Валленштейн

Молод я был,

странствовал много

и сбился с пути;

счёл себя богачом,

спутника встретив, —

друг — радость друга.

Муж не должен

хотя бы на миг

отходить от оружья;

ибо как знать,

когда на пути

копьё пригодится.

Глава I КОРОЛЬ ЗАПИСНЫХ ДУЭЛЯНТОВ

Его разбудили внезапно. Цепкие жилистые руки, словно острые когти коршуна, намертво вцепились в его измученное тело, стащили с охапки гнилой соломы и рывком поставили на ноги. Была поздняя ночь, и рыцарь Валленштейн, ошалело моргая сонными глазами, вынужден был прищуриться и резко откинуть голову от пламени чадящего смоляного факела, слишком близко поднесённого к его бледному осунувшемуся лицу. Огонь обдал рыцаря невыносимым жаром и смрадом горящей смолы. Ещё немного, и у него загорелись бы свисающие на лоб, длинные спутанные пряди грязных сальных волос. Валленштейн на этот раз отчётливо понял, что это конец. Сейчас его проведут по длинным запутанным переходам тюрьмы в огромный подземный склеп, где заседает трибунал святой инквизиции[1], зачитают вердикт, после чего окончательно передадут в руки светской власти, и его короткий земной путь завершится костром, повторяя печальную судьбу неистового упрямца Джордано Бруно[2]. Именно поздней ночью трибунал принимал специальные решения, касающиеся судьбы очередного несчастного подследственного, то есть очередной жертвы, которую, по мнению учёных братьев-доминиканцев[3], необходимо было срочно поджарить на костре к неописуемой радости добрых католиков. Обычно последнее заседание трибунала заканчивалось торжественным ритуалом сожжения преступника на медленном огне на самой большой городской площади в присутствии множества восторженных зрителей, среди которых всегда находилось достаточное количество знатоков и тонких ценителей различных способов и видов казней.

Позади было почти три месяца бесконечных изнурительных допросов и уговоров учёных братьев доминиканцев, которые ведали делами инквизиции: он — рыцарь Валленштейн — должен признать себя виновным в богопротивной ереси и полностью раскаяться в гнусном преступлении против католической церкви. Он за собой не чувствовал никакой вины. Правда, чрезмерное увлечение астрологией, астрономией и математикой привело его в конце концов к учениям Коперника[4] и Галилея[5], а потом и к философским выкладкам монаха Джордано Бруно. Впрочем, последний был просто обыкновенным философом и имел весьма туманное представление о сложной гармонии движения небесных светил, но его оригинальная философия натолкнула Валленштейна на весьма любопытную мысль: «в этом мире много миров», — а значит и каждом мире есть и свой собственный творец. Однажды после полудюжины бокалов доброго вина рыцарь громогласно высказал эту замечательную мысль в тесном кругу вагантов[6] — близких друзей и постоянных собутыльников. И вот теперь он здесь, в мрачных зловещих застенках инквизиции. При этой мысли Валленштейн горько улыбнулся: так нелепо и странно закончилось его «путешествие за подвигами», которое он совершил под влиянием знаменитого литературного произведения рыцаря Георги фон Эхингена. Стоило ли тогда, ещё в 1601 году, поено окончания лютеранского университета в Альтдорфе предпринимать рискованный кавалерийский пробег на верном Шпатце[7] почти через всю Европу в страну, где были заложены основы нынешней христианской цивилизации? Он на свою беду стремился в Падую, знаменитую споим университетом. Если в стенах alma mater[8] в Альтдорфе Валленштейн успешно освоил тривиум — грамматику, риторику и диалектику, — то в падуанском университете не только значительно усовершенствовал свои прежние знания, но и не менее успешно постиг квадриум — арифметику, геометрию, астрономию и музыку. Кроме того, происходя из древнего рыцарского рода фон Вальдштейнов, имеющего отношение к арнаурской ветви чешского рыцарства, он всегда помнил, кем является в этом жестоком и диком мире, имея пристрастие к наукам, ни на минуту не забывал, что он в первую очередь — рыцарь, а значит, должен владеть любым видом оружия. Регулярные занятия в школе Моравских братьев и в иезуитском[9] коллегиуме в Ольмюце, где он провёл юность, а затем в университетах Гольдберга и Альтдорфа, где заслужил громкую славу забияки и дуэлянта, сделали своё дело. Рыцарь, которому не исполнилось ещё и двадцати лет, когда он, проскакав верхом всю Европу, попал в Падую, вскоре стал королём записных дуэлянтов в университете и продолжал совершенствоваться в боевом искусстве, теперь уже в знаменитых итальянских фехтовальных школах.

Его ввели в довольно просторный застенок с низким сводчатым потолком. За длинным, покрытым чёрным сукном столом, на котором пылилась внушительных размеров Библия, стояло Распятие и в двух бронзовых подсвечниках горели восковые свечи, уже сидели члены трибунала святой инквизиции во главе с епископом Барберци — все как один учёные доминиканцы. Отец датарий что-то писал, усердно скрипя гусиным пером. Палач Козимо Верди — главный специалист по проведению дознания в этом застенке, стройный красавец с белокурыми кудрявыми волосами и большими сильными руками, почти точная копия знаменитой скульптуры Микеланджело, радостно улыбнулся, обнажив два ряда ровных белых зубов в предвкушении давно ожидаемой творческой работы. До этого времени отцы-инквизиторы пока что ограничивались уговорами — признать свои заблуждения и отречься от них.

— Рыцарь Альбрехт Евсевий Венцеслав фон Валленштейн, вы отрекаетесь от своих богопротивных еретических заблуждений и раскаиваетесь в своих гнусных преступлениях против нашей Матери-Церкви? — задал епископ вопрос, едва рыцарь очутился перед столом, за которым заседали члены трибунала.

Стражники тотчас покинули это мрачное помещение, зато два коренастых, жилистых, бритых налысо подручных палача стали по бокам рыцаря, готовые в любую минуту приступить к своим прямым обязанностям.

— Я не понимаю, о каких, собственно говоря, заблуждениях и преступлениях идёт речь и в чём я должен раскаяться, тем более что я даже не католик, — сохраняя внешнее спокойствие, дерзко ответил Валленштейн.

Епископ Барберци сокрушённо покачал головой:

— Сын мой, уже почти три месяца мы пытаемся тебя уговорить отречься от своих крамольных идей, но, к сожалению, только потеряли драгоценное время. Ты так и не понял, что в отличие от какой-нибудь протестантской псевдоцеркви святая католическая церковь хотя и проявляет милосердие к падшим и заблудшим, однако наша истинная Церковь никогда не мстит и даже не наказывает нечестивцев вроде тебя, а лишь, с Божьей помощью, если необходимо, выжигает ересь калёным железом, стремится привести их к покаянию, иначе весь мир может захлебнуться в океане самых мерзких грехов, утонет под чудовищными волнами сатанинского разгула дьявольской стихии. Силы ада взывают из бездны к таким грешникам и нечестивцам, как ты, и как мы уже убедились — не зря. Чтобы выявить ту дьявольскую сущность, которая вселилась в тебя, нам ничего не остаётся, как провести более тщательное расследование с применением замечательного искусства палача. Прежнее обследование покровов и особенностей строения твоего тела не выявили аномалий, свидетельствующих о связи с дьяволом и прочими силами ада. Ты выглядишь, как человек, наделённый бессмертной душой и соответствующий своему благородному происхождению. Ты прекрасно сложен, высок ростом и строен, ты — сильный и красивый мужчина, — при этих словах у епископа дрогнул голос, а чёрные маленькие глаза как-то странно заблестели. — Покровы твоего тела — чистые, без всяких крупных родинок, бородавок, пятен и прочих меток дьявола, которые бы могли навести на мысль о твоей связи с потусторонними силами. Однако твоя душа, сын мой, судя по твоему упрямству, по-видимому, уже давно заложена дьяволу, с которым ты заключил скреплённый кровью преступный договор. Иначе очень трудно объяснить твои невероятные успехи в стенах alma mater, а также удивительное мастерство в искусстве фехтования. Признайся, сын мой, что обыкновенному человеку за неполных два года не осилить и половину того, что ты постиг, слушая лекции в университете, причём в свободное от беспробудного пьянства, драк и гнусного разврата время. Редко кто за такое короткое время становится бакалавром, а ты ведь готов примерить на себя даже роскошную мантию магистра. Тебе, сын мой, самому не кажется всё это весьма подозрительным? Признайся, пока не поздно: подписывал ли ты договор с дьяволом, если подписывал, то когда, где и при каких обстоятельствах? Назови своих сообщников!

В ответ Валленштейн лишь недоумённо пожал широкими плечами.

— Я уже говорил, что ты, сын мой, удивительно хорошо сложен, но, на мой взгляд, твои слишком длинные ноги портят общее впечатление, — с плотоядной улыбкой на чувственных, ярко-красных губах произнёс епископ, и его чёрные, напоминающие маслины глазки снова как-то странно заблестели. — Говорят, в ногах правды нет, однако, иногда она кроется именно в ногах, в этом я уже неоднократно убеждался, — и оборвав свою учтивую речь, скомандовал заплечных дел мастерам: — Надеть на него испанские сапоги!

Козимо Верди радостно встрепенулся и подал знак своим подручным. В мгновение ока Валленштейн был крепко привязан к специальной деревянной скамье, напоминающей гроб с острой двухскатной крышкой, а на его длинные мускулистые ноги примерили хитроумное приспособление для дробления костей, известное в то весёлое и очень романтическое время как «испанские сапоги».

Барберци, ласково улыбаясь, окинул томным, словно у влюблённой женщины, и каким-то жадным взглядом сильную фигуру рыцаря, сидящего на крышке гроба в неуклюжей позе, и подал знак палачу. Тотчас деревянный молоток с глухим стуком вогнал клин в паз почти до самого конца. Валленштейн чуть не завыл от дикой боли, но, собравшись с духом, лишь скрипнул зубами.

Епископ продолжал улыбаться и, показывая членам трибунала холёной, маленькой, как у женщины, рукой в сторону корчащегося от боли узника, который тем не менее не издавал ни звука, произнёс с нескрываемой горечью:

— Вот она, гордыня, навеваемая самим дьяволом, вот — дьявольское искушение, не дающее грешнику смириться со своей судьбой даже в таком незавидном положении.

Остальные доминиканцы согласно закивали тщательно выбритыми тонзурами, с видимым удовольствием взирая на свою жертву.

— Если бы ты только знал, сын мой, как мне жалко тебя, как невыносимо взирать на то, что происходит с тобой. Но увы! Я рад был бы тебе помочь спастись от телесных мук, однако поверь мне, что потеря бессмертной души — гораздо большая утрата, чем потеря какой-то незначительной части бренного тела, например, ног. Поверь, я стараюсь для тебя, для твоего же блага, и то, что сейчас будет сделано, принесёт тебе только пользу, — произнёс епископ, с состраданием глядя на Валленштейна, и, резко сменив ласковый тон, отдал приказ палачу: — Нужно полностью стреножить этого несчастного, ибо необходимо навсегда сломать не только его кости, но и его гордыню. Приступай, сын мой, и чем быстрее, тем лучше!

Палача не надо было подгонять. Он тотчас выбрал самые большие клинья и слегка вогнал их в пазы колодок на ногах узника, теперь оставалось нанести несколько точных сильных ударов тяжёлым деревянным молотком, чтобы ноги рыцаря превратились в месиво из мяса и осколков раздробленных костей. Козимо Верди, скаля зубы в радостной улыбке, уже замахнулся своим молотком, но внезапно в застенок вбежал запыхавшийся послушник ордена Святого Доминика и взволнованно воскликнул:

— Его преосвященство, кардинал Людовици[10] уже здесь!

Епископ Барберци недовольно поморщился — ещё не хватало здесь иезуитов, — но в последний момент успел дать знак палачу, чтобы тот остановил физическое воздействие на подследственного. Поиск истины откладывался на неопределённое время. С суровым фанатиком и аскетом кардиналом Людовици шутки были плохи, ибо он со своей иезуитской братией имел прямой доступ к самому Всесвятейшему Понтифику[11].

Вскоре в коридоре послышались тяжёлые шаги ног, обутых в деревянные сандалии, и чеканная поступь, сопровождаемая характерным звоном шпор. В застенок ввалились двое рослых монахов-иезуитов в кожаных широкополых шляпах, в чёрных сутанах, напоминающих светское платье, и в высоких кавалерийских ботфортах. Оба монаха были при шпагах и при пистолетах. Они немедленно заняли позицию по обеим сторонам двери. Осторожно переступив голыми ногами, обутыми в простые деревянные сандалии, через порог и придерживая полу красной сутаны, в застенок вошёл сам кардинал Людовици. Его сопровождал коадъютор[12] духовного посвящения ордена иезуитов Муцио Вителески. За их спинами мелькнули ещё четверо монахов-иезуитов, похожих скорее на солдат, чем на служителей церкви. Они остались снаружи, прикрыв дверь за своим патроном.

Члены трибунала при появлении кардинала и его грозной свиты невольно привстали с мест, оказывая должное почтение к одному из высших иерархов католической церкви.

— Слава Иисусу, — приветствовал всех присутствующих кардинал. — Благословен Господь, открывший нам истину в этом свете, — проговорил он и изящным жестом тонкой руки благословил всех.

Епископу и остальным членам трибунала ничего не оставалось, как склониться в глубоком поклоне.

Кардинал, окинув беглым взглядом застенок и недолго задержавшись на палаче и его жертве, слегка улыбнулся и произнёс почти без всякого выражения:

— Однако я вижу, что следствие продвигается довольно успешно и явно идёт к концу. Для его завершения достаточно лишь нескольких ударов молотка, и истина восторжествует. Как хорошо, что подследственный в состоянии давать показания. Не так ли?

— Ваше высокопреосвященство, мы действительно далеко продвинулись, совершая это богоугодное дело, — подтвердил епископ, с трудом сдерживая раздражение.

— Замечательно, я в этом ничуть не сомневался, — по тонким губам кардинала скользнула ироническая улыбка. — В таком случае мне остаётся лишь убедиться в этом лично, после чего вы сможете передать подследственного в руки светской власти для последующего аутодафе[13] и сожжения на костре. Если же этот несчастный раскается и отречётся от заблуждений, на него будет наложена соответствующая епитимия, и он будет отпущен с миром замаливать свои грехи.

— Ваше высокопреосвященство, этот упрямый нечестивец настолько погряз в своих еретических заблуждениях, что не желает даже слышать о покаянии, — процедил епископ сквозь зубы.

— Неужели? Как нехорошо со стороны этого грешника. Любопытно бы проверить, насколько упрям этот нечестивец. — С этими словами кардинал резко повернулся к Валленштейну, возле которого, переминаясь с ноги на ногу, топтался палач, и велел: — А ну, разуйте его! Освободите его от этой деревянной испанской обуви!

Палач было замешкался, но по знаку епископа и под пристальным, немигающим взглядом кардинала неохотно освободил ноги рыцаря из колодок.

— Итак, сын мой, ты признаешь себя виновным? — спросил кардинал Людовици, обращаясь к нему.

— В чём, ваше высокопреосвященство? — задал дерзкий вопрос Валленштейн.

— Здесь вопросы задаю я, — резко заметил кардинал. — Поэтому отвечай мне быстро и коротко, сын мой! Итак, ты знаком с учением Коперника?

— Да, ваше высокопреосвященство.

— Ты разделяешь его взгляды на мироздание?

— Да, ваше высокопреосвященство.

— Увлекаешься также и астрологией?

— Есть такой грех.

— Хорошо, что ты признаешься в этом. Увлечение твоё хоть и не безобидно, ещё небольшой грех, однако, судя по всему, ты пошёл несколько дальше мессира Джованни Баттиста Сени[14] и уже совершенно исказил в своих философских мудрствованиях учение Николая Коперника, благочестивого служителя нашей Святой Католической Церкви, каким был в своё время этот преданный святой истине и Богу человек. Поэтому закономерен вопрос: не попал ли ты, сын мой, случайно под тлетворное влияние несчастного упрямца Джордано Бруно, его еретической философии?

— Я действительно знаком с учением мессира Бруно, но далеко не разделяю его взгляды на мироздание, — ответил рыцарь совершенно искренне.

— Отчего так, сын мой?

— Учению мессира Джордано Бруно не хватает точных математических выкладок, системы доказательств. Я же привык верить только чётко выраженным научным доказательствам.

— А Священному Писанию?

— Ему тоже, — усмехнулся про себя Валленштейн, голос которого по-прежнему звучал искренне.

— Всё понятно, сын мой. Значит, ты отрекаешься от богопротивной ереси бедного упрямца Джордано Бруно?

— Я никогда не разделял его взгляды, — ответил Валленштейн, — о чём уже сказал вам, ваше высокопреосвященство.

— Тогда каким образом, сын мой, ты очутился здесь? — удивился кардинал Людовици.

— Для меня это — тоже загадка, — пожал плечами узник.

— Благодаря своевременному сообщению одного благочестивого человека, который в отличие от этого подлого нечестивца не впал в богопротивную ересь и сохранил верность святому апостольскому престолу, — вмешался в разговор епископ Берберци.

— Значит, по доносу, — заключил кардинал. — Однако, как видите, истина всё-таки восторжествовала и благодаря Провидению заблудшую овцу удалось вовремя вернуть на путь Божьей благодати. Остаётся наложить на этого несчастного соответствующую епитимию и отпустить с миром, чтобы, совершая паломничество по святым местам, он замолил свои вольные и невольные грехи. Милость нашего Господа Бога бесконечна, а наша Матерь Католическая Церковь никому не мстит и даже никого не наказывает, но лишь требует полного отречения от богопротивной ереси и полного покаяния в содеянном, ибо только таким образом можно полностью смыть всю гнусную мерзость совершенных по недомыслию грехов, какими бы они тяжкими ни были. Итак, ты раскаиваешься в содеянном, сын мой? — обратился кардинал к Валленштейну.

— Да, ваше высокопреосвященство, раскаиваюсь.

— В таком случае, сын мой, я лично тебя исповедую и наложу на тебя соответствующую епитимию. — Кардинал резко развернулся к членам трибунала и спросил: — У вас есть какие-либо вопросы к подследственному?

Епископ Барберци, еле сдерживая готовое вырваться наружу бешенство, горько сожалел, что не позаботился о том, чтобы проклятые иезуиты не пронюхали об этом узнике. Валленштейн был задержан по доносу одного из вагантов, входивших в тесный круг товарищей по весёлым пирушкам, дракам и любовным похождениям, некоего хитрого голландца по имени Айзек Розенвельт, имевшего богатых родственников в Германии и Голландии и сделавшего всё возможное, чтобы Валленштейн очутился а застенках инквизиции. Однако епископ Барберци не учёл или забыл, что этот проклятый богемский рыцарь закончил иезуитский коллегиум в Ольмюце, а хитрые и пронырливые отцы иезуиты своих бывших воспитанником не выпускают из поля зрения. «Эх, если бы сейчас в Падуе был архиепископ Мараффи, генерал[15] ордена Святого Доминика, тогда бы коварным иезуитам ни за что бы не удалось освободить этого проклятого нечестивца с золотыми шпорами! — с досадой размышлял епископ. — Кто-то из иезуитов пронюхал о ведущемся следствии и позаботился, чтобы сюда из Рима прибыл сам кардинал Людовици». Однако делать было нечего. Негодяй почти три месяца приводил учёных братьев-доминиканцев своими софистическими упражнениями в отчаяние, но лишь здесь появились иезуиты, признал свои грехи и встал на путь Божьей благодати! Будь он проклят!

— Рыцарь фон Валленштейн отправится со мной в монастырь ордена Иисуса, где я его исповедую, — произнёс кардинал тоном, не терпящим возражений, — поэтому вы, братья, не забудьте записать в следственный протокол, что рыцарь полностью отрёкся от всех своих еретических заблуждений, покаялся и встал на путь истины. Это зачтётся как большой успех местной инквизиции, — произнёс он последние слова с лёгкой иронией.

Епископу Барберци ничего не оставалось, как кивнуть отцу датарию, и тот усердно заскрипел пером по бумаге.

В иезуитском монастыре после исповеди, носившей почти формальный характер, и наложения епитимии, заключавшейся в обычном строгом недельном посте, самобичевании по утрам и перед вечерней молитвой и, естественно, в обязательном паломничестве в Рим с целью лобызания священной туфли Великого Понтифика, кардинал Людовици сказал на прощанье ещё не пришедшему в себя Валленштейну:

— Ты, сын мой, родился в еретической протестантской семье, учился в школе Богемских братьев, где ещё больше набрался еретического духа, но затем учился в нашем иезуитском коллегиуме довольно успешно — если не считать твоих похождений, связанных с дуэлями, — и мы уже давно наблюдали за тобой. Нас очень обрадовало, что ты хотел тайно перейти в католичество. Но этого мало. Ты, сын мой, должен стать настоящим защитником нашей истинной веры от козней еретиков-протестантов. Мы будем не только внимательно наблюдать за тобой, но и вести тебя к великим делам и к нашей главной цели — построению Всемирной Католической империи. За отпущенный человеку короткий век это вряд ли удастся, но каждому доброму католику необходимо сделать свой вклад в построение фундамента, на котором рано или поздно будет воздвигнуто величественное здание этой империи. Ты, сын мой, в этом благом деле можешь оказать нам неоценимую помощь. Я вижу, что ты способен на великие дела и подвиги во имя нашей Матери-Церкви. Не сомневайся, мы вовремя укажем тебе путь, вовремя откроем перед тобой нужные двери и будем пристально следить за твоими успехами. Во имя достижения нашей великой цели мы сумеем вознести тебя на небывалую высоту даже для человека, в жилах которого течёт благородная кровь римских цезарей. Однако предупреждаю — остерегайся стать жертвой собственной гордыни и властолюбия, и особенно самой мысли, что ты сможешь осуществить свои честолюбивые замыслы, используя наш орден: возмездие будет скорым и неотвратимым, ибо всё в руках лишь всемогущего Господа Бога, а наш орден — только карающий меч в его деснице. Теперь прощай, сын мой. Сейчас над всем христианским миром нависла смертельная угроза со стороны Оттоманской Порты. Твоей настоящей епитимией будет продолжение путешествия за подвигами, но с этого момента только во славу нашей матери церкви. Хорошо подумай над этим, сын мой.

— Я уже всё обдумал и решил, ваше высокопреосвященство, — смиренно ответил Валленштейн. — Я буду сражаться за Святую Католическую Церковь, за святой апостольский престол и за Священную Римскую империю германской нации[16]. — С этими словами молодой рыцарь преклонил колени перед кардиналом, и тот с отеческой улыбкой благословил его.

Валленштейна проводил коадъютор ордена иезуитов Муцио Вителески, худощавый темноволосый человек среднего роста с пронзительными, горящими, как уголь, глазами.

— В твоей alma mater произошло много важных событий, о которых тебя велено предупредить, ибо, вернувшись на путь истинный и искренне раскаявшись в своих заблуждениях, ты вряд ли скоро освободишься от своей гордыни и честолюбия. Поэтому, надеюсь, если тебе сообщат, что место короля записных дуэлянтов успел занять другой, ты к этому отнесёшься с должным смирением.

— Кто же посмел посягнуть на мой трон? — воскликнул Валленштейн с негодованием.

— Мы так и предполагали, что твоя гордыня не смирится с таким положением дел. Имей в виду, сын мой, если тебе придётся столкнуться с достойным противником — а это так, — будь очень осторожен. Поверь, это очень страшный человек, самое настоящее чудовище.

— Кто он? — скрипнул зубами Валленштейн.

— Ты не видел этого человека и недооцениваешь его. Он появился в Падуе спустя неделю после того, как ты попал в руки отцов инквизиторов. Его зовут Отто Рихард Пенхацзен, барон фон Хильденбрандт-Штернберг. Он слушал лекции во многих университетах — в Гейдельберге, Фрейбурге, Кракове и даже в Сорбонне, и прибыл в Падую, чтобы изучать медицину. Ему хватило всего трёх недель, чтобы занять твоё место. Он искусно владеет не только любым видом оружия, но собственными кулаками и ногами. В Падуе, да, пожалуй, во всей Италии не найдётся такого сильного кулачного бойца и ловкого борца. Так что сын мой, смири свою гордыню. Твоё путешествие за подвигами может в любой момент оборваться, а тебе ведь ещё предстоит многое сделать во славу нашей Матери-Церкви.

Они шли тёмными пустынными улицами южного города, давно погруженного в ночную тень, и вполголоса переговаривались. За ними серыми призраками крались до зубов вооружённые четверо рослых послушников-телохранителей.

— Я сделаю всё, чтобы моё «путешествие за подвигами» не прервалось, ибо этого требуют высшие интересы, — торжественно заверил коадъютора ордена Иезуитов Валленштейн.

На этом они расстались. Муцио Вителески долго смотрел вслед удаляющейся тёмной фигуре молодого рыцаря, сокрушённо покачивая головой. Наконец сделал условный знак своим телохранителям, и все пятеро, словно призраки, растворились в ночи.

С бароном Валленштейн встретился ровно через неделю, в четверг, перед самым закатом, после того как вымылся в роскошном терме на вилле куртизанки Луизы ди Каприо, несмотря на наложенную кардиналом епитимию, основательно подкрепился и как следует отоспался. С этой известной и необычайно красивой женщиной, имеющей доступ даже в личные покои многих кардиналов, не говоря уже о епископах, рыцарь Валленштейн был в более чем в дружеских отношениях и поэтому частенько злоупотреблял её гостеприимством. Стройная, изящная, синеглазая брюнетка с необычайно белой и полупрозрачной, как у речной нимфы, кожей Луиза ди Каприо была без ума от молодого красивого рыцаря и всегда любезно предоставляла ему кров, а кроме того и отменные стол, совместные купания в терме и общую постель.

Валленштейну необходимо было набираться сил хотя бы ещё неделю, но он твёрдо решил встречу с противником не откладывать. Он прекрасно знал, что делать: вечером облачился в чёрный камзол, штаны с галунами, любимая шпага на простой кожаной перевязи с серебряной пряжкой заняла место на левом боку. За пояс он заткнул пару бельгийских пистолетов и кинжал. Короткий стилет он засунул за голенище ботфорта. Накинув довольно длинный плащ, скрывший в чёрных складках его высокую чадную фигуру, Валленштейн надвинул на самые глаза чёрную широкополую шляпу без всяких украшений и скрытно покинул виллу, оставив скучающую хозяйку и почти все свои наличные деньги, их, впрочем, было немного. Происходя из очень знатных, но далеко не богатых чешских рыцарей, он не привык швырять деньгами. Однако на этот раз изменил своим старым привычкам, отдав добрую часть своих скудных средств куртизанке.

Наглеца, посмевшего посягнуть на его «корону», он обнаружил там, где и ожидал: в развалинах древнего языческого храма Юноны, излюбленном месте корпорантов, которые часто собирались здесь, чтобы в ночных сумерках при свете чадящих факелов решить свои непростые корпоративные проблемы в присутствии самого короля записных дуэлянтов. За ним оставалось и последнее слово. Обычно «король» восседал на пустом пьедестале у алтаря, у которого в древние сказочные античные времена возвышались величественные статуи олимпийских богов и героев. Ныне от величественного храма Юноны оставались только живописные развалины, обвитые плющом и густо заросшие сорняками.

Валленштейн, держащийся в густой тени, подальше от горящих факелов, увидел восседавшего на импровизированном троне с видом самого императора Священной Римской империи какого-то типа с густыми белокурыми волосами и с грубыми, но довольно правильными чертами лица. Несколько глубоких шрамов придавали этому лицу жестокое и свирепое выражение. Незнакомец был очень широк в плечах, и, судя по всему, он был довольно рослым мужчиной.

— Мы считаем, что в отсутствие избранного законного короля записных дуэлянтов никто не имел права занимать этот трон, — издали услышал Валленштейн голос своего верного соратника и друга, дона Родриго де Балтингера.

— Я не уверен, что рыцарь скоро вернётся, им почему-то занялась инквизиция. Что из-за этого трон должен пустовать до скончания веков? — раздался в ответ визгливый голос Айзека Розенвельта.

— Верно! — поддержали некоторые корпоранты. — Король умер, да здравствует король!

Позор! — зашумели другие. — Узурпатор воспользовался отсутствием законного короля!

— Кто посмел назвать меня узурпатором? — вдруг поднялся с места барон Хильденбрандт. Он действительно оказался очень рослым мужчиной, пожалуй, выше Валленштейна, да и в плечах гораздо шире его. В рукавах коричневого камзола под тонким английским сукном перекатывались огромные бугры мышц. Длинные мощные руки с тяжёлыми кулаками были похожи на молоты. Своим телосложением он напоминал знаменитую античную статую кулачного бойца, олимпийского героя, мастера по панкратиону.

Все присутствующие сразу замолчали.

— Я готов драться с любым из вас, кто посмеет оспорить моё право на этот трон, в том числе и с прежним его обладателем. — С этими словами барон Хильденбрандт хлопнул могучей дланью по пьедесталу. — Только где он, этот прежний король?

— Я здесь! — откликнулся Валленштейн и вошёл в круг, освещённый факелами. — Я к вашим услугам.

Наступила мёртвая тишина, все присутствующие на почти языческом сборище ваганты были ошеломлены, но через мгновение раздались радостные вопли.

Лицо белокурого атлета на мгновенье омрачилось, однако он быстро взял себя в руки и со вздохом произнёс:

Вероятно, я действительно слишком рано занял этот троп, но это ещё не значит, что я немедленно от него откажусь. Никто не претендовал на него, пока ты его занимал, но ведь трон уже более двух месяцев занимаю я, так что вряд ли теперь ты, рыцарь фон Валленштейн, можешь назваться его законным владельцем.

— Не будем гадать, — зловеще усмехнулся Валленштейн. — Есть только один судья, который нас рассудит но справедливости, — сталь клинка.

Барон быстро повернулся к трону, у подножия которого прямо на древнем алтаре было разложено холодное оружие. Он взял шпагу и показал её Валленштейну, тот отрицательно покачал головой. Хильденбрандт поднял с алтаря ещё и кинжал. В ответ рыцарь лишь презрительно ухмыльнулся.

— Тогда сам выбери оружие, ибо бывшему королю, как я заметил, очень трудно угодить, — с иронией заметил барон.

— Спаренное оружие — рапира и рапира, — коротко бросил Валленштейн, — две рапиры против двух рапир.

В иезуитском коллегиуме он сумел хорошо развить левую руку, которой теперь владел почти как правой. Эту свою особенность он не раз успешно использовал на различных дуэлях и во время обычных уличных драк и теперь надеялся на это преимущество.

— Какие условия поединка? — спросил Хильденбрандт.

— Выиграет тот, кто не истечёт кровью, — хладнокровно ответил Валленштейн.

Сбросив с себя плащи и камзолы, положив на алтарь свои перевязи со шпагами, кинжалы и пистолеты, противники вошли в центр освещённого факелами круга. Обнажённые рапиры зловеще сверкали в их руках. Претенденты на трон отсалютовали друг другу блестящими клинками и, приняв наиболее удобные для атаки и защиты стойки, настороженно следили за каждым движением противника. Валленштейн понял, что имеет дело с очень опасным соперником, который, как оказалось, тоже свободно владеет левой рукой. Оба были молоды, сильны и честолюбивы, и, судя по всему, поединок должен был закончиться только смертью одного из них.

Залязгали четыре клинка, и у Валленштейна появилась кровавая отметина на подбородке: придись удар чуть ниже, и у него было бы насквозь проткнуто горло. Однако и у барона над правой бровью заалел рубец от хлёсткого шмисса. Они отпрыгнули друг от друга, предупредительно взмахнув рапирами, и кивнули, соглашаясь на продолжение поединка. Во время следующей атаки Хильденбрандт получил незначительный укол в бедро, но тут же успел задеть противника в правое плечо. Затем Валленштейн был ранен в левое бедро, а барон получил ощутимый удар по предплечью левой руки и едва не выронил рапиру. Оба истекали кровью и уже порядочно ослабели.

— Эта атака будет последней для одного из нас, — предупредил Валленштейн, поднимая клинки вверх.

Барон в ответ молча кивнул головой.

Они опять стремительно кинулись в атаку, неистово, с невероятной быстротой орудуя клинками. Казалось, рыцари неизбежно превратят друг друга в кровавое месиво, но всё обошлось обоюдными ранениями в грудь. Раны были хотя и неглубокими, но серьёзными. Противники, обессилив, зашатались, сделали по шагу навстречу друг другу и рухнули, словно подкошенные, упав лицами в пыль, зажав в руках окровавленные клинки. Они истекали кровью, лёжа на расстоянии каких-то двух футов один от одного, головами друг к другу. Ваганты, среди которых было немало будущих медиков, немедленно отобрали у дуэлянтов оружие, перевернули их на спины и занялись привычным обследованием.

— Кажется, ничего опасного, но эти кабаны потеряли слишком много своей бешеной крови и сильно ослабели. Теперь до следующего поединка у нас будут два короля, — подвёл итог один из близких друзей Валленштейна, бакалавр медицины Генрих фон Браун.

Совет десяти — то есть главные советники короля записных дуэлянтов — решил продолжить поединок через две недели. По заверению одного из членов совета, Генрики фон Брауна, это был минимальный срок, за который претенденты на корону могут настолько поправить своё здоровье, что будут способны вновь заняться взаимным кровопусканием.

В конце указанного срока, когда Валленштейн уже настолько окреп, что стал выходить на улицу и даже посещать различные пивные заведения, как-то ночью у одной пи таверн он лицом к лицу столкнулся с коадъютором ордена иезуитов Муцио Вителески. С обычным постным выражением на худощавом лице тот серьёзно предупредил молодого рыцаря, что обоими претендентами внезапно заинтересовалась инквизиция, не оставила она без внимания и так называемый Совет десяти. Сообщил, что есть донос какого-то негодяя, и учёные братья-доминиканцы, ведающие делами инквизиции, убеждены в возникновении в Падуе новой ереси, своими корнями уходящей в античную древность. Инквизиторам кто-то внушил, что сборище корпорантов в развалинах храма Юноны — это ничто иное, как богопротивное поклонение языческому культу олимпийских богов, а это — самая настоящая ересь, за которую полагается костёр. В доносе утверждалось, что обычай почитания короля записных дуэлянтов и избрание Совета десяти — это, на самом деле, хитро замаскированное поклонение Юпитеру, Марсу и Юноне.

Валленштейн был поражён сообщением, полученным во время «случайной встречи». Ему меньше всего хотелось вновь угодить в руки инквизиции, но и оставить без последствий узурпацию власти короля записных дуэлянтов он не мог. Возникшая перед ним проблема была довольно сложной, однако в конце концов её решение оказалось неожиданно простым. Его невольно подсказал Айзек Розенвельт, который, хотя и сторонился дуэлей, был незаменим в организации кутежей и пирушек, особенно, когда денег не хватало, что так часто бывало у вагантов. Хитроумный голландец, зайдя в скромное жилище, которое снимал Валленштейн, с радостным видом сообщил, что ему наконец вернули крупный долг и ради такого случая он заказал великолепный ужин в таверне небольшого приморского городка Кьеджа, в тридцати милях от Падуи, где им никто не помешает насладиться ещё и изысканным обществом лучших куртизанок. Гость с таинственным видом намекнул, что пирушка на самом деле организована в честь «возвращения короны» законному владельцу и, дескать, он, Айзек Розенвельт, не сомневается в победе Валленштейна. Последнего внезапно осенило: ведь и поединок можно устроить в окрестностях Кьеджи, где-нибудь недалеко от таверны, в тихом глухом месте, подальше от зевак и внимательных глаз инквизиции. После чего отпраздновать победу в таверне, где для увеселения победителя и его друзей соберутся шлюхи и уличные музыканты. В своей победе Валленштейн не сомневался. Обрадовавшись тому, что нашёл решение, молодой рыцарь сообщил Айзеку Розенвельту о своём плане, обещая превратить барона в дырявый мешок, истекающий кровью, ибо к этому времени успел изучить оригинальный фехтовальный приём, вне всякого сомнения ещё не известный его грозному сопернику, «наглому белобрысому кабану». Смышлёный голландец был в восторге от «гениального плана», и его большие чёрные глаза на выкате загорелись от радости.

Было решено, что Розенвельт первым отправится в Кьеджу и лично всё подготовит к торжественной встрече законного «короля» и членов Совета десяти, состоящего из наиболее авторитетных вагантов. Встреча должна произойти только после поединка. К месту дуэли на берегу моря оба претендента на корону и члены Совета десяти поедут завтра утром в повозке или верхом, делая вид, что отправляются на увеселительную прогулку, до которых, как известно, жизнерадостные ваганты были весьма охочи.

Ранним утром группа весёлых вагантов набилась в повозку, запряжённую парой хороших лошадей, не забыв прихватить с собой в дорогу, изрядное количество бутылок с вином и пару вместительных корзин с различной снедью. Старательно изображая обыкновенную увеселительную поездку, они с песнями и воплями покинули Падую. Никто не обратил на них особого внимания, ведь подобное времяпровождение жизнерадостных студентов было обычным явлением. Однако одна женщина, окутанная тёмной шалью и в глухой накидке, слишком внимательно наблюдала из-под шали за вскакивающими в повозку беспечными вагантами. Она старательно пересчитала их, словно домашнюю скотину, и, отметив про себя, что все они молоды, как на подбор очень сильны и здоровы, прищёлкнула от удовольствия языком. Причём особое внимание неизвестная женщина обратила на обоих претендентов на трон короля записных дуэлянтов. Ей почему-то не понравилось, что рыцарь Валленштейн и барон Хильденбрандт не сели вместе с остальными в повозку, а предпочли ехать верхом на своих великолепных конях. Женщина, спрятавшись за деревьями, ещё раз аккуратно пересчитала вагантов, включая и соперников, их было ровно двенадцать, загибая пальцы, она, повторяла про себя их имена: рыцарь Альбрехт фон Валленштейн, барон Отто фон Хильденбрандт, рыцарь Генрих фон Браун, барон Конрад фон Шталц, испанский гранд дон Родриго де Балтингер, граф Бруно Колонна, граф Гвидо де Бальцони, князь Чезаре де Боргезе, рыцарь Гвильельм де Гаспери, граф Жерар де Савиньи, рыцарь Шарль де Тардье, граф Арман де Габрияк.

Стараясь не выделяться в толпе, она проводила медленно двигавшуюся по узким улочкам повозку с орущими вагантами за городские ворота, у которых к ней подошёл какой-то бродяга громадного роста и в живописных лохмотьях, однако, как у доброго католика, на его крепкой смуглой шее красовался небольшой золотой крестик. Подмигнув большим карим глазом, бродяга жестами показал, что не прочь воспользоваться услугами женщины за пару сольдо[17]. Она с негодованием отпрянула, но бродяга не отступился и, не колеблясь, подошёл к ней. Шаль лишь немного приоткрыла лицо незнакомки, и бродяга, узнав палача Козимо Верди, невольно содрогнулся, однако, быстро преодолев страх, слегка, но почтительно, поклонился.

— Друг мой, ты видел повозку, до отказа набитую глупыми вагантами, молодыми здоровыми красавцами? — вкрадчиво произнёс Козимо Верди, издав чмокающий звук.

— Да, синьор, видел.

— В таком случае спеши, дружок, к моему братцу, пусть примет необходимые меры. Передай ему, что голландец и наша сестрёнка не подвели и на этот раз. Товар, как ты уже убедился, — первосортный, и горе тебе, мой друг, если ты опоздаешь!

— У меня есть отличный мул, синьор, и клянусь самим Вельзевулом, я поспею вовремя.

— Не сомневаюсь, милый Рафаэлло, ибо в противном случае я буду иметь с тобой очень долгую беседу в одном укромном уголке, где есть всё, что может вдруг понадобиться для моего почтенного ремесла. Ты всё запомнил, мой милый друг?

— Запомнил, синьор.

— В таком случае пошарь по карманам и наскреби два сольдо. Сделаем вид, что мы сторговались, и тебе не терпится возлечь со мной. Тебе бы хотелось этого? Признавайся, дружок!

— Хм... Да... да, синьор, хотелось, — растерянно пробормотал бродяга.

— Значит, ты содомит[18], и этот грех тебе обойдётся ещё в два сольдо. Купи у меня индульгенцию[19], дающую отпущение будущих грехов, а то вдруг мы и в самом деле согрешим. Можешь не сомневаться, мой милый Рафаэлло, индульгенция подлинная. Мне недавно продал её один очень благочестивый доминиканец за сходную цену, а именно за возможность в течение часа любоваться мною.

— Ладно, синьор, я покупаю у вас эту индульгенцию, — невольно поморщился Рафаэлло.

— В таком случае накидывай ещё сольдо и убирайся побыстрее. Тебе нужно очень спешить.

Бродяга пошарил по карманам и выудил из лохмотьев пять сольдо. Сделка была совершена, к огромному удовольствию Козимо Верди, и бродяга, проклиная алчного падуанского палача, поспешил в кусты, где у него был спрятан стреноженный мул, а кроме того, и перемётные сумы с более подходящей одеждой для путешествия на таком красивом животном.

Когда бродяга выбрался из кустов, всем своим видом он напоминал торговца средней руки верхом на муле, спешащего по своим делам.

Палач приветливо помахал ему рукой, имитируя женские повадки и делая откровенно непристойные жесты, но Рафаэлло двинул пятками по бокам мула и, не оглядываясь, помчался по пыльной дороге вслед за повозкой с вагантами. Часа через три он догнал её. Покосившись на двух всадников и размахивающих бутылками и орущих песни студентов, он несколько замешкался.

— Эй, рорсо maldetto[20], продай мула! — дружно завопили ваганты, внезапно обратив внимание на одинокого путешественника.

— Молчит, словно обиделся, — захохотали всадники.

— У тебя, приятель, замечательный мул. Хочешь, поменяемся, я предлагаю тебе свою лошадь? — с самым серьёзным видом спросил Валленштейн. — Моего коня зовут Шпатц. Я проскакал на нём через всю Европу ради твоего замечательного мула.

— Как-нибудь обойдусь, — процедил сквозь зубы Рафаэлло.

— Напрасно отказываешься, — улыбнулся барон Хильденбрандт. — Ты мог бы только выиграть от этой сделки. Ты ведь торговец, не так ли?

— Я же сказал, обойдусь без вашей клячи, — зло повторил Рафаэлло, которому не терпелось продолжить свой путь.

— Ого! А ты что-то уж больно неприветлив, — удивился Валленштейн и добавил вкрадчиво: — Значит, мой Шпатц, по-твоему, — кляча? — Он зловеще усмехнулся, приблизившись вплотную к всаднику на муле.

— Синьоры, мне некогда заниматься пустой болтовнёй. Я очень спешу, — начал терять терпение Рафаэлло, уверенный в своей силе.

— Тогда тебе, приятель, придётся дальше идти пешком, ибо уж больно нам твой мул приглянулся, а наши клячи, как ты изволил выразиться, сам видишь, еле плетутся. Будь добр, слезай со своего замечательного мула, — потребовал Валленштейн.

Путешественник решил, что ваганты шутят. Однако, когда рыцарь, протянув руку, попытался взять мула за поводья, Рафаэлло гикнул и ударил пятками в бока терпеливого животного. Мул рванулся вперёд, но барон фон Хильденбрандт успел схватить рослого путешественника за шиворот и мощным рывком стащить его с седла. На несколько мгновений бедняга повис в воздухе, но затем могучая рука барона выпустила его, и он шлёпнулся в укатанную дорожную колею и больно ушиб копчик.

— За что? — взвизгнул Рафаэлло. — Что вы от меня хотите?

— Только вежливого обращения с людьми нашего звания, — ответил барон и, как кнутом, шлёпнул шпагой беднягу между лопаток. Тот снова взвизгнул, словно свинья под ножом мясника.

Ваганты, высыпав из остановившейся повозки, окружили несчастного путешественника и принялись толкать его, попутно награждая увесистыми пинками и крепкими тумаками. Забава очень понравилась весёлым студентам, и продолжалась она до тех пор, пока Хильденбрандт не поднял руку, велев громким голосом прекратить избиение, потому что бедняга, дескать, уже достаточно наказан за свою невежливость.

Валленштейн признал право своего соперника на этого пленника и не стал возражать. Ваганты же хотя немного и поворчали, но отпустили потрёпанного беднягу.

— Убирайся, — велел ему Хильденбрандт, — но помни, что в следующий раз, если будешь грубить благородным рыцарям, я лично арканом привяжу тебя к моей «кляче» и с ветерком протащу по каменистой дороге миль пять. А теперь сгинь, ублюдок!

Рафаэлло не надо было упрашивать, он тотчас необычайно резво бросился к мулу и, ловко вскочив в седло, умчался прочь, сопровождаемый громким хохотом и улюлюканьем вагантов.

— Хотел бы я посмотреть на ваше веселье, когда вы попадёте в лапы Джакомо Негро, а ещё лучше в ласковые ручки его братца, Козимо Верди, — бормотал Рафаэлло, сплёвывая сочившуюся из разбитых губ кровь. По его загорелым щекам текли слёзы от бессильной злобы.

— Что-то не нравится мне этот невежда. Есть в его облике что-то странное. Он не похож на обычного торговца, уж больно напоминает законченного мерзавца, готового за несколько сольдо перерезать глотку первому встречному, — поморщился Валленштейн. — Попадись любой из нас этому подонку в руки, вряд ли бы так легко отделался.

— Возможно, ты прав, — согласился фон Хильденбрандт и нахмурился.

Через пару миль дорога вдруг резко пошла вверх, заросли кипарисов и лавра на обочине стали гуще, а солнце, добравшись до высшей точки на небосклоне, палило немилосердно. В то же время уже ощущалось солёное дыхание моря, к берегу которого так упорно стремились весёлые ваганты. Там в небольшой гавани и приютилась таверна, где их с нетерпением ожидал Айзек Розенвельт, накрытый стол и шлюхи. В полумиле от питейного заведения у жёлтых скал располагалось укромное местечко, окружённое чёрными кипарисами, под которыми на мелкую гальку набегали морские волны. Именно там ночью при свете смоляных факелов должен был окончательно решиться спор за трон короля записных дуэлянтов.

Дорога сильно сузилась и, петляя, стала круто подниматься вверх. Ваганты с ворчанием вынуждены были выгрузиться из повозки, чтобы хоть как-то облегчить усилия бедных животных, которым подъём давался с трудом. Верховые кони под всадниками тоже неуклюже плясали, скользя копытами по каменистой тропе.

«Самое подходящее место для встречи с разбойниками», — отметил про себя Валленштейн, и лишь он об этом подумал, как по обеим сторонам дороги затрещали кусты, и на обочину выскочили пестро одетые вооружённые люди в чёрных масках.

— Сдавайтесь! Жизнь или кошелёк! — воскликнул один из них, хватая лошадь Валленштейна под уздцы и целясь в всадника из пистолета.

— Сдаюсь, — зловеще усмехнулся рыцарь и, точным ударом, носком ботфорта, выбив пистолет из руки бандита, в следующее мгновенье поднял коня на дыбы с таким расчётом, чтобы его верный Шпатц, на котором он проскакал всю Европу, передним копытом раскроил череп злоумышленнику.

— Негодяй! — взревел один из разбойников, и в тот момент, когда он приготовился выстрелить из пистолета, барон неуловимым движением метнул кинжал.

Короткий клинок со свистом рассёк воздух и по самую рукоять вонзился в правый глаз бандиту. Кто-то из лесных воров выстрелил, но Хильденбрандт вовремя пригнулся, однако его лошадь вдруг заскользила по каменистому склону и рухнула на землю, прижав тяжестью своего тела ногу хозяину. Бандиты с радостными криками бросились к барону, держа наготове верёвки.

— К бою! — крикнул Валленштейн. — Занимай круговую оборону у повозки и разворачивай упряжку вниз!

С этими словами рыцарь соскочил с коня и бросился к беспомощно барахтающемуся Хильденбрандту, за ним немедленно последовал фон Браун, а дон Родриго в это время под прикрытием вооружённым шпагами вагантов принялся разворачивать повозку.

Барон, придавленный к земле, встретил приближающихся разбойников выстрелом, один из них был убит наповал, а второй свалился навзничь после того, как тяжёлая рукоятка седельного пистолета, брошенного мощной рукой, раскроила ему лоб, третий, подкравшийся сзади с сетью в руках, напоролся бедром на острие шпаги и, уронив сеть, с проклятьем отскочил назад и в следующий миг выхватил из-за широкого кожаного пояса пистолет.

— Не стрелять! Они нужны нам живыми и невредимыми! Не смейте портить дорогостоящий товар! — вдруг раздался зычный голос приземистого толстяка с чёрной курчавой бородой, в правом ухе которого сверкала золотая серьга.

— Но он никого к себе не подпускает! — воскликнул раненый в бедро бандит.

Его голос показался Валленштейну знакомым.

— Кажется, это наш давешний путешественник, — процедил он сквозь зубы и бросился на разбойников, окруживших барона. Рыцарю вместе с фон Брауном удалось их расшвырять несколькими мастерскими ударами шпаг и кинжалов. Спина к спине они сражались рядом с поваленной лошадью, пока барон, наконец, не заставил коня подняться и не освободил ногу.

Хильденбрандт взглядом поблагодарил своего соперника и, став к нему спиной, принял на себя новую атаку разъярённых неудачей бандитов. Так вместе с Валленштейном и Брауном он медленно продвигался к повозке, возле которой кипела самая настоящая битва. Разбойники, которых было в три раза больше вагантов, имели неосторожность напасть на членов Совета десяти, которые были далеко не последними в благородном искусстве фехтования.

— Прикройте меня! — велел Хильденбрандт и яростно атаковал бандитов под надёжным прикрытием Валленштейна, фон Брауна, графа Колонны и графа де Габрияка. Сделав вид, что он пытается настигнуть вожака разбойников, барон внезапно напал на раненого в бедро верзилу, вышиб из его рук шпагу и пистолет и, ударив клинком плашмя по темени, оглушил лесного вора. В следующее мгновенье он сгрёб владельца мула в охапку, легко бросил пленника себе на плечи и, подхватив на ходу свою шпагу и валяющийся на земле пистолет, огромными прыжками понёсся к повозке. Ему попытался помешать курчавобородый толстяк и какой-то коренастый широкоплечий крепыш с длинными, Волосатыми, обезьяньими руками, но они вынуждены были тотчас отскочить назад под ударами шпаги Валленштейна. Барон одобрительно улыбнулся и, одним рывком высоко подняв бандита, почти на вытянутые руки, с размаху швырнул его в повозку.

— Уходим! — крикнул Валленштейн и кивнул барону.

Тот понял его без лишних слов, вскочил на козлы, схватил кнут и гикнул на запряжённых лошадей — повозка резко рванула с места. В то время как ваганты на ходу запрыгивали в неё, Валленштейн вскочил в седло, схватил за поводья коня фон Хильденбрандта и поскакал следом. Краем глаза в последний момент он заметил, что обезьяноподобный крепыш целится в него из пистолета, успел пригнуться к самой гриве коня, но пуля всё-таки вскользь прошлась по его голове, вырвав изрядный клок густых тёмно-русых волос. Валленштейн зашатался в седле и медленно сполз вниз, бессознательно цепляясь крепкими длинными пальцами за конскую гриву, успев заметить, как Хильденбрандт оглянулся, резко натянул вожжи и передал их дону Родриго. В следующий момент, когда Валленштейн уже валялся на земле, его соперник под прикрытием фон Брауна и князя Боргезе мчался к нему.

Курчавобородый медленно поднял пистолет со взведённым курком и процедил сквозь зубы:

— Ты тоже умрёшь, раз не захотел сдаться живым. Не будь я Джакомо Негро!

Однако фон Браун опередил его на какую-то долю секунды. Два выстрела прозвучали почти что одновременно. Барон, которому предназначалась пуля главаря шайки, успел броситься на землю. Джакомо Негро, получив свинцовый гостинец в правое плечо, взвизгнул фальцетом: «Рара е рорсо![21] и, выронив пистолет, свалился на руки обезьяноподобного.

Подхватив Валленштейна, барон огромными прыжками понёсся за удаляющейся повозкой. Его отход прикрывали с обнажёнными шпагами фон Браун и князь Боргезе.

Джакомо Негро опомнился и, зажимая волосатой рукой рану на мясистом плече, завопил благим матом:

— Вперёд, канальи! Чего рты разинули? Немедленно догоните этих негодяев!

Но было уже слишком поздно. Повозка с вагантами на бешеной скорости неслась вниз, за ней следовали две верховые лошади, на которых горделиво восседали Браун и князь Боргезе.

— Popco maldetto![22] — не переставая, ругался Джакомо Негро чуть не плача. — Во всём виноват ты, Козимо! Смазливый идиот! И ты тоже идиот и кретин! — последние слова относились к обезьяноподобному. — Ты, Марчелло, редкий болван! — стонал главарь.

— Вините во всём своего братца! Почему он не предупредил, что это не ваганты, а какие-то черти, вырвавшиеся из преисподней?

— Заткнись, Марчелло, ты действительно редкий болван, но нам в самом деле неплохо было бы разобраться, кого нам подсунул проклятый Козимо? — заметил главарь, с досадой глядя на опустевшую дорогу.

— Я думаю, нам обязательно нужно выяснить, кто на нас посмел напасть почти возле самой Кьеджи, — произнёс Хильденбрандт, когда ваганты отъехали от места происшествия на довольно безопасное расстояние. С этими словами он красноречиво пнул оглушённого бандита ботфортом в бок.

— Может, его отдать в руки инквизиции? — предложил князь Боргезе.

— Лучше не стоит, — мрачно улыбнулся барон, — тогда мы уж точно ничего не узнаем. Братья-доминиканцы умеют хранить свои тайны, а этот ублюдок — мой пленник, и я хочу знать побольше об этих лесных ворах, если в самом деле это лесные воры, и мне очень любопытно, почему они напали именно на нас?

Когда пленник пришёл в себя и смог связно говорить, он не стал запираться. Едва лишь его подвесили вниз головой на подходящем дереве, как раз над небольшим костром, как бедняга поспешил рассказать своим мучителям всё, что знал, и даже то, что не знал.

Совет десяти был поражён, когда выяснилось, что вагантов собирались захватить в плен и продать в рабство на турецкие галеры, а главарь шайки работорговцев, некий негоциант и пират Джакомо Негро, оказывается, родной брат известного падуанского палача Козимо Верди.

— Кто же помогал Джакомо Негро, кроме его брата Козимо, в этом гнусном деле? — спросил Валленштейн, уже начиная смутно о чём-то догадываться.

— Я не знаю, уважаемые синьоры, но в Падуе есть какая-то очень ловкая куртизанка — любовница палача, поговаривали, что она — родная сестра Джакомо и Козимо. Джакомо одно время держал её на своей баркентине, из-за неё команда чуть не взбунтовалась. Ну и ведьма же была эта девчонка. Эта красотка собственноручно — причём за малейшую провинность — перерезала глотки всем неугодным абордажной саблей или кинжалом — после чего с удовольствием слизывала их горячую кровь с клинка. Кажется, её тогда звали Анджела Верди, и она чуть ли не с самого детства жила в кровосмесительном свальном грехе со своими братцами, но по-видимому всё-таки отдавала предпочтение Козимо. Впрочем, это неудивительно. Ха! Ха! Ха! Будь я трижды проклят, если это не так, если я вру!

Хильденбрандт задумчиво посмотрел на ползающего у его ног горбоносого верзилу, дергающегося в конвульсиях дикого смеха, и пробормотал:

— Всё это слишком чудовищно, чтобы было похоже на правду, но правда иногда бывает ужасней самой чудовищной лжи. Кто эта куртизанка и где она сейчас находится?

— Клянусь, не знаю, уважаемый синьор рыцарь. Но такая есть, это так же верно, как меня зовут Рафаэлло Торти, — заверил разбойник вагантов. — Я её в прошлом году в начале лета видел в Падуе, когда меня с Марчелло послали на встречу с палачом. Тогда, как вы, уважаемые синьоры, помните, было похищено шесть вагантов прямо из дома встреч для богатых клиентов. Я случайно увидел эту красотку, которую сопровождал её милый братец-палач, переодетый францисканцем[23], и чуть не наложил в штаны от страха. Однако я не уверен, что эта ведьма сейчас в Падуе.

— А с кем-либо из вагантов ты встречался в Падуе? — внезапно задал странный вопрос Валленштейн.

Члены Совета десяти с удивлением уставились на него, некоторые с осуждением покачали головами.

— Таких не припомню, — усмехнулся Рафаэлло. — Неужели среди таких молодцов завелась крыса?

Бесполезно искать незнакомую куртизанку в Падуе, которая кишела шлюхами, значит, оставалось только добраться до самого Козимо Верди. На том и порешили. Барон взял честное слово с Рафаэлло Торти, что тот навсегда откажется от своего гнусного ремесла и, к большому неудовольствию Валленштейна и членов Совета десяти, отпустил его восвояси.

Валленштейн, с сомнением глядя вслед поспешно удаляющемуся Торти, лишь скептически усмехнулся, но ничего не сказал, хотя его сильно удивила непонятная мягкость соперника, которая рано или поздно могла привести к большим неприятностям.

Луиза ди Каприо встретила Валленштейна с таким видом, словно внезапно увидела перед собой привидение.

— Я тебя испугал, ангел мой?

— Да, немного. Я очень удивилась, когда ты внезапно исчез. Ты ведь ездил на поединок, не правда ли? Я так боялась за тебя, и, когда прошло целых два дня, я уж было решила, что ты так тяжело ранен или убит на поединке, — оправдывалась Луиза. — Неужели нельзя обойтись без этой кровавой резни?

— Увы, мой ангел, нельзя.

— Я так боюсь за тебя! — воскликнула Луиза и бросилась на грудь к возлюбленному. — Поклянись, что отныне будешь более осторожным!

— Чтоб у меня лопнули побрякушки между ногами и я сдох от воздержания после того, как стану Римским Папой, — торжественно подняв руку, произнёс Валленштейн.

Луиза, вздохнув с облегчением и схватив его за руку, повела в свои покои и вскоре уже нежилась с рыцарем в жарко натопленном терме. Он с наслаждением растянулся во весь свой огромный рост в роскошной мраморной ванне с горячей водой, в которой были разбавлены благовония, чувствуя, как приятное живительное тепло растекается по его утомлённому и израненному телу, восстанавливая кровообращение и расслабляя мышцы. В последнее время ему пришлось изрядно потрудиться и даже рисковать собственной шкурой, и теперь он хотел спокойно отдохнуть, отгородившись надёжными мраморными стенами терма от всего жестокого мира.

— Сейчас придёт лекарь, сменит повязку на твоей непутёвой голове, осмотрит всё твоё прекрасное тело, обработает раны и займётся массажем. Это очень искусный лекарь и удивительно опытный массажист. После того как он тебя обработает, ты вообще не будешь чувствовать своего тела, словно заново родишься. Если бы ты только знал, какого замечательного лекаря я вызвала ради тебя, — ворковала Луиза, подливая благовония в купальню и с многозначительным видом осторожно опустилась на его мускулистые бёдра, ловко оседлала влюблённого, успев опытной рукой нашарить нечто под водой. Рыцарь тотчас очнулся, словно не было усталости.

— Расслабься, мой милый, я всё сделаю сама, — задыхаясь, проговорила Луиза. — Всё хорошо, просто замечательно, и главное — скоро придёт лекарь.

Валленштейн лишь слабо кивнул перевязанной головой, блаженно улыбаясь. На него надвинулась неодолимая дремота.

Он очнулся от осторожных нежных прикосновений чьих-то рук к своему лицу. Рыцарь с трудом расклеил отяжелевшие веки и с удивлением заметил над собой точёное, словно вышедшее из-под резца самого великого Микеланджело лицо палача Козимо Верди. Дремоту как рукой сняло. Валленштейн попытался рывком вскочить на ноги, но сильные мускулистые, как у античного атлета, руки схватили его за шею и окунули с головой в воду. Чувствуя, что захлёбывается, он попытался двинуть палача ногой по рёбрам, но на его ноги вдруг навалилось что-то мягкое и нежное и довольно тяжёлое. Рыцарь ухватился за широкие запястья злоумышленника, пытаясь оторвать его громадные руки от своей шеи, но пальцы Козимо Верди продолжали сжимать её, как железным обручем. Валленштейн вдруг отчётливо понял: это конец. Однако даже и в эту роковую минуту его не покинуло присутствие духа: рыцарь сделал вид, что захлебнулся и прекратил всякое сопротивление. Мёртвая хватка на его горле ослабла, но противник продолжал удерживать его голову под водой. Чувствуя, как вода хлынула через оскаленный рот и горло, Валленштейн изловчился и крепкими зубами изо всех сил впился в мясистую ладонь палача. Козимо Верди взревел, словно раненый бык, отдёрнул прокушенную руку и, сжав её в огромный кулак, ударил рыцаря по голове. Вода ослабила удар, и в следующее мгновенье Валленштейн мощным рывком смог оторвать от шеи левую руку убийцы, схватил её за длинные крепкие пальцы и резко крутанул их, разводя в стороны. Раздался хруст костей, и палач, в отличие от своих несчастных жертв совершенно не переносивший боли, взревел не своим голосом. Он, как ошпаренный, отскочил от купальни, и Валленштейн к своему огромному изумлению увидел сидящую на его ногах... Луизу. Недолго думая, он двинул её кулаком между синих, изумительно красивых глаз и, вскочив, швырнул предательницу на мраморный пол. Спустя мгновенье она уже исчезла за дверями. Палач, бережно придерживая на весу искалеченную руку, тоже попытался удрать, но Валленштейн успел выбраться из воды и дать ему подножку. Козимо Верди всем телом шлёпнулся на пол и, взвыв диким голосом, нечаянно коснувшись сломанными пальцами скользкого мрамора, на четвереньках пополз прочь. С длинной обнажённой шпагой и острым, как бритва, кинжалом, явно из арсенала Валленштейна, неожиданно вернулась Луиза. Палач, успев подняться, осторожно пятясь и не говоря ни слова, протянул правую здоровую руку к куртизанке, требовательно сжимая и разжимая сильные пальцы. Луиза сунула эфес шпаги ему в ладонь. Кривясь от боли, Верди улыбнулся и процедил сквозь зубы:

— Это дорого тебе обойдётся, подлый негодяй!

— Придётся тебе сломать и правую руку, — ухмыльнулся Валленштейн. Однако вскоре ему было уже не до смеха.

Все участники разыгравшейся драмы были в костюмах Адама и Евы, но злоумышленники имели преимущество: они были вооружены оружием своего смертельного врага. Козимо Верди надвигался на него с левой стороны, сообщница подкрадывалась с правой. То, как она держала в изящной руке кинжал и ловко им играла, не оставляло сомнений, что Луиза прекрасно знает своё дело, не задумываясь пустит кинжал в ход и, судя по всему, Валленштейн далеко не первая её жертва, с которой она свела счёты при помощи падуанского палача. Они дружно набросились на безоружного рыцаря. Зал, в котором находилась термическая купальня, был хоть и просторен, но всё же не настолько велик, чтобы позволить спастись от оружия убийц, но даже в этой ситуации Валленштейн держался с достоинством.

— Что вам угодно от меня? — спросил он, остановившись на безопасном от противника расстоянии. — Чем я обязан подобному радушному приёму?

— Ты, рорсо maldetto, посмел сунуть нос не в своё дело, — заскрежетал зубами палач, — перед гибелью можешь узнать, что ты сорвал одну очень важную для меня сделку, подлый негодяй.

— Продажу вагантов в рабство ты называешь сделкой? Не думал, что ты подрабатываешь торговлей христианскими душами.

— Я же говорил, что ты суёшь свой длинный нос не в свои дела.

— Жаль, что я не продырявил шпагой брюхо твоему братцу, — произнёс с искренним сожалением Валленштейн, — но тебе я, пожалуй, если уж не оторву сегодня голову, то переломаю все кости, они у тебя, как я убедился, недостаточно крепкие. Боюсь, тогда ты никогда не сможешь вернуться к своему ремеслу. Представляю, как огорчатся братья-доминиканцы.

— Сейчас ты за всё заплатишь, в том числе и за его искалеченную руку, — вскричала в гневе Луиза.

— Скорее вы сполна заплатите за торговлю христианскими душами, — усмехнулся Валленштейн, пытаясь угадать миг, когда палач бросится на него. — Кстати, сколько вы надеялись выручить за меня? Впрочем, как видите, такой товар не всем по карману!

Козимо Верди, скрипя зубами от бешенства, нанёс удар шпагой, пытаясь проткнуть насмешника, но тот ловко увернулся, перескочил к колонне у бассейна и спрятался за ней. Клинок скользнул по мрамору. В следующий момент Валленштейну пришлось уворачиваться от кинжала, нацеленного как раз в правое предреберье. Он сумел лягнуть куртизанку в округлый мягкий живот, но, падая в бассейн с голубовато-прозрачной остывшей водой, она успела полоснуть острым клинком по его ноге. Тотчас по ней заструилась красная полоса. Рыцарь, уклонившись от укола шпагой в горло, отскочил к краю бассейна, поскользнулся на отполированном мраморе и упал на спину у ступенек, ведущих в воду. Козимо Верди с ликующим криком бросился к нему, замахнулся шпагой, но вдруг раздался пистолетный выстрел, и между удивлёнными васильковыми глазами палача появилась аккуратная круглая дыра. Он дёрнулся всем телом, всё ещё судорожно сжимая в правой руке шпагу, но в следующее мгновенье рухнул в бассейн и исчез под водой. Красная полоса, напоминающая клубы бордового дыма, потянулась от простреленной головы.

В нескольких шагах от лежащего на спине Валленштейна стояли барон Хильденбрандт с двумя пистолетами в руках и Муцио Вителески. Последний задумчиво глядел на жуткую картину и сухими длинными пальцами перебирал чёрные чётки.

— Вставай. Думаю, ты уже успел порезвиться в обществе этих милых людей, — сказал, усмехнувшись, Хильденбрандт. Похоже, прекрасная синьора собиралась тебя подлечить, сделав небольшое кровопускание, а в качестве лекаря вызвала падуанского палача. Ха! Ха! Ха!

— Как ты догадался? — только и смог выдавить из себя Валленштейн.

— По увиденному, — усмехнулся барон.

Валленштейн, вполне удовлетворённый таким объяснением, с некоторым усилием поднялся на ноги и невольно бросил взгляд на купальню.

— Похоже, вам пора вылезать из этой кровавой лужи, синьора. Впрочем, судя по вашим наклонностям, вкус свежей крови вам нравится. Не так ли, синьора Верди? — обратился иезуит к куртизанке. — Кстати, по вкусу ли вам кровь родного брата?

— Что вы сделали с Козимо? — закричала в ответ она, — что, подлые негодяи?

— Я помог ему обрести третий глаз, — спокойно пояснил барон, с нескрываемым любопытством наблюдая за куртизанкой.

— Итак, синьора, мы ждём. Я очень желаю воочию убедиться, нет ли на вашем прекрасном теле меток дьявола, — потребовал иезуит и добавил ласковым голосом: — Впрочем, инквизиция вами займётся более основательно. Насколько мне известно, вы, синьора Верди, с ранней юности впали в свальный кровосмесительный грех со своими милыми братцами — Джакомо и Козимо, с которыми у вас разные отцы, но одна мать. Отец разбойника Джакомо Негро — сам архиепископ Мараффи, генерал ордена Святого Доминика, а отцом почтенного мессира Козимо Верди, утверждают, был никто иной, как кардинал Пикколомини из знатного патрицианского рода Энеев Сильвиев, откуда вёл своё происхождение и небезызвестный гуманист из Тосканы, Римский Папа Пий II[24]. Не так ли, синьора? Однако, возникает вопрос: чья же вы дочь, и кто ваш достойный отец? Говорят, вы по примеру благочестивых дочерей Лота[25] имели и с отцом кровосмесительную связь. Так кто же он?

— Ты многое пронюхал, вонючий иезуит, но этого никогда не узнаешь. Клянусь прекрасным Люцифером! — оскалила красивый рот куртизанка, выставив над грязной водой только голову со слипшимися чёрными волосами. Она громко захохотала, извергла грязные ругательства и богохульства вперемешку со страшными проклятиями.

— Об этом могла бы поведать Луиза ди Каприо, ваша сводная сестра, которую ты зарезала из-за наследства, а также твоя мать Элиза Верди. Насколько мне известно, она была дочерью захудалого флорентийского нобиля[26] Джеронимо ди Каприо и поспешила выйти замуж за богатого венецианского негоцианта Джованни Верди, и сразу же снюхалась с епископом Барберци. Мессира Джованни Верди очень скоро по надуманному предлогу отправили на костёр, а большая часть конфискованного имущества досталась епископу Барберци, но кое-что перепало и Элизе Верди за своевременный донос. Теперь епископу представится возможность провести допрос собственной дочери в застенках инквизиции в присутствии самого кардинала Людовици. Однако трибуналу святой инквизиции на этот раз не поможет мастерство мессира Верди, — при этих словах иезуит улыбнулся, — жаль, он был искусным палачом.

Лицо куртизанки заметно побледнело. Она резко повернулась к стоящим на краю купальни мужчинам и крикнула: — Будьте вы все прокляты, пусть кровь Козимо падёт на вас и на всё ваше проклятое потомство! Запомни, злодей, — обратилась она к барону, — ты сгниёшь в рабстве на галерах, а ты, — впилась она взглядом в Валленштейна, — ты не уйдёшь от кровавого возмездия, рано или поздно тебя настигнет смертельный удар клинка. Тебя убьют, как бешеную собаку в собственном доме, когда меньше всего ты будешь ожидать этого! — Помедлив, она перевела полные ненависти глаза на иезуита: — Надеюсь, тебя, подлый святоша, отравят или удавят свои же сообщники. Ради такого случая я не пожалею своей крови, чтобы принести её в жертву прекрасному Люциферу! — После этих слов она обернулась и, глядя на застывшее в странном оскале лицо брата, прошептала: — Я иду, милый Козимо, я навсегда остаюсь с тобой. Надеюсь, властелин преисподней примет наши души. — С этими словами куртизанка с какой-то сладострастной улыбкой одним движением кинжала перерезала себе глотку.

— Благодарю вас, — обращаясь к сопернику, пробормотал Валленштейн посеревшими губами. Из раны на его ноге сочилась кровь, и он, взглянув на неё, недовольно поморщился.

Барон швырнул ему свой роскошный носовой платок, чтобы тот перевязал рану.

— Рана пустяковая, но кровь следует остановить, — заметил со знанием дела Хильденбрандт, уже несколько месяцев изучавший медицину в падуанском университете. — И вообще пора уходить, здесь нам уже нечего делать.

— Пожалуй, ты прав, сын мой, — проговорил задумчиво Муцио Вителески. — Действительно, пора уходить из этого сатанинского вертепа, но прежде рыцарю необходимо одеться, — добавил он, окидывая критическим взглядом обнажённую фигуру Валленштейна.

Они втроём прошли в роскошную спальню, где по всему полу была разбросана одежда рыцаря. Он перевязал платком рану и быстро оделся. Однако, без привычной шпаги на левом боку он чувствовал себя нагим и каким-то беспомощным.

Барон, понимающе улыбнувшись, протянул ему заряженный пистолет и один из своих кинжалов.

— Твоя шпага осталась на дне сточной канавы, в которую превратилась купальня. Я лично туда бы ни за что не полез.

— Это под силу только какому-нибудь каннибалу или вампиру, — подтвердил Валленштейн и, не удержавшись, спросил: — Как вы здесь очутились и, главное, — так вовремя? Я уже потерял надежду выбраться живым из этого дьявольского места.

Барон ухмыльнулся и, взглянув на хранящего ледяное спокойствие патера Вителески, поколебавшись, сказал:

— Помнишь отпущенного мною под честное слово разбойника? Разумеется, я не поверил ни единому его слову и послал своих самых надёжных людей проследить за ним. Он и привёл меня к падуанскому палачу, а тот, в свою очередь, — сюда. Однако из-за благочестивых отцов-иезуитов я прибыл сюда с опозданием. Впрочем, тебе всё гораздо лучше объяснит патер Вителески.

Словно очнувшись от каких-то важных раздумий, коадъютор ордена иезуитов продолжил с некоторой неохотой:

— К сожалению, в обществе существует мнение, что мы якобы люто ненавидим наших уважаемых братьев из ордена Святого Доминика, и они платят нам той же монетой. Мы, дескать, не упускаем удобного случая напакостить друг другу, но, к счастью, это далеко не так, я вас уверяю, дети мои.

— Тогда почему же я был задержан вашей братией, когда излишне внимательно наблюдал за домом падуанского палача, терпеливо ожидая, когда он приведёт меня к «неизвестной куртизанке», и мне в одном укромном месте пришлось всё это очень долго объяснять некоему коадъютору ордена иезуитов? — ехидно осведомился Хильденбрандт. — И только когда я невзначай упомянул имя рыцаря Валленштейна достойные отцы-иезуиты тотчас меня отпустили и даже любезно проводили в дом сестры падуанского палача.

— Всё очень просто, сын мой, — не теряя хладнокровия, ответил иезуит. — Мы давно знали родословную так называемой семьи Верди. Как оказалось, в этой неприглядной истории замешаны слишком крупные церковные иерархи, и поэтому мы никак не могли оставаться в стороне, спокойно наблюдая за всеми этими безобразиями, которые грозили поколебать основы истинной веры.

— Поэтому вы не отставали от меня ни на шаг, пока я добирался сюда? Иезуитская братия — очень недоверчивый народ, не хотелось бы мне ещё раз иметь дело с благочестивыми отцами-иезуитами, и тебе советую остерегаться их, — обратился барон к Валленштейну и, заметив, как внезапно помрачнело лицо коадъютора, поспешил добавить: — Я пошутил, ваша экселенция, и насколько я теперь понял, отцы-иезуиты нас в покое уже не оставят. Однако я хотел бы по-прежнему заниматься только медициной, а не политикой и внутрицерковными распрями, и, разумеется, время от времени драться на дуэлях. Кажется, у меня это неплохо получается.

— Ещё бы, — улыбнулся Валленштейн. — Теперь ты по праву — король записных дуэлянтов.

— Предпочитаю, чтобы этот титул вернулся к тебе, — махнул рукой барон.

Валленштейн отрицательно покачал головой:

— Я скоро навсегда покину прекрасную Падую. Моё рыцарское воспитание и университетское образование завершено. Пора всерьёз приобщаться к военному ремеслу.

На утонувшей в ночном мраке пустынной улице они на прощанье учтиво раскланялись, но Муцио Вителески, обращаясь к Валленштейну, немного помедлив, произнёс укоризненно:

— Сын мой, нам известно, что ещё в университетах Гольдберга и Альтдорфа ты был неисправимым забиякой и бретёром, начисто игнорировал такие важные евангельские заповеди, как: «Возлюби врага своего, как самого себя» и «Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую». Ты всё время норовишь решить свои проблемы силой, но я удивляюсь другому: как ты, сын мой, умудрился по уши вляпаться в эту мерзкую историю с падуанской куртизанкой? Твоя беспечность непостижима!

— А меня занимает другой вопрос: почему вы, такие благочестивые отцы-иезуиты, прекрасно зная всю подноготную этой проклятой куртизанки, не удосужились меня предупредить об опасности? Не кажется ли странным, что именно мой соперник, а не вы, сделал это по своей доброй воле? — резко ответил вопросом на вопрос Валленштейн. — Теперь я надолго задумаюсь: переходить ли мне в католичество?

— Сын мой, — мягко произнёс иезуит, — речь шла о сатанистах люциферианского толка, и нас очень заинтриговала твоя довольно длительная связь с этой женщиной. Мы терпеливо наблюдали за вами, и, если бы твоя странная связь с люциферианами так внезапно не оборвалась сегодня, мы бы очень серьёзно призадумались: а не вернуть ли тебя в неуютные застенки святой инквизиции, но уже не в руки епископа Барберци? — С этими словами, прежде чем ошеломлённый Валленштейн успел произнести хоть слово, Муцио Вителески тихо хлопнул в ладоши, и от стены утонувшего в ночном мраке здания тотчас отлепились четыре широкоплечие рослые фигуры в монашеских сутанах.

Коадъютор ордена иезуитов благословил обескураженных рыцаря Валленштейна и барона Хильденбрандта и в сопровождении телохранителей, в широких складках одежд которых были скрыты ножны со шпагами, спокойно удалился.

Валленштейн, глядя им вслед, сказал озабоченно:

— Увы! У нас здесь в Падуе остались злейшие враги, и боюсь, что эта мерзкая история с падуанским палачом и его сестрицей — служанкой дьявола — для нас ещё не закончилась.

— Что ты имеешь в виду? — спросил барон.

— Где-то на побережье притаился Джакомо Негро со своей шайкой, и он только ждёт случая, чтобы поквитаться за всё. Надеюсь, негодяй не узнает, кто разделался с его родственниками. Однако не стоит забывать, что среди нас действительно завелась «крыса», которая пишет доносы в инквизицию. Не думаю, что это кто-то из Совета десяти, но к остальным корпорантам надо присмотреться.

— Откуда такая уверенность? — насторожился Хильденбрандт.

— Об этом случайно проговорился епископ Барберци.

— Да, не думаю, что он лгал, ведь он не рассчитывал на то, что ты очутишься на свободе. Мне же бояться нечего. Меня, кроме медицины, драк и пирушек ничего не интересует. Пусть об этом и строчит свои доносы эта мерзкая крыса.

— И всё же будь осторожнее, — посоветовал своему бывшему сопернику Валленштейн.

Они на прощанье обнялись, как старые друзья, и разошлись в разные стороны. Дальше по жизни каждый пошёл своим избранным путём, но над обоими висело ужасное проклятие сестры падуанского палача.

Глава II КРОВАВАЯ ДУБРАВА

Сытые кони резво бежали по утрамбованной многочисленными копытами и полозьями саней просёлочной дороге, которая змеилась между невысокими пологими холмами, поросшими густым буковым лесом, и вела из Плайю-Кузмин в Лукавицы. Эскорт из полутора десятков рейтар[27] сопровождал массивные сани. В эти добротно изготовленные дубовые сани, напоминающие кибитку на полозьях, цугом были запряжены сильные мекленбургские жеребцы. В санях удобно расположился, закутавшись в лисьи и волчьи шкуры, епископ Пазмани[28], известный в Священной Римской империи иезуит, исполнявший в своё время даже обязанности венгерского провинциала[29] в Гране[30]. Он происходил из протестантской семьи, но очень рано, благодаря вмешательству в его судьбу отцов-иезуитов, стал на «путь истинный», принял католицизм. Он ещё в 1587 году вступил в орден иезуитов, благодаря чему сделал блестящую карьеру на поприще служения святому апостольскому престолу. Ко времени описываемых событий Петер Пазмани стал епископом и профессором ордена иезуитов, впереди его ожидало дальнейшее продвижение вверх по крутым ступеням церковной иерархии. Сейчас же Пазмани спешил на переговоры с молдавским господарем[31] Ароном-Воеводой, далеко идущей целью которых было продолжение войны с турками за освобождение христианских народов, порабощённых басурманами, в частности, венгров и валахов.

Это должно было развязать руки католическим монархам в борьбе и с внутренним врагом, то есть с реформаторами-протестантами[32] — непримиримыми врагами католической церкви и Империи. Чтобы продолжать освобождение порабощённой части Венгрии, необходимо заручиться поддержкой католической Польши, которая страдала от варварских набегов турок и татар. Переговоры с польским королём Сигизмундом III[33] прошли успешно, сейм единогласно утвердил его решение помочь штатгальтеру[34] Венгрии эрцгерцогу Маттиасу освободить от турок остальные две трети захваченных венгерских земель. И вот теперь необходимо было договориться с господарем о пропуске польских войск через молдавскую территорию в Трансильванию[35] и Венгрию. В войне с турками уже принял участие наследник семиградского княжеского престола граф Бетлен Габор фон Иктар. Правда, он был ярым протестантом, но в данном случае у него и у Габсбургов[36] враг общий, жестокий, весьма коварный и опасный — Османская империя[37].

Если переговоры с Ароном-Воеводой пройдут успешно, то уже в начале лета этого 1606 года можно будет выступить в поход против турок.

Епископ Пазмани, будучи человеком не только достаточно бесстрашным и расчётливым, не теряющим голову даже в критических ситуациях, но и привыкшим к аскетическому образу жизни, не стал брать с собой огромную свиту из помощников, слуг и охраны, а ограничился десятком немецких рейтар. Их возглавил молодой, безумно храбрый, но в то же время не по годам рассудительный и опытный в военном деле простой богемский рыцарь Валленштейн, о котором от собратьев-иезуитов епископ слышал много лестного. Именно иезуиты рекомендовали ему нанять этого рыцаря в качестве командира эскорта. В последний момент в конвой нанялся побывавший во многих переделках барон фон Илов. Епископ его хорошо знал и не остановился перед лишними расходами, чтобы заполучить на службу этого опытного воина. Проводником у епископа был казачий полковник и бывший войсковой писарь Запорожской Сечи[38] Пётр Конашевич по прозвищу Сагайдачный, которого сопровождали ещё четыре казака. Довольно рослый, широкоплечий, с тонкой гибкой змеиной талией, он в отличие от своих собратьев-казаков носил светло-русую бородку и, если бы не лихо заломленная папаха с красным шлыком, казачий жупан и кунтуш, а также засунутая за пояс полковничья булава, его можно было бы принять за студента старших курсов семинарии. Он и в самом деле закончил Острожский коллегиум, учился в Ягеллонском университете, но по примеру отцов и дедов остался верен православию и, зная, что ему неоткуда ждать богатого наследства, отправился искать удачи на Сечь. Полковник был уроженцем этих мест, поэтому и оказался в роли проводника.

После переговоров с епископом Пазмани в Зборове польский король специально послал в качестве проводника именно полковника Конашевича-Сагайдачного, которому на Сечи улыбнулась удача. И благодаря личной храбрости, а также холодному аналитическому уму и блестящему образованию он сумел сделать стремительную карьеру, став к тому времени вторым после кошевого атамана человеком в Запорожской Сечи. Он сам подобрал людей, по его мнению, наиболее пригодных для этого рискованного путешествия. Выбранные полковником четыре казака — и особенно сотник Иван Мак и хорунжий Юзеф Пржиемский — в бою стоили двух десятков вооружённых до зубов турок или татар.

Епископ с эскортом проехали Збараж, Теребовль, Чертков, миновали Заставну у границ Молдавского княжества[39], ненадолго остановились в Черне и теперь, проскочив Чагор и Плайю-Кузмин, двигались в сторону Лукавицы. Сытые лошади хотя и медленно, но довольно уверенно доволокли сани до гребня очень пологого холма, отделяющего Плайю-Кузмин от Лукавиц.

— Местные жители называют «готарем» границу между сёлами. Сейчас мы как раз подъезжаем к самому готарю, — объяснил Валленштейну Конашевич. — Места эти довольно дикие, всюду непроходимые леса и чащи, хорошо, если обнаружатся узкие просеки, именно по ним предстоит добираться до Валя-Кузмин. Есть ещё одно неприятное обстоятельство: это время года. В диком лесу можно нарваться на стаю голодных волков, но хуже их двуногие хищники — гайдуки[40]. Эти не дают спуску никому — ни туркам, ни местным жителям. Всех норовят ободрать, как липку. Лукавицы, куда мы вскоре доберёмся, — настоящее гнездо разбойников.

— Надо полагать, мы можем попасть в неприятную историю, — насторожился Валленштейн. Если бы он не сопровождал Пазмани, то рад был бы опасному приключению, но теперь, выполняя свою миссию, он не мог подвергать риску жизнь епископа.

Не успела вся кавалькада подъехать к готарю, как внезапно Валленштейн, у которого был особенно тонкий слух, первым услышал какие-то странные звуки и поднял руку, требуя внимания. Сани и охрана замерли на месте, и все вдруг ясно услышали громкие вопли. Звук, похожий на крик о помощи, приближался, чудилось, будто кого-то нещадно бьют, и несчастный от дикой боли орёт что есть мочи.

— Может, какого-то беднягу на кол сажают, где-то сразу за готарем, — высказал своё предположение полковник Конашевич. — В этих местах такая казнь — обычное дело.

— Вполне вероятно, — угрюмо согласился сотник. Мак, внимательно прислушиваясь к душераздирающим воплям.

— Да, похоже на то, — согласился Валленштейн, успевший повоевать с турками в Венгрии и в Трансильвании. — В Семиградье мне как-то приходилось видеть целые леса из острых кольев, на которых в страшных мучениях агонизировали несчастные. Жаль, что этот варварский обычай, унаследованный турками и татарами от гуннов, появился и у венгров, ляхов, валахов и других христианских народов.

— Дурное дело — нехитрое, — буркнул сотник Мак. — Наши коронные и наказные гетманы тоже таким образом развлекаются.

— Успокойтесь, Панове, — вдруг усмехнулся полковник, — это не вопли умирающего на колу. Это песня.

— Песня? — разом воскликнули Валленштейн и барон Илов.

— А вы прислушайтесь.

И действительно, изумлённые путешественники смогли разобрать слова, судя по всему, какой-то весёлой песни, которую распевал горластый мужчина. Было такое ощущение, что это визжит только что оскоплённый хряк. Вскоре они увидели двигающуюся к ним навстречу подпрыгивающей воробьиной походкой странную личность в грязных домотканых штанах, так называемых портяницах, явно украшенных обильными пятнами мочи, в чёрных, высоких, кожаных сапогах и коротком овчинном тулупе, из-под которого почти до самых колен свисал подол грязной домотканой рубахи. Чёрные длинные пряди из-под высокой чёрной бараньей шапки-качулы неряшливыми лохмами свисали почти до самых лопаток. Этот бравый парень был выше среднего роста, но сутул. Его удлинённое горбоносое лицо украшали небольшие усы, которые очерчивали большой тонкогубый рот чёрной подковкой. Острый подбородок и чёрные цыганские глаза придавали его смуглому лицу какое-то странное, не то лисье, не то волчье выражение. За узкой спиной этого типа на широкой кожаной перевязи висел барабан, а на тощей груди — небольшой бубен. Через плечо была перекинута нарядная сумка из домотканой шерстяной ткани, он то и дело прикладывал к губам сурлу, молдавскую свирель, наигрывая какую-то весёлую мелодию, а когда отрывался от сурлы, под удары бубна звучала песня, которую спутники епископа Пазмани было приняли за вопли умирающего на колу:

После этих в высшей степени любопытных слов следовали удары по бубну, затем свист сурлы и визг продолжался снова.

— Пожалуй, этот парень от скромности не умрёт, — заметил полковник, и на его лицо набежала тень, а вся ладная рослая фигура с очень широкими плечами и узкой, гибкой талией хищно подобралась. — Вы только послушайте, о чём вопит этот грязный ублюдок!

— Так о чём вопит этот бродяга? — полюбопытствовал Валленштейн.

— Этот бравый парнишка утверждает, что он, дескать, самый красивый парень в Прекрасной Стране Буков, то есть в здешних местах. В то же время в Сучаве обитает самая красивая девушка по имени Флория-Розанда. Насколько мне известно, это единственная дочь молдавского господаря. Эта красавица за каких-то пять минут любви получит двести монет и поэтому просто обязана раздеться и отдаться этому доброму молодцу, Аурелу Курджос[42] — так, судя по словам песни, зовут этого красавца, — охотно сообщил казачий полковник.

— Да, занятный молодец, — задумчиво произнёс Валленштейн, внимательнее осматривая путника с головы до ног. — А что, дочь господаря действительно столь прекрасна, что даже всякие бродяги сходят с ума по ней?

— Говорят, такой красавицы нет даже в самом султанском гареме, — серьёзно ответил Конашевич-Сагайдачный.

— Пожалуй, это уже выше всякой наглости распевать похабные песни о дочери самого молдавского господаря, — рассердился хорунжий Пржиемский. — Пройдусь-ка я ножнами по спине этого трубадура.

— Безусловно, пан хорунжий собирается поступить по-рыцарски, — усмехнулся сотник Мак. — Думаю, спешить не стоит, может, он просто сумасшедший.

— Похоже, пан сотник прав, — согласился полковник, повнимательнее приглядываясь к необычному певцу. — Эй ты! — окликнул он его, — подойди сюда!

— Нуй бадике, ев мадук ла акасы. Ларри видере! Попен кур![43]

— Ах ты, мерзавец! — сразу забыв о том, что только говорил, возмутился Конашевич-Сагайдачный. — Похоже, по твоей тощей заднице уже давно плачет кол! — И, обратившись к своим казакам, рявкнул: — Взять его!

Кони казаков мгновенно обступили путника. Однако тот нисколько не испугался и, спокойно глядя ничего не выражающими цыганскими глазами, вдруг ударил в бубен и снова завопил:

— Ев мадук ла акасы! Ла акасы ести ракия и фрумос фитица! Ев мадук ла Сучава! Ла Сучава ести дулче вино и фрумос фитица Флория-Розанда! Гоп! Гоп![44] — и он, не переставая вопить во всю глотку, принялся неистово выплясывать какой-то замысловатый местный танец.

Даже когда хорунжий Пржиемский выхватил из ножен саблю, бродяга как ни в чём не бывало продолжал петь, приплясывая на одном месте.

— Он действительно сумасшедший, — пришёл к окончательному выводу Конашевич-Сагайдачный, — гоните его ко всем чертям, пусть идёт своей дорогой.

Всадники расступились, и сумасшедший прошёл между ними, приплясывая и продолжая петь, затем внезапно остановился и воскликнул, обращаясь к несказанно удивлённому всем происходящим епископу:

— Мей бадике! Ды ми дову сути бани! Ев фрумос баети Аурел Курджос, врай, ев панталони джос![45]

— Тьфу! — плюнул полковник и прикрикнул на бродягу: — Убирайся прочь, попрошайка!

— Погоди, сын мой, — остановил его епископ. — Отчего же бедному юродивому не помочь. Правда, двести гульденов[46] для него будет многовато, да и собирается он их потратить отнюдь не на богоугодное дело, но так и быть — два гульдена можно ему дать на обед, на закуску и на ракию. — С этими словами епископ бросил бродяге две золотые монеты.

Тот ловко поймал их шапкой, нахлобучил её на голову и крикнул:

— Буда просте, бадике-попа![47] — затем он отошёл на несколько шагов, обернулся и добавил: — Ларри видере простолане! Попен кур![48] — И с этими словами, повернувшись к ним спиной, напевая дурацкую песенку, бодро зашагал дальше.

— Кажется, он больше прикидывается сумасшедшим, — произнёс Валленштейн, задумчиво глядя бродяге вслед.

Кавалькада двинулась тем временем навстречу довольно странным и даже таинственным событиям.

Едва сани с епископом и конвой скрылись за готарем, как сумасшедший, хитро подмигнув, снял со спины барабан, сдёрнул с него обруч с туго натянутой кожей и извлёк голубя, порывшись за красным кушаком, достал две бумажки, одну обратно сунул за кушак, а другую — с чёрной меткой — прикрепил к лапке птицы. Высоко подбросив голубя, он пронзительно свистнул, птица тотчас взвилась в небо, сделала широкий круг и стремительно понеслась на юг. Бродяга некоторое время смотрел ей вслед, и его губы кривились в странной улыбке.

Добравшись, наконец, в Лукавицы, епископ Пазмани со своей немногочисленной свитой остановился в придорожном пивном заведении, так называемом берерии[49], находящемся на Гостинце — главной улице села. Здесь они решили немного отдохнуть и подкрепиться. Местные жители с угрюмыми суровыми лицами и какими-то странными насмешливыми взглядами сильно смахивали на разбойников с большой дороги и поэтому очень не понравились охране епископа. Несколько мрачных типов, сидевших за массивным дубовым столом, неспешно потягивая пиво и сливянку, изредка перебрасывались короткими отрывистыми фразами.

Валленштейн, прислушавшись к местному наречию, отметил общие с его родным чешским, а также моравским и словацкими языками слова и сразу насторожился, поняв, что разговор идёт о гайдуках, рыскающих в окрестных лесах, которые в последнее время сильно обнаглели. Особенно гайдуки свирепствовали в Кузминском лесу, грабя и убивая всех, кто попадался им в руки. Излюбленным местом, где они устраивали засады, поджидая свои жертвы, была дорога от Валя-Кузмин на Сирет. Несколько раз до ушей Валленштейна долетало имя — «Тома Кинэ», которое посетители берерия выговаривали с почтением и страхом, понизив голос до полушёпота. Рыцарь догадался, что речь шла о главаре гайдуков, который нагонял ужас на всю Северную Молдавию и добрую часть Мунтении[50], поэтому предложил епископу, пока ещё есть время, как можно быстрее трогаться в путь, чтобы засветло проскочить Дикий лес Фундои, а там, Бог даст, они по старому тракту доберутся от Валя-Кузмин до самого Сирета. В случае чего можно будет сделать остановку и заночевать в Тарашанах, куда Валленштейн планировал добраться до заката. Пазмани поначалу сомневался, но полковник поддержал рыцаря, и епископ неохотно согласился. Наскоро перекусив, под неодобрительными взглядами владельца берерия и местных жителей, вся группа поспешно собралась и тронулась в путь.

Фундою и Дикий лес им удалось миновать благополучно, если не считать, что просека была занесена высокими сугробами, лошадям и людям пришлось изрядно потрудиться, чтобы добраться в Валя-Кузмин, у которого в своё время молдавский господарь Стефан III Великий[51] врасплох захватил несколько полков ляхов. Когда они оставили позади это лесное поселение, стало совершенно ясно, что в Тарашаны до заката им никак не добраться. Оранжевый диск солнца завис на западе, над поросшими густым буковым лесом пологими холмами, затем стремительно нырнул за чёрные верхушки деревьев. Уже у самого Валя-Кузмин дорога круто пошла на подъём, и ближе к Тарашанам буковый лес сменили могучие ели. Густой, почти непроходимый ельник вплотную подступил к самой дороге.

— Где-то недалеко от этой дороги находятся курганы, хранящие благородные кости польских гусар, — мрачно заметил Конашевич. — Их более ста лет назад взяли в плен и казнили по приказу Стефана Великого, и эти курганы насыпали для устрашения польских шляхтичей.

— Поражаюсь азиатскому варварству, — тотчас отозвался Пржиемский. — Стефан Великий поступил явно не по-рыцарски: убить пленника легче всего. Но пусть не думают молдавские господари, что сумели запугать доблестное польское рыцарство, — договорить он не успел: внезапно раздался пронзительный свист, и вековая ель с треском упала, преградив им дорогу.

Кавалькада вынуждена была остановиться. Впереди за могучим поваленным стволом и за густой чёрной хвоей замелькали какие-то пешие, судя по всему, вооружённые люди в овчинных тулупах и в высоких бараньих качулах.

— Назад! — воскликнул Валленштейн, выхватывая седельный пистолет и взводя курок. — Это гайдуки!

Однако команда запоздала: за его спиной тоже раздался громкий треск падающей ели. Бежать по глубокому снегу в сторону от дороги, в непроходимую лесную чащу было бессмысленно: там между деревьев мелькнули горящие факелы.

Епископ с эскортом оказался в ловушке.

Валленштейн мгновенно оценил ситуацию, метким выстрелом свалив приблизившегося к ним гайдука, он приказал всем спешиться и, вспомнив случай, произошедший с ним ещё в Италии на дороге из Падуи в Кьеджу, скомандовал:

— К саням! Занимай круговую оборону!

Рейтарам и казакам не нужно было два раза повторять: уже через мгновение они, прикрываясь своими лошадями, грозно ощетинились короткими мушкетами и пистолетами. Епископ не остался безучастным наблюдателем и, откинув меховой полог в сторону, достал из-под сиденья длинноствольный испанский мушкет, положил рядом с собой обнажённую шпагу и пару отличных бельгийских пистолетов. Гайдуки со свистом и гиканьем ринулись на попавших в засаду людей. Однако град свинца отбросил их назад: на снегу остались лежать несколько трупов и тяжелораненые гайдуки, которые корчились от боли, вопили проклятия и просили о помощи. Те, кому повезло больше, поспешили исчезнуть в лесной чаще. Гайдуки залегли за поваленными деревьями, и было слышно, как они пререкаются между собой, перемежая спор угрозами и проклятиями, адресованными путникам.

— Обещают нас разорвать, привязав к нашим же лошадям, или посадить на колья, — перевёл Конашевич-Сагайдачный, перезаряжая свои пистолеты. — Они не оставят нас, но если мы продержимся до рассвета, то есть слабая надежда, что на этой дороге может появиться отряд сборщиков налогов из Сучавы. Однако, хватит ли у нас пороха и свинца?

— Тогда возьмёмся за шпаги и сабли, — хмуро сказал Валленштейн.

— Дорого этим оборванцам обойдётся встреча с пани Изольдой, — обнажая наполовину свой клинок, хвастливо заявил хорунжий Пржиемский.

Сотник Мак бросил на шляхтича короткий взгляд, но ничего не сказал, старательно орудуя шомполом в стволе длинной пищали.

— А что, пан сотник предпочитает пушку настоящему рыцарскому оружию? — не унимался хорунжий.

— Я предпочитаю в такое время года сидеть дома, — хмуро ответил сотник.

— Видно, пан сотник привык воевать только за деньги, как и всякий сечевой рыцарь, — засмеялся Пржиемский.

— А пан хорунжий за что воюет?

— Разумеется, как настоящий рыцарь, я воюю только за честь служить своей саблей его величеству королю Речи Посполитой[52], — возмутился шляхтич.

— Вот и я говорю, — усмехнулся сотник Мак, — кому чего не хватает, тот за то и воюет.

Вокруг все прыснули от смеха. Хорунжий, разозлившись, выхватил из ножен саблю и воскликнул:

— Пся крев! Я сейчас сам, в одиночку, или разгоню эту шайку гайдуков, или умру, и тогда никто не посмеет заявить, что мне не хватает чести!

— Погодите, пан хорунжий, до утра успеется, — осадил его Конашевич-Сагайдачный. — Если пан хорунжий падёт смертью героя в бою с лесными ворами, то кто же защитит его преосвященство епископа? — Полковник с укором взглянул на сотника Мака и добавил: — Нам надо любой ценой продержаться до утра, а не размахивать саблями.

Пржиемский тотчас напустил на себя важный вид, надулся, как индюк, передвинулся поближе к саням епископа, бормоча под нос:

— Только сабля доброго католика, а не какого-то схизматика[53] может послужить его преосвященству.

Между тем, не успел Конашевич-Сагайдачный столь дипломатично потушить ссору, как из-за поваленного дерева раздалось:

— Эй, простолане![54] Если хотите уйти отсюда живыми и здоровыми, то несите немедленно полную шапку золота, отдайте лошадей и оружие, и тогда убирайтесь на все четыре стороны! До Тарашан сможете добраться пешком ещё сегодня, до полуночи!

Епископ и его спутники молча продолжали усердно работать шомполами в стволах мушкетов и пистолетов. Всем было ясно, что это обещание гайдуков гроша ломаного не стоило.

— Эй, простолане! Я, Тома Кинэ[55], вас спрашиваю: договоримся мы по-хорошему или нет? — В последних словах капитана гайдуков чувствовались чуть ли не жалобные нотки.

— Эй ты, голан![56] — крикнул в ответ Конашевич. — Подходи сюда, если желаешь. Полной шапки золота я тебе не обещаю, но свинца получишь вволю!

— Напрасно вы так, братцы! Мы хотели как лучше! Теперь держитесь! Тома Кинэ оскорблений не прощает! — пригрозил вожак гайдуков.

Разбойники, потоптавшись на месте, скрываясь в лесной чаще и за поваленными елями, нерешительно, со всеми предосторожностями продвинулись на расстояние выстрела, но едва пуля из казачьей пищали уложила одного из них наповал, они стремительно отхлынули назад.

— Раз так, мы будем в вас стрелять и перебьём всех ваших лошадей. Пускай не достанутся ни вам, ни нам! — закричал капитан гайдуков.

После этих слов раздалось несколько выстрелов, но наступившая темнота, деревья и значительное расстояние не позволяли как следует прицелиться. Кроме того, гайдуки явно уступали в воинском ремесле рейтарам и казакам.

— Если завтра не появятся сборщики налогов, гайдуки попытаются взять нас измором, — рассуждал вслух Конашевич-Сагайдачный. — Хорошо, что мы не нарвались на разъезд татар или турок, которые во время рождественских праздников имеют обыкновение охотиться за ясырем[57], они считают, что христиане в это время беспечны: пьют, гуляют, веселятся, как могут, и начисто забывают об опасности со стороны басурман.

— Да, дурацкое положение, и сражаться не с кем, и не ясно, как выпутываться, — с досадой согласился Валленштейн.

Казачий полковник оказался прав: вскоре со стороны гайдуков запылали костры, от которых потянулся вкусный запах жареного мяса. Похоже, гайдуки устраивались надолго, решив вести осаду по всем правилам, не давая жертве ни передышки, ни возможности ускользнуть, с их стороны не было заметно никакого движения, казалось, они сами дают возможность епископу и его спутникам уйти в чащу, затеряться в лесу. Однако казаки, хорошо знакомые с повадками гайдуков, отлично знали и эту примитивную уловку: в лесной чаще гайдуки чувствовали себя как дома и мгновенно бы разделались даже с целым отрядом опытных воинов, которые не могли действовать там боевыми порядками и воспользоваться своим преимуществом в вооружении.

— Может, всё-таки попытаемся прорваться? — спросил епископ. — Кто знает, чем может кончиться это сидение на большой дороге в компании с лесными ворами?

— Ваше преосвященство, лучше немного подождать. Возможно, удастся выманить этих негодяев из леса и, когда они пойдут на нас, мы сможем уложить ещё несколько разбойников, тогда... — договорить Валленштейн не успел.

Внезапно вдали на освещённой мертвенно-бледными лучами молодого месяца дороге показались огромные тени всадников. Тени быстро приближались к поваленным деревьям, и если бы не глухой стук множества копыт, могло показаться, что это несутся призраки казнённых в Кузминском лесу ляхов. Расстояние между неизвестными всадниками, силуэты которых уже были отчётливо видны, и кучками гайдуков на дороге быстро сокращалось. Разбойники, всецело поглощённые осадой, не сразу их заметили, осаждённые же всё это отлично видели и у них под шапками и боевыми шлемами зашевелились волосы.

— Езус Мария, — перекрестился хорунжий Пржиемский. — Польские гусары восстали из могил, ибо их кровь вопиет о мщении.

— Скорее всего, это такие же живые люди, как и мы, — спокойно заметил епископ. — Только неизвестно: друзья это или враги? Не дай Бог, если это враги.

— Тогда уж лучше иметь дело с призраками, — усмехнулся Валленштейн.

Наконец и гайдуки заметили армию «призраков». Раздался пронзительный свист боевой тревоги. Словно цыплята, спасающиеся от острых когтей коршуна, бросились они врассыпную, стараясь скрыться в лесной чаще. Некоторым это удалось, но многие несчастные были изрублены саблями или насажены на пики, а кое-кому досталась ещё более горшая участь — они имели неосторожность попасть в плен. Когда стихли мольбы о пощаде, крики раненых, вопли и проклятия, сопровождающие свалку на лесной дороге, раздался из-за завала громкий голос, судя по всему, принадлежащий предводителю отряда ночных всадников.

— Ваше преосвященство! Я спэтар[58] Урсул Попеску. Только что на ваших глазах я одержал блестящую победу над целой армией гайдуков, которой командовал преступник капитан Тома Кинэ. Это были самые опасные и коварные разбойники в Молдавском княжестве! Я послан его величеством, молдавским господарем Ароном-Воеводой, чтобы лично сопроводить вас в Сучаву!

— Как вы докажете, что не являетесь такими же разбойниками, как гайдуки Кинэ, — с подозрением спросил епископ Пазмани, — и это не военная хитрость капитана?

— Очень просто, ваше преосвященство, — произнёс уже знакомый голос, и в круге, освещённом догорающим костром, появилась довольно внушительная фигура всадника в высокой медвежьей шапке и в дорогом кафтане, поверх которого была накинута роскошная соболья шуба. Комплекция спэтара полностью соответствовала его имени Урсул[59]. В правой руке всадника поблескивала сабля, а левой он держал за шиворот какого-то тщедушного, жалобно молящего о пощаде человека в вывернутом наизнанку овчинном тулупе.

— Смотрите, спэтар одним махом саблей снёс голову несчастному, ваше преосвященство, теперь вы убедились? Давайте следующего! — велел он своим воякам.

Когда в могучей руке Урсула Попеску затрепыхался третий несчастный, епископ Пазмани из чувства христианского милосердия поспешил сообщить, что он теперь, дескать, не сомневается в миссии доблестного спэтара. Однако несчастному гайдуку не удалось сохранить голову на своих плечах. Остальных же пленников на глазах епископа и его спутников скрутили ремнями и крепко привязали к сёдлам запасных коней.

— Колья под Сучаной на поле правосудия ждут и не дождутся ваших задниц! — обрадовал пленников Урсул Попеску.

В ту ночь спутники заночевали в Тарашанах, в простой крестьянской избе, полной всевозможных зловредных насекомых. Валленштейн был необычайно брезглив и с содроганием узнал в этой мерзкой живности вшей и блох. Недавно, до отъезда в Речь Посполиту с миссией епископа Пазмани, ему довелось присутствовать в Пражском замке в Градчанах на балу, устроенном оберштатгальтером в честь приезда императора Рудольфа II[60]. Под чарующие звуки музыки к нему неожиданно подошла сама баронесса Лукреция Некеч Вуков фон Ландтек, весьма богатая вдова. Она была лет на десять старше Валленштейна, но необычайная красота этой удивительной женщины сводила на нет разницу в возрасте.

Удостоенный неожиданной благосклонностью бледной красавицы с огромными тёмными глазами, Валленштейн был в замешательстве и во время танца несколько раз сбивался с такта. Баронесса с очаровательной улыбкой на резко очерченных губах искоса снисходительно наблюдала за ним, слегка склонив в сторону темноволосую головку с ослепительно белым пробором. Глаза баронессы были какими-то грустными, казалось, что на её прекрасном с правильными чертами лице лежала печать рока. В следующем туре партнёршей Валленштейна оказалась молодая графиня Терезия фон Геррах. В свои двадцать лет она уже имела трёх детей. Её муж, граф Карл Иоганн фон Геррах под знамёнами эрцгерцога Маттиаса в Венгрии сражался с турками, графиня отчаянно скучала и не упускала ни одного удобного случая, чтобы развеяться от домашней тоски. Валленштейн был очарован яркой красивой внешностью этого чудного цветка и тотчас забыл о Лукреции фон Лантдек, которая ещё минуту назад занимала все его мысли. Теперь, околдованный прелестным созданием, он полностью забыл о многозначительном, полном немого призыва взгляде баронессы. Пришёл рыцарь в себя, лишь когда на белоснежном воротнике Матильды фон Геррах, украшенном пышными брюссельскими кружевами, внезапно увидел медленно ползущую вошь довольно приличных размеров. Он сразу же заскучал — чары графини мгновенно исчезли, — но мужественно продолжал этот нескончаемый танец.

Бросив взгляд на вдруг окаменевшее лицо кавалера, молодая графиня очень удивилась и, тотчас перехватив его напряжённый взгляд, скосив на своё плечо огромные, как у газели, глаза, внезапно заметила мерзкое насекомое. Она улыбнулась, обнажив ровные жемчужные зубки и при этом как-то странно опустив углы рта, ничуть не смутившись, лёгким щелчком сбила вошь с пышного кружева. В то время даже королевские дворцы не могли похвастаться отсутствием блох и клопов, и наличие насекомых в складках одежды представительниц высшего света не было чем-то из ряда вон выходящим. Нелюбовь к водным процедурам превращала тела сиятельных господ в необычайно благодатную почву для обитания вшей и блох. Более того, бывало, что влюблённые парочки, будто невзначай, обменивались насекомыми-паразитами во время ухаживания. Были изобретены всевозможные воше- и блохоловки, и считалось шиком и большой удачей заполучить насекомое у предмета своей страсти и пересадить на себя для «смешения крови влюблённых».

Валленштейну не нравились подобные способы ухаживания, и в тот момент, когда он изо всех сил старался не подать виду, что увидел вошь на кружевном воротнике графини, рыцарь вдруг почувствовал на себе чей-то напряжённый взгляд. Слегка повернув голову с чеканным профилем влево, он встретился с таинственно блестящими огромными глазами, опушёнными длинными изогнутыми ресницами. Баронесса Ландтек смотрела на рыцаря несколько презрительно, но в то же время печально и понимающе улыбнулась. Когда произошла смена пар, баронесса завладела могучей рукой Валленштейна и сделала несколько ловких изящных танцевальных па. От неё слегка, как раз в меру, пахло благовониями и какой-то удивительной свежестью. Графиня фон Геррах тоже пользовалась благовониями, но несколько злоупотребляла ими и, кроме того, к благородным запахам примешивались другие, более резкие, среди которых особенно выделялся запах пота и давно немытого тела. Баронесса же была свежа, длинными изящными пальцами она играла веером, временами обмахиваясь им, и Валленштейн не заметил у неё никаких приспособлений для ловли насекомых.

Перед отъездом в Речь Посполиту, когда он ещё находился в Праге, в своём скромном, населённом клопами, жилище, которое Валленштейн снимал у богатого домовладельца-протестанта Иржи Циргана, рядом с домом неожиданно остановилась нарядная белая карета с золотыми вензелями. На козлах с важным видом восседал огромный детина в красном, расшитом золотыми нитями камзоле и в шляпе, украшенной позументом. На запятках торчали похожие на надутых павлинов слуги. Соскочив на землю, слуги помогли выбраться наружу баронессе фон Ландтек. Увидев наряженную в дорогие меха, сверкающую бриллиантами баронессу в таком неподходящем для дамы высшего света месте, Валленштейн страшно удивился. Он как раз собирался отправиться в ближайший трактир, где мог позавтракать, экономя свои скудные средства, так как ещё не успел получить от епископа Пазмани задаток за службу. Баронесса опередила его буквально на минуту, и теперь, стоя в дверном проёме, с изумлением взирал на эту холодную красавицу. Тонкая улыбка тронула её по-девичьи свежие уста, и задумчивым взглядом смерив с головы до ног высокую, худощавую, но широкоплечую фигуру в чёрном камзоле, она сказала после учтивого поклона рыцаря:

— Я, проезжая мимо, вдруг вспомнила, что мне необходимо с вашей помощью решить несколько важных для меня вопросов перед тем, как вы покинете Прагу, ведь вы собираетесь куда-то уезжать, не правда ли?

— Совершенно верно, Sehp gnadige Frau[61], — подтвердил Валленштейн. — Однако об этом на улице сложно вести беседу. Поэтому прошу в мою временную обитель, хоть и скромную, но вполне годную для жилья. — И он сделал приглашающий жест длинной рукой.

— Пожалуй, нам лучше побеседовать в карете, — с этими словами при помощи слуг забравшись вместе со всеми своими расшитыми золотом и жемчугом юбками в карету, она изящным, но в то же время властным движением руки, затянутой в чёрную лайковую перчатку, пригласила рыцаря, указав ему место напротив себя.

— Дело касается моей покупки довольно богатого имения в Моравии, но для начала я приглашаю вас в свой замок Ландтек, — сказала баронесса.

— Однако... — попытался возразить Валленштейн.

— Траур по моему мужу ещё не закончился, но я, как вы знаете, была на балу в Пражском замке, потому что это уже не имеет никакого значения. Мне очень жаль, однако, ничего не вернёшь, и если вдруг представилась возможность увеличить своё состояние, то не следует упускать, не так ли?

— Да, вы, пожалуй, правы, достойная госпожа, — согласился Валленштейн, теряясь в догадках.

— Новым приобретённым имением да и вообще всем моим состоянием, чтобы оно умножалось и процветало, необходимо надёжно управлять.

— Каким образом? — поинтересовался Валленштейн, которого начал занимать этот разговор.

— Об этом я и хочу поговорить с вами подробнее в моём замке, — с загадочной улыбкой ответила баронесса и снова задумчиво взглянула на него.

Почти неделю рыцарь жил в её замке, испытав все прелести беззаботного, спокойного существования, нежась в роскоши и довольстве. Ночи, проведённые с баронессой, превзошли все его ожидания, ничего подобного до этого он не испытывал даже с весьма искусными в своём древнем ремесле венецианскими куртизанками. Лукреция фон Ландтек производила впечатление женщины целомудренной и довольно строгих нравов, и Валленштейн был озадачен, но однажды она всё объяснила.

— Я просто очень вас люблю, — произнесла Лукреция спокойно. В тот миг она, обнажённая, сидя у него на коленях в огромной деревянной бадье, наполненной горячей водой, благоухающей целебными травами, своими ловкими нежными пальцами перебирала его мокрые тёмно-русые волосы и на лице её сияла счастливая, но печальная улыбка. Баронесса, как и её возлюбленный, обожала нежиться в ароматной воде и не представляла, как можно обойтись без ежедневных водных процедур.

Однако пришло время рыцарю отправляться в Речь Посполиту, и баронесса в своей карете привезла его в Прагу и, прощаясь, сказала:

— Прощайте, рыцарь. К сожалению, я не могу остановить вас, не в моих силах и отучить вас от пагубной страсти к подвигам ради подвигов. Однако надеюсь на ваше благоразумие и благополучное возвращение в Моравию. Я буду за это молиться. И всё же вам лучше сейчас остановиться и пока не поздно отказаться от этой авантюрной поездки, ибо я чувствую, что на этот раз вы искушаете судьбу сильнее, чем когда-либо. Подумайте, пока есть ещё немного времени: у вас есть я и всё, что мне принадлежит, а это немало. Моего состояния хватит на десять новых жизней, но наша одна-единственная, данная Богом жизнь, коротка, а вы, рыцарь, стремитесь её ещё укоротить.

— Sehp gnadige Frau, вы называете меня всегда рыцарем, и я действительно в первую очередь только рыцарь и солдат. Долг прежде всего, а что есть выше долга?

— Езжайте, рыцарь, но помните, что вам есть куда возвращаться, и пусть хотя бы эта мысль приведёт вас обратно в Моравию, — произнесла Лукреция с обычной печальной улыбкой.

Валленштейн склонился в почтительном поклоне, приложился губами к её изящной руке в чёрной перчатке: баронесса, одетая во всё чёрное, на этот раз почему-то решила особо подчеркнуть свой траур.

И вот теперь Валленштейн с тоской вспоминал жаркую купальню в замке Ландтек, всей пятерней скрёб живот и грудь, а иногда вынужден был подыматься с постели, чтобы почесать спину о дверной косяк. Он еле дождался рассвета и злой, не выспавшийся покинул со своими спутниками, доблестным спэтаром Урсулом и его отрядом, кишащие мерзкими насекомыми Таршаны. И проклиная про себя это небольшое валашское селение, не предполагал, что именно в этих краях его ожидают весьма драматические события.

В захудалый молдавский городишко Сирет, населённый преимущественно армянами-беженцами[62], цыганами и прочими людьми свободных профессий, добрались без приключений. Правда, не обошлось без небольшого инцидента. Спэтар Урсул заметил, что готарники[63] и таможенники обратили пристальное внимание на кортеж епископа и, велев немедленно позвать к себе готнога[64] и начальника таможни, спросил прибывших:

— Сколько грошей вы сегодня брали за проезд каждой лошади?

— Как обычно, по три гроша, твоё высочество, — ответил начальник таможни.

Готног согласно закивал головой и заявил хвастливо:

— Мимо нас даже муха не пролетит, все должны платить пошлину.

— И вы, разумеется, уже собрали для его величества господаря положенную сумму на этот месяц?

— Ещё нет, твоё высочество, но ведь месяц только начался.

— До конца месяца мы обязательно наберём нужную сумму, не сомневайся, твоё высочество, — поддержал начальник таможни готног.

— А ну-ка, всыпьте каждому по полсотни горячих! — в ответ на объяснения приказал спэтар своему капитану.

Лица у начальника таможни и готнога побледнели, они попытались что-то сказать в своё оправдание, но не успели и рта раскрыть, как крепкие руки повалили их на землю, сорвали штаны, и на оголённые толстые задницы посыпались сильные удары плетей, окрашивая их кровью.

— Остальным готарникам и таможенникам тоже всыпать как следует! — распорядился спэтар.

Всё было исполнено немедленно и с завидным усердием.

— К концу этой недели должны собрать всё до гроша, а не то в следующий раз ваши упитанные зады будут иметь дело не с плётками, а с острыми кольями на поле правосудия! — рявкнул спэтар Урсул, когда готарники и таможенники, глотая слёзы и придерживая руками сползающие штаны, стояли перед ним навытяжку.

После этих напутственных слов несчастные принялись усердно кланяться, а начальник таможни и готног даже попытались облобызать мощную волосатую руку восседавшего на коне спэтара, но получили удар плетью по обнажённым головам и растянулись на окровавленном снегу.

Через Сирет в столицу Молдавского княжества вёл так называемый Польский шлях, хорошо накатанная и уже давно, возможно, ещё во времена императора Константина VII Багрянородного[65], проторённая дорога. Никаких разбойничьих засад здесь и не предполагалось. Кони бежали резво, и в Сучаву добрались ещё засветло. За два часа до заката поражённым путникам открылась величественная панорама столицы, раскинувшейся у подножья так называемого Господарского холма на берегу речки Сучавы. Правда, столица после того, как была перенесена из Ясс на прежнее место, где она находилась до 1571 года, прежнего расцвета времён Стефана Великого так и не достигла, хотя всё ещё насчитывала более тридцати тысяч жителей. Вместе с молдаванами здесь жили венгры, мунтены, секуи, армяне, татары, евреи, цыгане и даже немцы, поляки, русские. В городе было около десятка больших и малых церквей. Новые дома в столице княжества строились где и как попало и как придётся, поэтому улицы были до невозможности узкими, тесными и запутанными, словно коридоры лабиринта Минотавра, так что путник, впервые попавший в город, мог легко здесь заблудиться. В любое время года на улицах и площадях, забитых мусором, царила непролазная грязь, сточные канавы и выгребные ямы были переполнены сверх всякой меры. Шире и значительно чище были улицы, ведущие к Венгерским и Польским воротам, застроенные в основном особняками и дворцами местной знати.

На Господарском холме за высокими стенами поднимался княжеский дворец, являвший собой настоящую цитадель. Сама крепость имела две стены: внешняя охватывала всё подножье холма, называемого «гребнем», более высокая, внутренняя, опоясывала всю цитадель. Стены разделяло около ста ярдов[66]. На этом пространстве, а также перед гребнем велись грандиозные земляные работы под руководством немецкого инженера-фортификатора Генриха Керна, создавалась новая, более мощная система обороны, способная противостоять длительному обстрелу из тяжёлых осадных орудий. Перед гребнем была сооружена хитрая фортификационная система из земляных валов, шанцев, редутов. На гребне располагались дальнобойные пушки, способные поражать врага ещё на подступах к земляным фортификационным сооружениям, где ему противостояли более лёгкие пушки, стрелявшие картечью и небольшими ядрами. Чтобы установить на гребне тяжёлые орудия, изнутри были сделаны хорошо утрамбованные земляные насыпи, по которым пушки просто выкатывались наверх. Таким образом, Генри Керн решил сразу две задачи: во-первых, гребень оказался дополнительно укреплён изнутри, а во-вторых, были сооружены площадки для самых дальнобойных пушек.

Отряд уже подъезжал к городским воротам, когда Валленштейн случайно очутился рядом с пленным капитаном гайдуков Томой Кинэ, вблизи оказавшимся невысоким, синеглазым брюнетом, довольно щуплым на вид. Удивительно, что о таком невзрачном человеке шла громкая слава не только по всему Молдавскому княжеству, но и во всей Валахии и даже по юго-западным украинам Речи Посполитой. Валленштейн, искоса глянув на капитана гайдуков, которого он считал обычным лесным вором и мародёром, уже хотел тронуть шпорами своего Шпатца, чтобы избавиться от столь неприятного соседства, как внезапно Тома Кинэ шепнул ему:

— Ваша милость, поверьте, я не хотел лишать вас жизни, если можете, простите меня.

С удивлением взглянув на гайдука, рыцарь сказал:

— Считай, что на пороге своей смерти получил моё прощение.

Гайдук говорил на наречии бойков, похожем на чешский язык, и рыцарь хорошо его понимал.

— Тогда, ваша милость, если сможете, выполните мою последнюю просьбу.

— Это уже господину спэтару решать.

— У спэтара одно решение — острый кол в задницу.

— Видно, ты его заслужил.

— Но вы-то меня простили.

— И что же?

— Сообщите о моей судьбе хорватке Зоре, владелице берерия у Польских ворот, мы скоро их будем проезжать. Я обещал взять её в жёны, ведь она была моей невестой и до сих пор остаётся девственницей, — горько усмехнувшись, сказал капитан, — просто вынуждена быть целомудренной.

— Собирается в монастырь? — удивился Валленштейн.

— Нет, ваша милость. Она меня очень любит и дала зарок — не выходить за меня замуж, пока я не брошу своё ремесло. Я уж почти отказался от него, да вот опять чёрт попутал. Поэтому передайте, пусть обязательно придёт попрощаться на поле правосудия. Скажите, что я по-прежнему её люблю, особенно сейчас. Как подумаю, ваша милость, о том, что меня Ждёт, заранее задница начинает болеть. Выполните мою просьбу, и до последней минуты я буду молиться за вас.

— И это всё? — с недоверием спросил Валленштейн.

— Да, ваша милость.

— Хорошо. Я передам этой даме всё, о чём ты просил, и сообщу о том, какая участь тебя ожидает. — С этими словами рыцарь пришпорил коня и поскакал к Польским воротам.

Миновав Польские ворота и поплутав по запутанным переулкам столицы, отряд, наконец, добрался до внешней стены крепости, туда, где ниже земляных фортификационных сооружений находилось знаменитое поле правосудия — прямоугольная площадка ярдов 100 на 50 — на склоне холма с тщательно утоптанным снегом и окружённая частоколом из заострённых кольев, окрашенных в красный цвет. На большинстве из этих кольев корчились или уже застыли в самых жутких позах несчастные смертники. Возле них горделиво прохаживались палачи, наряженные в красные кафтаны, подпоясанные цветастыми кушаками и в напяленных на головы красных суконных балахонах с прорезями для глаз. Опытные в своём нелёгком ремесле, они, как правило, вербовались из цыган и татар[67].

— Подобное мне приходилось видеть только в Семиградье, у замка небезызвестного князя Влада Цепеша по прозвищу Дракула, — заметил епископ, обращаясь к побледневшему барону фон Илову, скакавшему рядом с санями.

— Господарь Арон-Воевода — суровый правитель, а спэтар Урсул знает своё дело, — хвастливо заявил капитан Петру Тодоряну из отряда спэтара, случайно услышавший этот разговор.

— Неужели они все заслужили такую мучительную смерть? — ужаснулся Валленштейн, подъехавший сзади.

— Кто знает, может, и заслужили, а может, и нет, но раз попали под горячую руку спэтара Урсула или ворника[68], а то и Самого господаря, значит, дело с концом, — ответил словоохотливый капитан.

К пленникам тем временем уже подскочили подручные палача, отвязали их от лошадей, в мгновение ока сдёрнули с седел и с удивительной сноровкой положили спинами на снег, молниеносным движением острых, как бритва, ножей вспороли штаны между ног. Другие подручные палача уже волокли к несчастным заранее заготовленные, острые, выкрашенные в зловещий кроваво-красный цвет колья.

— Вы передали мою просьбу Зоре? — успел спросить Тома Кинэ у Валленштейна, прежде чем сильные руки стащили его с седла и швырнули на смешанный с грязью снег.

— Я своё обещание выполнил, — сухо ответил тот.

— Где же эта проклятая ведьма? — вопил Тома Кинэ, пока ему ножом вспарывали мотню и подводили к деликатному месту заострённый кол, чтобы затем этот кол с нанизанным, словно гусь на вертел, капитаном тащить к свежевырытой яме у края площадки, где поставить в вертикальное положение.

Колы с капитаном гайдуков и его соратниками стали приподнимать над землёй у ям, чтобы оставить их в таком положении на радость обывателям и на страх всем ворам и бандитам, когда внезапно раздался пронзительный женский визг. Целая свора растрёпанных женщин в живописных лохмотьях, самого дикого и гнусного вида, среди которых были и девочки-подростки, и седые беззубые старухи с отвратительными морщинистыми лицами и слезящимися глазами, дружно бросились к смертникам, вопя во всю глотку, что они, дескать, берут этих несчастных в мужья. Впереди всех бежала горбатая, но очень высокая молодая женщина с длинными чёрными кудрями и правильными чертами лица. Если бы не горб, её, пожалуй, можно было бы назвать красивой, огромные голубовато-серые глаза придавали её бледному лицу особое выражение. Похоже, она была не только очень рослой, гораздо выше княжеских охранников и палачей, но и очень сильной. Подбежав к палачам и их несчастным жертвам, женщины с воплями и визгом потребовали разбойников себе в мужья.

— Всё пропало, — с досадой сплюнул капитан Тодоряну, наблюдая как горбунья, расшвыряв заплечных дел мастеров, словно котят, принялась осторожно снимать Тома Кинэ с кола. — Всё пропало, — повторил он. — Банда девственниц успела пронюхать о казни и теперь предъявила своё право на этих негодяев.

— Странный обычай, — задумчиво произнёс Валленштейн, начавший догадываться о том, какую роль в произошедшем сыграл лично он.

— Отчего это? — усмехнулся подъехавший полковник Конашевич-Сагайдачный. — Этот обычай был ещё у римлян, которые полагали, что если целомудренная, благочестивая девственница пожалеет самого закоренелого преступника и возьмёт его себе в мужья, то такой человек ещё может стать на путь исправления. Римляне были мудрыми людьми, и очень хорошо, что некоторые их обычаи сохранились до сих пор.

— Я этого мнения не разделяю, ибо они были язычниками, — сердито сказал капитан Тодоряну. — Язычество необходимо искоренять калёным железом.

Валленштейн промолчал, с нескрываемым любопытством наблюдая за кутерьмой на поле правосудия.

Обычай, который укоренился здесь во времена прихода римских легионеров, затем распространился почти по всей Европе, и вошёл даже в своды германских и славянских законов, так называемых «Правд», неудивительно, что молдавские господари не оспаривали этот странный закон и не отменяли его, ибо всерьёз считали себя потомками и наследниками римских цезарей.

— Забирайте этих мерзавцев и подавитесь ими! — процедил сквозь зубы спэтар, с удовольствием констатировав, что на всех лесных воров грязных бродяжек всё-таки не хватило, нескольких гайдуков палачи успели-таки насадить на колья, и теперь несчастные корчились в страшных муках.

— Спасибо, милая, век не забуду, — бормотал Тома Кинэ, держась обеими руками за развороченную задницу и ковыляя в раскорячку, заботливо поддерживаемый могучей рукой горбатой великанши.

Поравнявшись с Валленштейном, который с изумлением взирал на них, Тома Кинэ, улучив момент, тихо скороговоркой произнёс по-русски:

— Спасибо, ваша милость, век не забуду. Храни вас Бог. За мной тоже не пропадёт... — однако, получив увесистый подзатыльник, он был сильной рукой увлечён дальше.

Валленштейн, оглянувшись, с высоты своего седла увидел, что другие «невесты-девственницы» угоняют свою добычу, словно татары ясырь за Перекоп, только головой покачал и, тронув шпорами коня, двинулся к саням епископа. Его преосвященство спокойно, с каким-то холодным любопытством взирал на происходящее. Он подозрительно посмотрел на рыцаря и сказал:

— Безусловно, кто-то предупредил этих... хм... девственниц. Любопытно, кто же такой добросердечный?

— Это сделал я, — спокойно признался Валленштейн.

— Выразить обычными словами это трудно, — вздохнул епископ, — однако, возможно, ты был прав, сын мой. Врага иногда можно и нужно прощать, падшим полагается оказывать милость, тем более, что милосердие самого Господа Бога бесконечно. Но запомни, сын мой, — чем ничтожнее враг, тем он опаснее.

На Господарском холме гостей встретили сухо и подчёркнуто официально, но полагавшиеся почести как посланникам оберштатгальтера Венгрии, а значит, и самого императора Священной Римской империи, были оказаны. Впрочем, молдавского господаря больше интересовали отношения с Речью Посполитой, как со своим непосредственным северным соседом, поэтому, когда Арон-Воевода узнал, что в миссии епископа Пазмани заинтересован сам польский король Сигизмунд III, лёд был сломан.

Впечатление, которое произвела на епископа и его спутников резиденция молдавских господарей, заново отстроенная после перенесения столицы в Сучаву, трудно описать. Княжеский дворец имел форму подковы с внутренней двухъярусной галереей готических стрельчатых окон. Полы во всех палатах, как в античных храмах, были выложены мозаикой, представляли собой настоящие шедевры изобразительного искусства, стены обтянуты красным, синим, зелёным и белым венецианским бархатом, украшенным богатой вышивкой из золота и жемчуга, а на некоторых стенах красовались гобелены. Множество мраморных столов с различными драгоценными безделушками на них обязательно гармонировали с цветом стен. Дворец блистал удивительной чистотой, и епископ Пазмани невольно сравнил его с Лувром, где ему приходилось бывать и при воспоминании о котором он почти наяву начинал ощущать отвратительный запах гниющих нечистот во внутреннем дворе этой резиденции французских королей. Правда, княжеский дворец в роскоши явно уступал Пражскому замку в Градчанах или Вальядолиду, но иезуит не ожидал ничего подобного увидеть в захолустном вассальном княжестве Оттоманской Порты на самой окраине христианского мира.

Молдавские вельможи, все эти ворники, вистерники, вэтафы, вэтэманы, ключери, пахарники, включая великого логофета[69] и великого армаша, да и сам господарь с неподдельным интересом смотрели на немецких рейтар, которыми командовал Валленштейн. В отличие от казаков, не дававших покоя Блистательной Порте, в Крымском ханстве о германских ландскнехтах[70] и рейтарах в Молдавском княжестве знали больше понаслышке.

Господарь старался вести осторожную политику по отношению к немцам и полякам, прекрасно зная, что Священная Римская империя — злейший враг турок, а Молдавия, Мунтения, Болгария, да и большая часть Венгрии — вассалы султана. Молдавские вельможи, ещё помня о подавлении восстания Ионы Лютого в 1574 году, надеялись, что Арон-Воевода не даст втянуть себя в авантюру, выгодную Рудольфу II, его оберштатгальтеру в Венгрии и польскому королю Сигизмунду III. Выступать против грозных осман очень опасно: можно получить вместе с султанским фирманом[71] не только специальный шёлковый шнурок для удушения, что означало смену очередного господаря, но и прямую оккупацию страны алчными и жестокими башибузуками[72]. Уж лучше зависеть от султана, чем якшаться с глупыми, вечно полупьяными германцами и гоноровитыми польскими шляхтичами. Османы были сильнее своих соседей. Фактически граница Османской империи проходила немногим севернее так называемой Цара Фаджилор, то есть Буковины, соприкасаясь с границей Речи Посполитой, а также с границей Священной Римской империи в Венгрии и дальше на Балканах вплоть до Адриатического моря и владений Венецианской республики[73]. И хотя постоянная угроза получения султанского фирмана вместе с шёлковой удавкой сильно тяготила Арона-Воеводу — как, впрочем, всех его предшественников, удушенных в собственных покоях султанскими посланниками, — ему приходилось терпеть и из двух зол выбирать меньшее, дожидаясь удобного случая, который помог бы освободиться от султанского ярма. Господарь хотел бы получить полную независимость от ненавистных турок за счёт северных соседей, но так, чтобы наблюдать за их борьбой со стороны. Он втайне мечтал о том, чтобы Порта[74] со своими союзниками и вассалами и империя австрийских Габсбургов с Польшей так измотали бы себя в этой жестокой борьбе, что позволило бы ему, Арону-Воеводе превратить Молдавское княжество в могучую империю и тем самым повернуть европейскую историю в другую сторону. Молдавскому господарю, считавшему себя потомком римских цезарей, мерещились скипетр и держава, пурпурная мантия и венец римских императоров. Но пока — увы! — он должен довольствоваться буздуганом молдавского господаря, оставаясь вассальным правителем захолустного северо-балканского княжества.

Епископ Пазмани не только обладал холодным аналитическим умом и как всякий уважающий себя иезуит поднаторел в различных политических интригах, но имел в своём арсенале богатый опыт ведения шпионской и дипломатической деятельности, а также различные приёмы, отработанные ещё его предшественниками из ордена, включающие изощрённую хитрость и невероятное коварство, прекрасно понимал всю сложность стоящей перед ним задачи. Ему хватило меньше часа официальной беседы с Молдавским господарем, которая заключалась во взаимном дипломатическом прощупывании, чтобы разобраться в ситуации. Он сразу сообразил, о чём грезит честолюбивый господарь, лишь только увидев, с каким апломбом тот держит себя в кругу высшего боярства. И, правильно оценив царящую во дворце атмосферу, иезуит тут же вспомнил немецкий шванк о хитрой свинье, которая не прочь заставить медведя и волка трясти для себя жёлуди в дубовом лесу. Епископ осторожно дал понять Арону-Воеводе, что Священная Римская империя и Речь Посполита только мечтают по уши ввязаться в войну с турками, а от Молдавского княжества никаких особых обязательств не требуется, лишь временный политический нейтралитет, подкреплённый со стороны воюющих христианских стран благодарностью в виде внушительной суммы денег. Арон-Воевода тотчас вспомнил, что скоро необходимо выплачивать очередную дань Порте — не менее восьмидесяти тысяч золотых, призадумался и незаметно для себя заглотил иезуитскую наживку. Знай он басню о хитрой свинье, наверняка вспомнил бы о любопытном персонаже — скромном отзывчивом лисе, именно эту роль и взял на себя орден иезуитов, ведя при посредстве епископа Пазмани сложную политическую игру.

Господарь внимательно слушал епископа, полулёжа на роскошном эбеновом ложе в накинутой на плечи пурпурной мантии и приняв подобающую римским цезарям позу, однако, услышав о пяти миллионах гульденов, он не выдержал, вскочил и нервно забегал по залу. Затем, опомнившись, — не подобает потомку римских цезарей так вести себя в присутствии иностранного посланника — взял себя в руки и, подойдя к узкому стрельчатому окну, выглянул во двор и увидел рейтар, лениво упражнявшихся в фехтовании. Господарь с любопытством понаблюдал, как Валленштейн и барон Илов, почти не двигаясь с места, орудуют шпагами, делая это так, словно не ели по крайней мере целых три дня, и вдруг спросил:

— Любопытно, как его величество император Рудольф собирается воевать с турками, если у него нет даже более-менее обученных солдат? Меня это, конечно, особо не касается, но всё же?

Епископ тоже подошёл к окну и выглянул наружу, затем спокойно ответил:

— Его величество император Священной Римской империи германской нации не собирается воевать, он уже воюет.

Перед Валленштейном в настоящее время стояла задача попроще: он, лишь увидев Флорию-Розанду, дочь молдавского господаря, тут же в неё влюбился, по своему обыкновению начисто забыв о баронессе Лукреции фон Ландтек, но зато тотчас вспомнив странную песню бродяги. Полусумасшедший оборванец был прав — такой красавицы рыцарю ещё не приходилось видеть, но поразило одно весьма странное обстоятельство: девушка была удивительно похожа на Лукрецию Ландтек, если баронессу представить в возрасте шестнадцати лет. Флория-Розанда была только выше ростом, тоньше в талии, а её чёрные волнистые волосы, заплетённые в длинные, свисающие почти до колен толстые косы, имели красивый блестящий оттенок. Вероятно, это поразительное сходство и решило дальнейшую судьбу дочери молдавского господаря и рыцаря Валленштейна.

Пока епископ Пазмани вёл переговоры с Ароном-Воеводой, Валленштейн совершенно забыл о баронессе, оставленной в Моравии, полностью потеряв голову от охватившего его сильного чувства. Не поддающееся никакому объяснению, оно было в новинку молодому рыцарю, не похоже на прежние увлечения, правда, отдалённо напоминало то чувство, что он испытал на заре своей юности. Тогда во время обучения в Гольдберге он со всем пылом, свойственным чисто юношеской неопытности, по уши влюбился в синеглазую красавицу Ольгу Гонзову, простую чешскую крестьянку, но был остановлен своими опекунами, отцами-иезуитами. Под благовидным влиянием воинов Иисуса постепенно пришло отрезвление, хотя сердце пылкого юноши ещё долго щемило. Честно говоря, своё первое «путешествие за подвигами» в Падую он предпринял только для того, чтобы наконец избавиться от этой щемящей тоски. На этот раз с ним происходило нечто такое, что он испытал впервые в жизни. Стоило ему раз увидеть бледную красавицу с лёгким розовым румянцем на нежных щёчках и невзначай встретиться с взглядом огромных, блестящих тёмно-карих глаз под чёрными стреловидными бровями, подчёркивающими благородные линии изящного носа и высокого чистого лба, стоило ей слегка улыбнуться, и Валленштейн буквально ослеп от неземной красоты. Ему показалось, что яркий луч солнца заиграл на ещё не полностью распустившемся бутоне алой розы — не зря княгиня Станка дала своей единственной дочери имя, означавшее в переводе с местного наречия Цветок Розы.

Валленштейну показалось, что мимолётный взгляд красавицы превратился в бездонный тёмно-карий омут, который с неодолимой силой вобрал его в себя и начисто лишил воли к сопротивлению, и молодой рыцарь тотчас понял, что погиб, готов заложить душу самому дьяволу, лишь бы навсегда остаться в бездонной глубине этого омута.

Альбрехт фон Валленштейн не считал себя баловнем Судьбы, но был почему-то глубоко уверен, что Судьба вскоре всё-таки улыбнётся ему, и она любезно послала ему прямо в руки такой жизненный выигрыш, как ответная любовь, но когда это случилось, ему пришлось горько пожалеть. Ещё неоднократно он сможет убедиться, что такие игры с Судьбой лучше проигрывать: ставка в них слишком высока, и часто на кону сама жизнь.

Между тем переговоры епископа с молдавским господарем продолжались уже более недели, рейтары и казаки заскучали, им порядком осточертело играть в кости и в карты. Доблестный спэтар Урсул, вероятно, тоже маясь от скуки — уже давно никто не подворачивался под его горячую и тяжёлую руку, давно он никого не отправлял в страшное подземелье Красной башни или на кол, — затеял в просторном дворе крепости учебные и показательные бои с применением холодного оружия. Великий армаш Цуцул, капитан Тодоряну, боярские сынки, нёсшие службу пушкарями, то есть гвардейцы господаря, которые в случае осады крепости обслуживали артиллерию, радостно ухватились за эту возможность показать Арону-Воеводе, на что они способны. Громадный двор цитадели был превращён в настоящее ристалище, почти до самых фонтанов у галереи посыпан белым речным песком и утрамбован. Господарь и его домочадцы обожали наблюдать за военными играми, ибо это было гораздо интереснее и приятнее, чем любоваться скорченными трупами на красных кольях на поле правосудия.

С самого раннего утра вояки господаря лихо гарцевали на своих великолепных конях и самоотверженно рубились саблями, для безопасности обмотанными тряпками, бросались друг на друга с пиками, в которых вместо стальных наконечников на концах были приделаны сшитые из тряпок шары. Когда вояки делились на два лагеря, между ними разворачивались самые настоящие сражения, вызывавшие восторг у наблюдателей. Разумеется, на верхнем ярусе галереи обязательно присутствовала и Флория-Розанда со своей горничной-рабыней, захваченной в плен ляхами шведской маркитанткой и проданной в рабство своим соседям-молдаванам. Её звали Ингрид Бьернсон, она была ровесницей княжны и вскоре сделалась её ближайшей подругой, которой доверялись самые большие тайны.

Господарь, его жена и дочь присутствовали на этих зрелищах ещё и потому, что в этих забавах самое активное участие принимал княжич Лупул, который считался в них непобедимым. Он ловко рубился, сидя на коне верхом, отлично фехтовал саблей будучи пешим, без промаха на полном скаку стрелял из лука, недурно владел пистолетом и мушкетом, в этом отношении с ним мог сравниться разве что спэтар Урсул.

Немецкие рейтары с удивлением взирали на эти забавы, а казаки откровенно зевали, с трудом скрывая презрение, и насмешливо улыбались в длинные усы. Вскоре и доблестные потомки Нибелунгов[75] заскучали: на их родине в рыцарских турнирах применялось настоящее, боевое холодное оружие, и турнирные бои часто заканчивались тяжёлым увечьем, а то и гибелью нескольких участников.

Сын господаря после того, как ловко вышиб пикой из седла очередного противника, горделиво окидывая вельможных зрителей на верхнем ярусе галереи и небольшую толпу менее сановных зевак, сгрудившихся внизу у фонтанов, под самыми окнами галереи, внезапно встретился с насмешливыми взглядами казаков и рейтар.

— Эй вы, гости дорогие, кто из вас может показать свою удаль и силу? Выходи против наших богатырей, выходи веселей. А кто боится, пусть удалится, сядет на печку и дует на свечку! Где место воинам, там не место бабам! Кто из вас выйдет биться на саблях с нашим великим армашом Цуцулом? — после этого прямого вызова в центр двора с важным видом вышел сам армаш Цуцул, поигрывая саблей, которая зловеще сверкнула в лучах холодного зимнего солнца. Его облик был настолько напыженный, что казаки прыснули со смеху, рейтары едва сохраняли серьёзное выражение лиц.

— Может, ты, могучий богатырь, хочешь испытать свою силу и мастерство? — с раздражением спросил княжич, обращаясь к синеглазому гиганту, сотнику Маку, который откровенно похохатывал.

— Ну уж нет, твоё величество, — усмехнулся сотник. — Свою саблю я привык обнажать только на поле боя.

— Похоже, ты боишься, — обрадовался Лупул и с угрозой добавил: — Тогда тебе здесь делать нечего. Иди греться на печку.

Лицо сотника побагровело, но тут хорунжий Пржиемский воскликнул:

— Твоё величество, я не прочь помериться силами с армашом, но с одним условием!

— Каким ещё условием? — возмутился Лупул, затем захохотал и произнёс, давясь от смеха: — Может, у великого армаша и вовсе отобрать саблю, а наш «отважный» гость пусть сражается сразу двумя клинками?

— Мысль твоего величества — довольно любопытная, но я хочу её немного подправить, если можно, — дерзко заявил шляхтич.

Лупул побледнел от бешенства, но хорунжий спокойно продолжал:

— Я буду сражаться сразу с двумя противниками на саблях до первого ранения, впрочем, можно и до смерти.

— Капитан! — зловещим голосом позвал княжич.

К нему тотчас подбежал капитан Тодоряну и поклонился. Не так давно господарь назначил его за доблесть командиром пушкарей, но иногда вместе с отрядом спэтара Урсула он всё ещё продолжал рыскать по всему княжеству, выколачивая из дошедшего до последней степени нищеты населения недоимки и дань Порте.

— Вдвоём с великим армашом сразитесь против нашего не в меру самонадеянного гостя. Бой до смертельного исхода! — велел Лупул.

Его грозный взгляд не предвещал ничего доброго хорунжему Пржиемскому, однако последний уже вышел в центр двора и непринуждённо вертел обнажённым клинком, разминая холёную сильную руку, приговаривая:

— Пани Изольда засиделась в ножнах, пора и поработать во имя чести своего хозяина.

Полковник Конашевич-Сагайдачный кусал ус от досады, что не успел удержать спесивого шляхтича, но его лицо при этом оставалось спокойным. С явным неодобрением наблюдал за приготовлением к бою сотник Мак и, когда противники начали сходиться, плюнул от злости в заполненную снегом чашу фонтана.

Поединок, как и надо было ожидать, закончился очень быстро. Только великий логофет Помырляну успел шепнуть на ухо господарю, что не следовало бы в эти праздничные дни допускать кровопролития, тем более подвергать опасности жизнь человека из свиты посла, как клинки со звоном скрестились. В следующее мгновенье сабля из руки армаша Цуцула вылетела, словно её рукоять была смазана маслом, а хорунжий, сделав на смуглой щеке противника лёгкую отметину, занялся капитаном Тодоряну. Поиграв с ним некоторое время, будто кошка с мышью, шляхтич лёгким движением быстрого клинка парализовал тому руку в локтевом суставе, и сабля капитана Тодоряну упала на песок.

— Это невероятно, — прошептал на ухо господарю ворник Михайлеску. — Великий армаш Цуцул и капитан пушкарей Тодоряну — самые лучшие фехтовальщики княжества, если, разумеется, не считать вашего сына и спэтара Урсула.

— Всыпать по двадцать плетей каждому и на все праздники запереть в Красную башню! — разозлился господарь. — Великим армашом я назначаю боярина Ифтодия, а капитаном пушкарей — боярского сына Василе Чербу.

Старый вэтаф Григоре Чербу тотчас упал на колени перед господарем и с благодарностью облобызал его руку, его примеру последовал отец пушкаря Тодора Ифтодия. Сами же пушкари в это время во дворе с усердием охаживали плетями обнажённые задницы своих бывших начальников, а затем, весьма довольные собой, отволокли несчастных в Красную башню и с грохотом спустили по крутой лестнице в мрачное подземелье к голодным крысам.

Во дворе события стали развиваться самым необычным образом: казаки после строгого внушения, сделанного им полковником Конашевичем-Сагайдачным, сохраняли подчёркнуто серьёзное выражение лиц, с трудом сдерживая готовый вырваться наружу смех. Их вид был теперь суров и даже грозен, что привело в весёлое расположение духа рейтар. Валленштейн даже не пытался скрыть насмешливого выражения лица. На это тотчас обратил внимание княжич, которому необходимо было сорвать на ком-либо свою злость.

— Я прекрасно знал, на что способны казаки и ляхи. Но невелика честь обезоружить двоих в стельку пьяных негодяев, которые даже саблю в руках держать не могут. — При этих словах хорунжий Пржиемский дёрнулся вперёд, но тяжёлая рука полковника Конашевича пригвоздила его к месту. — Но вот кто может сразиться против моих воинов по-настоящему, верхом на коне, с пикой и саблей в руках, — продолжал выкрикивать Лупул, вплотную подъезжая к Валленштейну. — Есть ли среди тевтонских[76] рейтар хоть один, кто умеет держать в руках пику, настоящее кавалерийское оружие?

— Твоё величество, а нашим воинам пики[77] и без надобности, тем более с тряпичными мячиками на остриях, — не выдержал Валленштейн. — Я с противником, вооружённым таким оружием, даже не стал бы связываться.

— Ага! — с торжеством вскричал Лупул и захохотал: — Если рейтары боятся тряпичного мячика, то как вы будете себя вести, когда встретитесь с турецкой конницей, вооружённой саблями, ятаганами и пиками? Сумеете ли постоять за себя?

— Придётся, — пожал плечами Валленштейн.

Слушая этот диалог, господарь всё более хмурился и мрачнел: наверняка шпионы донесут в Истамбул-Константинополь эти неосторожные слова сына. «Вот глупец, — подумал он о своём отпрыске, — ничего не смыслит в искусстве дипломатии. Похоже, в его жилах течёт слишком мало благородной римской крови. Как он будет править страной после меня? Да и сумеет ли заставить бояр избрать именно себя на княжение и получить соответствующий султанский фирман?» — и произнёс, сердито обращаясь к сыну:

— Не забывай, что нам приходится чаще воевать с врагами, которые приходят к нам с севера, а не с юга.

При этих словах на лице епископа Пазмани мелькнула тень, однако Арон-Воевода, покосившись на своих бояр, успел тихо сказать ему:

— Переговоры мы ещё продолжим, ибо многое необходимо ещё уточнить и исправить.

Епископ промолчал, проклиная в душе сумасбродного отпрыска господаря и неуместную дерзость Валленштейна, ибо добился почти по всем пунктам договора, который он стремился заключить любой ценой, положительных результатов: Арон-Воевода уже фактически согласился пропустить через свои земли польские войска и казаков в сторону Семиградья, и вот теперь... всё в одночасье рухнуло.

— Ну, и каким образом ты это сделаешь, мне бы хотелось лично видеть! — злобно усмехнулся Лупул. Его лицо снова побледнело и перекосилось от гнева, в синих глазах сверкнул огонь — словно молния прорезала летнее, ночное небо. Сын господаря, чеканя каждое слово, произнёс с угрозой: — Может, ты покажешь, на что способны тевтонские рейтары?

— Извольте, ваше величество, только я буду сражаться, как обыкновенный ландскнехт, то есть пешим против любого вашего конника, вооружённого пикой с незащищённым остриём и прочим оружием, — спокойно ответил Валленштейн.

Все присутствующие от изумления широко разинули рты, а Флория-Розанда, которая вела непринуждённую беседу с бывшей маркитанткой, стала вдруг несколько румянее, чем обычно.

— Это безумец! Большинство тевтонов — безумцы и пьяницы, — шепнул на ухо господарю великий логофет Помырляну.

Его поддержал вистерник Флюндра, обладающий исключительно острым слухом:

— Швабы[78] и тевтоны не только дураки и пьяницы, но и ещё обманщики и мошенники. Вот увидишь, твоё величество, что этот глупый тевтон попытается нас надуть, но я-то всё вижу.

Только пахарник Роман, высокий смуглый мужчина лет сорока, произнёс заикающимся от постоянного употребления горячительных напитков голосом:

— Твоё величество, велите лучше прекратить эту опасную забаву. Боюсь, дело может обернуться очень плохо для княжича.

Митрополит Евпистий был с ним согласен, но стольник Генкул, почему-то совершенно безусый тридцатилетний, невысокий толстяк, сказал уверенно:

— Ни один пеший, вооружённый одним холодным оружием, не сможет устоять против конника, снаряженного для боя.

Великий логофет Помырляну, услышав это утверждение, зябко передёрнул тощими плечами под роскошной собольей шубой, со всей отчётливостью вспомнив, как недалеко от Заставны ему пришлось удирать с целым полком отборной конницы от всего двух эскадрон польских гусар. Тогда даже было потеряно знамя, и великий логофет лишь чудом спас свою шею от топора палача на поле правосудия, помогло только заступничество жены господаря, которая регулярно получала от великого логофета богатые подарки.

— Что ж, посмотрим, сможешь ли ты показать нам своё мастерство, тевтон, когда тебя будет атаковать такой воин, как спэтар Урсул, — процедил сквозь зубы княжич, — откажись, пока не поздно, иначе предупреждаю тебя: твоя жизнь не стоит и ломаного гроша. Однако, обещаю, тебе не грозит кол или четвертование при любом исходе поединка! Даю слово!

— Слишком много болтовни из-за пустяка, — проворчал себе под нос Валленштейн, выходя на ристалище и обнажая свою рейтарскую шпагу, и, случайно встретившись с изумлённым взглядом Флории-Розанды, не отвёл глаза и дерзко усмехнулся. Затем он занял позицию и, закинув шпагу на плечо, спокойно стал ждать.

Спэтар Урсул Попеску — огромный детина, ростом почти с Валленштейна, но почти в два раза объёмнее — не заставил себя ждать. Верхом на рослом строевом коне он гарцевал у противоположной стены с пикой в руках. Опытным взглядом смерив расстояние, отделявшее его от германского рыцаря, Урсул, усмехнувшись чему-то в окладистую чёрную бороду, пришпорил коня и с пикой наперевес понёсся во весь опор на спокойно стоящего Валленштейна. Спэтар с неимоверной быстротой приближался к почти беззащитному рыцарю, решив про себя не убивать дерзкого тевтона, а лишь остриём пики для начала лишить его мужского достоинства, а там дальше уж как получится. Он заметил взгляд княжны, которым та одарила этого хвастуна и проходимца, и давно имея виды на прекрасную дочь господаря, хорошо изучив её повадки, понимал, что означает этот красноречивый взгляд. Спэтару Урсулу всё чаще в последнее время мерещился буздуган[79] молдавского господаря, это не было неосуществимой мечтой: достаточно сорвать выплату дани Порте, чтобы Арон-Воевода получил султанский фирман и шёлковую удавку в придачу, и тогда... чем чёрт не шутит? Флории-Розанде некуда будет деваться, кроме его постели, когда посланники султана, как крысу, удавят её высокородного папашу, а спесивому братцу отрубят голову, или новый господарь заживо сгноит его в Красной башне — такие любопытные мысли роились в голове доблестного спэтара Урсула, когда он, несмотря на всю свою внушительную комплекцию, словно стрела, выпущенная из татарского лука, с пикой наперевес нёсся на рыцаря Валленштейна.

Да, взгляд Флории-Розанды очень не понравился одному из самых сановитых бояр при дворе господаря, чернобородому, могучему красавцу и лучшему воину Молдавского княжества, спэтару Урсулу, и он решил дать впечатляющий урок заезжему рыцарю, поклявшись, что на глазах у княжны и всего двора превратит наглеца в жалкого евнуха. Поза рыцаря, который стоял повернувшись чуть ли не во фронт навстречу скачущему во весь опор всаднику, как нельзя лучше подходила для этой деликатной операции.

Расстояние между всадником-исполином и пешим воином сокращалось с каждым мгновеньем. Казалось, через миг пика насквозь проткнёт беспечного рыцаря, и он очутится в положении нанизанного на булавку энтомолога несчастного жука, ведь все присутствующие даже не подозревали о хитроумном замысле спэтара Урсула.

Флория-Розанда в ужасе чуть не отвернулась, но чудовищным усилием воли заставила себя глядеть на происходящее. Но ничего особенного не случилось. Валленштейн хладнокровно сделал красивый ловкий вольт[80] в правую сторону, пропуская смертоносное остриё пики буквально на расстоянии нескольких дюймов от своих бёдер, и мощным мастерским ударом шпаги перерубил ясеневое дерево.

Оказавшись вооружённым деревянным обломком древка пики, спэтар Урсул пришёл в ярость. Отшвырнув в сторону бесполезную деревяшку, он выхватил из роскошных ножен кривую турецкую саблю и, несмотря на предостерегающий окрик княжича, бросился на рыцаря.

Валленштейн, казалось, был заранее готов к такому повороту событий и был совершенно спокоен — в иезуитском коллегиуме его обучали сражаться пешим против всадника, вооружённого клинком, — немигающим взглядом хладнокровно наблюдал, как на него несётся, размахивая над головой сверкающим кривым клинком, орущий от ярости всадник. Ситуация была непростой. Спэтар Урсул действительно был одним из лучших фехтовальщиков княжества, и Валленштейн, видя, как тот описывал над головой немыслимые вензеля сверкающей молнией клинка, оценил умение противника орудовать клинком. Было ясно, что спэтар намерен снести ему голову с плеч долой. Многие из присутствующих на поединке, в том числе и Флория-Розанда, прекрасно знали, что спэтар и княжич частенько оттачивают своё мастерство владения саблей на пленниках и достигли в этом заметных успехов.

Когда конь вплотную надвинулся на Валленштейна, едва не сбив его с ног своей могучей грудью, а всадник уже привстал в стременах, чтобы вложить в удар всю силу и тяжесть своего громадного тела, рыцарь отработанным приёмом зашёл противнику с левой стороны. Урсул тотчас поднял коня на дыбы, остановив его на полном скаку, но пока перебрасывал саблю в левую руку, Валленштейн, прикрываясь клинком шпаги, в мгновенье ока выхватил из-за голенища ботфорта острый, как бритва, кинжал и одним движением перерезав подпругу на брюхе коня, тут же отскочил назад, уходя от удара саблей, которая уже со свистом рассекала воздух над его головой. Взмах был очень мощным и, пожалуй, рассёк бы не только череп Валленштейну, но и грудную клетку чуть ли не до пояса, однако кривой турецкий клинок рассёк пустоту. Все присутствующие ахнули — спэтар оказался под копытами собственного коня, растянувшись во весь рост на земле.

Валленштейн немедленно очутился возле него и приставил к глотке незадачливого вояки остриё шпаги. Спэтар сильно ушибся при падении и даже не пошевелился, лишь прошептал побелевшими губами:

— Полно тебе, я сдаюсь!

Господарь от досады почти до крови закусил нижнюю губу, что было верным признаком гнева, и велел спэтара немедленно выпороть и прогнать на неделю с глаз долой.

Епископ Пазмани продолжал сохранять невозмутимый вид, хотя и был до глубины души поражён отчаянной храбростью и умением владеть оружием рыцаря Валленштейна. Рейтары и казаки с трудом сдерживали смех. Особенно их позабавила очередная порка. Пушкари отнеслись к ней, как в высшей степени ответственной работе и принялись весьма усердно обрабатывать плетьми на редкость упитанную волосатую задницу грозного спэтара. У рейтар и казаков ещё помнили то, как доблестный спэтар Урсул поступил с ни в чём не повинными готарниками и таможенниками в Сирете, правда, через некоторое время они с удивлением узнали, что от вездесущего спэтара доставалось даже пырколабам[81], которые потом долгое время могли спать только на брюхе и есть стоя.

— Может, и со мной сразишься таким манером? — обратился к Валленштейну княжич, с огромным трудом сдерживая готовое вырваться наружу бешенство.

Рыцарь в ответ лишь с готовностью поклонился и снова закинул шпагу на плечо.

— Подойди сюда! — грозно повелел своему отпрыску господарь.

Тот немедленно соскочил со своего великолепного арабского скакуна и бросил поводья коноводу, стоящему у специального железного столба, на котором имелись три четырёхдюймовых[82] кольца: золотое, серебряное и медное, к ним, в зависимости от своего положения при дворе господаря, каждый боярин привязывал коня. Поводья аргамака княжича, естественно, были привязаны к золотому кольцу.

Лупул буквально взлетел по мраморным ступенькам узкой лестницы, ведущей на второй ярус галереи и с гордым независимым видом подошёл к отцу. Несмотря на свои неполные тридцать лет, Лупул ещё не был женат, так как большую часть своей жизни провёл в походах и сражениях. Впрочем, у него уже было немало незаконнорождённых детей, как от боярских дочек и жён, так и от крестьянок, рыбачек и даже от бродячих цыганок. Ему приходилось сражаться с валахами, секуями и венграми, и всегда он одерживал победу, не везло только с недоверками-ляхами и их приспешниками — запорожскими казаками. Княжич считался в Молдавии непревзойдённым воином и мастером рукопашного боя. О нём гремела слава даже в самом Константинополе: даже знаменитый Аскер-паша не смог справиться с Лупулом, поединок на саблях закончился вничью. За это Аскер-паша попал в немилость к султану и навсегда был изгнан из-под сиятельных глаз в Берберию. Лупулу же за этот поединок была пожалована сабля из дамасской стали с золотой рукояткой, украшенной драгоценными камнями, и в серебряных ножнах, отделанных золотыми пластинами. Такое оружие стоило целое состояние, и Лупул никогда не расставался с ним. Уже неоднократно голубоватый узорчатый клинок утолял жажду кровью врага. Не зря княжич носил своё имя — «Лупул», что в переводе с валашского означает «Волк». И княжич повадками и даже внешним видом и в самом деле напоминал начавшего матереть волка: он был очень хитёр, коварен, отличался вероломством и беспричинной жестокостью. Иногда он сам уничтожал пленников, но чаще и вовсе врагов в плен не брал. Был он выше среднего роста, хорошо сложен, поджар и широк в плечах. Кроме того, он отличался большой физической силой и неимоверной ловкостью. Врага стремился победить обманом, но когда это было необходимо, сломя голову бросался в бой против более сильного противника. Таким был этот удивительный человек, представший пред светлы очи молдавского господаря.

— Ты уверен, что сумеешь справиться с этим тевтоном? — тихим, но зловещим голосом спросил Арон-Воевода, и его твёрдые губы тронула недобрая улыбка.

Сейчас отец и сын были очень похожи друг на друга и напоминали двух волков — старого матерого и молодого, но уже очень опасного.

— Если этот рыцарь и меня сумеет так быстро одолеть, значит, не человек, а сам дьявол, и я признаю, что тевтоны — самые лучшие воины в мире, — процедил Лупул сквозь зубы и добавил: — Меня не смог одолеть даже сам Аскер-паша! — В этих словах слышалось отчаяние, но он твёрдо взглянул в глаза отца. — Разве ты забыл об этом, твоё величество?

— Ну, что же, это твоё дело, — задумчиво проговорил господарь, затем вполголоса, чтобы не слышали бояре, обратился к епископу: — Если рыцарь одолеет и Лупула, я готов признать, что будущее всего христианского мира за Священной Римской империей германской нации, если, конечно, не считать Московии. Если под знамёнами императора собрались такие воины, Блистательной Порте придётся очень туго. Тогда я готов буду принять ваши условия при заключении договора.

Епископ Пазмани при словах господаря лишь согласно кивал головой, уповая в душе на милость Божью.

Лупул стремительно сбежал вниз. Ему подали вороного аргамака, и Лупул, едва коснувшись холки коня, птицей взвился над седлом и взял поданную ему кавалерийскую пику, побывавшую с ним во многих сражениях. Княжич с удовольствием взвесил её в сильной руке и кивнул головой Валленштейну, давая понять, чтобы тот готовился к бою.

Рыцарь на этот раз принял боевую стойку, встав враскорячку, слегка согнув ноги в коленях и внимательно следя за каждым движением противника.

«Ну, что же, посмотрим, что на этот раз меня ждёт?» — усмехнулся Валленштейн.

Его мимолётная усмешка не ускользнула от обострённого внимания Лупула.

«Смейся, тевтон, но сейчас ты получишь то, что уже давно заслужил! — подумал сын господаря, беря пику наперевес и пришпоривая коня. — Вряд ли тебе теперь поможет рейтарская шпага!»

На полном скаку он ловко перехватил древко пики и в следующее мгновенье она со свистом полетела в Валленштейна, готовая пронзить его насквозь. Так оно и случилось бы, если бы рыцарь слегка не уклонился в сторону и не присел, пропуская пику мимо левого уха. В этот же едва уловимый момент его левая рука на лету железной хваткой сжала древко пики, прекратив её стремительное движение. Шпага Валленштейна тут же оказалась зажата, и он, крутанув над своей головой пикой, развернулся в сторону пронёсшегося мимо всадника. Когда Лупул с неимоверной ловкостью и быстротой развернул коня, чтобы атаковать противника во второй раз, то внезапно увидел наставленную на себя свою собственную пику. То, как Валленштейн управлялся с нею, не вызывало сомнений, что он может заткнуть за пояс любого пикинёра, способного сражаться против вооружённого до зубов всадника. И опять все присутствующие ахнули.

В порыве Лупул хотел было выхватить из роскошных ножен саблю, подарок самого султана, но тут же, одумавшись, с громким визгом вернул полуобнажённый клинок на место. Будучи опытным воином, он прекрасно понимал, что может дальше произойти.

— Я готов продолжать переговоры, — сухо сказал господарь, обращаясь к стоящему рядом с постным выражением лица епископу Пазмани, и, не глядя ни на кого, покинул своё место.

Валленштейн же лёгким движением, тупым концом вперёд, швырнул пику княжичу, и тот, хотя был в некоторой растерянности и задумчивости, ловко поймал её на лету. Затем рыцарь вложил свою рейтарскую шпагу в ножны и повесил их на свою простую солдатскую перевязь, поблескивавшую почерневшей серебряной пряжкой на потёртом чёрном камзоле. Тут его глаза снова случайно увидели восхищенный взгляд и яркую белозубую улыбку. Взгляд был полон восхищения, но улыбка была печальной.

На следующий день пришёлся один из многочисленных январских праздников, в который по всему Молдавскому княжеству, как, впрочем, и по всей Валахии, а также по русским окраинам ходят ряженые, колядуют, поют песни, танцуют, слегка хулиганят, пьют до бесчувствия — короче, веселятся, как могут, с самого раннего утра, когда всходит позднее зимнее солнце. И в этот незабываемый день едва из-за холмов, поросших буковым лесом, выкатилось оранжевое светило, робко попытавшееся умерить свирепствовавший ночью мороз, как в покои на первом этаже, в правом крыле дворца, отведённые епископу Пазмани и его спутникам, ворвалась целая толпа ряженых. Они попали в небольшой зал, отведённый рейтарам и казакам под спальню и превращённый, таким образом, в самую настоящую казарму. Зал примыкал к роскошно обставленной комнате, где расположился епископ Пазмани. Благодаря этому епископ находился под постоянной охраной своих людей, что, однако, имело и отрицательные стороны: изнывающие от безделья рейтары и казаки быстро нашли общий язык и теперь сутками напролёт бражничали, играли в карты и кости, а также изощрялись друг перед другом в самой гнусной похабщине. Грязные истории лились сплошным потоком, который остановить не могли ни рыцарь Валленштейн, ни полковник Конашевич-Сагайдачный. Такого обильного сквернословия епископу не приходилось слышать со времён своей юности, но ему ничего не оставалось, как терпеть, проявляя христианское смирение, и делать вид, что ничего особенного не происходит. Главное для него было закончить переговоры с Ароном-Воеводой и привезти донесение обо всём услышанном и увиденном в Вену.

Епископ этим ясным морозным утром находился в левом крыле дворца, в палатах самого господаря, выполняя свою непростую дипломатическую миссию. Поэтому ряженые, внезапно ворвавшиеся в спальню к рейтарам и казакам, безобразничали вовсю. Они громко требовали выпить и закусить, разбрасывали по полу горстями пшеницу, ячмень и горох, громко выкрикивая:

Затем из печи была выгреблена почти вся зола и распорошена по всему помещению, включая и комнату епископа. После чего за сделанную «работу» ряженые наглецы стали требовать деньги. Особенно неистовствовали устрашающей внешности Дед с выбивающимися из-под качулы длиннющими седыми усами и лохмами из льняной кудели и крючковатым красным носом, украшающим аспидно-чёрную маску из грубого сукна, и Баба — существо премерзкого вида в кроваво-красной маске с торчащими из широкой пасти клыками и одетое в настоящую рвань. Все попытки вести переговоры с этими упырями не приводили к успеху. Ряженые продолжали вести себя всё наглее. В конце концов рейтары и казаки решили за благо покинуть свою обитель, поскольку мерзавцы буквально выкуривали их во двор. Там эти упыри уже соорудили костёр из снопов пшеничной и ржаной соломы и подожгли его, громко вопя, что уже наступило время «поджаривать Деда».

Во дворе рейтар и казаков встретили радостными воплями и громким смехом, ибо костёр уже полыхал вовсю и к нему с хохотом тащили отчаянно упирающегося Деда, тот отбивался, как мог. Внезапно мерзкая личина с него слетела, и все окружающие к своему огромному изумлению узнали Флорию-Розанду, руки ряженых невольно опустились. Дочь господаря, воспользовавшись моментом, со смехом бросилась по мраморной лестнице на второй этаж дворца. Первой опомнилась Баба и помчалась в погоню. Вскоре Баба, волоча за собой упирающегося Деда, появилась на втором ярусе галереи. Кубарем скатившись по лестнице, Дед вскочил на ноги, сам бросился к костру, легко перемахнул через высокие языки пламени и повернувшись ко всем присутствующим спиной, низко согнулся и красноречиво похлопал себя узкой ладошкой по заднице.

Ряженые громко заголосили и тоже принялись сигать через костёр, с громким смехом и хохотом встречая все неуклюжие и неудачные попытки горе-прыгунов, когда на тех загоралась одежда.

Валленштейну очень понравилась эта забава, и ему тоже захотелось сигануть через пламя, но, как назло, он ещё с раннего утра накинул поверх камзола длинный плащ, подбитый мехом, так как собирался прогуляться верхом, ибо верный Шпатц уже застоялся на княжеской конюшне. Немного поколебавшись, рыцарь решил вернуться в отведённые им покои, чтобы сбросить тяжёлый плащ и принять участие в забаве. Его рейтары вместе с казаками с гиканьем и свистом уже лихо пролетали над рыжими языками пламени, в которое время от времени заботливые руки подбрасывали очередные снопы соломы. Он почти бегом, сгорая от нетерпенья принять участие в весёлой забаве, вернулся в «казарму», совершенно не заметив, что за ним внимательно следят блестящие глаза сквозь прорези мерзкой красной личины Бабы. Поспешно сбросив плащ, перевязь со шпагой и шляпу, он уже собрался было вернуться во двор, откуда долетали весёлые вопли и громкий смех, как ему дорогу преградила Баба. Последняя, злобно скалясь своей мерзкой харей, двинулась к нему, широко открыв объятия.

— Что тебе нужно, Красная Харя? Чем могу служить? — спросил Валленштейн по-немецки.

В ответ Баба молча попыталась его обнять.

— Э, нет! Изыди, исчадие ада, — промолвил он уже по-чешски, делая отрицательный жест. — Иди лучше к грязным цыганам, они будут под стать тебе, похотливая скотница.

Баба молча сорвала маску и перед поражённым Валленштейном предстала... Флория-Розанда.

— Мы с Ингрид шутки ради переоделись на Деда и Бабу, а затем устроили возню во дворе, у костра, а потом поменялись лохмотьями.

— Шутка, безусловно, забавная, ваше высочество, но я не пойму... — начал было Валленштейн растерянно.

— Почему я здесь? — оборвала его Флория-Розанда. — Я люблю тебя, герой, — сказала она с печальной улыбкой, глядя ему прямо в глаза. С этими словами она схватила его широкие солдатские ладони в свои маленькие изящные руки и прижалась к ним своим разгорячённым лицом. Затем она снова заглянула в его светло-серые глаза, рывком обняла за могучую шею и прижалась к широкой мускулистой груди, жарко шепча: — Я полюбила тебя, лишь только первый раз увидела. Я давно знала, что ты рано или поздно явишься в княжеский дворец. Я так давно тебя ждала, и ты, наконец, пришёл. Ты теперь мой. Навсегда мой. Нам нужно спешить, ибо мы слишком кратковечны. Ты проживёшь несколько дольше, чем я, но ты никогда не сможешь забыть ту, ради которой ты пришёл сюда... никогда! Пошли... — Она взяла Валленштейна за руки и уверенно потянула в роскошную комнату епископа. — Ваш бритый поп в покоях моего отца и здесь будет ещё не скоро, я это знаю, — продолжала княжна шептать ошеломлённому рыцарю. Ты сейчас меня будешь так любить и ласкать, как ни одну женщину в своей жизни, ни до, ни после, и я буду любить тебя так, как ни одна женщина в твоей жизни. Я подарю тебе такую любовь и радость, что ты надолго забудешь свою войну, кровавые сражения, своих друзей и любящих тебя женщин. Ни одна из них не сравнится со мною.

Под её живописными лохмотьями оказалась только одна лёгкая льняная рубашка. Княжна сбросила её с себя, едва потянув за красный шёлковый шнурок, стягивающий широкий вырез.

Рыцарь невольно ахнул от восхищения: тело Флории-Розанды поражало своими совершенными формами, грацией и изяществом линий. Он тоже, не проронив ни звука, быстро освободился от своей грубой солдатской одежды, обнажив белое мускулистое тело, совершенно не задумываясь о последствиях, находясь под действием каких-то колдовских чар.

— Я знаю, что ты тоже меня любишь, — сказала княжна.

— Да, — коротко ответил Валленштейн. — Я люблю тебя. — С этими словами он подхватил её на руки и понёс к огромной медвежьей шкуре, валяющейся на полу: воспользоваться роскошной кроватью епископа он почему-то не захотел.

— Рыцарь, ты уже герой, но тебе ещё предстоит пройти опасную и тяжёлую дорогу к великим подвигам и славе, но вершины славы и своей конечной цели ты так никогда и не достигнешь, — шептала она горячими губами спустя час, который для них обоих пролетел, как один прекрасный миг в страстных объятиях и взаимных нежных ласках, когда во всём мироздании они были только одни, когда никто и ничто для них больше не существовало: ни император, ни султан, ни господарь, ни епископ и даже ни Бог, ни дьявол...

— Пора, — спустя некоторое время молвила, вскакивая, Флория-Розанда. — Довольно, — повторила она твёрдо, властным движением отводя его могучие руки от своих бёдер. — Скоро сюда придут. Верь мне. Я могу предвидеть многие события. Этот дар я унаследовала от своей бабки Иляны, которую все считали колдуньей и которая в молодости была намного красивее меня.

Магия её прекрасного мелодичного голоса заставила Валленштейна повиноваться.

Они оделись почти одновременно и, словно призраки, выскользнули из комнаты епископа. Когда тот буквально спустя какую-то минуту в сопровождении полковника Конашевича-Сагайдачного появился в своих покоях, то Валленштейн с руганью отбивался от прыгающей вокруг Бабы в грязных живописных лохмотьях, которая пригоршнями швыряла в него золой и клянчила золотой хриплым, простуженным голосом; внезапно, увидев епископа и казачьего полковника, она подскочила к ним и завыла:

— Убирайся вон, стерва! — окрысился на неё Конашевич-Сагайдачный.

Епископ же со смиренным видом и со сладкой улыбкой внимательно посмотрел на Бабу и бросил ей гульден — по всему было видно, что он находится в прекрасном расположении духа.

Баба ловко поймала монету, показала казачьему полковнику непристойный жест и опрометью выскочила наружу. В двери она чуть было не свалила с ног высокого сутулого человека с длинным смуглым лицом, ястребиным носом и цыганскими глазами навыкате, одетого в дорогой, красный, расшитый золотыми нитями кафтан, поверх него была накинута соболья шуба, которую имели право носить только бояре. На голове вошедшего красовалась высокая, меховая, боярская шапка. Он пристально поглядел вслед убежавшей Бабе и затем вошёл в покои епископа.

Валленштейн только ахнул от удивления: это был тот самый сумасшедший бродяга, которого они встретили на дороге между Плайю-Кузмин и Лукавицами.

— Ваше преосвященство, — произнёс вошедший приятным бархатным голосом. — Я пришёл извиниться за спектакль, который устроил при встрече с вами у Плайю-Кузмин, но это было необходимо для вашей же безопасности, я как раз вовремя успел предупредить господина пэтара о рыскающих в Кузминском лесу гайдуках. К вашим услугам княжеский апрод[83] Аурел Курджос. — С этими словами он учтиво поклонился.

Несмотря на клятвенные обещания господаря подписать договор в ближайшее время, переговоры продолжались ещё почти две недели, которые пришлись на январские праздники, особенно чтимые в этих краях. Всё это время Флория-Розанда находила весьма хитроумные способы, чтобы встречаться с Валленштейном. Он был ошеломлён неожиданно свалившейся на него любовью дочери молдавского господаря и платил ей взаимностью, ибо ничего подобного в своей короткой, но бурной жизни ещё не испытывал и понимал, что отныне для него нет другой женщины в этом мире. Однако рыцарь оказался перед очень сложным выбором: любовь или солдатский долг? Флория-Розанда, прочитав его мысли, улыбнулась печальной улыбкой и сказала:

— Будь спокоен, рыцарь, я не встану на твоём пути к славе и подвигам, да это и невозможно. Нам не суждено в этом жестоком мире обрести своё счастье, но мы должны ценить то, что выпало на нашу долю по воле Провидения. Наше счастье будет недолгим, ведь любовь и война несовместимы. Над нами уже нависла чёрная тень смерти — таков рок Судьбы. Поэтому только об одном прошу тебя, рыцарь, поклянись, что, когда мы расстанемся, — а это произойдёт очень скоро — больше никогда ни при каких обстоятельствах не возвратишься сюда.

— Я не могу тебе в этом поклясться, — ответил Валленштейн, перебирая её волнистые локоны.

— Этого я и боялась: в доме моего отца тебе всегда будут готовить гибель. Опасайся самого господаря, но особенно моего брата Лупула и спэтара Урсула. Он давно имеет виды на меня, а кроме того, никогда не простит тебе позорного для него поединка и содранной со своей задницы шкуры. И всё же больше их остерегайся апрода Курджоса, ибо чем ничтожнее враг, тем он опаснее.

Валленштейн содрогнулся при этих словах, внезапно вспомнив, что то же самое ему недавно говорил епископ. — Апрод, — продолжала Флория-Розанда, — ядовитая змея. Он тоже неравнодушен ко мне и бесится от своего ничтожества и невозможности достичь своей цели. Однако этот похотливый мерзавец — главный фискал и шпион господаря. Он раскинул сети, словно паук, не только по всему нашему княжеству, но и по всей Валахии, Мунтении, Семиградью и даже по Венгрии и Польше. Это страшный человек. Именно он через своих шпионов заранее узнал о приезде вашего бритого попа и, используя почтовых голубей, предупредил об этом господаря. Кстати. Этих голубей я развела для собственного удовольствия, но этот змей теперь хозяйничает в моей голубятне и использует бедных Божьих тварей для своих гнусных делишек. Но лучших голубей я всё-таки смогла приберечь. Перед тем, как мы навсегда потеряем друг друга из виду, они надолго соединят нас после расставания. Любая из этих птичек меня обязательно найдёт здесь в Сучаве, лишь стоит её выпустить из клетки, — сказала княжна. — Если у тебя будет всё хорошо, то выпусти голубя, к ножке которого будет привязана красная нитка от моего пояса, который тебе первому из мужчин довелось развязать на мне. Если же, не дай Бог, для тебя наступит чёрный день, он будет и моим чёрным днём, если ты умрёшь, то и я умру, но перед тем, как это случится, попытайся в последнее мгновенье выпустить голубя с чёрной меткой, сделанной из нитки, выдернутой из чёрного траурного платка.

— Ты так прощаешься со мной, как будто мы расстаёмся навеки и над нами витает смерть, — с досадой произнёс Валленштейн.

— Оно так и есть, мой рыцарь. Скоро ты навсегда покинешь меня, чтобы ступить на дорогу войны и подвигов, ведущих к славе, — другого пути у тебя нет, ибо ты великий воин от самого рождения. Я незримо до конца твоей жизни буду следовать за тобой. Я знаю, что, несмотря на мой запрет, ты всё-таки попытаешься вернуться сюда. Заклинаю: не делай этого, иначе только погубишь себя!

— Я не знаю своего будущего и не желаю заглядывать в него, что бы меня не ожидало. В любом случае я не сверну с избранного раз и навсегда пути, но без тебя моя жизнь потеряет всякий смысл, — воскликнул Валленштейн.

— Не забывай, я княжна и единственная дочь господаря, — печально улыбнувшись, Флория-Розанда подошла к возлюбленному и, усевшись к нему на колени, заглянула ему в глаза.

— Тогда мне необходимо достичь не только воинской славы, но и стать обладателем королевской короны. Ради этого я сделаю всё возможное и невозможное, ведь только так смогу навеки соединиться с тобой. Если же к тому времени ты будешь связана брачными узами с обладателем какой-либо короны, я огнём и мечом пройдусь по вашему краю. Я найду способ вырвать тебя из любой клетки, из любых когтей, даже самого дьявола.

— Я этого и боялась, — с грустью призналась Флория-Розанда, увлекая возлюбленного на скромное ложе и опускаясь рядом с ним.

Они снова надолго сплелись в жарких объятиях, забыв обо всём свете и спеша насладиться последними мгновеньями тайного и от этого ещё более сладостного обладания друг другом, остро сознавая, что время уходит необратимо.

Они вернулись на Господарский холм в разное время и разными дорогами. Флория-Розанда задержалась у ворожеи, чтобы та ей погадала, но сохранившая следы былой красоты пожилая женщина, в доме которой и происходили тайные свидания, прекрасно знала, что в искусстве прорицания её ученица не имеет равных.

Появившись во дворце с клеткой, окутанной платком, Валленштейн внезапно уже у самой «казармы» столкнулся лицом к лицу с апродом Курджосом и отметил про себя, что этот пронырливый тип в последнее время слишком часто «случайно» попадается у него на пути, ведь ещё с университетской скамьи ему было известно, что более трёх случайностей подряд — это уже закономерность. Валленштейн обычно никогда не полагался на интуицию, но теперь каким-то седьмым чувством ясно ощущал тревогу: похоже, за ним и Флорией-Розандой начиналась охота, и кольцо преследователей неумолимо сжималось.

Узнав о его опасениях, Флория-Розанда удивилась, но сказала без тени волнения:

— Не тревожься, наш час ещё не пробил, поэтому сегодня, как обычно, приходи на свидание, но ничему не удивляйся, что бы ни увидел.

В день следующего свидания Валленштейн позаботился лишь о том, чтобы вооружиться до зубов, кроме неизменной рейтарской шпаги, короткого стилета за голенищем высокого кавалерийского ботфорта, он решил прихватить два пистолета и два кинжала.

Епископ Пазмани заметил, что Валленштейн в последнее время часто где-то надолго пропадает, и, увидев рыцаря вооружённым до зубов, спросил с удивлением:

— Сын мой, ты никак в одиночку решил отправиться в поход на турок?

— Я бы не прочь, ваше преосвященство, но в данный момент хочу просто дать прогуляться своему застоявшемуся коню.

Это было частично правдой: Валленштейн заботу о своём верном Шпатце не доверял никому, конь, благодарный за заботу, никогда не подводил его. Два года назад в Венгрии во время сражений с турками не раз спасал ему жизнь, а недавно рыцарю, возвращавшемуся ночью через лес со свидания, помог уйти от стаи голодных волков.

Епископ, наслышанный об этом происшествии, ничего больше спрашивать не стал.

Для отвода глаз Валленштейн проскакал несколько миль в сторону леса, а затем, повернув коня на неприметную окружную дорогу, прямиком направился к знакомой ворожее. Она встретила его как-то странно, избегая прямого взгляда рыцаря, но по обыкновению поспешила покинуть хижину, оставляя её в полное распоряжение влюблённых.

Рыцарь, с удивлением поглядев знахарке вслед, отправился в хижину, где его ждала Флория-Розанда. В своей любимой горностаевой шубке и в собольей шапочке с расшитым жемчугом голубым верхом она сидела на широкой скамье, повернувшись к двери спиной и уронив голову на положенные на столе руки. Рыцарь несколько удивился этому наряду, поскольку в комнате было довольно жарко. Знахарка постаралась вовсю, зная по собственному опыту, насколько неуютно влюблённым, когда в комнате для свиданий на стенах и на потолке блестит иней.

— Ты меня, видно, давно ждёшь? Прости, я задержался, по дороге мне встретился Лупул. Как мне кажется, он в отличие от спэтара не в обиде за исход поединка, — начал оправдываться Валленштейн, кляня себя за невольное опоздание. Девушка молчала, и Валленштейн, подойдя к ней сзади, легонько взял её за хрупкие плечи и, примостившись рядом на скамье, попытался развернуть княжну лицом к себе и обнять. Она рывком повернулась к нему, обвила его могучую шею тонкими руками и спрятала лицо на его широкой груди. Шапочка при этом слегка сдвинулась, и из неё вдруг выпал локон. Рыцарь застыл от неожиданности — локон был золотисто-белым. Валленштейн рывком сорвал шапочку, и в этот миг от мощного удара с грохотом отворилась дверь — через высокий порог переступили Лупул и Аурел Курджос.

— Ах ты, негодница! Прелюбодействуешь со всякими заезжими бродягами? — заорал княжич, подскакивая к застывшей у стола паре.

Девушка, всё ещё сидевшая, уткнувшись головой в грудь ошеломлённого рыцаря, при словах Лупула встрепенулась и повернула лицо к вошедшим.

Валленштейн и нежданные гости с изумлением узнали Ингрид Бьернсон. Ругань и угрозы застряли в горле взбешённого Лупула.

— Что это значит? — повернулся он всем корпусом к апроду. — Что ты мне давеча наговорил? — медленно подходя к растерянно хлопавшему глазами шпиону, повторял княжич, отвешивая Курджосу мощную оплеуху, после которой тот свалился с ног. — Что ты себе позволяешь, вонючий мерзавец? — Орал взбешённый княжич, старательно пиная апрода ногами, обутыми в тяжёлые сапоги для верховой езды.

— Я мог бы поклясться, что это была она, — стонал и охал под ударами апрод, ползая на четвереньках под ногами взбешённого княжича. — Ох, не бей меня так, твоё величество! Ох! Меня ввели в заблуждение. Ведь эта белобрысая потаскуха сегодня почему-то одета точно, как она! Это её шубка и шапочка! — голосил Курджос. — Я мог бы поклясться, что это была она! Нас обоих провели! Ох!

— Заткнись, свинья! — рявкнул Лупул, нанося последний удар ногой под брюхо воющему шпиону, и затем, резко повернувшись к Ингрид, спросил с угрозой: — Отвечай, откуда у тебя эта одежда?

— Уже неделя, как я ношу эту шубку и шапочку. Мне их подарила её величество княжна, — спокойно ответила шведка на ломаном валашском языке. — У княжны теперь есть новые, более дорогие и роскошные шубы. Неужели ты забыл о своём королевском подарке к Рождеству? Таких великолепных шуб из русских соболей и горностаев никто не имеет во всём княжестве. Мне же добрая госпожа всегда что-нибудь дарит из своей одежды. Спасибо ей за это.

— Верно! Теперь я вас припоминаю. Однако, сестрица тебя избаловала. Ты, оказывается, вовсю блудишь с нашими гостями, — зловеще усмехнулся Лупул, — всыпать бы тебе двадцать горячих, но, боюсь, сестрёнка обидится. А ты, рыцарь, — обратился он к совсем обалдевшему от увиденного и услышанного Валленштейну, — не держи на меня зла. Ошибка вышла по милости этого негодяя. — И Лупул в сердцах снова пнул ногой всё ещё стоящего на четвереньках апрода.

— Я просто полюбила этого благородного рыцаря за силу и отвагу и, если бы я только могла надеяться на взаимность, я бы не задумываясь пожертвовала свою жизнь Фрейе[84], — с горькой улыбкой молвила Ингрид.

— А ты, оказывается, ещё и язычница! Да, замечательную рабыню завела себе сестрица! Однако, чёрт с тобой, блудница, — проворчал Лупул, направляясь к двери. — Всё, будьте здоровы и развлекайтесь дальше, пока не попали в геенну огненную за свои грехи, — плюнул с досадой и хлопнул дверью так, что она чуть с петель не слетела.

Следом вылетел апрод Курджос, получив мощный пинок под зад тяжёлым кавалерийским ботфортом. После того как нежданные гости убрались восвояси, в хижину пришла Флория-Розанда, переодетая в одежду знахарки Лучики. Она обменялась одеждой с Ингрид, которая затем в доме Лучики должна была переодеться в дорогие наряды госпожи, надёжно спрятанные ворожеёй.

Флория-Розанда, обнажившись, не спешила одеваться — это было последнее свидание влюблённых.

Переговоры епископа Пазмани с молдавским господарем успешно завершились. Обе стороны пришли к взаимному согласию: Арон-Воевода обещал пропустить польские войска через свои северные территории на Семиградье на помощь графу фон Иктару и эрцгерцогу Маттиасу в их войне с турками. Маршрут польского войска был строго оговорён, причём возвращаться из похода ляхи и казаки обязательно должны были по тому же, отмеченному и оговорённому, пути. Этот пункт договора обозначен особо: Арон-Воевода не желал рисковать безопасностью сел и городов своего княжества, которые легко могли стать жертвой возвращающихся с войны мародёров. За право прохода через северные земли Молдавского княжества господарю была обещана астрономическая по тем временам сумма в 5 миллионов гульденов. Правда, поначалу господарь заломил и вовсе неслыханную сумму — 10 миллионов гульденов. Он ожесточённо торговался за каждый грош, но в конце концов благодаря дипломатическому таланту иезуита сошлись на 5 миллионах. Эти значительные даже в наше время суммы в ту романтическую эпоху не были чем-то из ряда вон выходящим. Например, на годовое содержание немецкого пехотного полка в Венгрии из имперской казны уходило 540 тысяч гульденов, а на саксонскую армию численностью в 10 тысяч солдат и офицеров курфюрст тратил в год 1,5 миллиона гульденов. Месячное жалованье у оберста в то время было 600 гульденов — это целое состояние, простой же пехотинец получал 6 гульденов и 40 крейцеров, чуть больше — 7 гульденов 30 крейцеров имел ефрейтор; капралам платили 12 гульденов; фельдфебель обходился казне почти в два раза дороже; фенрих, считавшийся младшим офицером, имел жалованье в 50 гульденов; на 10 гульденов больше получал лейтенант; доля гауптмана — 100 гульденов. Высший же офицерский состав — генералы и фельдмаршалы — сами за свой счёт могли содержать целые полки, а иногда и целые армии.

Итак, оговорив все условия договора и скрепив их на бумаге соответствующими подписями и печатями, епископ Пазмани со своими спутниками поспешил в Варшаву, где сейм должен был утвердить решение короля о посылке войск в Венгрию на помощь эрцгерцогу Маттиасу и графу фон Иктару. Оберштатгальтер Венгрии обязался выплатить молдавскому господарю ровно половину требуемой суммы, а также выделить деньги на содержание польской армии во время войны с турками в течение года. Остальные расходы поляки надеялись возместить за счёт будущей военной добычи.

Епископ Пазмани, блестяще справившись со своей дипломатической миссией, пытался оставить Валленштейна при себе, и тот согласился, но только на время поездки епископа в Варшаву к Сигизмунду III и в Гран к эрцгерцогу Маттиасу.

Прощаясь, Флория-Розанда подарила своему рыцарю любимую рабыню Ингрид вместе с маркитантским фургоном. Поколебавшись, Валленштейн всё-таки согласился принять этот необычный дар, справедливо решив, что он в походе пригодится. В таком решении не было ничего удивительного: в то время практически каждый уважающий себя офицер имел при обозе собственную повозку с необходимым для тяжёлой походной жизни имуществом, включая иногда и смазливую маркитантку или даже законную жену с детьми. Чем выше офицер был рангом, тем больше он имел таких повозок при обозе.

Летом Валленштейн, уже будучи ротмистром армии эрцгерцога Маттиаса и командуя эскадроном кирасир[85], принял участие в сражениях против турок. Война оказалась затяжной, — к тому времени шла почти четыре года, — не совсем удачной для имперских войск. Турки во что бы то ни стало стремились овладеть Гунедоарой, закрепиться в Семиградье и сохранить под контролем большую часть Венгрии. Наследник княжеского престола молодой, энергичный и талантливый полководец Бетлен Габор фон Иктар не мог допустить, чтобы Гунедоара, ключевая крепость в Семиградье, оказалась в руках турок, ибо это было равносильно потере всего Семиградского княжества. Он с огромным трудом сдерживал мощный натиск турецких войск, которыми командовал Селим-паша. Эрцгерцог Маттиас лично возглавил посланную оберштатгальтером Венгрии на помощь фон Иктару армию численностью в семь тысяч солдат и офицеров: три кавалерийских и четыре пехотных полка. В середине августа в Семиградье прибыл передовой отряд — один кавалерийский и один пехотный полки — под командованием графа фон Коллато. В этом отряде одним из эскадронов кирасир командовал Валленштейн. К своему изумлению и радости, вблизи родового замка фон Иктара, а именно у Маросилля, он встретил полковника Конашевича-Сагайдачного, хорунжего Пржиемского и сотника Мака. Полки казаков, которыми командовал полковник, входили в состав польских войск, возглавляемых наказным гетманом графом Самуилом Корецким, женатым на боярыне Елене Михайлеску, одной из многочисленных незаконнорождённых дочерей господаря. Объездивший Валахию и Венгрию вдоль и поперёк, граф знал эти земли, как свою вотчину в Галиции, поэтому Сигизмунд III, недолго думая, поставил этого авантюриста во главе польской армии.

Польские гусары и немецкие кирасиры, едва появившись в Семиградье, тут же внезапно атаковали находящихся на марше янычар и башибузуков Селим-паши, которые не успели дойти до турецкого лагеря, расположенного в десяти милях от Гунедоары. Дерзкое нападение, совершенное всего одним эскадроном гусар и одним эскадроном кирасир, жестоко потрепавших целый полк янычар и принудивших к позорному бегству башибузуков, лишь отдалённо напоминающих подразделение регулярной армии, не на шутку обозлило Селим-пашу, и в турецком лагере начались массовые казни виновных в поражении.

Удар этих небольших подразделений, возглавляемых хорунжим Пржиемским и ротмистром Валленштейном, привёл к такому военному успеху, который фактически мог бы решить судьбу Гунедоары, а значит, и всего княжества. Однако граф Корецкий из-за опасения втянуться в затяжное сражение в невыгодных условиях, не позволил обрушиться на турок хотя бы одним, укомплектованным кавалерийским полком. Побоялись сделать это и фон Иктар и фон Коллато, мотивируя нерешительность тем, что союзные силы не готовы к решающей схватке. Поступи они иначе, турки были бы полностью уничтожены, и Селим-паша остался бы без доброй части пехоты и конницы, то есть без резерва. Ляхи и немцы изрубили около двухсот янычар и множество башибузуков, которые в результате панического бегства понесли особенно большие потери. И хотя были взорваны фургоны, гружёные порохом, взято около полусотни пленных, главный атрибут янычарского войска, символ его доблести и славы — огромный медный казан — захватить так и не удалось. Казан этот имел специальную крышку, представляющую собой обруч с туго натянутой на него кожей, и, кроме варки баранины и плова, использовался как барабан. Янычары стояли насмерть у своего казана, двое из них, рослые, обнажённые до пояса, с длинными усами и начисто бритыми головами, отбивали барабанную дробь, которая должна была повысить боевой дух сражающихся янычар.

Известно было, что большинство этих бесстрашных воинов, принадлежащих к так называемому «новому войску», по-турецки — «йене чере», то есть гвардии самого султана, находившихся на особо привилегированном положении в Порте и получавших за службу султану щедрые подачки, были воспитаны из детей, захваченных татарами в плен в польских украинах и на невольничьих рынках в Крыму проданных туркам в рабство. Они забыли свою отчизну и родителей и, получив соответствующее воспитание, превратились в отъявленных головорезов. Ко времени описываемых событий янычары вольготно чувствовали себя в Константинополе и настолько обнаглели, что по своему усмотрению даже начали менять на троне султанов. Знаком бунта у янычар служил перевёрнутый казан, и найти управу на взбунтовавшихся головорезов было невозможно. Тогда даже сам султан должен был идти им на уступки. На их высоких шапках красовались эмблемы в виде ложки, что, вероятно, символизировало полную зависимость этих воинов от султанского казана, а также их христианское происхождение, поскольку у турок было принято брать пищу руками. Эти отборные отряды турецкой армии, состоящие из людей без роду и племени, были готовы уничтожить кого угодно, терять им было нечего, и они предпочитали умирать в бою.

Едва ляхи и казаки выяснили, с кем имели дело, как они словно взбесились, и не успел Валленштейн вмешаться, как всем пленникам, большинство из которых были профессиональные мародёры — башибузуки, в мгновенье ока поснимали головы и насадили их на длинные шесты, врытые в землю. Когда турки увидели головы несчастных, со стороны турецкого лагеря раздались вопли и крики бессильной ярости. Какой-то янычар огромного роста грозил ляхам и казакам пудовым кулаком и красноречивыми жестами демонстрировал, что он сделает с любым из христиан, попадись тот ему в руки.

— Мечтают живьём содрать с нас шкуры, — мрачно констатировал сотник Мак, задумчиво глядя на беснующегося вдали на земляном валу янычара.

— Чем вызвана такая ненависть к янычарам? — спросил сотника Валленштейн.

— Они раньше были христианами и, возможно, русскими людьми, — ответил он коротко. — Кто знает, может, и мой младший брат, похищенный почти десять лет назад татарами и угнанный в неволю, тоже отуречился, продал Христа и стал проклятым янычаром.

На этом их разговор оборвался, так как взбешённый Селим-паша погнал своих воинов на позиции христиан.

Казаки заранее поставили возы и фургоны в круг, согнав туда своих лошадей, попрятались за это укрытие, тотчас ощетинившись пищалями, мушкетами, так называемыми сороками[86] и лёгкими пушками, поставленными возле возов с таким расчётом, чтобы вести фронтальный и кинжальный огонь[87] прямой наводкой. Польские гусары тотчас очутились в сёдлах. Оставив один кавалерийский полк в резерве у казачьего лагеря, граф Корецкий бросил свою отборную конницу на наступающих четырьмя полками турок. Однако едва польская конница с развёрнутыми красно-белыми знамёнами достигла первых рядов турок, как те грозно ощетинились пиками, а из задних рядов на гусар полетели тучи стрел с тяжёлыми наконечниками. Стрельба велась опытными лучниками, и ляхи сразу понесли тяжёлые потери. Оставив на поле боя множество трупов, они вынуждены были отступить. Стрелы, выпускаемые из мощных луков, легко пробивали шлемы и кирасы польских гусар.

Едва гусары отхлынули назад, как конница Селим-паши ударила им во фланг, и началась яростная рубка. Ляхам приходилось очень туго. Они с огромным трудом отбивались от внезапно насевшего противника, который хотя и уступал им в вооружении, но по крайней мере троекратно превосходил их по численности. Несмотря на всю свою отчаянную храбрость и воинское мастерство, ляхи явно терпели поражение, а граф Иктар и граф Коллато не спешили принять участие в этом сражении, считая, что эскадрона Валленштейна, который находился в резерве войск гетмана Корецкого, более чем достаточно. Кроме того, неизвестно ещё было, чем закончится это сражение, а рисковать своими силами им не хотелось.

— Я со своим полком иду на помощь ляхам, — обратился к Валленштейну полковник Конашевич-Сагайдачный. — Однако это не решит исход сражения. Даже если венгры и немцы подойдут, положение уже трудно исправить, — время работает на турок. Поэтому на вашем месте, хоть вы подчиняетесь только графу фон Коллато, я бы с эскадроном кирасир на свой страх и риск обходным манёвром неожиданно зашёл бы туркам в тыл и захватил бы обоз, взорвав пороховые магазины[88]. Паника в тылу противника помогла бы нам решить исход сражения.

— Вы правы, господин полковник, — спокойно ответил Валленштейн, внимательно наблюдая за боем. — Пожалуй, я так и сделаю, но, в свою очередь, я на вашем месте бросил бы в бой не один, а два кавалерийских полка, а затем, якобы не выдержав натиска, быстро отступил бы под прикрытие казачьей пехоты в лагере, подставив турков под огонь. Однако для этого в бой нужно немедленно бросить весь резерв.

— У ляхов слишком много гонору, чтобы они согласились отступить под прикрытие казаков, но я попытаюсь убедить гетмана, — отозвался полковник и с досадой плюнул.

Уже дав команду кирасирам двигаться за ним так, чтобы со стороны казалось, что они в панике бросают позиции, Валленштейн, оглянувшись, увидел, как Конашевич-Сагайдачный, ожесточённо жестикулируя руками, что-то доказывает графу Корецкому. Тот слушал казачьего полковника с каменным выражением на холёном породистом лице. Как Валленштейн позже узнал, гетман поначалу категорически отказывался бросать в бой свой резерв, но, подумав некоторое время, всё-таки согласился. Правда, на размышления и колебания этого великого стратега ушло слишком много времени, и ляхи успели понести довольно значительные потери во время яростной рубки с турецкими нукерами.

Эскадрону кирасир Валленштейна удалось незаметно через заросший кустарником лес, опоясывающий с юго-востока крепость, зайти в тыл к туркам, потратив при этом слишком много времени на преодоление различных естественных препятствий: оврагов, лесных чащоб, холмов.

Эскадрон двигался, приняв все меры предосторожности, чтобы кирасир раньше времени не обнаружил противник, и свалился на турецкий обоз, словно снег на голову. Разделившись на две части, кирасиры, скача стремя в стремя, по команде командира дали несколько залпов из седельных пистолетов по ошарашенным их неожиданным появлением туркам, а затем, с лязгом выхватив из ножен страшные рейтарские шпаги, принялись нещадно рубить всех попавшихся им на пути. Набрасываясь на обоз, они не подозревали, что здесь находится ещё один резервный полк татарской конницы и несколько сот башибузуков. Татары, зная, что где-то впереди уже идёт ожесточённый бой, решили, что на них обрушились войска фон Иктара и отряд Коллато, и немедленно бросились наутёк, в панике увлекая за собой и часть турок. Обозники из числа валахов, болгар и греков, побросав всё воинское имущество, тоже сломя голову понеслись к спасительной лесной чаще, надеясь там укрыться, что только усилило хаос. Турки же, многие из которых даже не успели вскочить на коней, хотя и оказали беспорядочное сопротивление, дрогнули и заметались в растерянности. Их тут же принялись нещадно рубить палашами и рейтарскими шпагами тяжеловооружённые кирасиры. Организовать достойный отпор противник так и не смог, кирасиры боролись лишь с небольшими очагами сопротивления.

Валленштейн первым швырнул зажжённый смоляной факел на один из фургонов, доверху груженных порохом. Когда загремели взрывы и в воздух взлетели обломки повозок и куски тел людей и животных, турки прекратили сопротивление и пустились наутёк, спасая свою жизнь. В это самое время в бой были введены свежие резервы, и гетман Корецкий — хотя и с опозданием — дал возможность своим воинам отступить под прикрытие пехоты. Те потеряли почти добрую треть личного состава, но знамёна свои сохранили. Гордые шляхтичи быстро отошли под защиту казачьих пищалей и пушек, разделившись, обогнули двумя быстро текущими потоками лагерь казаков и отошли на запасные позиции для перегруппировки.

Увидев поспешное отступление гусар, Селим-паша ухмыльнулся в длинную бороду и бросил в бой свои последние конные резервы, у него остались лишь полк лёгкой татарской конницы и несколько сотен башибузуков при обозе.

Турецкая конница лихо атаковала казачий лагерь, но тут же отхлынула под градом пуль и картечи, на смену ей пришла многочисленная пехота, основной ударной силой которой были янычары. Дело принимало для казаков и ляхов серьёзный оборот: турки атаковали их с бешеной яростью. Янычары, не считаясь с потерями, дошли почти до земляных укреплений, сооружённых перед возами и фургонами. Казаки открыли шквальный огонь, в упор расстреливая атакующих турок. И всё же силы были слишком неравные. За оцеплением из возов, куда уже проникли янычары, завязалась отчаянная рукопашная схватка, когда в тылу атакующих турок, там, где находился обоз, прогремели первые страшные взрывы; и рыжие вспышки огня, летящие в воздухе обломки повозок и части тел — всё это произвело на турок жуткое впечатление, они поняли: немцы и венгры в тылу, они взяты в мешок! Эти слухи мгновенно распространились по всему полю боя и сначала привели к растерянности, а затем к страшной панике и быстрому отступлению, перешедшему в бегство. Когда гусары гетмана Корецкого, полки Конашевича-Сагайдачного, а также отряды кавалерии Иктара и Коллато, преодолевших свою нерешительность, бросились в погоню, нещадно с самозабвенной отвагой вырубая улепетывающих турок, всё было кончено. Однако большая часть казаков по приказу полковника Конашевича-Сагайдачного осталась на всякий случай в лагере и при обозе. Поэтому неудивительно, что все лавры победителей себе присвоили ляхи и частично венгры. Даже подвиг Валленштейна, который почти без потерь уничтожил обоз турок, чем и переломил сложившуюся на поле боя ситуацию в пользу христиан, ляхи восприняли со свойственным высокомерием: дескать, взорвать фургоны с порохом и принудить трусливых башибузуков к позорному бегству — это пустяк и дело случая, а истинный рыцарский подвиг — воинская доблесть, проявленная только на поле боя во время схватки с противником лицом к лицу. Ляхи были всерьёз убеждены, что выиграли битву собственными силами при незначительной помощи казаков и немецких рейтар. Лавры победы у гетмана Корецкого ожесточённо оспаривали граф фон Иктар и граф фон Коллато, искренне убеждённые в своём решающем вкладе в викторию.

— Польское войско воевало и побеждало, а казаки, немцы и венгры помогали, — с гордым видом подвёл итог битве под Гунедоарой гетман Корецкий.

Полковник Конашевич-Сагайдачный при этих словах магната[89] лишь усмехнулся и обменялся с Валленштейном многозначительными взглядами.

Вскоре после подхода основных сил христиан во главе с оберштатгальтером Венгрии, эрцгерцогом Маттиасом, слава о беспримерной доблести польских гусар гетмана Корецкого, а также кавалеристов Иктара и Коллато прогремела почти по всей Европе, достигнув не только Варшавы и Вены, но и Стокгольма, Мадрида, Парижа и даже Москвы. Однако, несмотря на эти военные успехи христианской коалиции, дальше боевые действия пошли с переменным успехом. Одержать решительную победу ни одна из воюющих сторон не смогла. Император Рудольф II и его союзники вынуждены были заключить с турецким султаном мир, который был подписан в Житва-Торок 11 ноября 1606 года, согласно которому вся юго-восточная часть Венгрии (более двух третей) осталась под турецким игом. Первое серьёзное поражение турки понесут только в 1621 году под Хотином[90]. В январе этого года, когда казачьи войска под командованием гетмана Конашевича-Сагайдачного разгромят почти трёхсоттысячную армию турок и татар, решится судьба всего христианского мира. Спустя 50 лет — в 1673 году — там же, под Хотином, польские гусары Яна Собесского[91], столкнувшись с объединённой армией турок и татар, наголову её разгромят. А затем, уже будучи королём Польши, этот отважный рыцарь нанесёт сокрушительное поражение туркам под Веной в 1683 году и окончательно остановит османскую экспансию.

Гетман Корецкий после того как эрцгерцог Маттиас выложил ему почти полмиллиона гульденов и выплаты причитающегося жалованья своим солдатам и офицерам, а также казакам, решил возвращаться в Речь Посполиту. Многие шляхтичи и особенно казаки, жадные до военной добычи, были недовольны выпавшей на их долю суммой. Больше всего роптал эскадрон хорунжего Пржиемского, к нему тотчас присоединилась часть казаков. Полковник Конашевич-Сагайдачный быстро и решительно подавил недовольство своих сечевых побратимов, гораздо сложнее обстояло дело в войске гетмана Корецкого. Шляхтичи и слышать не хотели о возвращении в Речь Посполиту без богатой добычи и, пользуясь своими привилегиями, вступили в такой ожесточённый спор с самим гетманом, что тот пришёл в отчаяние. Убедившись, что с турками не сладить из-за огромного их численного превосходства, ляхи решили попытать счастья на землях вассальных княжеств Порты, а именно в Мунтении и Молдове. Как ни пытался образумить их гетман Корецкий, всё было напрасно. Более того, взбунтовавшаяся часть ляхов, выбрав своим полковником хорунжего Пржиемского, громогласно заявила, что при возвращении в Речь Посполиту они пойдут не по утверждённому в договоре с молдавским господарем пути, а южнее, чтобы при случае добыть саблей не только славу, но и богатые военные трофеи. Многие шляхтичи надеялись встретить и ограбить на дорогах Молдавского княжества сборщиков дани, предназначенной для Порты, объясняя свою алчность благородной местью за убийство польских пленных в Кузминском лесу, бывшее более ста лет назад.

Тяжеловооружённые польские гусары и наёмные немецкие рейтары получили самое высокое жалование и поэтому далеко не все из них изъявили желание последовать примеру бунтарей и уклониться от утверждённого маршрута, однако неожиданно к сводному отряду ляхов под командованием Пржиемского примкнул Валленштейн с десятком рейтар. Эрцгерцог не стал его отговаривать, рассудив, что война с турками закончилась и солдаты, оставшиеся не у дел, имеют полное право искать себе новую службу.

Барон фон Илов тоже был не прочь пополнить свою мошну и с восторгом принял предложение Валленштейна присоединиться к нему. Истинных мотивов авантюрного поступка рыцаря никто не знал, а он, несмотря на предупреждение Флории-Розанды, в душе лелеял мечту о встрече с ней.

Поначалу всё войско, возвращавшееся в родные земли, держалось вместе, но за Сиретом гетман Корецкий повернул на север в сторону Заставны, а полковник Конашевич-Сагайдачный внезапно свернул в сторону Валя-Кузмин и через Кузминский лес быстро двинулся в Чагор, намереваясь обойти Черн южнее и дальше, минуя Хотин, на Подолье, идти в родные украинские земли. Причина столь странного и рискованного манёвра осталась загадкой даже для казачьих старшин, впрочем, сотник Мак случайно видел, как полковник на развилке дорог Сирета что-то оживлённо обсуждал с фон Валленштейном, который почему-то отправил фургон Ингрид Бьернсон к казачьему обозу. Чего они обсуждали, никто не знал, но именно после разговора с Валленштейном полковник резко изменил маршрут и вместо того, чтобы двигаться в сторону Заставны, повёл полки в сторону Подолья. После этого Валленштейн и барон фон Илов примкнули к отряду хорунжего Пржиемского, который собирался в поисках сборщиков султанской дани порыскать между Сиретом и Тарашанами.

Именно в это время им навстречу попался оборванный, измождённый старик, тяжело опирающийся на клюку. Он уныло брёл по дороге, сутулясь и придерживая дрожащей посиневшей от холодного сырого осеннего ветра рукой суму, вместо подаяния наполненную ветром. Он долго кланялся, благодаря за несколько мелких монет, которые ему швырнули под ноги, затем, кряхтя подняв их с мёрзлой земли, смотрел вслед гарцующим польским шляхтичам до тех пор, пока всё войско не скрылось за поворотом лесной дороги.

Несчастье случилось после того, как войско остановилось на ночной привал в Кузминскому лесу. На огромной поляне у красивой дубовой дубравы, где был устроен привал, вскоре запылали костры, появились палатки для офицеров — к неудовольствию Валленштейна были даже рассёдланы кони — и запахло аппетитным душком от котлов, в которых готовился ужин, кое-где были вскрыты бочонки с пивом и откупорены бутылки с вином. Не прошло и часа, как в лагере уже раздавались громкие песни, весёлые крики, ругань и даже звон сабель, которыми подвыпившие шляхтичи принялись усердно размахивать, хвастая своими подвигами на поле брани под Гунедоарой. После полуночи шум в лагере немного затих, но шляхтичи всё никак не могли угомониться и продолжали бражничать. В попойке приняли участие даже караульные. Только немецкие рейтары вели себя настороженно, стараясь быть умеренными в еде и выпивке. Они спали по очереди, не надеясь на выставленный хорунжим Пржиемским караул, который, судя по всему, уже не в состоянии был выполнять свои обязанности. Далеко за полночь, когда многие ляхи упились до скотского состояния, а бодрствующие немецкие рейтары время от времени клевали носами, на поляну внезапно со всех сторон почти бесшумно — словно призраки — скользнули какие-то тени и мигом набросились на дрыхнущих после обильного возлияния беспечных ляхов.

Валленштейн дремал, прислонившись спиной к вековому дубу и первым вскочил на ноги. Он даже успел затрубить в свой боевой рог на груди.

Тотчас в лагере поднялась тревога. Сопротивление нападавшим оказали только рейтары, но их было слишком мало. Ляхи спросонья ничего не могли понять и только глупо хлопали глазами, осоловелыми после обильного возлияния, пока их валили на землю, крепко скручивали ремнями и верёвками и волокли на середину поляны. Валленштейн с рейтарами сражались с яростью обречённых, пытаясь пробиться к своим лошадям. Удары клинков сыпались со всех сторон. К зажжённым на поляне факелам прибавились многочисленные огни, замигавшие в лесу.

— Проклятье! Их тут целое войско! Похоже, мы попали в засаду! Разрази меня гром, на этот раз мы здорово влипли! — крикнул Валленштейн барону фон Илову, мастерским ударом разя слишком близко подобравшегося к нему врага.

— Эй, Валленштейн, сдавайся! — услышал он голос спэтара Урсула. — Сдавайся, глупый шваб, или мы вас всех, как куропаток, перестреляем.

В ответ Валленштейн только грязно выругался, вдруг поняв, что оказался в безвыходной ситуации, но продолжая неистово орудовать шпагой.

Внезапно наступила кромешная тьма, и в следующее мгновенье, пока глаза ещё не привыкли к темноте, в воздухе что-то прошелестело, и Валленштейн почувствовал, как на него свалилась крепкая сеть. Он попытался кинжалом перерезать её густые мелкие ячейки, но тут же был повален на землю ловкими сильными руками и в одно мгновенье крепко связан. Снова загорелись многочисленные факелы, и Валленштейн увидел, что та же незавидная участь постигла и его рейтар. Все они остались живы после этой ночной стычки и успели нанести существенный урон людям спэтара.

— Почему вы нарушили договор? Кто позволил вам возвращаться в Речь Посполиту по этой дороге, проклятые германские и польские свиньи? — раздался другой знакомый голос, и к повергнутому на землю Валленштейну подошёл Лупул. Ударом сапога он пнул лежащего навзничь рыцаря под рёбра. — Хотели поживиться, грабя моих подданных? А, может, собирались ограбить ещё и сборщиков податей? Тогда я вам не завидую. Утром вы все получите по заслугам! — орал княжич, продолжая бить Валленштейна. — Тащите вожака этой банды недомерков и мародёров! — крикнул он, не помня себя от ярости.

Связанного ремнями хорунжего Пржиемского швырнули под ноги Лупулу и тот, поставив свой белый сафьяновый сапог шляхтичу на грудь, злобно улыбнулся, обнажив зубы, которые в этот момент напомнили оскаленные клыки вампира.

— И пан Пржиемский тут? — искренне обрадовался Лупул. — Пан хорунжий, по-видимому, решил поправить свои денежные дела за счёт грабежа чужих владений, забыв, что грабёж — дурное ремесло и рыцарю не к лицу. Впрочем, пан хорунжий, как и его тевтонский сообщник, теперь не рыцари, но подлые рабы! Быдло! Не успеют пропеть третьи петухи, вам, как рабочему скоту, на шею наденут ярмо и заставят распахивать землю, которую вы собирались ограбить. Вы оросите её не только своим потом, но и своей чёрной кровью! Вспашете и заборонуете по всем правилам вырубку в дубраве, она рядом с этой поляной, превратите её в самое настоящее поле, годное для сева. Тот, кто станет спотыкаться или падать под ударами кнута в упряжке, немедленно будет зарыт в землю по самую шею, и по нему пройдутся плугом и бороной! Вот такое вас ждёт наказание, подлые негодяи и воры!

— Твоё величество! — раздался озабоченный голос спэтара Урсула. — А что делать с теми негодяями, кто откажется тянуть плуги и бороны?

— Сажать на колья, — был короткий ответ.

Не успело взойти солнце, как, разбив пленников на десятки, их впрягли в плуги с тяжёлыми коваными лемехами и в массивные, окованные железом дубовые бороны и заставили вспахивать и бороновать огромную, покрытую пнями вырубку недалеко от поляны, где они ночью попали в плен. Поросшую густой, но уже пожухлой, осенней травой и мелким кустарником, землю удавалось с горем пополам проходить плугом, сущий ад начинался там, где плуги упирались в корневища деревьев и где свежие крепкие пни преграждали путь. Несчастные пленники напрягали силы так, что трещали связки и жилы, и, как могли, рвались вперёд под ударами кнутов, сыпавшимися, словно град. Некоторые шляхтичи сразу отказались от этой адской работы и вскоре уже корчились на свежевыструганных кольях, врытых в землю тут же, на краю поляны. Другие, получив порцию ударов кнута, падали, и их тут же выдёргивали из упряжки и вскоре только головы несчастных торчали из земли над полем, раздавались дикие крики, вопли, мольбы о пощаде и проклятия, которые обрывались, когда острый блестящий лемех плуга одним махом срезал головы пленников. Вскоре большая часть вырубки превратилась в месиво из пропитанной кровью земли.

Валленштейн отказался тянуть плуг, не желая быть орудием убийства своих товарищей по несчастью. Его и остальных рейтар, проявивших с ним солидарность, сразу же выпрягли из плуга, чтобы посадить на колья.

— Нет, — сказал Лупул. — Этих на колья сажать нельзя.

— Но, твоё величество... — возразил было спэтар Урсул.

— Они не воры, — оборвал его Лупул и, подойдя к Валленштейну вплотную, вкрадчивым голосом спросил: — Ты же не вор, не так ли? Ты просто искатель приключений, охотник за подвигами? Или, быть может, обыкновенный шпион? Ведь бритый поп, который здесь околачивался, больше шпион, чем дипломат, и вынюхивал то, что ему не следовало бы знать, стремился любой ценой очернить господаря в глазах султана, что почти ему удалось. А ты этому змею в рясе помогал! И вот, ты снова здесь! Любопытно, с какой целью?

Валленштейн с удивлением взглянул в лицо княжича:

— Я не понимаю тебя, твоё величество.

— Скоро поймёшь, — пообещал Лупул. — Ты знаешь, как мы поступаем со шпионами? Мы живьём сжигаем их на костре! Причём по-особому. — И, резко повернувшись к трясущемуся от нетерпения спэтару, велел: — После раскорчёвки всех уцелевших ляхов зарыть по самые шеи на поляне! А этих упрямых тевтонов, — он кивнул в сторону рейтар, — закопать на краю поляны, подальше от остальных. К утру подготовьте побольше хвороста, можно и солому, завтра утром и начнём.

Спэтар в ответ с радостной улыбкой лишь молча поклонился, прекрасно поняв Лупула.

— До утра у тебя есть время хорошенько подумать и во всём признаться, — снова обратился к Валленштейну княжич. — Тогда у тебя появится надежда сохранить свою никчёмную жизнь. Я тебя просто продам туркам в рабство.

— Мне не в чем признаваться, — покачал головой тот.

— Это твоё дело, но смотри, завтра будет поздно, — уже без всякого гнева сказал Лупул и, уже покидая вырубку в дубраве, приказал спэтару: — Продолжайте работу до самого заката, до вечера чтобы здесь ни одного пня не осталось, а к утру чтобы все ляхи были зарыты в землю!

Едва солнце зашло за горизонт, как спэтар Урсул велел заканчивать работу, по его словам, «наступило время заслуженного отдыха». Все пни были выкорчеваны, почти треть пленных погибла под копытами коней и лемехами плугов.

— Завтра нас ждёт весёленький денёк, — ухмыльнулся спэтар, когда его вояки стали старательно утрамбовывать грунт вокруг торчащих из земли голов. — Это тебе не шпагой махать, — продолжал Урсул, присев на корточки у головы Валленштейна, — завтра вы все, проклятые швабы, узнаете на собственной шкуре, как расправляемся со шпионами! Ха! Ха! Ха! — И Урсул погладил огромной ручищей слипшиеся от пота и крови волосы на голове рыцаря, с хохотом поднялся и добавил: — Но я могу убить тебя быстро, если ты облобызаешь мои сапоги, слижешь с них дёготь так, чтобы носки сапог порыжели. Представь, что это туфли вашего Римского Папы! — С этими словами развеселившийся спэтар сунул носок своего огромного сапога под нос Валленштейну.

— Ты, раб султана, шут господаря и дурень у Господа Бога, можешь убить меня, но только не в честном бою. Поэтому я не хочу с тобой даже разговаривать, — сказал рыцарь.

Спэтар от досады поперхнулся своим хохотом, закашлялся, в сердцах огрел беззащитного плетью по голове и удалился, бормоча угрозы и проклятия. Вслед ему раздался громкий смех рейтар.

В полночь, когда серп молодого месяца время от времени скрывался за редкими, плывущими с северо-запада рваными облаками, внезапно кто-то осторожно провёл по затылку Валленштейна и шепнул ему на ухо на русском наречии, чрезвычайно похожем на чешский язык:

— Ваша милость, не подавайте виду, это я, Тома Кинэ. Я хочу помочь вам бежать.

Валленштейн слегка пошевелил головой и тихо, стараясь соблюдать максимальную осторожность, ответил:

— Где-то южнее Черна, скорее всего уже за Чагором, находятся сейчас казаки полковника Конашевича-Сагайдачного. Немедленно сообщи ему обо всём, что здесь произошло. Скажи ему, что утром для нас наступит последний день. Вот и всё.

— Я всё сделаю, что вы только прикажете, ваша милость. Я в долгу перед вами, — пообещал Тома Кинэ. — Жаль, что вы не хотите бежать в одиночку. Боюсь, что казаки до рассвета не успеют, постараюсь как можно быстрее до них добраться. Капитан опришков Николай Сафрюк мне поможет, я теперь в его шайке.

— Кстати, как ты обо всём узнал и сюда добрался? — прошептал пересохшими губами Валленштейн.

Превратился в волка — и будь здоров. Ведь я — оборотень, — серьёзно ответил бывший вожак гайдуков.

Утром, едва взошло солнце, перед воспалённым взором Валленштейна предстала высокая сутулая фигура смуглого горбоносого человека в простой крестьянской одежде. Апрод Курджос опустился перед рыцарем на корточки и тихо пропел:

Затем, помолчав, спросил, доставая фляжку из торбы, перекинутой через плечо:

— Тебя, наверное, после вчерашней тяжёлой работы мучает жажда? В глотке наверняка пересохло? Тогда выпей со мной. Я тебя угощаю этим замечательным винцом.

На, бери фляжку. Не хочешь? Странно! — искренне удивился апрод Курджос и снова запел:

После весёлой песенки апрод тонкой струёй вина, играющей на солнце всеми оттенками рубина, пропитал землю перед самым носом Валленштейна и затем, сделав изрядный глоток из фляжки, громко причмокнул губами и ухмыльнулся, обнажая гнилые зубы. За этим приятным занятием его застал спэтар Урсул и одобрительно заметил:

— Скоро будет очень жарко, поэтому надо впрок утолить жажду. Не так ли, доблестный рыцарь? Что мы можем для тебя сделать? Говори, не стесняйся!

— Не мешайте любоваться восходом солнца, — ответил Валленштейн.

— Тебе, наверное, холодно и мало света? — засмеялся спэтар. — Ничего, это не надолго. Скоро будешь греться до конца своей короткой жизни. Ха! Ха! Ха!

— В этом мире для тебя больше солнечного света нет! — взвизгнул апрод, на которого хладнокровие и спокойствие Валленштейна подействовали, словно красная тряпка на быка. — Проклятый шваб, думаешь, я не знаю о твоих похождениях в Сучаве?..

Договорить апрод не успел. Верхом подскакал заспанный Лупул, мрачным взглядом окинул открывшуюся перед ним картину, тут же плетью огрев апрода по спине, велел:

— Убирайся, болван! — и затем обратился к Валленштейну: — Последний раз спрашиваю, с какой целью ты вернулся в Молдову?

— Это моё дело, — прохрипел Валленштейн, еле ворочая пересохшим языком.

— Ну, что же, ты сам этого хотел! — воскликнул княжич и, обратившись к изнывающему от нетерпения спэтару, не скрывая досады, сказал: — Я сейчас уезжаю в Сучаву, поэтому ты лично отвечаешь за всё, что здесь произойдёт. Кончай с ними всеми! Но для начала пройдись плугом по ляхам, а когда всё поле будет как следует «вспахано», забросай этих упрямых тевтонов хворостом и подожги! Зрелище будет потешным! Жаль, что у меня нет времени полюбоваться! — С этими словами Лупул огрел плетью своего недовольно всхрапнувшего великолепного аргамака, выругался самыми грязными словами и умчался прочь.

Спэтар с глубоким поклоном проводил Лупула взглядом, радостно улыбнувшись в чёрную, блестящую бороду, рявкнул своим воякам:

— Готовь плуги, бездельники! Запрягай лошадей, да побыстрее! Пора приступать к осенней пахоте! Ха! Ха! Ха!

Дальше начался сущий ад. Холодный осенний воздух сотрясали такие крики, вопли и стоны, что лошади, запряжённые в плуги, шарахались из стороны в сторону, не слушая ругани и окриков «пахарей», которые с трудом удерживали в руках чепиги. Чтобы успеть выполнить приказ Лупула, в работе приняли участие даже офицеры, включая и самого спэтара. Он, сбросив с себя дорогую соболью шубу, сам, только ради собственного удовольствия, взялся за чепиги. Пахали в так называемый склад — от краёв поля к середине. «Пахари» со смехом состязались между собой, стремясь опередить друг друга и выйти на середину «поля», где были зарыты самые знатные шляхтичи.

Вероятно, ещё никогда и нигде в целом мире так сильно и обильно не удобряли человеческой кровью землю, как в этой дубовой дубраве на окраине Кузминского леса. Даже сам Стефан Великий не додумался до подобной казни. Такое было под силу разве что Тамерлану[94] или библейскому царю Давиду[95].

Начало смеркаться, когда почти всё было кончено, и только в самой середине кровавого поля осталась узкая полоска уцелевших голов. После того, как плуги и тяжёлые бороны пройдутся по этой полосе с торчащими из земли головами с широко разинутыми в отчаянном крике, чёрными провалами ртов и с от смертельного ужаса вылезшими из орбит глазами, тогда примутся и за немецких рейтар. Последних ожидала ещё более страшная участь: их живьём поджарят в костре, в пламени окажутся только их головы, а тело, зарытое в холодную землю, будет надёжно защищено от огненного вихря. До такой жуткой и мучительной казни вряд ли додумался бы самый свирепый варвар.

У Валленштейна от ужаса шевелились волосы на голове, он понял, что пришёл его конец. Солнце уже закатилось за холм, покрытый почерневшим от листопада лесом, а помощи, обещанной Томой Кинэ, всё ещё не было. «Впрочем, стоит ли верить гайдуку? Лесной вор — он и есть лесной вор», — решил Валленштейн, и им овладело какое-то тупое безразличие.

Спэтар Урсул, сумевший опередить остальных «пахарей», готовился пройтись плугом по оставшимся ляшским головам, в числе которых был и хорунжий Пржиемский, у которого от ужаса начал мутиться разум, он хохотал во всю глотку, выкрикивал в адрес палачей проклятия и угрозы. В это время между деревьями замелькали какие-то неясные тени, послышались сдавленные стоны зарезанных часовых и караульных. И всё же кто-то из них успел поднять тревогу. Впрочем, казаки-пластуны сотника Мака своё дело знали, и никто из караула не уцелел. В бой вступила казачья сотня, подкравшаяся к самой поляне, а затем налетела конница под командованием Конашевича-Сагайдачного. Он с полком лихих рубак появился в самый разгар боя и, хотя нападение казаков было внезапным и хорошо подготовленным, сам Лупул был уже далеко на пути в Сучаву, а спэтар Урсул, не растерявшись, сумел организовать отступление в сторону Тарашан, которое, впрочем, больше походило на паническое бегство. В Тарашанах он попытался остановить казаков, став у села лагерем, ему удалось продержаться до рассвета, но, когда он увидел развёрнутые казачьи сотни, которые с пиками наперевес неслись на его лагерь, и всадника-исполина, ведущего в атаку этих казаков, спэтар Урсул сообразил, что лучше всего оставить поле боя за противником, бросив на произвол судьбы и собственную пехоту, и воинское имущество. Казаки долго преследовали противника, нещадно рубили саблями, но спэтару Урсулу с частью конницы удалось ускользнуть, бесследно исчез и апрод Курджос.

Несмотря на дикую боль во всех суставах и мышцах, на невыносимое жжение в многочисленных ранах, оставленных кнутом, Валленштейн опорожнил почти полфляжки крепкой казачьей водки, настоянной на калгане, и, закусив луком, велел рейтарам найти шпиона во что бы то ни стало, но проклятый апрод исчез, словно провалился в преисподнюю. Победителям достался не только весь обоз молдаван с изрядным запасом продовольствия, пороха, свинца, фуража и прочего воинского имущества, но и вся артиллерия, состоящая из двух турецких пушчонок, а также брошенное в панике личное оружие и снаряжение. Войсковую казну, судя по всему, спэтару удалось спасти.

— Нам следует немедленно уходить в пределы Речи Посполитой, господарь нас никогда не простит, — заметил полковник Конашевич-Сагайдачный, критическим взглядом окидывая фигуру Валленштейна. Несмотря на то, что он уже успел достать из маркитантского фургона свою запасную одежду и переодеться, всё же теперь мало напоминал того блестящего рыцаря и аристократа с древней родословной, каким его впервые увидел полковник.

Валленштейн за свою короткую бурную жизнь не получал увечий, пока ему всё благополучно сходило с рук, однако бесконечно так долго не могло продолжаться, и он это прекрасно понимал, поклявшись, что больше не будет испытывать Судьбу. Его рейтары, чудом выжившие, валяясь под овчинными тулупами на казачьих возах, метались в горячечном бреду. Та же участь постигла и большинство уцелевших ляхов, за исключением хорунжего Пржиемского. Он, казалось, был сделан из железа и уже красовался в седле, орал какую-то несусветную чушь, подбивал всех идти походом на Сучаву, а затем на сам Константинополь, сыпал страшными проклятиями в адрес господаря и грязно ругался, грозясь разорить столицу Молдавского княжества и под корень вырезать всё «подлое отродье Арона-Воеводы». По приказу Конашевича-Сагайдачного его сняли с коня, насильно влили в глотку почти целую фляжку горилки, затем связали и бережно уложили на воз, прикрыв овчинным тулупом, после чего неистовый лях, наконец, угомонился.

Полковник на этот раз повёл своё войско в сторону Заставны, решив как можно скорее оставить эти проклятые места, где молдавскими господарями было совершено кровавое злодеяние, память о котором навеки осталась в старинных преданиях, а страшное место недалеко от Тарашан было прозвано Красной Дубравой[96].

Валленштейн, оседлав верного Шпатца, которого, к счастью, казаки сумели отбить у молдаван, скакал впереди колонны, рядом с Конашевичем-Сагайдачным. Едва они отъехали миль пять от проклятого места, как навстречу им попался одинокий сгорбленный старик с длинными седыми лохмами грязных, сальных волос, выбивающимися из-под старой качулы, и с клочковатой, неряшливой бородой, развевающейся на пронизывающем до костей холодном ветру. Он долго униженно кланялся проезжавшим мимо казакам, клянча гнусавым голосом милостыню и показывая многочисленные прорехи на своей одежде, сквозь которые просвечивалось жёлтое костлявое тело, что-то бормотал на русском и валашском языках. Кто-то из сердобольных казаков бросил ему несколько медяков, и старик, склонившись в глубоком поклоне, со снятой шапкой в трясущейся руке стоял у обочины, благодаря благодетелей до тех пор, пока его не миновала вся колонна всадников и весь обоз.

Повозка Ингрид замыкала обоз, и едва она поравнялась с нищим стариком, как тот, дрожа от лютой стужи всем своим тощим телом, заголосил гнусавым голосом:

— Подайте хотя бы кусок чёрствого хлеба! Подайте Христа ради! Подайте, иначе я сейчас упаду и больше не поднимусь!

Сердобольная шведка достала из-за пояса монету и бросила ему в протянутую шапку.

— И хлеба! Хлеба, я не ел уже два дня! Хлеба... хлеба... Ох, я, кажется, умираю! — С этими словами старик зашатался и со стоном свалился на обочину дороги.

Ингрид не смогла безучастно наблюдать за мучениями несчастного старика и натянула вожжи. Она легко соскочила с передка фургона и, подбежав к распростёртому на земле телу, приподняла его.

— Давай я тебе помогу, усажу в свой фургон и довезу до ближайшей корчмы, где ты сможешь согреться, поесть и отдохнуть. Вот тебе на это целый талер.

— Спасибо, внученька. Дай Бог тебе здоровья, — стучал зубами старик, пока Ингрид бережно вела к фургону.

Усадив его рядом с дремавшими рейтарами, которые после перенесённых мучений дремали, накрытые тулупами, и даже не заметили нового соседа, Ингрид, дав ему выпить несколько глотков водки из своей походной фляжки, сунув в дрожащую руку краюху хлеба, ломтик сала и луковицу, поспешила взяться за вожжи.

Оглянувшись и отодвинув полог, она увидела, как старик продолжает жадно уминать хлеб и сало. «Если так лопает, значит, не больной и выживет, — решила про себя Ингрид. — На вид он ещё довольно крепкий старичок, только слишком тощий». Она была довольная, что спасла несчастного старика, что, безусловно, зачтётся ей на том свете, как это обещают христианские попы. Однако её не покидало какое-то тревожное чувство, причину которого она не могла объяснить.

Старик почти полчаса лежал неподвижно, внимательно следя из-под опущенных век за маркитанткой. Наконец, убедившись, что она больше не проявляет интереса к его особе, осторожно приподнял голову и, беглым взглядом окинув внутреннее убранство фургона, увидел напротив себя то, что ему и было нужно: клетку с голубями дочери господаря. У одного из голубей на лапке он заметил красную нить, а у другого — чёрную. Старик ухмыльнулся и внезапно легко для своего почтенного возраста поднялся на ноги, пробрался к клетке, не мешкая открыв дверцу, ловко выудил из неё голубей, торопливо спрятав их за пазухой.

— Дедушка, что это ты делаешь? — внезапно раздался голос маркитантки.

— Ничего особенного, внученька, просто эти голуби такие упитанные, такие вкусные на вид, что у меня слюнки потекли, — не докончив фразу, старик, прежде чем Ингрид успела опомниться, внезапно ударил её по голове сорванным с крючка фонарём. Тело девушки скрылось за пологом, её руки выпустили вожжи. От неминуемой смерти её спасло то, что один из рейтар вдруг зашевелился, осоловело уставился на старика, пробормотав по-немецки: «Was ist los? Wer bist du?[97] — тут же получил удар кинжалом в горло, захрипел, дёрнулся несколько раз всем телом и затих. Двум остальным рейтарам старик со знанием дела быстро перерезал глотки. С улыбкой посмотрев на дело рук своих, он осторожно выглянул из фургона наружу, приподняв задний полог, — дорога была пустынной, только вороны клевали свежий навоз, оглашая воздух противным карканьем, — старик, ухмыляясь, выпустил голубя с чёрной меткой на лапке, тихонько свистнул и пробормотал под нос, хихикая:

— Ишь ты, хитрая бестия, — лучших птичек подарила этому долговязому тевтону. Могу поклясться чем угодно, этого голубка он ни за что бы не выпустил. Любопытно, какую весть принесёт эта птичка самой красивой девушке Молдавского княжества? Уж ясно, что не радостную! Вот будет потеха!

С этими словами он ловко выпрыгнул из повозки, не забыв прихватить тулуп, и, воровато оглядевшись, юркнул в лесную чащу, где в надёжном месте у него были спрятаны две добрые лошади со всем необходимым.

В это время Валленштейн вёл беседу с полковником Конашевичем-Сагайдачным, невольно морщился, поскольку тряска в седле отдавалась болью во всём его теле.

— Во владениях молдавского господаря есть где разгуляться, — говорил казачий полковник, — но надо это делать с умом, а не так, как наш бедный хорунжий.

— Поэтому-то вы и избрали такой странный маршрут, когда отделились от войска гетмана? — спросил Валленштейн.

— Ляхи вообще предпочитают воевать за честь, — полковник лукаво усмехнулся, — а мы, казаки, — за деньги. Как говорит мой сотник Иван Мак: «Кому чего не хватает, тот за то и воюет». На самом деле мне необходимо было избавиться от опеки гетмана, и я сделал вид, что севернее Хотина ухожу на Подолье и дальше в родную Сечь. Эх, как я по ней соскучился! Однако казаки не привыкли порожняком возвращаться из походов, да и с молдавскими господарями у нас старые счёты.

— Но ведь между польским королём и молдавским господарем заключён мирный договор! — ужаснулся Валленштейн.

— Король Сигизмунд III умудрился заключить мирные договора и с крымским ханом, и с турецким султанов, — цинично усмехнулся полковник. — Так что же теперь нам отказаться от походов к Чёрному морю к берегам Порты или оставить в покое ханов Гиреев[98], которые несмотря на всякие там договоры каждый год устраивают охоту в южных украинах Речи Посполитой? Правда, гетман Конецпольский уже нанял французского инженера Гийома де Боплана, чтобы построить крепость на Кодаке и запереть нам выход в Чёрное море, но это ещё по воде вилами писано — насколько удастся гетману лишить казаков права на законную добычу. До сих пор это никому не удавалось.

— Вы уверены, что у вас достаточно сил для этого?

Ведь с господарем шутки плохи. У него под рукой сильная армия, — справедливо усомнился Валленштейн.

— Всё решает правильная стратегия, — спокойно заявил Конашевич-Сагайдачный, переставая цинично улыбаться. — Если действовать так, как хорунжий Пржиемский, который даже не потрудился выставить посты, то, разумеется, за такую беспечность приходится расплачиваться головой. У нас, казаков, во время похода даже за глоток водки одно наказание — смерть. А сторожевые посты, дозоры и секреты во время ночного отдыха — это святое дело. Я уже не говорю о боевом охранении и дозорах во время движения полков. Кроме того, — продолжал охотно объяснять полковник, — всегда надо уметь собрать силы на нужном участке и нужном направлении на поле боя, нанести сокрушительный удар по слабому месту противника. Нельзя забывать о резерве, ведь часто даже сотня сабель резерва может решить исход большого сражения. Так случилось под Гунедоарой, когда исход битвы с турками решил всего-навсего ваш один эскадрон немецких рейтар. Правда, не последнюю роль сыграли и мои казаки, втянув противника в затяжной бой, они предпочитают добрую пищаль или мушкет любому другому оружию и норовят уничтожить врага на расстоянии, используя хорошо укреплённые позиции.

Валленштейн с нескрываемым интересом слушал опытного, побывавшего во многих переделках казака.

— Если бы тогда фон Иктар и фон Коллато, вместо того чтобы наблюдать за сражением со стороны и ждать его исхода, — продолжал полковник, — использовали бы свои немалые силы для внезапного нанесения удара, то, пожалуй, даже сам Селим-паша вряд ли бы уцелел. Турок уже бы ничего не спасло, и, кто знает, какой был бы исход всей военной кампании и какой договор подписали бы в Житва-Торок? Но, увы! Нерешительность неизбежно приводит к поражению не только в отдельном сражении, но и во всей военной кампании, а сверхосторожность, которая граничит с трусостью, чревата трагическими последствиями. Русские князья, венгерские и немецкие короли, столкнувшись с восточными варварами, потеряли не только короны, но и жизни. Тогда, четыреста лет назад, только чешский король Вацлав[99] сумел показать этим неумытым завоевателям, где раки зимуют, дав им правильное сражение.

Рыцарь был польщён тем, что земляк первым из христианских правителей нанёс сокрушительное поражение грязным узкоглазым воинственным варварам из далёких степей, и с удовольствием бы продолжил этот увлекательный и поучительный разговор, но боль во всём теле не давала ему покоя, от неё уже начинал мутиться разум.

— Я думаю, вам всё-таки стоит хоть немного отдохнуть, — настойчиво сказал полковник, заметив состояние своего собеседника.

— Пожалуй, вы правы, господин полковник, я действительно должен немного отдохнуть, — согласился Валленштейн и в этот момент случайно поднял глаза к небу, заметил бело-коричневого голубя, который, сделав небольшой круг над колонной, резко по прямой линии устремился на юго-запад. Страшная догадка мелькнула у Валленштейна, и он тотчас поскакал в хвост колонны.

— Заснули там, что ли? — выругался он, увидев, что фургон сильно отстал, девушки нет на козлах, но подъехав ближе, увидел свисающее вниз головой с передка фургона тело маркитантки, голова которой была в крови. Он быстро спешился, заглянув внутрь фургона, невольно ахнул — перед ним открылось жуткое зрелище, и голубей, как он и предполагал, в клетке не было.

Девушку он привёл в себя при помощи содержимого своей походной фляжки, влив ей в оскаленный рот изрядный глоток крепкого вина и перевязав рану на голове.

— Где старик? — сразу догадавшись, кто стал виновником трагедии, вскричал Валленштейн, схватив маркитантку железными пальцами за хрупкие плечи, лишь та немного пришла в себя.

Она уставилась на него, явно не соображая, что с ней происходит и ничего не помня.

— Где этот мерзавец, где старик, куда девались голуби? — настойчиво спросил он, ещё сильнее сжимая плечи девушки.

Ингрид вскрикнула от боли, взор её прояснился, и она выдохнула из себя:

— Не знаю. Я дала ему немного денег и еды, старик замерзал и умирал от голода. А он отблагодарил меня, разбив мне голову. За что?

— Это он выпустил голубей?

— Он хотел их сожрать. Он такой прожорливый, этот подлый старик... — простонала Ингрид, прижав руки к макушке, едва успела высунуть голову наружу, как её начало тошнить. — Ой, как больно!

— Donner wetter[100], — процедил сквозь зубы Валленштейн. — Это был княжеский апрод, а не старик. Ты не заметила, какого голубя он выпустил?

— Когда я заглянула в фургон, он вертел в руках голубя с чёрной меткой, — ответила Ингрид, внезапно поняв, что случилось непоправимое.

— Я так и предполагал, — с горечью произнёс Валленштейн.

— Голубь... голубь с чёрной меткой улетел, — шептала Ингрид, когда Валленштейн позвал казаков, чтобы те помогли выгрузить из фургона его товарищей, зарезанных подлой рукой. — Проклятый апрод, я не смогла его узнать, он очень хитёр, я должна была догадаться, увидев старика у клетки с голубями, — продолжала бормотать Ингрид пересохшими губами.

Рыцарь позвал барона Илова и остальных, чудом уцелевших в Красной Дубраве рейтар, и велел им неотступно находиться при маркитантском фургоне, править лошадьми и, главное, — тщательно охранять девушку.

«Когда голубь с чёрной меткой прилетит к Флории-Розанде, она умрёт, — со всей ясностью понял Валленштейн. — Мне остаётся только одно!» — Приняв решение, он вскочил на коня и поскакал в голову колонны.

— Вы с ума сошли! — воскликнул, узнав о его решении, Конашевич-Сагайдачный.— Это самоубийство! То, что вы собираетесь предпринять, — это безумие!

— Тем хуже для меня, — хладнокровно ответил Валленштейн. — Но тем не менее я немедленно еду в Сучаву, в гости к господарю, ведь Флория-Розанда в опасности, и только моё появление на Господарском холме может спасти её!

— Вы в этом уверены?

— Как в том, что победа любит заботу, а посмертная слава героя — дороже жизни труса.

— К сожалению, я не могу вам это запретить, да и не хочу. Пожалуй, я и сам бы так поступил, — с грустью в голосе заметил полковник. — Могу вам выделить сотню казаков.

— Увы, это только моё дело. Я поеду один, и сам за всё отвечу перед господарем, я должен пройти этот путь до самого конца, каким бы этот конец ни был, — твёрдо заявил Валленштейн и, тронув шпорами коня, снова отправился к маркитантскому фургону.

Ингрид уже полностью пришла в себя и по виду рыцаря мгновенно сообразила, что тот собирается делать.

— Ваша милость, вам лучше не возвращаться в Сучаву. Вспомните о просьбе Флории-Розанды! — воскликнула Ингрид.

— Если я этого не сделаю, значит, я не достоин рыцарского звания, — холодно заметил Валленштейн, облачаясь в свой самый нарядный камзол.

Вскоре он снова был в седле. Рейтары рвались ехать с ним, но Валленштейн был неумолим. Он, взяв себе на дорогу сотню талеров, оставшиеся свои деньги раздал им, не забыв и про Ингрид, махнул рукой на прощанье и умчался навстречу новым опасностям: на этот раз, судя по всему, — на верную гибель. Дорогу в Сучаву он теперь хорошо знал и уверенно двигался к своей цели.

Бросив короткий взгляд ему вслед, полковник подозвал к себе сотника Мака и шепнул ему несколько слов. Тот кивнул чубатой головой и вскоре, переместившись ближе к арьергарду, поравнялся с пятью сотнями отборных рубак, которых на время похода ему доверил Конашевич-Сагайдачный.

Как Валленштейн не спешил в Сучаву, а голубь с чёрной меткой летел гораздо быстрее и через несколько часов очутился в руках Флории-Розанды. Она увидела, как птица клювом стучит ей в окно. Сердце у княжны замерло. Она сразу узнала одного из своих голубей и, отказываясь верить глазам и надеясь на чудо, распахнула узорчатые створки окна. Голубь тотчас влетел внутрь и сел ей на плечо, нежно воркуя. Она осторожно взяла его в руки и, отвязав от лапки чёрную нитку, долго задумчиво её разглядывала. Что-то подсказывало ей, что не всё так однозначно, в появлении этой птицы со зловещей чёрной меткой кроется какая-то загадка. Она не находила себе места до самого утра следующего дня и лишь на рассвете немного успокоилась, приняв твёрдое и, как полагала, единственно верное решение.

Ближе к полудню во дворе послышался какой-то шум и громкие возгласы. Флория-Розанда выглянула в окно и увидела, как во двор въезжает целая гурьба всадников во главе со спэтаром Урсулом. Вид у них был довольно жалкий, многих вояк украшали окровавленные повязки, всё говорило о том, что их совсем недавно где-то здорово потрепали. Флория-Розанда тут же связала неожиданный прилёт голубя с неприятностями, которые выпали на долю отряда спэтара. Её брат, приехавший накануне днём, опрометью выскочил из своих покоев, чуя недоброе.

Спэтар соскочил с лошади, упал на колени и на четвереньках пополз к одному из фонтанов под окнами галереи, на которой стоял Лупул.

Флория-Розанда поняла, что спэтару и его людям и в самом деле здорово досталось. Она видела, как рядом с братом появился сам господарь, и Урсул, стоя на коленях, рыдая и тряся чёрной окладистой бородой, ему что-то рассказывал, неуклюже жестикулируя огромными руками. Она увидела, как спэтара под мышки схватили пушкари и поволокли в сторону Красной башни, с которой провинившихся сбрасывали в глубокий ров с торчащими острыми кольями или отправляли на поле правосудия, которое вело прямо на острый кол или на виселицу.

После обеда Флория-Розанда заметила во дворе апрода Курджоса, одетого в невообразимые лохмотья и в овчинный тулуп. Апрод показал Лупулу голубя, которого ловко выудил из-за пазухи. Она сразу узнала птицу. «Они убили его, но он успел всё-таки выпустить голубя с чёрной меткой, а птица с красной меткой осталась в клетке, когда убивали моего рыцаря», — решила она, внимательно из окна наблюдая за происходящим внизу. Княжна знала, что произойдёт вскоре и, неплотно прикрыв створки окна, стала спокойно ждать.

Она не ошиблась: в коридоре раздались гулкие тяжёлые и более лёгкие, но по-военному чёткие шаги людей, чувствующих себя хозяевами в этой крепости, дверь с шумом распахнулась, и в покои буквально ворвались её отец и брат. Лупул держал в руках голубя, такие были только у неё, и отец с братом прекрасно знали об этом.

— Где остальные? — спросил княжич прямо с порога.

— В голубятне, в которой теперь хозяйничает апрод, — последовал невозмутимый ответ.

Однако господарь повелительным жестом велел своему отпрыску замолчать.

— Оказывается, моя дочь снюхалась со злейшим врагом Молдовы, а значит, с моим врагом, — произнёс господарь грозным тоном.

— Я никогда не имела никаких дел с врагами твоего величества и не собиралась иметь, — с достоинством ответила Флория-Розанда.

— Враг султана — мой враг, и не для того я по крупицам ежегодно собираю огромную дань Порте, чтобы какой-то проходимец с золотыми шпорами стал мешать мне в этом и тем самым пытался меня лишить престола! — вскипел господарь. — Ведь твой рыцарь служит австрийским Габсбургам, злейшим врагам султана, и сейчас его рейтары вместе с казаками бесчинствуют в моём княжестве, нарушив договор! Хорошо ещё, что большую часть ляхов, этих проклятых недоверков, и подлых тевтонов вместе с гнусным мерзавцем Валленштейном твой доблестный брат захватил в плен и уничтожил в Кузминском лесу. Однако глупый спэтар Урсул упустил казаков, за что завтра же будет держать ответ на поле Правосудия. Правда, этот болван уверяет, что он, якобы, успел всех недоверков казнить, как ему было велено, но это мы обязательно проверим.

Флория-Розанда побледнела, но, взяв себя в руки, спросила:

— Как это было сделано и зачем?

Господарь исподлобья угрюмо посмотрел на дочь и ответил:

— Мой доблестный сын и твой брат, которого ты не стоишь, захватил ляхов и тевтонов в плен. За то что они, нарушив договор, собирались грабить и опустошать мои северные земли, их зарыли по самые шеи в землю и прошлись плугами и боронами по головам. Пленных рейтар вместе с этим проклятым проходимцем Валленштейном, согласно обычаю, как шпионов, сожгли живыми, там же в дубраве. По крайней мере, так уверяет этот болван Урсул, но я ему не очень верю, чувствую, что он темнит и многого не договаривает. Апрод подтвердил, правда, что большинство пленных недоверков всё-таки успели казнить, и они умерли страшной смертью.

— Убивать беззащитных пленников — большой грех, и их кровь падёт на ваши головы, — тихо сказала Флория-Розанда.

Господарь снова угрюмым взглядом смерил её с головы до ног и ответил:

— Это было сделано для блага Молдовы.

Княжич при этих словах усмехнулся и, рассказав о своём подвиге, добавил:

— Надолго теперь ляхи и тевтоны запомнят кровавую дорогу в Молдову. Уверен, что сам султан будет доволен.

Флория-Розанда внимательно слушала рассказ, продолжая перебирать тонкими пальцами чёрную нитку и, полностью овладев собой, глядя вперёд отсутствующим взглядом, задумчиво произнесла:

— Безусловно, вы сказали мне далеко не всё, я это чувствую. Однако, мне ясно одно — рыцарь Валленштейн был лучшим и самым доблестным воином во всём христианском мире и только за это вы его убили. Я уверена, вам не удалось надеть на этого человека ярмо. Валленштейн был настоящим рыцарем, а вы так и остались презренными рабами султана и дрожите за свои шкуры, опасаясь, как бы с султанским фирманом не получить шёлковую удавку. Уж лучше умереть или уйти в Карпаты к гайдукам, чем унижаться перед властелином всех нехристей султаном Османом и лизать языком прах на его сапогах.

При этих словах у господаря глаза налились кровью, а рука невольно схватилась за буздуган. Лупул же, недолго думая, почти наполовину обнажил саблю, подаренную турецким султаном.

Заметив это, Флория-Розанда презрительно усмехнулась и сказала:

— Неужели мой доблестный братец, отважный убийца беззащитных пленников, желает сразиться со мной? Что-то ты не очень ловок был в поединке с настоящим рыцарем! Впрочем, рабу ли браться за клинок? — Она презрительно расхохоталась, глядя, как взбешённый Лупул полностью обнажил было саблю, но затем, взяв себя в руки, бросил её в ножны.

— Если трусливый раб и прихвостень султана подло убил рыцаря, то это ещё не значит, что он перестал быть рабом и трусом, но чем жить трусливым рабом, лучше умереть благородным рыцарем. И я счастлива, что хотя бы короткое время была женой такого рыцаря, — добавила Флория-Розанда и на её нежных щеках появился лёгкий румянец.

— Что-о? — задохнулся от негодования господарь, в то время как Лупул уставился на сестру взглядом, от которого у простого смертного душа ушла бы в пятки.

Однако Флория-Розанда воистину была рождена, чтобы быть императрицей или, по крайней мере, королевой, с улыбкой она подтвердила, вплотную придвинувшись спиной к приоткрытому окну:

— Да, я была женой этому доблестному рыцарю и великому воину, и, если на этом свете нам не суждено было обрести своё счастье, то в раю или в аду — безразлично где, мы теперь соединимся навеки. Прощайте. Пусть ваша смерть тоже придёт вовремя. — С этими словами она, не отводя от брата и отца сверкающих радостью глаз, сделала лёгкое движение назад.

— Не смей! — крикнул Лупул, первым пришедший в себя, но было уже слишком поздно.

Перед растерянными взорами господаря и его отпрыска мелькнули расшитый золотом и жемчугом подол и серебряные подковки маленьких изящных красных сапожков.

Когда, ошеломлённые случившимся, господарь с сыном спустились во двор, собравшаяся толпа бояр и челяди расступилась перед ними. На лицах многих застыл ужас.

Княжна лежала в неловкой позе, лицом вверх и напоминала огромную, упавшую с небесной вышины сказочно-прекрасную птицу со сломанным крылом. Вокруг её головы уже растеклась лужа крови, но бледное лицо было спокойным: тёмно-карие глаза смотрели в серое пасмурное небо, а на красивых всё ещё свежих губах застыла улыбка. Потрясённый случившимся, Лупул заметил в её правой руке чёрную шерстяную нитку, намотанную на безымянный палец, тотчас вспомнил про голубя, оставшегося в покоях сестры и про голубя с красной меткой, которого во дворец доставил апрод Курджос. «Почему вестник смерти прилетел сам, а птицу с красной меткой апрод доставил лично? Что это — злой умысел или случайность?» — мелькнула мысль у княжича. Они с отцом знали от апрода, что рыцарь жив, но до последней минуты не могли поверить, что Флория-Розанда находилась в недозволенной связи с каким-то проходимцем и авантюристом, обыкновенным тевтонским ландскнехтом. Теперь всё выяснилось, но какой ценой! Лупул внезапно всё понял, лишь случайно встретившись с настороженным взглядом цыганских глаз апрода. «Вот кто упорно искал случая, чтобы свести счёты с сестрой. Мерзавец, чьи домогательства она отвергла, сделал своё чёрное дело из мести, из-за ревности. А я стал орудием в руках этого похотливого негодяя», — догадался княжич.

Лупул шепнул что-то на ухо отцу, и уже через минуту двое дюжих пушкарей волокли апрода в Красную башню. Тот яростно сопротивлялся и вопил во всю глотку:

— За что, твоё величество? Я ведь первым был, кто принёс весть об измене! — И у входа в страшную Красную башню неожиданно запел:

Вскоре апрод уже катился кубарем по каменным ступенькам крутой лестницы, ведущей в мрачное подземелье.

Неожиданно опухшее лицо господаря сильно побагровело и приняло синюшный оттенок, а глаза ещё сильнее налились кровью, он зашатался, и слуги едва успели подхватить под руки и отнести в покои.

Тело несчастной дочери господаря тоже унесли, чтобы подготовить к похоронам.

— Клянусь дьяволом Лавром Малавром и бородой самого султана Османа, я найду этого проклятого Валленштейна и самый искусный палач султана не сумеет с ним сделать то, что я с ним сотворю, будь он проклят! Однако, от сестры я не ожидал такой подлости, — бормотал Лупул, бегая по своим покоям, словно тигр по клетке.

В это время на Семиградской дороге, ведущей к Венгерским воротам Сучавы, появился одинокий всадник в чёрном длинном плаще и в чёрной широкополой шляпе с белым плюмажем. Он не спеша проехал по узким запутанным улочкам города к воротам внешней стены крепости и громко затрубил в боевой серебряный рог.

Первым, кто его узнал, был сам княжич, он задрожал от бешенства и лютого гнева, но, чудовищным усилием воли подавив эмоции, вдруг отчётливо поняв, что это — сама Судьба, отправил пушкарей доложить отцу о госте. Господарь уже успел прийти в себя после того, как с ним чуть было не случился удар, — придворный медик вовремя выпустил лишнюю «дурную» кровь, — кажется, был готов снова казнить и миловать.

Лупул, возблагодарив небо за неожиданную возможность так быстро выполнить свою клятву, велел немедленно позвать палача, но господарь ему помешал. Чувствуя себя ещё не лучшим образом, он боялся упустить малейшую деталь предстоящей расправы с ненавистным тевтонским рыцарем, велел отложить увлекательное зрелище пыток и казни, а пока только разоружить Валленштейна и поместить его в застенок с «крысами покрупнее».

Княжич, долго не мудрствуя, приказал спустить Валленштейна в подземелье Красной башни, где ожидали своей участи доблестный спэтар Урсул и апрод Курджос. «С крысами покрупнее, — усмехнулся Лупул, вспоминая приказ господаря. — Надеюсь, эти две крысы не позволят скучать благородному тевтону!»

О гибели возлюбленной Валленштейн узнал, когда уже приближался к крепости на Господарском холме. Внутри у рыцаря сразу всё окаменело, и он медленно направился к крепости — спешить было уже некуда. Он знал, чьих рук это чёрное дело, и теперь был занят только одной мыслью — отомстить!

Сидящие в подземелье спэтар Урсул и апрод Курджос были ошеломлены, когда к ним внезапно спустили Валленштейна, но, оправившись от первого потрясения, они несказанно обрадовались.

— Вижу, ты по наущению самого дьявола очередной раз искушаешь судьбу, — заметил Урсул, поднимаясь во весь свой огромный рост с охапки гнилой соломы в углу. — Не стоило тебе возвращаться сюда. Эй, Фрумос, ты только посмотри на этого шваба, ищущего своей смерти, — обратился спэтар к Курджосу и добавил: — Я рад, что прежде, чем нас с Фрумосом повесят или посадят на колья, сам, вот этими руками сверну тебе, проклятому швабу, шею. Это будет хоть каким-то утешением. Ну, рыцарь, иди в мои объятия! — И с этими словами спэтар Урсул медленно стал надвигаться на Валленштейна.

— Да, иди в его объятия, — пискнул Курджос, на всякий случай юркнув в самый дальний угол застенка. — Иди! Иди! Что стоишь? Это тебе не шпагой размахивать, — хихикнул он.

Валленштейн понял, что в тесной яме — всего шесть шагов в ширину и столько же в длину — ему будет непросто совладать с двумя противниками. Когда Урсул попытался схватить его за шею, врезал со всей силой коленом спэтару в пах, а затем согнувшийся почти пополам от дикой боли противник получил тем же твёрдым, как камень, коленом удар по лицу. Спэтар, захлёбываясь кровью, взревел, словно раненый медведь, неуклюже замахал перед собою огромными руками. Наружная стража слушала дикий рёв, покачивая головами и от удовольствия прищёлкивая языками.

— Похоже, Урсул ломает хребет швабу, а апрод отворачивает ему голову, — с довольной усмешкой заметил один из пушкарей.

— Да, а кое-кто сейчас будет избавлен от петли или кола, — добавил другой, с удовлетворением прислушиваясь к доносившимся звукам.

Жуткому реву положил конец сильнейший удар тяжёлым ботфортом в висок. Спэтар рухнул с проломленной височной костью на грязный, покрытый нечистотами пол. Валленштейн с благодарностью вспомнил уроки рукопашного боя в иезуитском коллегиуме и с презрительной усмешкой уставился на забившегося в угол Курджоса. Небольшой узкий луч света, пробившийся из примостившегося окошка у самого сводчатого потолка, падал на побледневшее от смертельного ужаса жёлто-смуглое лицо с крючковатым носом и воровато бегающими цыганскими глазами.

— Я приехал сюда только ради тебя, — произнёс Валленштейн. — Думаю, нам уже давно пора объясниться? — С этими словами он направился к загнанному в угол лучшему шпиону господаря.

— А-а-а! — внезапно завопил Курджос и, пригнув голову, бросился на Валленштейна, норовя попасть ему в живот. Рыцарь, спокойно увернувшись, пропустил этот крысиный бросок мимо себя, и несчастный апрод со всего маху врезался головой в каменную стену, тут же скорчившись на земляном полу.

Валленштейн не спеша подошёл к Курджосу, приподнял за растрёпанные волосы голову вверх, заглянул в его расширенные от ужаса глаза и затем, взявшись за острый лисий подбородок и затылок, одним движением свернул ему шею.

На другой день после похорон дочери господаря решено было Валленштейна, как врага, пришедшего незваным гостем в Молдавское княжество, вздёрнуть на виселице и сделать это не при помощи обыкновенной деревянной перекладины и пеньковой верёвки, а так, как это ещё было принято в старину при Стефане Великом: насадить смертника подбородком на специальный железный крюк и при помощи полиспаста поднять к самой верхней бойнице на Красной башне, чтобы раскачивающийся на ветру труп злоумышленника было видно со всех концов Сучавы.

Перед казнью Валленштейна, которая для обывателей дворца и жителей столицы должна была превратиться в настоящий праздник, господарю захотелось разлечься созерцанием корчащихся на кольях тел бывшего спэтара и бывшего апрода. Это, как часто бывало в подобных случаях, могло навести его на определённые умозаключения. Когда же из ямы выволокли только одного живого узника, которым оказался Валленштейн, господарь был ошеломлён и, с глубоким укором взглянув на своего отпрыска, произнёс:

— Я думал, ты догадаешься разместить их по разным ямам. Возможно, ты надеялся, что Урсул сломает швабу хребет, а Курджос кое-что оторвёт с мясом, но вышло иначе. Теперь из-за твоей глупости мы будем лишены удовольствия лицезреть, как болван Урсул и мерзавец Курджос корчатся на острых кольях, и гадать, кто из них больше протянет на колу. Неужели ты не понял, что этому проклятому швабу только и нужно было, что добраться до бедных Урсула и Курджоса? Как же ты глуп! Не представляю, как ты будешь править княжеством после меня.

Лупул молчал, от, досады кусая ус, и на обвинение в глупости лишь сверкнул синими глазами, проглотив обиду.

— Теперь же внимательно следи за тем, как я поступлю с этим подлым и жестоким швабом, — поучал отпрыска господарь, сидя в доставленном к подножью внутренней стены, у Красной башни деревянном кресле, обитом красным венецианским бархатом. Окружение подобострастно внимало каждому слову господаря.

Для него было подготовлено удобное место на небольшом холмике поближе, отсюда можно было отлично видеть все самые мельчайшие детали экзекуции. Наблюдать за казнью собрались почти все обитатели дворца, включая бояр, слуг, челядь и стражников: уже давно никого из провинившихся не вешали подбородком на крюке, а смотреть за посаженными на колья преступниками уже давно всем надоело.

— Если враг оказался в твоих руках, никогда не спеши сворачивать ему шею, иначе ты лишишь себя главного удовольствия и не насладишься как следует животным ужасом, который испытывает жертва палача перед пытками и долгой мучительной смертью. Учти главное — в последний момент твоя жертва может допустить роковую ошибку, из которой можно извлечь значительную пользу. Например, ты неплохо придумал это дело с Красной Дубравой, — обратился господарь к Лупулу, — но, к большому сожалению, опять-таки поспешил разделаться с ляхами и швабами. Я же на твоём месте растянул бы это удовольствие не меньше, чем на неделю, а ты даже не удосужился дождаться, когда всех недоверков зароют в землю и пройдутся по ним плугами. И вот результат — казаки успели спасти часть этих негодяев, а Флория-Розанда погибла. Впрочем, на одну бабу меньше — горя мало. Но всё-таки эта несчастная дура была моей дочерью, — княгиня, стоявшая у трона господаря, при этих словах громко всхлипнула и зарыдала. Но тот, повернув к ней побагровевшее лицо, рявкнул: — Заткнись, дура! — и уже спокойным тоном продолжил развивать свою мысль, обращаясь к Лупулу: — А теперь будь особенно внимательным и запомни, как я поступлю с этим отпетым негодяем, вообразившим себя странствующим рыцарем. Я уж не упущу случая полностью насладиться муками и страхом смерти своей жертвы, прежде чем она окончательно попадёт в руки палача, можешь быть уверен — сумею извлечь из этого определённую пользу. Ты увидишь, как после разговора со мной с этого проходимца слетит вся его спесь, словно шелуха с семени, как после дарованной надежды на лучшее будущее я сильно его разочарую, и вот тогда-то этот хвалёный храбрец и благородный рыцарь, лишь только его потянут к крюку, задрожит перед палачом, как ягнёнок перед пастью волка. Здесь важно не упустить главный момент — снова подарить жертве надежду, именно в это время смертник обычно теряет последние остатки мужества и готов на всё ради небольшой отсрочки казни.

Лупул с серьёзным видом внимал наставлениям отца и согласно кивал, искренне удивляясь, как это он сам не додумался до таких простых вещей.

— Ну, что? Пожалуй, пора начинать, — с важным видом сказал господарь. — Тащите сюда этого недоверка! Сейчас начнётся потеха! Это ему не с бедным Урсулом драться!

К подножью зловещей Красной башни пушкари тотчас вывели Валленштейна и передали его наряженным во всё красное, несказанно обрадованным предстоящему развлечению палачам. Сюда же приволокли и бездыханные тела Урсула и Курджоса.

— Спэтар и апрод были настолько глупы, что позволили себя одурачить в Кузминском лесу, а затем ещё позволили себя убить в яме, а раз так, то отволоките их трупы на поле правосудия и водрузите на колья — так будет от них толку больше, чем при их пустой и никчёмной жизни, — распорядился господарь.

Бояре, поражённые такой мудростью, испустили громкий вздох восхищения, а летописец Григоре Уреке[101] тотчас записал эти бессмертные слова на долговечном пергаменте.

Изувеченные трупы привязали к лошадям и немедленно поволокли на поле правосудия, где быстро натянули на колья. Наслаждаясь этим зрелищем, господарь украдкой наблюдал за Валленштейном. Тот сохранял невозмутимый вид.

— Рыцарь, — обратился к нему удивлённый выдержкой господарь, — как думаешь, почему именно у подножья этой величественной башни мы сегодня собрались?

— Именно здесь вы собираетесь вздёрнуть меня на крюке, — просто ответил Валленштейн. — Однако ваши бывшие слуги уже не насладятся этим зрелищем, и меня забавляет замечательная возможность встретиться с ними в аду.

— Погоди радоваться, рыцарь, — усмехнулся господарь. — Подойди лучше поближе, мы потолкуем с тобой по душам. Как думаешь, почему я тебя приговорил к повешенью на крюке, будто какого-то подлого поджигателя? — спросил господарь, глядя прямо в глаза рыцарю.

— Именно потому, что я рыцарь, а не поджигатель, — ответил Валленштейн. — В противном случае, я бы сюда просто не явился.

— А зачем ты всё-таки это сделал?

— Её высочество, княжна Флория-Розанда оказалась в опасности из-за гнусных козней одного из ваших шпионов, и я спешил предотвратить трагедию. Но, увы! — с горечью проговорил Валленштейн. — Вестник смерти прилетел быстрее, и проклятый апрод этим ловко воспользовался.

Господарь значительно посмотрел на сына и тихо, так, чтобы не мог услышать смертник, сказал:

— Ты видишь, я прав: из разговора с жертвой можно узнать много полезного.

Лупул согласно кивнул головой и презрительно усмехнулся.

— Ты лжёшь, рыцарь, — сухо заметил господарь. — Именно ты во всём виновен. Ты пришёл в мою страну, чтобы грабить моих подданных, и это ты погубил мою дочь и теперь пытаешься свалить вину на моего раба, которого ты убил, чтобы замести следы своего преступления.

— Это так, — усмехнулся Валленштейн, — подобных мерзавцев чаще всего называют рабами рабов.

Лицо господаря стало пунцовым, а глаза снова налились кровью. Лупул закусил нижнюю губу и невольно положил руку на эфес сабли. Все окружающие побледнели и затаили дыхание. Однако господарь быстро собой овладел и, криво улыбаясь, сказал:

— Я вижу, тебе по-прежнему не занимать отваги и дерзости, ты считаешь, что терять тебе нечего, но, может быть, я решил тебя помиловать, несмотря на все твои гнусные злодеяния?

— Моё преступление только в том, что из Венгрии я возвращался в Речь Посполиту другой дорогой, но отнюдь не для того, чтобы грабить ваших подданных, и в том, что я не сохранил голубей, попавшись на уловку презренного шпиона.

— Ты не только храбрый воин, но и на редкость честный и благородный человек, сразу видно — дворянин, — похвалил господарь Валленштейна и неожиданно добавил: — Поэтому я готов исполнить любую твою последнюю просьбу. Я слушаю тебя, рыцарь.

— Я хотел бы попрощаться с Флорией-Розандой, — не задумываясь, ответил Валленштейн.

— И всё? — удивился господарь. — Может, ещё что-то желаешь? Подумай, пока ещё есть время.

Валленштейн на мгновенье задумался и, немного поколебавшись, сказал:

— Напоследок я хотел бы немного посидеть на своём боевом коне.

— Странное желание. Но почему бы нам всем не полюбоваться на то, как тебя на твоём коне подведут к палачу? — со смехом заметил господарь и велел челяди: — Оседлайте и немедленно приведите сюда коня этого рыцаря! — И, обращаясь к Валленштейну, добавил: — В первой просьбе я вынужден тебе отказать, ибо именно на тебе лежит вина за гибель Флории-Розанды, и было бы кощунством вести тебя на её могилу. Что же касается твоей любимой лошадки, то изволь, можешь немного покрасоваться на ней. Ха! Ха! Ха!

Стоящие у кресла господаря самые сановитые бояре с готовностью подхватили смех своего грозного повелителя и угодливо захихикали.

Наконец, Шпатца подвели к Валленштейну, и рыцарь привычно похлопал его по высокой холке, нежно провёл рукой по чёрной шелковистой гриве. Конь всхрапнул, запрял острыми ушами и, словно чувствуя скорую гибель хозяина, ткнулся сухой мордой в его обветренное лицо и вдруг, вскинув голову, громко жалобно заржал, но Валленштейн быстро успокоил коня, шепнув ему что-то на ухо, чем очень удивил всех присутствующих. Не спеша, рыцарь вставил ногу в стремя, спокойно уселся в седло и, оглядев с высоты пространство между Красной башней и «гребнем», толпящихся у кресла господаря придворных, палачей, с нетерпением переминающихся с ноги на ногу, стражу на стенах, башнях и у закрытых ворот внешней стены крепости, подмигнул главному палачу. Тот освободил конец верёвки, переброшенной через блок, и что-то недовольно заворчал, и сразу же крюк спустился вниз и очутился в его жилистых цепких руках. Встретившись с любопытным и в то же время напряжённым взглядом господаря, заметив беспокойный блеск в глазах его отпрыска, Валленштейн презрительно усмехнулся и тронул шпорами коня. Пушкарь, схватив коня под уздцы, улыбаясь, повёл его вместе со всадником к подножью зловещей башни, где стоял в ожидании главный палач. Когда всадник очутился напротив него, палач тоже подмигнул рыцарю и радостно выдохнул из-под красного балахона с узкими прорезями для глаз:

— Слезай! Хватит валять дурака, пора и на крючок, моя дорогая рыбка!

Господарь громко захохотал, довольный шуткой палача, и под угодливый смех присутствующих повторил:

— Да, слезай! Тебе пора на крюк!

Внезапно Валленштейн резко ударил тяжёлым ботфортом по лицу пушкаря, держащего его коня под уздцы, и свалил его, подбежавшего главного палача он ударил другой ногой в подбородок с такой силой, что тот, уронив крюк, растянулся на земле со сломанной челюстью. В следующее мгновенье всадник поднял коня на дыбы, развернул его на месте и крикнул господарю:

— А по тебе уже давно плачет султанская удавка!

С этими словами он пришпорил коня, и тот со всё нарастающей скоростью помчался с холма вниз, а через несколько мгновений уже мчался по выстроенной немецким инженером насыпи. Могучий конь лишь слегка замедлил бег, взрывая подковами утрамбованную землю, и довольно легко вынес своего хозяина на западную крепостную стену, называемую «гребнем».

— Прости меня, Флория-Розанда! Если примешь, я иду к тебе! — с этими словами Валленштейн ещё сильнее вонзил шпоры в бока верного Шпатца. — Вперёд, Шпатц! Вперёд, мой верный друг!

— Он обезумел, — прошептал господарь, изумлённым взглядом провожая чёрный силуэт всадника.

Лупул первым опомнился и, вырвав тяжёлый испанский мушкет из рук пушкаря, стоящего с разинутым ртом, выстрелил, почти не целясь. Всадник слегка покачнулся, но неистовый бег коня не замедлился.

— Он не успеет остановить коня и просто свалится со стены в глубокий ров с кольями, — процедил сквозь зубы княжич, — он расшибётся вдребезги вместе со своим проклятым конём.

Однако Валленштейн не только не замедлил бешеного бега коня, но напротив, заметно ускорил его. Он нёсся прямо на зубцы «гребня». Казалось, конь теперь почти не касается копытами земли.

— Оригинальный способ — покончить жизнь самоубийством, но, безусловно, это всё-таки лучше, чем быть вздёрнутым на крюке, — заметил инженер Керн, обращаясь к своему помощнику мастеру Шварцкопфу.

Тот ответить не успел — Валленштейн на всём скаку перемахнул через зубцы «гребня» и исчез из виду.

Присутствующие, — кроме господаря и бояр, — бросились на крепостную стену, кое-кто поспешил к крепостным воротам. Однако никто из них так и не увидел, как чёрный всадник на вороном в белых чулках коне, словно неведомая гигантская птица, пролетел над глубоким крепостным рвом с торчащими внизу острыми кольями и приземлился на противоположной стороне, прямо на свеженасыпанный земляной бруствер. Конь под тяжестью всадника присел на все четыре ноги и чуть было не свалился на бок, но с помощью опытного седока сумел удержать равновесие.

— Не приняла, — прошептал Валленштейн, направляя мчавшегося, как ветер, коня в сторону запутанных узких улочек. — Флория-Розанда была права: её век оказался короче, чем мой.

В горячке Валленштейн не чувствовал боли от пули, застрявшей в его правом бедре, судя по всему, кость осталась цела, нога свободно действовала, но кровотечение было обильным. Вихрем промчался рыцарь по ещё недостроенному внешнему форту, перемахнул через узкий ров и оказался на узких извилистых улочках Сучавы.

Валленштейн обладал уникальной способностью: стоило ему хотя бы раз побывать в каком-либо незнакомом месте, он мог спустя даже довольно длительное время восстановить по памяти любую самую незначительную деталь той картины, которую видел лишь однажды и мельком. Эта способность не раз сослужила ему добрую службу, пригодилась и сейчас, когда он, покружив по тесным, необычайно запутанным переулкам столицы Молдавского княжества, наконец выбрался к Венгерским воротам, высокой прямоугольной башне из дикого камня, с широким порталом для проезда различных повозок и всадников. Ворота охранял всего один отставной солдат-инвалид. Бедняга ничего не успел сообразить, когда мимо него вихрем промчался всадник на великолепном вороном жеребце.

Никому из жителей Сучавы и в голову не пришло остановить незнакомого окровавленного всадника. Его появление они справедливо связывали с тёмными делами, происходящими на Господарском холме, и не желали с ними иметь ничего общего, ведь это могло привести на острый кол на поле Правосудия.

— Вот и доигрались мы в ваши игры, — проворчал Лупул, — упустили негодяя.

— Если ты не будешь долго раскачиваться, он далеко не уйдёт, — сердито сказал господарь, чувствуя, как от бешенства кровь приливает к голове. — Теперь, если этот негодяй мне попадётся в руки, я, по примеру янычар, велю с него живьём спустить шкуру!

— Твоё величество ещё на это надеется? — с иронией спросил Лупул. — Смотри, что только творится на Семиградской дороге!

Взойдя на высоченную крепостную стену, чтобы увидеть погоню за беглецом, они заметили, как из леса, к которому мчался Валленштейн, конной лавой высыпали казаки с пиками наперевес. Казачью лаву разворачивал великан на могучем коне. Это был неполный кавалерийский полк, который Конашевич-Сагайдачный бросил на Сучаву, руководствуясь одному ему известными мотивами. Полком командовал сотник Мак, которому полковник подчинил даже есаулов.

Валленштейн был поражён, когда внезапно перед ним появился тёмно-русый всадник-исполин верхом на могучем буланом жеребце. За спиной сотника мелькало множество всадников в красных или синих жупанах, лихо заломленных папахах с красными шлыками и с пиками наперевес. Внезапно суровые, усатые, продублённые всеми степными и черноморскими ветрами, загорелые лица казаков поплыли перед ним, Семиградская дорога поднялась на дыбы, небо резко наклонилось, и он почувствовал, что проваливается в какую-то чёрную бездонную пропасть. Перед его затуманившимся взором неожиданно появилась Флория-Розанда. Она с улыбкой на свежих устах шла к нему, протягивая навстречу руки. Чёрный, лишённый листьев лес и серая земля, покрытая пожухлой травой, куда-то исчезли, путь его возлюбленной устилали никогда не виданные им цветы. Она приблизилась к широкому, с кристально чистой водой ручью, через который был перекинут мостик — играющая всеми цветами радуга, — и внезапно остановилась, словно наткнулась на невидимую преграду. Улыбка её стала печальной. Валленштейн смело направился к чудесному мосту, но едва занёс ногу, чтобы ступить на него, как мост исчез, и рыцарь ясно почувствовал, что преодолеть ручей не сможет. Флория-Розанда, печально глядевшая на него, вскоре исчезла между стволами могучих деревьев чудесного леса.

— Твоё время, воин, ещё не пришло, — внезапно услышал он рядом с собой мелодичный женский голос.

Валленштейн вздрогнул и повернулся на этот чудный голос. В нескольких шагах от него стоял сказочно-прекрасный белый конь с дорогой сбруей, на котором восседала всадница — женщина невиданной красоты. Она смерила его строгим взглядом и добавила:

— Биврест[102] тебя не пропустит, ибо ты ещё не выполнил своё предназначение в мире людей. Тебе ещё рано в Вальгаллу![103] — С этими словами прекрасная женщина исчезла.

Валленштейн открыл глаза и увидел склонившееся над ним девичье лицо, обрамленное белокурыми локонами. Он лежал на чём-то мягком, его слегка покачивало, и сквозь скрип колёс и стук копыт он услышал голос Ингрид Бьернсон.

— Вам уже лучше, ваша милость? — осведомилась девушка, смачивая холодной водой его пылающий лоб.

— Ты, случайно, не валькирия, которая должна забрать меня в Вальгаллу? — Усмехнулся Валленштейн. — Хотя нет, Фрейя сказала, что моё время ещё не пришло.

В ответ Ингрид прочитала ему вису:

И минуту помедлив, она добавила:

— Возможно, Хрофт[105] и Фрейя считают, что вы ещё недостаточно совершили подвигов в Мидгарде[106], чтобы попасть в Асгард и принять участие в пире среди избранных воинов в Вальгалле.

— Похоже, ты права, язычница. Моё путешествие за подвигами ещё не закончилось, — согласился Валленштейн и снова впал в забытье.

Молдавский господарь бросил против обнаглевших казаков отборный отряд конницы в четыре тысячи сабель, его вёл лично Лупул. Он повис у казачьего полка на хвосте, не давая ему передышки ни днём, ни ночью, стремясь навязать противнику решающее сражение в невыгодных для того условиях. Однако сотник Мак с казаками быстро уходили в сторону Заставны. Возле этого древнего русского селения Лупул, наконец, настиг дерзкого сотника. Казаки быстро разбили укреплённый лагерь, по кругу обнеся его возами, укрылись за спешно насыпанными высокими земляными валами. У казаков из-за их малочисленности не было никаких шансов устоять против бешеного натиска отряда Лупула. Разыгравшееся сражение было кровавым и упорным. Казаки вели огонь из своих укреплений по наступающей солдатской коннице, и выкурить их оттуда или хотя бы выманить на вылазку никак не удавалось. Развязка наступила 29 ноября после полудня: в тыл наступающей молдавской коннице, которую на приступ казачьего лагеря вёл лично Лупул, внезапно ударил свежий, усиленный полк Конашевича-Сагайдачного. Удар полторы тысячи сабель был столь внезапным и мощным, что Лупул на некоторое время растерялся, а опомнившись, увидел, что казаки, подошедшие с тыла, уничтожают его отборную конницу, и из казачьего лагеря в открытый бой двинулся полк сотника Мака, и отчётливо понял, что попал в ловушку. Казаки, почуяв превосходство, принялись безжалостно уничтожать ошеломлённого противника, никого не беря в плен. Среди молдаван началась паника, перешедшая в повальное бегство и, несмотря на все усилия Лупула, предотвратить его не удалось. Остатки войск противника казаки преследовали до самого Сирета, а Лупулу, который потерял почти три четверти своей армии, удалось добежать до Сучавы и скрыться в крепости на Господарском холме. Все ворота в столице княжества и в самой крепости наглухо закрыли, на стенах выставили усиленную охрану, крепостные орудия зарядили, готовясь к отражению штурма. Гонцы господаря помчались во все уезды с приказом для пыркелабов: немедленно собирать ополчение и спешно двигаться к Сучаве.

Большинство жителей столицы, узнав о страшном поражении Лупула под Заставной, попрятались в подвалах своих домов, с ужасом ожидая вторжения в город свирепых казачьих орд, не уступающих в своей жестокости и алчности знаменитым гуннам. Однако полковник Конашевич-Сагайдачный, несмотря на жажду добычи, трезво оценив свои возможности, ограничился тем, что начисто разграбил Сирет и селения, попадавшиеся на обратном пути в Речь Посполиту.

— Сжигать всё дотла и уничтожать всех, кто посмеет оказать нам, сечевым рыцарям, сопротивление! Выше малиновые знамёна и чёрные бунчуки! В плен никого не брать! — призвал Конашевич-Сагайдачный казачьих старшин и, наблюдая за разгорающимся в Сирете пожаром, грозил: — Я надолго отобью охоту этих ромейских цыган и турецких рабов воевать с казаками!

Захватив приличную добычу, казаки напоследок обчистили Черн и, сжигая и грабя всё на своём пути, покинули северные земли Молдавского княжества, так называемую Цара Фаджилор, ушли к родным берегам Днепра-Славутича, в широкие привольные степи, где на острове Хортица их ждало сечевое братство. Пути двух великих воинов, рыцаря Валленштейна и полковника Конашевича-Сагайдачного, разошлись навсегда.

Полковник, заглянув напоследок в маркитантский фургон, не позволил будить обессилевшего от горячки рыцаря и, протянув девушке дорогой турецкий кинжал в золотых ножнах, велел отдать его Валленштейну, когда тот очнётся. После этого, хлестнув нагайкой своего коня, он, не оглядываясь, помчался к движущейся на восток колонне казаков.

У фургона остались только барон фон Илов и шесть чудом уцелевших рейтар.

Они вернулись в Чехию, двигаясь через земли Речи Посполитой, однако в Чехии сильно страдающий от раны Валленштейн долго не задержался: едва Лукреция фон Ландтек узнала о его возвращении, как он вместе с Ингрид очутился в одном из её богатых моравских поместий.

Валленштейн ни за что не хотел расставаться с белокурой маркитанткой, и баронесса, скрепя сердце, оставила её в качестве служанки при рыцаре. Здоровье его внушало серьёзную тревогу лекарям: правое бедро сильно распухло, покраснело, и из открытой раны шёл отвратительный запах гнили. Встревоженная Лукреция на всякий случай пригласила католического пастора соборовать больного. Почти одновременно с пастором у постели Валленштейна появился бакалавр медицины, в котором тот с удивлением узнал иезуита Муцио Вителески. Он уже был профессором ордена иезуитов и в настоящее время одним из приближённых людей к самому генералу. Трудно сказать со всей определённостью, какой фактор стал решающим в выздоровлении Валленштейна: появление священника со святыми дарами или своевременное вмешательство в процесс лечения иезуита, обладающего обширными медицинскими познаниями, в том числе и навыками в области хирургии. Вителески настоял на срочной операции, поскольку иначе Валленштейна ожидала смерть. Операция оказалась довольно сложной, но иезуит справился с ней блестяще, искренне удивляясь мужеству своего пациента, который за всё время, пока из раны удаляли гной и разложившееся мясо, лишь временами морщился, при этом не издав ни звука.

Когда дело пошло на поправку, Валленштейна навестил епископ Пазмани и попытался внушить ему, что чудесное исцеление было бы невозможно без вмешательства высших сил, предложив приобщиться, наконец, к «истинной вере». Епископа горячо поддержала баронесса.

Доблестный рыцарь попросил немного времени, чтобы обдумать этот важный шаг, и наутро, когда с восходом зимнего солнца к нему снова явился епископ, Валленштейн охотно согласился принять католичество.

Епископ и баронесса были на седьмом небе от радости, что Провидение так неожиданно ниспослало на строптивого рыцаря покладистость и благочестие. Однако истинная причина его поступка была гораздо прозаичнее. Когда замок уснул в ранних зимних сумерках, а Ингрид, ставшая сиделкой при выздоравливающем рыцаре, расположилась с рукоделием в его покоях и тихим приятным голосом напевала нескончаемо длинные шведские песни о древних богах и героях, Валленштейну захотелось хлебнуть доброго вина. В последнее время он сильно пристрастился к нему, объясняя это тем, что вино не просто веселит душу и сердце, сокращая запасы винных подвалов баронессы, но и восстанавливает силы, а это ему так необходимо. Иногда за день он умудрялся выпить две дюжины бутылок, хотя Ингрид, видя как Валленштейн, откупорив очередную бутылку, жадно приложился к горлышку, сказала с горечью:

— Немногие католические прелаты могут похвалиться тем, что вас перепьют, ваша милость, хотя больших пропойц, пожалуй, не найти на всём белом свете.

— А разве лютеранские[107] попы меньше пьют? — несказанно удивился Валленштейн.

— Пожалуй, гораздо меньше, ведь они большие ханжи и скряги, — серьёзно подтвердила Ингрид.

— Какая разница, на каком языке петь псалмы и каким образом причащаться, но, пожалуй, мне и в самом деле следовало бы родиться католиком. Греши, сколько влезет — пьянствуй, обжирайся до рвоты, блуди, но только не забудь вовремя исповедоваться у первого попавшегося католического монаха, такого же пьяницы и прелюбодея, как и ты, и всё готово — ты очередной раз спасён. Очень удобная религия, и, я думаю, что моё будущее стоит мессы[108].

— Вы правы, ваша милость, — усмехнулась Ингрид. — На мой взгляд, католические попы — более подходящая компания для настоящего рыцаря, чем протестантские ханжи с их унылыми, постными лицами.

— Итак, решено, пора становиться добрым католиком, — обрадовался Валленштейн, — ибо я привык открыто и честно предаваться различным порокам.

На следующий день Валленштейна, который лишь с трудом мог самостоятельно передвигаться, торжественно крестили прямо в его роскошной спальне. Муцио Вителески утверждал, что дорога в собор даже в карете для его пациента — слишком опасна.

Радостно возбуждённый епископ Пазмани лично провёл обряд крещения. В честь этого события в замке был устроен торжественный обед, на который были приглашены все имеющиеся в наличии представители католического духовенства.

Валленштейн превзошёл самого себя и продолжал заниматься возлиянием даже тогда, когда большинство участников торжества оказались под столами. Только Муцио Вителески, епископ Пазмани и барон Илов оказались крепче других и угомонились лишь к утру, рухнув раскрасневшимися мордами в блюда, стоящие на столе. Вероятно, Валленштейну так понравилась возможность безнаказанно предаваться пороку, что он впал в тяжёлый запой.

Встревоженная не на шутку баронесса вынуждена была обратиться за советом к епископу Пазмани, который решил лично прочитать ему нравоучительную проповедь. Беседа длилась довольно долго, к ней присоединился и Муцио Вителески. Когда же баронесса осмелилась прервать воспитательную беседу отцов-иезуитов и послала к ним горничную с приглашением на обед, то последняя с изумлением увидела следующую картину: епископ Пазмани, професс ордена иезуитов Вителески и сам погрязший в гнусном пороке рыцарь сидели за столом, сплошь заставленным бутылками. На залитом вином роскошном мавританском ковре валялась почти дюжина пустых бутылок. Слуга же, растянувшись во весь рост на хозяйской кровати, храпел во всю мочь.

Рыцарь, епископ и професс же, обнявшись, пытались петь нестройными голосами, им довольно удачно подпевала Ингрид — единственный трезвый человек во всей этой компании:

После этого случая баронесса с большим опасением приглашала католических прелатов для бесед с доблестным рыцарем. Однако последний полюбил эти душеспасительные беседы, обнаружив, что католические монахи и прелаты — оригинальные собеседники и, главное, — отличные собутыльники, знающие толк в добром вине.

— Чем больше пьёшь, тем более трезвеешь. In vino veritas![110] Содержимое одной бутылки затуманивает мозги, а содержимое полудюжины бутылок их прочищает, и это знают только отцы-иезуиты, — не уставал повторять Валленштейн.

Отцы-иезуиты хохотали до слёз при этих словах. Смеялся и сам рыцарь, но его светло-серые глаза при этом оставались грустными, это замечала только Ингрид, только она одна знала истинную причину беспробудного пьянства Валленштейна: воспоминания о Флории-Розанде ни на минуту не покидали его. Все усилия баронессы фон Ландтек, пытавшейся бороться с порочными наклонностями Валленштейна, разбивались о хитрые козни отцов-иезуитов, обожавших дармовую выпивку и обильную закуску, приготовленную в замке искусными поварами. Бесконечные кутежи продолжались больше года, к тому времени Валленштейн окончательно оправился от ранения, а Вителески был срочно вызван в Рим и назначен одним из четырёх главных советников и наблюдателей при генерале ордена.

Валленштейн уже мог без посторонней помощи вскакивать в седло и возобновил занятия фехтованием. Он нашёл себе новое развлечение: искал повод для ссоры с дворянами из окрестных поместий и разными заезжими молодцами, чтобы подраться на дуэли. Это была самая настоящая охота за местными и заезжими бретёрами, Валленштейн несколько раз был ранен на дуэлях, но, к счастью, дело обходилось для него лишь лёгкими царапинами, хотя сам он всего лишь за три месяца отправил на тот свет около полудюжины противников и не меньше дюжины серьёзно ранил. Его стали не на шутку опасаться во всей Моравии и обходили десятой дорогой обширные поместья баронессы фон Ландтек.

Слава о его дуэльных подвигах докатилась до самой Праги. Эрцгерцог Маттиас, получив серьёзное внушение от своего брата, императора Рудольфа II, велел Валленштейну угомониться, пригрозив, что иначе дело может кончиться эшафотом на Старградском Ринге в Праге. Однако к середине ноября 1608 года тот и сам внезапно угомонился. Чёрная дата и связанные с ней воспоминания снова бросили Валленштейна в объятия Вакха. Во время одного из кратких перерывов между кутежами, в конце января 1609 года Валленштейн неожиданно для всех вступил в законный брак с владетельницей богатых моравских поместий, баронессой Лукрецией фон Ландтек, став не только совладетелем богатейшего состояния, но и, как единственный наследник супруги, войдя в число самых богатых магнатов Моравии. Во время Великого предпасхального Поста Валленштейна словно подменили, он неожиданно для всех бросил пить и усиленно занялся хозяйственной деятельностью. Успехи на этом, новом для него поприще были поразительны. В первую очередь он резко сократил крепостные повинности, дав своим крестьянам больше времени на занятия личным хозяйством, справедливо решив, что гораздо выгоднее владеть богатыми, способными платить подати крестьянами, чем не имеющими за душой и гроша несчастными людишками, мрущими от голода, словно мухи. К неудовольствию супруги, Валленштейн разрешил крестьянам для своих нужд валить в разумных пределах барский лес и ловить рыбу в разных барских водоёмах, а также в большей мере заниматься отхожим промыслом. Вскоре к огромному изумлению Лукреции нововведения супруга стали давать свои плоды, и в их казну неиссякаемым ручьём потекло золото и серебро. Однако на этом Валленштейн не остановился. На своих землях он стал строить мукомольни, солеварни, дубильни, винокурни, но и мельницы для размола серы, необходимой для изготовления пороха, также кузницы, плавильные печи для производства меди и чугуна, открыл различные мастерские для починки и изготовления оружия и солдатской амуниции. Он организовал производство отличного пороха и фитилей для артиллерийских орудий и, кроме того, ещё и небольших пушек — ведь Европа уже стояла на пороге затяжной изнурительной войны.

Принято считать, что грянувшая в центре Европы в начале XVII века кровавая религиозная междоусобица, распространившаяся затем на весь христианский мир, была результатом исключительно восстания чехов-протестантов в 1618 году. Действительность сложнее и противоречивее. Корни конфликта следует искать в небольшом германском княжестве Клеве. Едва Валленштейн обвенчался с Лукрецией фон Ландтек, как внезапно в марте 1609 года умер душевнобольной владетель этого княжества Иоганн Вильгельм фон Клеве. В пределах его владений сосуществовала пёстрая смесь различных христианских конфессий, начиная от добрых ортодоксальных католиков и кончая лютеранами кальвинистами, цвинглианцами, анабаптистами[111] и другими. Ситуация усугублялась тем, что рядом с Клеве находились герцогства Юлих и Берг. На эти владения претендовали четыре высокородные сёстры, их мужья, а также их многочисленные потомки и родственники, ведущие своё происхождение от дальней ветви княжеского рода покойного Иоганна Вильгельма фон Клеве. В результате Брандербургский и Пфальц-Нойбургский княжеские дома первыми перешли от угроз к непосредственным действиям, стягивая войска к этим богатым землям, оставшимся без прямого законного наследника. Такие действия не могли не привести к первым военным стычкам, которые в результате послужили сигналом для политического вмешательства соседних государств, прежде всего, управляемых католическими князьями-епископами, а также протестантским правителем Соединённых Нидерландов[112]. Не остался в стороне также император Рудольф II и эрцгерцог Леопольд V[113], как комиссар по вопросам легитимного наследования и вассалитета.

Борьба за Юлих-Клевское наследство и последовавшая за ней Градисканская война, начавшаяся в 1615 году, оказались взаимосвязанными и, в конечном итоге, поставили всю Европу на грань катастрофы, ибо внутренние межрегиональные усобицы разгорались во время резкого усиления экспансионистской политики Порты.

Валленштейну не пришлось принять участия в войне за Клевесское наследство, ибо он усердно готовился к более важным, с его точки зрения, делам, которые должны были сделать его обладателем королевской короны или, на худой конец, короны герцога.

Глава III ГРАДИСКАНСКИЙ ОДИССЕЙ

— Пожалуй, эта крепость была бы не по зубам даже самому Одиссею, легендарному царю Итаки, который, как известно, отличался редким умом и хитростью, — процедил сквозь зубы адмирал флота ускоков, самопровозглашённый губернатор Градиски Вук Мертич, внимательно разглядывая в подзорную трубу мощные укрепления богатого торгового города Зары.

Хильденбрандт, с не меньшим вниманием изучая неприступные бастионы, прикрывающие вход в гавань портового города, мрачно усмехнулся.

Их небольшой двухмачтовый бриг прибыл под видом обыкновенного торгового судна к побережью прекрасной Иллирии, к порту города Зары, принадлежащего Венецианской республике, для разведки. Сербским, черногорским, хорватским и прочим иллирийским пиратам, так называемым ускокам, уже давно не давала покоя эта богатейшая венецианская колония на побережье Адриатики. Главаря ускоков адмирала Вука Мертича особенно раздражали не в меру предприимчивые жители Зары, а также их алчные венецианские покровители. У адмирала были старые счёты с ними: в своё время он был предводителем отряда сербских и черногорских повстанцев, долго и довольно успешно воевал с турками. Когда же на помощь беглербею[114] Юсуф-аге турецкий султан Осман послал сорокатысячную армию во главе с Ибрагим-пашой, чтобы, наконец-то, разделаться с непокорными сербами и черногорцами, Мертич вынужден был бежать в Зару, наивно полагая, что христианин христианина всегда выручит из беды, позабыв, что Венеция была давним и основным торговым партнёром турок в Средиземноморье. Коварные венецианцы, радушно приняв беглецов и борцов против турецкого ига, через некоторое время внезапно их всех арестовали, заковали в кандалы, погрузили в трюм огромного пузатого галеона и отвезли прямиком на Кипр, на знаменитый невольничий рынок в Фамагусту. С тех пор Вуку Мертичу пришлось хлебнуть горя: он гнул спину на виноградниках и мандариновых плантациях, из-за строптивого характера угодил в критские каменоломни, долго глотал красную пыль на железных рудниках Анатолии, потрудился на строительстве роскошного дворца одного на редкость благочестивого турецкого аги в Андрианополе и в кузнице и, сумев избежать свинцовых рудников, куда строптивый серб должен был отправиться из-за нежелания отречься от православия и принять веру Пророка, умудрился удрать из Андрианополя аж в Македонию, а оттуда — в Черногорию. Вскоре он уже находился в знаменитом пиратском гнезде Градиска д’Исонцо.

Историю мытарств Хитрого Вука Хильденбрандт прекрасно знал, однако не проявлял заметного сочувствия к своему товарищу по ремеслу. Имея кроме небольшого двухмачтового брига ещё и захваченный у генуэзцев фрегат с мощной парусной оснасткой и сорока пушками на борту, а также опытную в морском деле и дисциплинированную команду, в которой было достаточно хороших канониров, мушкетёров и профессиональных абордажных рубак, барон в отличие от адмирала никогда бесцельно не шнырял по Адриатике, охотясь за всякой мелочью, а привык действовать только наверняка. Было ясно, что и сейчас он неслучайно появился в Градиска д’Исонцо, у него, как и у Вука Мертича, прошлое тоже было довольно бурным. Береговое братство было сильно озадачено и удивлено наличием на борту фрегата, который барон переименовал в «Энтхен»[115], необычайно красивой золотоволосой женщины и годовалого ребёнка, которых лишь во время особо опасных пиратских рейдов он оставлял в Градиска на попечение людей Хитрого Вука. Это вынужденное соседство очень не нравилось суеверным морским разбойникам. От Градиски было недалеко до Падуи, при одном упоминании которой барон незаметно вздыхал: он всё ещё тосковал по мантии магистра медицины, но пиратское ремесло окончательно затянуло его в свою кровавую трясину. Однажды Вук Мертич прямо спросил его: «Почему он не вернётся к той жизни, по которой втихомолку тоскует, ведь несмотря ни на что большинству членов берегового братства сразу было видно его происхождение невооружённым глазом».

— Пока что я — Одиссей, — ответил на это Хильденбрандт.

— А почему тебя называют Одиссеем? Неужели ты перенёс столько же страшных испытаний и успешно выкручивался из всех передряг, как этот герой?

— Достаточно, чтобы заслужить это имя, но я так и не успел совершить главное деяние в своей жизни. Я, как и ты, побывал в рабстве у турок, только был прикованным к вёслам на галере, — усмехнулся барон. — Мне чудом удалось выбраться из этой передряги, чтобы снова чуть не угодить в турецкое рабство, куда меня хотели спровадить коварные генуэзцы, бывшие хозяева моего фрегата «Энтхен». С тех пор меня, как самого Одиссея, носило не только по всему Средиземноморью, но я неоднократно уходил за Геркулесовы столбы[116] и добирался даже до Вест-Индии, что и не снилось гомеровскому Одиссею, доходил даже до Фарерских островов, но так и не добрался до родной Балтики, до родного побережья Померании. Гомеровский Одиссей только в одном меня превосходит: ему удалось взять Трою, но зато моя Пенелопа — всегда при мне. Правда, баронесса Гертруда фон Лютцов дала торжественный обет, что не обвенчается со мной до тех пор, пока я не оставлю своё нынешнее ремесло, и упрямо придерживается своего каприза, но она, к счастью, не давала обет целомудрия, благодаря чему у меня теперь есть прелестная дочь Ханна. К сожалению, ремесло корсара я пока бросить не могу, ведь до сих пор так и не взял ещё свою Трою. Если это случится, я обязательно обвенчаюсь с баронессой и навсегда брошу своё нынешнее кровавое ремесло и эти тёплые моря, чтобы вернуться в свой родовой замок в Померании.

— Так вот она, твоя Троя! — воскликнул Вук Мертич, широким жестом указывая на бастионы Зары, величественно проплывающие мимо левого борта брига. — Докажи, что ты действительно достоин своего корсарского имени.

— Но тогда мне придётся венчаться же в самое ближайшее время. Например, послезавтра.

У Вука Мертича от удивления отвисла челюсть.

— Я не ослышался? Ты собираешься уже завтра взять Зару? — наконец выдавил из себя Вук Мертич.

— Можно было бы и сегодня, но мы до заката уже не успеем приготовить троянского коня, — с самым серьёзным видом заявил барон. — Да, кстати, что ты собираешься делать с захваченным вчера ганзейским купцом?

— Для начала отремонтировать, а затем переоборудовать в боевое судно и приспособить по новому назначению. А что ещё? — пожал широкими плечами Вук Мертич.

— Одолжи его мне до завтрашнего дня в том виде, в котором находится судно сейчас, и уже завтра ночью ты будешь хозяином Зары.

— Ты шутишь, Одиссей?

— Отнюдь, — усмехнулся Хильденбрандт. — Сегодня я как никогда серьёзен. — И он вкратце изложил Хитрому Вуку свой план.

— Пожалуй, ты и в самом деле настоящий Одиссей, вернувшийся из седой древности в наше весёлое время! До этого не додумался бы даже сам дьявол!

План Хильденбрандта был гениальным и простым: он состоял в том, чтобы проскочить в гавань, охраняемую фортом с дальнобойными орудиями, при помощи недавно захваченного и основательно потрёпанного в морской схватке ганзейского купеческого судна. Барон надеялся, что весть об исчезновении ганзейца ещё не дошла до подесты Зары и тем более до венецианского дожа и его цепного пса — адмирала Чезаре Боргезе. Ганзейский корабль — вместительный трёхмачтовый шлюп «Эйнхорн» — должен был сыграть роль своеобразного троянского коня. На глазах военного гарнизона и всех жителей Зары барон собирался разыграть целое морское сражение. Ганзеец должен был, «героически» отразив все попытки корсаров сблизиться с ним, ловким манёвром оторваться от преследователей и беспрепятственно войти в гавань Зары. Пираты же на виду у жителей и гарнизона города уберутся восвояси. Для правдоподобности на «Эйнхорне» оставят все повреждения, полученные во время предыдущего, настоящего морского боя. Для имитации пожара и взрывов ядер на шкафуте у фальшбортов и даже внутри главного люка взорвут несколько глиняных горшков с порохом, подожгут кучу стружек, отсыревшую солому и старую парусину. Преследователи будут вести стрельбу из орудий холостыми зарядами, но время от времени для правдоподобности будут выпускать настоящие ядра по курсу «Эйнхорна» перед его форштевнем или с недолётом к борту. Экипаж плавучего «троянского коня» в основном будет состоять из пиратов, получивших ранения и увечья в недавних схватках, способных передвигаться и владеть оружием. Таких было довольно много, поскольку ганзейцы оказали достойное сопротивление и теперь взбешённый Вук прикидывал, как поступить со строптивцами — продать туркам в рабство или повесить на рее?

В трюме под видом каторжников и рабов, якобы предназначенных для продажи на невольничьих рынках Порты, предполагалось разместить здоровых, наиболее выносливых и крепких, умеющих хорошо владеть личным оружием людей. Продажа белых рабов практиковалась довольно часто не только венецианскими и генуэзскими профессиональными работорговцами, но и другими предприимчивыми «христианами», в том числе английскими, голландскими и германскими протестантами.

Мнимые рабы смогут в нужный момент легко освободиться. от кандалов, в которые они будут закованы, и мгновенно вооружиться, взяв оружие, спрятанное в трюме в надёжных тайниках.

На следующий день ближе к полудню на горизонте из-за северной оконечности острова Дуги-Оток внезапно вынырнули три парусника. Два из них, окутанные густыми клубами порохового дыма от орудийных выстрелов, преследовали третий корабль, который шёл под ганзейским флагом. В этом смог сразу убедиться комендант крепости, колонел Торти, едва поднявшись на башню бастиона, прикрывающего вход в гавань.

— Это ганзейское торговое судно, — заметил он, передавая подзорную трубу подоспевшему в форт синьору Ладзаро делла Чимароза.

— Ему не уйти, — простонал тот, не отрываясь от подзорной трубы.

— Пожалуй, вы правы, синьор подеста, но, кажется, ганзеец вступил в бой! — воскликнул Торти, наблюдая невооружённым глазом за стремительно разворачивающимися в нескольких милях от входа в гавань драматическими событиями.

Они шли, как и задумывал барон. Наблюдавшие за боем с берега увидели, что из-за сильно потрёпанного от выстрелов пиратских пушек рангоута ганзеец заметно сбавил ход, однако открыл ураганный огонь по пиратской баркентине, которая пыталась отрезать ему путь в гавань. Она внезапно окуталась дымом, в котором замелькали языки пламени, баркентина резко сбавила ход и затем вообще легла в дрейф.

— Попали! Корсар горит, досталось мерзавцу! — радостно воскликнул комендант, забирая подзорную трубу у делла Чимароза.

Однако пиратский фрегат под чёрным парусом продолжил преследование и постепенно нагонял ганзейца. Корабли были уже почти в миле от входа в гавань.

— «Эйнхорн», — наведя подзорную трубу на судно под ганзейским флагом, прочитал Торти, — «Энтхен», — процедил сквозь зубы колонел и выругался.

У пиратского судна было явное преимущество благодаря мощной парусной оснастке, его борта и дно наверняка были основательно очищены от ракушек, водорослей и прочих наростов, именуемых у моряков «бородой».

— Если пират подойдёт на расстояние пушечного выстрела, немедленно открыть по нему огонь! — распорядился комендант крепости, обращаясь к капитану Мазуччо. — Посигнальте всем батареям, чтобы прикрыли ганзейца!

Преследуемый шлюп снова огрызнулся огнём из десяти орудий левого борта, когда корсар нечаянно подставил ему свой правый борт, и через несколько минут у фрегата внезапно обрушилась фор-марса-рея, кливера вышли из строя.

— Похоже, у мерзавцев сильно повреждён рангоут, но вряд ли ганзейскому судну удастся уйти, если оно вовремя не скроется в гавани под защитой наших орудий, — констатировал колонел. — Как жаль, что сейчас у нас под рукой нет хотя бы одного корабля из военного флота республики. Адмирала Боргезе никогда не бывает в нужное время в нужном месте, вот и сейчас весь флот бросил на осаду Градиски, в то время как проклятые корсары хозяйничают под самыми стенами Зары.

— Слава Деве Марии, кажется, корсары на этот раз остались с носом, — простонал подеста.

— Виват! — радостно завопили солдаты и офицеры гарнизона.

Через полчаса изрядно потрёпанный «Эйнхорн» гордо входил в гавань Зары.

Подеста, синьор Ладзаро делла Чимароза в сопровождении коменданта крепости, своих советников и членов магистрата спустился на пристань и двинулся к пирсу, к которому пришвартовался «Эйнхорн», чтобы лично поглазеть на чудом ускользнувших из когтей морских хищников отважных ганзейцев. Он убедился, что хотя ганзейцам удалось избежать плена и рабства, но большинство из них, как и само судно, находились в плачевном состоянии. В основном это были славяне, но попадались и немцы, взятые шведами в плен на территории Речи Посполитой, в том числе и около четырёх сотен надёжно закованных в цепи невольников, народ, как на подбор, рослый и мускулистый. Теперь их ожидала незавидная судьба — продажа в турецкую неволю и тяжкий каторжный труд в рудниках, каменоломнях или на галерах.

Венецианцы разглядывали рабов, с завистью прищёлкивали языками и со знанием дела ощупывали пленников, однако невыносимое зловоние, идущее от человеческих испражнений, невыносимая духота и испарения от потных, давно немытых тел невольников заставили любопытных венецианцев покинуть трюм и выйти на свежий морской воздух. Пообещав шкиперу, купить у него несколько особо приглянувшихся ему молодых рабов, комендант с важным видом удалился.

Шкипер многозначительно переглянулся с одним из белых невольников.

Наконец прибывший вместе с таможенниками лекарь внимательно осмотрел раненых, высказал удивление, что в экипаже судна так мало убитых (на верхней палубе валялось только несколько трупов настоящих ганзейских моряков), убрался восвояси.

Ночью комендант крепости, делая свой обычный обход постов, не доверяя это важное дело капитану Мазуччо, усиленно размышлял о странных событиях, произошедших днём около полудня, и в его душу закралась какая-то непонятная тревога. Обычно он, обходя посты в гарнизоне, имел привычку незаметно подкрадываться к часовым. Если часовому случалось прозевать появление коменданта или заметить слишком поздно, то тут же следовало «наказание», которое, впрочем, касалось молодых смазливых солдат: Торти принуждал раззяву к содомскому греху — в армиях многих стран того времени такое иногда практиковалось облечёнными командирскими полномочиями извращенцами. В случае упрямства провинившегося ждали хлёсткие удары шомпола или, что ещё хуже, так называемый «шведский напиток»[117]. Связав беднягу, его укладывали на землю и стволом мушкета разжимали зубы, вставив в рот вместительную воронку, им через неё в глотку вливали приличную дозу воды, смешанной с гашёной известью и обыкновенной дорожной грязью, пока брюхо не будет переполнено до предела. Иногда на эту варварскую операцию уходило почти полведра такой мерзкой смеси. Как в этом случае любил часто выражаться Торти: «На хитрую задницу всегда найдётся шомпол или пробка из извести!»

Вот и теперь он направлялся в караульное помещение. Очутившись перед его дверью, Торти грохнул в неё тяжёлым ботфортом. На двери открылось маленькое окошко, в котором мелькнуло сонное усатое лицо начальника караула, капрала Мутти. Убедившись, что перед ним сам комендант крепости, он поспешно взялся за тяжёлый засов.

Щурясь от света полыхающих смоляных факелов, воткнутых в специальные железные гнёзда на каменных стенах помещения с низким закопчённым потолком и узкими зарешеченными окнами, комендант вошёл внутрь. Очаг, сложенный из дикого камня, ярко полыхал, и в нём уже жарился нанизанный на вертел молодой барашек, распространяя по всему помещению вкусный запах. У противоположной стены на грубо сколоченном деревянном столе были расставлены глиняные миски с полентой, огромное блюдо с нарезанным хлебом и сыром, а также вместительный кувшин с чистой, холодной, родниковой водой — пить вино во время несения караульной службы не полагалось — ослушавшиеся получали порцию «шведского напитка».

— Я вижу, вы собрались поужинать. Это правильно, только не набивайте себе брюхо до отказа, ибо переполненное брюхо — плохой помощник на службе, особенно в карауле. Тянет в сон и всё такое. А сон во время несения караульной службы, особенно на посту, это... это... что это? — вдруг обратился он к юному барабанщику, скромно примостившемуся в сторонке.

— Это нарушение служебного долга, синьор колонел! — чётко по-военному ответил не растерявшийся Октавио Пикколомини[118].

— Верно, малыш, — усмехнулся Торти, — поэтому сейчас мы подробнее поговорим об этом и заодно обойдём все посты в крепости. Не забудь взять барабан!

— Я готов, синьор колонел, — отозвался барабанщик, перекидывая через плечо широкую перевязь военного музыкального инструмента и беря кипарисовые палочки.

— Тогда вперёд, мой юный солдат! Долг зовёт нас! — воскликнул колонел и первым покинул караульное помещение.

Солдаты понимающе переглянулись, весело ухмыляясь.

— Ты действительно готов выполнить свой долг солдата? — спросил Торти, идя по крепостной стене в сторону угловой башни, где было «подходящее укромное местечко».

— Да, синьор, готов, — не колеблясь, подтвердил барабанщик.

Они по узкой винтовой лестнице поднялись на верхнюю площадку башни и подошли к часовому.

— Ступай вниз и пройдись по стене! — приказал Торти солдату, который по всем правилам отсалютовал ему мушкетом.

— Слушаюсь, — проворчал часовой и покинул пост, хотя это было против правил, впрочем, в то весёлое время воинские уставы были довольно примитивны и строго не соблюдались, а в солнечной Италии в XVII веке порядки на воинской службе были вовсе либеральные.

— Итак, малыш, снимай свой барабан, — сказал Торти, приблизившись вплотную к юному барабанщику. — Я хочу полюбоваться твоим внешним видом. Ты хорошенький, словно юная красивая девушка, да и смущаешься точно так же. Не смущайся, ведь именно таким образом начинается настоящая военная карьера. Чтобы стать генералом, нужно дослужиться до капрала, а ты знаешь, как можно дослужиться до капрала? — вдруг задал вопрос колонел серьёзным тоном.

— Как? — прошептал заинтригованный барабанщик.

— Снимай штаны, узнаешь! Я тебя быстро научу! — пообещал колонел.

— Зачем, синьор колонел? — страшно удивился Пикколомини.

— Ты забываешь о своём солдатском долге! Снимай быстрее!

Тем временем внимание Октавио внезапно привлекло нечто на стене у крепостных ворот: часовые куда-то исчезли, но у ворот снаружи мелькали какие-то неясные тени. Мальчику показалось, что с зубцов крепостной стены и с башни над воротами свисают какие-то канаты, а по ним с ловкостью обезьян карабкаются неизвестные. Неясные тени уже мелькали между зубцов даже на самой стене и на башне. Другие канаты свисали внутрь крепостной стены и по ним спускались какие-то ловкие молодцы с кинжалами и абордажными саблями в зубах. Внезапно ворота сами по себе стали открываться, решётка поползла вверх и внутрь крепости бесшумно ринулись целые толпы выросших словно из-под земли, вооружённых до зубов людей.

— Там! — воскликнул изумлённый барабанщик, указывая вниз рукой.

— Тише, мальчик! Что ты там увидел? — встрепенулся колонел Торти. — Не бойся, сюда без моего разрешения никто не посмеет подняться.

— Там, — повторил срывающимся голосом Октавио, — ворота крепости открыты, и кто-то ворвался внутрь.

— Что-о? — воскликнул колонел, подскочив к самому краю площадки башни, увидел собственными глазами, что в крепость ворвались какие-то неизвестные вооружённые до зубов люди и растекаются по всем закоулкам города. Бастионы на острове, прикрывающие вход в гавань, судя по всему, тоже были захвачены, ибо там больше не мелькали сигнальные огни и, более того, в саму гавань уже входил огромный корабль под чёрным парусом.

Торти всё понял:

— Пираты, — прошептал он, до глубины души поражённый увиденным, и, резко обернувшись к барабанщику, крикнул: — Бей тревогу! Считай, что с этой минуту ты уже капрал!

Тут же раздалась частая барабанная дробь, возвещающая тревогу. Так началась блестящая военная карьера будущего знаменитого кондотьера[119] Октавио Пикколомини, которому суждено будет оставить глубокий след в истории Тридцатилетней войны.

Гарнизон был поднят по тревоге, но было уже слишком поздно. Замаскированные под ганзейцев и невольников корсары под предводительством Хильденбрандта сумели проникнуть в крепость, захватить бастионы и обезвредить стражу. Вскоре вся гавань оказалась под контролем эскадры адмирала Вука Мертича, и пиратский десант ворвался в ночной город. Достойного сопротивления корсарам так никто и не смог оказать. Застигнутые врасплох солдаты гарнизона, побросав оружие, предпочли сдаться на милость победителям, а жители, как могли, попрятались по различным норам, бросив на произвол судьбы имущество.

Подеста, синьор делла Чимароза пытался было бежать, накинув поверх ночной сорочки женский плащ, но был узнан одним из местных жителей и за какие-то две сотни цехинов[120] самым подлым образом продан пиратам. Впрочем, адмирал флота ускоков Вук Мертич и капитан фрегата «Энтхен», захватив Зару, ограничились только грабежом. Однако синьору делла Чимароза и членам магистрата, а также коменданту крепости колонелу Торти не поздоровилось: они были пленены и все до единого проданы туркам, но вскоре по приказу венецианского дожа их выкупили. Солдатам и офицерам гарнизона же никакого вреда не причинили. Более того, Вук Мертич по совету хитроумного «Одиссея» выплатил из городской казны причитающееся им жалованье и предложил убираться ко всем чертям. После чего пираты, загрузив богатой добычей трюмы своих кораблей, покинули разграбленный город.

Вероломный захват и разграбление Зары, а также пленение и продажа туркам в рабство самого подесты, членов магистрата города и коменданта крепости были той последней каплей, которая переполнила чашу терпения венецианского дожа. К Градиске д’Исонцо был послан флот под командованием адмирала Чезаре Боргезе, а также сухопутная армия во главе с нанятым в качестве командующего французским герцогом де Роганом.

Этот конфликт между Венецией и ускоками имел далеко идущие последствия, ибо в него неожиданно вмешалась Испания, и король Филипп III[121] немедленно послал на помощь береговому братству армию под командованием фельдмаршала Мрадаса. Венецианцам пришлось туго, тем более что вскоре герцог де Роган вернулся во Францию, чтобы принять участие в борьбе гугенотов[122] против регентства Марии Медичи[123]. Тогда венецианский дож обратился за помощью к самым злейшим врагам Испании, посулив им огромное денежное вознаграждение. Аристократическая республика Венеция была очень богатым государством, в котором господствовал торговый ростовщический капитал, и на её стороне тотчас выступили Франция, Англия, Соединённые Нидерланды и Савойя. Таким образом, в 1615 году началась знаменитая так называемая Градисканская война, которая повлияла на судьбы многих участников, ввязавшихся в неё. И всё же несмотря на все усилия провенецианской коалиции Градиска оказалась им не по зубам, хотя эту основную пиратскую базу в Адриатике обороняло не более четырёх тысяч ускоков и сравнительно небольшой флот из разнокалиберных судов. Правда, корсары были вооружены до зубов и весьма сведущи в военном деле. Кроме того, осаждённые обладали неплохой артиллерией и поднаторевшими в морских сражениях канонирами. Только вмешательство в так называемую Градисканскую, или Ускокскую войну герцога Фердинанда II[124] фон Штайермарка в конце 1617 года сдвинуло положение с мёртвой точки.

Герцог Фердинанд фон Штайермарк, ставший недавно королём Чехии, после того как прежний владелец чешской королевской короны эрцгерцог Маттиас занял престол императора Священной Римской империи, был явно не в духе, мрачен и задумчив: ему вместе с ненавистными венецианцами и их союзниками всей мощью своей пятнадцатитысячной армии предстояло обрушиться на своих же подданных, обитавших на Иллирийском побережье. Сербские беженцы из турецкого рабства, так называемые ускоки, до сих пор верно служили ему и, когда он стал королём Чехии, продолжали считать себя его подданными, охраняли южные границы его владений, ведя героическую борьбу против турок.

Несмотря на конфликт с христианской Венецией, ускоки видели свой главный долг в том, чтобы захватывать и грабить прежде всего турецкие корабли и совершать массовые набеги на побережья, контролируемые турками, словно право на это им выдал сам император. Подобные действия ускоков нанесли огромный ущерб не только торговым отношениям Порты с Венецией, но и с другими странами Европы. Самые сильные страны Протестантского союза[125] выступили на стороне Венеции. Герцог Фердинанд же был крепко связан определёнными обязательствами с испанским королём Филиппом III. Тот ловко воспользовался случаем, чтобы извлечь из всего этого выгоду, ибо уже давно претендовал на Эльзас и две богатые области в Италии — Лигурию и Пиомбино. Эти претензии испанского короля были официально закреплены в так называемом Оньятском договоре в марте 1617 года, подписанном между Испанией и Австрией. Император Маттиас был бездетным, и этот договор должен был решить проблемы престолонаследия между двумя ветвями габсбургского дома — испанской и австрийской, разобраться с престолонаследием в Венгрии и Чехии, определить, кто займёт австрийский престол в будущем. В качестве «компенсации» за право его наследования герцогом Штайермарком нынешний император должен был согласиться на приобретение Филиппом III вышеназванных областей в Италии, но главное — согласиться на господство испанцев над Эльзасом. Для Испании это было очень важно, ибо Эльзас был частью так называемого Военного коридора, по которому испанские короли могли перебрасывать войсковые соединения из Северной Италии в Нидерланды, кроме того, испанские укрепления и сосредоточения войск на границе с Францией для Людовика XIII[126] и кардинала де Ришелье[127] были напоминанием о потенциальной угрозе внезапного вторжения. Этот политический трюк испанского короля в дальнейшем приведёт не только к обострению отношений между Католической Лигой и Протестантским союзом, но и к разжиганию пламени всеевропейской войны. Пока же по настоянию Филиппа III, не желающего дальнейших обострений с Францией и с союзной с ней Венецией, Маттиас решил пожертвовать опорной базой борьбы против турок в Адриатике, столицей ускоков Градиска д’Исонцо, и велел герцогу Фердинанду разобраться со своими подданными. Последнему ничего не оставалось, как подчиниться, он хорошо понимал, что чешский престол — важнейшая ступенька на пути к императорской короне.

Армия герцога насчитывала приблизительно 12 000 солдат и офицеров, её ударной силой был кирасирский полк под командованием Эрнста Мансфельда, кондотьера, успевшего прославиться во многих сражениях, который был очень талантливым полководцем, жил на этом свете только «ради войны» и «лишь для войны». Будучи незаконнорождённым сыном имперского штатгальтера Люксембургского, он обречён был всю жизнь оставаться мелким германским рыцарем. Однако ещё в 1603 году он сумел получить под своё командование кавалерийский эскадрон, а в 1609 году принял участие в войне за Юлих-Клевское наследство. Теперь этот невзрачный рыжеватый человечек в сверкающих доспехах гарцевал на не по размеру рослом, строевом коне, ведя собственный кавалерийский полк, который двигался в авангарде армии герцога Штайермарка.

Валленштейн, явившийся на зов своего сюзерена одним из последних, пристроился со своими 180 кирасирами и 80 мушкетёрами в арьергарде войсковой колонны. Мушкетёры, вооружённые длинными мушкетами и шпагами, тоже двигались верхом — Валленштейн не пожалел средств на их экипировку. Он с трудом оторвался от хозяйственных дел, которых хватало в его богатых моравских и чешских имениях. После внезапной смерти супруги в 1614 году он чуть было опять не запил, однако доставшееся ему — единственному законному наследнику — огромное состояние требовало неустанных забот. Одно время Валленштейну даже казалось, что остаток своей жизни он посвятит только хозяйственной деятельности и напрочь забудет политику и войны. Боевое оружие ржавело на стенах в замке, верный Шпатц разжирел от сочной травы и овса, а доблестный рыцарь большую часть времени проводил в своём кабинете, занимаясь делами бумажными: подсчитывал доходы от неплохо налаженного хозяйства, думая, как их приумножить. Правда, иногда он верхом на раздобревшем Шпатце отправлялся самолично проверять, как идёт работа в его владениях, и тогда работа кипела ещё сильнее. Крестьяне, часть которых благодаря своему хозяину настолько разбогатела, что получила возможность выкупиться на волю и завести собственное дело, буквально молились на Валленштейна. Они радовались, что он «занят делом», и надеялись, что его тяга к авантюрным похождениям навсегда выветрилась. К тому же у Валленштейна подрастала дочь, родившаяся в 1614 году — в год смерти его обожаемой супруги Лукреции. Злые языки же утверждали, что, дескать, баронесса умерла не от родов, а от обыкновенной горячки, вызванной простудой, а маленькая Брунгильда Мария Елизавета Текла фон Валленштейн на самом деле — дочь белокурой Ингрид Бьернсон, ставшей ключницей в замке рыцаря. С возрастом внешность девочки стала служить поводом для неутихающих сплетен: белокурая Брунгильда с белой, словно снег, кожей, ярким румянцем на круглых щеках сильно смахивала на эту шведку. Впрочем, мало кого беспокоило это обстоятельство, ведь и несколько местных девиц — среди них русоволосая красавица Ольга Гонзова, — не имея законных мужей, внезапно обзавелись очаровательными карапузами. Счастливых матерей с их детьми Валленштейн тотчас пристроил на тёплые и доходные места. Поэтому-то многие крестьяне втайне мечтали о том, что хозяину приглянется какая-нибудь из местных красоток, чья-либо дочь или сестра, прекрасно зная, что после такого незатейливого романа счастливая избранница получит щедрое вознаграждение, а её родственники — щедрую компенсацию. Зная об этом, крестьяне со свойственной славянской душе широтой великодушно прощали Валленштейну все невинные слабости, лишь бы он не вздумал отправиться на поиски кровавых приключений. Они боялись даже подумать о том, что станет с богатыми поместьями такого рачительного, строгого и в то же время великодушного хозяина. Поэтому неудивительно, что в Моравии, когда герцог Штайермарк призвал Валленштейна под свои знамёна, начался настоящий переполох. Не скрывая слёз, крестьяне и подёнщики смотрели вслед двум эскадронам кирасир и роте мушкетёров, которых собрал и экипировал за свой счёт Валленштейн. Его Шпатц остался в конюшне, обретя заслуженный отдых, для похода рыцарь отобрал могучего мекленбургского коня по кличке Шпербер, уже показавшего, что не подведёт во время кавалерийской атаки.

Когда войска герцога форсировали приток Дуная — Саву и подходили к Купе, двигаясь по сопредельной с турками территории, Валленштейн выделил полуэскадрон кирасир во главе с бароном Иловым для разведывательного дозора, ибо хорошо помнил уроки, которые некогда ему преподал Конашевич-Сагайдачный. Как и предполагал Валленштейн, вскоре барон доложил ему о появлении на пути следования войск огромного числа турок: около девяти полков конницы и пяти пехоты. Валленштейн немедленно сообщил об этом герцогу, но тот не встревожился, считая, что на самом деле разведка натолкнулась на небольшие турецкие разъезды, рыскающие по Хорватии и добравшиеся почти до самого Карловаца. На этот раз, по мнению герцога, они скорее всего просто заблудились и поэтому Штайермарк принял решение немедленно атаковать отряд турок, дерзко нарушивший границу империи.

Оберст цу Мансфельд, обрадованный возможностью отличиться, с удовольствием поддержал герцога и вызвался первым атаковать басурман. Валленштейн пытался отговорить Штайермарка от этого рискованного предприятия.

— Разведка обнаружила девять полков конницы и пять полков пехоты турок. Я полагаю, что нам навстречу движется лишь авангард этой огромной армии, — убеждал он. — Турки имеют обыкновение производить разведку боем и с этой целью обычно высылают вперёд несколько полков конницы.

— Вы слишком засиделись в своих моравских поместьях и, по-видимому, забыли, что на войне даже небольшое промедление и нерешительность чреваты катастрофой, а смелый неожиданный удар может обратить в бегство сильнейшего врага, — со свойственным дружелюбием заметил герцог под одобрительным взглядом Мансфельда и, обращаясь к последнему, произнёс с пафосом: — Вперёд, мой рыцарь, и только вперёд! Я жду от тебя подвига!

— Можете не сомневаться, ваше высочество, мои кирасиры не подведут. Каждый из них стоит десяти турок. Победа, как всегда, будет за нами! — гордо воскликнул маленький щуплый человечек с вытянутой вперёд, словно у кролика, округлой физиономией и, выхватив длинную не по росту рейтарскую шпагу, подал кирасирам сигнал к атаке.

Словно всесокрушающая железная лавина, понеслись кирасиры во главе с оберстом на опешивших от неожиданности турок. Они двигались по дороге в сторону Ястребарско и вели себя на удивление беспечно — даже не выслали вперёд дозоры. Мансфельд мчался впереди своих закованных в железные доспехи всадников, по его знаку они, выхватив седельные пистолеты, сблизившись с турками на подходящее расстояние, дали дружный залп, нанеся ощутимый урон противнику. Турки, на первый взгляд, неорганизованной толпой сгрудились на дороге, у кромки леса. После второго, более удачного залпа из седельных пистолетов воины, защищённые эссенскими кирасами и шлемами, с бешеной скоростью врезались в толпу опешивших турок.

Как и предполагал Штайермарк, кирасиры со своим тяжёлым вооружением имели в этой атаке существенное преимущество, в первые её мгновения турки пришли в замешательство и потеряли несколько сот всадников, дрогнули, но некоторое время они ещё размахивали над головами кривыми саблями и ятаганами. Затем сражение разворачивалось по классической схеме: понёсший значительный урон противник растерялся, его полное замешательство привело к панике и повальному бегству.

Кирасиры, развивая успех, преследовали улепетывающих турок, нещадно рубя их на ходу и не думая о том, что, оторвавшись от основных сил герцога, они рискуют угодить в ловушку.

— Вы видите, любезный фон Валленштейн, один смелый удар и решительный натиск рассеяли турок, словно пыль! — воскликнул Штайермарк, обращаясь к рыцарю и сдувая со своей узкой изящной ладони воображаемую пыль.

Валленштейн лишь мрачно хмурился: на его взгляд, турки подозрительно быстро уступили поле боя врагу, что на них было непохоже.

Ещё был хорошо слышен шум боя, крики, ржание лошадей, звон клинков и редкие выстрелы, но всадники уже исчезли из виду.

Внезапно Валленштейн вздрогнул — его острый тонкий слух уловил новые звуки — напряжённо прислушавшись, он вдруг ясно различил глухой гул, словно идущий из-под земли: так земля может гудеть только под копытами многих тысяч лошадей. Рыцарь немедленно приказал своим мушкетёрам и кирасирам спешиться и приготовиться к отражению атаки.

— Ваше высочество, — обратился он к герцогу, — турки возвращаются. Необходимо готовиться к тяжёлому затяжному бою и, в первую очередь, вперёд выдвинуть пехоту и занять, пока не поздно, удобные позиции для отражения атаки турок. Я постараюсь немного их задержать, пока вы развернёте войска для сражения.

Не успел герцог в ответ даже рта раскрыть, как кирасиры и мушкетёры Валленштейна спешились и, не мешкая, заняли удобную позицию на пологом господствующем над местностью холме. Он надёжно прикрывал с фронта основные силы имперских войск и перерезал путь для наступления противника: по левому флангу были непроходимые для конницы овраги и густой лес, а по правую — озеро и болото. Дорога, ведущая на Ястребарско, огибала холм с правой стороны, проходила почти по самому берегу озера, была хоть и каменистой, но довольно широкой, вполне удобной для продвижения конницы.

В своём самом худшем предположении Валленштейн не ошибся. Вскоре показались несущиеся во весь опор всадники, впереди которых, пришпоривая взмыленного коня, мчался небольшой рыжеватый человечек. Турки наседали на пятки кирасирам, отстающих нещадно рубили кривыми сверкающими саблями. Впрочем, нужно отдать должное Мансфельду: в последний момент он разгадал манёвр противника и велел трубить отход. Не приняв боя с врагом, имеющим по крайней мере пятикратное превосходство в силах, кирасиры улепётывали без оглядки, уже не надеясь на чудо.

Чуда действительно не произошло. Солдаты Валленштейна, едва успев пропустить мимо себя удирающих кирасир и сомкнуть ряды пяти шеренг, ощетинившихся дулами мушкетов, как уже встречали атакующих турок. Свинцовый град пятидесятиграммовых пуль пронёсся по несущимся лавам турецкой конницы, останавливая лошадей с всадниками на полном скаку, опрокидывая их друг на друга. Люди валились на землю, погибали под копытами, раздавались дикие крики, вопли, стоны раздавленных и покалеченных, слышалось громкое лошадиной ржание. Место первой шеренги стрелков быстро заняла вторая, и грянул новый залп, и так повторилось несколько раз: пока передние шеренги вели огонь, задние успевали перезарядить мушкеты.

Валленштейн оглянулся и увидел, что герцог успел выстроить войска: пехота — пикинёры и мушкетёры расположились в центре, вперёд выдвинуты восемь пушек, конница — по флангам. На левом фланге поспешно занимал позиции Мансфельд со своим потрёпанным полком. Однако вскоре Валленштейн с досадой заметил, что пехота вдруг перешла на новую, не совсем выгодную позицию и замерла на месте. По всему было видно, герцог что-то задумал. Худшие опасения Валленштейна оправдались, когда он заметил, как вперёд выдвигается конница.

— Турки меня сомнут, а конницу герцога рассеют, как пыль, — скрежетал зубами фон Валленштейн, — на холм необходимо как можно скорее двинуть пехоту и артиллерию!

Новая мощная атака турок внезапно прервала его мысли. Опять загремели залпы, но теперь турки валились с сёдел чуть ли не в полсотни футах[128] от их шеренг.

Герцог всё-таки остановил свою конницу, а пехоту при поддержке с правого фланга трёх кавалерийских полков снова двинул вперёд, в сторону холма. Причём он перебросил на правый фланг кирасирский полк Мансфельда, успевший перегруппироваться. Все эти передвижения требовали довольно много времени. Впрочем, оберёт Меландер, будучи опытным воином и разобравшись в создавшейся ситуации, спешно повёл свой пехотный полк к господствующему над местностью холму, приказав солдатам закрепиться на нём.

Валленштейн, увидев эти манёвры, хотя и сплюнул с досадой, всё-таки обрадовался тому, что герцог, хоть с опозданием, но догадался двинуть вперёд пехоту, чтобы закрепиться на господствующей высоте.

Ибрагим-паша поначалу несколько раз безуспешно пытался атаковать этот проклятый холм конницей и затем двинул вперёд отборную пехоту из янычар. К тому времени пехотные подразделения армии герцога Штайермарка успели сменить на холме мушкетёров и кирасиров Валленштейна. Янычары, несмотря на чудовищные потери, почти достигли позиций полка Меландера. Дело даже дошло до рукопашной схватки с выдвинутыми на переднюю линию пикинёрами, но внезапно с левого фланга позиций герцога был открыт частый прицельный огонь из мушкетов. Это Валленштейн, убедившись, что пехота герцога закрепилась на холме, спешно перебросил своё подразделение за овраг, ближе к лесу, скрыто подойдя к наступающим туркам с правого фланга, и открыл бешеный огонь. В результате турки, неся большие потери, снова вынуждены были отойти.

Командующий турецкой армией был в бешенстве, он велел отрубить командиру янычар Касым-заде, а также командиру пеших сотен башибузуков Гарун-оглы головы и насадить их на острия копий, превратив в своеобразные знамёна, которые во время следующего штурма холма должны будут нести новые командиры — Ельчи-бей и Тюрлюли-заде. Пока турки усиленно готовились к новому штурму, Валленштейн придумал любопытную схему ведения огня и предложил её герцогу. С показным дружелюбием, по обыкновению скептически оттопырив и так слишком отвислую, как у всех Габсбургов, нижнюю губу, герцог быстро утвердил план, сделав несколько замечаний, по которым большинство высших офицеров должны были решить, что он в значительной мере его личная заслуга. Итак, согласно схеме Валленштейна, турок необходимо было встретить не только фронтальным, но фланговым и перекрёстным огнём. Причём огонь артиллерия должна перенести вглубь наступающих порядков противника. Мушкетёры и пикинёры обеспечивали фронтальный, а при необходимости и кинжальный огонь. Мощность фронтального огня значительно усиливалась четырьмя артиллерийскими орудиями, ведущими стрельбу картечью или ядрами. Перекрёстный огонь должны были вести шотландские стрелки и две пушки. Огонь с левого фланга по-прежнему обеспечивали люди Валленштейна, а также две лёгкие пушки, срочно переброшенные за овраг и замаскированные в лесу. Как раз за позициями Валленштейна, на небольшой, поросшей кустами возвышенности, занял место для наблюдения за полем боя герцог со своим штабом. Здесь, за оврагами в лесу было наиболее безопасно.

Дождавшись того времени, когда солнце очутилось на юго-западе и слепило яркими лучами глаза пикинёров и мушкетёров герцога, Ибрагим-паша снова бросил свою отборную пехоту в атаку, собираясь при удачном исходе направить в образовавшуюся брешь всю свою многочисленную конницу.

Перед густыми цепями янычар шёл Ельчи-бей, держа в руке копьё с насаженной на остриё головой. Звуки огромного казана, превращённого в барабан, должны были разжечь пламя безумной отваги в сердцах атакующих. Однако на этот раз на них внезапно обрушился такой страшный шквал огня, что наблюдавший за сражением в подзорную трубу Ибрагим-паша схватился за голову и завопил, что проклятые негодяи погубили лучшую часть его войска.

Негодяями были генуэзцы Джеронимо Беккариа и Америго Умбальтини, принявшие имена Юроним-заде и Имерик-заде. Чтобы насолить давнему торговому конкуренту Генуи, а именно республике Венеции, они, заручившись поддержкой султана, втянули турок в такую сомнительную авантюру, как поход во владения Габсбургов. Цель похода: перехватить армию герцога Штайермарка, движущуюся в сторону Градиска д’Исонцо, что обеспечило бы затягивание Ускоковой войны и было очень выгодно Генуе.

На поле боя, где легло почти три четверти турецкой пехоты, наступило угрожающее затишье. Ночью никто из солдат и офицеров армии герцога не сомкнул глаз, ожидая коварных ночных вылазок турок, но противника кнехты и рейтары больше так и не увидели. Потеряв почти треть личного состава, Ибрагим-паша ночью тайком убрался из владений Габсбургов.

В Порте с тех пор заговорили о полководческом гении герцога Штайермарка, что сыграло в будущем не последнюю роль в его избрании императором. Был и ещё один итог этого боя: султан Осман, собиравшийся предпринять поход на Вену, призадумался над тем, стоит ли втягиваться в затяжную войну с империей Габсбургов?

Валленштейн опасался подвоха со стороны турок: разведка донесла, что турецкие колонны быстро, на этот раз зря, отходят в сторону своих владений за рекой Купой.

Герцог решил было преследовать неприятеля, но его боевой пыл быстро охладил Валленштейн, вскользь заметив, что всё-таки лучше сохранить силы для военной кампании на побережье Адриатики и вовремя добраться до Градиски д’Исонцо, чем распылять их на погоню, при этом рискуя угодить в ловко устроенную западню. Мансфельд, который рвался в погоню, принялся было насмехаться над Валленштейном, который спокойно заметил:

— Твоя горячность когда-нибудь сыграет с тобой злую шутку.

— Не думал, что есть рыцари, которые путают храбрость с горячностью! — воскликнул оберст. — Не из-за того ли, чтобы иметь лишний повод — избежать сражения?

— Именно из-за этого, — спокойно ответил Валленштейн, — лучше избежать сражения, чем проиграть его.

В правоте слов Валленштейна он сможет убедиться через девять лет во время битвы при Дессау, но пока излишняя самоуверенность не покидала незаконнорождённого сына принца Люксембургского. Дело чуть не дошло до дуэли, но герцог тотчас со свойственным ему дружелюбием и отзывчивостью успокоил рыцарей, пригрозив военным трибуналом, и, перейдя, как обычно, от бешеной злобы к беспечному благодушию, после небольшого колебания обоим соперникам присвоил титулы имперских графов[129], что, однако, их не примирило. Необходимо упомянуть о том, что решающую роль в присвоении этим рыцарям графских титулов сыграло влияние духовника герцога, иезуита патера Вильгельма Лемормена: орден иезуитов продолжал держать под пристальным вниманием деятельность Валленштейна.

Когда войска герцога Штайермарка миновали роковой для турок холм, у обочины дороги, ведущей на Ястребарско, все солдаты и офицеры увидели колья с насаженными на них скрюченными в агонии трупами двух генуэзских ренегатов.

Венеция и её могучие союзники почти четыре года не могли взять опорную базу пиратов и очистить Адриатику от них раз и навсегда. Только когда армия герцога 29 сентября 1617 года подошла к Градиске д’Исонцо, то дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки, но отнюдь не благодаря военному гению новоиспечённого короля Чехии, и тем более не доблести его солдат и офицеров: ускоки, будучи подданными герцога Фердинанда фон Штайермарка, рассчитывали на благородство и справедливость владетеля Штирии, Каринтии и Крайны, сами открыли ворота крепости. Подвиги ускоков на море снискали им заслуженную славу и уважение тех, кто ненавидел турок и боролся за освобождение христианских народов от османского ига. Правда, за ускоками числились некоторые грехи, в частности, взятие Зары, но прошло оно почти бескровно, и ускоки могли надеяться на справедливое правосудие со стороны своего владетеля, который твёрдо им обещал «справедливость и прощение», если гарнизон Градиски не окажет сопротивления и откроет перед ним ворота.

Адмирал Мертич принял решение сдаться на милость герцога и, как его не отговаривал Хильденбрандт, упрямый серб оставался непоколебим.

— Герцог дал слово рыцаря, и я не вижу причины не доверять его высочеству, — сказал главарь ускоков.

— Запомни, адмирал, монархи, как и другие высокие владетельные особы, живут по иным законам, чем мы, простые смертные, они подходят ко всему со своей меркой, — настойчиво объяснял ему барон.

— Ты стал слишком подозрительным после того, как побывал в турецком рабстве, и, вероятно, разучился отличать благородных христианских монархов от коварных басурман. Я отлично знаю, что турки могут обмануть, чтобы из этого извлечь выгоду, но настоящий христианин, если он к тому же настоящий рыцарь — никогда! — резко заявил Вук Мертич. — Впрочем, если ты так опасаешься подвоха, можешь тайком покинуть крепость ещё до того, как я прикажу открыть ворота перед его высочеством герцогом.

— Ты хотел сказать: до того, как сдашься, — поправил его барон. — Кстати, ты, возможно, забыл, что именно христиане упекли тебя в турецкое рабство.

Послушай, Одиссей, — с угрозой процедил сквозь зубы Мертич. — Хотя мы с тобой и давние побратимы, давшие клятву верности береговому братству, но ты должен знать, что всему есть границы. Ты, видно, настолько уверен в своих подозрениях и в умении владеть оружием, что просто открыто бросаешь мне вызов! Что ж, я готов скрестить с тобой клинки хоть сию минуту. Изволь достать свою шпагу! — с этими словами Вук Мертич обнажил клинок турецкой сабли.

Барон фон Хильденбрандт даже не пошевелился и лишь с укоризной поглядел на побратима единственным глазом и молвил:

— Вооружённый шпагой, я буду иметь преимущество в данный момент. Однако нам торопиться некуда, ибо за убийством одного из нас дело не станет. Клянусь бородой императора Фридриха I Барбароссы[130], к твоей смерти я буду непричастен. Судя по всему, довольно скоро этим займётся его высочество герцог Штайермарк. Прощай. Когда окажешься на дыбе, вспомни наш последний разговор. — Хильденбрандт хотел ещё что-то добавить, но только с безнадёжным видом махнул рукой и, резко повернувшись, направился к двери.

— Минутку, — остановил его адмирал Мертич. — Ты намереваешься в одиночку покинуть Градиску или собираешься прихватить с собой баронессу с дочерью?

Барон мгновенно обернулся к адмиралу Мертичу.

— О чём это ты? — спросил он ледяным тоном.

— Разумеется, о сокровищах нашего братства — дублонах, скудо, неаполитанских реалах, сицилийских унциях и прочих золотых монетах на сумму в почти четыре миллиона цехинов и о месте их хранения, которое теперь мы знаем оба, — вкрадчивым голосом сказал адмирал.

— Ну и что? — насторожился Хильденбрандт.

— А то, что нет никакой гарантии, что с твоим уходом тайник не окажется пустым, словно брюхо нищего, — криво усмехнулся Мертич.

— Ты с ума сошёл? Я только возьму свою законную долю в пятьсот тысяч цехинов, — возмутился барон.

— Возможно, что ты именно так и намереваешься поступить, но где гарантия, что ты не передумаешь в последний момент? — упрямо повторил Мертич.

— Что ты хочешь? — хрипло спросил Хильденбрандт.

— Гарантий, — продолжал криво улыбаться Мертич. — А гарантией может послужить только хороший залог, а сейчас лучший залог — это баронесса и твоя дочь. Они и останутся в Градиске до тех пор, пока береговое братство не утрясёт все свои дела с герцогом, и нам позволено будет покинуть крепость, чтобы мы могли спокойно поделить между собой эти деньги, заработанные кровавым потом.

— Похоже, ты даже не понимаешь, о чём говоришь, — сказал барон. В его голосе звучал металл. — Ты даже не представляешь, куда тебя занесло и как ты сильно рискуешь.

— Не больше, чем ты, Одиссей, но, может, обойдёмся без лишних угроз? Я ведь тебя отпускаю на все четыре стороны, — спокойно сказал адмирал, но тут же добавил жёстко: — Баронесса с дочерью останутся в Градиске!

Изуродованное шрамами чисто выбритое лицо барона сделалось непроницаемым, и он лишь процедил со зловещей улыбкой:

— Этот разговор тебе дорого обойдётся, Вук. Ты даже не представляешь, в какую передрягу влип. Прощай! — С этими словами он двинулся прямо на дула мушкетов в двери.

— Пропустите его! — велел Мертич. — Прощай, Одиссей, и не поминай лихом.

30 сентября 1617 года гарнизон пиратской крепости Градиски капитулировал.

Герцог сдержал своё слово, обещая «справедливость и прощение». Прибывшие с ним отцы-иезуиты и инквизиторы во главе с патером Вильгельмом Леморменом немедленно принялись за дело, объявив, что оно основано на высоконравственных принципах справедливости и всепрощения, и это означает, что за всякое злодеяние, согласно высшей справедливости, обязательно необходимо нести наказание, но перед этим провинившимся Церковь даст возможность покаяться и получить прощение. Поэтому герцог Штайермарк по совету патера Лемормена решил всех рядовых ускоков на всякий случай отправить на каторжные работы, предварительно милостиво даровав им возможность покаяться и получить от Церкви прощение. Патер Лемормен лично прочитал этим несчастным духовное напутствие перед тем, как их заковали в кандалы, он беседовал и с главарями ускоков, которых приговорили к смертной казни через повешение. Перед приведением приговора в исполнение патер лично исповедовал их и даровал им «прощение» от имени Церкви, впрочем, многие ускоки отказались от его услуг, поскольку исповедовали православие.

Казнь происходила на глазах у закованного в кандалы и сидящего в специальной железной клетке, погруженной на телегу, ошеломлённого происходящим адмирала Мертича. Когда первый десяток его верных побратимов закачался под высокой перекладиной, он, глядя в холёное лицо герцога, сидящего в резном кресле под балдахином в окружении свиты из иезуитов и высших офицеров, гневно воскликнул:

— Ты же обещал нам справедливость и прощение!

— Вы и получили ту справедливость и то прощение, которое заслужили, — резонно заметил Штайермарк. — Однако, я почему-то не вижу знаменитого Одиссея? Впрочем, кажется, здесь в Градиске осталась его подружка — баронесса фон Лютцов с дочерью. Поэтому было бы очень неплохо, чтобы Одиссей добровольно явился на наш справедливый суд, и ему тоже будут гарантированы справедливость и прощение. В противном случае дыба и испанские сапоги могут несколько подпортить внешность прекрасной баронессы.

— Вы не сделаете этого! — крикнул Мертич, хватаясь за решётку. — Баронесса не имела Никакого отношения к делам Одиссея, она даже отказалась с ним вступить в законный брак и обвенчаться в Церкви!

— Так ты признаешь всё-таки, что он совершал злодеяния, которые ты почему-то называешь «делами»? — усмехнулся герцог.

Мертич ничего не ответил и понурил голову, поняв, какую он страшную ошибку совершил, не поверив предупреждению Одиссея.

— Злодеяния совершал только я, и только я, — произнёс он мрачно.

— Ну, что же, спасибо за откровенность. Этот интересный разговор мы обязательно продолжим в более подходящем месте.

В этот же день разговор, в котором активно участвовали опытные полковые палачи, продолжился в мрачном подземелье крепости.

Герцогу хотелось любой ценой выяснить тайну сокровищ берегового братства. Он, сидя в удобном кресле, с холодным любопытством наблюдал за пытками и был крайне удивлён выдержкой и стойкостью главаря ускоков.

— Ты слишком жаден, ускок, а жадность и алчность — это смертный грех, который очень вредит здоровью, — сказал он насмешливо, когда палач очередной раз окатил потерявшего сознание Мертича холодной водой. — Боюсь, твоя алчность доведёт тебя до кипящего масла, — предупредил герцог голосом, полным неподдельного сочувствия, и ласково добавил: — Как ты смотришь на то, чтобы тебя окунуть в котёл с кипящим маслом хотя бы по щиколотки?

— Ваше высочество, — обратился патер Лемормен к герцогу, — есть гораздо лучший способ развязать язык этому скряге.

— Какой? — оживился герцог.

— Допросить на глазах у этого алчного упрямца известную грязную блудницу и любовницу Одиссея баронессу Гертруду фон Лютцов. Думаю, что это быстро развяжет ему язык, — при этих словах стоящий рядом с патером Леморменом высокий молодой монах-иезуит, которого звали Иоганн-Збергардт Нитард, сильно побледнел, он только недавно был произведён в светские коадъюторы и ещё не привык к жутким зрелищам пыток.

— Это замечательная мысль, — обрадовался герцог фон Штайермарк.

Когда в мрачный застенок втолкнули баронессу, подвешенный на дыбе, весь покрытый язвами и кровоподтёками Вук Мертич прохрипел:

— Я всё скажу. У меня есть карта, точнее, половина карты, на которой указано, где спрятаны сокровища.

На следующий день в гавань бывшей столицы ускоков прошмыгнул небольшой двухмачтовый бриг. У него на носу красовалась надпись «Гансхен», выведенная красным готическим шрифтом.

Бриг, ловко маневрируя, уверенно подошёл к пристани и пришвартовался. По сходням трапа на пристань не торопясь сошёл сам... барон Хильденбрандт.

Барон уверенно прошёл по замершим улицам Градиски и направился прямо к цитадели, где теперь находилась ставка герцога. При входе в цитадель его уже встречал оберёт Мансфельд, один из новоиспечённых имперских графов, который потребовал его шпагу. Барона провели в зал, где ещё недавно собирались капитаны пиратских судов, чтобы обсудить с адмиралом Мертичем свои насущные проблемы. Теперь же здесь перед горящим, несмотря на тёплый осенний день, огромным мраморным камином удобно развалился в кресле сам герцог Фердинанд, попивая вино из хрустального бокала. Рядом с креслом торчали патер Лемормен и ещё один худощавый иезуит с правильными чертами лица. Это был Нитард, который, взглянув на вошедшего, сразу его узнал: ещё бы, всего четыре года назад Хильденбрандт при довольно странных обстоятельствах спас его вместе с ещё несколькими иезуитами и тремя дюжинами юных воспитанников Парижского иезуитского коллегиума от турецкого рабства.

Несколько поодаль, у массивного, заваленного бумагами, морскими лоциями и картами стола с глобусом стоял новоиспечённый имперский граф, лейтенант герцога Альбрехт фон Валленштейн.

— С благополучным прибытием, Одиссей! Добро пожаловать в Градиску! А мы тебя хоть и не ждали, но очень рады твоему прибытию. Похоже, ты умеешь приятно удивлять друзей, — искренне обрадовался герцог, отхлёбывая глоток из бокала.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь, ваше высочество. Поэтому я и здесь, — с бесстрастным выражением лица ответил барон, отвешивая глубокий поклон. Внезапно он встретился с напряжённым взглядом Валленштейна, но не подал виду, что узнал его, и продолжил: — Я явился к вам с предложением выкупа адмирала Мертича и других оставшихся в живых членов нашего братства, а также баронессы Гертруды фон Лютцов, с которой я давно обручён.

— Настолько давно, что у вас даже подрастают дети, — хохотнул герцог, разбрызгивая из бокала вино.

— Ваше высочество, я предлагаю вам четыре миллиона цехинов, — с непроницаемым лицом произнёс барон ровным голосом.

— Сколько? — не поверил своим ушам герцог и уронил бокал на ковёр. Голос его вдруг стал тонким и писклявым, нижняя губа ещё сильнее выпятилась вперёд.

— Четыре миллиона цехинов или дукатов, или восемь миллионов скудо, или столько же неаполитанских реалов, или более трёх миллионов сицилийских унций, — хладнокровно повторил Хильденбрандт. — У меня есть вторая половина карты, в которой указано, где спрятаны сокровища. Про первую половину карты, я думаю, вы уже слышали.

— Где эти миллионы? — взвизгнул герцог.

— На острове Циклопа, — усмехнулся барон фон Хильденбрандт.

— Где?

— На острове Циклопа, здесь недалеко, в Адриатике, — объяснил барон. — В качестве доказательства могу предложить первый взнос — пятьсот тысяч цехинов или миллион неаполитанских реалов. Это золото находится в трюме моего брига, и вы можете хоть сейчас выгрузить его. Но на острове Циклопа осталось ещё три с половиной миллиона цехинов. Если вы не обнаружите эти деньги в указанном месте, можете меня с баронессой фон Лютцов четвертовать.

— Что это за остров, и где он находится? — спросил герцог с нетерпением.

— Он назывался островом Циклопа в глубокой древности, — серьёзно ответил Хильденбрандт, — сейчас он носит другое название. Я могу сообщить его вам только наедине, и можете не сомневаться, ваше высочество, этот остров существует.

Герцог, немного поколебавшись, велел покинуть зал всем, кроме патера Лемормена, у которого из складок сутаны выглядывала шпага и, судя по всему, в глубоких карманах была припрятана пара пистолетов.

— Это мой духовник, — пояснил герцог. — Итак, я слушаю тебя, Одиссей.

Хильденбрандт недовольно покосился на иезуита, но тем не менее сказал:

— Это остров Ластово, который находится немного южнее острова Корчула. Остров, как и в глубокой древности, безлюден. Он представляет собой нагромождение поросших диким лесом скал и у жителей побережья, и у моряков пользуется дурной славой из-за пещеры, где по преданию обитал Циклоп.

— Это слишком напоминает языческие сказки, — сухо заметил Лемормен. — А они не вызывают доверия.

— Чтобы убедиться в истинности моих слов, надо лишь добраться до острова и забрать сокровища, — резко ответил барон.

— Почему ты сразу не забрал всё золото с этого проклятого острова и не привёз сюда в качестве выкупа? — спросил герцог.

— Простите, ваше величество, но перевозить такое огромное количество золота опасно — вы забываете о турках. Можно одним махом всё потерять, а я не хотел рисковать жизнью баронессы и дочери. На остров Циклопа лучше всего отправиться несколькими военными кораблями с хорошо вооружёнными командами.

— Хорошо, я согласен, но ты представляешь, что будет с тобой, если ты попытаешься меня надуть? Впрочем, чем я рискую? Ведь за всё тогда ответит твоя Пенелопа с дочерью.

— Воля ваша, — смиренно ответил барон.

— Ты слишком хитёр и очень опасен, Одиссей, — промолвил патер Лемормен, в упор глядя на Хильденбрандта своими небольшими блёкло-голубыми, глубоко сидящими под кустистыми бровями глазками. — Мне о твоих похождениях много рассказывал брат Нитард, с которым тебя, мой сын, уже один раз сводило Провидение.

— И которого я, по воле Провидения, спас от рабства, — усмехнулся барон. — Разве я тогда совершил преступление? Впрочем, на вашу благодарность я и не рассчитываю, падре.

— Тебе не хватает смирения, сын мой, — сурово заметил Лемормен. — Пора бы тебе задуматься о жизни вечной и о том, как достичь её, миновав чистилище.

— Для этого ему надо постричься в монахи, и тогда у него будет достаточно времени для размышлений на эту тему, — хохотнул герцог и, вызвав слугу, распорядился: — Немедленно позвать сюда графа фон Валленштейна!

Рыцарь явился немедленно и с выжидающим видом уставился на герцога. Валленштейн по-прежнему делал вид, что не узнает Хильденбрандта, но поведение барона его сильно насторожило.

— Немедленно отправляйся со своими мушкетёрами в гавань, на пристань, где пришвартовался «Гансхен», и доставь сюда золото из его трюма. Впрочем, — задумался герцог, — лучше оставить его там, в трюме, а то любопытные и алчные венецианцы обо всём пронюхают. Приказываю тебе: проверь наличие золота в трюме «Гансхена» и выставь надёжную охрану из своих людей на судне и на пристани.

Когда Валленштейн удалился, герцог, глядя на барона, произнёс:

— Однако, я вижу, ты слишком уверен в себе, мой одноглазый друг.

— Чистая совесть, ваше высочество, — основа всякой честности, а значит, и уверенности в себе, — смело ответил Хильденбрандт.

Герцог задумчиво посмотрел на пирата и сказал:

— Трудно верить закоренелому преступнику, еретику и отпетому негодяю, поэтому я лично с его преподобием и со своим помощником отправлюсь на этот остров Циклопа. И пусть я буду проклят, если ты сумеешь их обвести вокруг пальца. А теперь давай сюда вторую половину карты.

— Карта, ваше высочество, — не меняя выражения лица, барон указал на собственную голову.

— Ты шутишь, Одиссей?

— Ни в коем случае, ваше высочество, — бесцветным голосом ответил Хильденбрандт. — Просто я позаботился о своей безопасности, теперь без меня уже никто не доберётся до сокровищ.

— Я так и знал, что тебе доверять нельзя, — возмутился герцог. — Однако, думаю, если мы при тебе подвесим на дыбе твою невесту, ты быстро для нас нарисуешь карту. Ну, что ты на это скажешь, Одиссей? — спросил Штайермарк с лукавой улыбкой.

Хильденбрандт остался невозмутим, но в его единственном глазу появился зловещий блеск, и барон ледяным тоном сказал:

— Это кровожадное намерение выше всяческих похвал, однако, если послезавтра до того, как пробьёт восемь склянок, я с баронессой и адмиралом Мертичем не появлюсь на острове Циклопа, то там обязательно появятся турки. Они перевернут весь остров в поисках сокровищ и, хотя вряд ли найдут их без меня, но и вам, ваше высочество, уже никогда не достанутся. Я оставил соответствующее распоряжение своему лейтенанту, который в случае слишком долгого моего отсутствия не замедлит сообщить самому беглербею о спрятанном золоте на острове Циклопа.

— Ты всё предусмотрел, кроме того, что я вообще могу отказаться от этих цехинов, доставшихся вам грабежом, а тебя и баронессу отдать в руки инквизиции, — покрываясь смертельной бледностью от душившего его бешенства, медленно произнёс герцог. Маска дружелюбия слетела с его холёного лица. — Однако я не уверен, что басурмане и в самом деле не найдут сокровищ, времени у них будет более, чем достаточно. Отдавать такие огромные деньги злейшему врагу империи и всего христианского мира — большой грех. Только поэтому, руководствуясь христианским благочестием, я, не взирая на опасности, отправлюсь на остров Циклопа за этими проклятыми сокровищами. Об этом золоте венецианцы не должны даже подозревать, ибо они далеко не такие благочестивые христиане, как мы.

— Я не сомневался в вашем благочестии, ваше высочество, — сказал Хильденбрандт. — А венецианцы — действительно почти еретики, алчность которых не знает границ.

— Однако, именно у них есть подходящие корабли для этой экспедиции, — осторожно заметил патер Лемормен. — Не можем же мы отправиться на остров Циклопа только на одном бриге, отобранном у пиратов. Венецианцы захватили почти весь флот ускоков. И нам, пожалуй, нужны услуги адмирала Боргезе.

— Мы скажем адмиралу, что на острове Циклопа есть гнездо пиратов, — усмехнулся герцог. — Уверен, он не откажется выделить из своего флота несколько боевых кораблей для его разгрома. На этих кораблях отправятся наши мушкетёры, но помимо полка мушкетёров, пожалуй, нужно взять и полк спешенных рейтар графа цу Мансфельда. Личную охрану мне обеспечит граф фон Валленштейн со своими людьми. Думаю, для экспедиции этого будет достаточно.

— Вполне достаточно, — согласился Хильденбрандт.

— Кстати, где твой сорокапушечный фрегат? — неожиданно спросил Лемормен.

— Команда «Энтхена» взбунтовалась, узнав, что я решил сдаться, и больше мне не подчиняется, — с досадой ответил барон. — Я со своим лейтенантом еле успел унести ноги — с доном Родриго шутки плохи.

На этом разговор закончился, хотя патер и остался неудовлетворён ответом корсара.

Адмирал Боргезе, флот которого венецианский дож выделил в распоряжение союзных сил, не стал вдаваться в подробности предстоящей операции. Решительность, с которой герцог расправился с Градиской, импонировала адмиралу, и он с радостью принял предложение участвовать в разгроме ускоков. Правда, когда он увидел на пристани у брига «Гансхен» самого барона Хильденбрандта, удивился и сильно призадумался, а затея уже не казалась такой привлекательной. Духовник Фердинанда фон Штайермарка был тоже сильно обеспокоен.

— Всё это очень странно, ваше высочество, — ворчал патер Лемормен. — На мой взгляд, этот нечестивец вдруг оказался не в меру покладистым.

— Ничего, послезавтра очень многое станет ясным. Да и чем мы рискуем? — пожал плечами герцог, которого тоже начало беспокоить какое-то неясное чувство тревоги, но, поразмыслив, он пришёл к выводу, что ему лично никто и ничто не угрожает. Впрочем, на всякий случай он велел Валленштейну тайком доставить с борта «Гансхена» небольшой мешок цехинов: вдруг фальшивые? Тогда и в поведении Одиссея многое бы прояснилось.

Следующим утром Хильденбрандт по приказу герцога был под конвоем доставлен в его кабинет. Герцог, сидя за массивным столом с треснувшей столешницей, тонкими пальцами, украшенными золотыми перстнями со сверкающими драгоценными камнями, играл золотыми кругляшами, рассыпанными по всему столу, и мрачно улыбался. Судьба Одиссея была предрешена: как всегда, восторжествует «справедливость» и «прощение». Как только четыре миллиона цехинов обретут своего законного хозяина, бароном и его любовницей займётся инквизиция, и никто не сможет упрекнуть его, герцога Фердинанда фон Штайермарка и короля Чехии в том, что он за выкуп отпустил кровавого злодея вместе с остальными такими же законченными негодяями, вроде Вука Мертича.

— Если мы вернёмся с этого проклятого острова с пустыми руками, я велю тебя и баронессу фон Лютцов сжечь на медленном огне, — с улыбкой глядя на барона, пообещал герцог.

— Это вполне может случиться, если мы опоздаем, — спокойно ответил Хильденбрандт. — Тогда у вас останется только полмиллиона цехинов.

— Мне нужно всё! — взвизгнул герцог, выходя из себя от ярости, но тут его взгляд упал на рассыпанное на столе золото, и он заорал: — Всё! Всё!

— Мы можем отплыть на остров Циклопа хоть сию минуту, однако необходима осторожность...

— Ты прав, — перебил герцог, — уже сегодня, ещё до полудня, один галеон и два фрегата будут к нашим услугам, и мы немедленно отправимся в путь.

— С одним условием, ваше высочество.

— Как, ты ещё смеешь ставить мне условия? — закричал герцог, топая под столом тонкими ногами, обтянутыми белыми шёлковыми чулками и обутыми в башмачки голубого цвета.

— Это пустяковое условие, ваше высочество.

— Слушаю тебя, — внезапно успокоился герцог.

— Перед отправкой на остров я должен обязательно обвенчаться с баронессой Гертрудой фон Лютцов, наступило время, когда мы должны соединиться навеки.

— Хорошо, вас обвенчают немедленно здесь, в Градиске, но в таком случае твоя жена с дочерью должны будут отправиться с нами. Ты согласен с этим?

Барон поклонился:

— Да, ваше высочество.

— Ну, что ж, Одиссей, пока прощай. Смотри, не напивайся перед венчанием, а то можешь заблудиться по дороге в церковь, — хохотнул герцог и наконец отпустил барона, который невероятным усилием воли сдерживал клокочущую внутри ярость.

Спустя некоторое время Гертруду фон Лютцов прямо из застенка два стражника доставили в церковь, где её уже ждал Хильденбрандт. Увидев его, баронесса вскрикнула и чуть не лишилась чувств, но быстро взяла себя в руки.

Их обвенчал лично сам духовник герцога Штайермарка, патер Лемормен, даже не подозревая, какую роковую роль в его жизни сыграет это венчание.

Во время брачной церемонии баронесса думала о превратностях судьбы и о том, что Градисканская война спутала все карты, и теперь их венчают здесь, в бывшем пиратском гнезде. Уже не сомневаясь в неизбежности скорой смерти на эшафоте или на костре, баронесса решила про себя если случится чудо и им каким-то непостижимым образом будет дарована жизнь, она найдёт способ отблагодарить Всевышнего.

Как закончилась церемония, длившаяся целую вечность, баронесса уже не помнила, в конце концов эта пытка закончилась, и к её огромному удивлению они направились на бриг «Гансхен». Следом на борт поднялся барон Илов с целым взводом вооружённых до зубов мушкетёров. Ещё полсотня мушкетёров и эскадрон кирасиров из отряда Валленштейна во главе со своим командиром расположились на флагманском корабле эскадры в качестве личной охраны герцога. Кроме того, по согласованию с адмиралом Боргезе на флагман «Санта-Лючия» должны были погрузиться почти половина полка кирасиров Мансфельда, остальные его солдаты и полк мушкетёров оберста Меландера занять свои места на галеоне «Борей» и на фрегате «Минотавр».

Оберста Меландера герцог Штайермарк считал вполне надёжным офицером несмотря на протестантское вероисповедание. И только из-за последнего обстоятельства после битвы с турками под Ястребарско Петер Меландер так и не получил золотые шпоры. Однако, будучи по натуре прожжённым авантюристом, легко перебегавшим из лагеря протестантов в лагерь католиков и обратно, он не унывал и был глубоко убеждён, что рано или поздно наступит его звёздный час. Главное, регулярно молиться Фортуне, а уж она не подведёт. И, действительно, на службе австрийским Габсбургам он достигнет больших успехов: в 1641 году получит титул имперского графа[131], а в 1647 году станет фельдмаршалом и главнокомандующим имперской армией, но через год погибнет в битве при Цусмарсхаузене — последнем сражении Тридцатилетней войны.

Когда уже всё было готово к выходу в море, герцог вдруг потребовал, чтобы Хильденбрандта срочно переправили к нему на флагман, а его жену оставили в качестве заложницы на бриге «Гансхен» под бдительной охраной барона Илова.

— Оставлять тебя на одном судне с женой и дочерью никак нельзя, — с этими словами встретил прибывшего на борт «Санта-Лючии» герцог Штайермарк. — Ты хитрый и коварный негодяй и слишком хороший моряк, чтобы не попытаться сбежать со всем своим отродьем. Но меня не проведёшь, мой одноглазый друг. Ты будешь находиться здесь, на «Санта-Лючии», на моих глазах с другим негодяем — с адмиралом Мертичем.

— Циклопу совершенно безразлично, на каком судне мы придём к нему в гости, — мрачно пошутил Хильденбрандт.

— Ты так полагаешь? — удивился герцог. — Тогда я рад, что мы поняли друг друга с полуслова.

Оба иезуита, стоящие рядом с герцогом и адмиралом Боргезе, с одобрением слушали эти слова, что нельзя было сказать о Валленштейне, которому было искренне жаль, что его бывший корпорантский соперник и товарищ влип в такую передрягу, и он не видел никакого выхода из создавшегося положения.

Адмирал Боргезе, стоя на квартердеке, внимательно прислушивался к странному разговору. Если не считать случайного обмена мимолётными взглядами в гавани Градиски, у причала, где был пришвартован бриг «Гансхен», то сейчас Боргезе впервые встретился с Хильденбрандтом после рокового 1614 года. Хоть это было нелегко, мгновенно узнал некогда беспечного весёлого ваганта, отчаянного забияку, бабника и пьяницу. За эти пять лет скитаний по морям барон превратился в матерого морского волка. Его лицо ещё более изуродовали глубокие шрамы, и оно вдобавок приняло кирпично-красный оттенок, свойственный блондинам, проводящим большую часть времени под солнцем на свежем воздухе, сильно обветрилось и задубело под всеми морскими ветрами. В стычке с берберским корсаром он лишился левого глаза, а его и так очень широкие плечи стали ещё шире.

Герцог Штайермарк находился в весёлом расположении духа, и прежде чем заковать Хильденбрандта в кандалы и бросить в трюм к адмиралу Метричу, он решил немного поразвлечься и сказал голосом, полным неподдельного дружелюбия:

— Барон, я думаю, благодаря вашему присутствию мы все здесь будем в большей безопасности. Правда, не считая моих людей на галеоне и на фрегате, здесь со мной мушкетёры графа фон Валленштейна, да ещё и кирасиры графа цу Мансфельда, но ваша шпага, которой, как я слышал, вы владеете мастерски, нам тоже не помешает.

— Но у меня сейчас нет шпаги, ваше высочество, — угрюмо ответил Хильденбрандт.

— При первых же признаках угрожающей нам опасности граф Мансфельд обязательно её вернёт вам, мой дорогой барон, — с хохотом пообещал герцог.

Слушавшие этот разговор мушкетёры и кирасиры, столпившиеся на шкафуте, угодливо подхватили хохот, и над верхней палубой «Санта-Лючии» раздалось такое дикое ржанье, что с полубака прибежал, расталкивая толпу вояк, встревоженный граф Мансфельд.

— Покорно благодарю, ваше высочество, — не теряя самообладания, процедил сквозь зубы Хильденбрандт.

— В таком случае, барон, — произнёс, давясь от смеха, герцог, — вам придётся подождать возвращения в трюме, и чтобы вам было не скучно, мы наденем на ваши праздные руки кандалы.

Последние слова герцога снова потонули в бурном хохоте.

— Ваше высочество, — внезапно вступил в разговор адмирал Боргезе, до сих пор с безучастным видом наблюдавший за всем происходящим и в душе клявший «сухопутных крыс», которые устроили на флагмане такую кутерьму. — Я думаю, для нашей безопасности этого пленника лучше оставить на верхней палубе. Дело в том, что далеко не весь флот Град иски сдался и попал нам в руки. Неисключено, что где-то поблизости под видом негоциантов до сих пор шныряют корсары. Этот негодяй отлично знает силуэты всех градисканских судов, и в его интересах вовремя нас предупредить, если на горизонте появится корсар.

Герцог вынужден был согласиться с доводами адмирала и, скрепя сердце, оставил Хильденбрандта на верхней палубе под охраной четырёх мушкетёров.

Когда всё было улажено, адмирал подал знак капитану флагмана синьору Вентури сниматься с якоря. В это время судовой колокол пробил два раза.

— Чёрт возьми, мы ещё на якоре, — выругался адмирал Боргезе, — а ведь мы должны быть у берегов этого проклятого острова к завтрашнему дню, пока не пробьёт восемь склянок. От этого, якобы, зависит успех всей операции. Однако, гром меня разрази, если я пойму — почему именно восемь? Похоже, герцог сошёл о ума? — добавил он про себя.

Капитан Вентури в надраенный до жаркого блеска медный рупор, заглушая болтовню и смех «сухопутных крыс», отдал приказ. Пронзительный свист дудки толстого громадного боцмана мгновенно разогнал команду флагмана по местам. «Санта-Лючия» сразу ожила и вместо прежней суматохи наступил железный порядок: раздался громкий скрип брашпилей и неприятный, скребущий по душе лязг ржавых якорных цепей, паруса наполнил лёгкий северо-западный бриз, и корабли осторожно выбрались из гавани в открытое море.

Перед закатом они почти приблизились к цели своего путешествия. Перед ними открылся архипелаг мелких островов. Морской прилив и течения делали плавание в этих местах опасным. Среди островков выделялся остров Ластово, размеры которого достигали десяти миль в длину и шести в ширину. Он показался на траверзе «Санта-Лючии» далеко за полночь, когда пробило двенадцать склянок.

— Вот он, остров Циклопа, — торжественно объявил Хильденбрандт, когда ранним утром участникам экспедиции открылась величественная панорама скалистого острова, покрытого ядовитой зеленью кустарников, могучих деревьев и высокой густой травы.

— Это и есть твой знаменитый остров? — насмешливо спросил герцог. — Однако, я почему-то не вижу там циклопов. Впрочем, один всё-таки есть, и он на борту «Санта-Лючии». Может, ты вовсе не Одиссей, а обыкновенный одноглазый циклоп? — закончил он под громкий смех своей свиты.

— Может быть, — спокойно ответил барон, не обращая внимания на хохот мушкетёров и кирасиров. — Говорят, Циклоп до сих пор обитает на этом острове, я, правда, ни разу его не видел, иначе бы сейчас не находился среди вас.

— Гомер сочинил сказку, рассчитанную на глупых суеверных язычников, как всякий язычник, приврал. Никаких циклопов ни здесь, ни в других местах нашего грешного мира не было и нет. В противном случае об этом было бы сказано в Священном Писании. Поэтому я переверну весь этот проклятый остров вверх тормашками, но доберусь... — тут он внезапно осёкся, прикусил язык и бросил косой взгляд на адмирала Боргезе.

Однако последний оставил без внимания бахвальство герцога.

— Ваше величество, — обратился к герцогу Лемормен, согнав с лица угодливую улыбку, — следует, однако, соблюдать большую осторожность, ведь от ускоков всего можно ожидать. На вашем месте я послал бы сначала на разведку на остров графа Валленштейна или графа Мансфельда.

— Этот вопрос не касается теологии, и я как-нибудь обойдусь без лишних советов, — рассердился герцог, но тут же добавил примиряющим тоном: — Не забудьте отслужить обедню перед высадкой.

После того как на всех, стоящих на рейде кораблях, была отслужена торжественная обедня, патер Лемормен, оставшись с Штайермарком в каюте наедине, озабоченно озираясь по сторонам, сказал:

— Не лучше ли поручить доставку сокровищ на борт «Санта-Лючии» надёжным людям, кто знает, что нас ждёт на этом проклятом острове? Пусть граф Валленштейн и граф Мансфельд сделают это вместе со своими ландскнехтами, ибо я сильно сомневаюсь в искренности этого пирата. Уверен, что доблестные рыцари блестяще справятся с этой задачей.

— И заодно прикарманят добрую часть моих денег, — съязвил Штайермарк. — Это первое, а второе — сокровища, всё до последнего цехина, я прикажу тайком перетащить на бриг «Гансхен», в трюме которого уже находятся полмиллиона моих цехинов. Там сокровище будет в большей безопасности, ведь судёнышко теперь принадлежит мне. Главное, чтобы глупые венецианцы ничего не пронюхали. Поэтому на остров сначала высадятся мушкетёры оберста Меландера и кирасиры графа цу Мансфельда, как следует прочешут его и выставят сторожевые посты. Только затем в сопровождении мушкетёров графа Валленштейна я сойду на берег, прихватив Одиссея и Хитрого Вука. Если к закату сундуки с золотом не будут на борту «Гансхена», то этих негодяев и глупую Пенелопу отдадим в руки инквизиции, а если «военная операция» закончится благополучно, то для сохранения тайны придётся немедленно уничтожить всю эту троицу. Пиратов я прикажу повесить на острове, а их сообщницу можно будет вышвырнуть за борт в открытом море и заодно проверить, не ведьма ли она?

Патер Лемормен, ошеломлённый планами своего духовного ученика, констатировал, что тот превзошёл наставников, а значит, вполне созрел для короны Императора Священной Римской империи. Доводы герцога были безукоризненны, иезуит лишний раз убедился, что Орден сделал правильную ставку.

Высадка мушкетёров оберста Меландера и кирасиров графа Мансфельда продолжалась почти четыре часа и завершилась ближе к полудню. Затем в шлюпки погрузился герцог со свитой, а также два пленных ускока под охраной мушкетёров Валленштейна. На острове оба пленника, используя половинку карты одного и память другого, довольно быстро обнаружили ориентиры, указывающие дорогу к сокровищам, которые были надёжно спрятаны в огромной пещере в глубине острова.

— Это пещера Циклопа, — пояснил Хильденбрандт.

— Любопытно, сохранились ли в ней хоть какие-то его следы? — с саркастической усмешкой спросил герцог.

— Боюсь, что да, ваше величество, — ответил барон в то время, как его товарищ по несчастью продолжал хранить угрюмое молчание.

— В таком случае, веди нас, мне не терпится увидеть их. Правда, в Священном Писании о Циклопе нет ни слова, или ты подвергаешь сомнению Писание? Если это так, то тебя давно ожидает костёр! — засмеялся герцог. — Впрочем, если в пещере следов Циклопа не обнаружится, я сильно не огорчусь, но берегись, если в ней не окажется обещанного золота. Надеюсь, оно в сундуках?

— Сундуки там есть, в этом вы можете не сомневаться, ваше высочество, — пообещал Хильденбрандт.

Мертич же продолжал упрямо молчать, идя следом за Хильденбрандтом. Оба пленника находились под бдительным оком иезуитов и лично графа Валленштейна. Десять мушкетёров двигались в авангарде боевого охранения и тридцать — в арьергарде, прикрывая хвост колонны. Ещё десяток мушкетёров Валленштейн время от времени посылал вперёд для разведки. Фактически остров оккупировали мушкетёры и кирасиры герцога. Оба полка, выставив посты на берегу, начали прочёсывание острова.

— Ты уверен, что за золото братства купишь себе свободу и жизнь? — тихо спросил Мертич у барона, когда они карабкались по узкой, подымающейся круто вверх козьей тропке. — Не сомневаюсь, что нас в любом случае вздёрнут на реях.

— Только благодаря твоей глупости у нас теперь нет выбора, — едва слышно прошипел в ответ Хильденбрандт.

Тропка непрерывно змеилась между камней и скал, иногда терялась в кустарнике и высокой траве, но потом снова появлялась, не раз её пересекали другие столь же неприметные тропки, так что без карты немудрено было запутаться. Тропа неуклонно поднималась в гору, и путники уже изрядно запыхались. Пот лил с них градом, заливая глаза. Особенно страдал герцог, одетый в роскошный красный камзол, пышные кружева и в длинный походный плащ из тяжёлого испанского бархата. Понадеявшись на лёгкую прогулку, Штайермарк наотрез отказался надевать тяжёлые ботфорты, и на его тощих ногах красовались белые шёлковые чулки и меньшие на целый размер красные башмачки с золотыми пряжками. Проклиная в душе легкомыслие герцога, мушкетёры вынуждены были поочерёдно на самодельных носилках из плаща и двух жердей тащить в гору своего монарха.

Через некоторое время тропка дошла до возвышенности, с которой была видна значительная часть острова, растянувшиеся длинные цепи солдат, которые прочёсывали остров, неподвижно застывшие в нескольких кабельтовых от берега два огромных сорокапушечных фрегата, пузатый двадцатипушечный галеон и небольшой двухмачтовый бриг, которые отсюда казались игрушечными.

Затем, пройдя по вновь запетлявшей тропке, уставшие путники внезапно очутились у довольно глубокого каньона, по дну которого бежал большой прозрачный ручей, на противоположной стороне в высокой скале увидели огромную вертикальную трещину, в её глубине открывался громадный чёрный зев пещеры с двумя торчащими вверх острыми камнями. Над входом в пещеру, который имел добрых тридцать футов в высоту, торчал вперёд каменный выступ, напоминающий гигантский рог. Причудливая игра природы создала огромную голову-скалу с рогом на лбу и с чёрной, широко открытой чудовищной пастью, готовой в любую минуту проглотить любую жертву, какой бы величины она ни была. Два острых исполинских камня-клыка в зеве усиливали это жуткое впечатление.

— Вот она, пещера Циклопа, — промолвил Хильденбрандт. — Рыбаки утверждают, что он сам обработал вход в свою обитель при помощи огромного каменного молота, однако многие считают, что это и есть сам Циклоп, окаменевший после смерти.

— Это — глупости и языческие суеверия, — снисходительно усмехнулся герцог, — всё в руках Господа, а то, что не от него, то — от дьявола. — С этими словами он набожно осенил себя крестом и спросил: — Однако, где сундуки? Веди нас немедленно к ним!

— Разумеется, они в этой пещере, ваше высочество, — торжественно заявил Хильденбрандт.

— Здесь довольно глубокий каньон! Как мы переберёмся на противоположную сторону? — воскликнул герцог.

— Циклопу было достаточно перешагнуть через него, но и мы кое-что придумаем, — усмехнулся Хильденбрандт и добавил: — Рядом в кустах припрятан мостик, его надо перебросить через этот несчастный каньончик.

С этими словами он кивнул в сторону ближайшего кустарника, где мушкетёры обнаружили что-то вроде длинной лестницы из крепких буковых жердей и частых перекладин, надёжно связанных ремнями.

— Бросайте здесь, — указал барон на подходящее и, судя по всему, заранее подготовленное место.

Когда хлипкий мостик соединил края каньона, Хильденбрандт первым двинулся к нему.

— Погоди, не торопись, ты можешь нечаянно потеряться, а нам будет очень не хватать твоего приятного общества, — остановил его герцог.

— У меня на «Гансхене» остались жена и дочь, — поняв намёк герцога, возмутился Хильденбрандт.

По знаку герцога по мосту перебежала половина всех мушкетёров. После чего наступила очередь самого Фердинанда фон Штайермарка и отцов-иезуитов. Герцог великолепно справился с этой задачей: на его слегка побледневшем лице не дрогнул ни один мускул, когда патер Нитард переносил его через бездну. Патер Лемормен переправился по шаткому сооружению, словно по обыкновенной доске, переброшенной через мелкую канаву. Казалось, у обоих иезуитов совершенно отсутствуют нервы. На них с завистью поглядывали даже видавшие виды старые солдаты.

Наконец, все оказались у пещеры. Валленштейн оставил охранять мостик четырёх мушкетёров. После чего барон фон Хильденбрандт, словно гостеприимный хозяин, несказанно обрадованный появлением долгожданных гостей, торжественно провозгласил, делая приглашающий жест в сторону огромного чёрного зева пещеры:

— Добро пожаловать в пещеру Циклопа, ваше высочество.

— Не откажите в любезности, ваше высочество, — добавил Мертич с мрачным видом.

Валленштейн тотчас отправил вперёд разведку, которая вскоре доложила, что пещера, судя по всему, очень давно пустует, и никакими циклопами в ней не пахнет.

С некоторой опаской все вошли в расщелину между скал и вскоре очутились под гигантскими сводами мрачного грота. Вверху змеилась большая трещина, через которую внутрь проникал дневной свет.

— Говорят, сам Циклоп пробил эту дыру в своде своей обители, чтобы через неё выходил дым от очага и проникал дневной свет, — пояснил Хильденбрандт, который вдруг стал очень словоохотлив.

Серые, изрытые глубокими трещинами стены и своды грота были сильно закопчены, а кое-где даже проступали какие-то странные изображения невиданных животных, людей с копьями и луками. На плотно утрамбованном земляном полу был аккуратно сложен из довольно огромных камней очаг со спрессованным от времени пеплом. Очаг был маловат для Циклопа, но вполне годился для какого-нибудь племени, проживавшего в гроте в допотопные времена.

— А вон там Циклоп держал своих овечек и пленников, — указал пират на огромную, почти в четыре человеческих роста, чёрную дыру в конце грота, рядом с которой на ребре стоял такой же величины базальтовый диск, напоминающий гигантский жёрнов. На нём была выбита спираль, идущая от небольшого отверстия в центр к краю диска, между извивающейся линией спирали виднелись странные знаки. Судя по всему, на диске была высечена какая-то надпись[132]. — Руны[133] древнего Бога, — объяснил Хильденбрандт. — В ещё допотопные времена боги послали предупреждение великанам из Утгардта в виде этого огромного, по нашим меркам, каменного диска. Великаны, не внявшие предупреждению богов и продолжавшие вредить Мирозданию, были уничтожены или низвержены в Хель, а те, которые покорились и поклялись не вредить ни богам, ни людям, получили право на жизнь и даже частично смешались с богами и людьми. От них на Земле произошли самые могучие и красивые племена и народы, сохранившие часть древних знаний, в том числе и руническую письменность.

— Языческий бред, — фыркнул Лемормен. — Типичная ересь, за которую полагается немедленно отправлять на костёр. Впрочем, и в Священном Писании упоминаются могущественные великаны — потомки каинитов и ангелов, прилетавших на Землю.

— Я просто пересказал древнее предание, — стал оправдываться барон.

— А ты меньше болтай, — окрысился патер. — Кто знает, может, это ваши нечестивцы в свободное от разбоя время потехи ради, выбили дьявольские знаки на этом жёрнове?

— Да, хватит молоть всякий вздор, — поддержал духовника герцог. — Показывай лучше, где спрятано награбленное вами золото!

— Там, за этим входом в недра острова, на пути в саму преисподнюю и спрятаны сокровища, ваше высочество. Если силы ада не помешают нам, мы быстро доберёмся до них, — усмехнулся барон Хильденбрандт.

При этих словах у герцога по спине пробежали мурашки, но близость трёх с половиной миллионов цехинов подогрела его алчность, и он кивнул Валленштейну. Когда тот с полувзводом мушкетёров, вооружившись зажжёнными смоляными факелами, скрылся в чёрном провале, Лемормен прошипел, обращаясь к Хильденбрандту:

— Не кощунствуй, сын мой. Простым смертным неведомы пути ни на небо, ни в ад, если их душа продолжает пребывать в мерзкой плоти, ибо всё ведомо и под силу только Господу.

— Не сомневаюсь, — снова усмехнулся барон. — Но сундуки с золотом всё-таки находятся там, за входом в недра острова.

В это время вернулся Валленштейн с мушкетёрами и доложил:

— Похоже, там никого нет, ваше высочество. Это обыкновенная пещера, но от неё действительно отходят несколько коридоров, которые ведут куда-то вглубь острова. Там недолго запутаться и потеряться, поэтому за пленниками нужен глаз да глаз.

— Сундуки находятся сразу за входом, — спокойно повторил Хильденбрандт.

Вук Мертич побледнел и, схватившись за голову, простонал:

— Будь я проклят! Лучше мне было подохнуть на дыбе, чем видеть, как достояние берегового братства попадёт в чужие руки!

— Ты стал жертвой собственной же глупости, но почему-то кашу, которую ты заварил, должен расхлёбывать я, — процедил сквозь зубы Хильденбрандт.

— Хватит выяснять отношения! У вас ещё будет для этого время, — оборвал их герцог и приказал барону: — Веди нас к этим проклятым сундукам!

— Да, пусть ведёт нас, — подхватил Лемормен, — но надо бы оставить часть людей в гроте, чтобы охраняли вход в пещеру.

— Резонно, — улыбнулся герцог и приказал Валленштейну оставить десятка два мушкетёров снаружи, у входа в грот и возле каменного диска при входе в саму пещеру.

Валленштейн был согласен с этими мерами безопасности, хотя его самолюбие сильно задело бесцеремонное вмешательство самонадеянного иезуита в дело охраны священной особы наследника престола. С высоко поднятым факелом граф снова первым вошёл в чёрную дыру и скрылся в глубине пещеры. Следом двинулись солдаты с мушкетами наготове и, наконец, сам герцог с неотстающими от него ни на шаг иезуитами. Едва они очутились в этой пещере, им при неровном колеблющемся свете факелов открылось потрясающее зрелище: мириады разноцветных искр, словно россыпи самоцветов, сверкали в свисающих с потолка и в тянущихся к нему огромных кристаллах. Было такое ощущение, что они попали в сказочный дворец.

— Мы в зале для приёма особо почётных гостей, — торжественно произнёс Хильденбрандт. — Циклоп явно заждался нас.

— Прикуси язык и показывай, где сундуки, — перебил его герцог.

— Ещё немного терпения, ваше высочество, и сундуки будут ваши, — ответил Хильденбрандт. И с этими словами он указал на огромный камень около известковой стены. — Они там, ваше высочество, — произнёс пират, понизив голос до шёпота. — Велите отвалить в сторону эту глыбу.

Герцог от нетерпения еле сдерживался, взяв себя в руки, наблюдал, как по его приказу мушкетёры пытаются сдвинуть глыбу в сторону. Им пришлось изрядно попыхтеть, пока громадный камень медленно, как бы нехотя, шевельнулся и тяжело откатился в сторону. Перед ними оказалась большая ниша. Свет факелов выхватил из темноты семь окованных железом чёрных сундуков, аккуратно поставленных рядом друг с другом. В отблесках пламени тускло сверкнули бронзовые ручки на крышках и по бокам сундуков. Из замочных скважин торчали ключи. Над сундуками с потолка ниши свисала массивная, покрытая ржавчиной цепь с кованым кольцом на конце.

Мертич при виде сундуков выругался, призвав на свою голову все силы ада, и воскликнул:

— В этих проклятых сундуках хранится всё достояние берегового братства, но золото — воистину металл дьявола, и всех, кто за ним охотится, приводит к гибели! Будь я проклят, если это не так!

— Поэтому я предпочитаю железо и сталь, — заметил Хильденбрандт.

При этих словах барон как-то странно взглянул на Валленштейна, и тот, единственный из присутствующих, понял его и сразу насторожился, зная по опыту, на что способен его бывший корпорантский товарищ и соперник, окажись у него в руках оружие. Однако пленники были сейчас безоружны, а Мертич к тому же изрядно искалечен на дыбе. А у него, имперского графа Валленштейна, только тут в пещере в распоряжении был целый взвод вооружённых до зубов мушкетёров, да и сам он готов был в любой момент заслонить своим телом его высочество герцога Штайермарка от любой опасности. Однако в поведении Хильденбрандта было нечто такое, что он всем нутром почувствовал смертельную опасность и стал настороженно оглядываться по сторонам. И хотя в пещере — да и судя по всему снаружи — всё было спокойно, графу пришлось оторвать мушкетёров от созерцания сундуков, приказав им быть настороже, в полной боевой готовности и не спускать глаз с пленников.

— Откройте сундуки, — велел герцог, и его голос вновь стал писклявым, в нём чувствовалось нетерпение.

Хильденбрандт, бросив насмешливый взгляд на Валленштейна, который велел мушкетёрам взять барона на прицел, подошёл к сундукам и одну за одной быстро поднял окованные железом крышки.

— Ваше высочество, здесь нет никакого золота! — раздалось изумлённое восклицание Валленштейна, стоявшего ближе всех к сундукам.

— Как нет? — взвизгнул потрясённый герцог. — Вы, шутите, граф?

— Там ровно тридцать пять цехинов, — подтвердил Хильденбрандт.

— Ты издеваешься, нечестивец? — с угрозой прошипел герцог. — Ты, вероятно, забыл наш уговор.

— Не забыл, ваше высочество. Три с половиной миллиона спрятаны надёжнее, чем вы думаете. Ведь оставлять столько золота в сундуках в обыкновенном гроте было бы безумием. Чтобы вы, ваше высочество, могли мне доверять до конца, я сию же минуту покажу, где спрятаны три с половиной миллиона цехинов. Для этого нужно только дёрнуть за это колечко, и тогда всё станет на свои места, — с этими словами барон взялся за кольцо, закреплённое на конце свисающей из-под свода цепи.

— Нет, погоди! — взвизгнул герцог. — Этим займусь я лично, ибо я вижу, что ты, грязный ублюдок, опять мудришь. Имей в виду, негодяй, мне уже изрядно надоели твои истории о золоте, — зловещим голосом добавил он, берясь холёной изящной рукой в белой перчатке за покрытое ржавчиной кольцо.

— Как будет угодно вашему высочеству, — пожал широкими плечами Хильденбрандт. — Дальше спрячешь, ближе возьмёшь.

— Что ж, посмотрим — куда ты умудрился запрятать мои миллионы, — со злобой сказал герцог и, внезапно заметив, с какой растерянностью смотрит Мертич на Хильденбрандта, добавил с угрозой: — Здесь что-то не так. Ускоки, кажется, пытаются меня обмануть, если это случится, клянусь спасением своей души, вы позавидуете тем негодяям, которых я велел повесить в Градиске! — С этими словами он дёрнул за кольцо.

— Ваше высочество... — воскликнул Лемормен, но было уже поздно.

Раздался страшный грохот, и вход в пещеру оказался наглухо перекрыт обвалившимися огромными глыбами.

— Что это? — удивился герцог, с растерянностью взирая на камни у выхода из пещеры. — Где золото?

— Это значит, ваше высочество, что вы имели неосторожность сунуться в пасть Циклопу, и он вас проглотил. Вы оказались в его брюхе, словно Иона в чреве кита, — спокойно заметил Хильденбрандт. — А золото... оно в этих сундуках — ровно тридцать пять цехинов. В последний момент я решил сократить выкуп в сто тысяч раз.

— Ты что, очумел, негодяй? — взревел герцог. — Взять его!

Однако, едва Валленштейн успел обнажить шпагу, как Хильденбрандт перевёл на него насмешливый взгляд единственного глаза.

— Не спеши, товарищ, — произнёс он жёстким тоном и кивнул в сторону галерей, ведущих в недра острова.

Там в колеблющемся свете факелов поблескивали стволы мушкетов не менее двух сотен вооружённых до зубов людей. В этих головорезах легко было узнать знаменитых иллирийских пиратов, так называемых ускоков.

Адмирал Мертич с изумлением посмотрел на барона и, потрясённый до глубины души, лишь прошептал:

— А ты и в самом деле Одиссей. Будь я проклят, если это не так.

— Нет, на этот раз — Циклоп, — подмигнул ему Хильденбрандт единственным глазом и обратился к растерянному герцогу: — Ваше высочество, теперь вы и в самом деле пленник Циклопа. Сопротивление бесполезно. Одно моё слово — и вас всех изрешетят и изрубят. Поэтому прикажите вашей охране сложить оружие. Вы можете остаться при своей шпаге.

Ошеломлённый случившимся герцог долго не находил слов для ответа, беззвучно шевелил ртом и лишь утвердительно кивнул не менее удивлённому Валленштейну. Однако граф быстро сумел овладеть собой, ибо давно чувствовал опасность и, когда наступила развязка, даже ощутил какое-то облегчение: всё-таки герцог пока жив-здоров и, кажется, барон не собирается его убивать. Валленштейн, будучи опытным воином, понял, что в создавшейся обстановке всякое сопротивление будет бесполезным: более двадцати мушкетёров остались снаружи, если их не завалило камнями при взрыве бочек с порохом, с остальными тремя десятками невозможно противостоять армии вооружённых до зубов головорезов, от которых в случае сопротивления ждать пощады не приходилось. В чреве Циклопа правила игры были слишком жёсткими.

— Отсюда для непосвящённых есть только один выход — в преисподнюю. Однако, я берусь вывести вас наружу, в мир людей, ваше высочество, но ближе к закату, перед тем, как пробьёт ровно десять склянок. Вы поможете мне соединиться с женой и дочерью, а также заполучить свой сундук с полумиллионом цехинов. Не так ли, ваше высочество? — вежливо спросил Хильденбрандт, напяливая на себя перевязь со шпагой, отобранную у одного из мушкетёров, в то время как ускоки со знанием дела разоружили и тщательно обыскали всех, включая ошалевших отцов-иезуитов. Только у герцога осталась его роскошная шпага.

— Ты забываешься, нечестивец! — вскипел, опомнившись, герцог. — Ты зашёл слишком далеко!

— Не дальше этой пещеры, — усмехнулся Хильденбрандт и многозначительно добавил: — Пока.

— Боже мой! Боже мой! — простонал герцог. — Вы и в самом деле собираетесь меня здесь заживо похоронить, если вам не удастся вернуть жену с дочерью и свои проклятые цехины? — обратился он к барону подчёркнуто вежливо, отчётливо вдруг поняв, что отныне никто с ним шутить не будет, что теперь его жизнь не стоит и ломаного гроша. Стараясь придать своему голосу искреннее участие, он воскликнул с отчаянием: — Как вы собираетесь соединиться со своей семьёй? Ведь это почти невозможно! Адмирал Боргезе может затеять с вами сражение и тогда... Видит Бог, я искренне желаю вам помочь! Но адмирал Боргезе...

— Тогда вы умрёте, как заложник, — жёстко заключил Хильденбрандт. — Вы будете обезглавлены, если к десяти склянкам я не буду на борту «Гансхена».

— Но ведь это самоубийство! — в отчаянии воскликнул герцог.

— Для вас — да, ваше высочество, если только откажетесь выполнить мои требования.

— Вы наглец, барон! — рассердился герцог и тихо добавил: — Поступайте, как вам будет угодно. Я всецело в вашей власти, но уповаю на Господа.

— Когда всего минуту назад я был в вашей власти, я предпочитал надеяться только на себя, — усмехнулся Хильденбрандт.

— И как я только мог поверить в эту дурацкую сказку о четырёх миллионах цехинов? — с удивлением и возмущением сказал герцог.

— Они в самом деле существуют, — серьёзно заверил его барон и подмигнул Мертичу, — но они принадлежат береговому братству, из них мои — только пятьсот тысяч цехинов.

— Не думай, нечестивец, что тебе удастся выйти сухим из воды, ещё не известно, что ждёт тебя в будущем, — пробубнил себе под нос Лемормен. — Божие Провидение грядёт...

— Тогда не поздоровится и многим святым отцам и, может, даже самому Великому Понтифику, — не остался в долгу барон, услышав слова патера, и, достав из кармана камзола часы, добавил: — У нас ещё достаточно времени до заката. Поэтому я предлагаю пообедать.

В мгновенье ока перед удивлённым герцогом очутился прилично сервированный стол, достойный даже самого императора.

— Циклоп всегда был на редкость гостеприимным, но у него был один маленький недостаток — он имел странное обыкновение потихоньку пожирать своих гостей, — мрачно заметил герцог.

— Думаю, на вас, ваше высочество, Циклоп бы не позарился, — усмехнулся Хильденбрандт и поспешно добавил, заметив, как внезапно помрачнело лицо Валленштейна в то время, как герцог едва не поперхнулся вином: — Только из-за вашего высокого положения. Циклопы вообще боятся монархов.

Так незаметно за разговором и трапезой пролетало время.

Ещё до заката пленники барона, сам Хильденбрандт и его люди уже были на берегу в замаскированном кустами небольшом гроте, куда из пещеры Циклопа вела одна из запутанных галерей. В гроте уже наготове была шлюпка с вёслами.

Несмотря на протесты Валленштейна, мушкетёров раздели, бесцеремонно сорвав с них мундиры, крепко связали и уложили рядышком под стеной грота: Хильденбрандт приказал ускокам следить за ними в оба.

— Для большей безопасности вам следовало бы перерезать глотки, — обратился он к несчастным солдатам. — Но так и быть, живите долго и при случае вспоминайте Одиссея. — После этих слов он швырнул к их ногам мешочек с тремя сотнями цехинов.

Двадцать шесть наиболее опытных в военном деле ускоков переоделись по приказу барона в мушкетёрские мундиры, остальным корсарам пока следовало спрятаться в лабиринте пещер.

В то время, как пираты переодевались, тихо переругиваясь из-за более добротных на вид камзолов, штанов и плащей, Хильденбрандт внимательно наблюдал в подзорную трубу за эскадрой адмирала Боргезе. Через некоторое время он оторвался от своего занятия и с удовлетворением сообщил Мертичу:

— Судя по вывешенным на флагмане флажкам, адмиралу уже известно об обвале, который случился в пещере по вине его высочества, и сейчас солдаты и часть матросов пытаются разобрать этот завал. Только вряд ли это им удастся. Похоже, он узнал об этом от мушкетёров, оставшихся охранять мост через каньон и сам вход в пасть Циклопу. Удивляюсь, как его высочество мог так неосторожно обойтись с цепью, приводящей в действие механизм воспламенения пороха в бочках, заложенных какими-то негодяями прямо над входом в эту проклятую пещеру! Впрочем, вся эта суматоха нам только на руку.

— Этими негодяями являетесь вы со своими подлыми ускоками, — проскрежетал зубами герцог.

— Восхищаюсь вашей проницательностью, ваше высочество, — язвительно заметил Хильденбрандт и, приникая глазом к окуляру подзорной трубы, продолжал: — Как досадно, что я оказался недостаточно благочестивым, чтобы позволить себя повесить на нок-рее, а жену живьём сжечь на костре, или вы собирались утопить её в море?

Герцог и Лемормен при этих словах невольно содрогнулись, но предпочли сохранить молчание...

Тем временем огромный оранжевый диск солнца повис над горизонтом, окрашивая морские волны в розоватый оттенок, затем его поглотила морская пучина, и в чёрном южном небе ярко засверкали звёзды и среди них Ось Мира — Полярная звезда. На бриге «Гансхен», стоявшем на рейде между островом и эскадрой адмирала Боргезе, на полуюте три раза с длинными интервалами мигнул огонёк.

— Пора, — прошептал Хильденбрандт. — Фон Браун уже сделал своё дело, теперь быстрее все в шлюпку! Кто из пленников вздумает сопротивляться или шуметь, тому я лично перережу глотку, — пообещал он со свирепой улыбкой.

Когда все разместились в огромной шлюпке и барон положил себе на колени обнажённую шпагу, усевшись рядом с герцогом, тот не выдержал и спросил:

— Неужели вы думаете, что адмирал Боргезе позволит вам уйти?

— Пусть только вздумает не позволить, — ответил пират и указал на шпагу, добавив равнодушно: — Иначе ваше высочество первым расстанется с жизнью.

Полнейшее равнодушие, с которым барон произнёс эту фразу, указывало на то, что свою угрозу он выполнит, не задумываясь.

— А теперь заткнитесь и соблюдайте тишину. Если нас заметят, не вздумайте даже пискнуть. Мы теперь солдаты его высочества герцога, которые возвращаются с острова на судно, — с этими словами он подал знак отчаливать.

Мертич, усевшись у руля, шёпотом подал команду, и несколько ускоков вытолкнули из грота перегруженную шлюпку, и затем сами быстро вскарабкались на борт. Вёсла бесшумно погрузились в воду. Шлюпка причалила к левому борту брига, развёрнутому в сторону острова. Её ждали — сверху тотчас упали концы для швартовки и штормтрап.

Генрих фон Браун был несколько взволнован, сказывались долгое ожидание и почти полное отсутствие надежды на благополучное возвращение Одиссея с острова.

Гертруда фон Хильденбрандт, урождённая баронесса фон Лютцов, бросилась на широкую грудь мужа, обвивая его могучую шею тонкими руками. Однако, внезапно увидев герцога, сильно побледнела, а ноги у неё подкосились.

— Не волнуйся, дорогая, — успокоил её барон. — Его высочество любезно изъявил желание лично проводить меня на борт «Гансхена», и я никак не мог от него отвязаться.

На борту брига Валленштейн с удивлением узнал, что барон фон Илов и мушкетёры крепко связаны и «отдыхают» в тесном трюме в обществе корабельных крыс. Только теперь граф со всей отчётливостью осознал, насколько грандиозной и невероятно дерзкой по замыслу была операция, проведённая Хильденбрандтом, и понял, что не зря береговое братство прозвало барона Одиссеем.

Барон велел рубить якорные канаты и ставить паруса. Сигнальный огонь на полуюте тотчас был потушен, и «Гансхен» почти бесшумно заскользил по волнам. Кромешная темень благоприятствовала бегству. Вскоре они услышали, как на флагмане и остальных кораблях эскадры судовые колокола почти одновременно отбили десять склянок.

Валленштейн с удивлением заметил, что бриг скользит по волнам подозрительно быстро, легко развив скорость почти в десять узлов, что, учитывая слабый северо-западный бриз, было непросто. Более того, чувствовалось, что при первой необходимости «Гансхен» может развить гораздо большую скорость. Граф вспомнил, как бриг ещё день назад еле полз в кильватере эскадры адмирала Боргезе и обратился к Хильденбрандту за разъяснениями. Тот усмехнулся и сказал:

— Я и сам удивляюсь. Любой моряк, лишь поглядев мельком на корпус моего брига и на его парусное вооружение, сразу бы понял, какими мореходными качествами он обладает. Адмирал Боргезе, видно, не обратил на это важное обстоятельство никакого внимания, решив, что дно «Гансхена» обросло бородой. Я же всё время опасался, как бы он не догадался о том, что под кормой брига прикреплено некое подобие плавучего якоря. Сейчас мы, разумеется избавились от него и от всего остального, что мешает ходу судна, даже от шлюпки, поэтому надеюсь, что если вахта на кораблях эскадры заметит отсутствие «Гансхена», то адмирал нескоро нас догонит.

— А если всё-таки догонит? — полюбопытствовал Валленштейн.

— Тогда я ему не завидую, — серьёзно ответил барон.

Утром они увидели чёрный парусник.

— Вот и всё, — с облегчением вздохнул Хильденбрандт, увидев свой сорокапушечный фрегат, нагоняющий ужас на турок и венецианцев. — Кажется, пора возвращать наследника престола австрийских Габсбургов на его законное место, — сказал барон, подчиняясь внезапно подступившему приступу великодушия.

Ещё через два дня чёрный парусник появился на виду города Зары, переполошив всех её жителей, подняв по тревоге военный гарнизон и экипажи кораблей эскадры адмирала Боргезе. Однако, пока два фрегата и один галеон выползли из гавани, куда их увёл Боргезе, опасаясь нападения флота ускоков, пиратский парусник стал быстро удаляться, оставив на волнах набитую до отказа людьми шестивёсельную шлюпку.

Когда герцог примостился в шлюпке на сиденье между двух иезуитов, он, глядя на барона, произнёс с угрозой:

— В любом случае, стану я императором или нет, тебе обратный путь в Германию заказан.

Валленштейну перед тем, как тот уже собирался последовать за герцогом по штормтрапу вниз, Хильденбрандт молча протянул его шпагу с ножнами.

— Благодарю, — сказал граф вполне искренне.

Как полтора десятка лет назад при расставании в Падуе, они опять обнялись, и барон вполголоса, чтобы не слышали в шлюпке, сказал Валленштейну:

— Берегись фон Штайермарка, эта змея может ужалить в самый неожиданный момент.

На пророческие слова редко обращают внимание.

В этот же день барон отдал три с половиной миллиона цехинов уцелевшим ускокам, взяв слово с адмирала Мертича, что тот обязательно выкупит с каторги и из турецкого рабства попавших в плен членов берегового братства. После чего он на своём фрегате «Энтхен» в сопровождении брига «Гансхен» навсегда покинул Средиземноморье.

На следующий год, в середине апреля граф фон Валленштейн вернулся в Моравию с Градисканской войны. Боевые действия в Адриатике уже закончились и доблестный рыцарь со своим отрядом мушкетёров и кирасиров возвращался в свои богатые моравские поместья.

Глава IV СУМЕРКИ ИМПЕРИИ

— Еретики, кажется, направили к нам целую делегацию — не менее сотни отпетых негодяев, — процедил сквозь зубы оберштатгальтер Чехии, граф Вильгельм Славата. — К сожалению, покойный император Рудольф II и нынешний император Маттиас, несмотря на свою рыцарскую доблесть и преданность Святому Апостольскому Престолу, были слишком снисходительны к этим нечестивцам, проклятым протестантам.

Оберштатгальтер имел в виду знаменитую Чешскую Грамоту Имперских привилегий, изданную 9 июня 1609 года Рудольфом II и гарантировавшую эти привилегии чешской родовой аристократии протестантского вероисповедования, рыцарству и дворянству, а также остальным свободным гражданам наравне с католиками. Грамота подтверждала решение Аусбургского религиозного мира от 25 сентября 1555 года и, помимо свободы вероисповедования, гарантировала отказ правящей династии австрийских Габсбургов от насильственного обращения в католицизм своих подданных. Протестанты снова открыли в Праге свой университет, основали новые школы и коллегиумы и заодно построили новые храмы. Важнейшим пунктом этой грамоты было дарование суверенитета протестантской церкви и высшим протестантским сословиям, что подтверждалось государственным законодательством. Была произведена передача всех дел протестантской церкви местному самоуправлению, а прямое управление Чехией императором заменялось местным самоуправлением, которое осуществлялось представителями чешской родовой аристократии, в том числе и протестантской.

Привилегии, дарованные Рудольфом II и подтверждённые Маттиасом I, очень раздражали не только новоиспечённого короля Чехии и Венгрии герцога Фердинанда фон Штайермарка, но и его штатгальтеров. Поэтому неудивительно, что граф Славата, едва увидев у ворот Пражского замка внушительную толпу во главе с рыцарями-протестантами, среди которых он узнал графа Турна, не на шутку рассердился и начал уже подумывать о применении крутых мер по отношению к «проклятым еретикам». В последнее время; имея возможность наблюдать, как протестанты всё чаще ведут себя крайне вызывающе, он был очень обеспокоен тем, что «проклятые еретики» до того обнаглели, что стали требовать новых привилегий, в частности, полного суверенитета Чехии. Дескать, Чехия — протестантская страна, а значит, править ею должны только протестанты. Граф Славата был ярым противником протестантизма в любом его виде и полностью поддерживал короля Чехии и Венгрии герцога Штайермарка, который решительно отметал все наглые требования еретиков и пытался вернуть эту беспокойную часть империи в лоно католицизма. Необходимо заметить, что граф уже долгое время верой и правдой служил австрийским Габсбургам. Он поступил на службу к Рудольфу II в качестве камерария в 1600 году и вскоре стал земельным судьёй в Чехии и бургграфом[134] в Карлштейне, оставаясь убеждённым противником всяких, даже малейших уступок протестантам. Этих же принципов придерживался герцог Штайермарк, который после коронации на Чешский престол, опираясь на поддержку нового Императора Священной Римской империи Маттиаса I, при помощи иезуитов энергично приступил к проведению политики Контрреформации[135] в Чехии, что не могло не вызвать возмущения всех протестантских сословий в королевстве. Ведь ещё живы были в стране героические традиции гуситов.

— Вы, пожалуй, правы, любезный граф. Дай протестанту палец, он, как волк, отхватит тебе всю руку, — сказал Ярослав Мартиниц, подошёл к высокому стрельчатому окну в зале совещаний и, глядя на людей у ворот, взволнованно добавил: — Мне кажется, что мы сегодня здесь напрасно собрались. Вы только посмотрите, какая огромная толпа сопровождает делегацию этих нечестивцев. Она запрудила уже почти всю площадь, а её предводители стремятся ворваться внутрь. Боюсь, что стража с такой огромной толпой не справится.

— Я запретил этим еретикам собираться, — возмутился граф Славата. — Нарушение моего приказа дорого обойдётся мерзавцам.

— Мне кажется, нужно было ещё вчера на всякий случай вызвать сюда полк мушкетёров, — дрожащим голосом отозвался со своего места секретарь Фабрициус.

Граф Славата недовольно посмотрел на него и резко заметил:

— Ваше дело заниматься канцелярией, а не давать мне советы.

— Простите, господин оберштатгальтер,— вскочил со своего места Фабрициус и поклонился. — Просто я хотел сказать, что стража в замке слишком малочисленная и я опасаюсь, как бы не повторились трагические события двухсотлетней давности. — В его голосе явно чувствовался страх.

— Не повторятся, — сказал граф. — Пусть только эти еретики посмеют сюда сунуться. Я быстро выпровожу их из Пражского замка так, что они забудут дорогу в Градчаны. А чтобы они не повторили то, что их предшественники натворили в 1419 году, будут приняты своевременные меры. Слава Господу нашему, его величество король Чехии и Венгрии, герцог Штирии, Крайны и Каринтии Фердинанд фон Штайермарк — монарх решительный и не станет долго возиться с этой нечистью. К тому же банда графа Турна на подобное просто не способна.

Собеседники имели в виду события, произошедшие 30 июля 1419 года в Новом Месте, когда гуситы ворвались в ратушу и вышвырнули в окна тринадцать человек, находившихся там, в том числе рыцаря и трёх советников.

— Однако, толпа настроена решительно и особенно вон те дворяне во главе сброда, — встревожился граф Мартиниц.

Он был прав: толпу протестантов разных сословий возглавляла сотня чешских дворян во главе с графом Турном, пожилым, но довольно крепким и отважным рыцарем.

Граф Генрих Маттиас Турн фон Валсассина принадлежал к роду итальянских патрициев, в своё время был офицером имперской армии, однако, попав в Чехию, умудрился сколотить оппозиционную Габсбургам дворянскую партию. Несмотря на католическое происхождение, он проникся огромной симпатией к чешскому национальному движению, которое боролось за право вести церковные службы на родном языке и, в конце концов, добилось получения Чешской Грамоты Имперских привилегий. Поэтому, когда королём Чехии и Венгрии стал Фердинанд фон Штайермарк — верный ученик иезуитов, — граф немедленно был лишён звания бургграфа Карлштейна, но с этой потерей смириться не мог и не хотел. Стоило Фердинанду Штайермарку начать вводить первые меры Контрреформации в Чехии, разработанные отцами-иезуитами, как чешское протестантское дворянство фактически подняло бунт. Сотня делегатов во главе с графом Турном, которая двигалась в Градчаны к Пражскому замку в сопровождении чудовищной толпы черни, ясно говорили о том, что бунт уже начался. Несмотря на самоуверенность оберштатгальтера Славата, собиравшегося «одним окриком подавить бунт еретиков», граф Мартиниц присоединился к мнению секретаря. Однако предпринимать какие-либо конкретные меры было уже поздно: в коридорах замка раздавались громкие голоса, тяжёлый грохот шагов, звон шпор и бряцание оружия. Делегация мятежных протестантов, разметав стражников, под одобрительный шум снаружи следовала прямо в зал совещаний. Первым внутрь самым бесцеремонным образом ворвался граф Турн. Судя по всему, он уже с утра принял приличную дозу контушовки, от которой у него сильно раскраснелся нос, слиплись усы, изо рта несло перегаром.

— Кто вам позволил сюда врываться? — возмутился граф Славата. — Я, как полномочный представитель его величества короля Чехии и Венгрии, герцога Штирии, Крайны и Каринтии Фердинанда требую...

— Мы пришли сюда, чтобы нам подтвердили все пункты Чешской Грамоты Имперских привилегий, — бесцеремонно перебил его граф Турн. — И если вы, будучи оберштатгальтером Чехии и представителем его величества короля Фердинанда, не сходя с места, лично подтвердите наши привилегии и подпишете этот документ, то нам только останется вежливо откланяться. — С этими словами граф Турн взмахнул исписанным листом бумаги и добавил с наглой улыбкой: — Как жаль, что здесь нет короля. Представляю, как его величество обрадовалось бы нашему визиту.

— Вы посмели ворваться сюда с этим наглым требованием и надеетесь, что вам всё сойдёт с рук? Да вы хоть представляете, что требуете? Вы требуете ни много ни мало, как узаконить новую Реформацию, похлеще лютеровской. А это уже уничтожение католицизма в Чехии! Нечестивцы, отвечайте — кто вас на это надоумил? Это ведь бунт против законной власти короля и Святого Апостольского Престола! Немедленно выдайте мне зачинщиков, а остальные убирайтесь вон! — заорал граф Славата, не помня себя от ярости.

— Вот как? — зловеще усмехнулся граф Турн. — Если сейчас же этот документ не будет подписан, я очень расстроюсь, — с этими словами он помахал листом бумаги перед носом графа Мартиница.

Последний от возмущения аж поперхнулся и беспомощно оглянулся на побагровевшего от бешенства оберштатгальтера и побледневшего от ужаса Фабрициуса.

В следующее мгновенье граф Славата вырвал этот лист, скомкал его и разорвал в клочья, затем швырнул себе под ноги и с руганью стал топтать. После чего хватил тяжёлым кулаком по столу и рявкнул:

— Негодяи! Вы кому вздумали угрожать? Вы, подлые нечестивцы, хоть понимаете, насколько далеко зашли в своих мерзких поступках?

— Пока не так далеко, как нам бы этого хотелось, господин оберштатгальтер, — снова усмехнулся граф Турн. — Но сейчас мы действительно зайдём далеко и настолько, что заставим полномочных представителей нашего обожаемого монарха и достойного воспитанника иезуитов немедленно покинуть это помещение, причём через окно, ибо ваше время истекло.

— Что? Вы не посмеете, мерзавцы! — воскликнул граф Славата.

— Ещё как посмеем, — заверил его граф Турн и добавил, обращаясь к своим сообщникам: — Господа, повторим то, что делали порядочные люди со всякими пройдохами и мошенниками. Вышвырните этих грязных папистов в окно, как это сделали в своё время доблестные гуситы.

Рыцарей-протестантов не нужно было долго уговаривать, они с радостными воплями бросились к обоим штатгальтерам и секретарю.

— О, Езус Мария! — завопил граф Славата, когда сильные, привычные к оружию руки подхватили его и поволокли к окну.

— Стойте! — внезапно раздался громкий голос и, загораживая дорогу рыцарям, к окну бросился широкоплечий рыцарь с копной светло-русых волос на непокрытой голове. Это был граф Кински. — Стойте!

— Прочь с дороги! — закричал граф Турн.

Однако молодой рыцарь не двинулся с места и, перекрывая шум толпы, воскликнул:

— Братья! Если мы уподобимся варварам и применим дефенестрацию[136] по отношению к представителям королевской власти, то это для всего нашего дела будет иметь страшные последствия. У Габсбургов будут развязаны руки и под предлогом подавления бунта они начнут Контрреформацию и полностью аннулируют имперские привилегии. Неужели вы этого не понимаете, братья? Сбросив штатгальтеров в крепостной ров, вы столкнёте всех нас в бездну, в преисподнюю к дьяволу! — попытался он образумить графа Турна.

— Повторяю: прочь с дороги! — процедил тот сквозь зубы.

— Остановитесь, братья, потом будет поздно... — успел крикнуть граф Кински прежде, чем его оглушил удар подкравшегося сзади графа цу Мансфельда.

Граф Славата с громким воплем полетел в крепостной ров, прежде чем приземлиться, ему предстояло пролететь добрых шестьдесят футов. В следующее мгновенье в окно вылетел граф Мартиниц, а затем и несчастный Фабрициус. Рыцари, довольные делом рук своих, с любопытством взирали вниз, но их ждало разочарование: оба штатгальтера отделались ушибами, попав на откос крепостного рва, они благополучно скатились на его дно. Секретарю же не повезло: бедняга свернул себе шею.

— Стреляйте! — рявкнул граф Турн в бешенстве и первым выхватил из-за пояса пистолет и взвёл курок. — Взять их!

Грянуло несколько выстрелов.

Толпа на площади, услышав крик вожака, бросилась к рву. Чудом уцелевшим штатгальтерам пришлось снова скатиться на дно рва. За ними вниз устремились самые ретивые протестанты, размахивая дубинками с железными шипами и обнажёнными шпагами. Положение беглецов стало критическим, но в ту минуту, когда они бежали по рву в сторону подъёмного моста, надеясь под ним найти укрытие от обезумевшей толпы, вдруг из трубы для стока нечистот им помахала чья-то рука.

— Сюда, господа! Время не ждёт!

Им ничего не оставалось, как последовать совету незнакомца. Вскоре они уже на четвереньках вползали под каменные своды замковой клоаки. В повадках незнакомца Славата и Мартиниц угадали лицо духовного звания и не ошиблись.

— Memento mori[137]. Я — светский коадъютор ордена иезуитов Иоганн-Збергардт Нитард, можете называть меня брат Иоганн. — Говорил иезуит по-немецки свободно и, судя по выговору, скорее всего он был уроженцем Саксонии. С ним в сточной трубе оказалась молодая монахиня.

— Сестра Барбара, — представил её иезуит. — Нам едва удалось уйти из кармелитского монастыря, который подожгли еретики, будь они прокляты! — С этими словами коадъютор со скрежетом задвинул ржавую решётку, преграждающую вход в трубу, и с трудом повернул в замке кованый ключ. — Господь надоумил меня разжиться этим ключом, который был спрятан здесь в тайнике, — пояснил иезуит. — Итак, вперёд, дети мои, пока еретики не проникли сюда.

У сестры Барбары в руках уже был зажжённый фонарь, и беглецы отправились в мрачные подземелья Пражского замка. Глубокой ночью Нитард вывел их через потайной ход на одну из тёмных узких улочек Праги.

— Кроме людей из нашего ордена, в Чехии, слава Господу нашему, осталось ещё достаточно добрых католиков, — сказал молодой коадъютор. — Вы можете теперь не беспокоиться за свою безопасность, в Мюнхен вас будут сопровождать мои люди во главе с братом Домиником. Я же пока должен оставаться в Праге, ибо борьба с еретиками требует моего присутствия именно здесь, в Чехии.

Светский коадъютор ордена иезуитов свои слова сдержит, и через каких-то две недели граф Славата и граф Мартиниц уже были во владениях Максимилиана Баварского в Мюнхене.

У самого же патера Нитарда действительно было очень много дел в Чехии, и одно из важнейших — организация внутреннего военного сопротивления католиков протестантским мятежникам, в том числе и ведение тайной контрреформационной деятельности в стране. Все необходимые инструкции он получил во время встречи с личным духовником короля Фердинанда фон Штайермарка, патером Леморменом.

Нитард, переодевшись в светскую одежду, нёсся верхом в Моравию, ибо Лемормен от имени самого короля поручил ему поднять в этом благодатном крае антипротестантский мятеж. Для этого необходимо было использовать одного из самых богатых магнатов Моравии — графа Валленштейна. Тот уже знал о восстании протестантов в Праге и всерьёз прикидывал, какие шансы у Фердинанда фон Штайермарка удержать за собой чешский королевский трон, и не пора ли самому примерить королевскую корону. Казалось, что начавшийся в стране хаос этому благоприятствует, но для достижения своих честолюбивых целей графу необходимо было прежде всего создать дисциплинированную и хорошо вооружённую армию. Однако даже на небольшую армию нужны огромные деньги. Валленштейн прикидывал, насколько ему хватит собственных средств для содержания хотя бы одного пехотного и трёх кавалерийских полков. На содержание пехотного полка в течение года требовалось не менее полмиллиона гульденов. Армия из десяти тысяч солдат и офицеров будет обходиться ему не менее чем в 1,5 миллиона гульденов в год. Это были астрономические суммы даже для такого состоятельного человека, как Валленштейн. Числясь офицером на имперской службе, то есть обристом Моравии, за свой счёт он содержал только два эскадрона кирасир и роту мушкетёров и сейчас усиленно ломал голову над тем, где взять средства на содержание хотя бы одного кавалерийского полка. Его размышления прервал приход посланника патера Лемормена.

Нитард в сопровождении Зигмунда Адама Эрдманна графа Трчка и барона Зигфрида Христиана фон Илова — лейтенантов Валленштейна, рослых, могучего сложения рыцарей — вошёл в кабинет моравского обриста.

Ставка графа находилась в принадлежащем ему замке, в окрестностях которого были расквартированы мушкетёры и кирасиры, поэтому Нитард направился прямиком в это имение Валленштейна: шпионская сеть ордена иезуитов в Чехии и Моравии работала безукоризненно.

Граф с трудом оторвался от своих расчётов и с изумлением уставился на молодого иезуита. Нитарда он мгновенно узнал — со времени окончания Градисканской войны прошло совсем немного времени.

— Memento mori, — произнёс коадъютор.

— Чем могу служить, святой отец? — сухо осведомился граф, который в последнее время стал испытывать к монашеской братии, особенно к иезуитам, глухую неприязнь. Особенно его раздражали постоянные нарушения католиками основных пунктов Чешской Грамоты Имперских привилегий.

— По дороге сюда я заметил, что в Моравии ускоренным маршем двигаются целых пять полков — три кавалерийских и два пехотных — под командованием графа цу Мансфельда, так как главарям мятежников хорошо известно, что ты, сын мой, не изменил ни Его католическому величеству императору Священной Римской империи Маттиасу I, ни его величеству королю Чехии и Венгрии, герцогу Штирии, Крайны и Каринтии Фердинанду фон Штайермарку, но главное — ты остался верен нашей матери святой католической церкви, — спокойно объяснил Нитард.

— И что дальше? зевнул граф, проведший короткую майскую ночь в докучных размышлениях и поэтому совершенно не выспавшийся, из-за чего был зол как никогда.

— Это я хотел бы спросить у тебя, сын мой. Именем Его Католического Величества, я желаю знать, что ты собираешься предпринять для защиты нашей Матери-Церкви? — резким тоном осведомился иезуит.

— Вышвырните этого святошу отсюда и бросьте в нужник, — велел Валленштейн, снова склонив голову над ворохом бумаг.

За спиной Нитарда тотчас выросли граф Трчка и барон Илов, схватили коадъютора за запястья и выше локтей и сдавили с такой силой, что у иезуита затрещали кости.

— Вы... вы не смеете! Я... я посланник его экселенции професса ордена иезуитов и духовника самого короля Чехии и Венгрии, патера Лемормена! — завопил Нитард, когда его выволокли в коридор, где он лицом к лицу столкнулся с ротмистром Нойманом. Равнодушно взглянув на Нитарда, ротмистр направился в кабинет Валленштейна.

— Погодите! Вы не знаете главного! Мансфельду приказано изъять в Брно военную казну и доставить в Прагу! — выкрикнул в отчаянии Нитард.

Нойман на минуту остановился, резко развернулся и спросил у лейтенантов графа:

— Господа, куда вы его тащите?

— Этого наглеца велено бросить в нужник, — ухмыльнулись рыцари.

— Погодите, утопить в дерьме вы его успеете. Этот красавчик говорит правду. По моим сведениям, армия графа Мансфельда движется прямиком на Брно. Похоже, мятежники действительно охотятся за военной казной.

Нойман доложил Валленштейну о случившемся, и тот, сразу оценив ситуацию, дал знак офицерам отпустить иезуита.

— Так почему же ты, глупый поп, сразу не сообщил о военной казне? — сердито обратился к Нитарду граф.

— Однако, насколько я помню, со мной долго не разговаривали и сразу поволокли в нужник, — ответил он с досадой.

— Я — человек военный, и привык, чтобы разговор был ясен и краток, без всяких поповских выкрутасов, — важно изрёк Валленштейн и подумал: «Военную казну стоит прибрать к рукам, чтобы не досталась мятежникам. Вот они деньги, необходимые для содержания хотя бы одного собственного полка!»

Граф тут же, не колеблясь, велел трубить боевую тревогу и седлать коней: наконец, перед ним появилась ясная и конкретная цель, которую можно было достичь, действуя смело и решительно. «Вот оно начало, вот она долгожданная улыбка Фортуны, — размышлял Валленштейн, уже сидя в седле, — такой шанс выпадает только раз в жизни, и его нельзя упустить. Похоже, наступил мой звёздный час, который я заметил только благодаря этому смазливому иезуиту. Что это — рок или Судьба?» Мог ли граф подозревать, какую роль сыграет в его судьбе патер Нитард?

Поздней ночью Валленштейн, у которого было всего два эскадрона конницы и одна рота пехоты, ворвался в спящий Брно. Генерал-вахмистр граф фон Бронкхорст был захвачен врасплох и не успел опомниться, как со всем своим штабом оказался под арестом. Впрочем, Валленштейн вежливо извинился перед ошеломлённым генерал-вахмистром и, доверительно сообщив ему, что действует от имени самого короля Чехии и Венгрии, выгреб всю военную кассу Моравии. Протесты взбешённого Бронкхорста были проигнорированы, и в руки предприимчивого моравского обриста попало 96 000 талеров, что было достаточно на первое время, чтобы содержать неполный полк рейтар и четыре роты мушкетёров.

Любезно предоставив Бронкхорсту сомнительную возможность вступить в сражение за короля и императора против приближающихся войск Мансфельда, Валленштейн по совету патера Нитарда предпочёл исчезнуть из Моравии. Он объявился только 30 апреля 1619 года в контролируемом католиками Ольмюце. Сформировав небольшой, но отлично вооружённый мобильный отряд из шести эскадронов рейтар и четырёх рот мушкетёров, Валленштейн стал терпеливо ждать дальнейших событий. Развивались они неблагоприятно для Габсбургов.

Над империей нависли сумерки. Это стало понятно, когда в начале мая 1619 года граф Турн сформировал армию чешских протестантов численностью в 7000 конников и 4000 пехотинцев и предпринял поход на Вену, столицу австрийских Габсбургов. Ситуация для правящей династии стала критической: в Чехии полыхало восстание, Испания была занята своими делами в Нидерландах, в Баварии начались крестьянские волнения, с которыми герцог Максимилиан справлялся с огромным трудом. Будучи, по словам современника, довольно жёстким и даже жестоким человеком, Максимилиан Баварский стремился расширить свои владения при первом удобном случае, и, когда в Чехии началось восстание протестантов, он понял, какую выгоду можно извлечь, став союзником Габсбургов, которых он в душе ненавидел. Беспорядки в Чехии были герцогу на руку, обещая прирост территории Баварии за счёт владений Фердинанда фон Штайермарка. Это была рискованная политическая игра, которую протестанты оценили как «преступную ошибку». Цветущая и богатая Бавария оказалась втянута в войну. Впрочем, герцог был убеждён, что справиться с крестьянскими волнениями внутри страны ему будет несложно, а Бавария, дескать, уже давно готова к «большой войне». Частично это было правдой, так как он успел создать довольно большую, хорошо обученную и экипированную армию и понастроить по всей стране мощные фортификационные сооружения на случай вторжения неприятеля, считая, что «после Бога и заботы о народной любви самым важным является наличие боеспособной армии, необходимых для ведения войны денег и строительство военных укреплений для защиты герцогства»[138].

Пока герцог Максимилиан Баварский, не уставая заявлять о выполнении своего союзнического и вассального долга, ждал удобного момента, чтобы отхватить лакомый кусок от владений своих близких родичей, австрийских Габсбургов, Валленштейн, трезво оценив ситуацию, в которой оказалась империя, на свой страх и риск решил помешать полчищам графа Турна двигаться на Вену. Сил у него было маловато, но Валленштейн твёрдо верил в своё солдатское счастье.

Вскоре конная разведка ротмистра Ноймана обнаружила, что на Вену движутся войска семиградского князя Иктара. Сведения, полученные Нойманом от молоденького золотоволосого мальтийского рыцаря, который был такого огромного роста и могучего сложения, что конные разведчики только диву дались, оказались настолько важными, что ротмистр поспешил представить рыцаря, который назвался бароном Рудольфом фон Рейнкрафтом, самому имперскому графу. Валленштейн принял их в своей походной палатке и, с нескрываемым любопытством уставившись на золотоволосого великана, спросил:

— Итак, чем юный рыцарь может нас порадовать?

— Ничем приятным, господин обрист: с юга, а именно из Венгрии, на Вену двигаются войска князя фон Иктара, приблизительно шесть кавалерийских полков и пять полков пехоты, из них два полка пикинёров и три полка мушкетёров, а также огромный обоз с провиантом, фуражом, порохом и прочими припасами. Кроме того, у князя есть десять лёгких пушек и два тяжёлых орудия, — доложил барон.

Валленштейн был крайне встревожен неожиданным сообщением: ситуация осложнялась с каждой минутой. Если полчища князя соединятся с протестантскими войсками, то судьба Вены, а значит, и судьба австрийских Габсбургов будет предрешена.

По взволнованному лицу барона было видно, что он тоже прекрасно понимает, чем грозит сложившаяся ситуация.

— Граф Турн, безусловно, дождётся подхода войск князя, и затем они вместе ударят по Вене, — сумрачно произнёс присутствующий в палатке барон Илов.

— Мы прищемим хвост графу Турну ещё до того, как к нему на помощь подойдёт наш старый приятель и бывший союзник, — не теряя хладнокровия, словно речь шла о движении мелких банд лесных воров, ответил Валленштейн, которого, казалось, судьба австрийских Габсбургов занимает меньше всего, и тут же спросил, обращаясь к Рейнкрафту: — Юный рыцарь имеет отношение к дому пфальцграфов[139]?

— Да, господин обрист, я сын герцога Иоганна фон Пфальц-Цвейбрюкена, но...

— Понятно, побочный сын, которому неоткуда ждать наследства и которому остаётся полагаться только на солдатскую удачу, — оборвал его Валленштейн. — Из таких, как правило, получаются хорошие солдаты. Очень скоро ты сможешь проверить себя в деле. Я зачисляю тебя в эскадрон ротмистра Ноймана рядовым кирасиром. Сложение и рост у тебя подходящие. Всё, можешь идти.

После этого Валленштейн велел трубить общий сбор, и вскоре все рейтары были в сёдлах, а пехотинцы — в строю. Затем прозвучал сигнал к выступлению, и отряд, состоящий из шести эскадронов рейтар и четырёх рот мушкетёров при двух артиллерийских орудиях, а также с полудюжиной повозок, загруженных различным воинским имуществом, двинулся в путь. Граф на данном этапе военных действий больше всего заботился об экипировке, вооружении и мобильности своей небольшой армии.

Отряду удалось настичь войска графа Турна в десяти милях от Никольсбурга, откуда уже было рукой подать до Вены.

Валленштейн прекрасно понимал, что и попытка преградить дорогу полчищам протестантов, численность которых была на порядок больше, равнозначна самоубийству, поэтому он решил, используя внезапность и скрытый манёвр, завязать бой с арьергардом противника, одновременно бросив эскадрон ротмистра Ноймана на обоз. «Прищемив хвост протестантскому псу, — считал граф, — можно его отвлечь от броска на Вену».

За два часа до заката, когда уставшие полки графа Турна ещё глотали дорожную пыль и мечтали о долгожданном отдыхе, Валленштейн во главе трёх эскадронов рейтар внезапно ударил по растянувшемуся на целую милю арьергарду противника, состоящему из пехоты и двигающемуся под прикрытием всего двух эскадронов кавалерии.

Хорошо отдохнувшие, свежие солдаты Валленштейна рвались в бой: предполагаемая богатая военная добыча удвоила силы католиков. Эскадроны под командованием графа Трчка, барона Илова и ротмистра Гронсфельда, которых повёл в атаку лично Валленштейн, дружно, с бешеной яростью внезапно набросились сзади на медленно бредущие колонны неприятельских пехотинцев. Удар был такой силы, что в арьергарде противника началась паника. Продвижение армии графа Турна сразу же застопорилось. Офицеры оказались в полном замешательстве, когда стало известно, что два кавалерийских эскадрона, прикрывавшие арьергард, почти полностью уничтожены, а пехота несёт большие потери. Однако граф Турн не растерялся, и его многочисленная пехота стала разворачиваться в боевые порядки против атакующих католиков. Несмотря на усталость, пехотные полки протестантов сумели через некоторое время под бешеным натиском противника построиться по подразделениям для нанесения контрудара и дальнейшего наступления. Глубина развёрнутых строев каждого пехотного подразделения иногда достигала пятидесяти шеренг. Полки графа Турна, ощетинившись мушкетами, алебардами и пиками, медленным шагом, распевая ветхозаветные псалмы, железной лавиной двинулись на горстку католиков. Фланги пехоты протестантов прикрыла многочисленная конница. Однако лесистая пересечённая местность не позволяла войскам, построенным таким образом, свободно маневрировать.

Трём эскадронам рейтар Валленштейна пришлось туго, когда на них двинулись сразу два пехотных полка протестантов при поддержке шести эскадронов кавалерии на флангах. Ещё два пехотных полка начали разворачиваться, готовясь вступить в бой. Прогремели первые мушкетные залпы из первых шеренг атакующих пехотинцев, раздались дружные возгласы, переходящие в неистовый жуткий рёв: «С нами Господь! Смерть папистам!»

Граф немедленно дал сигнал к отступлению, завлекая вражескую пехоту на позиции своих мушкетёров, замаскированные в густом кустарнике между лесом и двумя небольшими озёрами, где полкам пехоты и кавалерии противника негде было развернуться, чтобы атаковать католиков правильным строем иди сделать обход с флангов.

Едва прозвучал сигнал к отступлению, как эскадроны Валленштейна, словно призраки, исчезли в чаще густого леса, и ничего не подозревающих протестантов встретил кинжальный огонь более четырёхсот мушкетов и двух лёгких пушек. Стрельба велась прицельно, почти в упор. Не выдержав шквального огня, пехота графа Турна под градом свинца поспешно отступила, оставив на поле боя ? горы трупов. Офицеры с руганью и проклятиями снова погнали несчастных солдат в бой, однако результат был тот же. В это время у них в тылу прогремели мощные взрывы, послышался звон клинков, громкое лошадиное ржание и дикие нечеловеческие вопли раненых и умирающих под ударами рейтарских шпаг и палашей — это ротмистр Нойман, использовав обходной манёвр, внезапно напал на обоз протестантов.

Обозники, не оказав никакого сопротивления, сразу же разбежались кто куда. Особенно усилилась паника, когда барон фон Рейнкрафт швырнул горящие факелы на фургон с порохом. Запасы пороха в обозе были изрядные, и таких чудовищных по мощности взрывов давно не помнили даже видавшие виды старые солдаты.

Однако силы были слишком неравны. Вскоре граф Турн пришёл в себя поле шока, вызванного уничтожением почти всего запаса пороха и разграбления обоза, и бросил в бой всю свою конницу, пытаясь исправить положение. Под прикрытием густых клубов дыма от горящих фургонов и повозок эскадрону ротмистра Ноймана удалось отступить почти без потерь. Более того, барон фон Рейнкрафт в одном из фургонов обнаружил войсковую ; казну графа Турна и вместе с другими кирасирами сумел прихватить её большую часть, рассовав туго набитые талерами мешочки по вместительным походным сумкам.

Когда ротмистр Нойман со своими кирасирами ретировался, граф Турн, узнав о потерях личного состава, об уничтожении почти всего запаса пороха и о разграблении войсковой казны, и о том, с каким немногочисленным противником ему пришлось иметь дело, пришёл в дикую ярость и велел во что бы то ни стало настичь отряд Валленштейна. Всё войско протестантов по его приказу построилось, как того требовала военная наука: пехота — посредине, конница — по флангам. Медленно, но с грозным напором войско двинулось вслед за отступающими эскадронами, пытаясь охватить немногочисленный отряд с флангов. Однако Валленштейн ловко воспользовался преимуществами лесистой местности, ему удалось скрытно посадить мушкетёров на крупы коней рейтар и поспешно скрыться, сумел он увести и свой небольшой обоз.

Граф Турн потратил двое суток, делая перерывы лишь на ночной отдых, пытаясь окружить и уничтожить дерзкий отряд католиков, но результаты его хитроумных манёвров были плачевными: настичь Валленштейна не удалось, войсковая казна была потеряна, почти весь запас пороха уничтожен, а значит, и поход на Вену сорван.

— Мы сделали всё, что смогли, — сказал Валленштейн, обращаясь к своим офицерам. — Теперь дело за Господом Богом. — После чего он, став в позу римского консула, добавил: — Feci quod potui, faciant meliora potentes[140].

Впрочем, Бог всё-таки в основном благодаря усилиям иезуитов был на стороне австрийских Габсбургов. В решающий момент в дело вступила дипломатия. Епископ Пазмани использовал всё влияние Ордена, чтобы польский король Сигизмунд III направил своих гусар к границам Венгрии, якобы для военных действий против турок. Это заставило семиградского князя Иктара несколько помедлить с походом на Вену, а когда всё-таки полчища оказались под её стенами, то им неожиданно пришлось иметь дело с сильной, хорошо вооружённой армией, которой командовал фельдмаршал граф де Буко. Семиградскому князю так и не удалось вовремя соединиться с протестантской армией графа Турна, ибо последний потерял слишком много времени на боевые действия против небольшого отряда Валленштейна. Эти непредсказуемые опоздания привели протестантов к первым значительным военным поражениям в начале «большой войны». Фельдмаршалу де Буко, испанскому полководцу, перешедшему в 1618 году на службу к австрийским Габсбургам, удалось разгромить войска князя Иктара уже под самой Веной, а затем быстрым маршем продвинуться к Эггенбергу и перехватить протестантов во главе с графом Турном. После стычки с летучим отрядом Валленштейна они были сильно деморализованы и лишь отдалённо напоминали регулярную армию. Графу Турну ничего не оставалось, как принять бой в невыгодных для себя условиях, и в результате армия чешских протестантов потерпела сокрушительное поражение. Жалкие её остатки едва сумели унести ноги в Чехию, где можно было зализать раны и подготовиться к новому большому походу на столицу австрийских Габсбургов. Однако время оказалось безнадёжно упущено: решительные действия малоизвестного рыцаря Валленштейна и военный гений фельдмаршала Буко переломили ситуацию: Габсбурги получили необходимую передышку для того, чтобы навести порядок в мятежных областях империи и начать новый этап Контрреформации.

Глава V «ЗИМНИЙ КОРОЛЬ» И БЕЛАЯ ГОРА.

После внезапной смерти Маттиаса I 20 марта 1619 года все претенденты на императорский престол, в том числе и Фердинанд фон Штайермарк, долго не могли опомниться от ужаса, пережитого из-за нашествия на Австрию полчищ графа Турна и князя Иктара. Граф Карл Бонавентура де Буко, разгромив под Веной и под Еггенбергом несметные полчища протестантов, стал всерьёз размышлять о перенесении военных действий на территорию мятежной Чехии, однако, пока не был коронован новый император, он не решался на самостоятельные действия. В Пфальце тем временем уже полным ходом разворачивались события, влиявшие на судьбу Чешского королевства. Ближе к середине лета 1619 года восстание чешских противников мессы переросло в так называемую чешско-пфальцскую войну.

Сразу после памятных событий мая 1618 года в Градчанах чешские протестанты вступили в военно-политический союз с Силезией, Моравией, Лаузитцем и Верхней Австрией, а также с князем Семиградья Бетленом Габором фон Иктаром. Для придания видимости легитимности своим действиям чешские протестанты призвали на трон Чехии курфюрста Фридриха V Пфальцского[141]. Этого молодого эпикурейца даже избрали главнокомандующим войсками Протестантского союза. Уговоры, просьбы и даже угрозы Елизаветы Стюарт[142], которая пыталась противиться втягиванию процветающего богатого Пфальца в опасные политические игры, не имели успеха. Князь фон Ангальт и главный советник Камерариус настолько ловко опутали молодого неопытного монарха, неискушённого в высокой политике, своими сладкими речами, что тот разом отбросил все сомнения, решив заполучить и корону Чехии.

Фридрих V в один из августовских дней принял в своём красностенном замке в Гейдельберге чешских протестантов и дал согласие короноваться на чешский престол. 26 августа чешские дворяне-протестанты провозгласили Фридриха V курфюрста Пфальцского королём Чехии, а спустя всего два дня Фердинанд фон Штайермарк был провозглашён императором Священной Римской империи германской нации и тут же обратился за помощью к странам Католической Лиги, решив во что бы то ни стало вернуть свои чешские владения. На его призыв немедленно откликнулись Испания и Бавария, и был заключён так называемый Мюнхенский договор со странами Лиги. В Чехию началось массированное проникновение иезуитских шпионов, которые в условиях полной секретности готовили почву для восстановления «легитимного» католического монарха на чешском королевском троне, что должно было неизбежно привести к продолжению Контрреформации. Не только над Чехией, но и над всем Пфальцем нависла смертельная опасность.

Новый император горел от нетерпения, мечтая побыстрее подавить восстание чешских протестантов и заодно расправиться с Фридрихом V. Впрочем, новоиспечённый чешский король уже в начале ноября со своей августейшей супругой и в сопровождении роскошной свиты въехал в Прагу. Его бурно приветствовали собравшиеся на улицах и площадях Праги огромные толпы протестантов — все сословия, начиная от родовой аристократии, кончая свободными гражданами, были искренне рады тому, что, наконец, избавились от ненавистных Габсбургов. Королевская чета — молодой красавец-король и его прекрасная августейшая супруга — под восторженные крики черни горстями швыряли в толпу серебро. Фридрих V был приятно удивлён такому радушному приёму и нисколько не сомневался, что занял чешский королевский трон надолго. Елизавета Стюарт была другого мнения на этот счёт, однако она старалась не подавать виду, чтобы посторонние не могли заметить, какие тяжёлые чувства её гнетут.

Фридриху V досталось богатое наследство, и он тотчас велел устроить грандиозный праздник в честь своего въезда в Прагу. Вся столица Чехии расцвела от многочисленных ярких фейерверков, а вино и пиво полилось рекой. По свидетельству современников, даже последние нищие объедались и напивались до такой степени, что многие из них, захмелев, уснули и позамерзали на холодных ноябрьских улицах, другие расстались с жизнью из-за слишком обильного угощения, получив заворот кишок. Вечером развернулся чудовищный по количеству участников праздничный карнавал. Праздник был настолько грандиозным и весёлым, что казалось, будто для Чехии наступил золотой век. Однако действительность оказалась намного прозаичнее.

Вскоре чешские протестанты стали разочаровываться в своём не в меру весёлом короле: бесконечные праздники, турниры, охота, костюмированные балы, роскошные пиры не могли заменить реальных дел. Практически ничего он не сделал для того, чтобы защитить Чехию и Пфальц: не была создана мощная боеспособная армия, не строились новые оружейные и прочие промышленные предприятия, необходимые для нужд войны, а те, что имелись, приходили в негодность из-за отсутствия не только финансов, необходимых для реконструкции, но и самих заказчиков на военную продукцию, деньги же проедались во время нескончаемых праздников и прочих королевских забав. Результаты не замедлили сказаться: король, исходя из потребностей своего двора, велел увеличить налоги, что вызвало глухое недовольство. Нижние и средние сословия в течение зимы 1619-1620 годов и последовавшего не совсем благоприятного для них лета под действием усиленного налогового пресса отшатнулись от нового короля. Между тем, он продолжал себя вести, словно в родном Пфальце, успев за это время полностью разорвать все дипломатические отношения с Габсбургами. Шаг за шагом Фридрих V всё более запутывался в сетях, хитро сплетённых князем Ангальтом и старшим советником Камерариусом.

На территории Чехии уже вовсю орудовали вооружённые отряды католиков, созданные, как правило, иезуитами, орден которых располагал для организации сопротивления достаточными денежными средствами. Среди них выделялся отряд Валленштейна, который приносил особенно много беспокойства протестантам.

Граф Турн после неудачного похода на Вену поклялся поймать Валленштейна и четвертовать его на Староместской площади в Праге, но вскоре ему стало уже не до охоты за графом: в конце лета в Чехию вторглись войска Католической Лиги, возглавляемые фельдмаршалом графом Тилли. В войска Лиги также входили хорошо обученные и вооружённые армии герцога Максимилиана Баварского[143] и графа де Буко.

Максимилиан Баварский пытался перетянуть на сторону Лиги и Мансфельда, посулив графу огромную сумму денег, но тот с негодованием отказался, заявив, что «папистам» и «дьяволу» никогда не продастся. Фельдмаршал де Буко за приличное вознаграждение охотно согласился подчинить свою армию общему командованию лигистов.

5 ноября 1620 года троим главным протестантским вождям и командующим чешскими армиями — князю Ангальту, графу Турну и графу Гогенлоэ — стало ясно, что католики собираются идти на Прагу, поэтому они срочно отправили наспех собранную армию, плохо вооружённую и экипированную, навстречу католикам. Этот марш продолжался больше полутора суток. Зима в 1620 году в Чехии выдалась ранняя, и уже в начале ноября господствовала лютая стужа с пронизывающими до костей ветрами и сильными морозами. К 7 ноября, когда войска протестантов, наконец, добрели до возвышавшейся над холмистой равниной на целых 1200 футов Белой горы, где закрепились католики, стужа из-за резко усилившихся ледяных ветров, дующих с северо-востока, стала ещё нестерпимее. Десятая часть войск протестантов отстала во время изнурительного марша, и ещё почти четверть личного состава свалилась от болезней по прибытии на поле боя. Не лучше обстояло дело и у католиков: у тех из-за болезней тоже фактически произошла самая настоящая децимация[144] личного состава. Буко еле держался в седле, страдая от жара, вызванного жестокой простудой. Ему уже казалось, что поход на Прагу сорвался. Однако герцог Максимилиан Баварский был твёрд и неумолим, сделав всё возможное, чтобы командование войск Лиги не отказалось от намерения в ближайшее время войти в Прагу. Казалось, этот коренастый человек с багровым лицом был сделан из железа. И в своей твёрдости и решимости он оказался прав. Вскоре командование войск Лиги было обрадовано сообщением разведки Валленштейна: армия протестантов находится в ещё более плачевном состоянии, солдаты плохо вооружены, плохо обучены, многие свалились от болезней, дисциплина с каждым часом падает. «Это случайный сброд грязных вонючих оборванцев, которым только по недоразумению выдали оружие и которые совершенно не умеют им пользоваться».

— Армия протестантов насчитывает не более двадцати тысяч солдат и офицеров, то есть приблизительно двенадцать полков пехот и восемь полков кавалерии, однако солдаты уже не думают о предстоящем сражении, а мечтают только о тёплых зимних квартирах. Самое время нанести удар по этим еретикам, — сделал вывод Валленштейн.

Позже окажется, что граф ошибся, уменьшив численность противника почти на тысячу человек. Войска Лиги, занимавшие господствующие высоты над местностью, окопавшиеся на самой Белой горе, в тот момент насчитывали около 28 000 солдат и офицеров.

Валленштейна поддержал Максимилиан Баварский:

— Еретикам ничего не остаётся, как только занять невыгодные для сражения позиции в долине. Кроме того, они выдохлись за время полуторасуточного марша. Теперь главное — не упустить благоприятный момент, дать им сражение, пока они не опомнились.

С этими словами герцог Баварский грохнул тяжёлым кулаком по столу.

— Я тоже так думаю. Еретиков необходимо атаковать немедленно, пока они не опомнились, — просипел простуженным голосом сидящий у походной печки фельдмаршал де Буко, — завтра утром, когда эти нечестивцы войдут в долину, или никогда!

Фельдмаршал Тилли всё ещё колебался, опасаясь первым начать сражение, поскольку очень не хотел рисковать выгодными позициями. Герцог Баварский, поняв это, рявкнул:

— Кто боится еретиков, может хоть сейчас отступить ко всем чертям! Я же лично со своей армией остаюсь и в одиночку дам сражение этим оборванцам. Можете не сомневаться, послезавтра я войду в Прагу!

— Я тоже буду сражаться, — просипел фельдмаршал де Буко.

Главнокомандующему войсками Католической Лиги графу Тилли[145] ничего не оставалось, как дать сражение протестантам у Белой горы. Надо было спешить, разведка донесла, что протестанты принялись оборудовать позиции в долине.

У Фридриха V из-за бесконечных праздников, балов, пирушек и прочих увеселений казна была почти пуста, уже около пяти месяцев не выплачивалось жалованье солдатам. Истощённые от постоянного недоедания, они страдали от болезней и, чувствуя смертельную усталость после изнурительного марша, впали в глубокую апатию, не стали заниматься сооружением полевых укреплений, а только, сгрудившись в тесные кучки, ещё сильнее кутались в свои дырявые плащи. В это же время многие офицеры вообще покинули боевые позиции и отправились в Прагу отогреваться. Король Фридрих V вместе с князем Ангальтом находился в Праге. Таким образом, войска протестантов фактически были брошены на произвол судьбы. Их главари, подняв мятеж, не дали себе труда подумать о последствиях и довести начатое дело до конца.

8 ноября 1620 года ранним утром чешские протестанты предприняли атаку на позиции католиков, но она не могла увенчаться успехом.

Фельдмаршал де Буко еле держался в седле, однако лично повёл свою кавалерию в контратаку. За ним ринулся в бой полк рейтар во главе с оберстом Паппенгеймом[146], который, не дождавшись приказа своего непосредственного начальника — Тилли, — сломя голову ринулся в гущу сражения.

Едва протестанты увидели несущихся на них во весь опор рейтар, побросали оружие и показали неприятелю спину. Протестантские пехотинцы, несмотря на увещевание оставшихся на позициях немногих офицеров, как от ненужной тяжести избавлялись от мушкетов и улепётывали во все лопатки. Пример пехотного полка оказался заразительным, и вскоре началось всеобщее отступление, переросшее в паническое бегство.

Валленштейн со своим отрядом наблюдал за сражением со стороны, справедливо рассудив, что пока вмешиваться рано, когда же протестанты бежали, побросав оружие, он велел перехватить обоз и разграбить его. Но, увы! Графа постигло жестокое разочарование: им досталась незначительная добыча, у нищих протестантов не нашлось чем поживиться. Воинская казна, за которой охотился Валленштейн, отсутствовала, продуктов, фуража и прочих припасов было мало. Удалось только разжиться изрядным запасом пороха, свинца и брошенного в панике оружия. Во время нападения на обоз чуть не погиб барон Рейнкрафт: при разграблении фургона с продуктами и бочками с вином неожиданное сопротивление оказали плохо вооружённые крестьяне-ополченцы. По примеру гуситов были они вооружены только специальными, окованными железом цепами и железными длинными палицами со звездообразными насадками, так называемыми Моргенштернами[147], очень страшным оружием для рукопашного боя.

Юному мальтийскому рыцарю у одного из фургонов пришлось иметь дело сразу с шестью оборванцами, яростно защищавшими небольшое количество съестных припасов, среди которых оказались мешки с мукой, несколько десятков головок сыра, три бочонка со шпиком. Барона спасла неимоверная сила и невероятная ловкость.

Повальное бегство протестантов продолжалось до самой ночи. С начала сражения прошло меньше суток, а полки удравших с поля солдат уже запрудили улицы Праги.

Фридрих V только что расправился с роскошным обедом и, услышав страшный шум снаружи, выглянул в окно, бросив рассеянный взгляд на площадь и улицы города. Его изумлённому взору предстала страшная картина: реки безоружных людей, лишь отдалённо напоминающих солдат регулярной армии, выпучив от смертельного ужаса глаза, неслись мимо дворца, вопя во всю глотку проклятия и ругань. Они стремились быстрее миновать город и найти убежище в укромных уголках страны, где бы их не достала длинная рука католического имперского правосудия. Фридриху V и его двору ничего не оставалось, как срочно погрузиться в кареты и мчаться до ближайшей границы королевства.

Таким образом, битва при Белой горе стала первым решающим сражением за весь начальный период Тридцатилетней войны. Эта победа католиков была очень необходима для продолжения Контрреформации и для сохранения целостности территории империи и означала конец чешскому протестантскому восстанию, конец имперским привилегиям чешского протестантского дворянства. Победитель — Фердинанд II принял все меры для наведения в Чехии «порядка» в том виде, как его понимали отцы-иезуиты.

Незадачливый «Зимний король», погрузившись в роскошную карету в сопровождении придворной камарильи, помчался в пражское Старое Место, а затем — на Бреслау и далее, обогнув севернее Бремен, Вольфенбюттель и Гамбург, очутился, в конце концов, в Гааге. «Таким образом, отлично вышколенный и экипированный полк королевской гвардии, дворцовые театральные представления, балы и более чем легкомысленные нравы двора пришлось к навсегда оставить, всё пришло к своему логическому закономерному концу»[148], — резюмировала одна из газет того времени.

Практически вся канцелярия несчастного Фридриха V попала в руки победителям, и обнаруженные иезуитами письма позволили судить о деловой дипломатической и даже интимной жизни двора, они стали достоянием гласности и широко использовались имперской публицистикой ? для освещения некоторых тайных сторон жизни протестантских монархов. А вот выковырянные из королевской короны драгоценные камни позволили финансировать королевскую чету в изгнании. Уже 21 января 1621 года указом Фердинанда II она была объявлена врагом Священной Римской империи германской нации, а испанская армия под командованием фельдмаршала Спинолы оккупировала Пфальц. Богатое королевство на берегах Рейна оказалось в руках католиков, сбылось самое мрачное предсказание Елизаветы Стюарт.

Столица Пфальца — Гейдельберг — стала первым крупным городом, который серьёзно пострадал от чужеземной оккупации и был разграблен в период Тридцатилетней войны. Максимилиан Баварский хозяйничал в Гейдельберге почти два года — с 1622 по 1623 год — и умудрился разграбить знаменитую дворцовую библиотеку резиденции пфальцских курфюрстов, вывез в Рим более трёх с половиной тысяч старинных манускриптов и больше пяти тысяч драгоценных фолиантов. Таким образом баварский герцог пытался заручиться финансовой и политической поддержкой Римских Пап.

Возмутителем спокойствия теперь оставался Пфальц: пытаясь вернуть свои родовые владения, Фридрих V вскоре вступил в союз с Нидерландской республикой. Война, почти заканчивавшаяся, получила новый мощный импульс. Католики не на шутку обозлились, и высокий титул курфюрста, а также весь Оберпфальц Католическая Лига передала герцогу Максимилиану Баварскому. Сам же Фридрих V и его двор в сущности стали заложниками протестантских главарей, которые продолжали вынашивать планы «немецкой и религиозной свободы».

После победы в битве при Белой горе император Фердинанд II в середине ноября торжественно въехал в Прагу и устроил грандиозный праздник, который по размаху превзошёл праздники сбежавшего короля. Праздник удался на славу, и добрые католики вволю насладились плодами своей победы. Затем последовал целый ряд других торжественных мероприятий, самым захватывающим из которых была кровавая расправа над не успевшими удрать главарями мятежников. Сбылись самые мрачные прогнозы графа Кински, который благополучно унёс ноги в Саксонию под покровительство курфюрста Иоганна Георга.

Особый трибунал под председательством нового оберштатгальтера Карла фон Лихтенштейна приговорил сорока трёх мятежников к смертной казни. Однако Фердинанд II, движимый человеколюбием и христианским милосердием, шестнадцать из них помиловал, и лишь двадцать семь осуждённых получили высочайшее подтверждение на приведение приговора в исполнение. Местом для торжественного ритуала казни выбрали так называемый Староместский Ринг в Праге, где в срочном порядке соорудили эшафот и три виселицы. 21 июня 1621 года на этот эшафот поочерёдно взошли двадцать четыре чешских дворянина-протестанта, которым празднично одетый палач в торжественной обстановке одному за другим под одобрительный гул, восторженные крики добрых католиков, вопли отчаяния и слёзы противников мессы ловкими ударами меча посносил головы. Три мятежника, не имевшие дворянских титулов, были повешены.

Пехотный полк пикинёров на всякий случай обеспечивал порядок на площади во время этого захватывающего зрелища, ибо в запрудившей весь Староместский Ринг толпе было немало тех, кто откровенно сочувствовал смертникам. По свидетельству современника: «Много людей со слезами и воплями отчаяния повсюду выражали своё сочувствие и жалость к казнённым, не скрывая своё горе»[149].

Приговорённые к смерти чешские дворяне должны были сами позаботиться о том, чтобы их благородные шеи могли встретить мастерский удар меча опытного палача. Двенадцать отрубленных голов были насажены на длинные шесты и выставлены на всеобщее обозрение в Градчанах на башне, как раз у ворот Пражского замка. В течение целых десяти лет обглоданные вороньем, омытые дождём и снегом, высушенные и выбеленные солнцем и ветром, оскаленные черепа внушали всем противникам Габсбургов священный ужас, заставляли трепетать от страха чешских протестантов. Только в 1631 году саксонцы, ненадолго захватив Прагу, удалили это жуткое свидетельство человеколюбия и христианского милосердия Фердинанда II.

В то самое время, когда в Праге расправлялись с протестантами, в далёкой Гааге советники изгнанного короля искали по всей Европе союзников для борьбы с ненавистными Габсбургами. Первейшей задачей они считали возвращение собственности законному хозяину, ибо, как утверждал Христиан фон Ангальт: «Никакое тщеславие, никакое честолюбие не вернёт нам Чехию», — и сокрушённо добавлял: «... ни бедность, ни даже нищета, вероломно выпавшие на нашу долю от Господа, не могут лишить нас остатков совести и чести».

Пфальц, однако, удалось освободить на очень короткое время — да и то только в 1632 году при помощи войск доблестного шведского короля — рыцаря Густава Адольфа, его трагическая гибель под Лютценом в ноябре 1632 года перечеркнула планы «Зимнего короля» на возвращение родовых имений. Лишь на две недели пережил «Льва Полуночи» Фридрих V. В Бахарахе-на-Рейне он заразился чумой и умер. По свидетельству очевидцев, за время изгнания в свои тридцать с небольшим он успел превратиться из статного физически сильного красавца в измождённого, почти дряхлого, спившегося старика, и его с трудом узнавали даже близкие родственники.

Только Карлу Людвигу — одному из шестнадцати детей Фридриха V — наследнику трона в изгнании — суждено будет после подписания Вестфальского мира[150] вернуть себе Пфальц.

Глава VI БРОСОК К ВЕРШИНАМ СЛАВЫ

С высокого холма в окрестностях Дрездена, сидя верхом на любимом коне Шпербере, Валленштейн наблюдал, как внизу между пологими холмами, извиваясь гигантской змеёй и растянувшись на многие мили по живописной местности, двигаются колонны его огромной армии. Теперь Альбрехт фон Валленштейн имел титул герцога Фридландского и командовал сорокатысячной армией. Этот высокий имперский титул давал право на управление и владение доброй четвертью Чехии, он его получил в апреле, как и предсказал его личный астролог Иоганн Кеплер.

На марше находилось восемь полков кавалерии и одиннадцать полков пехоты, а также обоз и артиллерия в количестве восьмидесяти орудий разных калибров — то есть около двадцати тысяч солдат и офицеров, включая и обозников. Остальная часть огромной армии Валленштейна пока была расквартирована в богатых областях Южной Саксонии, где занималась привычным грабежом местного населения, действуя по принципу: «Война кормит войну».

Герцога сопровождали генерал-вахмистр барон фон Илов, гауптман граф Трчка, оберёт фон Алдринген, оберст граф Исолано, оберёт барон фон Тифенбах, ротмистр Нойман и ротмистр барон фон Рейнкрафт. Первые два были его ближайшими помощниками, в их подчинении находились гвардейцы и штабные чины. Главным же помощником Валленштейна и начальником штаба его армии был генерал-вахмистр фон Илов.

Датско-нижнесаксонская война была в самом разгаре. Войска герцога двигались в сторону Дессау, чтобы занять переправу и закрепиться на правом берегу Эльбы. Уже в период чешско-пфальцской войны началась ожесточённая борьба за земли Северо-Западной Германии между саксонским курфюрстом Иоганном Георгом и датским королём Христианом IV, который был одновременно герцогом Гольштинии и даже обристом Нижнесаксонского имперского округа. Датского короля, претендовавшего на эти богатые и стратегически выгодные в торговом отношении земли, поддерживали Англия, Франция и Республика Объединённых Нидерландов. Император Священной Римской империи германской нации Фердинанд II на экспансию Дании ответил вторжением в Северо-Западную Германию огромной сорокатысячной армии герцога Валленштейна.

Фердинанд II мог положиться на этого полководца-кондотьера: участие в войне против турок в Венгрии и Семиградье, совместный поход с ним, тогда ещё герцогом Штайермарком на Градиску и особенно умелые действия отряда Валленштейна в период чешского восстания снискали этому рыцарю заслуженную славу. Он был осыпан огромными милостями и почестями. После сокрушительного поражения протестантов у Белой горы Валленштейн получил в качестве награды за верность императору пятьдесят различных богатых поместий в Чехии. А когда в 1623 году он вступил в брак с благоразумно покинувшей двор Фридриха V графиней Изабеллой Екатериной фон Геррах, которая имела отношение к древним пфальцским аристократическим родам, император немедленно присвоил ему титул пфальцграфа и, таким образом, повысил до княжеского достоинства. Став обладателем огромных и исключительно богатых владений, Валленштейн не почил на лаврах, но, как уже было, с головой окунулся в хозяйственную деятельность и, пожалуй, преуспел в этом не меньше, чем на военном поприще. Он первым делом вытеснил из собственных владений своих ближайших, менее удачливых и расторопных соседей-рыцарей. Для него не имело значения — друзья ли это, такие же рыцари и добрые католики, как и он, или враги и протестанты. Новое положение обязывало его быть неумолимым и обходиться без лишних сантиментов. Необходимо заметить, что в этом не последнюю роль сыграла молодая жена Валленштейна, которую, словно огня, боялись крестьяне, отбывающие крепостные повинности, вся челядь и даже соседние владетели поместий, имеющие право на золотые рыцарские шпоры. Изабеллу Екатерину фон Валленштейн, урождённую графиню фон Геррах, побаивался даже грозный владетель Опочно рыцарь Зигмунд Адам Эрдманн граф Трчка, которого трудно было чем-то смутить и который был достаточно отважен и богат, чтобы на него обратила своё пристальное внимание красавица графиня Максимилиана, младшая сестра новой жены Валленштейна.

Валленштейн разумно управлял своими многочисленными поместьями, его крестьяне не разорялись, резко повысив производство зерна и прочей сельскохозяйственной продукции. К прежним промышленным предприятиям, которые он построил ещё будучи обристом Моравии, добавились новые — в Северной Чехии: солеварни, пороховые и бумагоделательные заводы, водяные и ветряные мельницы, медеплавильные и железоплавильные печи, а также различные литейные производства. Были созданы специальные продовольственные и мануфактурные склады. Продукция его предприятий шла на экспорт. Он вкладывал средства в развитие системы образования и медицины, был не чужд благотворительности. За весьма короткое время, прошедшее после подавления восстания чешских протестантов, Валленштейн умудрился создать экономически развитое, своеобразное государство в государстве.

Деятельность его нашла понимание в Вене, и Фердинанд II с подачи иезуитов в 1625 году присвоил ему титул герцога Фридландского. Это было как нельзя кстати: Валленштейн уже мысленно примерял корону короля Чехии. Его богатство сильно возросло, но поубавилось рыцарское благородство и христианское благочестие.

Благодаря огромным богатствам новоиспечённый герцог Фридландский уже через полгода сумел на собственные средства сформировать сорокатысячную армию, хорошо вооружённую и экипированную. Её создание пришлось как раз на начало датско-нижнесаксонской войны и резко усилило политические позиции австрийских Габсбургов на международной арене. Однако, эта армия сжирала огромные средства, которые необходимо было доставать любой ценой, иначе солдаты и офицеры, оставшись без жалованья, могли просто разбежаться. Поэтому герцог взял огромные кредиты у своего банкира Ханса де Витте. Векселя были подписаны, и долги необходимо было отдавать с огромными процентами. Хитрый банкир довольно потирал свои пухлые ручки: ещё немного, и он приобретёт всю Северо-Западную Германию, а затем и другие богатые земли герцога. Однако Валленштейну нужны были банковские кредиты только на первое время, в дальнейшем же он полагался на хитроумный и далеко идущий план. Герцог решил, что даже очень большая армия легко может себя прокормить и долгое время содержать не хуже отряда разбойников. Для этого требуется ввести особую систему контрибуций, которая должна действовать не только в оккупированных странах, но и на территории собственного государства, что Валленштейн и сделал в полном объёме. Контрибуцией облагались все сословия. Здесь герцог не знал ни врагов, ни друзей, каждый мог быть ободран, словно липка, если этого требовали нужды его огромной армии. Именно эта его черта стала основной причиной для последующей демонизации личности Валленштейна, который, по утверждению современников, «... был воплощением самого дьявола на Земле, отличался невероятной жестокостью, и в то же время сверхмужеством»[151].

Ещё до своего невиданного по всем масштабам взлёта в рыцарской иерархии, именно в один из июньских дней 1621 года, Валленштейн был приглашён на приём к прибывшему в столицу Чехии императору Фердинанду II. Он после того как вместе с графом Карлом фон Лихтенштейном, оберштатгальтером Чехии, полюбовался приятным для взора доброго католика зрелищем казни протестантских мятежников, изъявил желание встретиться с некоторыми из спасителей Империи. Это стало поворотным пунктом в дальнейшей судьбе Валленштейна, ибо с того момента началось его стремительное продвижение к вершинам власти.

Но не только встречей с императором был памятен тот июнь. Валленштейн посетил созданную ещё Рудольфом II кунсткамеру, где были собраны античные и современные скульптуры, полотна самых знаменитых художников Европы — Леонардо да Винчи, Микеланджело, Тициана, Лукаса Кранаха, Альбрехта Дюрера и других известных мастеров — галерея живописи насчитывала более трёх тысяч полотен. В кунсткамере своё место нашли различные образцы природных курьёзов, собранные во многих странах мира. Однако во время мятежа чешских протестантов почти десятая часть этих бесценных сокровищ была украдена и вывезена из Пражских Градчан. Правда, к счастью, чудом уцелела жемчужина королевской кунсткамеры, так называемый «Codex Argentus»[152] — точная копия Библии, переведённой на готский язык епископом Ульфилой ещё в страшную и разрушительную для античного мира эпоху Великого переселения народов.

И всё же доблестного рыцаря больше интересовали научные приборы и инструменты, в частности, зрительные трубы, через которые можно было наблюдать небесные светила. Внимание Валленштейна привлёк великолепный телескоп, чистота линз и разрешающая способность которого поразили рыцаря, ещё с ранней юности серьёзно увлекавшегося астрономией и в ту беспечную пору делившего время между дуэлями и ночными бдениями в обсерватории у телескопа.

Когда Валленштейн в глубокой задумчивости стоял перед этим ценнейшим прибором, не в силах оторвать от него восхищенного взгляда, к нему неожиданно подошёл пожилой благообразный мужчина в докторской мантии, вежливо поклонился и спросил приятным бархатным голосом:

— Ваша милость интересуется астрономией?

— Да, мессир. Звёзды, озаряющие свод небесный, меня всегда интересовали, — ответил сухо Валленштейн.

— Этот замечательный прибор изготовил магистр Торичелли. Сейчас он выполняет мой новый заказ, — сказал учёный.

Валленштейн сразу оживился и уже с нескрываемым интересом взглянул на учёного:

— Простите, мессир, я не представился, я...

— Можете не продолжать, — слегка улыбнулся учёный. — Я давно знаю вас заочно. Вы — знаменитый рыцарь, граф фон Валленштейн. А моё имя — Иоганн Кеплер[153], я императорский математик и астроном, — с этими словами собеседник снова поклонился.

Об этом знаменитом учёном-астрономе и астрологе Валленштейн много слышал. Доктор Кеплер в учёном мире был тогда звездой первой величины. Сначала он учился на теолога, но вскоре предпочёл заняться небесной механикой, то есть астрономией, в Тюбингенском университете. В 1591 году в неполные двадцать лет он стал магистром и был приглашён на должность математика в Грац. В 1600 году, когда на площади Цветов в Риме сожгли Джордано Бруно, Иоганн Кеплер стал придворным астрономом Рудольфа II. Его пригласил на эту должность знаменитый королевский астроном Тихо Браге. Вскоре Кеплер числился императорским математиком при дворе Рудольфа II и получал 500 гульденов в месяц. Позже он станет профессором в Линцском университете. И в тот день, когда Валленштейн встретился с Кеплером, тот в составе комиссии маститых учёных-натуралистов и искусствоведов занимался определением ущерба, нанесённого кунсткамере протестантами во время их недолгого господства в Чехии. Так по воле Провидения пересеклись пути будущего великого полководца-кондотьера и величайшего учёного-астронома и математика, и эта случайная встреча на годы определила судьбы обоих.

— Вы даже не представляете, как я вам завидую, мессир. Вы скоро станете счастливым обладателем такой великолепной зрительной трубы, которая поможет вам проникнуть во многие тайны Вселенной, — с искренней завистью сказал Валленштейн.

— Увы, граф, такая зрительная труба стоит целое состояние — полторы тысячи талеров, моё жалованье — не более пяти сотен гульденов — тоже немало, но... — вздохнул Кеплер, — но я всё же надеюсь наскрести необходимую сумму.

— У вас будут деньги, — пообещал Валленштейн.

Своё слово он сдержал, ссудив учёному необходимую сумму и тотчас заказав для себя точно такой же прибор у гениального итальянца. Тот согласился без видимой охоты и намеренно заломил за телескоп неслыханную цену — 2000 талеров, потребовал половину суммы в качестве задатка и сообщил, что прибор будет готов не раньше, чем через два года, поскольку обработка линз и зеркал требует очень долгой кропотливой работы по особой, секретной, дорогостоящей технологии. Графу ничего не оставалось, как согласиться на эти условия. Впрочем, когда Валленштейн получил титул герцога Фридландского, доктор Кеплер вместе со своим драгоценным прибором перешёл к нему на службу, объяснив своё решение тем, что в замке Фридланд герцог создал уникальные условия для наблюдения за звёздами, и великолепная обсерватория Со специальным раздвижным куполом значительно облегчила обзор неба.

С собой Кеплер привёл молодого человека, которого он рекомендовал герцогу как своего помощника и одного из лучших учеников и утверждал, что Цезарио Планта обладает недюжинными способностями к математике и обширными познаниями не только в астрономии, но и в астрологии.

Молодой человек обликом скорее напоминал матерого ландскнехта, чем учёного. Черты его белого, но обветренного лица с лёгким румянцем были резкими и несколько неправильными и не имели ничего общего с внешностью обычного уроженца солнечной Италии. Цезарио оказался не только отличным астрономом, математиком и астрологом, но и к большому удивлению Валленштейна ещё и непревзойдённым мастером в искусстве фехтования. Он также неплохо держался в седле, что сразу же по достоинству оценила двенадцатилетняя дочь герцога Брунгильда, похожая на юную валькирию. Короче говоря, Цезарио Планта пришёлся ко двору.

Часто он выполнял важные поручения Кеплера и надолго пропадал, совершая дальние поездки за различными диковинами и научными приборами. Иногда после таких исчезновений Цезарио появлялся осунувшимся и побледневшим, с многочисленными царапинами и порезами, в которых опытный глаз легко угадывал следы от ран, нанесённых холодным оружием. На расспросы он обычно, усмехаясь, повторял одну и ту же фразу:

— Плох тот учитель фехтования, который не получил от учеников ни единой царапины.

Впрочем, это был небольшой и вполне терпимый недостаток, на который Валленштейн охотно закрывал глаза, вспоминая свою бурную юность. Планта быстро со знанием дела составил гороскопы для герцога, который, будучи на редкость суеверным, в эти гороскопы свято верил. Правда, он долго сомневался в том, что ему в скором будущем предстоит стать генералиссимусом, владетелем почти всей Чехии и значительной части Германии, то есть фактически сделаться вторым лицом после самого императора. Когда же под его началом оказалась огромная сорокатысячная армия, и император именно с ним связал все надежды на удачу в войне с Данией, Валленштейн невольно поверил в своё высокое предназначение. Новоиспечённый герцог Фридландский тотчас, не считаясь с затратами, увеличил численность своей армии и решительно двинул её в Северную Германию. Он твёрдо решил добиваться великой цели — чешского королевского трона.

И вот теперь с высоты холма герцог внимательно наблюдал за движением бесконечно длинных колонн своей армии. Валленштейну необходимо было во что бы то ни стало опередить графа Мансфельда, который стремился проскочить со своим войском в Силезию и соединиться там с армией неугомонного семиградского князя Иктара — вместе они должны были обрушиться на армию Валленштейна и разгромить её. В это же время, согласно разработанному протестантским командованием плану, датский король должен был пройти на юг, вторгнуться в Тюрингию и продвинуться как можно дальше в южно-германские земли и при первой возможности навязать генеральное сражение довольно слабой армии фельдмаршала Тилли. С разгромом этих крупных имперских сил открывалась прямая дорога в самое сердце Священной Римской империи, судьба австрийских Габсбургов снова повисала на волоске. Всё зависело от оперативности армий противников. В соответствии с разработанным планом, Мансфельд со своими войсками, численность которых достигала 12 000 солдат и офицеров, спешил форсировать Эльбу в районе Дессау и двигаться дальше — в Магдебург, который он надеялся захватить и разграбить, тем самым пополнить свою воинскую казну, запастись продовольствием, фуражом и другими припасами, после чего можно было дать солдатам необходимый отдых. Однако передовые отряды огромной армии Валленштейна успели подойти к Дессау и закрепиться на правом берегу Эльбы у самого дессаусского моста. Бросок, который они совершили, был достоин удивления: каких-то четверо суток передовые отряды и обоз с артиллерией прошли более двухсот миль — расстояние от Дрездена до Дессау.

Герцог Валленштейн успел к Дессау только с авангардом своей армии — незначительной её частью, в которую вошли смешанная пехотно-кавалерийская бригада оберста Алдрингена и лёгкий кавалерийский полк под командованием графа Исолана, которому был придан эскадрон тяжеловооружённых кирасиров, которыми командовал ротмистр Рейнкрафт. Мушкетёры и драгуны Алдрингена приволокли с собой и установили у самого входа на мост 86 орудий различных калибров. Это должно было обеспечить неимоверную плотность артиллерийского огня на сравнительно узком участке — в случае атаки противника все подходы к мосту оказались бы под ураганным огнём орудий. В срочном порядке были подготовлены и полевые укрепления для мушкетёров, которых было всё же явно недостаточно для обороны дессауского моста от двенадцатитысячной армии противника, но они должны были во что бы то ни стало удержать мост до подхода основных сил армии герцога.

Мансфельд со своей армией появился утром 24 апреля 1626 года и, не обнаружив перед собой значительных сил противника, с ходу, полагаясь на свою безумную отвагу, атаковал мост. Сравнительно слабые укрепления и малое число солдат, которых он разглядел в подзорную трубу, придали ему ещё большую решимость.

— Солдаты! — вскричал граф, привстав в седле. — Взяв этот мост, вы окажетесь у ворот Магдебурга — богатого города, который на три дня будет вашим!.. Вперёд, храбрые защитники немецкой свободы и веры в истинного Господа! Еретиков-папистов, посмевших преградить нам путь, в плен не брать, всех уничтожить до единого, как сделал с врагами Господа Иисус Навин[154]! Подлого нечестивца и еретика Валленштейна доставить мне живым или мёртвым, но лучше мёртвым! Вперёд, мои солдаты, Господь ждёт от вас подвига!

Кавалерия протестантов, вздымая клубы пыли, лавиной понеслась к мосту, но тут же напоролась на плотный пушечный и мушкетный огонь и, словно морская волна, разбившаяся о скалы, отхлынула, оставляя на поле боя горы трупов, раненых солдат, покалеченных лошадей.

Взбешённый Мансфельд несколько раз подряд повторил атаку, но результат был тот же. 86 орудий и мушкеты в руках бывалых солдат всякий раз наносили страшный урон коннице протестантов, и атака захлёбывалась. С безопасного места наблюдая в подзорную трубу за сражением, Мансфельд скрежетал зубами от бессильной ярости, видя, как погибает цвет его армии. Наконец, ближе к вечеру, убедившись, что огромные потери себя не оправдывают, он велел трубить отбой. Ранним утром следующего дня, дождавшись, когда подойдёт арьергард его армии, граф начал генеральный штурм моста, бросив в сражение большую часть своей конницы и пехоты.

Валленштейн, хорошо помня уроки войны с турками, сделал упор на отражение атак противника плотным мушкетным и артиллерийским огнём, предпочитая наносить урон неприятелю на расстоянии и до поры обходиться без вылазок и контратак. Расположив 86 орудий на пространстве всего в триста ярдов шириной, он тем самым сказал новое слово в военном искусстве. Благодаря такой концентрации орудийных стволов и тяжёлых испанских мушкетов, стреляющих пятидесятиграммовыми пулями, удалось отбить генеральный штурм войск Мансфельда, который бросил в кровавую мясорубку боя почти все свои силы. Потери были чудовищными, протестанты ещё не успели придти в себя и перегруппироваться, как к Дессау подошла основная часть армии Валленштейна, которой командовал генерал-вахмистр фон Илов. Однако герцог не спешил бросать в сражение все наличные силы, продолжая изматывать противника, держа оборону у моста.

Озверевший от ярости, маленький, кроликовидный человечек, бывший соратник Валленштейна по Градисканской войне, буквально потеряв голову от злости, весь день гнал своих солдат на проклятый мост, но всякий раз ураганный свинцовый ветер, словно гигантская коса выкашивал конницу и шеренги пехоты.

Герцог со штабными офицерами находился прямо за орудийными укреплениями и внимательно наблюдал за полем боя. Спустя некоторое время он подозвал к себе графа Исолано и барона Рейнкрафта и приказал:

— Ситуация назрела. Атакуйте противника с левого фланга в обход. Зайдите ему в тыл и попытайтесь взорвать пороховые фургоны в обозе. Желаю успеха! — Затем обратился к стоящему рядом барону Илову: — Когда атака еретиков захлебнётся, ударите по ним четырьмя полками рейтар и будете гнать их до тех пор, пока они не исчезнут с территории Германии, чтобы об этом сумасшедшем бастарде[155] я больше не слыхал!

Стремительный и мощный удар конницы графа Исолано стал полной неожиданностью для обезумевшего Мансфельда и его несчастных солдат. Измотанные и смертельно уставшие за два дня кровопролитного сражения, они были полностью деморализованными после понесённых огромных потерь. Тем временем в их тылу внезапно стали взрываться пороховые фургоны, кирасиры барона Рейнкрафта и хорваты графа Исолано занялись грабежом довольно большого обоза. Кроме того, на протестантов, развернувшись, неслись четыре полка рейтар под личным командованием барона Илова.

В войсках графа Мансфельда началась паника, а когда тяжеловооружённые рейтары, скачущие стремя в стремя, дали при сближении с противником залп из седельных пистолетов, всё было кончено: паника в рядах протестантов переросла в повальное бегство с поля боя, и остановить его не было уже никакой возможности. Резервов у Мансфельда не оставалось, и он, бросив весь обоз, артиллерию и войсковую казну, бежал с поля боя.

Протестанты оставили на поле боя более пяти тысяч убитых солдат и офицеров, тысячи раненых и ещё более трёх тысяч попало в плен. Мансфельд, преследуемый войсками герцога, поспешно уходил с жалкими остатками своей армии через Чехию и Венгрию в сторону Семиградья, где во владениях князя фон Иктара и нашёл временный приют. Указом Фердинанда II он вскоре был объявлен врагом дома Габсбургов, и всем офицерам и солдатам войск Католической Лиги предписывалось захватить графа в плен и доставить в имперский суд «живым или мёртвым». Однако борцу за немецкую и «религиозную» свободу не суждено было предстать перед ним. Вскоре после того как Мансфельд собрал новую армию, он сильно простудился и тяжело заболел. Двенадцать верных соратников повезли его в Венецию, но в горах Боснии ему стало хуже. 29 ноября 1626 года, дождавшись восхода солнца, он, облачённый в парадный мундир и боевые доспехи, попросил, чтобы его приподняли на носилках, и, держа в ослабевшей руке обнажённую шпагу, произнёс прощальную речь. К полудню неистовый рыцарь умер, по примеру древних германских героев сжимая в руке оружие. О его героической кончине немецкий народ сложил красивую балладу, в которой есть такие слова:

Поражение армии Мансфельда в битве за дессаусский мост сорвало планы протестантов, но война на этом не закончилась, и после того как оберсту Алдрингену был присвоен титул барона, граф Исолано награждён богатым поместьем в Чехии, а барону Рейнкрафту герцог лично вручил свою шпагу работы толедских мастеров, присвоил звание оберста и доверил командование целым полком кирасиров, армия Валленштейна вновь должна была выполнять сложные стратегические задачи. Герцог направил отборную часть своих войск — два кавалерийских и пять пехотных полков, в общей сложности 8000 солдат и офицеров — на помощь фельдмаршалу Тилли, слабая армия которого изнемогала в стычках с войсками датского короля. После этого обеим имперским армиям удалось недалеко от Луттера-на-Баренберге, южнее Зальцгиттера, взять войска Христиана IV[157] в клещи. Ему ничего не оставалось, как принять сражение в невыгодных для себя условиях — противник теперь имел численное превосходство. Однако датчане сумели оборудовать позиции для боя в удобных местах и разместить на них тридцать орудий. Холмистая, поросшая густым лесом местность благоприятствовала ведению оборонительных боев, и датский король надеялся измотать католиков, а затем внезапным контрударом опрокинуть их. Он надеялся на свою кавалерию, которая была многочисленнее, чем у противника. Зато католики обладали лучше вооружёнными и экипированными пехотными полками, которые в основном предоставил Валленштейн, к тому же по численности они превосходили датскую пехоту. Собственно говоря, именно пехота герцога и решила исход сражения под Луттером-на-Баренберге.

Сражение началось 27 августа 1626 года с атаки конницы фельдмаршала Тилли на хорошо укреплённые позиции датчан. Три раза датскому королю удавалось восстанавливать прорванные ею позиции, занимаемые пехотой. Один из писателей того времени, Иоганн фон Гриммельхаузен сообщает: «Датчане с невероятным мужеством и самоотверженной храбростью удерживали свои боевые позиции и сражались с отчаянием обречённых»[158]. Однако, когда Валленштейн двинул вперёд свою пехоту, датчанам пришлось туго. И после того как они потеряли почти всю свою артиллерию, исчезла надежда на благоприятный для них исход сражения. Начавшееся массовое бегство датчан с поля боя увлекло за собой и Христиана IV, который пытался остановить удиравших от хорватской конницы солдат, не обращавших никакого внимания на отчаянные призывы своего короля. Датчане и немецкие протестанты в этот день потеряли около 6000 убитыми, не считая раненых, и ещё около 2500 солдат и офицеров сдались в плен.

Христиан IV с жалкими остатками войска вынужден был спешно уходить в свои владения. За всю эту датско-нижнесаксонскую военную кампанию, потерпевшую полное фиаско, пришлось расплачиваться его северогерманским союзникам, в том числе и герцогу Мекленбургскому, который был немедленно изгнан из своих владений Валленштейном. Фердинанд II за все оказанные ему услуги в войне против протестантов поспешил присвоить Валленштейну титул герцога Мекленбургского и отдать ему в полное владение это богатое северогерманское княжество. Герцог был назначен главнокомандующим войсками Католической Лиги, сменив фельдмаршала Тилли, затаившего огромную злобу.

Герцог Валленштейн не мог остановиться на достигнутом — он решил любой ценой обеспечить присутствие Габсбургов на берегах Северного и Балтийского морей.

Значительную роль в расширении имперских границ до берегов Балтийского моря играл сильно укреплённый портовый город Штральзунд, входивший во владения померанского герцога Богуслава XIV. Этот город имел отлично защищённую гавань, и, по замыслу Валленштейна, он должен был стать основной морской базой империи на Балтике.

Ещё в 1627 году Валленштейн предложил Богуславу Померанскому разместить в Штральзунде имперский гарнизон, но тот под давлением бургомистра и магистрата наотрез отказался. В город тут же были приглашены шведские инженеры, которые в спешном порядке начали возводить фортификационные сооружения. Сам гарнизон Штральзунда был срочно увеличен на пять тысяч солдат и офицеров.

Герцог, ставка которого в то время располагалась в Шверине, сначала не придал особого внимания этим приготовлениям и послал к Штральзунду только часть своих войск под командованием фельдмаршала фон Арнима, который ещё не так давно служил шведскому королю. Валленштейн возлагал на этого незаурядного человека большие надежды, хотя многие его старые соратники смотрели на этого выскочку косо.

Арниму с ходу взять Штральзунд, как он планировал, не удалось. Шведы и датчане, которые оказывали помощь гарнизону осаждённого города, действовали с редким единодушием. Отлично защищённая гавань позволяла постоянно перебрасывать свежие пополнения солдат, оружие, боеприпасы, продовольствие и всё остальное, что необходимо для успешной обороны осаждённого города. В защите крепостных сооружений приняли участие почти все жители Штральзунда, в том числе женщины и дети. Хроника утверждает, что даже старые женщины: «... занимались не только приготовлением еды для солдат гарнизона и стиркой, но и при случае со стен ошпаривали кипятком или смолой штурмующих крепостные стены католиков»[159]. В ответ фельдмаршал приказал нещадно обстреливать город из тяжёлых осадных орудий. Однако, всё было напрасно: шведские инженеры потрудились на славу, сооружая оборонительную систему Штральзунда. Не удалось также группе добровольцев во главе с графом Трчка взорвать крепостную стену, чтобы затем в образовавшийся пролом бросить другую, специально подготовленную группу добровольцев во главе с бароном Рейнкрафтом. В отчаянии Арним приказал забрасывать через стены Штральзунда зловонные глиняные горшки из мортир, но всё было тщетно: горшки или разлетались вдребезги ещё в стволе орудия, или в воздухе, не долетая до стен города. Тогда их стали обшивать кожей или парусиной, привязывать к ним гранаты с зажжёнными фитилями. Однако это дало лишь частичный эффект и только сильнее разозлило осаждённых. Правда, справедливости ради стоит заметить, что при бомбардировке укреплений Штральзунда зловонными горшками, многие солдаты из обороняющихся, особенно дворяне и рыцари, спешили покидать свои позиции, и вся тяжесть обороны ложилась на плечи простых солдат и жителей города.

Впрочем, католикам не пришлось долго развлекаться таким образом, ибо в ходе бесконечных штурмов и вылазок они стали нести чувствительные потери. Осаждённые теперь к тому же без конца контратаковали осаждающих. В результате из целого полка шотландских стрелков, которые застряли у стен Штральзунда почти на шесть недель, осталось не более ста человек: в боях погибло почти пятьсот шотландцев, ещё триста было ранено. Потери осаждающих продолжали расти, что не могло не вызвать серьёзную тревогу герцога. Тем не менее Валленштейн наметил на конец июня генеральный штурм Штральзунда и уже 6 июня сам появился в расположении войск осаждающих. Он тут же отправил барона фон Илова к командиру гарнизона с предложением о капитуляции. Однако, несмотря на появление герцога, которого протестанты считали дьяволом во плоти, это предложение было с негодованием отвергнуто. Граф фон Хольк, принимавший участие в переговорах, насмешливо ответил:

— Этот орешек даже самому дьяволу не по зубам, не то что его слугам!

— Мы этот гнилой орешек скоро раздавим кованым солдатским сапогом, и тогда весь Штральзунд будет разграблен, — разозлился барон.

На этом переговоры закончились. Валленштейн, узнав об ответе осаждённых, пришёл в неописуемую ярость. Он даже не подозревал, что уже через каких-то два года дерзкий граф фон Хольк окажется у него на службе. Сейчас Фортуна, кажется, отвернулась от герцога: из-за моря в гавань Штральзунда продолжали поступать свежие подкрепления и различные припасы. У герцога не было своего морского флота, чтобы перерезать эту «дорогу жизни» для осаждённых и в конце концов он счёл за благо не испытывать Судьбу и со своей армией вернулся в Мекленбург.

Ободрённый неудачей Валленштейна, датский король поспешил высадить десант в Передней Померании. После чего Христиан IV предался оргиям и кутежам, которые продолжались более месяца.

Герцог не спешил ввязываться в сражение: неудача под Штральзундом его многому научила. Он терпеливо выжидал того момента, когда Христиан IV решится двинуть свои войска вглубь страны, и постоянно задавал себе один и тот же вопрос: «Когда же, наконец, этот водяной чёрт выползет из своего логова в болотных селениях, чтобы я мог крепко ухватить его за жабры?»

Скоро его ожидания оправдались. Христиан IV не только вылез из логова, но и имел неосторожность влезть в мекленбургские владения Валленштейна. Герцог только и ждал этого. 2 сентября 1628 года он внезапно настиг армию датского короля под Вольгастом и навязал Христиану IV сражение в невыгодных для него условиях. В результате датская королевская армия была полностью разгромлена. Самому королю еле удалось избежать плена, ему пришлось поспешно удирать на побережье и на шлюпке перебираться на флагман королевского флота. На надёжной палубе шестидесятипушечного фрегата он почувствовал себя увереннее, но ему ничего не оставалось, как побитым возвращаться в родной Копенгаген.

После ужасного поражения под Вольгастом Христиану IV, скрепя сердце, пришлось заключить в Любеке мирный договор с Фридрихом II. Мир был необходим и австрийским Габсбургам: слишком большие военные расходы истощили казну, и следовало закрепить на бумаге военные успехи герцога Валленштейна. Правда, несмотря на то, что имперские войска вышли к Балтике, военно-морская мощь империи, о которой мечтал герцог, пока оставалась фикцией. Тем не менее Валленштейну с большой помпой было присвоено звание Адмирала Океанических и Балтийских морей.

Мир был подписан 22 мая 1629 года, и на бумаге было зафиксировано следующее: Христиан IV возвращал все захваченные германские территории. Его право взимания пошлины за проход по Эльбе было подтверждено, но с оговоркой, что это не касается имперских территорий. Кроме того Фердинанд II милостиво подтвердил его право на владение Гольштейном. Также были скрупулёзно подсчитаны все затраты на военные действия с обеих сторон, и датский король должен был выплатить в качестве контрибуции весьма значительную сумму. Кстати, вскоре, опомнившись от испуга, вызванного поражением под Вольгастом, Христиан IV наотрез отказался выплачивать эти деньги. Впрочем, в 1628 году у него не было денег на войну, и все военные расходы финансировал датский рейхсрат. По оценке специалистов, немецкая авантюра Христиана IV стоила почти 8 миллионов талеров[160].

Валленштейн, став ещё и владельцем Мекленбурга, прикупив ещё и княжество Саганское в Силезии, продолжал держать под своим командованием огромную армию. Это не могло не вызвать недовольства не только среди населения в тех землях, где они дислоцировались, но и у близких к императору кругах, понимавших, что сосредоточение власти над огромной военной машиной в одних руках угрожает безопасности императорскому престолу.