Вадимка

Глава первая ВАДИМКА ПОССОРИЛСЯ С БАБУШКОЙ

Каждый год, как только начинается лето, мы набиваем рюкзаки всякой всячиной, берём палатку, спальные мешки, резиновую лодку, ружья, спиннинги и едем в тайгу.

Езда у нас длинная: и на тысячу километров, и на две. Иногда по месяцу в тайге скитаемся, иногда больше. А в самую глушь попадём — и двух месяцев не хватает.

Транспорт у нас разный. Сначала на самолёте летим — через хребты и реки, потом на машинах едем. Где машине ходу нет — на лошадей садимся. Лошадь отказала — олень есть. А уж где олень не пройдёт — пешком пробираться надо.

Милое дело пешком идти!

Нынешним летом решили мы на север податься. Сын мой, Вадимка, с начала весны стал приставать:

— Бери, батя, в тайгу, хватит обещаниями кормить.

Я, правда, виноват перед ним, потому что каждую зиму говорю:

— Наступит, Вадимка, лето — непременно двинемся.

А приходит пора, я на попятный иду: дескать, давай в другой раз, когда дорога полегче будет.

Да разве бывают лёгкими таёжные дороги?

В этом году Вадимке исполнилось двенадцать; незаметно парень подрос, в шестом классе учится. С одной стороны, вроде взрослым становится, с другой — такое натворит, будто и пяти нет.

— Ладно, друг, — соглашаюсь я. — На этот раз твёрдо. Только насчёт отметок посматривай.

Отметки у Вадимки серенькие: троек в табеле — как лебеды в запущенном огороде. Если четвёрка мелькнёт, так она как василёк в лопухах. По поведению, скажем, иль по труду.

Физкультуру Вадимка не любит. Я в его возрасте волчком крутился; на турнике, на брусьях, на кольцах — везде мог. Ему ж дважды на турнике подтянуться в тягость, на кольцах мешок мешком висит. Не знаю, как учитель за год тройку выставил! Я б непременно двойку вкатил: думай, как дальше жить.

Оттого Вадимка и хилым кажется. Плечи узкие, руки, ноги будто палки-ходули, грудь впалая — мускулов не видно. Если б не чуб каштановый да не глаза карие, задумчивые — смотреть бы не на что.

Глаза у него материны, а мать у нас красавица: и лицом и фигурой хороша. Про себя промолчу — неудобно самому себя расписывать.

Если начистоту говорить, есть в Вадимке кое-что от меня. Любит он животных: кошек, собак, кроликов. Птиц любит, особенно голубей. Последний кусок хлеба отдаст, последним глотком поделится. На крыше сарая голубям жильё устроил, а в сараюшке кроликов поселил. Бабушкино барахлишко: вёдра старые, кадушки, что давно рассохлись, ржавые кастрюли — всё дальний угол свалил. Бабушка ругает Вадимку, жене моей, Тосе, жалуется. А Вадимка на своём стоит:

— Подумаешь, ржавая кастрюля! Давно на металлолом отдать надо.

Но перед самым отъездом на север случился у нас громкий скандал.

Как-то вечером подобрал Вадимка на улице щенка — красивого, с дымчатой шерстью, с белыми лапами, кругленького, со смышлёной мордашкой. Выбросить его, пожалуй, не могли; видно, тайком удрал и заблудился. Вадимка туда-сюда глазами зырк-зырк — не видно хозяина. Цоп щенка за шиворот и — дуй не стой!

Мы живём на третьем этаже, выше нас — чердак. На этом чердаке и спрятал сын щенка. Картонный футляр от телевизора утащил, коврик от своей кровати, Алёнкины кукольные тряпки. А ночью, когда все уснули, он щенка на свою кровать перенёс.

Просыпаюсь утром, слышу: бабушка кричит, Алёнка плачет. Ну, думаю, то ли утюг перегорел, то ли Алёнкины куклы украли. Вхожу в детскую — мать моя родная! — из-под одеяла две головы торчат: одна Вадимкина, другая щенячья. Весёлое дело, думаю, — собак в постель класть.

Бабушка одеяло с Вадимки тащит, щенка отнимает.

— Зачем, — кричит, — животину припёр? Для чо на кровать поклал? Может, заразный он аль ишо какой? Дай-кось, дай-кось ево сюда!

Вадимка от неё руками-ногами отбивается, щенка под одеяло суёт. А щенок молчит, словно понимает, что нельзя жаловаться.

Алёнка за Вадимку стоит, с бабушкой воюет: уцепилась за юбку, из комнаты тянет.

Бабушка у нас строгая: лицо гранитное, голос густой, тяжёлый. Губы подожмёт, глазами поведёт — не то что Вадимка, взрослый оробеет.

Я обычно не спорю с ней, а тут не выдержал, заступился.

— Оставьте, — говорю, — Пелагея Павловна! Нравится — пусть держит. На кровать, понятно, класть не следует, а так — почему бы и нет?

Алёнка тоже на бабушку напустилась.

— Не тронь, — кричит, — собачку! Она хорошая, незаразная!

А бабушка на меня нападает: дескать, зачем я сыну в таких делах потакаю, для чего нам псарню разводить, на кой ляд нам щенок этот? А вдруг, не приведи господи, чумной он! Так зачем же беду на себя накликать?

Я по-своему рассуждаю: Пелагея Павловна — старый человек, её надо понять. Поговорит, погорячится и остынет. Возможно, и Вадимка одумается: всё-таки третий этаж не для собак придуман — одни прогулки замучают. И вообще неудобства разные.

Всё бы, наверно, кончилось миром, если б Пелагея Павловна снова за щенком не полезла. Вадимка собачонку руками загораживает. И вдруг как выпалит:

— Не лезь, ведьма старая!

Не ожидала бабушка такого, опустила руки, отвернулась, в глазах слёзы. Ни слова не сказала, в свою комнату ушла. И Вадимка оторопел от своей дерзости.

Тут и Тося подоспела.

— Что у вас такое? — спрашивает. — Почему бабушка ушла?

Пришлось рассказать всё по порядку.

Я думал, Тося будет отчитывать сына. Она же ничего не сказала, покачала головой и ушла с Алёнкой.

— Плохо дело, Вадимка! — сержусь я. — Нельзя так говорить бабушке и вообще кому бы то ни было. Тебе жалко щенка — это естественно, однако всему есть мера. Понимаешь?

— Понимаю.

— Значит, извинишься перед бабушкой?

— Да, если щенка не будет трогать.

Мне казалось, всё улажено, можно спокойно готовиться к путешествию. Но спокойствие было обманчивым.

Два дня кружилась над нами грозовая туча, а на третий грянул гром: исчез щенок, а следом за ним и Вадимка. Искали мы Вадимку через милицию, у знакомых спрашивали. Сосед мой, Иван Гурьяныч, весь день возил нас на своём «Запорожце», во всякие закоулки заглядывал. Друзья Вадимкины в одни голос отвечали:

— Не был, не видели.

Нашла Вадимку Алёнка на чердаке. Вадимка просил не выдавать его, да Алёнка не стерпела, маме рассказала.

Я один разговаривал с сыном, боялся, как бы запираться не стал. А Вадимка и не думал запираться. На чердаке сидел потому, что видеть никого не хотелось, особенно бабушку. Потому что несправедливость кругом и никто за него не заступится.

— Ты думаешь, бабушка щенка унесла? — сомневаюсь я.

— Она не унесла, — шепчет Вадимка. — Она его выпустила.

— Выпустила?

— Ага. Дверь открыла, он — по лестнице вниз и на улицу.

— Ты сам видел?

— Нет, Серьга Пушин сказал.

— А может, он придумал?

— Придумал? Серьга на лестничной площадке был. Увидел, что щенок убегает, говорит бабушке: «Зачем щенка выгоняете? Отдайте лучше мне». А бабушка отвечает: «Иди, иди своим путём, не встревай куда не просют».

— А потом что?

— Потом Серьга на улицу побежал, ребята его позвали.

Я гляжу в грустные Вадимкины глаза, полные слёз и отчаяния, понимаю, что его терзает бабушкина несправедливость и собственное бессилие. Всё-таки непонятная история случилась. Пелагея Павловна, когда я говорил с ней, заверила, что щенка трогать не будет: «Бог с ним, Федя, со щенком этим. Раз уж пошло шиворот-навыворот, пусть будет по-вашему». Кто же всё-таки прав: Серьга или бабушка?

Я раздумываю, что делать дальше. Может, в тир сходить?

Вадимка соглашается сразу.

Тир — единственное место, где сын забывает про всё. Он долго выбирает ружьё посноровистее, по плечу, щурит счастливые глаза, выискивает мишень и, почти не целясь, нажимает на спусковой крючок. Звучный шлепок — и лиса опрокидывается, покачивая жестяным хвостиком.

Так он играючи проходится по мишеням, и все они кувыркаются, будто клоуны в цирке. Тучный усатый грузин почтительно отсчитывает Вадимке ещё пять пулек, объясняя, что даёт их от себя. Все пять пулек сын кладёт точно в цель.

— Харашо, кацо, стриляешь! — Грузин чмокает губами. — Приезжай Грузию, первым ахотником будиш!

— Жаль, что премий не дают, — вздыхает сын, когда мы выходим из тира. — Я бы свою «духовку» завёл.

Весёлый солнечный день шумит над высокими тополями, горы зелёным кольцом окружают наш тихий город. Завтра будет хорошая погода, и, значит, мы улетим на далёкую Тымбу. Снаряжение готово, билеты в кармане… Как тут не повыситься настроению?

— Я куплю тебе настоящее ружьё, Вадимка. Помнишь, мы смотрели — с вертикальными стволами?

Вадимка останавливается, раскрывает рот, словно зуб ему вырвали, недоверчиво моргает глазами. Ещё мгновение, и он бросается мне на шею.

— Правда, батя?

Я и сам не знаю, как смог пообещать дорогую вещь: без малого сто двадцать рублей. С другой стороны, пора Вадимке иметь такое ружьё. Стрелок он — что говорить! — отменный, и не только в тире. И за утками ходит, и глухарей бьёт, когда в лес выезжаем. А однажды лису подстрелил в степи. Вот уж охотники завидовали!

— Правда, Вадимка. — Я разжимаю руки сына. — Когда я тебя обманывал?

— Никогда! Купим сегодня?

— Купим. Давай за Иваном Гурьянычем зайдём. Он поможет нам выбрать.

— Пойдём! — радуется Вадимка.

К Ивану Гурьянычу Темнику Вадимка относится почтительно. Иван Гурьяныч, как я слышал, старый следопыт, знаток любопытных историй, интересный рассказчик. Мы с ним недавние сослуживцы. Я работаю директором Книготорга, он — бухгалтером. У нас много общего; приятно потолковать с таким человеком.

И на север мы собрались по обоюдному согласию.

Вот-вот шестьдесят стукнет Ивану Гурьянычу. Низенький, юркий, сухощавый, весело юлит он по комнате: то книжку новую покажет, то чаю нальёт, то папироской угостит. Глядь, через минуту в подполье за минеральной водой лезет. В крепкие бутылки вода закупорена, заткнута самодельными пробками. А пробки проволокой опутаны. За сотню километров ездит Темник на источник на своём «Запорожце». Нальёт бутылок пятьдесят — месяц всей семьёй пьют.

Тридцать лет жил Гурьяныч в тех местах, куда мы едем. Родился там, женился, сколько-то лет колхозом руководил. Говорят, и охотник он, и рыбак, и проводник — настоящий клад для экспедиции.

Пока Вадимка по двору ходит, мы с Иваном Гурьянычем толкуем о деле: о киносъёмках, которые он задумал. Всё есть у Темника: узкоплёночный аппарат, широкоплёночный. Последний весит килограммов шестнадцать, а если с треногой — все двадцать потянет. Плёнка там, проявители, закрепители. Как ни крути, одного оленя «фото-мотом» нагружать надо.

Но главное не в этом. Главное, что с этим «фото-мотом» неделю-другую на одном месте можно просидеть. Не будет солнца — снимать нельзя. Вот и всё.

— Стал быть, не возьмём! — Темник трёт щетинистый подбородок. — Хотел для истории увековечить, для внуков-правнуков.

Смеётся он однотонно, по-деловому, будто нос прочищает.

Потом мы говорим о лошадях и оленях, о продуктах— где что лучше взять. Вадимка вовремя напоминает мне о ружье:

— Пойдём, батя, а то магазин закроют.

Иван Гурьяныч согласен пойти с нами:

— Втроём, стал быть, такое ружьецо отхватим — само выстрелит, само убьёт. А мы подбирать будем.

Идём в самый большой спортивный магазин, который называется «Сохатый». Темник всю дорогу занимает Вадимку смешными историями.

«Весёлый человек Иван Гурьяныч, — размышляю я. — Общительный. С таким путешествовать — одно удовольствие».

Дома у нас уже спят. Дверь в бабушкину комнату, как всегда, закрыта, в спальне света нет. В детской горит настольная лампа — видимо, забыли выключить, Алёнушка спит, сбросив одеяло на пол.

Есть нам не очень хочется — наугощались у Гурьяныча. Я прошу Вадимку оставить ружьё в покое, он покорно шмыгает в свою комнату. Я иду в спальню. Жена не спит, ворочается с боку на бок.

— Федя, щенка-то мать выпустила.

— Слышал. А ты откуда знаешь?

— Соседка сказала.

Выходит, всё правильно: не сдержала слова Пелагея Павловна.

— Только ты Вадимке не говори.

— Он раньше нас узнал.

— От кого?

— От Серёжки Пушина.

Жена тяжело вздыхает; ей особенно неприятно, что всё так случилось.

— Ты, Федя, маму не осуждай. Она в таких условиях росла — не доведись никому. Вадимку нужно заставить извиниться перед ней, чтоб Алёнке худого примера не было.

Я знаю, тяжёлая жизнь была у Пелагеи Павловны.

Рано осталась сиротой. Отец пил запоем и умер во хмелю. Мать надорвалась на подёнщине, скончалась через год после мужа. Пелагея была в семье пятой, шёл ей двенадцатый год.

Девчонкой поступила она в прислуги в господский лом. Барыня ей попалась ведьма ведьмой: то скандал учиняла, то драку. Била чем могла: кочергой, поленом, самоваром. Половой тряпкой по лицу хлестала. Если ж за волосы драла — так это самое лёгкое наказание.

Четыре года измывалась над ней барыня, пока не приметил Пелагею деревенский парень Егор, видный собой, рослый, только стеснительный очень. Всё лето смотрел на неё Егор, не знал, с какого боку подойти. К осени кой-как осмелился, предложил:

— Иди за меня, Пелагеюшка.

— Сдурел ты, Егорка?! — испугалась та. — Мне шестнадцати нету, а тебе все двадцать пять, говоришь?

— Это ничего, Пелагеюшка, я подожду. Годка два подожду ещё.

Двух годков никак не вышло: на семнадцатилетней женился Егор. А через год его нежданно-негаданно в армию взяли. Опять Пелагея одна осталась. Пришлось ей хлебнуть кислого да горького.

Снова пошла к барыне в услужение. А барыня к тому времени к собакам пристрастилась. Муж у неё помер, детей не было, надо как-то век вековать. Вот и развлекалась собачьим обществом. Всяких завела— и простых и породистых: лягавых, лаек, гончих, борзых. Особенно иностранных любила: догов, пуделей, спаниелей. Бывало, как начнут выть — хоть из дому беги.

Главное, кормить их нужно вовремя и вкусно. Барыня сама пробу снимала. Если не нравилось, варево выплёскивала, а Пелагею опять готовить заставляла.

Однажды летом удрал куда-то любимый барынин кобель Цезарь. Два дня искала его Пелагея, домой не приходила, у знакомых ночевала. На третий нашла, а он вроде сбесился, едва барыню не покусал. Барыня к ветеринару, а тот ей сразу сказал:

— Кобель ваш бешеный и всех собак может заразить.

В тот же день барыня всех собак разогнала, а Пелагея Павловна невзлюбила их на всю жизнь.

…Уснул я часа в два, а в пять затрещал будильник.

Мы с Тосей быстро поднялись, взялись каждый за своё: она — чай кипятить, я — вещи проверять. Вдруг что-нибудь забыли.

В комнате Пелагеи Павловны горит свет — это редко, чтоб она в такой час бодрствовала. Неужели хочет проводить нас?

И тут мне вспоминаются слова жены: «Вадимку нужно заставить извиниться перед бабушкой, чтоб Алёнке худого примера не было». Значит, бабушка встала ради этого?

Я иду будить Вадимку. Странно, что он не проснулся вместе с нами. Обычно он первым вскакивает… Стоп, а где же он?

Вадимкина кровать пуста, наружная дверь закрыта, запасного ключа на гвозде нет. Исчезли рюкзак, спиннинг, вёсла от резиновой лодки.

Всё понятно: не хочет Вадимка извиняться перед бабушкой.

— Сына нет, — говорю я жене.

— Ты шутишь?

Она бежит в детскую и видит пустую кровать.

— Что ж это, Федя?

Я сам поражён не менее жены.

— Найдётся, Тося. — Я хочу успокоить её. — Видишь, рюкзака нет, спиннинга, вёсел.

Что ей рюкзаки и спиннинги!

— Может, в милицию позвонить?

— Не стоит, он, вероятно, у кого-нибудь из друзей.

Она всё же берёт трубку, звонит в ближайшее отделение. Дежурный отвечает так громко, что мне слышно: «Нет, никакого мальчика не находили. Да, если появится, сообщим».

Громкий разговор будит Алёнку, она спрыгивает с постели, подбегает к матери:

— Мама, Вадимку украли?

— Не украли, — говорю я, — он ушёл к товарищам.

«Ушёл к товарищам» — пожалуй, подходящее объяснение, для Алёнки по крайней мере.

Из комнаты выходит Пелагея Павловна, прислушивается к нашему разговору. Обычно строгая, она растерянно смотрит на меня и на Тосю, понимая, что стала виновницей Вадимкиного побега.

— Я ведь, Федя, ненароком щенка выпустила. Правду сказать — сердце запалилось. Кабы знатьё, разве б согрешила? Ты всю милицию спроси, растолкуй как следует.

«Вся милиция» отвечает то же самое. У Тоси начинают подёргиваться губы — верный признак близких слёз. Надо что-то придумывать, и как можно быстрее.

— Успокойся, Тося. Скорее всего, он пошёл к Ивану Гурьянычу.

Хотя, честно говоря, я в этом совсем не уверен.

— Какой у него номер телефона? — спрашивает жена.

— У него нет телефона.

Это правда, тут я безгрешен.

Но мать есть мать: ей надо убедиться, что сын в безопасности.

— Пойдём к Ивану Гурьянычу. — Тося берётся за пальто. — Слышишь?

Я слышу, только идти мне к Темнику не хочется.

— Они уже на аэродроме, — наугад говорю я.

— Правда?

— Наверняка. Ты же знаешь, у Ивана Гурьяныча есть машина. Сели и поехали.

Моё бормотание начинает приобретать смысл. В самом деле, почему бы им не поехать?

Я обещаю жене, что без Вадимки никуда не полечу. Тося успокаивается, но ненадолго.

— А если я поеду с тобой на аэродром?

— Не надо, Тося.

— Федя, если что, я не выдержу…

— Даю честное слово!

Под окном нетерпеливо гудит машина. Это такси, надо ехать.

Мы выносим вещи, я складываю их в багажник. Пелагея Павловна задумчиво смотрит из окна.

Я сажусь в машину, Тося провожает меня неуверенным взмахом руки.

— Позвони с аэродрома!

— Обязательно!