Вадимка

Глава седьмая ДОМОЙ

Районный центр живописно расположился в горной котловине. Село растянулось в одну улицу, как большинство таёжных сёл. Первый дом здесь построил поселенец Яков Сосновский, поляк, из ссыльных. Тут растут его внуки и правнуки, давно обрусевшие и считающие себя коренными сибиряками.

Высокие ветры летят над Сосновкой: и те, что с океана, и те, что из горячих степей. Оттого и теплее здесь, чем в соседних сёлах.

С другой стороны, всегда получается так, что дождевые тучи, особенно весною, постоянно кружат над котловиной. По дождям сосновцы не скучают. А где дождь, там и урожай.

Всё это мы выяснили в больнице в разговорах с местными жителями, которые лечатся вместе с нами.

Наши койки стоят рядом. Вадимкина — прямо у окна. Мы лежим здесь пятый день и ещё пролежим столько же. У Вадимки вывих правой ноги. Моя болезнь известна.

На вопросы, как нашёлся Вадимка, Гарпан Гильтоныч отвечал коротко:

— Но, что болтать! Нашли и нашли.

— А всё же как вы узнали, что он на сопке сидит?

— Совсем просто. Дым не видел, што ли? Кто будет на вершине костёр жечь? Конешно, Вадимка. Зачем? Беда случилась.

Прав Гарпан Гильтоныч. Настоящий таёжник не разведёт костёр на юру. Но почему же я-то ни огня, ни дыма не видел? Неужто зрение подвело?

— Дым-то маленький был, — успокаивает Гарпан, — совсем одна струйка. Сосновой шишкой пахнет. Верно, Вадимка?

— Верно, дедушка Гарпан.

Вот и все сведения о Вадимкиных странствиях. Его самого я расспрашивать не хочу.

Гринталь и Степан Степаныч приехали вечером. Они тоже наткнулись на Вадимкин след, но поздно: увидели забросанный землёй костёр и оленьи следы. Иван Гурьяныч подоспел к утру, когда мы собирались в дорогу.

Гарпан Гильтоныч и Асаткан провожали нас до самой Сосновки. И в тот же день уехали на оленью стоянку.

Иван Гурьяныч улетел вчера.

Из больничного окна мы видим горы. В мелком соснячке полуспрятана шумная речушка — только один изгиб сверкает на солнце. Он ярок и пёстр, как хариус. Пестрота эта — от камней и солнца.

Ещё мы видим зелёные квадраты огородов, частокол желтеющих подсолнухов, зелёные поля колхозной картошки.

По больничному двору носится Тымба. Гоняет кур, знакомится с местной собачьей знатью и вообще ведёт роскошный образ жизни.

А у нас единственное развлечение — приход Степана Степаныча.

Он всегда появляется во второй половине дня, со свёртком под мышкой. Это — угощение для нас. Леночки или медвежатника. Мы каждый раз протестуем, но всё-таки берём. И Степан Степаныч старается. Знакомых у него — полдеревни, наверное.

По утрам Степан Степаныч пишет повесть для детей, перед обедом прогуливается, а вечером идёт ловить рыбу. Берёт в рюкзак хлеба краюшку, соль, перец, лавровый лист. И котелок, разумеется. Иногда картошечки, если уху варить.

Вначале он ходил на реку со спиннингом, но мальчишки его просмеяли. Посоветовали вырезать длинное удилище, привязать тонкую леску, к ней крючок, а на него насадить одного-двух кузнечиков. И забрасывать на перекатах в самую струю.

Сделал так Степан Степаныч — опять ничего не выходит. Один мальчишка увидел, как он ловит, говорит:

— Вы, дяденька, никогда так не поймаете. Вода чистая, ленок от берега до берега всё видит. Надо прятаться.

— А как прятаться? — спрашивает Степан Степаныч.

— Надо из-за кустика. Дайте покажу?

Зашёл за тальниковый куст, постоял несколько минут, бросил. Тут же леска дёрнулась. Раз! — и трепещет на берегу рыбина.

— Ловко! — щёлкает языком Степан Степаныч. — Бери, брат, твоя добыча.

— Не-е, — отказывается парнишка. — У нас так не положено, вы — гость. Лучше всего ленка в пасмурную погоду ловить. Попробуйте.

Потом и Степан Степаныч наловчился. Вытянет трёх-четырёх леночков, килограмма по два; из одного уху сварит, тут же на берегу. А остальных для нас зажарит. Так вот и живёт, строго по расписанию. Но мы беспокоимся, что он сидит здесь из-за нас, время теряет.

— Что ты, Федя, гонишь меня? — ворчит он. — Отпустят вас — вместе полетим. Хорошо здесь пишется, светло как-то. Прямо на удивление.

И сегодня Степан Степаныч появляется в своё обычное время. Кладёт свёрток на стол, садится против Вадимки и помалкивает, глядя на свои широкие ладони. Почему-то здесь он стеснителен, неразговорчив.

— Как на воле, Стёпа?

— Ничего, Федя, хорошо. Солнышко светит, хвойный аромат по всему селу. Рай таёжный.

— Что-то теперь Гурьяныч поделывает?

— На машине, наверно, катается — по асфальту легче.

Я решаюсь задать вопрос, который давно меня мучает:

— Как ты думаешь, Стёпа, почему он терялся в тайге? Ну, плутал — это ничего, это с каждым может случиться. Именно — терялся?

— Знаю. Мне бабушка Лапо по секрету сказала: «Чо он за охотник, в селе жил, тайге редко бывал».

Так вот где она, разгадочка!

— И ты мне ни гугу, Стёпа?

— Извини, Федя, не хотел говорить. Горяч ты. Запросто мог обидеть человека.

Мы не осуждаем Гурьяныча, понимаем, что ему хотелось побыть в тайге, посмотреть на родные места…

В палату заглядывает курносая сестричка в белом халатике. Строгая сестричка, непримиримая.

— Вадим! Тебе письмо!

— Мне? — привстаёт Вадимка. — Точно?

— Я всегда говорю точно. Возьми.

— Спасибо, Надежда Петровна!

Нам со Степаном Степанычем очень любопытно, кто написал сыну письмо. Может, из дому? Так почему на его имя?

— Выйдем, Федя, на солнышко, покурить захотелось.

Я понимаю манёвр Степана Степаныча. Он означает: «Не надо стеснять молодого человека».

Мы, наверно, не узнали бы Вадимкиного адресата, если бы не строгая Наденька. Она добровольно сообщила, что письмо послано Асаткан Гантимуровой — видать, эвенушкой.

— Гляди, Федя, Вадимка имеет успех, — радуется Степан Степаныч. Я вижу, другу не сидится, всё на року смотрит — видать, рыбка манит.

— Так я пойду, Федя, насчёт леночков промыслю. Интереснейшее занятие, честное слово! Выйдешь из больницы — обязательно порыбачим.

Тымба увязывается за ним.

Вадимке разрешили понемногу ходить. Мы сидим с ним на больничных брёвнах, греемся на солнышке, смотрим, как весёлая Тымба бегает за воробьями. Она повзрослела, вытянулась, смышлёней стала.

Вадимка уже в который раз о доме заговаривает:

— Батя, давай телеграмму пошлём — наверное, там беспокоятся.

— Давай, теперь можно. Погреемся и потопаем.

Появляется Степан Степаныч. Шагает он широко, не сутулится, несёт не свёрток, а хозяйственную сумку. Наверно, улов солидный.

И вообще выглядит он сегодня необычно. На нём ичиги — новенькие, опоясанные сыромятными ремешками, чёрные, блестящие, смазанные каким-то салом. Вместо штормовки — замшевая куртка с замком-«молнией». Кепка зажата в руке, русые волосы взъерошены, весь он какой-то новый, светлый, прямо-таки сияющий.

— Пять ленков и один таймешек! — гордо объявляет Степан Степаныч. — Начинается промысловый лов рыбы, организуется артель. Вы записаны вне очереди.

— Видим, видим, разбогател на рыбном промысле, приоделся. Курточку где подцепил?

— Тут, у бывшего лётчика.

— А ичиги?

— У охотника.

— Тоже бывшего?

Мы завидуем слегка Степану Степанычу.

— Как дела, Вадимка? — традиционно спрашивает он.

— Хорошие, дядя Стёпа.

— Как нога?

— Заживает.

— Вот и славно!

Он садится на брёвна, достаёт папиросы.

— Домой бы, Федя, надо сообщить: где мы и как.

— Только сейчас говорили. Пошли на почту.

Мы с Вадимкой идём, опираясь на палки. Он в кедах, я в одном ботинке. Больная нога по-прежнему обмотана бинтами. Сын почти не хромает, а я всё ковыляю. Ожог третьей степени проходит не скоро.

На почту идём мимо аэродрома. Из-за леса вылетает юркая машинешка — «ЯК-12», очень удобная для самых глубинных трасс. На такой и мы летели из дома на Тымбу.

Самолёт снижается, мягко садится на грунтовую полосу. К нему сбегаются люди: в таёжном селе прилёт самолёта — большое событие. Мы тоже подходим. И не зря.

Открывается дверца, из кабины выпрыгивает… Синёв Александр Сергеевич, мой друг и однокашник по военной службе.

— Вот вы где, голубчики! — Он распахивает руки, обнимает меня, целует троекратно. — И Вадимка здесь? И пёс-барбос? А это что за маскарад? — Он сочувственно кивает на мою ногу.

Я не отвечаю, знакомлю его со Степаном Степанычем.

— Как же! Как же! — Александр Сергеевич почтительно пожимает писательскую руку. — Читал ваши книги, хорошо пишете, увлекательно. Есть и в наших краях таланты.

Я смотрю на этого Сашку Синёва — простите, на Александра Сергеевича — и думаю: бог ты мой, как меняются люди! Ведь совсем же недавно, кажется, были мы с ним зелёными юнцами. И вот…

— Как там у нас, Александр Сергеевич?

— Как там у нас? — Синёв осуждающе покачивает головой. — Объявлен всесоюзный розыск. Шутка, больше недели без вести. Жена твоя, Фёдор Петрович, трижды звонила, а сегодня самолично явилась. «Везите меня, и баста». — «Куда?» — спрашиваю. «В тайгу эту самую». — «Тайга, говорю, большая, подождём день-другой, тогда уж во все колокола зазвоним». Едва отговорился. А тут случай приспел: лётное поле в Сосновке проверить надо, что-то лётчики жалуются. Дай, думаю, сам слетаю: это ж тот район, где наши путешественники застряли.

— Видишь, батя? — выговаривает Вадимка. — Надо было раньше сообщить.

— Надо было, — соглашаюсь.

— Сколько вам ещё сидеть здесь? — спрашивает Александр Сергеевич. — Это я к тому, что могу прихватить двоих.

Прихватить двоих? Мы, собственно, ещё не думали об отъезде. И уж если лететь, то всем сразу.

— Мы остаёмся, — отвечает за нас Вадимка. — Нам ещё леночков надо половить. Вот таких!

Ленки у Вадимки получаются больше, чем ловит Степан Степаныч.

— Ленков половить надо, — соглашается Александр Сергеевич. — Дельное предложение. Авось и я с вами денёк-другой побалуюсь. Возьмёте в компанию?

— Что за вопрос? Разумеется.

А теперь — на почту, сообщать, что мы живы-здоровы.