиком на побегушках, мячики подавать, чем центром нападения в какой-нибудь заштатной паршивой команде.

— Услышь Канижаи твою исповедь, он бы тебя сразу же в ранг святого возвел или посадил у своих ног, рядом с троном.

— Ты ведь хотел услышать мое мнение обо всем? Не так ли?

— Так.

— Ну, так вот. Я считаю, вы — команда высшей лиги, С точки зрения профессии, ремесла — вы первоклассные мастера. Ну а Канижаи я просто-напросто профессором считаю…

Вот и получилось, что тихоня Марци Сюч жевал, жевал свою жвачку да и во всем разобрался. Но никогда ничего никому не говорил. Да и мне он все это поведал, так сказать, в общих чертах. Однако сумел понять профессиональную тактику Канижаи.

Да, батя так подобрал людей, что среди них каждый был специалистом в определенной области, непревзойденным мастером. Скажем, Яни Шейем — ас в самых точных и тонких монтажных операциях. Когда в прошлом году мы перешли на выпуск мощных холодильников, то долго мучились с клапанами и кранами на фотоэлементах. Но едва они попали в руки к Яни, как он их за считанные секунды разобрал и собрал, и все до единого отрегулировал. Виола — полная ему противоположность. Как всякий, у кого инстинкты затмевают разум, он всем сто очков форы даст в работе, где все решают не извилины, а физическая сила. Наш Якши может добрые сто метров металла сварить, и рука у него ни разу не дрогнет. Шов на всем протяжении будет ровный и точный. К примеру, надо какую-нибудь железяку разрубить, так Виола на глазок так ее разделает, что ни на сантиметр не ошибется, все три, а то и четыре части будут одинаковой длины. Но вот когда надо работать с чертежом, размечать, он начинает путаться в цифрах, нипочем не вспомнит, сколько будет дважды два. А большие, тяжелые конструкции собирает быстрее всех. Теперь Рагашич. Миша гораздо умнее Якши, да и знаний у него побольше. Он одновременно и физически очень силен, и здорово материал чувствует. Даже из отходов может сделать прекрасные запасные детали. Он разок-другой поплюет на какой-нибудь металлический лист, и тот, словно с испуга, сразу же принимает нужную форму. Меня же считают комбинатором, которому и точный чертеж не требуется, достаточно одной схемы или рисунка-эскиза, и я уже могу собрать самую сложную установку. Ну, затем наши два старика. Это тоже личности в своем роде замечательные. Самостоятельно они не на многое способны, а вот приказ любой выполнят точно и расторопно. Батя, даже с помощью конкурса, не подобрал бы людей, которые бы так удачно дополняли друг друга. Жаль только, что старики наши уже догорают. И Марци Сюч нужен был команде. Прежде наши практически готовые установки по нескольку дней стояли незаконченными: приходилось ждать электромонтеров. А как появился Марци, дожидаться больше не приходится; работает он спокойно, неглуп, брака в работе не допускает. Но, пожалуй, даже больше, чем специализация, значат опыт и практика. К тому же мы приобрели многолетний опыт совместной работы. Вот и получается, что Канижаи есть на кого опираться.

Ну и, наконец, сам он настоящий виртуоз. Канижаи — универсал, мастер на все руки, прекрасно знает производство. Он чувствует себя как рыба в воде и у токарного станка, и у портального крана; может сделать любую деталь, прекрасный сборщик, работает на станке, строит. Этого же он требует и от нас. Наш главный профиль — монтаж гидравлических систем, холодильных установок и некоторых приборов для химической промышленности. Но Канижаи этого мало. Он хочет во всем быть первым, И случается, с таким же усердием, как на реконструкцию бумажной фабрики, гонит свою команду копать землю. Со временем и получилось, что мы стали на заводе чем-то вроде штурмовой, авральной бригады.

Стиль руководства Канижаи вполне соответствует этой нашей роли.

Лет пять-шесть тому назад «Аврору» стали обследовать какие-то деятели.

Помню, устроили нам такой тест. Раздали железные подносики, а к ним кучу пластинок самых различных размеров и замысловатой конфигурации. От нас требовалось как можно быстрее заполнить подносик пластинками так, чтобы они занимали всю его поверхность. Тут было только одно решение. Насколько помню, норма была минут пять. Или, может, даже четыре. Канижаи потребовалась минута. Он для начала просто побросал на подносик пластинки как попало, потом слегка потряс его, а когда коллеги-психологи на миг отвернулись, ударил по нему молотком, после чего все пластиночки тут же стали на свое место. Он просто вынудил их, заставил подчиниться, а не «уговаривал» по одной.

Кстати, все мы уложились в норму с этим заданием. Но тут нет ничего удивительного: наша работа и состоит в том, чтобы из отдельных частей собирать нечто целое. Если у человека и нет врожденной способности к этому, она с течением времени и практикой у него вырабатывается. Даже Лазар Фако легко справился с заданием, правда, периодически бросал взгляды на подносик Яни Шейема, копируя с него.

Канижаи точно так же формировал бригаду. Побросал на готовую, форму разных людей, потом немного хитрости, напора, бах — и готово дело. Пусть люди даже бессознательно идут на это. Надо еще добавить, что наш батя довольно-таки бесцеремонно обращается с нами, прямо как с пластинками. Он всегда выбирает кратчайший путь к цели и довольно жестко спрашивает с нас. Да, Канижаи умеет обращаться с живыми пластинками.

Все думают, что нашу «Аврору» динамитом не разорвешь. Конечно, мы привыкли друг к другу. Притерлись. Можно сказать, сплавились.

Но, между прочим, нас в последнее время стала есть ржа. А когда это происходит-внутри металла, под защитным покрытием, — это почти незаметно.

Вероятно, Марци Сюч думал о чем-то подобном, когда, какое-то время молча пожевав жвачку, снова заговорил:

— Мне кажется, беда бати в том, что он — классик. Он не замечает, что стиль его устарел, теперь так уже нельзя руководить. Сейчас все иначе, чем в годы его молодости…

Пыль, наконец, осела, все вокруг опять было залито солнечным светом. Виола вскочил на ноги, встал на край шоссе и передал нам напутствие Канижаи. Из его слов выяснилось, что главный теперь он, а он чертовски голоден, так что мы должны скорее пойти куда-нибудь и быстро пообедать. Как можно быстрее, потому что он хочет успеть на трехчасовой поезд.

Вставать и плестись пешком здорово не хотелось. Но Виола все яростнее подгонял нас. Он кричал, чтобы мы живее шевелились, не то завтра он обо всем доложит бате.

Яни Шейем внезапно остановился:

— Стойте, сограждане! Неужели мы будем терпеть, чтобы этот навозный жук над нами изгалялся, портил нам настроение?

Виола заморгал. Он понял, что оплошал, не сказав нам, что Канижаи выложил две сотняги на угощение и что две красненькие у него в кармане только и ждут момента, чтобы сюрпризом появиться на свет божий, произведя потрясающий эффект. Якши считал, что это должно было нас просто ошеломить.

— Я тебя очень прошу, дорогой Яни, не скандаль! Я только прошу, чтобы вы шли немного побыстрее. Уже давно полдень…

— Успокойся, пожалуйста! Ты смещен. Мы будем маршировать так, как нам нравится.

Рагашич взял Виолу под руку со словами:

— Не грусти, друг. Все одно ты, хоть и смещен, остался самым красивым мухомором среди этих поганок, выросших на навозной куче.

Однако Виола продолжал строптиво настаивать на своем:

— Неужто трудно понять, что я тороплюсь? Я ведь не в Будапеште живу, как некоторые.

— Послушай, дружище. Мне кое-что пришло на ум.

— Ну, чего, выкладывай.

— Жил-был мужик-критянин. Ну, с острова Крит. Крит — это такой остров, дорогуша…

— Это я и без тебя знаю.

— У тебя котелок что надо, дорогой Якши. Ну, словом, приходит этот критянин в город и заявляет следующее: все критяне лгут. Ты меня понимаешь, милок?

— Ну и что? Что тут интересного-то? Чтобы это узнать, вовсе не надо ни на какой Крит ехать, с этим у нас тоже можно на каждом шагу столкнуться.

— Дело не в этом, коллега.

— А в чем же?

— А в том, правду сказал этот критянин или нет?

— Лично я ему верю, приятель. Люди всюду врут.

— Не торопись, малыш, подумай! Ведь тип этот тоже был критянином.

— Во-во, выходит, он своих соотечественников как следует изучил.

— Но тогда он, выходит, говорил правду. Ведь он утверждал, что врут все критяне.

— Черт бы тебя побрал!.. Погоди. Если этот тип врал, тогда остальные критяне говорили правду. Но ведь и он тоже критянин, значит, он не врал. Словом, все критяне — вруны. Значит, и он тоже. Но как же так может быть, коли он правду сказал. Забодай тебя комар, проклятущий ты парень, что ты ко мне прицепился с этой басней. Спятить от нее можно.

— Видишь, приятель. Признайся, что это для тебя чересчур сложно.

— Катись ты знаешь куда! Развлекай свою бабенку такими байками!

— Дорогой Якши, пойми же, наконец, что у нас мало строить из себя начальника, для этого надо еще и голову на плечах иметь. А умишка-то у тебя как раз и недостает, бетонноголовый ты мой.

— Подумаешь, больно умный, плевать я на твои истории хотел. Заруби себе на носу…

— Не принимай близко к сердцу, Якши, дорогой, лямку тянуть ты сгодишься.

— А ты из своей учености хоть яичницу сделай. На что она тебе? Что-то тебя не назначают генеральным директором.

Виола стоически перенес свое поражение, всем видом показывая, что мы его вовсе не интересуем. Замедлив шаг, он отстал от нас явно в знак протеста и присоединился к папаше Таймелу, который не принимал участия в его свержении с трона. Он и не был ни на что способен, несчастный старикан, потому что все время облизывал свою руку и дул на нее. Дул, тряс ею.

Сумасшедший Таймел смыл грязь и краску нитрорастворителем. И теперь кожа на руке у него стала такой, как у высушенной на солнце мертвой ящерицы. Он даже сигарету не мог нормально держать. Виола по его просьбе раскурил одну и сунул старику прямо в рот.

Мы перебрались через небольшой овраг, потом двинулись гуськом по старой просеке, которая вела к Шорокшару. Так путь был втрое короче. Прошли мы его довольно быстро, нас подгоняли голод и жажда.

У дверей ресторанчика Якши сообщил нам радостную весть: Канижаи от своих щедрот отвалил команде на угощение двести форинтов. Виола размахивал красными купюрами, словно знаменем перед началом атаки.

Это была та же самая шорокшарская корчма, где мы когда-то с Мишей Рагашичем заключили союз и скрепили нашу дружбу после добрых шести с половиной лет глухой взаимной вражды. Здесь завершилась история нашей драчки.

Было это в семидесятом году, стояла отвратительная дождливая осень. Канижаи разбил всю бригаду на пары. Тогда стройка нашего филиала только-только начиналась, тут еще не было ни электричества, ни телефона, ничего. Точнее говоря, свет был, но его провели с помощью столбов-времянок. Вокруг все выглядело как в доисторические времена. На нашем андялфёльдском предприятии в это время уже вовсю выпускались новейшие гидравлические прессы, но мы продолжали выпускать и старую продукцию. Таким образом, там скопилось огромное количество готовых установок различных систем. Стало невероятно тесно, царил страшный беспорядок. На новом же участке даже кабель проложить еще не успели. Здесь все шло еще с бухты-барахты, все делалось в зависимости от того, что было под рукой. Скажем, вначале построили дорогу, а потом занялись прокладкой коммуникаций и благоустройством территории. Когда стали тянуть кабель, то энтузиазм строителей быстренько испарился при виде нескольких сотен квадратных метров мелкого болотца. Отпущенные средства иссякли, производственные мощности не освоены. Этим все и прикрывались. Тогда решили мобилизовать передовые бригады, чтобы они хоть что-то сделали собственными силами. Канижаи, разумеется, был застрельщиком этого дела. И всех старался перещеголять. Он заявил, что «Аврора» обязуется прорыть канаву для кабеля. Конечно, мы делали это в свободное от работы время. Эту канаву включили в наши соцобязательства. Ездили мы в Шорокшар по субботам и воскресеньям. Именно для этого и разделил нас Канижаи по парам, чтобы, сменяя друг друга, мы работали по восемь часов. Как-то в воскресенье, во второй половине дня, мне пришлось работать с Рагашичем. Сменять нас должны были старики — Таймел и Фако.

Надо заметить, что мы тогда прорыли канаву до самой дороги и застряли. Работенка была грязноватая, нечего сказать, но мы в конечном итоге справились, хотя и пришлось и мокнуть, и по колено в грязи шлепать. Но как быть дальше, если мы дошли до бетонки? Что теперь делать? Тут нам на помощь должны были прийти профессионалы со специальными машинами. Канижаи ходил к начальству, упрашивал, ссорился, угрожал, но выяснил только, что коллеги-профессионалы могли прибыть только через несколько месяцев, когда наступит зима, и опять пришлось бы ждать до весны. Тогда Канижаи собрал нас и заявил, что речь идет о чести «Авроры»: раз мы взялись выкопать всю канаву, значит, обязаны это сделать. Нам ли, дескать, отступать перед трудностями? Мы должны прорваться! Прорваться-то можно, да загвоздка в том, что бетонное покрытие дороги трогать было категорически запрещено. Ведь по ней на филиал завозили оборудование. Я тогда еще ходил в этаких молодых энтузиастах, поэтому вылез с предложением достать несколько бетонных колец и прорыть под дорогой тоннель, всего-то каких-нибудь десять метров. К тому же метра четыре можно сократить, если прорыть канаву до самого края бетонного покрытия с обеих сторон. Потом все это забетонировать, а непосредственно под бетонкой уложить кольца. И пожалуйста, — можно тянуть кабель. Ребятам моя идея не очень-то понравилась, а вот батя-начальник пришел от нее в восторг.

Прорывать тоннель под дорогой как раз выпало нам с Рагашичем. Яни Шейем со своим, напарником сделали с обеих сторон врезы, а на нашу долю выпал сам тоннель. Нам предстояло сделать отверстие диаметром не меньше шестидесяти сантиметров. Поначалу работа шла довольно легко, но по мере углубления пришлось работать уже стоя на коленях, а потом и вовсе лежа на животе или на боку орудовать лопатой и киркой. А иной раз долотом и совком, если встречался камень. Правда, крупные камни попадались довольно редко. Крепеж решили не ставить, а, отрыв место для одного бетонного кольца, сразу же его туда впихнуть. А потом копать дальше, продвигая кольцо вперед, а на его место постепенно втискивать следующее и так далее. Миша на специальных железных противнях должен был подальше оттаскивать землю.

Часть тоннеля для первого бетонного кольца мы отрыли довольно быстро и стали готовиться втиснуть его туда. Перед самим отверстием мы положили четыре доски, каждая длиной метров пять, чтобы по ним прокатить кольцо и затолкать его в отверстие. Из-за того, что канава перед дорогой как раз делала изгиб по краю болотца, концы досок на добрых полтора метра нависли над ним. Миша велел мне скобами стянуть края досок, чтобы под тяжестью они, не дай бог, не разъехались в разные стороны. Сам же встал с другой стороны в качестве противовеса.

Уж не знаю, то ли веса Рагашичу не хватило, то ли он нарочно сошел с досок, только я вдруг почувствовал, как доски выскользнули из-под меня, и я плюхнулся прямо в вонючую грязную жижу.

Это была и не лужа, и не настоящее болото, потому что по всей поверхности небольшой топи торчали кочки, пучки травы, отдельные более или менее сухие островки. Между участками довольно густой грязи только кое-где виднелась илистая поверхность воды.

Я свалился в эту густую грязь, которая быстро раздалась под, тяжестью моего тела. Там оказалось довольно глубоко. Я постепенно погружался, ноги не доставали дна. Более плотная жижа на глубине стала затягивать меня. Я уже увяз по пояс. Тут я не на шутку встревожился и, чувствуя свою беспомощность, отчаянно заорал, обращаясь к Рагашичу:

— Эй, вытащи меня!

Но Миша спокойно уселся на край бетонного кольца и громко заржал. Сквозь смех он проговорил:

— Это ж грязевая ванна, приятель. Она очень полезна для здоровья!

Надо было как-то выбираться. Я понимал, коли останусь без движения, меня засосет еще глубже, и я лег плашмя прямо на поверхность головой в сторону берега; теперь я-погружался медленнее: пучки водорослей, травы, какой-то мусор поддерживали меня.

Тем временем Миша расстегнул свой портфель, вытащил оттуда бутылку вина, хлеб, колбасу, лук и с издевкой заметил:

— Пока ты, друже, купаешься, я слегка подкреплюсь.

Я плюнул в его сторону. Он загоготал, отрезал кусок колбасы и кинул мне:

— Угощайся!

Я невольно дернул головой, и вонючая жижа попала мне в рот.

— Ну и гад же ты, Рагашич! — прохрипел я.

Набрякшие сапоги и ставшая свинцовой одежда тянули меня вниз. Я старался не делать резких движений, руками и ногами спокойно разгребая болотную жижу. Видимо, я все-таки продвигался вперед, хотя и очень медленно.

Сколько прошло времени? Пять минут? Десять? Час? Оно показалось мне бесконечно долгим. Но вот моя рука вдруг наткнулась на камень. Я добрался до камней, которые после того, как замостили дорогу, сбросили в болотце. Теперь пошло быстрее. Опираясь на них, я выбрался на берег. Какое-то время, обессиленный, лежал в грязи, в висках у меня яростно и гулко стучало, и я судорожно глотал воздух широко открытым ртом.

Рагашич, казалось, был разочарован:

— Ну, ты, парень, грязен и вонюч, но, видать, в этом-то и есть твоя суть.

Тут я вскочил на ноги и выбрался на дорогу. Я разделся, отжал одежду, снова натянул сапоги, предварительно вылив из них грязную жижу, а все остальное разложил на бетонке — сохнуть.

Солнце еще сияло над ватными клочками облаков. Тело мое щекотал легкий ветерок. Кожа высохла, но стала грубой, как поверхность рашпиля. Теперь я тоже подошел к своему портфелю и достал оттуда припасенную бутылку, тут же опорожнил ее. Вина осталось на донышке.

Рагашич продолжал восседать на бетонном кольце, как на троне. Он положил ногу на ногу и весь трясся от хохота.

— Ну, старик, у тебя тяга, как у реактивного самолета!

Я ничего не ответил, да и что я тогда мог сказать? Схватил бутылку и ударил ею по краю бетонного обода. Зажав в руке горлышко с острыми краями, которое сверкало в лучах заходящего солнца, словно карающее орудие смерти, я двинулся к Рагашичу. Он вскочил, в руках у него был нож, но выражение лица сразу же стало очень серьезным.

— Не балуй, мальчонка, брось свою стеклянную пустышку, еще порежешься! — насмешливо посоветовал мне Рагашич, шагнув ко мне. — Я как-то обещал тебя немного пощекотать перышком. Видно, время пришло.

В этот момент я носком сапога нанес ему удар по запястью. Нож вылетел у него из руки и, описав большую дугу, упал в болото. Тут Миша заметно помрачнел. Я же продолжал размахивать своим оружием перед самым его носом.

— Ты, Рагашич, нравишься мне, когда смеешься. Сейчас я нарисую на твой морде ухмылку! Она у тебя навсегда останется. Идет?

Он стоял передо мной в позе борца, широко растопырив руки и расставив ноги, словно готовился к захвату соперника. Я же наступал на него, как фехтовальщик, наклонившись вперед для укола. Когда я сделал шаг к нему, Рагашич отступил. И тут я решился и прыгнул прямо на него. Миша следил главным образом за моей правой рукой, чтобы успеть перехватить ее, а я изо всей силы двинул его левой прямо в живот. Он скрючился и свалился прямо в болотную жижу. Упал он недалеко от края лужи, но стал отчаянно барахтаться и поэтому быстро увяз в жидкой грязи.

Я спокойно ждал, Рагашич затих. Теперь я вернулся к своему портфелю, достал бутерброды и стал жадно есть, наблюдая за противником.

Правда, в одних трусах мне было холодно, я вспомнил о ватниках. Свой я натянул на голое тело, а ватник Рагашича обернул вокруг бедер. Я смотрел, как менялось лицо Рагашича, свидетелей мне опасаться не приходилось, вокруг не было ни души.

Было заметно, что Миша сильно замерз. Его хитрые глаза потускнели, а на лбу появились глубокие морщины. Я молча терпеливо ждал, потом закурил и с наслаждением затянулся. Тут я заметил, что в глазах у Миши зажглись алчные огоньки, рот открылся, а кончик носа стал подергиваться. Ему очень хотелось курить. Лицо у Миши становилось все более мрачным. Наконец, он решился:

— Черт бы тебя побрал, щенок! Сколько мне еще сидеть в этой дерьмовой луже?

Я нашел какой-то прут, нацепил на кончик окурок и протянул ему. Миша два-три раза затянулся, а потом совсем спокойно, будто бы ничего не случилось, проговорил:

— Сходи в город, я тебе литр вина поставлю.

Я взял горлышко и закинул его на середину болота, а потом вытащил Рагашича.

Он тоже разделся и положил свою одежду сушить рядом с моей, которая еще не успела высохнуть.

— Ладно, слетаем вместе. Когда вернемся, все высохнет!

И мы понеслись в Шорокшар. Вид у нас был ужасный. Грязные, как черти, страшные, мокрые бежали мы в поселок, но лица у нас были просветленными, как будто на нас снизошла божья благодать.

Мы забились в самый угол кабачка. Миша притащил от стойки два литра вина и целое блюдо пышек. Он решил произнести тост и, чокнувшись со мной, проговорил:

— Обожди, не пей!

Рука моя замерла на полпути.

— Я тогда пешком под стол ходил, — начал Рагашич, показывая, каким маленьким он был, — когда у меня случай с волками вышел. Ты мне веришь?

Я утвердительно кивнул.

— Вот с той поры у меня повадки такие волчьи! Ты меня понимаешь?

Я молча прищурился, откровенно говоря, не понимая, к чему он клонит.

— Я возненавидел тебя с первого взгляда. Черт знает почему, ты мне не понравился. Видно, решил, что ты — выскочка и карьерист. Потом мне показалось, что ты все время что-то вынюхиваешь. Стукач, словом. Я ошибся. Вскоре я это понял, но злость не проходила. Но теперь это не имеет значения: ты победил сегодня. Я убедился, что ты сделан из того же материала, что и я. Какой это материал? Камень, кремень, настоящий кремень! Значит, мы с тобой вроде как из одной стаи. А знаешь ли ты, что это значит?

Я знал. Правда, про себя подумал, что Миша Рагашич спятил. Хотя, может быть, я и сам иной раз нахожусь на грани сумасшествия. Мне показалось, Миша догадался, о чем я думаю. Тут мы осушили стаканы, а когда поставили их на стол, Рагашич проговорил:

— Нет, нет, я не сумасшедший. Я просто какой-то дикий, необузданный. Видно, материал, из которого нас с тобой слепили, был слишком тверд и еще сыроват. Но не в этом дело. Просто в душе у меня кровоточащие раны. Это горькая правда, ей-ей. Родители мои были людьми суровыми. Воспитывали меня в строгости. И в первую очередь — религия, религия, религия… За любой проступок — строгое наказание. А потом я еще должен был просить прощения и, стоя на коленях, долго молиться. Помню, в первом классе я схлопотал от отца три такие затрещины, что после этого дня два икал. Уж не помню, за что их получил, да я толком и тогда не знал, но только мне пришлось стоять перед отцом навытяжку и еще благодарить за науку. Я не выдержал и разревелся, и тут же получил добавку, чтобы не хныкал.

Но не от этого образовались мои душевные раны. Отец был для меня кем-то вроде святого, я твердо верил, что он не может быть не прав. Он был для меня безгрешным. Иногда я выпрашивал у него каску с шахтерской лампочкой и расхаживал по нашему дворику, подражая походке отца. В такие минуты я бывал счастлив, сутулился, шаркал ногами, как отец. И был очень горд собой.

Отец работал проходчиком и сравнительно прилично зарабатывал. Война уже шла вовсю, но шахтеров пока не призывали, у них была бронь. Но потом все-таки стали забирать, прежде всего тех, кого начальство считало неблагонадежным. Мой отец принадлежал к их числу.

В конце концов он тоже получил повестку и тут же отправился на шахту, чтобы получить расчет. На обратном пути он купил где-то трех худосочных поросят и сказал, что поручает мне вырастить их.

Мать поехала его провожать. Она вернулась домой поздно ночью. Все время плакала и истово молилась. Она всегда была верующей, а начиная с этого дня стала просто фанатичкой. И вот еще что. Когда отца забрали на фронт, мать вечерами, как и прежде, выходила из дома: так делали все шахтерские жены, они всегда ждали возвращения своих мужей с работы. Но все было напрасно. Отец так больше никогда и не вернулся.

Жили мы очень трудно. Моей младшей сестренке было всего три годика. Я был занят школой и поросятами. Я их так выдрессировал, что они стали чудо какими послушными. Стоило мне приказать «стой!», они тут же останавливались. Я говорил: «Сидеть!» — они послушно садились. Словно не свиньи, а хорошо воспитанные собаки.

Почти каждый день я выводил их в лес. Там росли дубы, и мои свинушки в избытке, были обеспечены желудями. Другие свиньи так далеко от поселка не заходили.

Я сплел себе прекрасный небольшой кнут. Длиной он был метра три, из сыромятной кожи. Пока мои поросята набивали брюхо желудями, я упражнялся с кнутом и научился не просто щелкать или хлопать им, это еще не искусство, так любой может, немного потренировавшись. У меня была красивая, увесистая свинцовая пуговица с ушками. Я укрепил ее на кончике кнута и так наловчился, что на расстоянии трех метров мог поразить любую цель. Скажем, даже вбить гвоздь в дерево, сбить птицу на лету, попасть в подброшенный камень. Честное слово, не вру.

Словом, у меня был свой собственный мирок, куда война долго не могла вторгнуться. Правда, однажды, возвращаясь домой из школы, мы увидели множество вооруженных солдат в фуражках, украшенных петушиными перьями. Это были бродившие по деревне жандармы.

Матьи Клайхерц, с которым мы жили по соседству и вместе ходили в один класс, на следующий день рассказал мне, что подслушал разговор родителей. Те обсуждали новость: под Домбоваром на железнодорожной станции из вагонов бежали заключенные. Некоторых перестреляли, кое-кого схватили, но кому-то все же удалось скрыться. Матьи Клайхерц сказал, что это, мол, коммунисты, они пробираются к сербам, чтобы быть поближе к русским. И что, дескать, поэтому-то и приходили жандармы, но у нас в поселке они никого не нашли, только отколошматили дядюшку Дюри Рожика, который осмелился непочтительно о них отозваться. Но, дескать, все уверены, что беглецы прячутся где-то поблизости, раздобыли оружие и партизанят.

Честно говоря, я не очень-то понял, о чем шла речь, да и вся эта история меня не заинтересовала.

В следующее воскресенье я со своими поросятами опять пришел в дубраву. Было раннее утро, ведь я должен был еще успеть в церковь. Приближалась зима, только-только начинало светать. Я спокойно шел по тропинке в сопровождении своих поросят. Вокруг царили тишина и спокойствие, не было ни души.

Я решил немного передохнуть, сел и приказал своим свинкам усесться рядом. Они послушно выполнили мой приказ. Я правду говорю, они были на редкость покладисты.

Вскоре я заметил, что по склону холма к нам спускаются три собаки. Собак я не боялся. Но эти были какими-то необычными, уж очень одинаковыми… Волков я прежде никогда не видел, но догадался, что это они и есть. У нас они не водились, видно, их вспугнули бои, и они пришли откуда-то из Сербии.

Тут мне стало страшно. Скорее всего, я припустился бы домой со всех ног, но не мог же я бросить своих поросят. Нужно было думать о том, как спасти животных.

Я поспешно взобрался вместе с ними на вершину небольшого холма и приказал свиньям лечь. Затем размотал кнут, прикрепил к его кончику пуговицу, стал собирать камни.

Холм превратился в крепость, я готовился к обороне.

Волки приближались медленно, как-то равнодушно, словно им некуда было торопиться. Они стали описывать круги вокруг холма на довольно значительном расстоянии от нас Я принялся бросать в них камни, но они отпрыгивали в сторону, уворачиваясь от них, и я не попал ни разу. Мне еще приходилось следить за своими поросятами, в них, видно, заговорил инстинкт. Они все время порывались бежать, почувствовав волков. А зверюги, видно, только этого и ждали.

Но вскоре волкам надоело попусту кружить, и они медленно стали подниматься по склону. Тогда я бросился в атаку. Ударил кнутом по боку ближайшего зверя и услышал, как тот глухо взвизгнул. Волк отбежал и встал «в строй» последним. Я же в это время стремглав кинулся обратно на вершину, внимательно следя за тем, не преследуют ли меня остальные звери.

Я был страшно горд своим первым успехом и сделал еще две-три вылазки, но результата не добился. Мне удавалось достать то одного, то другого волка кнутом или камнем, но звери уже не обращали на это никакого внимания. Единственный эффект, которого я добивался: они чуть-чуть отбегали в сторону. Но продолжали кружить.

Наконец, волки решились. Я заметил: кружат только двое. Где же третий? Внезапно я увидел, что он прячется на другом склоне. Морда его обращена к нам, он внимательно следил за мной и поросятами. Свинки мои занервничали. Я решил, что этот третий — самый опасный, что он сейчас нападет и погонит моих поросят в сторону двух других. Я устремился к нему и стал забрасывать его камнями. Пару раз мне удалось попасть, волк немного отступил, я постепенно приближался и, наконец, нанес удар кнутом. Свинцовая пуговица ударила его прямо по лбу. Волк упал, но тут же вскочил, отчаянно мотая головой.

И тут со стороны леса прозвучало два выстрела.

Нападать-то должен был не этот зверь, он отвлекал меня, а двое других. Они уже двинулись по направлению к моим поросятам. Пули настигли их на полпути. Один был убит наповал, а второй долго скулил в кустах, пока тоже не затих. Третий же, по-прежнему тряся головой, быстро затрусил прочь.

Из-за деревьев вышел человек. Он был одет в солдатскую шинель без ремня, но на голове не было ни фуражки, ни пилотки. В руке он сжимал короткую винтовку. Теперь-то я знаю, что такое ружье называют карабином.

Как видно, человек этот долго наблюдал за нашей битвой. Он боялся вмешиваться, чтобы не выдать себя выстрелами. А потом, когда дело стало принимать серьезный оборот, все-таки не выдержал. И убил двух волков. Он подбежал ко мне и сказал, что не ожидал от такого карапуза подобной смелости и что, мол, я — настоящий герой.

А было мне тогда всего-навсего семь лет.

В этот момент из-за поворота вылетел мотоцикл с коляской. Я не успел рассмотреть, кто там сидел: немцы или венгры, потому что один из солдат выскочил из коляски и сразу же открыл стрельбу. Он выстрелил два раза. Напрасно я в испуге закричал: «Осторожно, дяденька!» Я вдруг почувствовал, что мужчина обхватил меня за плечи, я отшатнулся, он еще несколько секунд стоял рядом, а потом вдруг повалился на землю. Молча он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Из леса прозвучало несколько выстрелов, солдаты перестали обращать на нас внимание. Их мотоцикл помчался к опушке, они стреляли, постепенно удаляясь от нас. Выстрелы звучали все тише и реже.

Тут меня стало колотить, как в лихорадке. Я упал и потерял сознание. Сквозь бред почувствовал, что прибежала мать с соседками. Мать поняла: что-то случилось. Перестрелка ее тоже страшно перепугала. Меня отнесли домой, туда же оттащили раненого. Карабин и волков где-то закопали. Поросята вернулись сами, испугавшись выстрелов.

Мать уложила меня в постель, одна из соседок напоила крепким маковым чаем. Я заснул глубоким сном, а наутро встал как ни в чем не бывало.

Раненого помыли, наложили ему повязку с лечебными травами. Раны у него были легкие, кости не задеты, одна пуля попала в мякоть бедра, другая — пробила плечо. Его кормили манной кашей и поили настоями трав. В чулане положили несколько мешков с соломой. На них раненый проспал два дня и две ночи, приходя в себя только, когда мать в очередной раз приходила его кормить.

Меня же вместе с сестренкой мать поставила на колени и заставила поклясться, что мы никому не расскажем о случившемся в дубняке.

Но вот сама мать… На третий день она призналась священнику в том, что совершила ужасный грех: прячет у себя дома беглеца-коммуниста. Священник отчитал ее, сказав, что коммунисты — безбожники и злодеи, что они — заклятые враги венгерского народа. И моя безумная мать из церкви пошла прямо к жандармам и все им выложила. Вскоре к нам заявились два жандарма и три вооруженных нилашиста, раненого выволокли из чулана, меня же отхлестали по щекам за то, что я попытался укусить одного из них.

Моего спасителя повесили через несколько часов на дворе сельской управы.

Вот теперь ты, приятель, знаешь, какая тяжесть у меня на душе. Много чего случилось за эти годы, житуха у меня была нелегкая, но эта история — самая мучительная.

А теперь что касается меня и матери… моей единственной, дорогой! Ужасна жизнь человека, который не может до конца безотчетно, по-детски любить свою мать, любить полным сердцем, всем без остатка. А ведь после того случая я уже не мог ее так любить. И по сей день между нами тот беглец.

Казалось, это случилось давно. Все должно забыться. Я попробовал стереть все это из памяти, но ничего не получилось. Не вышло.

Вот такое наследство досталось мне от волков и собственной матери. Довольно сложная история, а?

Мы тогда очень долго говорили, словно только что узнали друг друга. Время шло незаметно.

Обратно на участок мы отправились какими-то просветленными и жадно набросились на работу, словно вернувшийся на побывку солдат на невесту. Когда появились старики, мы уже заталкивали в тоннель второе кольцо. В тот день мы остались ночевать на участке. Разожгли огромный костер и работали допоздна. Мы ковыряли землю, лежа на животах, через каждые полчаса сменяли друг друга.

На рассвете мы закончили прокладку тоннеля. И прямо с участка поехали на завод…

Напротив меня за столом восседал Виола. Он чувствовал себя так, словно мы только что произвели его в императоры. Он уже забыл об обиде и трещал без умолку, рассказывая какие-то занимательные байки, а сидевшие с ним рядом дружно хохотали. С нашим Якобом случались только самые невероятные, захватывающие дух приключения, самые фантастические истории, причем он неизменно с блеском выпутывался из труднейших ситуаций, этакий супермен, что-то вроде знаменитого Симона, который играет Ангела в телевизионном сериале. Ему, дескать, нет равного ни по силе, ни по уму, да и в любви он — титан. Слушатели с издевкой посмеивались над ним, устраивали ему ловушки, и он благополучно попадал в каждую из них, ничего не замечая; самые острые стрелы насмешек отскакивали от него, как от толстокожего носорога.

Он замолк только тогда, когда официант принес заказанную еду. Вероятно, внезапно наступившая тишина заставила Марци Сюча встрепенуться. До этого он прикорнул прямо за столиком, положив голову на руки, которые уронил прямо на скатерть. Марци огляделся по сторонам и, словно продолжая прерванный разговор, небрежно бросил:

— Три тысячи!

— Какие три тысячи? — удивленно спросил Виола, уставившись на него.

— Форинтов, конечно.

— О чем ты?

— Столько получит бригадир Канижаи за нашу сегодняшнюю штурмовщину.

— Откуда ты знаешь?

— Подсчитал.

— Черт возьми, не верю, иначе бы он сам все нам рассказал.

— Да что он, спятил, что ли?! Может, из вас хотя бы один припомнит, что сейчас как раз распределяют премии за рацпредложения.

Яни Шейем заметно помрачнел.

— Клевещешь, приятель?

— Вовсе нет. Между прочим, ты не задумывался, с чего это он вдруг так подобрел: отвалил нам две красненькие?! Просто так? Мы на них сейчас и угощаемся, не так ли? А потом, чего это он смылся вместе с начальством? Потому что касса у нас в три часа закрывается.

— Знаешь что, Марципан? Подойди прямо к бате и потребуй причитающуюся тебе часть этой премии. Если тебя это так волнует.

— Меня не форинты волнуют. По мне пусть старик зарабатывает на здоровье, сколько его душе угодно. Но делать это надо открыто. Вы поняли? А иначе его поступок дурно пахнет.

Яни потряс головой:

— Послушай, парень! Ты не учитываешь одной вещи. Ты ведь у нас новичок. И мало знаешь батю. Поэтому на первый раз мы тебя прощаем.

— Искренне тронут.

— И можешь быть тронутым, золотко. Но заруби себе на носу то, что я сказал. Больше напоминать не стану. Случилась эта история, когда наша команда создавалась на новой основе, я тоже однажды выступил на заводском собрании. Нашлись и тогда типы, которые подняли галдеж, мол, Канижаи такой, Канижаи сякой, он, дескать, хапает себе работы, которые получше, дескать, ему все можно. Тут я вскочил на стул и кое-что пообещал им, все предельно четко разъяснил. И кратко. Сказал, что каждому, кто осмелится нашего батю хаять, я собственноручно побрею морду, причем вместе со щетиной кожу сниму.

— Выходит, бригадир наш безгрешен? Ни один его поступок нельзя под сомнение поставить?

— Ошибаешься, сынок, можно. И представь себе — даже надо. Но только не за глаза. А когда он все это слышит.

Марци пожал плечами:

— За этим дело не станет. Но ничего от этого не изменится.

Рядом с ним сидел папаша Таймел. В спор он не вмешивался, но морщины у него на лбу становились все глубже.

— Правда, он уж не тот, что прежде, — наконец, вымолвил он.

— Кто? — спросил Марци Сюч, оторвавшись от тарелки.

— Канижаи. Как тебе это объяснить? Сейчас он уже не так хорош, каким был вначале. Послушай, малыш, тут в бригаде все с почтением относятся к Канижаи. И я тоже. Я смотрю на него снизу вверх, хотя на два года старше. Нельзя сказать, что мне все в нем нравится, однако я же смотрю на него так. И на то, промежду прочим, есть своя причина. Знаешь ли ты, что среди нас я дольше других знаком с Яношем. Я ведь знаю его с первого дня, как попал на завод. Ну, конечно, еще и Лайош тоже. Лайош Беренаш, который сейчас председателем завкома, он тоже долго знает Канижаи.

А встретились мы с Канижаи при чрезвычайных обстоятельствах. Это прямо-таки героическая история.

Дело было еще во время осады. В Пеште уже были русские, а в Буде — еще немцы. Я в то время прятался у своего шурина на Вышеградской улице. Прошу покорно, дезертиром был, на фронт уж больно не хотелось. Я переоделся бабой, накрасил лицо, нацепил серьги, был у меня парик, и я исполнял роль несчастной, больной женщины. Ну, в общем, бог миловал, пронесло. А когда освободили и Буду, надо было во что бы то ни стало добраться до завода, там можно было кого-нибудь встретить, достать бумаги — никаких документов у меня не было. А вдруг работенка какая-нибудь подвернется, вот дела на лад и пойдут… Ну, словом, на рассвете третьего дня я добрался до завода, крадучись, как тень. Но все же добрался.

В тот день нас там оказалось пятеро. Мы пришли, не дожидаясь приглашения, наудачу. И оказались первыми ласточками.

— Все мы были родом из Андялфёльда. Правда, из тех пятерых нас сейчас осталось только двое: я и Лайош Беренаш. Остальных словно ветром по свету раскидало.

Начали мы завод осматривать. Точнее, его развалины. Все обгорело. Ну, раз уж мы оказались там, то не смогли сидеть сложа руки. Так уж мы устроены. Стали копаться в развалинах, мусоре, решили разыскать, что уцелело из оборудования.

Когда мы возились с разным хламом, из-за забора кто-то окликнул нас: «Эй, люди, когда здесь снова завод будет?!» В ответ Лайош Беренаш злобно проорал, что, дескать, не болтать надо попусту, а работать. И этот человек перелез через забор, стащил с себя шинель, оказавшись в странном, наполовину штатском, наполовину военном костюме, и без лишних слов начал вытаскивать куски железа из-под обломков кирпича и камня. «Кто вы такой?» — спросил я у него тогда. «Зовут меня Янош Канижаи», — ответил мужчина. Ну, принялись мы его расспрашивать, кто он по профессии. А он говорит, что владеет несколькими: плотник, токарь, слесарь, механик, шофер… «Я вижу, вам пришлось и солдатскую лямку тянуть?» — помнится, спросил я у него тогда. «С тридцать девятого без перерыва, — охотно откликнулся Канижаи. — Слава богу, удалось выжить. А теперь я с Советами сепаратный мир заключил». Сказав это, он выразительно нам подмигнул.

Позднее я узнал от Беренаша — сам Канижаи никогда не хвастался, — что он был сержантом в саперных войсках, служил всю войну, дошел до самого Дона, потом обратно до Словакии, там перешел на сторону восставших, раненый попал в плен к немцам. Освободили его русские, отправили в госпиталь и там поставили на ноги. Родом он был из Будапешта, а на излечении находился в Шалготарьяне. До того, как его призвали в армию, он работал на заводе «Гамма». Но туда возвращаться не собирался, близких у него никого в живых не осталось, даже знакомых он не нашел. Ночь перед встречей с нами он провел в Уйпеште. А утром потопал в город с надеждой, что, пройдя по проспекту Ваци, увидит кого-нибудь из своих или ему подвернется что-нибудь подходящее. Так и получилось: он натолкнулся на нас.

У нас он прочно застрял. С того дня мы все время держались вместе. Поначалу нас было шестеро, потом стали подходить и другие. Через несколько дней собралось уже добрых два десятка рабочих. К концу месяца мы восстановили кузницу, которая по сравнению с другими цехами была разрушена меньше. Хотя и ее привести в порядок было нелегко: ни электричества, ни воды, ни газа — словом, ничегошеньки. Мы только разводили костер да сделали три телеги с бочками и на них подвозили воду.

Жили мы прямо на заводе. Подремонтировали несколько конторских помещений, положили на пол мешки, набитые соломой, в стену вбили гвозди, чтобы вещички повесить, в одном углу соорудили жестяную печку, в другом — поставили ведро с водой, чтобы можно было умыться, посередине — стол. Вот и вся меблировка. Канижаи все смеялся, мол, наконец у него квартира появилась. «А прежде ты где жил?» — спросили мы у него. «А где придется», — объяснил он нам.

Итак, кузницу мы восстановили, но что нам делать, не ведали. Правда, сырья хватало. Послушай, малыш, никогда мне не приходилось видеть так много разного искореженного металлического хлама и лома, как тогда.

И вот Лайош Беренаш начал бегать, обивать пороги разных комитетов, чтобы довести до сведения властей о существовании нашего завода, но от этих многочисленных комитетов так к нам никто и не приехал. Тогда Канижаи сказал, что прежде всего надо сообщить о заводе русским. Верно, сообщить следовало бы прежде всего им. Но как? Канижаи сам взялся за дело. И вскоре к нам прибыл бравый советский капитан, и сказал, что ему нужна цепь. И нарисовал, какая ему требовалась. Раз надо, мы засучили рукава, взялись за дело. И соорудили с десяток цепей. Вскоре капитан вернулся на грузовике, осмотрел нашу продукцию, сказал «хорошо» и спросил, что мы хотим получить, — деньги или продовольствие.

Конечно же мы попросили жратву, чтобы было чем подзаправиться! Ну, и получили свой первый заработок: два бочонка вяленой рыбы, три мешка хлеба и пять мешков картошки. Ты представить себе не можешь, как мы были счастливы. Кое-кто из нас даже прослезился, ей-богу, не вру. Да я и сам от радости чуть не разревелся.

На другой день капитан опять приехал, привез пять передвижных походных кухонь. Они уже были почти негодными. «Ну, мастера, — спрашивает у нас, — починить сможете?» — «А когда надо-то?» — «К вечеру». К вечеру кухни были готовы. Так мы начали хозяйствовать.

Тогда повсюду жизнь заново начиналась. Причем с русскими мы поладили гораздо проще, чем с венграми. Мы ведь не только этим ремонтом занимались, но и потихоньку уборкой и восстановлением. Восстанавливали все, что только можно было. Готовили сохранившееся и подремонтированное оборудование к выпуску продукции. Причем нашим вожаком, душой всего дела стал Канижаи. На заводе уцелело несколько вполне пригодных старых станков. Янош отыскал где-то ветхий грузовичок с исправным мотором, перебрал двигатель, потом загнал автомобиль в цех. Мы сняли с него колеса, подняли на козлы и с помощью полотняных самодельных ремней присоединили станки к задней оси передач. Ну, теперь с помощью станков мы имели возможность делать довольно сложные вещички. Теперь предприятие и на самом деле стало походить на завод. Из Буды к этому времени фашистов выгнали, жизнь стала налаживаться. Работа у нас была все время, Канижаи здорово умел это организовывать.

Но в один прекрасный день весной на завод явился господин Барна, его прежний владелец и директор. Было часов десять, мы уже работали вовсю. Господин Барна тут же принялся выяснять, кто нам дал указание возобновить производство. Канижаи, не долго думая, послал его ко всем чертям. Он вообще нашего директора знать не знал. Тот, разумеется, стал к Канижаи приставать, пока тот не схватил паковку листового железа, в которой было добрых восемьдесят кило, и не взвалил ее на директорскую спину, сказав, чтобы господин хороший оттащил это в цех. Потому что, дескать, право голоса имеет только тот, кто вкалывает по-настоящему. Господин Барна, конечно, сбросил железо, но возникать больше не осмелился. Взбешенный, он удалился. Но на той же неделе вернулся на завод с какой-то комиссией, и были у него официальные бумаги с печатями. Он сказал, что завод его собственность и что он здесь снова будет всем командовать.

Он тут же решил прогнать Канижаи. И это ему едва не удалось, потому как Янош формально у нас даже не числился. Но на защиту Канижаи решительно выступил Беренаш, заявив, что рабочий класс против увольнения Канижаи с предприятия. К тому же кто-то шепнул на ухо хозяину, что этот Канижаи, дескать, прекрасно ладит с русскими. Но мириться с директором Канижаи не захотел. Барна пытался его ущемить, где только мог, а Янош прямо в лицо ему смеялся: «Недолго продлится это перетягивание каната, господин Барна, мы ведь все равно сильнее».

Рабочие избрали Канижаи руководителем профсоюзной организации. Господина Барна после этого чуть кондрашка не хватила от злости. Так ему и не удалось выжить Канижаи, он даже стал его побаиваться. А Янош стоял на своем твердо, ни за что не хотел отступать ни перед кем.

Когда же потом завод национализировали, Янош подал в отставку, и председателем завкома стал Лайчи Беренаш. И по сей день им остается. А Янош никак не желал делать карьеру. Его всячески убеждали, выдвигали, хотели в специальную школу отправить, а он ни в какую. И это потом обернулось против него. Ему приписали, что он-де не поддерживает строй, льет воду на мельницу врагов социализма и тому подобное. В 1950 году его арестовали, хотя у него были документы об участии в партизанском движении. Отправили на принудительные работы, и он несколько лет там отышачил. Из партии исключили. Реабилитировали в 1953 году, а на следующий год он победил в социалистическом соревновании, внедрил всякие там рацпредложения. Его наградили. После вручения ордена, на приеме, он подошел к министру и попросил, чтобы его оставили в покое, что он хочет навсегда оставаться работягой, а не чиновником. И с той поры к нему никто больше не приставал.

Но сам Янош — человек беспокойный, ему мало работы, которую он делает. Ему всегда чего-нибудь не хватает. Может, он теперь в душе жалеет, что тогда не сделал карьеру? Но в душу ему я не могу заглянуть. Кто может сказать, что у другого на уме? Понял, малыш? Я тебе все это рассказал, чтобы ты смекнул, что́ к чему. Ты парень сообразительный, все должен понять.

Сидевший во главе стола Виола вдруг затянул песню. Рагашичу, видно, не терпелось подхватить, он отсел от меня к Якши, и они сообща попытались вспомнить тот «чудесный вечерок, весь залитый светом лунным». Но, правда, без особого успеха. Пели они вразнобой да и слова явно знали не твердо, путались. Но это их ничуть не смущало. Тут мы все стали подтягивать, нам по душе пришлось это послеобеденное пение, ведь редко хором покричать случается.

Яни Шейем, кажется, пожалел, что слишком грубо набросился на нашего «щенка», поэтому в знак примирения поднял стакан за него.

— Твое здоровье, Марци!

— За тебя, Шейем!

— Меня из-за тебя вчистую совесть заела, крохотулечка ты мой!

— Не хочу, чтобы у тебя из-за меня душа болела.

— А как, черт подери, ей не болеть, когда ты такой у нас наивный и невинный.

Марци только глазами заморгал:

— Не утруждайте себя, господин Янош. Не такой уж я агнец божий.

— Эх, так твою перетак, ты, верно, по любому случаю о бабах думаешь? Дорогой коллега, я тоже еще могу порезвиться, если встречаю сто́ящую фифочку. Но сейчас речь не о том. И не бойся, я вовсе не собираюсь тебя учить уму-разуму. Я сам терпеть не могу, когда какая-нибудь чванливая бабенка начинает мне читать мораль и толковать про обхождение. Я в таких случаях начинаю гоготать, ничего с собой поделать не могу. Мне все время приходит на ум, что она сама не очень-то верит собственным словам. Рассуждает о нравственности, но сама не шибко следует разным заповедям. Мой папаня — точно такой же жучок. Это, правда, к делу не относится, но не повредит, если ты будешь это знать.

— А я, признаться, думал, господин Шейем, что родителей ваших нет в живых.

— Мне самому так иной раз кажется.

— Они живы?

— Надеюсь, в полном здравии.

— Выходит, ты ничего о них не знаешь?

— Да, наши пути довольно круто разошлись, так сказать, траектории полетов у нас разные. Они вращаются в другой солнечной системе.

— Они за границей?

— Если считать наш будайский Пашарет заграницей, тогда — да. Мой предок — замечательный тип, он — выдающийся мошенник, устроил себе задарма сладкую жизнь в нашем обществе. Моя мать умерла, а мачеха — какая-то аристократка, словом, престижная женщина. Если меня по ним мерить — я просто-напросто бродяга без роду и племени. Завидное положеньице, не так ли?

— Теперь я кое-что начинаю понимать.

— Ничего ты не понимаешь, дружок. Дело в том, что мой отец — малюсенький начальник в одном крупном учреждении, так сказать, лжемуфтий. Так обстоят дела. Однако он — председатель охотничьего клуба, в который входят многие большие начальники. Если ты воображаешь моего папу заправским егерем — ты ошибаешься. Никаких зеленых охотничьих шляп с перьями, ни зеленого пиджака. На плече у него нет ни винчестера, ни двустволки зауэр, ни вошедшей сейчас в моду «збороёвки». Там другие нажимают на курок, не мой предок.

И все же с этого он больше других имеет. Вообрази себе, приезжает к нам из-за границы какой-нибудь буржуй на переговоры. Надо его отвезти поразвлечься, скажем, поохотиться. Этот господин, разумеется, мечтает подстрелить у нас рекордного размера зверя. Иначе он не расщедрится и не откроет нам кредит. Вот такие делишки мой предок мастер обделывать. Конечно, он себя тоже не забывает, все может устроить, у него к рукам многое прилипает.

— Ты, смотрю, не очень-то любишь своего отца?

— А за что его любить?

— И все-таки не перегибаешь ли ты палку, Шейем?

— Видать, со стороны это и вправду чем-то ненормальным кажется. Ты так и думаешь, малыш, я знаю.

— Я ведь тебя всегда клоуном считал, а на поверку оказалось, у тебя душа болит, ты так глубоко переживаешь.

— Хрена с два переживаю. Я себя прекрасна чувствую здесь. С удовольствием вкалываю вместе с этими разбойниками. Янош Шейем нашел себя и свой образ жизни. Как сейчас принято говорить: я могу здесь самовыразиться.

— Иногда ты так выражаешься, словно тебе основательно отшлифовали мозги где-нибудь в университете.

— У меня антенны в башке отличные, все улавливают, дружище. Да и вообще я все на лету схватываю. И глупость разную, и серьезные вещи. Ведь у человека кругозор должен все время расширяться, не так ли? Между прочим, я всего восемь классов окончил. А потом поступил в пролетарский университет. Начинал на токарном факультете. Шло все не так-то просто, иной раз и затрещины получал. Потом пришлось перестраиваться. Когда я закончил токарный, выяснилось, что я — слесарь-механик. Именно здесь, на этом заводе…

А началось все с того, что в возрасте тринадцати лет отец отправил меня в интернат. Я ему мешал, поскольку он намеревался жениться во второй раз. В этом самом интернате сформировалось окончательно мое мировоззрение. Причем до такой степени, что отец и вовсе от меня отказался, когда пришел срок мне оттуда выходить. Теперь я мешал его карьере. И тут, признаюсь, он имел некоторые основания для опасений.

С работой у меня никогда особых проблем не возникало, даже в годы ученичества. Прошу прощения, в бытность мою учащимся профтехучилища. Когда я всерьез к делу относился. Но должен честно сказать, что случалось это с течением времени все реже и реже. Я все чаще прогуливал, манкировал, бездельничал. Там у нас девочки тоже работали, так я больше за ними приударял. В этом деле я преуспевал без всякого профтехучилища. Но иной раз, когда выдавалось несколько минут, я наблюдал за рабочим или мастером-наставником и все-таки кое-чему научился. Словом, натягивали мне троечку с минусом и тащили из одного класса в другой, чертыхаясь в мой адрес.

Правда, на третий год обучения мне туго пришлось. Для начала я получил увесистую пощечину по методу Макаренко, потому что сказал мастеру, которого звали, между прочим, Янош Канижаи, — он стал меня ругать за халтурную работу, — что я, мол, никогда ударником не стану и чтобы он не утруждал себя. Он поинтересовался, что́ я имею в виду. Я ответил, что ни за что не буду оставаться на сверхурочную. «Это почему же?» — поинтересовался он. «Потому что, — выпалил я ему прямо в лицо, — вы здесь все рабами стали, придатками машин, нет у вас никакой фантазии». — «Какой-такой фантазии?» — «А вы, дяденька, посмотрите на себя в зеркало или на других работяг-ветеранов в цехе, из вас же жилы вытянули эти звери-машины, а вы все равно «их благородиями» не стали». И тогда я получил такую зуботычину, что покатился прямо в угол, словно бильярдный шар, перелетевший через бортик. «Ну а теперь иди и жалуйся, что я тебе шею намылил!» — сказал он. «Никому я жаловаться не пойду, — ответил я ему, — но и рабочей скотиной не буду». — «Мне просто жаль тебя, парень, видно, ты навсегда дураком останешься. Но я тебя обучу этой честной, замечательной профессии, сколько бы времени у меня это ни заняло, потому что хочу, чтобы из тебя человек вышел». С этими словами Канижаи схватил меня за ухо и потащил к двум рабочим. Он вверил меня их заботам, предупредив, что они несут за меня полную ответственность. Причем за мою работу — тоже. «Ладно, — согласились здоровенные дядьки, — оставляй, Янош, паренька». И, начиная с той минуты, доложу я вам, времени на безделие у меня вовсе не было. Рабочие эти были настоящими верзилами, очень серьезные и буквально все понимавшие мужики. Стоило им заметить, что я перестал пыхтеть над деталью, собираясь улизнуть, чтобы немного покантоваться с девчонками, как один из них хватал меня за шкирку и тыкал носом в верстак. Да так, что нос у меня обычно бывал расквашен. «Уйти ты имеешь право только тогда, когда сделаешь работу!» Они следили, чтобы я все делал не кое-как, не на глазок, а как следует. Обнаружив в моей работе брак, они заставляли переделывать все заново. Я даже не имел права отойти от станка и выйти на воздух перекурить: мог только наспех затянуться несколько раз в спертом, насыщенном серными испарениями воздухе цеха, прогорклом и затхлом. И только когда я справлялся с заданием, меня отпускали немного погулять. Во время работы они давали мне перекусить, совали то один, то другой бутерброды, которые в большом количестве приносили с собой из дому. Вот так в муках я постиг эту профессию…

— А потом что было?

— Ничего особенного. Правда, в течение четырех лет мне довелось-таки попробовать райской жизни сынка богатых родителей.

Видно, у папаши моего все-таки совесть заговорила. Или не по нраву пришлось, что из меня всего лишь дипломированный работяга вышел. И вот он, забыв о родительском проклятье, забрал свое чадо в семейное гнездышко. При этом развил что-то вроде: «Сынок, дорогой, школа жизни пошла тебе на пользу, но ты все же носишь мою фамилию, и я хочу, чтобы из тебя вышел достойный член нашего общества».

Видишь ли, Марципан, по мнению моего батюшки, достойный человек начинается с главного врача, генерального директора, статс-секретаря, доктора-дипломата или на худой конец — художника, литератора. Но ведь тут никак не обойтись без университетского диплома, не так ли? Талант — дело второстепенное, все решают связи и знакомства. Батюшка напечатал для меня целый список институтов и университетов, мол, дорогой отпрыск, выбирай! Как бы там поначалу ни случилось, все в наших руках, все поправимо. Получишь высшее образование по той специальности, которую сам изберешь. Хоть пальцем ткни в список — тебе будет зеленая улица, все будет шито-крыто. И вот для начала я поступил в гимназию, стал, так сказать, представителем золотой молодежи: от папаши получал немалые деньги на карманные расходы, у меня и сегодня почасовая оплата меньше, чем тогда. К сожалению, сдать экзамены на аттестат зрелости мне так и не удалось, потому что милиция наложила вето на мою золотую молодость. Словом, из гимназии меня вытурили и отправили на несколько месяцев в трудовую колонию на исправление. Ну, это для моего отца оказалось слишком, он объявил, что теперь-то уж навсегда и окончательно проклинает меня.

Я снова вернулся на этот самый завод. Слава богу, меня никто тут не спрашивал, кто мой предок, чем занимается, главное — как следует вкалывать. Так дело и пошло, вскоре я уже кое-чему научился, азами овладел, и бригадир Канижаи забрал меня к себе. Тогда в сборочном как раз произошла реорганизация. Вот такова кривая моей жизни на первом этапе, так сказать, до коррекции орбиты, дорогой Марци, она была на равном удалении от старта и от нынешней заданной кривой. Вы меня понимаете, уважаемый коллега? Сейчас-то я вовсе не плохо себя чувствую.

Ты ведь меня знаешь, Марцелло? Во всяком случае, настолько, чтобы понять: я — человек открытый и искренний. Но и я тоже не обо всем рассказываю в стенной газете.

Приблизительно год или полтора спустя после того, как я начал работать с батей, приключилась со мной неприятная история. К заводу это никакого отношения не имело. Дело в том, что у папаши моего есть свой охотничий домик на курьих ножках. Снаружи избушка, а внутри — дворец. И вот на один прекрасный уик-энд я этот самый домик оккупировал вместе со своими закадычными дружками. Автомобилей на улице было предостаточно, третий автомобиль удалось открыть, и в путь — в лесную чащобу. Денька четыре мы пировали во владениях моего папаши, все, что нашли, выпили, но попались не на этом. На следующую ночь мои дружки позаимствовали у местных селян несколько курочек, двух розовых поросят и спокойно прогуливавшуюся козу. Всю эту живность они притащили в домик, чтобы несчастные животные узнали, что такое райская житуха. Мы все животики чуть от смеха не надорвали, сказочная была компания; мы кормились прямо на персидском ковре.

А потом нас взяли с поличным. Отца моего чуть кондратий не хватил, когда он узнал, что это я был заводилой в компании. Однако он на удивление быстро пришел в себя и тут же превратился в архангела с карающим огненным мечом в руках. У него нашлись знакомые в органах правосудия, он и намекнул им, мол, хорошо, если бы мой пример послужил назиданием и устрашением для юных хулиганов. Написал заявление, в котором перечислил целый список вещей, якобы исчезнувших из его охотничьей хатки. Хотя, клянусь тебе, не было там этого барахла. Впрочем, теперь это не имеет значения, меня осудили, так сказать, изъяли из обращения ровно на двенадцать месяцев. Ну, отсидел я. В том, что меня выпустили раньше времени, большую роль сыграл Канижаи, он постоянно хлопотал за меня, обращался к разным людям. Теперь это уж почти забылось, но не думай, Марцелло, что все было легко. Уже после первого месяца я боялся, что рехнусь.

Весьма жалко, доложу я тебе, выглядит человек, выходящий из ворот тюрьмы. Они захлопываются у тебя за спиной, и ты чувствуешь себя совершенно беспомощным, как малыш ясельного возраста в темной комнате.

Разумеется, в тюряге неустанно заботились о моем духовном и нравственном воспитании. Я постоянно получал коктейли из всевозможных проповедей и нравоучений, но на свободе они тотчас же улетучились, потеряли всякий смысл.

Помню, выпустили меня утром, на улице суетился добропорядочный люд. Несколько минут я просто стоял на месте, глубоко вдыхая воздух свободы, хотя он и был дымным и вонючим, а отнюдь не кислородом с озоном, о котором иной раз читаешь в слезливых книжонках. Это, верно, звучит немного смешно, что воздух свободы может быть вонючим, но так было на самом деле. Я чуть было от души не расхохотался: вот стоит тип, который снова может парить в эфире свободы.

Но тут на другой стороне улицы я заметил двух субъектов. Они тут же направились ко мне. Я как-то сразу не врубился и не обратил на них внимания. Опомнился: это был бригадир Канижаи, а рядом с ним Виола.

Я даже заморгал, так был растроган, что они меня встретили. У них был торжественный вид, как у членов комиссии по приему какого-нибудь государственного деятеля. Вот как. Но мне по душе пришлось, что они пришли за мной и все такое прочее, как-никак у меня за плечами был не дворец, а дом с решетками на окнах. А они, как ни в чем не бывало, будто мы вчера расстались, приветствуют меня: «Салют, дорогой Яника!» И Канижаи тут же берет быка за рога: «Помни, малыш, что завтра, как обычно, смена начинается в шесть часов, не опаздывай». — «Ой-ёй, — говорю я ему, — но у меня столько волокиты будет с администрацией, что…» — «А вот об этом не беспокойся, все уже улажено. После девяти часов зайдешь в контору, они вначале тебя уволят, потом опять примут, и — аминь. Вот тебе пропуск, вдруг вахтер не захочет тебя признать. Я принес его в качестве аванса». — «А вкалывать много придется?» — спросил я. «Работки хватает, до седьмого пота приходится ишачить», — заметил в ответ Виола и при этом сунул мне кулак прямо под нос, чтобы я обратил внимание на его обручальное кольцо. «Опля, — заржал я, — несчастный мой полоумный приятель, я отделался годом тюрьмы, а тебе же теперь отбывать пожизненное заключение». На это он выпятил грудь колесом, как Виола обычно делает. «Не пугай меня, пожалуйста, — обиженно бросил он, — я в доме — хозяин». Но я ему тут же возразил: «Петух тоже думает, из-за его кукареканья солнце на небе восходит, поэтому, дружище, не грусти и смело пой, — тут я похлопал его по спине и продолжил, — но самое главное, чтобы яйца были у несушек после того, как петух их потопчет».

Дурачась и поддразнивая друг друга, мы продолжали двигаться по улице. Вскоре мы отыскали подходящее кафе, которое словно предназначалось для того, чтобы мы отпраздновали мой выход на свободу. Денег у меня было достаточно, поскольку в тюряге нас заставляли трубить, чтобы не отвыкали от труда. За еду у нас высчитывали по минимуму, так что банкноты у меня имелись. И я сказал ребятам: «Ешьте, пейте сколько влезет, сегодня я угощаю!» Но Канижаи мгновенно отреагировал, заявив, что не потерпит никакой выпивки, тем более они с Виолой должны вернуться на завод. А во второй половине дня намечено провести митинг, на который прибудут иностранные ораторы. Помню, я был как-то внутренне скован и больше подыгрывал им, изображал невероятное самомнение и удаль. И все же я бы почувствовал себя совсем не в своей тарелке, начни они меня жалеть, проявлять заботу и все такое. Но Канижаи только спросил, куда я собираюсь идти: мол, если мне негде переночевать, я спокойно могу пожить у него несколько деньков, пока найду себе приют. Я небрежно бросил: «Есть у меня одно теплое местечко, как ни быть!» Хотя на самом деле у меня и угла-то не было тогда. Но я думал, где-нибудь переночую, а там видно будет. Они стали звать меня вместе с ними на завод, но я соврал, что у меня встреча. Хотя мне не с кем было встречаться. Искренне обрадованные, они распрощались со мной. Но когда они вышли из кафе, я как-то обмяк, словно проколотая резиновая покрышка.

И по сей день в толк не возьму, как там оказалась эта бабенка. Может, она на меня глаз положила, когда я вышел из ворот тюрьмы с небольшим свертком в руках, но, видно, я ей по-настоящему приглянулся. Она вовсе не клеилась ко мне, да и я не откалывал дурацкие шуточки, но из кафе мы вышли вместе. Не разговаривали, а просто брели бок о бок, рядышком, словно давнишние знакомые.

Так я сошелся с Мартой. Я переселился к ней через два часа. Мы ни о чем не расспрашивали друг друга, вместе нам было хорошо, мы радовались, что все так вышло. Денька через три она спросила, как мне у нее нравится, я ответил, что никогда так прекрасно себя не чувствовал. На этом все формальности и закончились.

Но через полгода к нам наведался в гости Канижаи. И вроде невзначай спросил, когда мы собираемся пожениться. Он был свидетелем, когда мы расписывались. К сожалению, крестного отца из него не получилось: Марта не могла рожать. Возможно, позднее это сыграло свою роль. Но это уже очень личное, боюсь тебе наскучить пересказом интимных вещей. Одним словом, трагическая история вышла. У Марты что-то сделалось с нервами, дом постепенно превратился в бедлам и цирк, просто свихнуться можно было. Я сам не агнец божий, но можешь себе представить, что́ творилось, если в итоге суд развел нас из-за невменяемости Марты.

Я мог остаться у нее в доме: две комнаты, все удобства, но я переселился в каменный сарайчик. Стены там кирпичные, окно, дверь, — мне вполне достаточно. Я прорубил для себя отдельную калитку (без всякого разрешения) и на нее прикрепил табличку с надписью: «Янош Шейем, слесарь и кандидат, выпущен на свободу после отбытия восьмилетнего заключения строгого семейного режима».

Что тебе еще рассказать? С той поры я живу припеваючи. Есть предположение, что старик бедолага Эйнштейн создал свою теорию относительности на примере моей судьбы. У меня нет никаких особых проблем и забот, потому что я не переживаю по пустякам. Ведь жизнь так коротка, Марцелло.

Ну а теперь, приятель, напряги немножко мозги. Теперь ты понимаешь, что такое для меня Янош Канижаи?

И соотнеси это с премией, которую, по твоему мнению, батя устроил себе за нашими спинами.

Марци Сюч слушал Яни Шейема со все более мрачным видом, молча. Казалось, его внимание было целиком поглощено обедом. Однако вскоре выяснилось, что он по горло сыт нашими проповедями. Доев, он встал и сообщил нам это.

— Черт побери, все вы меня воспитываете! — вырвалось у него. Казалось, он просто рассуждает вслух. — Учит уму-разуму отец, пилит мать, воспитывают родственники по законам каменного века. Словом, дома меня в ежовых рукавицах держат, но, выходит, этого мало… — И он высказал нам все, что у него наболело. Выпустил пар. — И это еще не все! — проговорил он, подняв палец вверх. — Меня воспитывали в детском саду, школе, читали нотации в пионерской организации, в комсомоле. Меня и сейчас прорабатывает профсоюз и завод. Меня воспитывают старые перечницы в трамвае, которым некуда торопиться, мне проел плешь бригадир Янош Канижаи и наш ВОХР на заводе. На мне практикуются в педагогике все: и стар и млад. И в довершение ко всему в этой чертовой бригаде каждый тоже хочет слепить меня по своему образу и подобию. Пожалуйста, поимейте в виду: мне это все до чертиков опостылело.

Марци заметил, что его никто не слушает. Все занимались своими делами. Виола пел, Рагашич рассказывал анекдоты, я мечтал о прекрасном будущем. Яни Шейем о чем-то шушукался с папашей Таймелом. Тогда Марци разошелся не на шутку. Вместо примерного тихони перед нами предстал рассвирепевший буян; он сильно дернул Яни Шейема, придвинув его вместе со стулом ближе к себе.

— Между прочим, у меня своя голова на плечах, господин Яни!

Шейем ничего не понял, просто улыбнулся с видом священника, отпускающего грехи.

— Все нормально, парнишка. Но, видно, до сих пор ты на ней сидел?

— Плевать я хотел на твои сентиментальные истории.

— Что?!

— Ты мне порассказал тут всякого сентиментального бреда, дорогой Яни. С воспитательными целями, не так ли? А я плевать на все это хотел.

— Тебе, видно, наше застолье не впрок пошло, сынок? Я нервничаю, когда блоха вроде тебя начинает рядом со мною чихать!

— Да?! Значит, сейчас перед тобой блоха чихает? Не по душе мои слова — так сразу блоха чихает?! Разве ты сам не чихал когда-то на педагогические упражнения учителей и старших?! А теперь сам из сентиментов скроил для меня педагогическую сказочку с воспитательными целями!

Яни Шейем обиделся на Марци всерьез:

— Ну-ка, малыш, живо на горшочек, пусть тебя как следует пронесет!

— А я прошу меня не воспитывать! Терпеть этого не могу!

Бунт Марци Сюча на этом завершился, потому что Виола, бросив взгляд на часы, стал колотить по пустой бутылке ножом:

— Господа, гудок!

В обычные дни мы сразу же откладывали инструменты, прекращая работу. Мы и сейчас, как кавалерийские скакуны, встрепенувшись при звуках горна, приняли вид солидных добропорядочных мещан, которые после работы торопятся домой, отложив решение разных проблем и спорных вопросов на следующий день.

Правда, Марци Сюч заронил в нас сомнения в честности нашего бати, и червь подозрительности продолжал делать свое дело в душе каждого из нас. Он нашептывал нам всякое о премии Яноша Канижаи. О мнимой премии. Но ведь она могла быть и на самом деле. Вполне могла…

И при этом бригада единодушно злилась на Марци. К чертям собачьим его грязное воображение! И зачем только он вылез с этой дурацкой премией?!

Я подумал тогда, что злость эта довольно тревожное явление. И вообще, почему людям нужно сердиться на человека, который говорит пусть горькую, но правду.

Пожалуй, больше всего нас смущала неопределенность, она бередила ум и душу, вызывая нежелательную реакцию.

Пока мы ждали автобуса, Яни Шейем вдруг запричитал:

— Ой-ёй-ёй, господа, у меня до вечера пропасть времени! Кто мне поможет? Можно убить время в киношке, можем смазливых девах подцепить и вместе чуток повеселиться… Словом, кто со мной?

Но у всех были дела, всех где-то кто-то ждал, ни у кого не было свободного времени для развлечений. Мы невольно обратили взгляд на Марци, у того всегда было свободное время. Тот пожал плечами, мол, мне все одно. Но Яни тут же отказался:

— Я не хочу, чтобы этот щенок шел со мной. У нас с ним разный образ мышления.

Мы вместе тряслись в автобусе, но все меньше разговаривали друг с другом. У нас пропала охота к розыгрышу, подтруниванию. После проведенного вместе времени остался осадок, как пепел после костра, под которым тлели угольки недоверия и сомнений, незаметно накапливая силы для будущего пожара. Итак, несмотря на внешнее спокойствие, внутренний мир в нашей команде восстановлен не был, прежняя гармония исчезла. Мы смиренно сносили присутствие друг друга, ощущая при этом какую-то странную, горькую неудовлетворенность, причем объяснить причины ее возникновения было почти невозможно.

Нам недоставало чего-то. Человека, который взял бы на себя роль аккумулятора, завел бы честную компанию, включив общий двигатель. Человека, умеющего думать сразу обо всей бригаде. Не имело значения, на какое совместное действие он смог бы нас сподвигнуть, но только это и могло вывести нас из состояния заторможенности, заставив глубоко и радостно вздохнуть, вновь обрести способность чувствовать. Кто-то должен был чуть тронуть качели. Бывают случаи, когда приходится выбивать клин клином.

Нам не хватало Канижаи? Я считаю — да. Несмотря на то, что именно он вроде бы был повинен в нашем разладе. Несмотря на все его ошибки и заблуждения.

Что в данной ситуации предпринял бы батя? Не знаю. В чем секрет его силы? Не знаю. В чем причина его все более частых грехов и ошибок? Тоже не знаю.

— Ну, значит, коллеги, до завтра… — распрощались мы друг с другом на площади Борарош и разошлись в разные стороны.

Я редко так рано попадал домой и поэтому не очень-то представлял себе, как днем течет жизнь в наших палестинах. Орши еще была у себя на заводе, Тер — в детском садике. Они вернутся не раньше половины пятого или пяти.

В комнате царил беспорядок, оставшийся после наших поспешных утренних сборов. Я взял ведро, принес воды, умылся.

— Потом когда-нибудь отосплюсь… — бодро пропел я и решил отказаться от отдыха. Я убрал в комнате, навел везде полный порядок. Но по-прежнему до возвращения моих оставалась еще пропасть времени. Я стал ломать голову над тем, чем бы таким заняться, чтобы сделать Орши приятный сюрприз. И решил приготовить ужин вместо нее. Но что? Кладовой нам служил небольшой ящик на шарнирах, разделенный несколькими перегородками. Я взглянул в него, там почти ничего не осталось. Я вывернул карманы, обнаружив несколько сиротских банкнот да пригоршню мелочи. На ужин с жарким этого явно не хватало, но что-нибудь попроще можно будет соорудить из скудных припасов, подкупив к ним на имевшиеся в моем распоряжении небольшие деньги какую-то чепуху. Я схватил сумку и пробежался до площади. И не зря. У лавки зеленщика меня охватило вдохновение: приготовлю лечо.

Через полчаса на кухне весело горел огонь, на сковороде в горячем жиру потрескивал лучок, шипели, закручиваясь, кружочки тушившейся в собственном соку паприки, от долек помидоров шел пар. Среди всего этого великолепия жарились и кусочки колбасы. Вскоре я убавил огонь, чтобы выделялся сок. Восхитительный аромат распространился по комнате, но лечо еще не было готово. Риса в доме не оказалось, я обнаружил немного крупы и, предварительно обжарив ее, всыпал несколько пригоршней в бурчащую, почти готовую массу, чтобы было погуще. Потом убавил огонь — пусть потихоньку томится, готовится ужин-сюрприз. И стал ждать.

Я уже начал нервничать. Жене с ребенком пора было прийти. Сняв кастрюлю, я пошел встретить Орши с Тером.

Довольно долго я топтался на остановке, был уже седьмой час, когда, наконец, я увидел своих в окне подходящего автобуса. Жена с трудом опустилась на подножку, в одной руке у нее была тяжеленная сумка, а в другой — Тер. Вероятнее всего, им пришлось ехать стоя и, видно, влезть в переполненный автобус никто не помог. На них было больно смотреть. Мальчишка был явно задерган, Орши казалась бледной, измученной, с кругами под глазами. Я снял Тера с подножки автобуса и посадил к себе на плечо, взял у Орши сумку и протянул ей руку, чтобы помочь спуститься. Но она оттолкнула ее.

Очевидно, она дуется на меня из-за слов, которые я выпалил сегодня ночью? «Ну, ничего, она быстро отойдет в нашем семейном гнездышке», — подумал я.

Мне почти не было видно дороги, потому что сынишка обхватил меня ручонками за голову и его ладошки почти прикрывали мне глаза. Но я видел все-таки, что Орши потерянно бредет рядом со мной, словно бегун, отдавший все силы на дистанции и теперь приближающийся к финишу: у него срывается дыхание из-за недостатка кислорода, он почти не способен воспринимать окружающее и нет сил произнести хоть слово.

Первым делом я решил продемонстрировать ей лечо.

— Откуда ты взял деньги? — поспешно спросила Орши. Мои надежды на быстрое примирение лопнули. — Товарищи, наверное, получили премию за выдающиеся ночные успехи?

Ну, что мне ей сказать? Она не поверит, если я буду утверждать, что нас даже по плечу в благодарность никто не похлопал.

— Разумеется, бригаде дали премию за ночную работу, — соврал я. — Но мы отдали эти деньги в фонд вспомоществования. А ужин я приготовил благодаря случайно найденным в кармане нескольким форинтам.

— Ты меня дурочкой считаешь?

В этот момент я мог говорить все, что угодно, Орши мне бы не поверила. Утверждай я сейчас, к примеру, что Земля — круглая. Поэтому я замолчал, поняв, что и этот вечер в кругу семьи безнадежно испорчен. Но Орши, наоборот, становилась все более разговорчивой.

— Сегодня зарплата была. В этом месяце я заработала тысячу шестьсот двадцать форинтов. Разве неудивительно? — она кинула в мою сторону такой взгляд, будто размеры ее жалованья зависели от меня. — Профвзносы, детсад, касса взаимопомощи, комсомол, фабричная газета, по двадцать форинтов мы скинулись на подарок господину Холлендеру, который уходит на пенсию. Между прочим, господин Холлендер получает в месяц четыре тысячи триста форинтов. А вот тетушке Матушек из бухгалтерии, которая тоже уходит на покой, никто на подарок не собирает…

Орши схватила сумку и стала выкладывать из нее разные пакеты и свертки.

— Вместо тебя покупки сделала, — бросила она, вонзив в меня еще одну иглу. — Ведь товарищ Богар в такой спешке ночью умчался из дома, что забыл сказать, когда думает вернуться!

Освобождая сумку, Орши постепенно выдыхалась.

Вот она извлекла большую плитку шоколада и сунула ее в руку малышу. Тер сидел на кровати, съежившись и нахохлившись, он был испуган криками, раздражением матери и даже не осмеливался плакать.

— Вот и все излишества, которые мы можем себе позволить, — с горечью проговорила Орши. С этими словами она извлекла из сумки бутылку столового вина. — Даже не понимаю, зачем я это купила.

Я вытащил пробку и разлил вино по бокалам:

— Пожалуйста, не сердись на меня, дорогая. Не надо злиться. Мы ведь пока ни филлера не получили за эту штурмовщину.

На глазах у Орши вдруг выступили слезы. А ведь она обычно почти не плакала.

— Меня исключили из бригады социалистического труда.

Я даже поначалу не понял, что она сказала.

— Как это исключили?

— Выгнали, потому что я с ними никуда вместе не хожу. Не посещаю собрания, на мероприятия меня не затащишь. Вот они мне и сказали: «Ты, Орши Богар, человек общественно пассивный, не принимаешь участия в жизни нашей бригады!» Сегодня тоже проходило какое-то мероприятие, на которое я, конечно, не пошла. Ну, за это меня и исключили.

— Тебе надо уйти из этого дурацкого заведения. Подыщем другую работу.

— И другой детсадик?

— А почему бы и нет? Я с тобой пойду и буду кулаком по столу дубасить до тех пор, пока его нам не дадут.

— Брось!

— Увидишь.

— Не получится, дорогой Богар. И это уже не получится.

— Почему же? Мы не сдадимся, Оршика.

— Между прочим, я у врача была. Я — на третьем месяце.

Тут я начал бурно выражать радость, и Орши постепенно успокоилась.

Мы тихо и мирно поужинали и легли спать.

Я немного подремал, потом поднялся, сел к столу и стал ломать голову над тем, как же долго нам придется жить вот так, на птичьих правах, не имея условий для полного счастья. Я заснул прямо у стола, положив голову на руки, так и не получив, разумеется, ответа на этот вопрос.