В заповедной глуши

Н. Гумилёв

Под дворовым грибком звякала гитара — монотонно и лениво, под стать городскому летнему вечеру, уже плавно переходящему в ночь. Разбрелись по домам мамаши с детками несознательного возраста, отгуляли своё собачники, вернулись с работы обитатели квартир-коммуналок — и ещё не расселённых, набитых полудюжиной семей каждая, и выкупленных бизнесменами и чиновниками, а потом возвращённых в своё прежнее дореволюционное состояние — состояние роскошных палат. Дремали у подъездов и в разнокалиберных гаражах, сменивших когда-то стоявшую во дворе хоккейную коробку, машины — отечественные и иномарки, в трогательном братстве, колесо к колесу. Одиноко горели несколько уцелевших фонарей. Короче говоря, наступили те часы, которые отлично оправдывают старую, ещё советскую пословицу: "Темнота — друг молодёжи."

Уединившаяся под грибком компания была такой же разношёрстной, как и обитатели самого дома. Среди дюжины мальчишек и девчонок были и те, у кого часы на запястье стоили пятьдесят евро — и те, у кого вся одежда стоила едва ли не столько же. Иногда это служило причиной для мелких и крупных конфликтов, в которые часто оказывались вовлечены родители. Но сейчас — не то. Вечер был слишком тёплым и тихим, даже петь в общем-то оказалось лень, и гитарист просто щипал струны. По кругу гуляли три бутылки пива, из них прихлёбывали по очереди, причём едва ли не у половины в этот момент на лицах проступало отвращение. Пиво было горьким и противным, но пить его — значило быть в образе крутого, в образе своего, а что ещё нужно от жизни? Отвращение пряталось, и малолетние дурачки (среди которых были и школьные отличники, и ребята, всерьёз увлекавшиеся спортом — умнее это не делало ни первых, ни вторых!) степенно кивали, передавая коричневые пузырьки дальше и с неприязнью ожидая, когда же они вернутся.

Впрочем, кое-кто прихлёбывал пиво со вкусом, лихо, давно привыкнув к этой бурой жиже, на которую переводят лучший русский хлеб сомнительные заводики, работающие по загадочным "иностранным технологиям". Среди таких дегустаторов был и специально приглашённый гость — парень из частного сектора, о котором остальные знали только, что его зовут Борян (от Борьки) и что он — с одной из здешних девчонок, Лизи (Лизкой). Судя по всему, Боряну здесь нравилось. Пиво поставил он и несколько раз порывался начать разговор на какую-то мелокоуголовную тему. В другой раз его бы, может, и поддержали (в милиции никто из присутствующих не был ни разу, и подобный разговор тоже казался им "мужским"), но сейчас настроение не соответствовало, и Борян постепенно увял. Но по сторонам по-прежнему смотрел благожелательно — видимо, погода и на него оказала умиротворяющее действие.

Однако, в какой-то момент его умиротворение схлынуло. Борян подался чуть вперёд всем корпусом, поморгал и спросил с искренним удивлением:

— Это что за чудо?

Все — несколько заторможено — оглянулись посмотреть на "чудо". Оно как раз появилось в свете очередного фонаря на другой стороне двора — и пересекало чахлый садик по прямой, направляясь к одному из подъездов.

Вообще-то ничего особо чудесного тут не было. Мягко ступая спортивными туфлями по траве и покачивая небольшим кейсом в правой руке, к компании приближался такой же, как они сами, мальчишка, одетый очень по-взрослому и солидно: в серую тройку. Такие костюмы, чего греха таить, носили многие из присутствующих, но, как правило, на разных обедах и вечерах, а в обычное время искренне не могли их терпеть. А этот парень был явно доволен жизнью здесь и сейчас — он шёл и улыбался. Да и в остальном выглядел совершенно обычно — худощавый, высокий, с очень правильным лицом. Необычной деталью были длинные светло-русые волосы, но в конце концов в наши дни можно видеть и куда более странные вещи…

Мальчишка прошёл мимо компании, кивнув и отчётливо сказав: "Добрый вечер." Борян впал в столбняк. Но остальные сидящие под грибком вполне приветливо ответили на эти странные слова, а девчонки украдкой завздыхали и запереглядывались. Мальчишка в костюме удалялся к дому походкой принца, но у подъезда остановился и, достав из-под пиджака мобильник, с кем-то неслышно заговорил.

Обнаружив, что Лизи тоже смотрит вслед этому чуду, Борян вскипел. Пора было начинать толковище. Чувство мужской гордости, разбавленное пивом и попранное видом незнакомца, взывали к мести здесь и сейчас.

Борян не знал бессмертных слов Высоцкого: "Неудобно сразу драться — наш мужик так не привык." Но следовал этому правилу интуитивно-генетически. Поэтому он возвысил мужественный голос:

— Это что за педик?

Мальчишка услышал, не мог не услышать, но даже не повернулся. Это подбодрило Боряна. Удивило его другое: на него посмотрели не то что с удивлением, но как-то странно соседи по беседке. Кто-то пояснил:

— Валька это. Валька Каховский из пятой.

— Ах, Валька! — Борян нехорошо обрадовался. — Ну, пойду его на свидание приглашу.

И он стал выбираться из беседки, разминая кулаки.

— Э, кончай, — сказал другой голос. — Не надо. Наскребёшь на свой лысый череп.

— У него чё, папик крутой? Или… — Борька хохотнул и сострил, — …старший дрю-южо-ок?

— Папик, — пояснила ему одна из девчонок, — у него и правда крут. Но тут не в папике заморочка. Он тебя сам…

Впрочем, Борян этого уже не слышал. Он двигался к Вальке Каховскому, который как раз убрал мобильник и улыбнулся каким-то своим мыслям. Когда Борька положил лапу на плечо пиджака, Валька обернулся с лёгким недоумением:

— Да?

— Слышь, ты, дятел, — начал Борька испытанную процедуру наезда, — ты мне на ногу наступил. Чё, по ногам, как по бульвару?

— Извини, я не заметил, — голос Вальки был ровным, без малейших признаков страха, гнева, волнения или заискиванья. Смотрел он уже немного недоумённо. Борян обрадовался:

— А, не заметил? А чего не заметил, ты чего, в глазки долбишься? Или я для тебя типа это — микроб? Короче, ты попал. Сейчас мне будешь кроссы чистить. Языком. Начинай, ну? — и Борян сделал быструю и довольно ловкую попытку схватить мальчишку за запястье, чтобы заставить его согнуться лицом в землю. Для этого он убрал руку с плеча Вальки — на какую-то секунду.

То, что произошло с ним дальше, Борян потом очень не любил вспоминать. Это было непонятно. Не больно, а именно — непонятно. Больно ему делали не раз, боль бы он вытерпел. А тут… страшновато было, что так его "сделал" длинноволосый мальчишка с глупым именем и странными привычками.

Не сходя с места, Валька каким-то диким образом перегнулся всем телом — без выкриков или экзотических ката-таолу[4]. Его рука — левая — оперлась в песок, правая — с дипломатом — закрыла пах, а правая нога — носком врезалась Боряну под правое ухо.

— Ай! — тоненько успел сказать Борян — и рухнул на асфальт без малейших признаков сознания.

— Извини ещё раз, — сказал Валька. Вздохнул, сделал странный изящный жест правой рукой.

И, набрав код, вошёл в подъезд.

Принято думать, что дети "новорусских" никуда не высовываются без охраны.

В отношении Вальки Каховского это было неверно. И не то чтобы у его отца не имелось нужных людей — просто ни в городе, ни в области не нашлось бы никого, кто сознательно посмел причинить хоть малейший вред сыну Сергея Каховского, одного из создателей и владельцев "группы "РУС — HOLDHOME"", чей строительный (и не только) бизнес охватывал почти весь Юго-Запад. Все знали, что за люди создавали эту группу и какими методами они пользовались при этом.

Принято думать так же, что все "новорусские" живут в роскошных особняках за высокими заборами.

Опять-таки в отношении семьи Каховских это было неверно. Они занимали двухэтажную (впрочем — собранную из четырёх обычных) квартиру всё в том же доме, где когда-то Сергей Каховский жил с родителями, и не помышляя о карьере бизнесмена, "владельца заводов, газет, пароходов", как он шутил. Пароходов, правда, не наблюдалось, но заводов имелось аж три, и газета тоже была. Кстати, особняк в общем-то был — дача за городом, вполне соответствовавшая классическим представлениям о "новорусских". Но Каховские наезжали туда нечасто. Главе семьи не позволяли дела, Ирине — матери Вальки — тоже, а сам Валька не очень-то любил этот особняк. Кроме того, дел хватало и у него.

Принято думать ещё, что жизнь в "новорусских" семьях — это вечное непонимание отцов и детей, взаимная нехватка времени и всё такое прочее.

Но и это не касалось семьи Каховских…

…Размешивая ложечкой сахар в какао, Валька не без опаски прислушивался к тому, как отец подбирается к наиболее скользкой части разговора. При этом Валька делал вид, что всецело поглощён бокалом.

— И тогда он мне говорит, — Каховский-старший закинул ногу на ногу и прикурил, держа спичку внутрь кулака. Жена немедленно конфисковала сигарету и отправила в пачку, мимоходом затушив. — Хм… Ну так вот, тогда он мне говорит: "И, между прочим, Валентин тоже отсутствовал на этом занятии." Я так удивился… Валентин, что ты на это скажешь?

— Дождик будет… — задумчиво произнёс Валька, глядя за окно. — Интересно, гроза уже, или ещё рано? Ма, у кого сказано про грозу в начале мая?

— Кхгм… — кашлянул Каховский-старший. Валентин сделал большие глаза и посмотрел на отца изумлённо:

— Папа?.. Извини, я задумался.

— И правильно сделал, — одобрительно кивнул отец. — До меня дошли слухи, что ты уже два месяца не посещаешь элективный курс по изобразительному искусству. Как это понимать, наследник?

— Но папа, — Валька захлопал ресницами, — это просто ошибка. Дело в том — ты же видел нашу аудиторию? — что там есть колонна… большая такая колонна, на ней ещё написано повыше "Серый+Ирок=LOVE"… так вот я просто сижу за этой колонной, и…

— Мой юный друг, — угрожающе сказал отец, — я великолепно знаю эту колонну. И по словам Якова Марковича, ты одиннадцатый, кто за ней сумел разместиться. Это есть прогресс, так как в дни моего детства она скрывала максимум двоих…

— Мгм, — вмешалась Ирина. Муж грозно посмотрел на неё и воинственно повторил:

— Да, двоих!!! Да и то — если прижаться потеснее…

— Мгм, — повторила жена. Валька с энтузиазмом подхватил:

— Папа, это же очень интересно! И к кому ты там… прижимался?

— Почему ты не был на элективке?! — раненым в подвздошье мамонтом взревел Каховский-старший. Сбавил тон и пожал плечами: — Ты же сам записался, даже настаивал…

Валька вздохнул и опять посмотрел за окно. Чему-то улыбнулся, пожал плечами:

— Настаивал… Пока у нас Игорь Игоревич вёл, я что, разве не ходил? Ходил, и рисовал, потому что было интересно. А сейчас просто скучно.

— Вообще-то Яков Маркович — известный художник, насколько я знаю, — сердито заметил отец, наливая себе кофе, который немедленно конфисковала и уничтожила жена. — Мне в этом доме что-нибудь можно?!

— Можно, — с глубокой убеждённостью кивнула Ирина. — Приносить деньги… А что до Якова Марковича — то он художник не только известный, но и независимый — рисует независимо от наличия таланта. Уж я-то в этом разбираюсь. В отличие от тебя.

— Вот-вот, — подхватил Валька обрадовано, — как начал разных Шагалов, Кандинских и Малевичей нам втюхивать…

— Остальные-то сидят — и ничего, — возразил Каховский-старший. Валька нагло заявил:

— У них вкуса нет, а я в маму, меня от этого тошнит. Да и потом — не все сидят, многие тоже бросили.

— Ну и ты бы ушёл, — сердито сказал отец. — Я что — против? Перевёлся бы ещё куда, но скрывать-то зачем?! Всякие разные жи… люди будут мне насчёт сына выговаривать…

— Прости, — искренне сказал Валька, — я честное слово как-то не подумал. Я же не рисовать бросил, а просто туда ходить, ну мне и казалось, что всё как надо.

— К Игорю ходил, что ли, домой? — сердито спросил отец. Валька посмотрел на него и отчётливо поправил:

— К Игорю Игоревичу, пап. Ходил. И не я один.

— Твой Игорь И… — начал Каховский-старший, но в этот момент вмешалась жена:

— У Тютчева, — сообщила она.

— Что? — не понял Каховский-старший.

— Про грозу в начале мая сказано у Тютчева, — пояснила ему жена.

— Это заговор, — объявил в пространство глава семьи. — Я голодный и усталый, мне не дают покурить, выпить кофе, и это — заговор… — он тяжело вздохнул и обратился к сыну: — Покажи, что нарисовал хоть за это время.

— Ага, сейчас! — Валькавскочил и взбежал по лестнице наверх.

— Ты чего насчёт Игоря? — тихо спросила Ирина. Сергей поморщился:

— Да ну его, дурака… Руки не подаёт, отворачивается… Сколько можно?!

— Он и в школе был принципиальный, ты что, не помнишь? — Ирина поморщилась, но не с неприязнью, а как-то странно.

— Дурак он был, что тогда, что сейчас.

— Если тебя это так волнует, сделай, чтобы его в школе восстановили.

— Он не вернётся, если узнает, что это я помог.

— За что его хоть выгнали?

— Отказался конкурс проводить с ребятами. На тему: "Почему мои родители должны голосовать на выборах?"… Давай, что там у тебя?

Это относилось к Вальке, который появился на лестнице, неся большую папку из тёмного пластика на "молнии".Вжикнув на ходу застёжкой, он достал и осторожно, почти ласково, пристроил на широкий подоконник листы специального картона — квадраты семьдесят на семьдесят сантиметров. Пряча за шутливостью волнение, объявил:

— Минивернисаж Валентина Сергеевича Каховского считаю открытым настежь. Критику не надо, только положительные отзывы. Опс.

Он откинул папиросную бумагу, подклеенную для сохранения рисунка к каждому листу. Каховский-старший недовольно нахмурился, но мать Вальки чуть откинулась назад и подняла левую бровь.

Широкими небрежными мазками — из тех, что дают ощущение реальности только на расстоянии, вблизи распадаясь на цветную мешанину — был написан на картоне мальчишка, летящий на воздушном змее: руки и ноги косым крестом, лицо полузакрыто притиснутыми ветром длинными волосами, но видна улыбка и восторженные глаза. Вокруг — только небо, пронзительно-чистое, безоблачное; солнца не видно, но всё пронизано его присутствием. На просвеченном насквозь змее вилась по кругу алая надпись:

ЛЕТЯЩИЙ К ВОСХОДУ

— Опять символизм… — пробормотал Каховский-старший. — Узнаю руку Игоря…

— Па, — не без ехидства ответил Валька, — на змеях летали, это документальный факт. В Первую мировую поднимали наблюдателей…

— Ну-ну… Что там дальше?

— Слишком контрастно, — заметила Вальке мать. — Пропадает ощущение реальности.

— Может быть, — не стал спорить Валька, открывая следующий лист.

Эта картина оказалась строже и вся в тёмных тонах. Единственным ярким пятном была багровая роза — крупная переводная картинка, наклеенная на корпусе гитары в руках девчонки. Девчонка — в высоких шортах и топике, босиком — шла по канату через пустоту. Не глядя под ноги, глядя перед собой; было ясно, что девчонка поёт и играет. На коротко стриженых волосах горел металлический сумрачный блик.

— Подаришь для офиса? — сразу спросил отец, пряча в глазах восхищение.

— Не-а, — отозвался Валька, — я её подарю. Есть кому… Вот для офиса, хочешь?

Каховский-старший захохотал. На листе был он сам — просто сидящий за столом в своём кабинете во время совещания. Но Валька сумел придать отцу какое-то неуловимое сходство с огромным медведем, выглядывающим из берлоги, отчего вся картина приобретала оттенок шаржа. Кроме того, взятый ракурс позволял видеть, что под столом Каховский-старший скинул с ног шикарные туфли и шевелит пальцами.

— Мобильником снял, по-быстрому, — признался сын, — ты меня тогда ещё выгнал… А потом просто перерисовал… Берёшь?

— Беру, — махнул рукой отец. — А дальше?

Картина вроде бы была яркая, цветная, но вот только все цвета отдавали раздражающей кислотой. Единственным "нормальным" пятном среди потока людей, машин и света — Валька нарисовал вечерний центральный бульвар — был обтрёпанный мальчишка лет 10. Сидя с поджатыми ногами на ограждении подземного перехода, он обмакивал палец в стоящую рядом бутылку с молоком и кормил прижатого к груди крошечного щенка. На чумазом лице мальчишки сияла — другого слова подобрать было нельзя — улыбка.

Родители долго молчали. Валька тоже молчал, глядя в окно. По нему шуршал весенний дождь.

— Валь… — тихо сказала Ирина, — а эту — мне? Хорошо? Как раз в галерею…

— Бери, — не поворачиваясь, ответил Валька. Снова воцарилось молчание, и Каховский-старший излишне оживлённо поинтересовался:

— Ну а дальше-то, дальше что?

Валька повернулся, переложил листы. Отец засмеялся:

— Ну конечно, куда без него! Ир, смотри, как он Делароша разрисовал!

— Де ла Роша, — поправил Валька. И, тоже посмотрев на картонный лист, невольно улыбнулся вслед отцу.

Клод-Антуан де ла Рош, тренер Деларош, как называли его те, кто его плохо знал, был похож на героя старого фильма про фехтовальщиков — высокий, изящный, стройный, как танцор, мужчина лет сорока с худым смуглым лицом, узкими губами, на которых часто появлялась тонкая улыбка и ярко-синими глазами. Всегда прямой, длинноволосый, с пружинистым шагом и сильным французским акцентом (хотя он жил в России уже лет десять), он сперва "не показался" Вальке. Пять лет назад его, девятилетнего, отец привёз ранним утром в небольшой зальчик на окраине города, сказав, что хочет, чтобы Валька занимался у хорошего маэстро. Валька не понял — что его, музыке учить собираются? Но он и так играл на гитаре и на пианино, и пел… Валька хмуро качался всю дорогу на сиденье и мрачно посмотрел на неброскую вывеску над входом:

Ш К О Л А

ДЕ ЛА РОШ

Он не спросил отца, что это такое, потому что привык верить отцу. Сергей Степанович оставил сына в машине и исчез довольно надолго. Валька успел соскучиться и даже разозлиться, он ещё и поэтому мрачно посмотрел на незнакомого мужчину, который, не говоря худого слова, приказал Вальке раздеться до трусов и заставил то приседать, то поднимать ноги, то просто мял плечи и руки по всей длине… Пальцы у мужчины были тонкие, жёсткие, сухие и холодные. Наконец он кивнул и обратился к сидевшему тут же отцу (без него Валька ни за что не позволил бы всё это с собой выделывать):

— Ну что ж, хорошо — он сильно грассировал. — Я буду его учить, Серж. Отличный материал. Пусть приходит, ты знаешь график.

Валька смолчал, когда его назвали "материалом". Но в машине потребовал объяснений. Отец буркнул: "Будешь учиться рукопашке."

Валька воспрянул духом. Против этого он ничего не имел и ждал первого занятия с нетерпением. Но каково было его разочарование!

Группа де ла Роша была маленькой — около дюжины мальчишек. Вместо кимоно, татами и боевых выкриков, от которых лопаются уши противника, тут было что-то, похожее на танец или гимнастику, глупое фехтование на палках, плюс — бесконечные рассказы об этикете и нормах поведения. Все обращались друг к другу невыносимо учтиво, мальчишки носили длинные волосы, которые перехватывали лентами, у троих были "заклёпки" — а эти штуки Валька тихо ненавидел. Короче, такого от отца Валька не ожидал и вернулся домой чернее тучи.

Отец сам сказал ему: "Ну что ж. если через месяц захочешь уйти — я не буду против. Но этот месяц — прошу тебя — походи регулярно. Хорошо?"

Валька согласился.

Первое подозрение, что всё не так плохо, появилось у него, когда один из мальчишек — тогда Валька толком ещё никого не знал — в раздевалке сшиб с головы другого спичечный коробок ударом ноги — неуловимо-плавным, красивым. Это называлось "саватта". А через две недели произошло и ещё кое-что. Валька потом долго подозревал, что это подстроил отец… пока не понял, что де ла Рош на такое не согласился бы даже под пыткой.

Де ла Рош и трое его учеников шли после занятий, припозднившись на уборке зала, к автобусной остановке. И прямо возле неё наткнулись на омерзительную, но нередкую в наши дни сцену.

Трое кавказцев, скрутив молодую женщину, тащили её в кусты.

Валька помнил, как де ла Рош оказался рядом в один прыжок.

От первого удара, коротко хрюкнув, завалился носом в траву один нападающий. Второй и третий, отскочив, выхватили ножи, что-то закричали с визгливым угрожающим матом… Де ла Рош не стал ждать и отступать. И через секунду один корчился на земле, держась за воткнутый глубоко в бедро свой собственный нож, а третий — самый молодой — с невероятно вывернутой рукой прыгал вокруг де ла Роша и тоненько кричал детским голосом: "Айайайай дя-дэнь-ка-а, ы-нэ-на-да-а, нэнаданэнада, нэ бу-ду, нэбуду!" Де ла Рош довернул руку — хрустнула, выскакивая наружу через одежду, кость — и бросил: "Прочь, падаль, — и нагнулся к сидящей на земле женщине: — Встаньте, сударыня. Я помогу вам," — и подал узкую ладонь.

До дома женщины и от него мальчишки шли, спотыкаясь — они смотрели не под ноги, а на "маэстро", настоятельно потребовав, что пойдут с ним. А тот был совершенно невозмутим. И лишь перед расставанием досадливо сказал: "Я поступил не по правилам чести, напав на них внезапно. Но меня извиняет то, что я защищал даму от напавших хищных зверей," — и своим обычным наставительным жестом поднял палец.

С этого момента де ла Рош для Вальки стал третьим в мире человеком — после отца и мамы. Вот таким и хотелось быть (даже больше, чем таким, как отец, если честно): холодным, воспитанным, корректным, много знающим и умеющим, никогда и никого не задевающим первым, но дающим в случае чего сокрушительный отпор, готовым заступиться за слабого… Де ла Рош слегка посмеивался над мальчиком. Но не обидно… а то, что к одиннадцати годам Валька заслужил кличку "Чокнутый Лорд", и произносилась эта кличка только в его отсутствие и с опаской, само по себе говорит о его успехах в подражании. Отца Вальки несколько раз вызывали в школу, но он каждый раз дотошно разбирал дело — и качал головой: "Виноват не мой сын." И это было правдой- Валька никогда не начинал первым… кроме тех случаев, когда нужна была его защита.

Учительница литературы как-то раз в сердцах сказала ему: "Ты Дон Кихот!" Валька вежливейше поблагодарил за сравнение — "Дон Кихота" он к этому времени прочитал и "Рыцарь Печального Образа" ему в целом понравился. Хотя Валька и считал, что перед тем, как отправляться на подвиги, тому следовало бы подзаняться общефизической и боевой подготовкой.

Де ла Рош тоже много говорил о рыцарях. Не как об иносказании, а о настоящих. "Самураи, — делал он презрительный жест, — шаолиньские монахи… Кто там ещё герои фильмов из Голливуда? Мы — Европа. Мы корнями — в рыцарстве как воинском сословии. И не должны от него отказываться и забывать его, даже если кто-то этого хочет."

Валька видел, как тяжело он переживал извинения выжившего из ума папы римского — когда тот каялся перед мусульманами за участников крестовых походов. Странно было видеть, что можно так переживать за давно умерших людей. Но Валька поразмыслил — и понял, что в этом и есть справедливость. А как же иначе? Никто же не извинялся перед Европой за турецкие и татарские набеги, за алжирских пиратов, за миллионы угнанных в рабство и убитых…А перед Россией — ещё и за монгольское иго… А раз бородачи в зелёных головных повязках не извиняются — то и им нечего ждать извинений. С этого момента Валька ощутил как бы ниточку какую-то, что ли, протянувшуюся к нему от воинов прошлого. Они перестали быть только персонажами книг, фильмов и рассказов де ла Роша. А что про них говорили плохо — к этому времени Валька понял, что плохо "вообще", без конкретных примеров, говорят чаще всего о хороших людях.

Кстати, де ла Рош имел к крестоносцам непосредственное отношение, Валька знал. Де ла Роши, маркизы Сорель, графы Галуа, служили своей стране со времён как раз крестовых походов. Во время VII крестового похода — в 1248 году, в страшном по ожесточению бою при Мансуре — Людовик IX Святой был поражён мужеством простого сержанта Гиго Роша. Когда пал рыцарь, в копье которого Гиго служил, а вместе с ним был ранен оруженосец, сержант не только не дал остальным людям отступить, не только вытащил из-под клинков визжащих мусульман господина — на плече — и оруженосца — под мышкой — в безопасное место. Он вернулся в бой и с криком: "Бог нам щит!" крушил неверных тележной оглоблей, потому что своё оружие бросил, спасая благородных людей. Вдохновлённые его примером, люди копья воспрянули духом и пошли в наступление, увлекая за собой и всё знамя. Копья и стрелы неверных — близко те подходить страшились, потому что не только человеческие, но и конские черепа разбивало страшное оружие — изранили Гиго, но он упал наземь только услышав пение победных труб.

Людовик Святой, сам явивший в том сражении беспримерную доблесть и видевший неистовое мужество сержанта, сказал: "Если только этот воин останется жив — быть ему рыцарем." Гиго выжил — и получил титул маркиза Сорель, и небольшое поместье Сорель, которое он с чисто крестьянской сметкой "вывел в люди". Уже его внуки старались не вспоминать о "мужичьем" происхождении. Но они не утратили лучшего качества своего предка — воинского духа. На протяжении семи веков не знали они иной службы, кроме воинской. Дед Клода-Антуана вместе с де Голлем эмигрировал в Англию в дни гитлеровской оккупации, а его семья попала в концлагерь Аушвиц и выжила чудом. Отец Клода-Антуана в 56-м подорвался на советской мине, поставленной алжирскими партизанами и, как когда-то отважный Гиго, уцелел. А двадцатилетний Клод-Антуан в 86-м стал лейтенантом парашютистов.

Его карьера оборвалась ровно через десять лет. Находясь в составе миротворческих сил в Боснии, в бывшей Югославии, тридцатилетний майор стал свидетелем того, как мусульманские бандиты вырезали сербскую деревню, мужчин которой как раз парашютисты де ла Роша и разоружили за день до этого — как было приказано командованием международных сил…

Де ла Рош не успел помешать. Но он нагнал банду. Он отдал приказ парашютистам открыть огонь по извергам. Он лично расстрелял с полными штанами сдавшегося в плен главаря мусульман.

И через три месяца был лишён чинов и наград, с позором уволен из армии, без которой не мыслил жизни. А с ним ушли три лучших офицера и пять сержантов его батальона. Не по приказу, а по доброй воле.

В том же году он уехал в Россию. Он и сам не знал, почему. Может быть, потому что ничего более далёкого от своей прежней жизни просто не мог себе представить.

Чемпион вооружённых сил по саватту, фехтованию и стрельбе стал учить мальчишек из богатых семей тому, что умел сам. Сперва ему просто не доверяли — он ничуть не был похож на наводнивших Россию жадноватых и амбициозных "сенсеев", учивших, как надо лбом пробивать стены и ногой крошить камни, но при этом то совращавших учеников, то просто воровавших спонсорские суммы, а то и толком ничего в реальности не умевших. Но потом "братки" и "фирмачи" разобрались, что это за человек. И оробели от осознания собственной незначительности. А уж тут у де ла Роша появилась возможность выбирать учеников — и выбирал он привередливо…

…Де ла Рош ещё дважды брался за оружие. В первый раз — весной 99-го, когда на Сербию напало НАТО. Он поехал воевать добровольцем в отрядах знаменитого Ражнятовича и, вернувшись летом того же года в Россию, отправился на Кавказ. Кое-кто после Второй Чеченской с удивлением рассказывал о сухощавом длинноволосом чудаке в форме, сидевшей, как влитая — чудак сражался в отряде терских казаков и прославился, как беспощадный истребитель "чичиков". А в бою многие слышали, как он что-то бормочет — вроде бы по-французски… Кто-то разобрал слова…

БОГ НАМ ЩИТ, шептал капитан французских парашютистов, БОГ НАМ ЩИТ.

Из Сербии он привёз орден. С Кавказа — казачью шашку с серой надписью по клинку:

ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО — РУБИ СМЕЛО!

Кто-то из предков де ла Роша летом 1812 года погиб от удара такой шашки в "деле" под Миром — а перед тем, говорят, раскроил не одну чубатую голову своим палашом. Но это были старые дела и старые счёты. Честные дела и честные счёты, не имевшие отношения к сожжённым деревням и содранной с женских грудей коже, к живьём закопанным в землю раненым солдатам и вынутым внутренностям детей…

…Когда наступило лето, Валька почти расстроился — он был уверен, что де ла Рош уедет куда-то в отпуск. И де ла Рош в самом деле уехал — но вместе со своими учениками. Как он это делал каждое лето, пояснили Вальке "старички".

В небольшом летнем лагере, затерянном в дебрях огромного заповедника, де ла Рош учил своих подопечных плавать, скакать верхом, стрелять из нескольких видов оружия, бегать, ночевать в лесу, снова драться… и играть в шахматы, писать сочинения и стихи, рассуждать о политике, усваивать манеры поведения в обществе. А ещё…возил на работу в фермерские хозяйства, расположенные по периметру лесов, заставляя мальчишек косить траву, ходить за скотиной, копать землю и осваивать технику. Это немного удивляло, но даже новички привыкали быстро и не спрашивали, зачем это нужно.

Однако, больше всего француз говорил мальчишкам о войне. Поднимая длинный тонкий палец, он цитировал — а ребята слушали его, раскрыв рты:

— Есть великие вещи — две, как одна.

Во-первых — любовь. Во-вторых — война… Но любовь — развлечение, вспыхнет и гаснет. Русские говорили — как береста, мои предки — как солома. Война — дело мужчин, на всю жизнь. Дело солдат. Но солдат — это не только умение владеть шпагой. Только умение владеть шпагой — это наёмник. В его руках это умение может быть виртуозным. Но в решающий момент, когда надо драться, забыв о себе — в решающий момент он отступит. Не из трусости, из расчёта — но тем, кого он защищает, будет всё равно… — а потом добавлял: — Но воин должен, обязан помнить о труде тех, кто куёт его оружие и кормит его. И уважать труд этих людей.

Десятилетний мальчишка не всё понимал из того, что говорил де ла Рош. Да тот словно бы и не стремился, чтобы его поняли. Но…Год назад именно под влиянием знакомства с де ла Рошем Валька нарисовал первую свою "настоящую", как он определял для себя, картину. Собственно, рисовал он и до этого, довольно часто, умел пользоваться и специальными карандашами, и красками разных типов. А рисовал — то карикатурки в школьную газету, то просто так — что-то для себя или для приятелей, то ещё какую-то мелочь. Тут же вдруг подкатило нестерпимое желание — именно нестерпимое! — выплеснуть на "большое полотно" все пока самому не до конца ясные эмоции, накапливавшиеся долгие месяцы.

Валька из карманных денег купил "профессиональный" картон для работ. И долго сидел дома, оседлав стул и подперев подбородок руками, перед поставленным на импровизированный подрамник листом. А потом — потом начал рисовать и не останавливался, пока не закончил. За это время наступил вечер, его трижды звали есть, но Валька отделывался досадливыми выкриками. А на следующий день отвёз картину к де ла Рошу.

Валька страшно смущался и чудовищно покраснел, когда отдавал картон маэстро. А потом долго-долго не смотрел на де ла Роша. Пока тот не положил руку на плечо мальчишки. Валька поднял глаза — и увидел, что де ла Рош улыбается. Улыбка была удивлённой и благодарной. Де ла Рош что-то сказал по-французски, Валька не сразу понял, и де ла Рош повторил. Тогда Валька разобрался, что его благодарят — церемонно и витиевато, как в средние века. А потом де ла Рош вдруг поцеловал мальчика в лоб и бережно унёс картину к себе в кабинет. Где и повесил над рабочим столом.

Валька хорошо помнил, что нарисовал. Хотя не взялся бы объяснить, откуда на него свалился такой… символизм, что ли? Это не характерно для тринадцатилетних мальчишек. Но вот поди ж ты…

Всю центральную часть картона занимала фигура могучего воина — в средневековых доспехах, настоящих, не помпезных "консервах" из кино, в порванной накидке с королевскими лилиями. У воина было лицо де ла Роша — немного огрублённое и моложе, именно так Валька представлял себе Гиго Роша. Сержант Рош что-то кричал (наверное — "Бог нам щит!") и раскручивал над головой оглоблю. За его спиной вместе тесно — плечом к плечу, если так можно сказать — высились Нотр Дам и Кремль, Биг Бен и Кёльнский Собор, памятник Русалочке и орган Святого Бавона…А спереди наползали на сержанта многочисленные фигуры. Тут был козлобородый мулла с заляпанным кровью Кораном и взглядом фанатика. Тут был звероподобный бандит с автоматом и в зелёной головной повязке. Тут был лощёный смуглый бизнесмен, прятавший за спиной длинный нож. Тут была похожая на Смерть шахидка в чёрном, обмотанная пачками динамита. Тут был носатый сопляк с палкой в руке и пеной на губах. Тут был вампироподобный "аксакал" в пёстром халате и с мешком героина. И ещё много-много других — хорошо узнаваемых! — "персонажей". Турки, пакистанцы, арабы, чеченцы… А под этой картиной Валька напи — сал размашисто и густо алой краской (и опять-таки сам не очень понимая, почему!):

ВСТАВАЙ, ЕВРОПА!

Игорь Игоревич, учитель изобразительного искусства в школе Вальки, той картины не видел. Они с де ла Рошем были слишком разными, Валька интуитивно чувствовал: Игорь Игоревич не поймёт. Он был мягким и уступчивым — во всём, кроме одного: отстаивания интересов Искусства с большой буквы. Может быть, именно поэтому и ушёл из школы после того, как там появился шумный и носатый "лауреат" и "дипломант" Яков Маркович Брицкий с его неприятной привычкой в разговоре "непринуждённо" класть руку на талию мальчишкам…

Валька рассказал о поступке Игоря Игоревича де ла Рошу. И маэстро заметил, что учитель изобразительного искусства совершил достойный поступок. Валька даже хотел их познакомить. Но вовремя понял, что двум мужчинам, двум по-разному хорошим людям просто не о чем будет говорить друг с другом…

Обычно Валька ложился не позже одиннадцати. Приучил себя к этому сам, хотя никто особо не настаивал. Но вечерами пятницы и субботы делал исключения из правила. Субботний вечер он посвящал "выходу в свет" — проще говоря, ходил в школу, где была отличная дискотека. А вечер пятницы проводил дома, засиживаясь далеко заполночь — иногда с родителями (он давно понял, что те могут рассказать много интересного), иногда один.

Сегодня — как раз один. Судя по всему, отец и мама сильно устали за день и намеревались отсыпаться. Поэтому в тишине квартиры бодрствовал лишь Валька. Бодрствовал за компьютером, что для него было не очень обычно. Да, в своё время он переболел "игрушками" и Интернетом — но именно переболел и с тех пор за мощную дорогую машину садился лишь когда было нужно что-то сделать для школы. Да ещё иногда — вот так, чтобы развеяться.

Но сегодня всё было иначе. На него вдруг накатило грустное настроение — после своего "вернисажа" — и Валька решил спрятаться от грусти в сетях "всемирной паутины". Благо это легче лёгкого.

Он включил центр, поставил диск Грига. И уселся за машину.

Сперва Валька заглянул на парочку эротических сайтов и полюбовался на девчонок.

Потом перескочил на "собачий" сайт и повздыхал — он давно хотел собаку, большую, сильную, типа овчарки… но в городской квартире, сколь угодно большой, такому псу будет мучение, это он и сам понимал.

С собачьих проблем Валька отправился на сайты малых городов России. Ему нравилось это занятие, как нравилось путешествовать. Конечно, везде не побываешь никогда.

И поэтому, рассматривая фотографии, карты, читая статьи и рассказы, Валька как бы добавочно удовлетворял страсть к путешествиям. В некоторых "найденных" в Интернете городах он и в самом деле побывал — и каждый раз удивлял местных тем, что знает их города едва ли не лучше их самих. А вот чаты и форумы, даже интересные, Валька не посещал почти никогда — ему казалось противным так "беседовать" с людьми. Говорить надо глаза в глаза, лицо в лицо, чтобы и приязнь, и отвращение были видны…

Это, кстати, говорил де ла Рош.

На этот раз, впрочем, Валька попал-таки на форум, где какие-то пчеловоды из маленького мордовского городка обсуждали свои пчелиные дела. Странно, но это оказалось очень интересно читать, и Валька пожалел, что ничего не понимает в пчёлах. Да и мёд ему не очень нравился.

Когда "сладкая жизнь" немного наскучила, Валька пробежался по ссылкам. Совершенно неожиданно после одного из нажатий экран почернел и остался таким. Валька поднял бровь и откинулся на спинку удобного стула. Вирусов он не боялся — на его машине стояла мощная защита. Но едва он подумал о вирусах, как на чёрном фоне вдруг поплыли режущие глаз алые строчки, и Валька нахмурился.

Ты Каховский? — спросил кто-то.

Да, — подумав(неизвестный терпеливо ждал), ответил Валька.

Старший или младший? — уточнил посетитель.

Кто вы? — напечатал Валька.

Старший или младший? — повторил кто-то.

Младший, — решился Валька.

Передай отцу, чтобы зашёл www.rus.-clear.ru. Как можно быстрее, — сообщил собеседник. И на мигнувшем экране в оформлении из золотистых сотовых ячеек поплыли строчки сведений о разборных ульях.

Пультом Валька выключил Грига. Подумал. И набрал указанный адрес.

Сайт открылся быстро. Это была какая-то самопальная шарага, посвящённая стрелковому оружию. И совершенно непонятно оказалось, как она может быть связана с отцом. Помедлив, Валька набрал в местном поисковике "Сергей Каховский" — и через секунду, не больше, "выскочила" табличка:

Click here after password enter.

Letter for you, Mr Kahovsky

Password, please?[5]

В белом прямоугольном окошке мигал курсор для ввода пароля.

Валька вздохнул разочарованно. Он бы не отказался просто так заглянуть, какие там у отца дела. Но подыскивать пароль — нечестно и глупо. Мальчишка подумал, а не разбудить ли отца? Вдруг что-то очень важное — уж больно странным выглядело такое "обращение",даже не через почту. Но с другой стороны — отец устал, можно будет рассказать ему всё утром. Оставить на кухне записку, притянутую магнитом к холодильнику, как это практиковалось у Каховских.

Решив так, Валька попытался выбросить проблему из головы. Но… это не получалось. Просто не получалось, как он ни старался. Мышка валилась из рук, как говорится. Валька отсел от компьютера, встал, помыкался туда-сюда по комнате. Вынул диск Грига, подумал, порылся на полке с CD. Достал записанный из Интернета диск с песнями барда Третьякова, включил…

Валька вздохнул, ощупью сед на кровать, поставил ноги на её край и откинулся затылком к стенке…

Третьякова любил Игорь Игоревич. Он и дал полгода назад Вальке послушать кассету этого барда — центра или хотя бы магнитолы у преподавателя ИЗО не было…

Валька и сам не заметил, как начал подпевать негромко, не открывая глаз:

Оглянулся на эк ран компьютера. Поерошил волосы, лежащие на плече. Встал.

И вышел на лестницу.

Дверь в спальню родителей была закрыта. Валька постоял перед нею, потом приоткрыл и сказал в темноту, зная, что Каховский-старший проснётся тут же:

— Пап, извини, это очень важно. Можно тебя на минуту?

В субботу занятий в школе де ла Роша не было, но маэстро никогда не возражал против того, чтобы его ученики собирались в помещении в любой момент, кажущийся им удобным — его-то квартира располагалась прямо над школой. Поэтому Валька ничуть не удивился, обнаружив в помещении Димку Бологого, своего тёзку Вальку Щусенко и Яна Савицкого — парнишку на два года моложе, который пришёл в школу совсем недавно. Ян и Валька Щусенко сражались на палках, Димка, сидя на вытащенном в центр зала спортивном "коне", пил лимонад и рассматривал большую фотографию, на которой он сам стоял на импровизированном пьедестале. Валька ограничился общим кивком и отправился в раздевалку.

Де ла Рош проверял шкафчики. Вернее, что-то искал — проверять их ему бы в голову не пришло, они и не запирались. Валька вспомнил произошедшую год назад с одним из новеньких историю — тот поставил в свой шкафчик дорогущий дезодорант — и забыл про него, как и про все прочие принадлежности для мытья. После того, как общими усилиями мелкого удалось запихать в душ, де ла Рош осведомился, указывая подбородком на яркий баллончик: "Так зачем тут стоит эта вещь? — а взъерошенный, но непобеждённый новичок с изумлённым гневом завопил: — Но вы же сами сказали, что в шкафчике доложен стоять дезодорант!!!" Де ла Рош от изумления временно разучился говорить по-русски и разразился длиннейшей французской тирадой, в которой большинство поняли — из-за скорости произнесения — лишь многократно повторённое слово "поросёнок".

— А, Валентин, — де ла Рош кивнул своему ученику. — Ты не поможешь мне найти нагрудник? Один кто-то сунул куда-то и теперь он не находится.

Малосвязно, хотя и ясно по смыслу…Это, кстати, значило, что де ла Рош слегка раздражён.

…Нагрудник нашёлся за шкафчиками. Де ла Рош удовлетворённо кивнул и исчез в двери оружейки, а Валька начал переодеваться, лениво думая, чем бы заняться для начала. Но де ла Рош разрешил его сомнения, выйдя в костюме для саватта и предложив спарринг, постукивая друг о друга своими серебряными перчатками — знаком высшей квалификации стрелка[6].

К этому времени собралось ещё несколько человек и все с интересом столпились вокруг ринга. Де ла Рош и Валька приветствовали друг друга и приняли стойки.

Саватта похожа на смесь гимнастики и танца с боксом и балетом. Когда-то это французское искусство почти погибло (как погибает в наше время английский бокс, упорно превращаемыйв омерзительную месиловку быкоподобных ниггеров), но было спасено энтузиастами и в наше время процветает не только во Франции — в пику всей восточной чушпензии. Известно ведь, что европейские единоборства на голову превосходят китайско-японскую заумь в чисто практическом плане, просто "сэнсэи" умело напускают туману вокруг своих "искусств" — ну и Голливуд помогает. Реальная история рукопашных боёв на войне (а никакого другого показателя эффективности просто не существует, так как искусства боевые!) показывает, что европеец даже без оружия легко разделывается с двумя-тремя "восточниками" одновременно при помощи полудюжины хорошо отработанных ударов и бросков. Не говоря уж о том, что большая часть рассказов и трактатов по "восточным единоборствам" — наглая фальсификация первой половины ХХ века.

Де ла Рош, который и так не выглядел пожилым, на ринге вообще преображался (как и в любой "бодрящей" ситуации). Казалось, что это молодой парень — быстрый, сильный и ловкий солдат. Валька, как и все ребята, не раз познавал на своём опыте, что это не только "казалось", но и "есть"… и ещё как "есть"! Но и сам Валька недаром уже носил красные перчатки. Все неприятные мысли, оставшиеся после ночи, вылетели из головы мальчишки моментально, им там просто не нашлось места. Валька продержался минуту, что было своеобразным рекордом — и де ла Рош коротко похвалил ученика, а со стороны зрителей раздались аплодисменты.

И в этот момент неприятные мысли вернулись…

… — Маэстро, мне надо с вами поговорить.

Де ла Рош поднял глаза на стоящего перед ним Вальку. Валька не переоделся и смотрел прямо и открыто, с надеждой.

— Я весь внимание, Валентин, — наклонил голову де ла Рош. Валька покачал головой:

— Если можно… не здесь.

Де ла Рош сделал короткий жест в сторону оружейки. Вошёл первым и присел на край стола, скрестив руки на груди. Валька прикрыл дверь.

— Мастер… — начал он и замялся. Де ла Рош молчал. — Мастер, — решительно повторил Валька, перейдя на французский, — ночью отец получил какое-то сообщение… Он сильно забеспокоился и ничего не стал мне рассказывать. Но я ощущаю тревогу… явственную и определённую. Совершенно. Я боюсь. Не за себя, а за родителей.

Де ла Рош чуть поднял уголок губы:

— Я полагаю, Валентин, тебе известен специфический бизнес твоего отца? — Валька кивнул. — Как мне известно, он давно отошёл от подобных дел, но, может быть, что-то осталось? Так сказать, звонок из прошлого? Они часто бывают неприятными…

Валька слегка повёл плечами:

— Нет… я не думаю… это непохоже. Отец пару раз получал такие "звонки". Но всегда только по-злому веселился, как перед боем… А сейчас… — Валька перешёл на русский: — Я бы сказал, что он испуган, если бы не знал, что это невозможно.

— Вот как? — де ла Рош указал на стол рядом с собой, и Валька присел, сцепив пальцы между колен. — Но я не могу поговорить с Сержем. Он вряд ли станет со мной откровенничать.

— Я знаю… — Валька вздохнул. — Я просто решил рассказать… Чтобы стало легче, трудно носить в себе беспокойство… — он посмотрел на тренера. — Простите, маэстро.

— Ты хорошо знаешь своего отца? — вдруг спросил де ла Рош.

Валька посмотрел изумлённо, открыл рот… и отчётливо выпустил воздух.

Отец. Весёлый, сильный, смелый… Никогда не теряющийся, не унывающий, умеющий всё на свете. И вдруг Валька понял, насколько непраздный вопрос задал де ла Рош.

А ещё — какой он, отец? Бизнесмен. Начальный капитал сделал на откровенном криминале, это Валька тоже знал. И не укорял отца, потому что такое было время и потому что он щедро тратил деньги на полезные и нужные людям вещи. До этого — служил в армии, родился и рос в этом же городе, тут же ещё в школе познакомился с мамой… И… Валька поймал себя на мысли, что мало знает об отце. Хотя бы о его деле. Недвижимость? Но почему несколько раз Валька видел его со странными людьми, от которых — не физически, но ощутимо — пахло сталью и порохом? Лица людей словно были обожжены раз и навсегда невидимым огнём, слова — сухи и коротки. Что связывало с ними Сергея Каховского? Не бизнес — это точно. Ничего, ни капелюшечки, не было в этих людях от бизнесменов… Огромными неоновыми буквами был написан на их лбах девиз стивен-кинговского Роланда Дискейна: "Моё дело — свинец." Но и с "братковскими" боевиками у них было столько же общего, сколько у волка с бультерьером — и недолго думать, кто есть кто и за кем будет победа, случись между ниминастоящее"дело"…

Так чем же занимается отец?

Валька начал кусать щёку изнутри. Отрывисто спросил:

— А вы как думаете, в чём дело?

Де ла Рош смотрел на мальчишку внимательно и странно. Потом сказал:

— Если что-то случится… запомни: на меня ты всегда можешь рассчитывать. В любой ситуации. Запомни это твёрдо, мальчик. В любой.

В Парке Отдыха Валька взял напрокат коня. Вообще-то ему ужасно жалко было этих замученных животных, и он каждый раз устраивал своему "транспорту" праздник, покупая на ближайшем рынке что-нибудь вкусное. Кони это чувствовали и тянулись к мальчишке. Всей душой. Валька был уверен, что душа у них есть — по крайней мере, куда больше, чем был уверен в наличии души у многих людей. И сами кони под Валькой вели себя так, как будто несли гусарского корнета — словно обретали утраченное достоинство…

Когда едешь верхом — отдыхаешь душой. Эту формулу Валька вывел для себя самостоятельно, хотя подозревал, что он не первый. Конечно, по городским улицам не пустишься галопом. Но и шаг — занятие приятное. Да и не выезжал сейчас Валька в город — ехал себе по парку…

И всё-таки на этот раз полностью избавиться от неприятных мыслей не удалось. Конь, очевидно, чувствовал настроение всадника — косился и похрапывал. Валька успокаивающе похлопал его по шее, пробормотал:

— Ну-ну… — и, чтобы окончательно развеяться всё-таки, пришпорил коня каблуками узких лакированных сапог. Тот моментально рванулся в галоп по аллее парка, давно ждал этого. И бешеная скачка вышибла из мыслей тошнотную тягомотину. Валька склонился к конской гриве и не думал ни о чём. Каждый раз, когда он так скакал — где бы это ни было — ему начинало казаться, что ещё секунда, другая… и он пробьёт какой-то барьер. И, может быть, увидит что-то… что-то необычное. Как в однажды виденном старом мультике, где в музее истории вдруг ожила под взглядом мальчишки конная пулемётная повозка со странным названием "тачанка"…

… — Отстаньте! Помогите! На по-мо-о-ощь!!!

Валька осадил коня, от неожиданности захрапевшего нутром. Крик повторился. Девчоночий крик, отчаянный и беспомощный. А ещё через миг Валька увидел за кустами — с высоты седла — трёх парней своего возраста, выкручивающих руки девчонке.

Конь проломил кусты грудью. Из-под самых копыт с воплем ужаса порскнул кто-то — только что такой храбрый, с девчонкой-то… "Хрясть", отчётливо сказал сапог, ломая зубы не успевшему увернуться второму. Третьего уже не было видно, и Валька рванул повод.

Девчонка стояла возле дерева, прижав руки к разорванной спереди до живота майке. Валька понял, что перед ним "уличная" или вообще беспризорница — его возраста, как и нападавшие (которые, кстати, уже все исчезли с поля короткого боя и никаких признаков близкого наличия не подавали), худая, с мокрыми серыми глазами и спутанными каштановыми (вроде бы — под грязью не поймёшь) волосами. Девчонка смотрела на Вальку, не отрываясь. Почему-то ощущая неловкость, он спросил:

— Чего они хотели-то?

— Деньги… я за утро насобирала… и вообще, — девчонка всхлипнула судорожно, потом криво улыбнулась: — Чего они хотеть могли-то?

— Ты где живёшь? — Валька чуть наклонился с седла. Девчонка неопределённо махнула рукой с тонким запястьем:

— Там… Спасибо… я пойду… — её взгляд стал опасливым. Жизнь на улице давно научила её, что такие вот мальчишки могут быть гуда опасней уличных гопников. Валька протянул руку:

— Садись, я подвезу. Куда скажешь… — и, видя, что девчонка мнётся, добавил: — Я тебе ничего не сделаю, слово чести.

Взгляд девчонки стал изумлённым. Она ещё помедлила, потом нерешительно взялась за Валькины пальцы, готовая в любую секунду отдёрнуть ладонь. У Вальки почему-то сжалось горло, он кашлянул и помог девчонке сесть впереди. Она окаменела. Валька разобрал поводья:

— Куда везти? — спросил он.

— Всё равно, — вдруг устало ответила девчонка.

— Тогда поедем в "Солярис", — сказал Валька и сам удивился. Не собирался он ничего такого говорить… — Это моё любимое кафе…

…Может быть, бармен известной на Левобережье "молодёжки" и развернул бы Вальку с его спутницей, но "Солярис" на треть принадлежал Каховскому-старшему, и Валька преспокойно занял столик. Спросил усевшуюся на краешек девчонку:

— Тебя как зовут?

— Света… — тихо ответила та.

— Я Валька, — он оперся локтем на спинку стула. — Что будешь?

— Я… как ты…

Валька заказал мороженое, потом понял, что на самом деле хочет есть, добавил к заказу какао и бефстроганов. Мальчишки из группы "Анимэ", которую "раскручивало" кафе, наигрывали что-то электронное — так, для разминки. Валька успел управиться с половиной порции и обнаружил, что Света съела всё. Он отложил вилку и предложил:

— Ещё?

Девчонка подняла глаза. Вздохнула:

— Да… если можно.

— Можно, — Валька вместо того, чтобы подозвать официанта, сам подошёл к стойке, а потом подсел к музыкантам. Через полминуты "МР-3" утихла, послышались звуки рояля (конечно, тоже электронного, но что делать?), а потом — голос Вальки. Он пел, наклонив микрофон — пел всё того же Третьякова:

Краем глаза он увидел, что Света — хотя ей уже принесли заказ — смотрит в его сторону. Валька сам себе удивлялся — и продолжал делать то, что делал…

Спасибо, пацаны, — это он бросил ребятам из "Анимэ", вставая из-за синтезатора.

— Да не за что…

— Классно играл…

— Хоть когда давай… — посыпались разноголосые ответы.

Он вернулся за стол. Улыбнулся:

— Ешь, что же ты?..

…Узкая полоска пляжа была пустынна — не настал ещё купальный сезон. Валька остановил коня, соскочил, помог сойти девчонке. Забросил поводья коня на развилку в незапамятные времена выброшенной на берег коряги. И отошёл к самой воде. Подобрал в песке несколько камешков, начал бросать в воду. О Светке он почти забыл — вернулись тревожные мысли. И обернулся, собираясь ехать в парк.

Девчонка, нагнувшись, стягивала с себя трусики. Её джинсы, кроссовки и майка — новая, купленная Валькой с лотка при выезде из парка — лежали на коряге. Увидев, что Валька обернулся к ней, Светка выпрямилась, глаза её округлились, она отчаянным и беззащитным жестом прикрылась… но потом, закусив побелевшую губу, опустила руки и наклонила голову.

— Зачем это? — спросил Валька. Его вдруг охватила злость — не желание (он знал, что это такое, хотя ни разу не был с девчонкой), а именно злость. — Зачем это?! — звеняще повторил Валька.

— Я думала… — прошептала она. — Я же должна… с тобой… ты же…

— Оденься, — выдохнул Валька. — Немедленно. Сию секунду.

Он отвернулся, сел на корточки у воды, плеснул себе в лицо. Вода пахла цвелью и мазутом. Валька успел понять, что его тошнит…

…В медленно идущие на дно ошмётки непереваренного бефстроганова тыкались невесть откуда налетевшие мальки. Валька тупо созерцал это зрелище и не сразу понял, что света помогает ему встать и усаживает на корягу. Она успела одеться и теперь села рядом.

— Что с тобой? — испуганно спросила она. Валька помотал головой. — У тебя что, припадки?!

— Припадки… — криво улыбнулся Валька. — Весь день сегодня наперекосяк… Нет у меня припадков, это возрастное…

Девчонка села прямо, недоверчиво переспросила:

— Нервное?.. — потом снова посмотрела на Вальку и сказала: — Если хочешь… если хочешь — я всё сама сделаю, ты не стесняйся… Я не обижусь… на тебя не обижусь. Честное слово… Ты хороший…

— Не надо, — Валька посмотрел на неё и увидел, какие у Светки красивые глаза, и ужаснулся тому, что девчонка с такими глазами… — Поехали ещё куда-нибудь. Просто так.

— Па, — Валька сел напротив, — у тебя денег нет? На завтра, а то я на нулях.

— Если я не ошибаюсь, — Каховский-старший потянулся на стуле, — утром у тебя было около ста евро.

— Сто тридцать, — честно ответил Валька. — Я их почти все отдал.

— Кому? — поинтересовался отец.

— Так… одной девчонке. Беспризорной…

— Интересно… — Каховский-старший нахмурился. — Надеюсь, не проститутке?

— Она хотела, — Валька смотрел в угол. — Она младше меня, и она хотела… Но я отказался. Её Светкой зовут. Мы весь день были вместе, а вечером я ей отдал деньги… Мне стало стыдно, что я так живу… Па, — Валька посмотрел на отца, который внимательно его слушал, — почему так? Откуда их столько? Я же и раньше видел и всегда жалел…

— Ты хочешь спросить, не виноват ли я? — медленно поинтересовался Каховский-старший. — Я и такие, как я? Наверное, виноваты. Ты знаешь, что я хотел стать археологом? — Валька ошарашено помотал головой. — Это правда, археологом… — подтвердил отец и чему-то улыбнулся. — Спроси у своего Игоря Игоревича, он расскажет… А вместо этого я стал бандитом, я бы не поверил, если бы мне сказали об этом в школе, я бы в драку полез…Но мы не вырывали куски изо рта у стариков и детей, Валька. Мы не делили то, что должно принадлежать всем, сын. Воду, свет, тепло, знания… Это из-за них всё так, как есть. Из-за них, и из-за тех, кто по их указке правит страной. Русские им… — Каховский-старший замялся, глядя на молчащего Вальку. И решительно закончил: — Русские им — кость в горле. Поэтому, чем больше беспризорных, больных, наркоманов, подонков — тем им лучше.

— А что делать? — тихо спросил Валька. Каховский-старший покачал головой:

— Что тут сделаешь, если пока ты помогаешь десяти таким, как твоя Светка — на улице оказываются сто… Тебе сколько денег?

— Я бы так не смог жить, — не слыша отцовского вопроса, пробормотал Валька. — Я бы просто не смог так жить…

— Человек привыкает ко всему, — Каховский-старший положил руку на плечо сыну. — Иди-ка ты спать, на тебе лица нет. На дискотеку-то не пойдёшь ведь?

Валька молча встал, не ответив на вопрос. Пошёл к двери. И не видел, что во взгляде, которым провожал его отец, были боль и жалость.

В воскресный день Валька проснулся почти в полдень — вялый, разбитый, с больной головой. Дома никого не было, только на холодильнике обнаружилась записка:

Валентин!

Будить тебя не стали, поехали по делам. Вернёмся к вечеру.

Родители.

Валька прочитал записку, скомкал, бросил в мусорный мешок. Он чувствовал себя таким же скомканным, как эта записка. Странно, неужели правда такая дикая нервная реакция? Как у истеричной девчонки…

Он обошёл квартиру, заставил себя выпить кофе. Пощёлкал пультом телевизора. Выключил его. Стало очень обидно — какие там дела в воскресенье? Захотелось, чтобы родители были дома.

Валька подошёл к окну. И вдруг увидел одну из отцовских машин.

Чёрный "хаммер" стоял почти у подъезда. Возле него никого не было, но двое парней сидели под грибком, да и за тонированными стёклами ощущалась настороженная жизнь.

Интересно… Валька осторожно выглянул на лестничную площадку. Пролётом ниже сидел на подоконнике охранник. Он оглянулся мгновенно, кивнул Вальке молча. У отца неприятности… но какого плана, если он оставил охранять сына не меньше четырёх человек?

Валька попробовал позвонить отцу и матери — и с мобильного, и с обычного телефона — но каждый раз чутко засекал странноватые шорохи и попискиванья, свидетельствующие о том, что аппараты на прослушке. Но кто мог прослушивать отца — человека, слово которого было законом от Волги до украинской границы, от Тамбова до Ставрополя?!

"Только ОНИ, — холодно подумал Валька. — Государство. ФСБ или кто-то вроде." Валька хорошо знал со слов отца, что все рассказы типа того, что "мафия бессмертна" — анекдотическая чушь. Любая мафия (и вообще любые организации) существует только до тех пор, пока это безразлично (или выгодно) государству. Как только нарушаются его интересы…

Он перестал названивать и вернулся к себе в комнату. Лёг в постель и уснул опять — глухо выключился, а открыл глаза уже только вечером. Первой мыслью было — до чего бездарно прошло воскресенье. Второй — где родители?

Как раз в этот момент зазвонил телефон. Валька сорвал трубку:

— Да?!

— Валь. Ты дома? — голос отца был спокойным, весёлым даже. — Мы едем, через полчаса будем. Что делал?

— Спал, — беззаботно ответил Валька. — За всю неделю отсыпался… Ну, я жду. Пока.

— Пока, — это был голос мамы, чуть подальше. Телефон выключился.

Валька перевёл дух. По крайней мере, они живы оба. Подошёл к окну — охрана никуда не делась. Ну что ж…

…Он успел поесть, когда в прихожей послышались щелчки. Пулей Валька вылетел наружу и, сам от себя того не ожидая, повис на шее у отца:

— Пап!!!

— Ну ты чего? — Каховский-старший засмеялся, отцепил от себя сына. Тот обнял и поцеловал мать, быстро спросил:

— Всё нормально?

— Да абсолютно, — беззаботно ответила она. — Сейчас есть будем.

— А я не голодный, — весело ответил Валька.

— Ну ещё бы, ты на выходные как медведь — поешь и в спячку…

Это было несправедливо, но Валька и не подумал обижаться или возмущаться.

Родители были дома.

Он крутнулся на одной ноге, шагнул к лестнице. Но, уже стоя на первой ступеньке, обернулся и сказал:

— А я вас очень люблю, — и побежал вверх, отчётливо отсчитывая каждую ступеньку.

Он не слышал, как Ирина сказала мужу — и в голосе была горечь, похожая на вкус яда: когда уже начал пить и с ужасом понимаешь — отравлен!

— Как же быть?

— Он справится, — ответил Каховский-старший. И, обняв жену, изо всех сил прижал её к себе — безнадёжным жестом сильного и смелого человека, который уже не может защитить тех, кто ему дорог…

…Уроки на понедельник Валька всегда делал в пятницу, хотя и знал, что почти все его одноклассники поступают по-другому. Поэтому вечер воскресенья остался свободным, и даже мысль, что завтра в школу, не пугала — неделя-то была последней, а потом, как ни крути, как ни думай об экзаменах — всё же лето…

Сидя за роялем в холле, Валька играл Моцарта. Он знал, что мать и отец слушают сейчас у себя, и эта мысль доставляла ему удовольствие, как и льющаяся каплями музыка. Мысли были лёгкими и спокойными, от странного недомогания не осталось и следа. "Расту, — подумал Валька иронично, — матерею…".

Моцарт… Валька прервал игру, сел удобнее на стульчике. Нажал несколько клавиш — просто так. Он и сам пробовал сочинять музыку, но скоро понял, что ничего не получается. Так зачем мучиться, если есть чужая — но она же и твоя, когда её играешь…

Неожиданно и резко ему почудилось чужое присутствие. Не матери или отца — именно чужое. Мальчишка вскинулся. В холле царила полутьма майского вечера. И в этой полутьме Валька заметил около двери промельк — словно махнуло чёрное крыло.

Он вскочил. Бесшумно зажёг свет.

— Ва-аль? — окликнула мама.

— Всё нормально, — спокойно отозвался он, стоя возле выключателя с колотящимся сердцем. Конечно, в холле никого не было, и в коридоре тоже. Да и не могло быть.

За несколько дней до смерти чёрный человек заказал Моцарту реквием — музыку "за упокой души", сказав, что это будут играть на похоронах одного известного лица. "Реквием" играли на похоронах Моцарта…

Валька помотал головой. К концу учебного года расшатались нервы, попытался снова иронизировать мальчишка, но это не получилось.

Он поднялся к себе в комнату и сел возле окна, не зажигая света. Охраны не было, под грибком собралась компания. Валька тихо распахнул двойной стеклопакет окна. Майская ночь ввалилась в комнату — тёплая, пахнущая не городской пылью и выхлопами машин, а — неожиданно! — сиренью и ветерком. Валька оперся грудью и раскинутыми руками о подоконник — и услышал, как внизу не очень умело играет гитара и кто-то поёт песню Шевчука:

Он отвернулся от окна, не закрывая его. Песня продолжала вплывать в тёмный прямоугольник вместе с шорохом чёрной листвы, но он уже не различал слов, бездумно рассматривая привыкшими к темноте глазами свою комнату. Шагнул, снял со стены гитару. Интересно, во дворе знают, как он умеет играть?

Валька привычно пристроил гитару на колене. Подумал несколько секунд. И, выбрав песню, тихонько запел, подыгрывая — для себя:

Он пел в сумраке комнаты, закрыв глаза и представляя себе будущее лето (а вернее — кусочки прошлого, лагерь де ла Роша, своих друзей по его школе…):

И, допевая последний куплет, Валька вдруг с прозрачной ясностью понял: что-то в

его жизни только что кончилось.

Навсегда.

Это был совершенно обычный майский день — день конца календарной весны, а фактически — уже лето, чего уж… Восемь уроков в такой день кажутся издевательством над здравым рассудком, и Валька в душе тоже думал так. Но, будучи человеком выдержанным, не высказывал своих мыслей вслух, в отличие от большинства одноклассников.

И всё-таки, когда прозвенел звонок с последнего урока, и Валька вышел наружу, в коридор школы — у него вырвался довольный вздох.

А в следующую секунду Валька увидел отца. Тот стоял в дальнем конце коридора и явно ждал — смотрел на Вальку.

Это было более чем странно. Сколько Валька помнил, отец в школу не заходил никогда (вот только после его, Вальки, драк, чтобы "морально поддержать сына", как он говорил), заходила мама, да и то — период визитов родителей "просто так" окончился классе в третьем.

— Па? — удивлённо сказал Валька, больше для себя, быстрым шагом направляясь в сторону отца. Хотел повторить то же громче, но отец резким жестом поднёс руку к губам и показал Вальке, чтобы тот шёл следом.

Недоумение мальчишки росло. Оно достигло крайних пределов, когда вместо парадного хода отец привёл его даже не к чёрному, а к старой двери в нижних коридорах. Валька и не знал даже, что дверь открывается!

Они вышли в школьный парк, который всё собирались "окультурить", но никак не доходили руки — и он стоял заброшенный, больше похожий на чудом перенесённый в город кусочек леса. На большой перемене тут любили играть все, но сейчас уроки были позади, царили пустота и тишина. Отец шагал по заброшенной аллее молча и целеустремленно. А в душе Вальки начало расти беспокойство.

Аллея привела к пролому в заборе, свежему, только что сделанному. Отец вылез первым, потом появилась его рука, вдёрнувшая Вальку в дыру. Снаружи стояла машина — не отцовская, какие-то допотопные "жигули". Валька, повинуясь отцовскому жесту, сел на заднее сиденье — и через секунду машина рванулась с места.

Отец молчал. Валька снова и снова порывался задать ему хотя бы вопрос, куда они едут, но каждый раз обрывал себя. Машина петляла переулками крутыми подъёмами, тихими улочками и пологими спусками — скоро Валька перестал ориентироваться. Он уже почти был готов сердито спросить, что происходит, когда отец резко свернул, остановил машину и показал на дверцу.

Они въехали в заброшенный двор через висящие на перекошенных петлях ворота и свернули за буйно разросшиеся сиреневые кусты. От сладковатого запаха кружилась голова. За этими буйно цветущими зарослями виднелся дом — без стёкол, с просевшей крышей и крыльцом из серых досок.

Отец сел на какую-то колоду, лежавшую среди кустов. Похлопал ладонью рядом с собой и сказал:

— Нам надо поговорить. Может быть… — лицо Сергея Степановича дёрнулось, голос дрогнул, — в последний раз, Валентин.

— Что это значит? — тихо спросил Валька, садясь рядом. Его всё больше и больше охватывало опять ранее совсем незнакомое чувство страха. — Что-то с мамой? Па, скажи!

— Пока ничего, — с явным усилием сказал отец. — Но, может статься, ты и её больше не увидишь… сядь, Валя, — неожиданно мягко попросил отец, потому что Валька вскочил. — Сядь. И послушай.

Валька сел, тяжело дыша. Он мгновенно взмок и понял это с отвращением — ощущение прилипшей к спине рубашки было противным. Отец смотрел прямо перед собой, потом заговорил:

— Понимаешь, Валентин… вся жизнь, которую ты знаешь наша, твоя — всё неправда.

Валька промолчал. На секунду ему показалось, что сейчас отец скажет что-то, как из глупого фильма: ты не наш сын, а теперь нашлись твои настоящие родители… или что-то вроде этого. Кажется, Сергей Степанович ожидал вопросов, но, видя, что сын молчит выжидающе, продолжал:

— Я никогда от тебя ничего не скрывал. Ты знаешь, как мы разбогатели.

— Да, — кивнул Валька. — Я знаю. Но ты же так много делаешь хорошего теперь. И время было такое…

— В том-то всё и дело, — Сергей Степанович положил тяжёлые кулаки на колени, обтянутые английскими брюками. — Это довольно типично для нашей среды — мне всё время было стыдно. Пока шёл период первичного накопления… — Сергей Степанович усмехнулся, — нет, тогда не было. Мы мочили и трясли друг друга и разную сволочь, я и сейчас не ощущаю никакой вины… Но где-то в конце 90-х я как будто на поверхность вынырнул. У нас уже всё было… и был ты. Я решил помогать людям.

— Ты и помогаешь, — недоумённо перебил Валька. Сергей Степанович сделал досадливый жест:

— Я не о том… Мы с друзьями организовали… фонд. Фонд Дальних Перспектив, как у Хайнлайна. Не для развоза пиццы и секонд-хенда по приютам, не для протезирования инвалидов войн, хотя всё это нужные дела… Мы стали вкладывать деньги в вещи, которые могли изменить будущее России. Честное слово, Валентин, мы думали не о себе. И уже тогда вдруг начали ощущать, что нам сопротивляются. Никто конкретно, а… — Сергей Степанович поморщился. — Как бы система. Понимаешь? На пиццу она была согласна. Но вещи действительно значимые хоронили на корню. Я не буду тебе рассказывать подробно. Незачем. Когда мы поняли, что официально ничего не сделать, то стали снабжать деньгами — большими деньгами! — и нашими разработками отдельных людей и организации определённого толка. Ты слышал. По телевизору такие организации называют "фашистскими", но можешь мне поверить — нигде нет таких честных и искренних людей, думающих о России, как там… Мы делали это очень осторожно, опыт у нас был. Но месяц назад где-то прокололись. Людей с таким бизнесом, как у нас, при желании всегда можно на чём-то поймать, как ни отмывайся от прошлого. Скорее всего, сегодня вечером нас с матерью арестуют. Пока не знаю, за что. Но почти уверен — арестуют.

— Папа?! — Валька вскочил. Сергей Степанович силой посадил его:

— Молчи и слушай. Это не наезд, Валя. Это не разборка образца 90-х. Этого я никогда не боялся, и ты знаешь — у меня и сейчас достаточно людей, чтобы никто и не пытался со мной проделывать такие вещи. Это даже не затея нашего государства. От него я бы откупился, как откупался не раз. Но тут речь идёт о таких деньгах и такой силе, что я перед нею — ничто.

По спине Вальки пробежал холодок. Он неверяще смотрел на отца. Сергей Степанович потрепал сына по волосам:

— Не нравится мне всё-таки, что ты такие носишь… Чёртов Деларош… Помнишь, год назад ты читал книжку Кропилина — "Голубятня среди одуванчиков"? — Валька непонимающе кивнул. — Я её тоже читал в детстве… Так вот. Люди, Которые Велят — не выдумка, — Сергей Степанович приблизил лицо к лицу сына, и Валька с ужасом понял, что отец не шутит. Ему захотелось лечь на траву и уснуть. Чтобы проснуться — и всё было, как всегда. Но он понимал — не будет. И слушал, прикусив щёку изнутри. — Они не глиняные, к сожалению. Их не убьёшь мячиком. И они страшнее и могущественней, чем в книжке. Я знал это, когда начинал бороться. Я просто не мог по-другому. Ведь я… — Сергей Степанович неожиданно улыбнулся. — Я, как ни крути, родился в СССР. А эта страна дольше всех сопротивлялась Тем, Которые Велят. Может быть, ты услышишь про меня и про маму ужасные вещи. Не верь. Мы любили нашу страну. И хотели, чтобы жил и был счастлив наш народ. За это нас будут судить; всё остальное — слова. Знай это.

— Папа, — прошептал Валька. — Ты так страшно… я хочу к маме, хотя бы поговорить…

— Нельзя, — покачал головой мужчина и на миг прижал к себе мальчика. — Слушай дальше. Сперва я хотел отправить тебя в Светлояр. Ты не знаешь, где это, да теперь и неважно — поздно, слишком далеко. Тебя схватят.

— Я никуда не поеду! — вскрикнул Валька.

— Поедешь, — жёстко ответил Сергей Степанович. — Если нас с мамой арестуют, то ты не сможешь оставаться на свободе. Под предлогом того, что ты несовершеннолетний, тебя возьмут и поместят в какой-нибудь закрытый детдом. И никакие адвокаты тут не помогут. А через тебя будут давить на нас. Они это умеют очень хорошо… — он перевёл дыхание. — На свете нет мест, где можно совсем не опасаться Тех, Которые Велят. Но есть места, где им трудно будет тебя найти. И есть люди, которые смогут тебя защитить. Слушай внимательно, Валентин. Мы очень старались, чтобы ты рос смелым, сильным и честным. У нас это получилось. Но ты ещё мальчик и тебе будет трудно и страшно. Ты должен запомнить, что тебе будет трудно и страшно. И всё-таки, если ты будешь умным и осторожным, ты доберёшься до безопасного места. Нам с мамой будет легче. Не пытайся с нами связаться — никак. Не смей даже думать об этом. Если мы сможем вырваться — мы сами тебя найдём. Я клянусь. Только мы. Никаких "людей от нас". никаких звонков, никаких писем. Мы — или никто… — Сергей Степанович потёр лоб. — Я заговариваюсь… Так вот. Что надо делать. Сейчас ты переоденешься. В машине есть вещи. Они средненькие, ты будешь выглядеть мальчишкой из семьи — комсикомса… Молчи, слушай и запоминай! — прикрикнул Сергей Степанович на сына, умоляюще открывшего рот. — Свой паспорт, ученический билет, кредитку — всё выкинь прямо здесь. Дипломат тоже оставишь. У тебя будет другой паспорт — и всё, но и им не пользуйся без крайней нужды. Будут деньги. Я дам тебе рубли, пятьдесят тысяч сторублёвками. Ни в коем случае и нигде не доставай их все сразу, положи в разные места одежды. В этом дворе ты дождёшься ночи. Не вечера, а ночи, часов двух. Выберешься из города. Пешком. Запомни, твой портрет будет везде, тебя будут искать, причём будут искать в основном честные и хорошие люди, искренне старающиеся вернуть домой мальчика — может, сбежавшего, может, потерявшего память. Не знаю, что придумают. Они легко используют в своих интересах честных и добрых, вот что самое страшное. Вслепую используют, заставляют воевать за себя… я опять заговариваюсь… Как можно меньше попадайся людям на глаза. Иди пешком. Иди по ночам. Днём спи в лесу, ты знаешь, как, но не забывай приводить себя в порядок, ты должен выглядеть не бомжонком, а обычным мальчишкой. Карта у тебя будет, хороший атлас…

— Куда мне идти? — прошептал Валька. — Куда идти?

— Пойдёшь на запад. Сориентируешься по карте. Если возьмёшь темп, то через неделю выйдешь к белорусской границе в районе Витебска. Границу переходи в стороне от КПП. Там её и нет, в сущности. В Белоруссии тебя тоже могут искать, но вряд ли. И всё-таки не расслабляйся. Ни в коем случае не расслабляйся! Понял, сынок?!

— Понял… — онемевшими губами прошептал Валька.

— Ты пойдёшь на озеро Нарочь. Там есть кордон Свясьцы. Лесника зовут Ельжевский. Ельжевский Михал Святославич. Михал — ударение на первом слоге, это имя, а не сокращение… Когда придёшь на кордон, просто попросись ночевать, а потом скажи ему — если будет не один, выбери момент, чтобы с глазу на глаз — скажи: "Все мы дети одной матери, — а он тебе ответит: — И руки у нас чисты." Ты будешь жить у него и делать всё, что он скажет. Он не подведёт — скорей, небо рухнет.

— Оно рухнуло… — прошептал Валька. — Папа, папочка… а как же мама?!. Что с вами будет?!

— Не знаю, — честно ответил мужчина. Встал, поднял сына, стиснув его плечи. — Если случится… самое страшное…

— Нет! — вскрикнул Валька, его лицо исказилось. — Нет, нет, нет!

— Если случится самое страшное, — беспощадно продолжал Сергей Степанович, — ты должен поклясться мне, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не простишь тех, кто разрушил нашу жизнь и нашу страну. Ты можешь простить наших убийц. Но тех, кто их направлял, ты не имеешь права прощать. Ты должен поклясться мне, что станешь мстить. Любым оружием и любым способом. До своей смерти. Ты клянёшься мне в этом? Помни: может быть, мы видимся в последний раз. И не смей плакать, Валентин.

— Я не плачу, — мальчик сжал зубы так, что заскрипела отставшая эмаль. Вскинул глаза на отца. — Я не плачу и не буду плакать. Я всё запомнил… папа, я хочу остаться с вами! — вырвалось у него с такой мукой, что Сергей Степанович беспомощно пошатнулся. — Я не знаю… давай поедем домой, возьмём пистолеты и попробуем уйти вместе… или просто станем отбиваться, пусть даже умрём, но только вместе, я прошу, папочка!

Сергей Степанович покачал головой:

— Если мы это сделаем — то мы признаем свою вину. И тогда вместе с нами пострадают десятки тех, кто сейчас может избежать ареста. Я отвечаю за этих людей… А бежать не удастся. Дом под наблюдением… и Ирину я не оставлю.

— А я?! — выкрикнул мальчик. — Я…

— Пойми, нам будет легче, в тысячу раз легче, маме и мне, если мы будем знать, что ты — не в их руках, — тихо сказал Сергей Степанович. — Пойми и прости нас.

Огромными глазами мальчик смотрел на отца. В этих глазах горело и рушилось что-то такое, отчего Сергею Степановичу стало больно — больно под сердцем. Но он сказал непроницаемо:

— Помни: вернуться за тобой можем только мы сами. Здесь — не верь никому.

Валька медленно кивнул. И так же медленно сказал — слова падали ртутными каплями:

— Я клянусь честью, что сделаю всё, как ты сказал. Сейчас. И… потом тоже.

Сергей Степанович встал.

— Я люблю тебя, Валя, — сказал он тихо.

Это очень страшно — когда хочешь и не можешь плакать.

Сжавшись, Валька сидел на колоде. Где-то — не очень далеко — шуршали время от времени машины, пару раз слышались людские голоса. Но всё это теперь были звуки из другой жизни. Из совершенно другой.

Нельзя было встать. Нельзя было пойти домой. Дикая мука: Валька был в родном городе, его дом стоял, наверное, совсем недалеко — но туда нельзя было пойти. Нельзя было вернуться к отцу и маме.

Страшнее этого Валька не мог себе представить ничего. Он даже не думал, что можеть быть — так.

Кто он теперь? Эта мысль пару раз скользила на краешке сознания, но тут же уходила — разве важно? Разве теперь вообще что-то может быть важно? И неужели всё-всё-всё может кончиться вот так — сразу, как, наверное, кончается для человека при взрыве: просто сразу темнота… нет, не темнота — ничего.

Ни-че-го. Валька ухватился за эту мысль и поднял голову. За кустами сирени виднелся старый дом. Он войдёт туда. Там наверняка найдётся… что-нибудь, что можно закрепить на балке, на каком-нибудь крюке, верёвка какая-нибудь. И… Разве он будет первым? Сколько его сверстников кончают с собой, хотя у них нет и сотой доли той беды, которая обрушилась на него…А потом не будет страшно, не будет больно, а будет ни — как — и это хорошо, потому что никак — это и есть никак.

Валя, сказала мама. Валька отчаянно обернулся, подталкиваемый какой-то дикой надеждой. Никого не было, но он точно слышал мамин голос. Точно.

Нет. Валька помотал головой, крепко зажмурившись. Они живы. Они с отцом пока живы. И верят, что жив он.

Значит, он будет жить.

Валька встал и начал бесшумно пробираться к выходу из заброшенного сада…

…Отдавая распоряжения сыну, Каховский-старший, наверное, просчитал не всё. Он не просчитал в первую очередь, как заметен будет четырнадцатилетний мальчишка на пустынной ночной улице. Валька же (тупое отчаянье сменилось холодной расчётливостью, хотя боль никуда не ушла) понял это, едва высунув нос на улицу. Он был близко к окраине, но и отсюда "выйти из города" — это пройти не меньше трёх километров прежде чем начнутся леса пригородной зоны.

Часы на его руке (дешёвые, китайские) показывали полвторого ночи. В центре сейчас вовсю работают клубы и бары, будь его воля — он бы пробрался именно в центр… но Валька сообразил, что в этом отец прав. В городе не спрячешься. Город внушает чувство ложной безопасности (вон сколько людей, поди найди!) — и выдаёт того, кто пытается в нём скрыться. Случайной встречей, случайно брошенным взглядом…

Насилуя себя (до физической боли), Валька понял: надо делать так, как сказал отец. Даже если каждый шаг из города, от близких, будет равен шагу босиком по раскалённому углю (а Валька знал, что так и будет).

Он один. И он должен спасаться…

…Валька пережидал в кустах напротив школы де ла Роша, пока проедет патрульная машина. Он устал, хотелось есть и — болезненно — спать. К школе его привело неосознанное желание ещё раз взглянуть на неё. Ведь по пути же…

Отжавшись на руках, Валька начал вставать с росной травы. И удивлённо увидел, как открылась дверь — и на крыльцо вышел Димка. Постоял, насвистывая и отряхивая руки (с низ сыпалась какая-то пыль), потом сказал за плечо:

— Я пойду, завтра доделаю. Там немного осталось, а уже в школу скоро. Посплю хоть…

— Погоди, я подвезу тебя, — донёсся голос де ла Роша откуда-то из глубин здания.

— Да не надо. Мне не влетит, мы же предупредили, — и Димка шагнул с крыльца.

И… Валька нарушил приказ отца. Нарушил его запрет. Просто в этот момент ему до такой степени стало жутко и одиноко, что он не успел себе напомнить о словах Каховского-старшего: "Не верь никому!"

Да и не умел он никому не верить.

Это могло стать роковой ошибкой. Те, кто не верит никому, ошибаются редко. В этом их сила. А слабость — слабость в том, что к ним никто не подойдёт, не подбежит, как побежал к Вальке Димка, услышав шипение из кустов: "Ди-и-и-иммм, Димммм!.." И для них никто не сделает того, что было дальше.

Просто так.

Не задавая вопросов.

Бесплатно.

Потому что было ясно: в беде — друг…

… — Сделайте погромче, — попросил Валька. Де ла Рош, левой рукой ведя "Пежо", правой увеличил громкость приёмника:

Валька лежал на полу между задним и передними сиденьями, прикрытый спущенным покрывалом. Впрочем, де ла Роша никто не останавливал, и уже минут пять как машина маэстро мчалась через пригородную зону.

— Валентин, — сказал де ла Рош, не оборачиваясь. — Мы можем сейчас поехать… в одно место. Там ты спрячешься и будешь ждать. Сколь угодно долго. Я просто предлагаю.

Это была соблазнительная мысль. Вот сейчас он скажет: "Да!" — и взрослый человек будет о нём заботиться, возьмёт на себя если не все, то часть проблем — хотя бы где спать, что есть…

Валька стиснул зубы. И ответил:

— Нет, маэстро. Спасибо, но — нет. Вы и так рискуете. Я даже не говорю вам, куда я отправлюсь. И я не хочу вас подводить, потому что, когда меня у вас найдут… а найдут обязательно, поверьте мне… скажут, что вы меня похитили… — Остановите, пожалуйста. Я пойду дальше сам.

"Пежо", вильнув, свернул на обочину. Валька выскочил из машины. Задержался на миг, лицо его исказилось, он хотел попроситься обратно… но повернулся и пошёл через узкую полозку луговины к смутно темнеющему в утреннем тумане лесу. Молча. И так же молча де ла Рош перекрестил его исчезающий силуэт…

…Потом он долго смотрел туда, где растаял в предутреннем сумраке его лучший ученик — превратился в туман, в шорох кустов, в росный рассвет, стал одним из сотен тысяч таких: неприметных, никому не нужных, обречённых. Растаяли картины, музыка, смех, мальчишеские надежды, сны, мечты. Было — и нет.

Я назову тобой дорогу… — пело радио. Де ла Рош медленно

опустил глаза и внезапным резким ударом вмял панель индикатора внутрь. Музыка захлебнулась, с треском посыпались искры.

— Меrdе[7], — тихо и яростно сказал француз. И, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза. Губы его шевелились.

Майор де ла Рош молился.