Валленштейн

Девы нередко,

коль их разгадаешь,

коварство таят;

Изведал я это,

деву пытаясь

к ласкам склонить;

был тяжко унижен

жестокой, и всё же

не достиг я успеха.

... злые поступки злыми зови,

мсти за злое немедля.

Глава VII ЗВЕЗДА ЛЮЦИФЕРА

— Здесь, — прошептал Хайме Перес, указывая дрожащей рукой на старинный особняк, построенный в мавританском стиле.

— Ты уверен? — также шёпотом спросил Нитард.

— Как в существовании Святой Троицы, — хмыкнул Хайме Перес.

— Победа любит заботу, — наставительным тоном изрёк Нитард и нащупал эфес шпаги с витым, так называемым пламенеющим клинком. Он осторожно без лязга извлёк свою страшную эспадилью[161] из ножен, после чего лёгким кивком головы подал знак своим спутникам.

Шестеро монахов-иезуитов неслышным, но стремительным шагом приблизились к украшенной затейливой восточной резьбой двери особняка. Седьмым был Хайме Перес, одетый, как обычный испанский идальго. Он несколько раз ударил дверным молотком по массивной, окованной узорчатыми железными полосами двери, выстукивая условный сигнал. За ней послышались тяжёлые торопливые шаги. Монахи плотно прижались к стене по обеим сторонам от входа в дом и затаились, стараясь даже не дышать. Их бесформенные рясы и кожаные широкополые шляпы, надвинутые на глаза, сливались с серой каменной кладкой массивной стены.

В двери приоткрылось маленькое узкое окошко, забранное металлической решёткой, и из темноты на чёрном, словно вымазанном сажей лице, принадлежавшем мавру, сверкнули белки выпученных глазищ.

— Хозяин никого не ждёт и не принимает в столь позднее время! — раздался глухой рокочущий бас.

— Лобо, это я — Хайме Перес. У меня срочное и весьма важное сообщение для дона Родриго, — тихо проговорил Хайме Перес, весь дрожа, как в лихорадке.

Черномазая физиономия по-звериному оскалилась в хищной улыбке:

— Рад вас видеть, дон Хайме, живым, здоровым.

— Ну, ты, дьяволово отродье! Быстрее открывай дверь и не скалься своими обезьяньими клыками! Время сейчас на вес золота! Дон Родриго в опасности! Фискалы Святой инквизиции скоро будут здесь! — с нетерпением, переминаясь с ноги на ногу, одним духом выпалил Хайме Перес.

Мавр мгновенно изменился в лице: улыбка исчезла, а ослепительно белые, звероподобные клыки Лобо громко, как кастаньеты, защёлкали от страха. Вытаращив от ужаса и без того выпученные глазищи, мавр дрожащими руками долго не мог справиться с замками и засовами.

— О, Господи! Ты ещё долго будешь испытывать моё терпение, обезьянья рожа? — с раздражением прошипел Хайме Перес, незаметно нащупывая за поясом рукоятку кинжала.

Наконец дверь немного приоткрылась, и тут же Нитард резко рванул её на себя, молниеносным движением шпаги проткнул мавра насквозь и со змеиной проворностью проскользнул в дом, за ним в особняк вломились и остальные монахи-иезуиты с обнажёнными шпагами и кинжалами в руках.

— Он должен быть в спальне! — воскликнул Хайме Перес и, выхватив из-за пояса пистолет, помчался впереди иезуитов, указывая дорогу в покои дона Родриго.

Однако он ошибался: дона Родриго иезуиты застигли в роскошно обставленной гостиной, куда тот выскочил полураздетым, едва услышав подозрительный шум. В правой его руке сверкала длинная шпага, а в левой он сжимал двуствольный пистолет.

Никто из них, слуги и челядь, включая и женщин, попавшихся на пути, не успел оказать сопротивление, только хозяин встретил непрошеных гостей двумя пистолетными выстрелами, убив двух монахов-иезуитов. Отбросив разряженный пистолет, он приготовился к схватке, но, заметив Хайме Переса, бросился на него.

— Ты умрёшь, негодяй! — воскликнул он и резким точным ударом проткнул предателю бедро, но тут же под дружным натиском четырёх, оставшихся невредимыми иезуитов, отскочил к высокому с затейливым деревянным переплётом окну и в мгновенье ока очутился на подоконнике. Однако выбить узорчатую раму не успел: Хайме Перес разрядил в него свой пистолет. Вслед за ним открыли стрельбу и иезуиты. Дон Родриго, неестественно изогнувшись, дёрнулся всем своим крупным телом, попытался ударить ногой по раме, но в следующее мгновенье свалился на причудливо выложенный разноцветными камешками пол, раскинувшись в неуклюжей позе. Его правая рука всё ещё судорожно сжимала шпагу.

Хайме Перес, прихрамывая и морщась от боли, приблизился к телу дона Родриго, склонился над ним и, нащупав нечто под белой рубахой, торжественно произнёс:

— Вот она — звезда Люцифера! — С этими словами он показал всем серебряную, усыпанную алмазами, восьмиконечную звезду на красной муаровой ленте.

— Эта звезда принесёт вам несчастье!;— вдруг хрипло крикнул дон Родриго и прежде, чем все успели опомниться, всадил клинок своей шпаги в брюхо Хайме Пересу.

Тот уронил сверкающую в огне факелов и канделябров звезду, схватился руками за подбрюшье, широко открыв рот в немом крике, упал.

— Гнусный негодяй, — промолвил тихим голосом Нитард и одним точным ударом пригвоздил дона Родриго к полу.

Тот, сцепив зубы, захрипел, скорчился в клубок и затих.

— Брат Мигель, возьми эту проклятую звезду и принеси сюда, — спокойно велел Нитард.

Монах медленно приблизился к дону Родриго, с опаской поднял с пола алмазную звезду и, держа её на вытянутой руке за красную муаровую ленту, словно это была ядовитая змея, поспешно протянул её Нитарду.

Хайме Перес, скорчившись на полу, не переставал скулить.

Нитард поморщился:

— Успокойте его, братья, ибо сегодняшним днём он искупил свои прежние грехи перед Святой Католической Церковью и больше не нуждается в покаянии и даже в последнем причастии! Ad malorem Dei gloriam![162]

Раздался глухой удар, и вопли Хайме Переса оборвались. Нитард же даже не взглянул в сторону только что приконченного сообщника и протянул руку к звезде.

Внезапно стёкла и узорчатый переплёт оконной рамы разлетелись вдребезги. С быстротой молнии в окно влетел некто с двумя пистолетами в руках. Спрыгнув на пол, выстрелил одновременно из двух пистолетов залпом: Мигель, всё ещё державший злополучную звезду в руке, был убит наповал. Нитард же, получив лёгкое ранение в правое плечо, не растерялся и, перебросив шпагу в левую руку, воскликнул:

— Воины Иисуса, нас трое, а он од..!

Договорить Нитард не успел, ибо незнакомец с силой швырнул разряженные пистолеты в своих противников, и один из них угодил ему тяжёлой рукояткой прямо в лицо. Между тем неизвестный обнажил шпагу и, выхватив кинжал с широкой защитной чашкой, без промедленья набросился на опешивших иезуитов.

— Убейте этого нечестивца! — приказал опомнившийся от удара Нитард, однако сам со всех ног бросился наутёк.

Два иезуита, оставшиеся в живых, рады были последовать примеру своего хитроумного предводителя, но помешал этот дьявол в человеческом образе: один из уцелевших монахов тут же получил жестокий колющий удар остриём шпаги в пах и завертелся на месте, как волчок, у второго была выбита шпага из рук. Растерявшийся молодой послушник общества Иисуса, показав неприятелю тыл, бросился прочь из усеянной трупами гостиной, но беднягу настиг страшный удар шпаги в затылок, брошенной сильной рукой.

Разделавшись с последним монахом-иезуитом, неизвестный попытался было искать Нитарда, но того уже и след простыл. Тогда он вернулся в залитую кровью гостиную. Мимоходом всадил кинжал между лопаток корчившемуся от невыносимой боли раненому в пах монаху, подобрал с пола алмазную звезду и подошёл к дону Родриго. Глаза у того были открыты и, судя по их лихорадочному блеску, душа ещё не покинула его чудовищно искалеченное тело.

— Великолепный бой, — прохрипел дон Родриго.— Теперь ты станешь Верховным Жрецом Вотана и Великим Херсиром нашего Союза Воинов — защитников Престола Туле, откуда взор Высокого[163] проникает сквозь все девять миров. Надень звезду Вотана, возьми мой рыцарский перстень и Пояс Силы! — несмотря на слабый прерывистый голос, в его тоне слышался приказ. — Ты меня понял, дон Адольфо?

— Да, ваше высочество, — тихо ответил человек, названный доном Адольфо, и, не колеблясь, надел на свою могучую шею красную муаровую ленту с восьмиконечной звездой, на которой были выложены рубинами так называемые Врата Солнца, или древний знак Коловрата.

Дон Родриго с неимоверным усилием дотянулся правой рукой, украшенной рыцарским серебряным перстнем, до стальной пряжки на поясе, тоже украшенной рубиновым знаком Коловрата, и что-то надавил на этой пряжке — раздался негромкий щелчок и пояс, как стальная пружина, внезапно распрямился, сильно хлопнув обоими концами об пол. После чего умирающий молча растопырил пальцы правой руки, давая понять, чтобы дон Адольфо снял серебряный перстень с его мизинца, что тот и сделал. При неровном свете свечей и факелов на перстне блеснул древний рунический знак[164]. Это был знак Вотана — древнего Бога Мудрости и Войны и славного предка воинственного народа, к которому они принадлежали оба. Немного славных и знатных родов в Испании могли похвастаться своим происхождением от последнего короля вестготов, доблестного Рудериха из знаменитого древнего рода Балтингов — прямых потомков самого Вотана, легендарного вождя асов[165]. Однако в Испании, особенно в Кастилии и Арагоне, всё-таки сохранилось несколько древних аристократических родов, которые сумели сохранить чистоту священной крови на протяжении почти восьми веков после катастрофы, постигшей Вестготское королевство в результате нашествия арабов и мавров, и продолжали свято хранить традиции своих доблестных и благородных предков.

Вытащив пояс из-под дона Родриго, новый Верховный Жрец Вотана и Великий Херсир Союза Воинов Туле с трудом согнул на своей узкой талии этот атрибут власти и застегнул пряжку.

Дон Родриго указал глазами на резной из красного дерева буфет и прошептал:

— Мадеры!

Дон Адольфо поспешил к буфету, открыл инкрустированную слоновой костью дверцу, нашёл бутылку мадеры и небольшой серебряный кубок.

— Последнее причастие по нашему обычаю, — криво усмехнулся дон Родриго.

Дон Адольфо молча налил полный кубок вина, подойдя к дону Родриго, помог ему приподняться и, слив несколько капель на пол в честь древних богов-прародителей, осторожно поднёс кубок к его губам.

— Вотан! Я иду к тебе! — попытался крикнуть улыбающийся дон Родриго, но лишь захрипел. С этой улыбкой они принял удар кинжалом прямо в сердце.

Новый Верховный Жрец Вотана и Великий Херсир Союза Воинов Туле вдруг почти физически ощутил, какая неимоверная тяжесть свалилась на его плечи. «Каждого, кто носит этот титул, ждёт подобный конец!» — Вдруг со всей ясностью понял он и почти реально услышал слова, произнесённые до боли знакомым голосом: «Нам ли бояться Вальхаллы? Злые поступки злыми зови! Мсти за злое немедля! Так нам завещал Вотан!»

— Клянусь священной кровью Высокого, я настигну твоих убийц даже в преисподней, и смерть на быстрых крыльях будет следовать за мной! — прошептал дон Адольфо. Налитыми кровью глазами он огляделся вокруг и, переступая через трупы, прошёлся по гостиной, подбирая свои пистолеты, внезапно наткнулся на скрюченное тело Хайме Переса и подумал: «Как странно всё в этом жестоком мире: некогда Иуда предал Христа, а этот негодяй намеревался предать самого дьявола!» Затем, сорвав штору с окна и аккуратно накрыв ею дона Родриго, он схватил факел и поднёс пламя к портьере на двери и к шторам на окнах. Убедившись, что огонь хорошо разгорелся, дон Адольфо выпрыгнул наружу сквозь огненную арку и скрылся в темноте.

На следующий день Нитард получил основательную трёпку от Великого инквизитора, а затем от Муцио Вителески — генерала ордена иезуитов, своего грозного патрона. Однако, чудом оставшись в живых во время охоты за так называемым Люцифером, он не жаждал возобновить тесное знакомство с новым обладателем алмазной звезды и предпочитал охотиться за такой мелочью, как чернокнижники, ведьмы, колдуны, алхимики, занимающиеся дьявольскими опытами, еретики и прочие. Вскоре ему представилась замечательная возможность напасть на след одного хитроумного колдуна-чернокнижника, скрывающегося под личиной обыкновенного балаганного фокусника, который, выступая в Толедо и Мадриде, своим искусством привёл в восторг даже королевскую семью.

Сообщив доминиканцам и самому Великому инквизитору о своих подозрениях, Нитард получил добро на арест нечестивца. Однако внезапно проклятый фокусник был вызван по приказу самого Филиппа IV в Эскориал[166] для развлечения его августейшей подруги, которая уже долгое время мучилась от хандры: ей до тошноты надоело любоваться аутодафе и хотелось чего-либо пооригинальней и поинтересней. Умирающие от смертельной скуки придворные дамы дружно поддержали свою королеву, ибо их уже мутило от бесчисленных казней еретиков и запаха палёного мяса. Арест колдуна пришлось отложить до конца представления. Зал, где он должен был продемонстрировать своё искусство, наводнили фискалы святой инквизиции, хитроумно замаскированные под монахов, разного рода слуг, челядь, гвардейцев и даже придворных.

Король Филипп IV с августейшей супругой удобно расположился в роскошной ложе на втором ярусе огромного зала, в котором должно было происходить представление. Его уже предупредили, что фокусник — никто иной, как опасный колдун-чернокнижник, поэтому король, которого, несмотря на болезненный интерес ко всему загадочному и таинственному, связанному с мистикой, пугало искусство заезжего из Голландии новоявленного мага, с лёгким сердцем дал согласие на его арест.

Для большей верности Нитард не пожалел угроз и золота, чтобы подкупить и завербовать самого ассистента колдуна, который в то время как его ассистент устанавливал все необходимые приспособления для выполнения предстоящего трюка надолго исчез за кулисами.

Нитард находился в непосредственной близости от подмостков и, во избежании непредвиденных обстоятельств, внимательно следил за действиями ассистента.

Рядом с Нитардом, гордо подбоченясь, стоял один из самых знатных и богатых германских бастардов, незаконнорождённый сын самого курфюрста Бранденбургского, маркграфа[167] Адольф фон Бранденбург-Нордланд, который с отрядом своих ландскнехтов успешно воевал на стороне Католической Лиги и поэтому был радушно принят во дворах австрийских и испанских Габсбургов. Теребя русую бородку на крупном упрямом подбородке, он с присущим ему бесстыдством и наглостью подмигивал первым красавицам мадридского двора и довольно ухмылялся в густые золотистые усы, наблюдая понятное смущение чопорных придворных дам и бешенство их кавалеров, что уже неоднократно приводило к дуэлям. Однако, исключительное искусство, с которым этот проклятый бастард владел любым видом оружия, быстро охлаждало самые горячие головы гордых испанских аристократов.

— Пора бы уже начинать, — с раздражением процедил сквозь зубы маркграф и, резко развернувшись в сторону королевской ложи, при этом как бы невзначай наступив каблуком тяжёлого ботфорта на ногу Нитарда, неохотно отвесил глубокий поклон и спросил, обращаясь к самому королю: — Ваше величество, разрешите я потороплю этого голландского бездельника, ибо он слишком долго заставляет себя ждать.

Филипп IV важно кивнул вытянутой, словно огурец, уродливой головой, милостиво давая своё высочайшее согласие.

Больно ткнув локтем в бок Нитарду, чванливый аристократ, наконец, соизволил сойти с уже онемевшей ступни иезуита и отправился за кулисы.

— Боже, покарай этого проклятого бастарда! — прошептал бледный от злости Нитард. — Ещё чего доброго, этот наглый глупец испортит мне всю игру.

Едва за кулисами исчез нетерпеливый бастард, как на подмостки, потирая ушибленный зад, опрометью выбежал ассистент знаменитого фокусника с позеленевшей от времени медной бутылью в руках и, слегка заикаясь, вероятно, от волнения, торжественно объявил, что сейчас состоится представление под названием «Восточный джинн».

— Этому искусству великий маг и штукарь Олдервансуайн научился, долгие годы путешествуя по странам Востока, где он постиг самые сокровенные тайны восточных мудрецов и магов, и лишний раз убедился — насколько сарацинские[168] и прочие языческие суеверия беспомощны перед излучающими свет истины догматами Святой Католической Церкви! — торжественно изрёк ассистент и, склонив голову в красном тюрбане, заиграл заунывную восточную мелодию на небольшой дудке, какими обычно пользуются заклинатели змей в далёкой сказочной Индии.

Под звуки этой, нагоняющей тоску мелодии появился сам знаменитый Олдервансуайн в чёрном, расшитом золотом, восточном длиннополом одеянии. Взмахнув руками, он, тряся седой бородой, проговорил какую-то абракадабру, которая, вероятно, должна была служить заклинанием.

Из узкого горлышка медной бутыли тотчас потекла вверх струйка синего дыма, которая всё росла, постепенно заполняя всё пространство между кулисами.

— О, Иисусе, глядите, демон! — вдруг воскликнул кто-то в зале.

И действительно, в колеблющихся клубах дыма плавал исполинский образ какого-то человека с обнажённым мускулистым торсом и чисто выбритым зловещим лицом, на могучей его груди сверкала усыпанная бриллиантами восьмиконечная звезда.

Нитард мгновенно узнал незнакомца и, потрясённый, широко открыв глаза от ужаса, как заворожённый глядел на зловещий образ, боясь пошевелиться. Непослушной, будто налитой свинцом рукой, он перекрестился и на мгновенье закрыл глаза, а когда, наконец, осмелился поднять отяжелевшие вдруг веки, ужасного исполина уже не было.

Дым рассеялся, все присутствующие продолжали стоять, оцепенев от ужаса, но спустя некоторое время зрители начали приходить в себя и с удивлением обнаружили, что на подмостках никого нет, кроме медной бутыли и несчастного ассистента с кинжалом в груди.

Первым, как ни странно, опомнился король. На его землисто-бледном лице появились отвратительные красные пятна, говорящие о том, что Филипп IV в бешенстве. Монотонным замогильным голосом он произнёс:

— Ну, чего ждёте, канальи, что застыли, словно в штаны наложили? Немедленно найти этого проклятого чернокнижника и доставить живым или мёртвым в Трибунал святой инквизиции! Пусть отцы-инквизиторы разберутся с этим исчадием ада!

Фискалы святой инквизиции, опомнившись, бросились на подмостки и за кулисы.

Нитард шпагой разрубил таинственный сосуд, рассудив, что если демон вышел из этой проклятой бутыли, то он туда и сбежал. Потерпев неудачу с дьявольской бутылью, рассвирепевший иезуит ворвался за кулисы и, недолго думая, вместе со своими подручными и братьями-доминиканцами разбил огромное, в человеческий рост, круглое зеркало и какие-то странные, стоящие перед ним, уже погасшие керамические светильники.

— Уничтожим эти адские предметы! — кричал Нитард, захлёбываясь от злости и страха. Взбешённый иезуит, как и фискалы святой инквизиции, будучи профанами, не подозревали, что зеркало служило всего-навсего описанным в своё время великим Торричелли обыкновенным рефлектором, который при помощи специальных светильников проецировал изображение любого предмета, в том числе и человека, на своеобразный дымовой экран, создавая довольно правдоподобную иллюзию парящего в пространстве гигантского образа демона или джинна. Впрочем, их усердие увенчалось находкой длиннополого восточного халата, чёрного тюрбана с белым султаном и фальшивой длинной седой бороды.

Во время суматохи никто не обратил внимания на то, как сквозь толпу придворных к выходу пробрался маркграф Нордланд, на лице которого не было страха, ни даже удивления. Взглянув в последний раз поверх голов на подмостки, где всё ещё бесновался Нитард с братией, маркграф процедил сквозь зубы:

— До встречи, каналья! Посмотрим на твою прыть в Германии!

Он был уверен, что рано или поздно встретит коадъютора духовного посвящения общества Иисуса в Германии, земля которой, как и земли сопредельных с нею стран, стала ареной бесконечных кровопролитных, «больших» и «малых» войн. Ведь к тому времени в Европе уже почти двенадцать лет шла война, ожесточённые сражения разгорались между армиями государств Католической Лиги и армиями стран так называемого Протестантского союза.

После весьма неприятного разговора с Великим инквизитором, который в это время находился в Испании, Нитарда вызвал к себе сам Муцио Вителески. В отличие от Великого инквизитора, архиепископа Мараффи, он не вопил, не брызгал слюной, как помешанный или одержимый бесами, а задумчиво стоял у высокого узкого стрельчатого окна своего кабинета, повернувшись к Нитарду спиной.

— В течение всего двух суток ты, сын мой, умудрился допустить две серьёзные ошибки, которые могут иметь далеко идущие, очень неприятные и, пожалуй, роковые последствия для нашего дела, — промолвил генерал, не отрываясь от окна. — Ты упустил злейшего врага нашей Матери-Церкви!..

— Ваша экселенция, я готов понести любое наказание. Клянусь, я его найду, и он ответит за всё перед трибуналом святой инквизиции, — смиренно потупив глаза, ответил Нитард.

Муцио Вителески резко обернулся и уставился своими горящими глазами на Нитарда, так что последнему стало не по себе:

— Никогда напрасно не клянись, сын мой, ибо никакие клятвы сделанного промаха не исправят, тем более никогда не оправдывайся — кто оправдывается, тот уже наполовину виноват! Тебе, сын мой, придётся другим способом искупить вину перед Матерью-Церковью!

— Я готов, ваша экселенция!

— Не сомневаюсь, — несколько успокоившись и снова отвернувшись к окну, продолжал генерал ровным тихим голосом: — Завтра же отправишься в Германию, а именно в герцогство Мекленбургское, в распоряжение шверинского провинциала, патера Лемормена[169], которого ты узнаешь под именам брата Бенедикта, простого минорита[170]. Патер уже несколько раз предупреждал нас, что герцог фон Валленштейн склонен вести переговоры с протестантами, ищет контакты со шведами и даже мечтает о собственном королевском троне. Тебе, сын мой, предстоит тщательно разобраться во всём этом и ни в коем случае не допустить, чтобы герцог вступил в преступный сговор с Густавом Адольфом. Герцог Фридландский — главнокомандующий имперской армией, а значит, может стать инструментом в руках врагов католической церкви, а с ними мы поступаем, как нам велит долг воина Иисуса. Надеюсь, ты меня правильно понял, сын мой? Кстати, ты, кажется, уроженец тех мест?

— Почти, ваша экселенция. Я родом из Саксонии, а именно из Хемница.

— Это неплохо, — снова обернулся к Нитарду генерал. — Это неплохо, — повторил он, подходя к огромному письменному столу из чёрного дерева, заваленному свитками пергамента и кипами бумаги, на котором красовался глобус из чёрного, красного, розового и белого дерева, инкрустированный слоновой костью, драгоценными металлами и камнями. Генерал лёгким движением костлявой руки крутанул глобус и продолжил нагоняющим скуку, глухим, монотонным голосом: — Весь земной шар нами разделён на тридцать девять провинций. Наши миссии есть в Китае, Японии и в обеих Индиях. Со временем в каждой из этих провинций мы должны установить своё полное господство, и только тогда, наконец, будет создана Всемирная католическая империя, где люди будут жить по законам, дарованным самим Спасителем, по канонам настоящей, высокой, церковной морали, которую так яростно отвергают нынешние еретики-протестанты. Однако война в Германии и победа протестантов надолго могут отодвинуть создание этой Империи. Герцог фон Валленштейн в угоду своему честолюбию готов вступить в преступный богопротивный сговор с этими еретиками. Поэтому мы будем считать, что свою миссию в этой затянувшейся войне он уже выполнил, и не наша вина, что с пути истинного его сбил сам дьявол. Тех же, кто имел неосторожность попасть в когти к дьяволу, следует спасать, выжигая греховную мерзость калёным железом. Я уверен в твоей преданности Святому Апостольскому Престолу и убеждён, что именно ты, сын мой, сумеешь навести должный порядок в этой провинции. — С этими словами генерал ткнул сухим длинным пальцем в то место на глобусе, где должна была находиться Германия. — Однако, сын мой, занимаясь делами Церкви и Ордена, ты под своим нынешним именем уже успел приобрести некоторую известность в стане врагов Святой Католической Церкви, поэтому на свою родину ты отправишься под другим именем. Итак, с сегодняшнего дня ты — Хуго Хемниц, простой монах-минорит. Впрочем, в случае необходимости, я позволяю тебе, сын мой, быть и светским человеком, например, саксонским дворянином, которым ты являешься по праву рождения. Все необходимые бумаги здесь, на столе, возьми их. И да поможет тебе Бог! Ступай, сын мой, Святая Католическая Церковь ждёт от тебя подвига!

Нитард поднялся с колен и, осенив себя крестным знамением, отвесил низкий почтительный поклон и молча вышел.

Генерал с мрачной улыбкой некоторое время прислушивался к чеканным шагам в коридоре, затем подошёл к окну и застыл, задумчиво наблюдая, как по двору мадридской резиденции группками по трое человек[171] прогуливаются послушники. Затем стал пристально вглядываться в горизонт. «Эх, Валленштейн, мы ведь ещё четверть века назад в Падуе тебя предупреждали, что возмездие по отношению к отступникам — неотвратимо», — подумал он с сожалением и тяжело вздохнул, опустив глаза, увидел стремительно пересекающего двор Нитарда. «Если обернётся, — значит, выполнит свою миссию успешно», — загадал Муцио Вителески. Однако Нитард чётким шагом матерого ландскнехта быстро пересёк двор резиденции генерала ордена иезуитов, вышел через открытые ворота наружу.

Генерал огорчённо вздохнул. «Суеверия не угодны Господу Богу», — вдруг вспомнил он и в этот момент, уже в самом конце улицы, перед поворотом Нитард внезапно обернулся и в следующее мгновенье исчез за углом мрачной монастырской стены.

Глава VIII ЖЕЛЕЗНАЯ МЕТЛА

Главнокомандующий войсками Католической Лиги, адмирал Океанических и Балтийского морей, герцог Фридландский и Мекленбургский, князь Сеганский Альбрехт фон Валленштейн по прозвищу Железная метла, уютно расположившись на обитом красным испанским бархатом сиденье в своей роскошной карете, украшенной гербами и вензелями, имеющими отношение к его многочисленным титулам и имени, дремал, мерно покачиваясь в такт движению экипажа на мягких рессорах, делающих не столь заметными выбоины или рытвины, которыми изобиловал тракт между Висмаром и Шверином — столицей герцогства Мекленбургского. Именно туда двигалась карета, запряжённая шестёркой сытых могучих коней. Герцог не только клевал носом, но и время от времени громко всхрапывал, полностью отрешившись от окружающего мира. Это был высокий худощавый и широкоплечий мужчина лет сорока пяти, с мужественным и довольно красивым, несмотря на зрелый возраст, лицом. Резкие, но правильные черты его изобличали сильную волю и твёрдость характера — отпечаток долгой ландскнехтской жизни. Высокий лоб свидетельствовал о недюжинном уме и способностях и, как говорится, нёс на себе печать таланта, в данном случае — полководческого. Кипучие страсти оставили на нём глубокие морщины. Невероятное честолюбие, неуёмная жажда власти и славы, благородство духа и беззаветная отвага, нечеловеческое сверхмужество и жестокий нрав странным образом уживались в мрачных глубинах души герцога.

Напротив него удобно расположился теперешний фаворит герцога — изящный молодой человек с удивительно красивыми чертами лица. Печальная улыбка то и дело скользила по его губам, в больших лучистых, тёмных глазах, окаймлённых длинными чёрными ресницами, проглядывали тревога и тоска. Причиной невесёлых раздумий графа Октавио Пикколомини была прелестная Изабелла фон Валленштейн, жена герцога. Эта блистательная красавица, известная своей набожностью, фанатичной преданностью папству и строгостью нравов и затмившая своей яркой внешностью многих первых красавиц Пражского королевского и даже Венского императорского дворов, накануне призналась графу в своих чувствах. Привыкшая получать всё немедленно, она потребовала удовлетворения своей страсти сразу же после своего возвращения из Фридланда в Шверин. Граф Пикколомини уже был довольно известным в Италии кондотьером и, в силу своего авантюрного характера, даже успел ввязаться в войну за Мантуанское наследство. После возвращения из Мантуи он по рекомендации Вальтера Деверокса, хорошо знавшего молодого тосканского дворянина ещё со времён подавления восстания чешских протестантов, был принят на службу в личную гвардию герцога Валленштейна. Впрочем, Пикколомини в особых рекомендациях не нуждался, поскольку Валленштейн запомнил обрист-лейтенанта, служившего у него в период датско-нижнесаксонской войны. Поэтому герцог без колебаний принял графа на службу и даже назначил молодого тосканца командиром одной из рот гвардейских алебардиров — это было исключительным случаем в практике военной карьеры того времени — и приблизил к себе, как искусного фехтовальщика и отличного наездника.

«Нет, я не могу пойти на такую неслыханную низость после того, что для меня сделал его высочество герцог», — размышлял обеспокоенный случившимся Пикколомини, глядя на уставшее лицо своего покровителя.

Герцога сопровождал на редкость немногочисленный эскорт: лишь шестеро гвардейских драгун во главе с Гауптманом Девероксом и генерал-вахмистр фон Илов.

Валленштейн, как обычно, пренебрегал личной безопасностью, всецело полагаясь на своё солдатское счастье, в которое свято верил.

Всадники скакали гурьбой на резвых откормленных конях, время от времени перекидываясь солёными шутками и надрываясь от смеха, вспоминая, как они в Висмаре обобрали, а потом убили двоих ганзейских негоциантов, после чего пропьянствовали всю ночь в таверне «У Дикого кабана», где бравые вояки герцога чуть не утопили в сорокавёдерной бочке с пивом несчастного владельца таверны, а его смазливую жену изнасиловали прямо на неубранном столе, за которым только что шёл пир горой.

Вдруг впереди драгуны увидели повозку с двумя фигурами, плотно закутанными в суконные коричневые плащи.

Барон Илов подал знак драгунам и кучеру остановиться, а сам, пришпорив коня, поскакал к повозке. Приблизившись вплотную, он увидел рослого широкоплечего мужчину зрелого возраста с чёрной повязкой на левом глазу и глубокими шрамами на чисто выбритом лице. Рядом с одноглазым здоровяком, невозмутимо теребившем вожжи, сидела девушка, судя по фигуре — несколько высоковатая.

— Кто такие и куда вас дьявол несёт? — рявкнул фон Илов, но не смог удержаться от улыбки, глядя на юное лицо.

— Я — лекарь Отто Штернберг, а это моя дочь — Ханна. Мы держим путь домой, в Шверин, и, если вы разрешите, мы присоединимся к вам, так как очень боимся разбойников, — с достоинством ответил мужчина.

— Хотел бы я видеть негодяев, которые бы посмели рыскать в округе в то время, когда мы сопровождаем самого герцога Фридландского и Мекленбургского, — захохотал фон Илов.

Герцог очнулся от сна, лишь карета остановилась, и теперь, высунув голову в окошко, недовольно проворчал:

— Почему стоим?

— Ваше высочество, эти люди ужасно боятся разбойников и просятся под ваше покровительство на время пути в Шверин, — отрапортовал генерал-вахмистр.

— Только на время пути в Шверин? — зловеще улыбнулся Валленштейн. — Что ж, пускай едут, если только не отстанут от кареты, — добавил он и задёрнул шторы на окошке кареты. Валленштейн узнал лекаря с первого взгляда, но не подал виду, их по-прежнему многое связывало, но и ещё большее — разделяло.

— Ничего, ваше высочество, — воскликнул сразу повеселевший лекарь, — лошади у меня резвые!

Пропустив карету вперёд, Отто Штернберг пристроился сзади, однако, сохраняя почтительную дистанцию.

— Как ты здесь очутился, дружище Отто? — спросил один из гвардейцев, которые хорошо знали Штернберга, поскольку часто пользовались его услугами после очередных потасовок и дуэлей.

— Да вот, ездил по делам в Гравесмюлен и заодно в лесу собрал кое-какие полезные травы и растения для своей аптеки, а потом по дороге в Шверин собираюсь ещё заглянуть в Гросс-Раден, — охотно поддержал разговор лекарь.

Илов невольно присвистнул от удивления, отметив про себя, что лекарь что-то путает, ибо сделал приличный крюк, чтобы очутиться на этой дороге.

— Ты боишься разбойников, однако, рискнул взять дочь в такое опасное путешествие? — спросил он, сохраняя спокойствие, поэтому старался быть настороже.

— Опаснее оставить её одну, без присмотра, мигом найдётся целая армия ухажёров и поклонников! — ответил под хохот гвардейцев Штернберг, не обращая внимания на то, что лицо дочери залил румянец.

Вскоре дорога свернула в лес. День близился к концу. Кроваво-красный диск солнца закатился за верхушки деревьев. На лес надвинулись синевато-серые сумерки, но повисшая в небе полная луна осветила своим мертвенно-жёлтым светом и лес, и дорогу, по которой двигалась карета. Было тихо. Солдаты перестали болтать и шутить, только встревоженно оглядывались по сторонам. Лошади резво бежали рысью, постукивая копытами по земле и изредка всхрапывая. Карета мчалась почти бесшумно, почти не скрипели и щедро смазанные оси повозки лекаря.

Когда карета с эскортом и повозка выкатили на обширную, поросшую диким мелким кустарником пустошь, впереди внезапно показалась внушительная гурьба всадников, которые мчались навстречу, и вскоре можно было увидеть, что их лица окутаны чёрными платками, а на некоторых были чёрные балахоны с прорезями для глаз. Такая встреча не предвещала ничего хорошего.

Генерал-вахмистр фон Илов первым выхватил седельный пистолет, взвёл курок и выстрелил. Один из всадников с душераздирающим воплем полетел под копыта лошадей. Раздался сдавленный крик этого несчастного, растоптанного конями его же товарищей.

Драгуны тотчас по команде Деверокса тоже выхватили пистолеты и взвели курки.

— Огонь! — скомандовал гауптман.

Грянул дружный залп из семи стволов. Ещё несколько лесных разбойников вылетели из седел.

Барон выхватил из ножен свою шпагу, его примеру немедленно последовали Деверокс и драгуны.

— Я охраняю карету, остальные — вперёд! — рявкнул барон, и драгуны, повинуясь его команде, немедленно выстроились в линию и стремя в стремя двинулись навстречу врагу, постепенно наращивая бег своих хорошо обученных коней.

Разбойники, которых было втрое больше, открыли беспорядочную стрельбу. Один из солдат качнулся, но удержался в седле: стальная эссенская кираса спасла его.

Деверокс уже достал из седельной кобуры другой пистолет, то же самое немедленно повторили все драгуны, дав по команде залп из всех стволов. Ещё трое разбойников упали на землю.

За слаженными действиями гвардейцев герцога чувствовалось мастерство профессиональных воинов, побывавших во многих переделках. Некоторые из солдат, в том числе гауптман Деверокс, на протяжении десяти лет сражались под знамёнами Валленштейна. Поэтому неудивительно, что, едва врезавшись в более многочисленную гурьбу лесных бандитов, драгуны, защищённые кирасами и шлемами, своими страшными рейтарскими шпагами, произвели значительное опустошение в рядах противника. И всё же полудюжина вражеских всадников, отделившись от толпы собратьев, пришпорив коней, помчалась к карете.

Генерал-вахмистр уже поджидал их: раздался выстрел, и один из приближающихся всадников с размаху полетел в кусты. Предводитель разбойников в чёрном балахоне бросился на фон Илова, отвлекая его в сторону, а трое бандитов окружили карету. Кучер покатился в дорожную пыль с проломленным черепом.

Отто Штернберг, стоя на передке повозки, ожесточённо отбивался от двух разбойников. Ловкость, с которой он орудовал своей увесистой дубиной, была достойна удивления.

Герцог, приоткрыв дверцу кареты, выстрелом из пистолета уложил приблизившегося вплотную разбойника, затем выскочил наружу и, не глядя, ткнул шпагой вверх, попав прямо в брюхо стоящему на крыше кареты бандиту, приготовившемуся к прыжку. Два злоумышленника оставили лекаря и бросились на герцога. Казалось, деваться ему некуда, но Валленштейн с необыкновенной для своего возраста ловкостью и прытью, мгновенно нырнув под карету, очутился на противоположной стороне, где уже находился граф Пикколомини с обнажённой шпагой. Разозлённые неудачей разбойники, спешившись, с обнажёнными шпагами в руках поспешили на помощь товарищу, оказавшемуся в критическом положении и едва успевающему отражать удары клинков герцога и графа, но было уже слишком поздно: молодой рыцарь молниеносным выпадом проткнул беднягу насквозь. В следующий момент остриё шпаги герцога вонзилось в горло одному из подоспевших разбойников, на другого обрушился удар дубины Штернберга: лекарь точным ударом в темя свалил его на землю.

Герцог удостоил лекаря своим рукопожатием, что являлось неслыханной милостью, воскликнув при этом:

— Сразу видно — бывший солдат! Отныне твоё заведение в Шверине не будет облагаться налогами до конца твоей жизни! — С этими словами герцог незаметно подмигнул Штернбергу.

Между тем противник фон Илова, заметив, что ситуация на поле боя сложилась явно не в пользу лесных бандитов, очередной раз ловко отразил удар шпаги генерал-вахмистра своим витым клинком, развернул шенкелями коня и понёсся прочь. Как ни старался барон, но так и не смог догнать резвую испанскую лошадь разбойника.

Сражение постепенно затихало. Драгуны гонялись за уцелевшими злоумышленниками, и из двух дюжин только нескольким удалось благополучно унести ноги. Спешившись, солдаты нещадно добивали раненых отработанными ударами своих страшных клинков.

К карете приволокли легко раненных, которые притворились убитыми.

— Повесить! — не глядя на них, велел герцог, и вскоре тела лесных воров закачались в воздухе, судорожно дёргая ногами.

— Ваше высочество, — обратился к герцогу фон Илов, — насколько я могу судить, на нас напали какие-то странные монахи.

— Монахи? — задумчиво протянул герцог.

— По крайней мере, я сражался с каким-то миноритом.

Гвардейцы дружно подтвердили это мнение.

Отто Штернберг пнул ногой поваленного им разбойника:

— Вот ещё один из них и, кажется, пока дышит!

— Приведите его в чувство! — приказал герцог.

Гауптман тотчас отстегнул от пояса походную фляжку и, кинжалом разжав зубы монаху, влил в его глотку немного её содержимого. Монах захрипел, закашлялся и, приоткрыв мутные глаза, обвёл присутствующих ничего не понимающим взглядом.

— Ты, грязный минорит, отвечай, кто вас послал и кто вы такие? — грозно спросил герцог. — Только не говори мне, что ты бедный францисканец, совершающий паломничество в Святую Землю, и принял мою карету за военный обоз турок.

Монах молчал.

— Ничего, на дыбе ты будешь разговорчивее! — пообещал ему герцог и приказал: — Связать негодяя и бросить в повозку!

Несчастного крепко скрутили ремнями, и Отто Штернберг к удивлению присутствующих довольно легко для своего возраста одним рывком поднял грузное тело монаха и со всего маху швырнул в свою повозку. Мысль о том, что его аптека будет освобождена от непосильных налогов и всякого рода контрибуций, вероятно, чрезвычайно грела душу Отто Штернберга, и ради этого он, без сомнения, готов был удавить или прибить своей дубинкой не только простого монаха, но и самого Папу Римского.

Ханна брезгливо подобрала подол платья, когда внезапно увидела у своих ног лежащего монаха в серой потрёпанной сутане, от которого шёл тяжкий дух давно немытого тела, мочи и ещё чего-то непонятного, но на редкость отвратительного. Лекарь, заметив реакцию дочери, заботливо оттащил пленника в конец повозки.

— Думаю, он обязательно разговорится, — удовлетворённо заметил лекарь, усаживаясь рядом с дочерью на передке повозки.

Не успели они отъехать и мили от места сражения, как впереди снова замаячили всадники, во весь опор мчавшиеся навстречу. Пришлось снова схватиться за только что заряженные пистолеты. В лунном свете тускло блестели доспехи всадников, среди скакавших впереди трёх офицеров в кирасах выделялся широкоплечий русоволосый красавец без головного убора.

— Похоже, это кирасиры барона Рейнкрафта, — спокойно констатировал фон Илов, засовывая пистолет в седельную кобуру.

Гауптман Деверокс и его гвардейцы вздохнули с облегчением.

Впереди, вырвавшись на несколько корпусов вперёд, скакал на гнедом, могучем, мекленбургском коне молодцеватый красавец офицер.

— Никак граф Трчка, а с ним ротмистр Нойман и граф Кински! — обрадовался фон Илов, узнав среди приближающихся старого приятеля, гауптмана Зигмунда Адама Эрдманна, графа Трчка и воскликнул: — Привет, Зигмунд, а где же Рупрехт? — имея в виду командира полка кирасиров, оберста барона фон Рейнкрафта, прозванного Рупрехтом за исключительную свирепость и невероятно злобный нрав.

— У него весьма важные дела в Гросс-Радене. Поэтому я лично со своим эскадроном прискакал сюда для обеспечения охраны его высочества герцога.

— Вы как раз кстати, — с иронией заметил Валленштейн, высунув голову из окошка кареты, — и, судя по всему, — врагу туго бы пришлось, попадись он вам на пути!

Эти слова герцога вызвали дружный хохот.

Граф, не понимая почему все смеются, едва не обиделся, но когда ему растолковали в чём дело, он долго не мог придти в себя от досады, что не выбрался из Гросс-Радена пораньше.

В Гросс-Радене их встретили праздно шатающиеся подвыпившие кирасиры барона фон Рейнкрафта. Отовсюду слышались крик и ругань разгулявшейся солдатни, вопли избиваемых крестьян, верещанье и плач насилуемых женщин, похабные песни ландскнехтов.

— Уже развлекаются! — с завистью заметили гвардейцы герцога, с досадой поглядывая на не на шутку разгулявшихся рослых померанских, силезских, чешских и прусских наёмников из полка оберста фон Рейнкрафта.

— Можете немного отдохнуть, — милостиво разрешил гвардейцам герцог, выходя из кареты в сопровождении Пикколомини, — но слишком не усердствуйте, если убьёте хотя бы одного местного жителя или сожжёте хотя бы один дом, я велю мерзавца отдать полковому палачу, чтобы с него живьём спустили шкуру и натянули на полковой барабан! А теперь проведите меня к шульцу![172] — добавил он с тонкой усмешкой, что означало: шутить герцог не собирается.

Валленштейн и его небольшая свита расположились в просторном доме местного старосты.

Пожилой крепкий коренастый мужчина, увидя на своём просторном подворье карету самого герцога, повозку шверинского лекаря и целый десяток всадников, вынужден был, проклиная всё на свете, изрядно опустошить запасы своих кладовых, доставая выпивку и еду для солдат. Кроме того, он обязан был позаботиться о корме для лошадей.

— У меня уже остановился один офицер, — сообщил он Девероксу, с нескрываемой злостью наблюдая за гвардейцами герцога, которые вовсю хозяйничали во дворе усадьбы.

— Так где же он? — поняв, что речь идёт о бароне фон Рейнкрафте, поинтересовался гауптман.

— Вылакал почти всё моё мартовские пиво, сожрал целый свиной окорок, самого большого и жирного гуся, а теперь дрыхнет на конюшне! — воскликнул крестьянин, багровый от злости.

— Не хочешь ли ты сказать, грязный мужлан, что офицер его высочества герцога Фридландского и Мекленбургского напивается, как свинья, и, словно какой-нибудь бродяга, валяется в твоей паршивой конюшне? — с угрозой спросил Деверокс, которого дерзость простого крестьянина, хотя и гроссбауэра[173], порядком задела. Впрочем, он прекрасно знал, что для барона подобное поведение было в порядке вещей.

— Так если бы он валялся там один! — с отчаянием воскликнул шульц, в бессильном гневе сжимая тяжёлые кулаки.

Деверокс пожал плечами и направился к конюшне. Рывком открыв дверь, он увидел принадлежавшего Рейнкрафту огромного рыжего мекленбургского коня, мирно стоящего в обществе двух рабочих лошадок шульца и флегматично жующего овёс. Недалеко от стойла на охапке сена валялся исполинского роста офицер с приспущенными штанами, из-за него на белый свет выглядывало кое-что довольно внушительных размеров. Рядом на походном чёрном плаще были брошены стальная кираса, бургундский шлем, пара пистолетов, кинжал, простая кожаная перевязь с огромной рейтарской шпагой и широкий кожаный пояс с пристёгнутой к нему пороховницей. На этом всем добре покоилась огромная, поросшая рыжеватым волосом, красная, словно огонь, ручища, другая рука великана по-хозяйски расположилась под подолом юбки некоего пышнотелого создания. Подол был бесстыдно задран, открыв белые крепкие ноги с плотными икрами и мощными ляжками. Светлая рубашка сползла с округлых плеч, наполовину обнажив довольно крупные полушария красивой груди. Женщина полулежала, опершись на локоть, и мурлыча, как сытая кошка, поглаживала крепкой крестьянской ладонью густую шевелюру офицера. Вокруг парочки валялись обглоданные гусиные кости и свиного окорока и двухвёдерный, судя по всему, уже пустой бочонок из-под пива.

— Он и в самом деле дрыхнет, так что можешь забрать свою благоверную, — буркнул гауптман Деверокс и сплюнул, поспешно покидая конюшню.

Расположившись с относительными удобствами в просторном доме, Валленштейн после ужина распорядился доставить к нему пленного монаха.

Граф Пикколомини нехотя отправился за пленником, которого заперли в свином хлеву. Брезгливо морщась от отвратительного зловония, стараясь не запачкать в вонючей жиже ботфорты с большими отворотами, украшенными настоящими брабантскими кружевами, граф осторожно подобрался к низкой дверце и отодвинул засов. Надушенным кружевным платочком прикрыв свои чувствительные ноздри, заглянул внутрь. Связанный монах неподвижно сидел в углу.

— Эй ты, душегуб! Выходи! С тобой желает побеседовать его высочество герцог Фридланский и Мекленбургский!

Монах в ответ даже не пошевелился.

— Ты что, оглох? — с раздражением воскликнул граф.

Однако, монах по-прежнему никак не реагировал.

— Чёрт тебя побери, святоша! Сейчас ты у меня быстро очнёшься! — заорал Пикколомини и, чертыхаясь, вошёл внутрь и направился к монаху, который сидел в углу» уронив голову на грудь.

Взбешённый граф схватил его за капюшон сутаны и сильно встряхнул. Минорит как-то неловко, боком свалился на землю, сплошь покрытую навозной жижей. Приглядевшись, Пикколомини, к своему удивлению, обнаружил, что тот мёртв: на спине бедняги, как раз между лопаток, он заметил небольшое отверстие от удара кинжалом.

— Монах убит, ваше высочество, — с замиранием сердца доложил герцогу Пикколомини.

— Убит? — несказанно удивился Валленштейн.

— Да, ваше высочество, убит кинжалом в спину, причём совсем недавно, — подтвердил граф.

— Это немыслимо! — воскликнул Деверокс, находившийся тут же. — Я лично запер его в хлеву!

— Значит, кто-то очень не хотел, чтобы мы допросили этого минорита, — подвёл итог Валленштейн. — Всюду враги! Всюду враги!

Пикколомини крепко задумался и затем, что-то пробормотав себе под нос, вышел вон. Он вернулся к хлеву и попытался обнаружить какие-либо следы неизвестного убийцы. Однако, отвратительное зловоние выгнало его прочь, выругавшись, граф, обогнув свинарник, направился к яблоневому саду. Лунный свет довольно ярко освещал его изящную фигуру, бросая на землю странную длинную тень. Рассеянно глядя себе под ноги, граф внезапно заметил широкую и приземистую тень с каким-то странным предметом в руках, удивительно напоминающим топор. Пикколомини отпрыгнул в сторону и быстро обернулся, нащупывая эфес шпаги. Перед ним стоял некто, напоминающий средней величины медведя с тяжёлым топором на длинном топорище, зажатом в крепких узловатых крестьянских руках. Местный шульц резко взмахнул своим страшным оружием, граф легко увернулся от удара. Топор со свистом рассёк воздух и по самый обух вонзился в землю. Крестьянин выругался, вырвал топор и снова взмахнул им, но опять Пикколомини, мгновенно пригнувшись, пропустил над головой смертоносную сталь. Взбешённый неудачей, шульц попытался рубануть врага по ногам, но граф успел высоко подпрыгнуть. Собравшись с новыми силами, шульц поднял свой топор, и опять его постигла неудача. Так продолжалось ещё некоторое время, пока графу порядком не надоело забавляться с неуклюжим мужланом. Прежде чем шульц успел выпрямиться после очередного удара, Пикколомини тяжёлым ботфортом двинул его по рёбрам, свалив на землю. Сильные мускулистые ноги действовали, как стальные пружины, изящная, но сильная рука рванула из ножен шпагу и прежде, чем поверженный шульц успел опомниться, к его глотке прикоснулось остриё толедского клинка.

— Убивай! Будь ты проклят! — затравленно прохрипел крестьянин.

— Не ведаешь, что творишь, несчастный, — тихо сказал граф. — Пытаешься совершить смертный грех и отнять у меня жизнь, дарованную Господом.

— Убивай! Чего медлишь? — воскликнул шульц.

— Мне, рыцарю, не к лицу воевать с мужланом, тем более что не я даровал тебе жизнь, но сам Господь, и вообще ты мне уже порядком надоел, старый дурак! — с этими словами граф хладнокровно вложил шпагу в ножны, повернулся к ошеломлённому шульцу спиной и быстро зашагал к подворью.

Крестьянин, привстав, опершись на локти, с изумлением глядел ему вслед широко выпученными, ничего не понимающими глазами. Потом, кряхтя, поднялся на ноги, злобно выругался и с размаху всадил в пенёк топор, который чуть не сыграл роковую роль не только в судьбе Пикколомини, но и, возможно, во всей Тридцатилетней войне.

Глава IX О ТОМ, К ЧЕМУ ПРИВОДИТ ПАДЕНИЕ С БЕЛОЙ ЛОШАДИ

Граф Пикколомини был неплохим наездником, но с ним случилось то, что рано или поздно случается с каждым страстным любителем верховой езды: в один прекрасный день, а именно в пятницу 26 марта он свалился с лошади. Причём не где-нибудь на охоте или на ристалище, а он упал прямо во дворе собственного особняка на каменную брусчатку. Граф тяжело ушибся и серьёзно повредил правую ногу.

Немедленно послали за костоправом или лекарем. Следуя настоятельным пожеланиям самого графа, лакей Курт вместо дворцового лейб-медика Генриха фон Брауна вызвал Отто Штернберга. Тот очень неохотно принял приглашение, но отказаться не посмел. Захватив все необходимые инструменты и лекарства собственного изготовления, Штернберг отправился в особняк графа. Как он и предполагал, у Пикколомини просто была сильно вывихнута нога. Быстро устранив последствия травмы и предупредив графа, что повреждённой ноге некоторое время нужен полный покой, лекарь заверил, что полученные тем ушибы и царапины не идут ни в какое сравнение со вспоротым матросским ножом брюхом или с оторванными пушечным ядром конечностями, раздробленным пистолетным или мушкетным выстрелом черепом.

Граф Пикколомини, слушавший такие глумливые речи только ради своей любви к прекрасной дочери болтливого шверинского лекаря, никак не мог отделаться от ощущения, что где-то раньше уже видел его, что он ему кого-то сильно напоминает, но никак не мог вспомнить — где и при каких обстоятельствах они могли встречаться. «Вероятно, всё дело в том, что я влюбился в прелестную дочь этого костоправа». Граф специально несколько раз прогарцевал под окнами небольшого двухэтажного дома с аптекой на нижнем этаже, где обитали лекарь и его дочь. Однако неожиданно оказалось, что в этом уютном доме с красной черепицей уже довольно длительное время живёт барон Рейнкрафт, известный бретёр, гроза всех пивных заведений и прочих злачных мест. Пикколомини не боялся этого вечно полупьяного солдафона, но, опасаясь стать причиной неприятностей для своей возлюбленной, больше не гарцевал под её окнами на своём великолепном коне.

Отто Штернберг ещё несколько раз приходил осматривать ногу пострадавшего. Однажды, когда лекаря, который оказывал медицинские услуги за очень умеренную плату, срочно вызвали к одной бюргерше, которая никак не могла разродиться, его дочери, перенявшей от отца опыт и сноровку в обработке ран, пришлось приготовить всё необходимое и самой отправиться к пострадавшему.

Ханна, сопровождаемая слугой графа, добралась до особняка и с трепетом в душе вошла в покои, где на мягкой софе полулежал Пикколомини, встретивший девушку своей обычной обаятельной улыбкой. С трудом переборов робость и уняв дрожь в пальцах, Ханна быстрыми и уверенными движениями сменила повязки на ушибах и царапинах.

— Вот и всё, ваша милость, — промолвила Ханна, смущённо потупив глаза, — я буду молиться, чтобы вы быстрее поправились.

— Одно твоё прикосновение меня исцелило, — любезно заметил Пикколомини и с этими словами схватил руку Ханны, страстно припал горячими губами к изящной ладони растерявшейся девушки.

Поцелуй огнём обжёг её руку и сладкой болью отдался во всём теле. Ханне захотелось броситься в объятия графа, но она испуганно выдернула руку.

— Прощайте, ваша милость. Может, я ещё зайду сменить повязки, — произнесла Ханна сдавленным голосом и с этими словами бросилась вон из покоев графа.

С этих пор Пикколомини потерял всякий покой, каждую минуту он думал только о прекрасной дочери лекаря. Всё его естество до предела было наполнено любовью к Ханне. Милый образ неотступно преследовал графа. Особенно мучительными были ночи. Стоило ему немного забыться, как он видел один и тот же странный сон: Ханна с распущенными золотистыми локонами, одетая в длинную грязно-серую, похожую на саван рубаху, открывает навстречу графу свои объятия. И, когда он уже ощущает трепет её прекрасного тела и пытается поцеловать девушку, вдруг чувствует, что её руки начинают сжимать его со страшной нечеловеческой силой. И тут, к своему ужасу, граф вместо прелестного лица возлюбленной видит перед собой свирепую физиономию барона Рейнкрафта, в страшные объятия которого он попал каким-то непостижимым образом. Изо всех сил пытаясь дотянуться до спасительного кинжала, граф слышит, как с громким хрустом ломаются его кости, чувствует, что ему уже не хватает дыхания.

— Не раздави его до смерти, мой милый Рупрехт, — раздаётся громкий женский смех, и граф с удивлением видит приближающуюся к нему Ханну, почему-то одетую в мужской костюм — чёрный камзол и высокие кавалерийские ботфорты. Рядом с ней вдруг возникает высокая мрачная фигура в чёрном балахоне с верёвочной петлёй в худых костлявых руках. — Ему суждено быть вздёрнутым на самой высокой виселице! — смеётся Ханна.

В следующее мгновенье граф ощущает, как жёсткая пеньковая верёвка змеёй обвивает его шею, под ногами внезапно разверзается пропасть, и он падает в жуткую бездонную пропасть — адскую глубь самой преисподней с такой быстротой и стремительностью, что в животе переворачиваются все внутренности и смертельный холод ледяными пальцами сжимает сердце.

Граф Пикколомини просыпался в холодном поту с бешено бьющимся сердцем и с тупой болью во всём теле. Он с трудом поднимался из постели и, тяжело опираясь на руку верного Курта, еле переставляя дрожащие непослушные ноги, плёлся в домашнюю часовню. Какое-то адское пламя любви испепеляло его изнутри. Граф сильно исхудал и осунулся, почти без сна и полное отсутствие аппетита постепенно подрывали его силы. Он забросил верховую езду и фехтование, и случалось, что ночи напролёт проводил в домашней часовне на коленях перед алтарём, страстно молясь о спасении своей души и в то же время проклиная небо за свои земные муки. Порой он терял сознание или забывался распростёртым ниц на холодном мраморном полу часовни. Курт с глубокой горечью смотрел на осунувшееся и побледневшее лицо господина, на чёрные круги под запавшими, некогда весёлыми глазами, которые теперь горели лишь каким-то сухим лихорадочным блеском.

— Чтобы её черти разодрали, проклятую ведьму, присушившую бедного графа насмерть! — со злостью бормотал под нос Курт. — «Не иначе, как эта подлая тварь напустила самую настоящую порчу на моего господина!» — твёрдо решил про себя верный слуга, лихорадочно прикидывая в уме: что бы такое придумать для спасения попавшего в беду хозяина.

— Ваша милость, — обратился однажды Курт к графу, когда тот очередной раз оставил нетронутым великолепный обед. — Вы, ваша милость, нездоровы, и это следствие плохого аппетита. Однако в аптеке папаши Штернберга, насколько я знаю, готовят неплохое снадобье, которое, наверняка, поможет, особенно если сама дочь лекаря немедленно доставит его вашей милости.

Граф слушал назойливую болтовню с полнейшим равнодушием, но поняв, наконец, что речь идёт о Ханне, встрепенулся:

— Господи, я бы всё отдал, лишь бы ещё раз её увидеть.

Курт застал лекаря, беседующим с каким-то высоким худощавым рыцарем. Это был никто иной, как лейб-медик самого герцога Валленштейна — доктор Браун.

Внимательно выслушав рассказ Курта о весьма плачевном состоянии здоровья графа, Отто Штернберг очень удивился:

— Да, похоже, это очень тяжёлый случай, — промычал лекарь, — я был уверен, что граф уже давно вновь гарцует на своём андалузском жеребце.

Криво улыбаясь, он тут же достал из специального шкафчика все необходимые компоненты и, ловко орудуя аптечными весами, быстро приготовил, по его собственному выражению, «чудодейственный бальзам» — настоящий «эликсир жизни», способный поднять на ноги любого, даже самого безнадёжно больного человека, кроме мертвеца, разумеется.

— Бальзам не раз апробирован и ещё никогда не давал осечки! — бодро заявил Отто Штернберг, отдавая Курту лекарство.

Его уверенный тон вселял надежду, но по лицу доктора фон Брауна, наблюдавшего за этой сценой, скользнула странная улыбка.

Ханна прекрасно слышала весь разговор. Сердце у неё больно сжалось от сострадания к возлюбленному. Выбрав подходящий момент, она незаметно скользнула на улицу, увидела поджидавшего её слугу графа.

— Боюсь, этот эликсир жизни в случае с моим бедным господином будет бессильным. Только вы можете исцелить моего умирающего господина. Я даже подумывал, а не пригласить ли на всякий случай священника для соборования? — вполголоса проговорил он, воровато бегая по сторонам косыми глазками.

— Передай его милости графу, что я приду сегодня же, — пообещала Ханна.

— Ханна! — окликнул её отец сердито. — Ты опять норовишь задержать обед его милости барону? Смотри мне, скверная девчонка, если он тебе всыплет по-свойски, я возражать не стану!

Отто Штернберг почему-то не держал в доме ни одной служанки, и Ханне приходилось выполнять всю чёрную и тяжёлую работу, но самой неприятной её обязанностью была забота о постояльце.

Девушка со вздохом взялась за ненавистную корзину, до отказа набитую разной снедью, и поволокла её по крутой лестнице на второй этаж. К удивлению Ханны, барон Рейнкрафт не проявил обычного энтузиазма, увидев доставленный обед. Причину нетрудно было угадать: голова барона была перевязана, сквозь повязку ещё проступала кровь, под расстёгнутой белой рубахой виднелась повязка, туго стягивающая могучую грудь.

— О, Боже! — всплеснула руками Ханна, у которой при виде бедственного положения их беспутного постояльца мгновенно улетучилась досада и неприязнь к барону. — Вы ранены, ваша милость?..

— Какие-то негодяи напали из-за угла, двинули дубиной по голове и слегка поцарапали рёбра шпагой, — неохотно ответил барон.

Тем не менее, сразу было видно, что барон просто бравирует. Он медленно, как бы нехотя жевал свиной окорок и запивал его пивом.

— Вы себя плохо чувствуете, господин барон? — участливо спросила Ханна.

— Прекрасно. Твоё участие не хуже лекарства папаши Штернберга, только оно мне ни к чему, — медленно работая челюстями, ответил Рейнкрафт.

— Неправда, ваша милость! — с жаром воскликнула Ханна. — Сострадание, жалость и христианское милосердие и особенно любовь к ближнему, которую завещал нам Спаситель, способны творить чудеса и лечат лучше всяких эликсиров, ибо излечивают не только телесные раны, но и саму душу. Нет ничего сильнее любви и милосердия к ближним, внушаемых нашим Господом Богом. Поэтому подобная любовь и угодна самому Всевышнему. Я буду молиться за вас, ваша милость, чтобы ваши раны быстрее закрылись, и особенно за спасение вашей души, о чём вы совершенно не заботитесь. А ведь бессмертная душа, которую человеку даровал Всевышний, — хранительница истинной благодати, а также истинной любви к ближнему, — закончила она восторженно.

Рейнкрафт удивлённо уставился прозрачными, словно горные озёра, глазами на Ханну, и — на его небритом лице мелькнула холодная улыбка.

— Бедная девочка, твоя проповедь достойна только что опохмелившегося прелата, а не дочери простого лекаря. Имей в виду, — продолжал он назидательно, — в этом жестоком диком мире правят гнусные пороки, зло и ненависть, а также самая подлая и отвратительная ложь в образе самого отца лжи — проклятого дьявола, и пока отец лжи правит этим развращённым им самим миром, людям в удел достанется только то, что может дать пошлость, коварство, зависть и злоба людская, а попытаешься выжать из этой мерзости какую-либо выгоду для себя — получишь вечное проклятие и, в конечном итоге, уход в небытие. Не дай тебе Бог, фрейлейн, стать жертвой гнусной лжи, коварства и подлости людской. Ведь душа человека — это не только залог бессмертия, но и мрази вместилище, исходящей от самого отца лжи и наложенных проклятием ещё на наших несчастных предков. Поэтому из-за души страдает и тело человека, и поверь мне, телесная боль приносит гораздо больше невыносимых страданий, чем надуманные душевные муки. Это проклятие будет довлеть над всем родом людским до скончания веков... — барон внезапно замолчал, затем откупорил бутылку мозельского, одним духом осушил её прямо из горлышка и повторил: — Запомни: зло и ненависть правят этим диким и жестоким миром. Поэтому берегись людской подлости, коварства и гнусного порока, поверь старому солдату: они ждут своего часа!

После этой странной, явно навеянной винными парами речи, барон, по своему обыкновению, завалился на кровать, чтобы как следует отдохнуть с туго набитым брюхом.

Он до сих пор никогда не вступал с Ханной в такие пространные беседы, и она с некоторым удивлением внимала речам мальтийского рыцаря[174], а затем, внезапно вспомнив о графе, который в это самое время, когда она слушает болтовню полупьяного ландскнехта, может быть, уже находится при смерти, сердито поджала губы и молча вышла. Воспользовавшись тем, что отец и доктор фон Браун вышли на улицу и, о чём-то оживлённо беседуя, скрылись за углом дома в конце квартала, Ханна торопливо переоделась в своё самое нарядное платье и направилась прямиком к особняку графа.

Граф находился в полузабытьи, когда Курт ввёл в его покои застенчиво улыбающуюся девушку. Очнувшись от нежного прикосновения её рук и внезапно увидев перед собой милый образ возлюбленной, Пикколомини невольно вскрикнул: ему почудилось, что сам ангел спустился с небес, чтобы унять адское пламя, которое страшным пожаром любви испепеляло его душу. Он страшно побледнел, тяжёлый вздох вырвался из его груди, и он дрожащей рукой схватился за бешено колотившееся сердце.

Ханна бросилась к возлюбленному и, уже не смущаясь, стала покрывать робкими поцелуями, обильно смачивая слезами его лоб, щёки, глаза, губы.

— Ханна, милая Ханна, ты воистину ангел, ниспосланный из самых небес, чтобы спасти меня, — прошептал пересохшими губами граф и впервые за долгое время улыбнулся такой знакомой обаятельной улыбкой.

Взгляд девушки случайно упал на пузырёк с чудодейственным бальзамом, изготовленным её отцом.

— Вот сейчас ваша милость примет немного бальзама, — проворковала она. — Вам сразу станет легче.

— Из твоих рук — хоть смертельный яд! — с восторгом воскликнул граф.

Дочь лекаря, мило улыбаясь, налила целую рюмку бальзама и собственноручно, словно заботливая мать, напоила этим снадобьем графа.

— Фи! Какой противный вкус у этого бальзама, — скривился он.

— Ничего, ваша милость, все лекарства — невкусные. Зато теперь вы быстрее встанете на ноги, — успокоила его девушка, откровенно любуясь внешностью графа.

— Я уже здоров, — неожиданно тихо, вполголоса, но твёрдо заявил Пикколомини. Он, резко поднявшись, уселся поудобнее, свесив с постели на пол, устланный мавританским ковром, босые ноги. На золотисто-смуглых щеках графа загорелся жаркий румянец. Тяжело и часто дыша, он смотрел на Ханну каким-то странным, непонятным для неё взглядом, затем, не говоря ни слова, порывистым движением обнял её, притянул к себе, и их губы слились в длинном глубоком поцелуе. По всему телу Ханны пробежала дрожь, и она невольно крепко прижалась к возлюбленному, а тот, осторожно наклоняясь вместе с нею, уложил полуневменяемую девушку на постель и начал нетерпеливо расстёгивать её корсет.

Очнувшись от оцепенения, Ханна ухватилась за руки графа и крепко сжала их, не позволяя себя раздеть, однако он уже потерял над собой контроль и изо всех сил рванул широкий подол её нарядного платья. Раздался сухой треск шерстяной материи.

— Ваша милость! Что вы делаете? — глухо простонала Ханна. — Так ведь нельзя!

Эти слова Пикколомини пропустил мимо ушей, сгорая от нетерпения и жгучего желания, к голосу рассудка он больше не прислушивался. Однако внезапно его красивое лицо исказилось в жуткой гримасе, граф сильно побледнел и, оставив платье Ханны в покое, как бешеный, заметался по спальне, потом стремительно подскочил к своей роскошной кровати, выхватил из-под неё ночной горшок и опрометью бросился вон из комнаты.

Девушка с изумлением смотрела ему вслед, машинально поправляя разорванную в нескольких местах юбку. В этот момент появился граф, бледный, как мел, от стыда и злости. Он уселся рядом с Ханной. Та, с опаской посмотрев на него, осторожно отодвинулась в сторону, но он, словно тигр, бросился на девушку и подмял её под себя. Ханна что есть силы молча сопротивлялась. Как раз в этот, весьма важный для графа момент вошла горничная с ночным горшком в руках.

— Ваша милость! С вашего разрешения, я поставлю его на обычное место, а то вдруг снова возникнет нужда! — полным ехидства голосом заявила горничная, сдерживая душившую её ревность.

От неожиданности Пикколомини вздрогнул, отпустил Ханну и резко развернулся к подлой служанке.

— Что б ты сдохла, облезлая кошка! Вон отсюда, дрянь! — приходя в неописуемую ярость, заорал он не своим голосом.

В бешенстве он схватил ночной горшок и с силой запустил его вслед убегающей горничной.

Граф повернулся к Ханне, которая попыталась было удрать следом за горничной. Её возлюбленный кинулся вдогонку, споткнулся, но, падая, успел всё-таки схватить беглянку за ноги. Ханна потеряла равновесие и растянулась на полу. Пикколомини тотчас навалился на неё всем телом и, не помня себя, начал срывать одежду со своей жертвы.

Перепуганная девушка, на которую странные манипуляции графа с ночным горшком произвели удручающее впечатление, упорно не желала расстаться со своей честью. Злость и глубокое отвращение удвоили её силы. Ханна потеряла всякий страх перед насильником и сомкнула свои руки на тонкой, почти женской шее графа. Её ещё недавно нежные и ласковые пальцы внезапно приобрели твёрдость железа и, словно когти коршуна, вцепились в глотку взбесившегося высокородного развратника.

Задыхаясь, граф попытался оторвать руки Ханны от горла, но злость и обида заглушили в душе дочери шверинского лекаря христианское милосердие и превратили это ласковое и доброе создание в разъярённую мегеру. Руки графа ослабли и повисли, словно плети, глаза закатились вверх, лицо смертельно побледнело и начало синеть.

Вряд ли Ханна собиралась задушить Пикколомини, но ему, безусловно, было бы несдобровать, если бы не чудодейственный бальзам. Благотворное действие «эликсира жизни» выручило графа: чрезвычайно отвратительный запах резко ударил в чувствительные ноздри девушки, будучи по натуре очень брезгливой, она тотчас опомнилась и разжала свои цепкие пальцы. Тот без сознания повалился на пол и застыл в нелепой позе. Увидев изгаженную ночную рубашку, она с отвращением сплюнула. Затем, с ужасом глядя попеременно на свои руки и на безжизненное тело Пикколомини, невольно вскрикнула. Безумный страх охватил её. Она решила, что нечаянно удавила своего возлюбленного.

— Езус Мария, что я натворила? — прошептала Ханна, полная искреннего раскаяния. — О, Господи, спаси и сохрани мою душу! О, Святая Дева Мария, помоги мне! — взмолилась она и со слезами на глазах со всех ног бросилась вон из этой пропитанной зловонием комнаты.

У самой двери Ханна столкнулась с высоким худощавым миноритом. Его голубые со стальным отливом глаза сверкали гневом.

— Мир этому дому, — промолвил он глухим и, как показалось Ханне, каким-то замогильным голосом. — Однако, я вижу, здесь совершено убийство. Это тяжёлый смертный грех, особенно для женщины, призванной Господом Богом в муках даровать жизнь роду людскому, а не отнимать её! — С этими словами монах впился стальным взглядом прямо в самые зрачки расширенных от ужаса глаз Ханны и, казалось, проник в её мозг. — Ты, погрязшая в гнусном разврате блудница, поднявшая руку на защитника святой веры, отвечай мне: за что ты убила графа Октавио Пикколомини, благородного тосканского патриция? Признавайся, кто тебя подослал?

Тут вдруг раздался громкий хрип и кашель графа. Тяжело привстав, он уселся на пол, держась обоими руками за помятую шею.

— Низкая, подлая тварь! — прохрипел он, с трудом переводя дыхание. — Тебе это дорого обойдётся!

— Ты, несчастный сластолюбец, сидящий в нечистотах, молчи! — оборвал его монах. — Впрочем, лучше скажи — кто эта ведьма? Ведь она ведьма и колдунья, не правда ли? — допытывался зловещий гость.

— Воистину так, святой отец, — прокаркал Пикколомини. — Курт, сюда! На помощь! — внезапно заорал он хриплым голосом.

— Курт! — громовым голосом крикнул монах.

В коридоре раздались торопливые тяжёлые шаги, и в дверях спальни появился заспанный слуга.

— Болван! Меня чуть не задушила эта проклятая ведьма! В подвал эту... ах... — граф внезапно оборвал свою речь на полуслове, вскочил, как ошпаренный, подхватил валявшийся тут же ночной горшок и мгновенно скрылся за дверью: чудодейственный бальзам продолжал исправно действовать и опять, как и обещал шверинский лекарь, поднял на ноги «безнадёжно больного».

— Что, собственно говоря, здесь происходит? — злобно прошипел монах.

Курт растерянно почесал затылок и тотчас нашёл что ответить:

— Это, ваше преподобие, колдунья навела порчу на моего несчастного господина, из-за её злых чар он не спал, не ел в течение почти двух недель. — С этими словами слуга кивнул в сторону оцепеневшей девушки.

— Теперь всё понятно, — протянул монах с угрозой в голосе. — Немедленно схватить эту мерзкую колдунью и развратницу, надеюсь, трибунал святой инквизиции разберётся с этим дьявольским отродьем и исчадием ада. Скажи своему господину, что я жду его в гостиной! — велел монах тоном, не терпящим возражений. — А блудницу немедленно отвести в подземелье!

Ханна, наконец, очнулась, рухнула на колени и, ломая руки, запричитала:

— Святой отец! Пощадите меня! Клянусь Господом Богом и Девой Марией, я ни в чём не виновата! Я любила его милость господина графа и всё, что здесь произошло — просто ужасное недоразумение! Его милость господин граф пытался взять меня силой, а я, как только могла, защищала свою честь! О, святой отец, умоляю вас, отпустите меня ради всего святого! Я ни в чём не виновата!

— Не упоминай всуе имя Господне, подлая блудница! — прошипел монах. — Уведите это вместилище мрази!

— Октавио! Октавио! Я ведь любила тебя! Спаси меня! — в отчаянии закричала девушка, когда Курт поволок её к выходу.

Пикколомини прекрасно слышал отчаянные вопли своей возлюбленной, но в настоящий момент ему было не до предмета своей страсти.

Когда он, переодевшись, мрачный и злой появился в гостиной, монах неторопливо расхаживал из угла в угол, нервно теребя чёрные кипарисовые чётки. Увидев графа, он резко остановился и повернулся к нему всем корпусом.

— Memento mori, — произнёс монах иезуитское приветствие.

— Memento mori, — тихо проблеял в ответ Пикколомини. — Ваша экселенция, я помню и всегда помнил о смерти.

— Amen! — закончил монах приветствие. — Это хорошо, сын мой, что ты обо всём помнишь, даже о смерти. Генерал нашего ордена справлялся о тебе, а ты, как я вижу, будучи послушником ордена, погряз в гнусном разврате. Грешишь, блудодействуешь, позоришь честь воина Иисуса, — зло прошипел монах.

Граф побледнел, снова с ужасом чувствуя, как у него в брюхе возобновились спазмы.

Заметив его неопределённое состояние, монах ухмыльнулся.

— Сын мой, можешь сходить и уединиться на четверть часа и поразмышлять над своими грехами, а я пока помолюсь, — милостиво разрешил графу его незваный гость. — Насколько я разбираюсь в этом, ты, судя по всему, принял приличную дозу слабительного снадобья.

— Проклятый костоправ! — в бешенстве воскликнул Пикколомини, почти бегом покидая гостиную.

— Итак, — начал его зловещий гость, когда граф опять вернулся. — Генералу ордена стало известно, что герцог фон Валленштейн, сосредоточив в своих руках командование имперской армией, намерен превратить её в орудие для достижения своих честолюбивых целей, направленных отнюдь не на укрепление влияния Ватикана в Германии. По крайней мере, как ты нам сообщил, имели место даже переговоры с Христианом IV и предпринимались серьёзные попытки вести переговоры с Густавом II Адольфом[175] при посредстве проклятого бастарда, некоего маркграфа фон Нордланда[176], который уже успел совратить с пути истинного своего глупого брата Георга Вильгельма, курфюрста Бранденбургского. Кстати, после того, как этот негодяй прибыл в Мадрид, судя по всему, со шпионской целью, инквизиция никак не нападёт на его след. Однако я чувствую, что этот ренегат где-то поблизости, возможно, даже в самом герцогстве Мекленбургском. Безусловно, при помощи этого нечестивца готовится плацдарм для высадки шведских войск в Передней Померании. С другой стороны, кардинал де Ришелье явно не желает усиления Католической Лиги и всеми силами постарается не допустить союза протестантских государств Германии с Габсбургами, тем более что его величество император — наш воспитанник и никогда не пойдёт на поводу у проклятых протестантов и прочих еретиков. Кроме того, остаётся ещё Англия — заклятый враг Испании и всего католического мира. Как известно, великая Испания — оплот католичества во всём мире и карающий меч в деснице самого Господа Бога — вынуждена пока уступить морское владычество этим гнусным еретикам — британцам, учиняющим разбой во всех морях, где только появлялись паруса христиан. К счастью, в проклятой Богом туманной стране наметился серьёзный разброд, причём не без помощи пуритан: Англия сжирает себя изнутри, и когда это произойдёт, испанские войска высадятся на острове, а на королевский трон будет посажен настоящий католический монарх, ибо Стюарты хотя и католики, но идут на поводу у сборища гнусных и законченных негодяев — так называемого парламента. И вот ты, сын мой, в это время, когда решается судьба будущей Всемирной Католической империи, занимаешься грязным блудом и гнусным развратом с герцогиней и, что ещё хуже, — с этой еретичкой и колдуньей, вместо того чтобы, как истинному воину Иисуса, всячески содействовать достижению нашей главной цели и не дать угнездиться в Германии проклятой протестантской ереси.

Не в меру разошедшийся иезуит внезапно умолк и вопросительно уставился колючим взглядом в расширенные от страха глаза Пикколомини.

— Ваша экселенция, — смущённо потупив взор, пролепетал тот, — что касается герцогини, то, согласно нашему уставу: «Цель оправдывает средства», только благодаря моей временной греховной связи с ней Орден знает о каждом шаге герцога и даже о его самых сокровенных мыслях. Что касается проклятой колдуньи, то она пыталась меня обольстить и, когда ей это не удалось, она, движимая гнусной похотью, с досады и злости напустила на меня порчу и затем ухитрилась напоить меня этой отравой, изготовленной её отцом — подлым алхимиком, выдав яд за лекарство. Эта ведьма самым жестоким и безжалостным способом использовала моё беспомощное состояние. — И с этими словами граф Пикколомини дрожащим пальцем указал на злополучный пузырёк со слабительным.

При последних словах графа иезуит впервые искренне усмехнулся.

— Я понимаю тебя, сын мой, но поймёт ли тебя генерал ордена, ведь его экселенции некогда и незачем вникать во все мерзкие подробности твоих грязных похождений, а знать он будет обязательно всё, как от наших добрых благочестивых братьев-инквизиторов из ордена Святого Доминика, так и от меня лично, ибо сказано: «Нет ничего тайного, что бы не стало явным». И его экселенция, генерал ордена, будет весьма удивлён, что один из потомков славного патрицианского рода Энеев Сильвиев погряз в гнусном разврате. Учитывая, что в этом мерзком, впавшем в протестантскую ересь городе из-за попустительства герцога фон Валленштейна не было ни одного аутодафе, необходимо срочно принять исключительные меры, чтобы, наконец, очистить герцогство Мекленбургское от скверны и прочей дьявольской мерзости. И начать необходимо именно со славного города Шверина. Я думаю, что для начала вполне сгодится эта юная, но уже очень опасная колдунья, нечеловеческая красота которой служит неопровержимым доказательством тесной связи с самим дьяволом. Ведь на связь телесной красоты с князем тьмы указывал ещё великий Торквемада[177]. Слишком мало ещё очистительных костров пылают в этом, погрязшем в протестантской ереси герцогстве, как, впрочем, в других германских княжествах, за исключением разве что Кёльнского диоцеза, где усилиями епископа Фердинанда Баварского[178] протестантская ересь успешно искореняется и на сегодняшний день сожжено уже более двух тысяч ведьм и колдуний, и, разумеется, в Испании и Португалии, где инквизиция никогда не бездействовала. Итак, возобновление борьбы против ереси и безбожия в этой стране начнём с публичного сожжения этой колдуньи. Она представляет огромную опасность для рода людского, а также для Святого Апостольского Престола, — закончил иезуит, довольно потирая руки.

У Пикколомини мурашки побежали по спине от этих слов. Он весь затрясся, словно в лихорадке, не в состоянии всерьёз поверить услышанному.

— Ваша экселенция, но это невозможно, я ведь её люблю! Кроме того, весьма сомнительно, чтобы эта несчастная простушка действительно была настоящей колдуньей, я уверен, что она просто заблудшая овца, нуждающаяся в хорошем пастыре. Думаю, я смогу её наставить на путь истинный, на путь Божьей благодати и благочестия, — промямлил Пикколомини блеющим голосом.

— Вот и наставишь, сын мой, — охотно согласился иезуит. — Поможешь нам отправить её на очистительный костёр, и, быть может, именно благодаря тебе, сын мой, она избегнет мук вечных в преисподней, и это будет угодно самому Господу, но прежде ты примешь личное участие в дознании. Это необходимо тебе, сын мой, для обретения большей твёрдости духа, достойной воспитанника нашего ордена. Или ты предпочитаешь воспротивиться моему приказу и собираешься нарушить устав ордена, написанный и утверждённый самим благословенным Игнатием Лойолой[179]? Итак, если я утверждаю, что белое — это чёрное, то что дальше? — грозным тоном спросил иезуит.

— То белое — это воистину чёрное, если это угодно Господу Богу, его экселенции генералу ордена иезуитов и моему наставнику — коадъютору духовного посвящения, то есть вам, ваша экселенция, — ответил Пикколомини, испуганно трясясь всем телом.

— Amen, — заключил иезуит и добавил уже более мягким тоном: — Теперь я воочию убедился, сын мой, что ты не забыл, какому великому делу мы служим. Это намного облегчает твою участь. — С этими словами зловещий гость благословил графа и с важным видом удалился.

Несчастный послушник ордена иезуитов, схватившись руками за живот, в который раз поспешил к ночному горшку.

Глава X «MALLEUS MALERICATORUM»[180]

Несчастная Ханна Штернберг по доносу коадъютора духовного посвящения[181] ордена иезуитов Иоганна-Збергардта Нитарда и по настоянию аббата Бузенбаума, учёного доминиканца, одного из главных инквизиторов Мекленбурга, была заточена в застенок при городской ратуше, где томились обыкновенные, так называемые светские преступники, не замешанные в гнусных злодеяниях против Католической церкви. Однако, по решению главы местного диоцеза — епископа Иоахима Мегуса она в ту же ночь была тайно перевезена в мрачные подземелья епископской резиденции. Сам епископ был главным инквизитором шверинского диоцеза, а также председателем трибунала святой инквизиции. Он знал Нитарда, скрывающегося под личиной простого монаха-минорита Хуго Хемница, лишь как фискала святой инквизиции, не догадываясь о настоящей миссии доблестного воина общества Иисуса.

К своим тридцати семи годам Иоганн-Збергардт Нитард получил изрядную подготовку в парижском иезуитском коллегиуме и прошёл тяжкий путь от новициата до коадъютора духовного посвящения. С тех пор как прошёл аффилацию[182], он глубоко овладел знаниями в области теологии, философии, риторики, искусства и естественных наук, а также почти в совершенстве изучил шесть языков, не считая обязательных латыни и древнегреческого, и отлично владел испанским, итальянским, английским, французским, датским[183] и даже русским. Кроме того, Нитард изучил военное искусство на уровне старшего офицера, стал магистром медицины, уделял внимание и физическим упражнениям, особенно фехтованию, гимнастике и верховой езде, а не только так называемой eksertitia spiritualia[184]. Эту, наиболее сложную и изнурительную перед посвящением в светские коадъюторы науку Нитард с блеском прошёл в мрачных склепах иезуитского монастыря в Мадриде.

Монсиньору Иоахиму Мегусу и его приближённым иезуиты ловко подсунули сведения только о том, что Хуго Хемниц имеет особые полномочия от самого архиепископа Мараффи, Великого инквизитора и генерала ордена Святого Доминика. Это заставляло местных церковных иерархов с опаской относиться к легату самого Мараффи. Епископ Мегус и аббат Бузенбаум не заставили себя долго уговаривать и с огромной радостью ухватились за предоставленную судьбой возможность устроить, наконец, настоящую охоту на ведьм в надежде переплюнуть самого кёльнского епископа Фердинанда Баварского. Для этой благой цели в срочном порядке был созван трибунал святой инквизиции.

Датарием и секретарём епископ Мегус назначил настоятеля доминиканского монастыря аббата Бонифация Кардиа — весьма сведущего в своём деле.

Трибунал святой инквизиции со всей возможной объективностью пытался разобраться в довольно запутанном деле Ханны Штернберг. Следствие очень осложнялось из-за отсутствия отца преступницы, который, безусловно, был её сообщником. Вероятно, почувствовав опасность, лекарь сумел вовремя скрыться. Пытаясь напасть на его след, по распоряжению епископа Мегуса фискалы святой инквизиции сейчас вовсю рыскали по всему герцогству.

Извлечение истины всегда было высшей целью трибунала святой инквизиции, и поэтому председатель трибунала епископ Мегус, как и его знаменитый предшественник и наставник в этом богоугодном деле — Великий инквизитор Торквемада, написавший более столетия до этих событий фундаментальный труд «Malleus malericatorum», считал критерием истины практику, полагая, что никакие философские и богословско-риторические ухищрения не в состоянии заставить закоренелую ведьму или колдунью, имеющую прямую связь с самим дьяволом, признаться в преступлениях и кознях против рода людского и Святой Католической церкви, а тем более искренне раскаяться в содеянных злодеяниях, и только трудное ремесло палача — представителя светской власти — может со временем пролить свет на некоторые запутанные обстоятельства дела. Вооружённые этой надёжной методологией, епископ Мегус и патер Бузенбаум в своих воззрениях на предстоящее расследование исходили только из высокого чувства милосердия, предписанного самой церковью, во что они искренне верили, ибо вырвать заблудшую овцу из когтей князя мира сего не так просто. Иначе отец-дознаватель аббат Бузенбаум не стал бы так придирчиво лично контролировать все приготовления приглашённого из магистрата Иеремии Куприна — самого искусного палача славного города Шверина.

Шверинский палач, обрадованный предстоящей увлекательной творческой работой, даже отослал прочь своих помощников и самолично тщательно проверил и разложил по местам свои инструменты и приспособления для пыток. Раздул в горне жаркий огонь и накалил до тёмно-вишнёвого цвета щипцы и чугунную маску, надеясь, что проклятая ведьма своим упрямством доведёт членов трибунала до бешенства, и можно будет воспользоваться счастливым случаем для применения на деле этого чудовищного изобретения инквизиторов.

Заметив нескрываемое любопытство, с которым Хуго Хемниц наблюдал за приготовлениями палача, епископ Мегус хитро улыбнулся, подмигнул отцу-дознавателю и сказал:

— Я слышал, что на родине великого Торквемады наиболее успешно проводятся подобные дознания. Ведь школа святого борца с ересью и величайшего из всех инквизиторов вот уже более ста лет находится на недостижимой высоте. Так, может, наш учёный брат-минорит из Испании изъявит желание помочь нам разобраться в этом крайне запутанном деле и наставить с помощью Господа заблудшую овцу на путь истинный, вырвав у неё признание в совершенных злодеяниях?

— Я готов, ваше преосвященство, и надеюсь, что мои скромные знания и силы принесут хоть небольшую пользу в этом богоугодном деле, — смиренно ответил иезуит, потупив сверкнувшие сталью глаза.

В мрачный полутёмный застенок со сводчатым низким закопчённым потолком епископские стражники ввели Ханну. Ярко полыхающий горн, усердно раздуваемый палачом, неверным дрожащим и в то же время каким-то зловещим кроваво-красным светом озарил её высокую ладную фигуру. Палач мельком взглянул на девушку, подивился её необычайной красоте и, пошевелив длинными железными щипцами в горне, с удовольствием представил, как этот раскалённый металл вопьётся в белую тонкую нежную кожу, как чугунная маска в одно мгновенье превратит дьявольски красивое лицо в обугливающуюся, бесформенную массу прожаренного, черно-красного мяса. Благодаря своему живому, как у истинного художника, воображению Куприн уже почувствовал ни с чем не сравнимый чудесный запах палёного мяса и сгоревших волос и, жадно вдохнув спёртый угарный воздух застенка, ещё усерднее приналёг на мехи.

По знаку епископа со своего места поднялся отец датарий, учёный доминиканец, аббат Кардиа. Важно надув круглые, нежные, румяные, словно у херувимчика, щёчки, набрав полную грудь воздуха, он внимательно взглянул поверх явно ненужных ему очков на застывшую в каком-то оцепенении Ханну и, ободряюще улыбнувшись ей, наконец, приступил к изложению сути дела, долго и нудно, скрупулёзно, со всей педантичностью перечисляя все «преступления» и «злодеяния» Ханны. Впоследствии в так называемой «Prehdiqtbuch»[185], обнаруженной в доминиканском монастыре и в архивах епископа Мегуса, а также в дневниках патера Нитарда большая часть этих вздорных обвинений была благоразумно упущена, так как сами члены трибунала в них не верили. Гораздо большего внимания заслуживало обвинение в покушении на драгоценную жизнь графа Пикколомини.

— «... с неслыханной наглостью и дьявольским коварством, при помощи сил ада, используя свою сатанинскую красоту, эта подлая нечестивица, не боясь кары Господней, пыталась обольстить, а затем и отравить при помощи изготовленного её отцом, подлым алхимиком и чернокнижником Отто Штернбергом, специальным ядовитым снадобьем графа Рафаэля Пикколомини, — бубнил аббат Кардиа. — И, когда эта подлая злодейка и еретичка поняла, что, благодаря Провидению, её коварный трюк с ядом не удался, то она, совершенно забыв о вечных муках в геенне огненной, движимая гнусной похотью и предварительно напустив на графа Октавио Рафаэля Пикколомини тяжёлую порчу, попыталась собственноручно вышеупомянутого графа Октавио Рафаэля Пикколомини задушить путём сдавливания шеи и горла своей несчастной и беспомощной жертвы руками...»

Он так долго читал протокол обвинения, что члены трибунала порядком заскучали, а Хуго Хемниц даже тайком зевнул.

Но вот, наконец, отец датарий произнёс: «Dixi!»[186], вытер пот со лба и щёк, раскрасневшихся от близкого жара горна, усердно раздуваемого палачом.

Епископ Мегус с нескрываемой жалостью и состраданием взглянул на смертельно побледневшую Ханну Штернберг и участливо, отеческим тоном спросил:

— Обвиняемая Ханна Штернберг, дочь шверинского лекаря, ты согласна с протоколом обвинения?

— Нет! — воскликнула девушка. — Разумеется, нет, ваше преосвященство!

Епископ Мегус задумчиво посмотрел на неё и сказал:

— Перед допросом отец-дознаватель, патер Бузенбаум, тщательно обследовал всю поверхность твоего тела, дочь моя, и не обнаружил никаких «меток дьявола». Поэтому твои дела очень плохи, дочь моя, ибо покровы твоего тела настолько чисты, а формы столь совершенны, что, безусловно, здесь не обошлось без вмешательства нечистой силы: сам дьявол помог тебе скрыть свою адскую сущность под ангелоподобной внешностью, из-за которой так трудно поверить, что ты, дочь моя, способна на убийство.

— Я никого не убивала, ваше преосвященство, и не собиралась убивать! — упрямо заявила Ханна.

— Пригласите потерпевшего графа Пикколомини, — распорядился епископ.

За спиной девушки послышались лёгкие шаги. Ханна буквально затылком почувствовала приближение бывшего возлюбленного. Ей стало не по себе, но чудовищным усилием воли она постаралась ничем не выдать вдруг охватившего её волнения.

— Граф Октавио Рафаэль Пикколомини! Вы настаиваете на своих показаниях и обвинениях, направленных против присутствующей здесь Ханны Штернберг, дочери шверинского лекаря Отто Штернберга? — спросил епископ суровым тоном.

— Да, ваше преосвященство! — торжественно заявил граф. И хотя ему было трудно говорить, он, тщательно избегая удивлённого вопросительного взгляда Ханны, слово в слово повторил протокол обвинения. Говорил Пикколомини долго, путаясь в собственных показаниях, нудно повторяя одно и то же.

— Клянусь именем Господа, это так! Dixi! — И с этими словами он подошёл к столу, за которым заседал трибунал святой инквизиции, встал на колени перед Распятием, осенил себя крестом, тяжело поднялся на ноги, положил руку на Библию, после чего снова повторил клятву.

Председатель трибунала, епископ Мегус, неохотно поднялся с места и обратился к Хуго Хемницу.

— Брат Хуго, ты подтверждаешь показания и обвинения находящегося здесь свидетеля и пострадавшего графа Октавио Рафаэля Пикколомини?

— Я, как фискал святой инквизиции, полностью подтверждаю показания графа Октавио Рафаэля Пикколомини и свидетельствую, что всё это — истинная правда! — торжественно изрёк он и, перекрестившись, поклялся на Библии.

Объявив, что свидетельские показания не подлежат сомнению и обвинение остаётся в силе, епископ сказал, что для торжества правосудия и в интересах следствия остаётся лишь добиться признания самой обвиняемой.

— Итак, приступим к дознанию! — торжественно изрёк он и кивнул Хемницу.

— Ханна Штернберг, ты признаешь себя виновной в гнусных злодеяниях и преступлениях против нашей Матери Святой Католической Церкви и против рода людского? — тихим, почти ласковым голосом спросил тот.

— Нет! — твёрдо заявила девушка. — Клянусь Девой Марией, что это не так!

— Не кощунствуй, дочь моя, — отеческим тоном начал увещевать упрямую девушку Хуго Хемниц. — Лучше присядь и хорошенько подумай! — С этими словами он кивнул палачу: — Усади её на кресло милосердия!

Иеремия Куприк, обрадованный, что так скоро наступил его черёд, подскочил к Ханне, сгрёб её в охапку и грубо впихнул в кресло, сиденье, спинка и подлокотники которого были густо усеяны длинными острыми шипами.

Ханна закусила губу от боли, пронзившей всё её тело, но смолчала. Снова раздался вопрос иезуита, и снова, еле сдерживая слёзы, Ханна выдавила из себя «нет».

Хемниц с улыбкой кивнул палачу, тот всей тяжестью своего тела навалился на Ханну — этого было достаточно, чтобы удвоить её страдания.

И опять на свой вопрос инквизиторы услышали тот же ответ.

— Что, если на неё надеть испанские сапоги? — осторожно предложил отец-дознаватель.

— Или влить ей в глотку расплавленный свинец? — подхватил аббат Кардиа.

Епископ Мегус с презрением взглянул на аббата и сухо заметил:

— Тогда эта подлая ведьма уже никак не сможет признать свою вину.

— Резонно, — рассудительно заметил Хемниц, придавая своему лицу смиренное выражение и тихим голосом предложил: — Тогда лучше, как мне кажется, ваше преосвященство, напялить на эту нечестивицу раскалённую маску, хотя бы ненадолго, чтобы это вместилище мрази потом могло говорить.

Хуго Хемницу уже порядком надоело это развлечение с дознанием, он должен был выполнить задание генерала ордена иезуитов и поэтому одним махом решил покончить с расследованием всех преступлений Ханны Штернберг.

Председатель трибунала не стал возражать и, улыбнувшись, кивком дал своё согласие.

Иеремия Куприк, ловко подхватив кузнецкими клещами раскалённую докрасна чугунную маску и удерживая её на весу, медленно направился к мертвенно-бледной Ханне, которая с ужасом наблюдала, как огненная маска, украшенная адской улыбкой, неумолимо приближается к её лицу. Когда Ханна ощутила невыносимый жар от раскалённого металла, она пронзительно закричала:

— Не надо! Я всё скажу!

Хемниц успел остановить палача в тот момент, когда чугунная маска едва не обуглила девичье лицо.

— Ты признаешь себя виновной во всех перечисленных в обвинительном акте преступлениях, Ханна Штернберг? — спросил Хуго Хемниц с отвратительной улыбкой.

— Да, — прошептала Ханна.

— И раскаиваешься во всех своих преступлениях?

— Да! — крикнула Ханна и лишилась чувств.

— Вот и всё, — удовлетворённо заключил Хемниц, — так и следует записать в протокол допроса.

— Нет, ещё не всё. Завтра необходимо выполнить кое-какие формальности, весьма важные для завершения следствия, — заметил епископ Мегус и обратился к палачу: — Ты уже можешь удалиться, сын мой, но сначала сними бедняжку с кресла милосердия!..

Палач плеснул холодной воды в лицо Ханны, и та, открыв помутневшие глаза, услышала радостный голос аббата Кардиа, читавшего вердикт трибунала:

— «... руководствуясь Божьим милосердием, призывающим к всепрощению к падшим грешникам и заблудшим овцам, если они признали свою вину и раскаялись со всей искренностью и смирением в содеянном, Святая Католическая церковь проявляет заботу о душе злостной преступницы Ханны Штернберг, дочери шверинского лекаря Отто Штернберга, которой вышеупомянутая преступница не заслуживает. Однако, благодаря бесконечной милости Божьей и настойчивым усилиям отцов-инквизиторов, а также благодаря своевременному признанию Ханны Штернберг в совершенных преступлениях и её искреннему раскаянию, трибунал святой инквизиции находит возможным простить ей все грехи и преступления, какими бы они тяжкими ни были, и после проведения торжественного ритуала покаяния Ханны Штернберг она будет передана в руки светской власти с рекомендацией для последующей публичной казни на площади перед ратушей путём сожжения на медленном огне с соблюдением всего торжественного ритуала аутодафе. Amen».

— Умри с миром, дочь моя, и помни, что благодаря очистительному пламени и благодаря бесконечной милости Божьей у тебя появится реальный шанс спасти свою грешную душу, ибо сгорит только твоя плотская оболочка, грязное презренное тело — вместилище мерзости и греховных желаний, и пусть тебе простит наш Господь, как мы тебе прощаем! — проникновенно изрёк епископ Мегус, и в его голосе звучало неподдельное сочувствие.

— Я тоже тебе всё прощаю и буду молиться за спасение твоей заблудшей души! — услышала потрясённая Ханна блеющий тенор графа Пикколомини.

— Я потрясён твоим великодушием, сын мой, — сказал Мегус, с восхищением глядя на графа. — Завтра тебе следует снова явиться на заседание трибунала святой инквизиции! — епископ пояснил, что предстоит решить ещё одну «простую формальность»: установить, действительно ли тело этой преступницы обладает данной Господом Богом душой, не хозяйничает ли в этой грешной плоти сам дьявол?

И не успел Хемниц усомниться в существовании подобной теологической проблемы, как епископ, снисходительно улыбнувшись, кивнул отцу-дознавателю Бузенбауму, и тот быстро раскрыл в нужном месте «Malleus malericatorum» — основное пособие по распознанию козней не только самого дьявола, но и разного рода ведьм, колдуний, чертовок и прочих нечестивиц, их возможных хитростей и дьявольских уловок, которыми пользуются эти презренные служанки дьявола для обмана и введения в заблуждение благоверных христиан.

На следующий день за длинным столом, накрытым чёрным сукном, опять чинно расселись по своим местам члены трибунала. Пикколомини понуро стоял в углу, мрачным взглядом наблюдая за приготовлениями палача.

Ввели Ханну, она ещё не оправилась после вчерашнего допроса и еле держалась на ногах.

— Я вижу тебе очень трудно и тяжело, дочь моя, — полным неподдельного сочувствия голосом сказал епископ, — но ведь всему виной только твоё вчерашнее упрямство, вне всякого сомнения, внушаемое тебе самим дьяволом. Однако, хвала Господу, ты, дочь моя, вовремя одумалась и вовремя избрала тернистый путь покаяния и смирения, что тебе поможет в конце концов стать на путь Божьей благодати.

— Усадите её вон на ту скамью! — указал аббат Бузенбаум на скамью рядом с разложенными на специальном столике инструментами для пыток, ухмыльнувшись, прекрасно сознавая, какой жуткий эффект произведёт на девушку подобное соседство.

— Милосердие Господа безгранично, — начал отец-дознаватель вдохновенно. — Мы сделали всё, чтобы вырвать твою заблудшую душу из когтей дьявола, но осталась небольшая формальность, после которой мы со спокойной совестью передадим тебя, дочь моя, в руки светской власти и будем уверены, что после очищения на костре аутодафе твоя заблудшая душа получит возможность пройти чистилище и попасть на небеса, а не в преисподнюю.

— Я ничего не поняла из того, что вы только что мне сказали, ваше преподобие. Что вы ещё хотите от меня? — прошептала несчастная.

— Истины, дочь моя, и только истины. Нам просто необходимо выявить у тебя наличие бессмертной души, дарованной каждому человеку Господом Богом. Ты, дочь моя, должна доказать нам, что не заключала сделок с дьяволом и не закладывала ему своей души, — заявил дотошный отец-дознаватель.

— Нет, я не закладывала своей души дьяволу, — устало вздохнула Ханна.

— Понятно! — воскликнул Бузенбаум. — Да, кстати, сын мой, ты можешь удалиться, сегодня для тебя работы не предвидится, к сожалению, в данном случае твоё почтенное ремесло бесполезно, — обратился он к опешившему палачу.

Епископ Мегус понимающе улыбнулся.

— Итак, дочь моя, ты настаиваешь на том, что действительно не вступала ни в какие сношения с дьяволом? — снова обратился аббат Бузенбаум к девушке.

— Боже мой! Я же сказала, что нет! — послышался её голос, в котором звучала безнадёжность и полная покорность судьбе.

— Тогда каким образом ты стала ведьмой и колдуньей, причём такой опасной, что от твоего колдовства пострадал бедный граф Пикколомини? — продолжал настырно допытываться аббат, — я не слышу ответа, дочь моя.

— Я же во всём призналась, — устало ответила Ханна, — и за это меня ждёт костёр.

— Не кощунствуй, несчастная! — прикрикнул аббат. — Святая Католическая церковь не мстит и даже не наказывает, но только спасает души заблудших от геенны огненной, в том числе и с помощью очистительного аутодафе! Итак, ты по-прежнему утверждаешь, что не имела никаких сношений с дьяволом?

— О, Святая Дева Мария! Конечно же нет!

— Вот видите, — обратился Бузенбаум к членам трибунала. — Налицо первое доказательство прямого контакта с дьяволом. Нет никакого сомнения, что именно он внушил вчера несчастной, чтобы она не мешкая призналась в своих злодеяниях и тем самым избежала телесных мук. Для дьявола важнее всего, чтобы не бессмертная душа, а мерзкая плоть находилась в радости и благодати и, вполне возможно, что свою бессмертную душу эта несчастная успела заложить дьяволу в обмен на мерзкие плотские утехи, но Господь милостив, и я клянусь в том, что вырву её из когтей дьявола! — произнёс отец-дознаватель в каком-то фанатичном исступлении.

Епископ улыбнулся и кивком головы подтвердил приказ отца-дознавателя.

Граф с опаской приблизился.

— Сын мой, — обратился аббат к Пикколомини, — помоги этой несчастной пересесть в кресло милосердия.

Ханна вздрогнула от прикосновения графа Пикколомини. С омерзением передёрнула плечами. Граф невольно отшатнулся.

— Больше твёрдости, сын мой! Помни, мы все служим Святой Католической Церкви, — ободрил его епископ Мегус.

Ханна собрала всю свою волю в кулак, медленно поднялась со скамьи и неверными шагами приблизилась к креслу милосердия и, сцепив зубы, осторожно опустилась на его колючее сиденье. Бузенбаум заставил её выпрямиться и прижаться всей спиной к усеянной шипами спинке кресла, заботливо пристегнул её руки к колючим подлокотникам и ободряюще улыбнулся щербатым ртом и, подойдя к своему месту за столом трибунала, поднял с пола вместительный деревянный сундучок. Открыв его, аббат достал коробочку из слоновой кости и извлёк из неё несколько стальных игл с шариками на одном конце. Склонившись над девушкой, он вперил свой пристальный взгляд в её глаза, нащупал левую руку Ханны и отработанным движением воткнул иглу под ноготь большого пальца.

Ханна вскрикнула, но Бузенбаум, не отрывая взгляда от её расширенных от боли зрачков, медленно повторил эту процедуру поочерёдно с каждым пальцем девичьей руки. От пронзительного, душераздирающего крика Ханны, казалось, рухнет потолок застенка.

— Сделай то же самое с правой рукой этой несчастной! — велел аббат Бузенбаум графу, с искренним состраданием глядя на орущую не своим голосом девушку.

Пикколомини бледный, как мел, медленно приблизился к Ханне.

— Смелее, сын мой! Это кричит её презренная плоть, а не душа! Com tacent klamant[187], — подал со своего места реплику епископ Мегус, откровенно наслаждаясь дикими воплями жертвы.

Граф неумело воткнул иглу под ноготь указательного пальца правой руки Ханны.

— Этими руками я перевязывала твои раны! — прохрипела девушка.

— Это голос ведьмы, — строго сказал Бузенбаум. — Не забывай, сын мой, именно этими руками она тебя чуть не удавила!

От этих, вовремя сказанных, ободряющих слов граф пришёл в себя и по примеру отца-дознавателя также медленно аккуратно загнал под ноготь дико кричащей девушке иглу по самую головку, не отрывая при этом взгляда от искажённого нечеловеческой мукой лица возлюбленной.

К этому времени, когда все иглы были плотно загнаны под ногти Ханны, у неё уже не было сил кричать и она только хрипела, с искусанных губ кровь капала на грудь.

Отец-дознаватель задумчиво посмотрел на Ханну, покачал головой и собственноручно тщательно, воистину с отеческой заботой вытер лицо девушки влажной салфеткой, а потом сухой салфеткой осушил его.

Епископ Мегус и аббат Кардиа понимающе переглянулись.

— Испанская школа инквизиции безусловно находится на недостижимой высоте, но, как видишь, брат Хуго, и у нас в Германии тоже умеют орудовать не только дыбой, тисками и калёным железом, — с гордостью заметил епископ Мегус.

Аббат Бузенбаум тем временем осторожно извлёк из-под ногтей Ханны все иглы, тщательно протёр их и аккуратно сложил в коробочку.

— Святые великомученики претерпели ещё большие страдания и муки, но не впали в искушение к дьяволу! — наставительно заметил Бузенбаум. — Поэтому, дочь моя, лучше признайся: ты вступала в сношение с дьяволом?

Ханна, не имея сил говорить, лишь кивнула головой.

— Я не слышу! — прикрикнул Бузенбаум.

— Да, ваше преподобие, вступала, — еле выдавила из себя Ханна.

— Замечательно! — воскликнул Бузенбаум.

У Хуго Хемница от изумления вытянулось лицо.

— Замечательно то, что эта грешница, наконец, признала свою вину, — продолжал аббат. — Однако, её грешная душа всё ещё пребывает в когтях дьявола, ибо кто, как не сам дьявол внушил ей хитрую мысль — признать свою вину, чтобы избавиться от телесных мук? — С этими словами отец-дознаватель достал из своего сундучка металлический ошейник со специальными шипами, ввинчивающимися внутрь и, ловко застегнув его на лебединой шее девушки, начал ввинчивать шипы внутрь. Ханна забилась в конвульсиях. Аббат Бузенбаум поспешно снял это, как он выразился: «Ожерелье милосердия».

— Ты виделась с дьяволом?

Помня первый урок, Ханна отрицательно мотнула головой.

— Вот вам ещё одно доказательство, что душой этой грешницы овладел дьявол, — промолвил аббат, обращаясь к членам трибунала, — сейчас он внушил ей, чтобы она всё отрицала.

Епископ Мегус и аббат Кардиа с нескрываемым восхищением глядели на отца-дознавателя. Пикколомини теперь уже не сомневался, что его возлюбленная была близка с самим дьяволом. Бузенбаум, спрятав «ожерелье» в сундучок, доставал оттуда изящные фигурные щипчики и, прежде чем Ханна успела что-либо сообразить, молниеносно вцепился ими в ноготь и быстрым отработанным движением вырвал его вместе с мясом.

Жуткий нечеловеческий крик потряс даже исполнителя этой процедуры.

— Сколько ни занимаюсь этим богоугодным делом, но до сих пор почему-то не могу привыкнуть к несдержанности подследственных, — вздохнул он.

Пикколомини закрыл лицо руками и простонал:

— Я больше не могу! Я... я сойду с ума! Я, пожалуй, покину вас!

— Ты забываешься, сын мой, и забываешь про страсти Господни, несчастный! — воскликнул Бузенбаум.

— Да, ты забываешься, сын мой, — подтвердил епископ Мегус. — Поэтому тебе срочно придётся укрепиться духом.

Тем временем Бузенбаум, снова заботливо вытерев лицо Ханны, задал ей сакраментальный вопрос о сношениях с дьяволом.

— Да! Я заложила душу дьяволу и стала ему невестой, женой — всем, кем хотите! — из последних сил прохрипела она.

Однако отчаянные слова девушки не произвели на отца-дознавателя никакого впечатления. Улыбаясь, он достал из заветного сундучка небольшую металлическую грушу с особым винтом, при вращении которого из этой груши выдвигаются в разные стороны острые шипы, разжал челюсти Ханны и, впихнув в её рот этот кляп, начал выкручивать винт. Ханна замычала, беспомощно мотая головой, однако не могла издать ни одного членораздельного звука.

Аббат Бузенбаум протянул щипцы Пикколомини:

— А теперь указательный перст её левой руки! — приказал ему отец-дознаватель.

Граф с беспомощным видом оглянулся на членов трибунала.

— Приступай, сын мой. Это богоугодное дело, — кивнул епископ.

Пикколомини долго не мог уцепиться за ноготь изящного длинного пальца и, когда это, наконец, ему удалось, принялся неумело вырывать его. Ханна забилась в жутких конвульсиях, из её оскаленного в ужасной гримасе рта текла кровавая пена. Кричать она не могла и лишь судорожно дёргала головой и глухо мычала. Все присутствующие на этот раз испытывали большое облегчение, так как пронзительный душераздирающий крик несчастной уже не раздражал их нежные уши.

Граф всё возился с ногтем, и аббат Кардиа, подскочив к нему, отобрал щипчики и сам легко справился с этой непростой задачей, вырвав наконец и с видом победителя продемонстрировав членам трибунала этот злополучный ноготь.

Ханна была без сознания, когда Бузенбаум осторожно вынул из её рта кляп милосердия, вытер лицо девушки чистой белой салфеткой и, остановив кровь, текущую из рваных ран на пальцах, со знанием дела забинтовал их, предварительно обработав целебной мазью, которая хранилась в том же чудесном сундучке.

— Пожалуй, её душу мы окончательно спасли, вырвав из когтей дьявола и заставив признаться в своих сношениях с князем тьмы. Больше эта несчастная не выдержит, ибо у неё начались непроизвольные испражнения, и может случиться так, что нам для окончательного спасения этой заблудшей овцы не удастся отделить её бессмертную душу от мерзкой плоти на очистительном костре, — авторитетно заявил отец-дознаватель, ощеривая гнилые зубы в отвратительной улыбке.

— После двух недель медицинского ухода можно будет устроить настоящее аутодафе на страх всевозможным еретикам, колдунам, ведьмам и прочей нечисти, — подвёл итог епископ Мегус. — Однако все приготовления к аутодафе следует хранить в глубокой тайне, ритуал проведём в то время, когда герцог Валленштейн будет отсутствовать в Шверине, ибо известно, что этот новоиспечённый владетель Мекленбурга не жалует подобные богоугодные мероприятия. Похоже, он вообразил себя владельцем королевской короны и наделил себя особыми привилегиями — вмешиваться в дела инквизиции, что позволено только Его Святейшеству Папе, императору и королям Испании и Португалии.

— Не слишком ли много возомнил о своей персоне герцог? — пробормотал Хуго Хемниц.

— Воистину так, брат Хуго, — подтвердил епископ Мегус. — Иногда он доходит до такого кощунства, что запрещает звонить в колокола во время церковных служб. Я уж не говорю о том, что даже петухи кукарекать и собаки лаять могут только по его усмотрению. Естественно, герцог не потерпит похоронного звона колоколов и во время аутодафе. Но казнь обязательно состоится! Мы подберём подходящий денёк.

— К этому дню у меня припасён небольшой сюрприз, который убедит всех, что эта несчастная действительно имела связь с дьяволом, — пообещал аббат Бузенбаум и довольно хохотнул.

Глава XI ПРЕДАНИЕ О ГОЛИАФЕ

С самого раннего утра на ристалище царило радостное оживление. Участники рыцарского турнира тщательно готовились к предстоящим поединкам, на которых рыцарям герцога Валленштейна предстояло встретиться с людьми фельдмаршала Тилли, прибывшего на днях с небольшим авангардом своей армии к границам Мекленбурга и со своим многочисленным эскортом заявившимся в славный город Шверин. Особенно громкая слава шла о любимце престарелого фельдмаршала — Давиде Меце, бароне д’Арони. В такого рода рыцарских забавах он считался непобедимым. Этот белокурый красавец был потомком знаменитых тамплиеров[188], орден которых ещё за три столетия до происходящих событий разгромил с согласия Папы Климента V французский король Филипп IV Красивый[189]. Уцелевшие после казней тамплиеры ушли в глубокое подполье и из поколения в поколение передавали эстафету мести Капетингам, Валуа, Бурбонам и прочим династиям французских монархов. С этой целью были созданы тайные оккультные общества так называемых строителей Третьего Храма, которые на протяжении столетий совершенствовали методы борьбы против власти тиранов и засилья язычества в виде ортодоксального христианства.

Так возникли в Европе различные религиозные ереси и смуты, имеющие, по мнению тамплиеров, великую цель — построение Всемирного Храма, или Третьего Храма, что на языке «посвящённых» означало создание всемирного государства, основой которого будут ветхозаветные морально-этические нормы взаимоотношений и нормы обычного права, а также принципы построения властных структур. Потомки тамплиеров продолжали кропотливую работу по расшатыванию и подрыву религиозных и государственных устоев практически во всех европейских странах. Реформы Лютера, восстания альбигойцев, анабаптистов, вальденсов, богемских братьев, катаров, движения адамитов, содомитов, гугенотские войны, террор Кальвина и Цвингли, будущая кровавая диктатура Кромвеля, тайные оргии разного рода извращенцев и чёрные мессы сатанинских сект — далеко не полный перечень деятельности тайных обществ. Они готовы были продолжать строительство Третьего Храма, предварительно указав тёмным, опутанным цепями христианского мракобесия европейским народам путь к «Свободе», «Равенству» и «Братству» (этот путь, как известно, закончился гильотиной на Гревской площади в Париже). К таким борцам против сословных привилегий, засилья родовой аристократии, церковной и светской тирании и вообще против нордического варварства и относился благочестивый Давид Мец.

Участники турнира при помощи своих кнехтов уже облачались в стальные доспехи, которые принадлежали ещё их доблестным предкам эпохи последних Крестовых походов и которые весили добрый немецкий центнер[190]. Конечно, с развитием военного искусства совершенствовалось и вооружение. Пуля, выпущенная из аркебузы, мушкета или пищали, легко пробивала латы тяжеловооружённого рыцаря. Сидевший верхом на покрытом железным панцирем коне, он был прекрасной мишенью для стрелка, при этом всаднику, закованному в тяжёлые доспехи, было весьма сложно достать противника своим традиционным холодным оружием. Однако, с появлением огнестрельного оружия конница не потеряла своего значения на поле боя, появилась новая разновидность войск, отличающаяся большей мобильностью, чем пешие стрелки. Драгуны, кирасиры, гусары и другие особовооружённые всадники успешно использовали как традиционное рыцарское, так и стрелковое оружие: пистолеты или короткие мушкеты. Конные воины облачались теперь в облегчённые доспехи: кирасы, каски, шлемы без глухих забрал. Необходимость в щите отпала — он не мог защитить от свинцовых пуль. И всё же ностальгия по славной героической эпохе железного меча цепко держала в своём плену германскую родовую аристократию — рыцарей различных орденов, которые к началу XVII века ещё сохранили множество традиций, обычаев и ритуалов, своими корнями уходящих в древность, когда их славные и доблестные предки — тевтоны, саксы, бургундцы, аллеманы, руги, ободриты, лютичи и другие — на полном скаку сшибали друг друга копьями, жестоко рубились длинными мечами, раскалывали и дробили друг другу черепа старыми добрыми и надёжными секирами и боевыми молотами. Даже в эпоху кровопролитной Тридцатилетней войны в многострадальной Германии рыцари время от времени продолжали устраивать между собой жестокие поединки, используя традиционное оружие эпохи расцвета рыцарства. Древние обычаи европейского рыцарства чтились и в Северной Германии, где ещё живы были традиции доблестных рыцарей Тевтонского ордена, и в герцогстве Мекленбургском довольно часто устраивались рыцарские турниры, которые всячески поощрял герцог Валленштейн, сам неоднократно и охотно принимавший в них участие.

Когда всё было подготовлено к проведению турнира, и многочисленные зрители заняли места, наконец, появился сам герцог с супругой и дочерью от первого брака — Брунгильдой Марией Елизаветой фон Валленштейн, герцогиней Фридландской по прозвищу Текла, которую чаще называли просто Брунгильдой, как привыкла её называть Ингрид Бьернсон — ключница замка Фридланд.

Под торжественные звуки фанфар, дробь барабанов и восторженные вопли подданных герцог со своим семейством и многочисленной свитой прошёл в главную ложу, задрапированную пурпурным испанским бархатом с золотой бахромой и кистями, а также украшенную имперским флагом и личным штандартом с гербом. Брунгильда, рослая белокурая стройная девушка с тонкими правильными чертами, глядела с глубочайшим интересом на трибуны и ложи, на разодетую толпу, важничающих напыщенных баронов и рыцарей, гордо восседающих на своих персональных местах в окружении членов своих семей и челяди, на палатки рыцарей, готовящихся к предстоящим поединкам, и на их пестро одетых кнехтов и оруженосцев, деловито снующих вокруг лошадей и палаток своих господ.

В этот знаменательный день[191] охрану герцога обеспечивали гвардейцы гауптмана Деверокса, а порядок на ристалище — алебарды графа Пикколомини, шотландские стрелки гауптмана Лесли и рейтары ротмистра Батлера. Обер-вахмистр граф Кински находился при герцоге в качестве личного телохранителя.

Герцог вполоборота повернул лицо с чеканным профилем в сторону графа Пикколомини, который всё ещё полностью не оправился после злосчастного падения с лошади и поэтому не мог принять участия в турнире, что, по его словам, было «невыносимо вынести».

— Не отчаивайтесь, граф, у нас ещё всё впереди! — утешил герцог Пикколомини и незаметно подмигнул Кински.

Слова мужа герцогиня дополнила самой очаровательной улыбкой. Правда, её улыбка имела весьма странную особенность: сначала уголки её красиво очерченного рта опускались вниз, что создавало впечатление, будто герцогиня пытается всеми силами подавить рвущийся наружу смех или просто кривится от досады и злости. Пикколомини так и не смог постичь истинную природу столь странной улыбки своей высокой покровительницы. Впрочем, это было загадкой и для самого герцога. Брунгильда, услышав слова отца, напротив, громко, от всей души рассмеялась, но, завидя ухмылку мачехи, отвернулась и, следуя примеру сидевшего рядом графа Кински, с преувеличенным вниманием стала рассматривать ристалище. Самолюбие девушки очень тешило, что весь этот яркий праздник устроен в её честь. Граф обратил внимание юной герцогини на скромную солдатскую палатку, у входа в которую на столбе висел щит с изображением так называемого Железного креста и сокола с широко распростёртыми крыльями и с красноречивой надписью — «Der Starks ist Rechts»[192]. Возле палатки стоял уже осёдланный огромный рыжий жеребец, возле которого суетился рослый оруженосец. Ни палатка, ни рыжий жеребец не понравились Брунгильде, и она вперила свой любопытный взор в роскошный шатёр, принадлежащий барону д’Арони.

В более скромной ложе вынужден был расположиться фельдмаршал Тилли. Это обстоятельство вызвало сильное негодование как у спесивого героя битвы у Белой горы, так и у его многочисленной свиты. Скрипнув зубами от досады, он тем не менее учтивым поклоном поприветствовал герцога, на что тот небрежным жестом лишь слегка коснулся рукой, затянутой в белую перчатку, своего чёрного бархатного берета с роскошным страусиным пером. Доблестный валлонец чуть не задохнулся от бешенства, про себя призвав всех чертей на голову этому «богемскому выскочке»[193] и твёрдо решив, что непременно жестоко отомстит Валленштейну за этот небрежный жест, с удовольствием стал ожидать того момента, когда люди не в меру высокомерного чешского рыцаря жестоко будут посрамлены на этом турнире.

Валленштейн, не вставая с места, взмахом перчатки, зажатой в правой руке, подал знак, и гарольды тотчас затрубили в серебряные фанфары, раздалась частая дробь полковых барабанов, а из своих палаток и шатров с гордым видом вышли рыцари в сверкающих доспехах. Всеобщее внимание привлекли люди фельдмаршала Тилли — цвет рыцарства Католической Лиги. Особенно выделялись своей статью и роскошью снаряжения такие прославленные рыцари и турнирные бойцы, как Готфрид Генрих граф цу Паппенгейм, барон Готфрид Гуин фон Гёлейн и, наконец, сам Давид Мец, барон д’Арони из Лотарингии — мелкопоместный рыцарь из древнего знатного, но обедневшего рода, однако обласканный и возвышенный фельдмаршалом Тилли за храбрость и воинскую доблесть. Все присутствующие — как зрители, так и участники турнира — кто с восхищением, а кто и с завистью любовались гордой осанкой и статью этого знаменитого турнирного бойца с красивым и в то же время мужественным лицом. Его широкие плечи, закованные в миланский панцирь, были покрыты белым плащом, обшитым по кромке золотым галуном, и с изображением на спине вышитого золотом какого-то странного креста, который имел овальную, кольцеобразную верхнюю часть, полукруглые боковые стороны и, наконец, удлинённую с утолщением на конце нижнюю часть. Заметив этот весьма странный символ, вездесущий Хуго Хемниц сразу признал в нём так называемый египетский крест и крепко задумался, рассеянно перебирая чётки из кипарисового дерева... Сложные узоры великолепной чеканки на роскошных старинных доспехах сверкали в ярких лучах весеннего утреннего солнца золотой и серебряной отделкой. Спутники барона были закованы в латы работы толедских мастеров, лучших по качеству брони, но уступающих в роскоши миланскому панцирю. Только граф Паппенгейм был в плаще рыцаря Ливонского ордена[194], а барон фон Гелейн в плаще рыцаря ордена Красного Креста: в этих рыцарских орденах состояли их доблестные предки ещё в славную героическую эпоху Крестовых походов, когда по благословению Римских Пап они усердно истребляли непокорных диких язычников в Восточной Прибалтике: ливов, эстов, пруссов, летто-литовцев, славян, русичей, финнов и прочие народы, неся им свет истинной веры.

Навстречу этим славным рыцарям не спеша двинулись барон Илов в плаще рыцаря Тевтонского ордена[195], накинутом поверх панциря работы эссенских мастеров, и граф Трчка, также в эссенском панцире, но в чёрном плаще с изображением оранжевого льва, стоящего на задних лапах и держащего в передних щит и меч. Граф взгромоздился на могучего, вороной масти, мекленбургского коня, взятого — точнее, украденного, — как и великолепный конь Илова, из конюшни одного из бранденбургских маркграфов во время разбойничьего рейда барона Рейнкрафта в чужие земли накануне этого замечательного праздника. Наконец, порядком замешкавшись, из палатки, низко пригнувшись во входе, вышел гигант в шлеме с закрытым забралом и в чёрном панцире фризских мастеров, поверх которого был накинут белый плащ с изображением Железного Креста — символа свирепых и воинственных рыцарей Тевтонского ордена, со временем перешедшего в наследство к прусским герцогам и их вассалам. Среди последних числились и предки барона Илова, и барона Рейнкрафта[196]. Поэтому на рыцарских турнирах они предпочитали выступать под священными символами своих отважных пращуров — воинственных и неистовых тевтонов. Тяжело ступая коваными железными башмаками и звякая огромными золотыми рыцарскими шпорами, он подошёл к своему рыжему жеребцу и при помощи оруженосца взгромоздился в высокое старинное седло.

Брунгильда, с огромным интересом наблюдавшая за всем происходящим на ристалище, не могла видеть лицо великана, что вызвало её негодование. Она не могла оторвать зачарованного взгляда от фигуры всадника-исполина и про себя ужаснулась, что на Земле до сих пор существуют чудовища, напоминающие библейского Голиафа и словно рождённые мраком преисподней и появившиеся здесь, на ристалище, из ветхозаветной старины. С трудом Брунгильда перевела взгляд от ужасного всадника на барона д’Арони, который на белоснежном першероне шагом подъехал к ложе герцога и, гордо откинув голову с белокурыми кудрями, взглянул на девушку с еле заметной улыбкой, затмив мрачный образ исполина. Дочь герцога залилась лёгким румянцем, отчего её слегка смуглые щёчки, слишком обветренные для знатной дамы (следствие злоупотреблением верховой ездой), но свежие, словно спелое яблоко, приобрели необычайную прелесть.

Барон д’Арони поклоном поприветствовал их высочества, затем почтительно склонил голову перед фельдмаршалом Тилли.

В глазах Брунгильды барон сразу превратился в олицетворение легендарного библейского царя Давида, противника страшного Голиафа, чему немало способствовало имя рыцаря из Лотарингии.

Остальные участники турнира последовали его примеру.

Последним к подножью трибуны, где находилась ложа герцога, подъехал гигант на рыжем коне. С лязгом подняв забрало, он снял шлем, нехотя согнул могучую шею в лёгком поклоне, косясь светлым глазом на Брунгильду. Та так и впилась жадным взглядом в свирепую, кирпичного цвета небритую физиономию оберста: беспробудное пьянство накануне турнира и ночь, проведённая с дочерью кальвинистского пастора, не украсили эту рожу, которая произвела на дочь герцога самое отталкивающее впечатление.

— Ave Caesar, morituri et ego, te salutant![197] — прогремел громоподобный голос, от которого Брунгильда вздрогнула от ужаса, как бы ища помощи и защиты, повернулась к отцу.

Герцог был совершенно спокоен и даже весел, одобрительно кивнув этому двойнику Голиафа, усмехнулся каким-то своим мыслям, явно польщённый тем, что бравый оберст, перефразировав йзвестное приветствие римских гладиаторов, назвал его Цезарем — самым почётным именем и титулом римских императоров. Тогда Брунгильда невольно оглянулась на Пикколомини: смертельная бледность залила лицо графа, его глаза сверкали гневом, а рука непроизвольно легла на украшенный драгоценными камнями золотой эфес старинной толедской шпаги. Герцогиня, в свою очередь, с лёгкой усмешкой наблюдала за взбешённым графом, но было видно, что ей тоже не по себе.

Барон д’Арони между тем, гордо прогарцевав по кругу, остановился у самой ложи фельдмаршала. Тилли, облокотившись на перила, промолвил вполголоса так, чтобы их не могли слышать посторонние:

— Я надеюсь на вас, барон! Покажите истинную доблесть и отвагу, достойную настоящего лотарингского рыцаря. Я уверен в вашей победе. Вы сумеете сбросить с седла и вывалять в пыли любого из этих самодовольных ландскнехтов герцога.

Барон в ответ поклонился и, тронув шпорами коня, двинулся на исходную позицию, там водрузил на голову шлем с пышным четырёхцветным, как и попона его коня, султаном и опустил забрало.

— Господин Давид Мец, барон д’Арони, рыцарь Звезды Восходящего Разума! — торжественно объявил герольд, после чего раздались звуки фанфар.

Граф Трчка тотчас подъехал к шатру барона и остриём копья толкнул щит с изображением золотой пятиконечной звезды: в былые времена подобным образом вызывали на смертельный бой, при вызове на турнирный поединок обычно ударяли тупым концом копья о щит противника.

Валленштейн не поощрял смертельные поединки на турнирах, но и не считал нужным их запрещать, ибо, в первую очередь, весьма ревниво заботился о соблюдении кодекса рыцарской чести. И жест графа означал, что в случае чего вполне готов ввязаться и в смертельную схватку.

— Господин Зигмунд Адам Эрдманн, граф Трчка, рыцарь Красного Льва! — объявил герольд, после чего опять, как положено, затрубили фанфары.

Оба рыцаря, взяв копья наперевес, по знаку герцога пришпорили коней и во весь опор понеслись навстречу друг другу. Мощь этого неистового движения усиливалась тяжестью доспехов и оружия рыцарей. Расстояние между противниками катастрофически сокращалось. Грохот копыт и звон металла сопровождали этот жуткий бег могучих коней. Два раза соперники бросались навстречу друг другу и дважды ловко уклонялись от ударов тяжёлых копий. В третий раз барон д’Арони сумел щитом отвести удар копья противника в сторону и нанести ему ответный удар в плечо. Он был не очень сильным, но лошадь графа внезапно присела на задние ноги, и чешский рыцарь начал терять равновесие под тяжестью доспехов, так что барону оставалось лишь слегка подтолкнуть его копьём в корпус. Граф тяжело, как бы нехотя, свалился с коня, чудом успев освободить ноги из стремян испугавшейся, не привычной к подобным поединкам, краденой лошади, которая без седока понеслась по ристалищу, пока её не перехватили кнехты.

Барон, весьма удовлетворённый результатом первого поединка, решил, не откладывая, разделаться с самым опасным, на его взгляд, противником — с Рейнкрафтом. К остальным участникам турнира он относился с плохо скрытым презрением, не считая их ровней. Отважный лотарингец, не мешкая, толкнул остриём копья щит Рейнкрафта. Однако, внезапно увидев вблизи рыцаря огромного роста, д’Арони невольно ужаснулся и, призвав мысленно на помощь тени гроссмейстера ордена Тампля Жакоба де Моле и его верных соратников, поднёс к губам золотой амулет — перевёрнутую пятиконечную звезду, — висящий на рыцарской цепи, и, укрепив таким образом свой дух, глубоко уверенный в своей непобедимости, повинуясь сигналу фанфар, пустил великолепно обученного коня навстречу Рейнкрафту. Тот не спеша двинулся вперёд вдоль барьера ристалища.

Несколько раз барон в последний момент ловко уворачивался от страшного копья великана, а его ответный удар словно натыкался на крепкую каменную стену. В очередной раз бросившись на исполина, он допустил роковую ошибку: Рейнкрафт всё так же медленно двигался навстречу лотарингскому рыцарю; его конь, как бы неохотно переставлял толстые мохнатые ноги с широкими копытами. Перебросив копьё в левую руку, а щит закинув за спину, «Голиаф» невозмутимо наблюдал, как на него во весь опор несётся лотарингец, целя копьём ему прямо в незащищённую грудь. В мгновенье ока Рейнкрафт резко уклонился влево, молниеносно схватил могучей рукой древко копья противника и, используя свою чудовищную силу, легко вырвал его из ладони лотарингца. Затем он тут же тупым концом этого же копья резким и сильным ударом вышиб из седла прославленного фаворита фельдмаршала Тилли. Полуоглушённый барон свалился в пыль ристалища. На трибунах, помостах и просто из-за ограды раздались крики и свист. Было непонятно: то ли все зрители приветствуют подвиг Рейнкрафта, то ли осуждают.

В это время со своего места медленно поднялся красный от едва сдерживаемого смеха сам герцог и, выдержав эффектную паузу и заодно пережидая, когда пройдёт приступ дикого смеха, приказал повторить поединок.

В толпе зрителей раздалось ворчанье и глухой ропот — теперь явно среди людей герцога.

Пока доблестный лотарингец после своего неудачного выступления готовился к поединку, барон Илов вызвал на бой Готфрида Гелейна и довольно быстро вышиб его из седла. Потерявший голову от досады д’Арони поспешил вызвать на поединок Рейнкрафта. Когда он проезжал мимо ложи герцога, то поймал на себе восхищенный и полный сочувствия взгляд Брунгильды и улыбнулся ей.

— Клянусь Адонирамом — первым строителем Храма, корону ей преподнесу именно я! — прошептал барон д’Арони, снова целуя свой заветный амулет и направляясь к исходной позиции.

Достойный потомок тамплиеров прекрасно понимал на что идёт, но обаятельная и многообещающая улыбка Брунгильды толкала его на опасную борьбу. Тем временем к барону Рейнкрафту рысью подскакал фон Илов и попросил:

— Друг, оставь и мне что-нибудь напоследок.

— Пожалуй, это не так сложно, как кажется на первый взгляд, — подняв забрало, ухмыльнулся в злобном оскале Рейнкрафт. — Барон д’Арони, как видишь, очень серьёзно готовится вывалять меня в пыли ристалища и уже в который раз обслюнявил свою ладанку. Кроме того, у нашего отважного лотарингца, похоже, объявились новые влиятельные покровители. — И с этими словами Рейнкрафт одними глазами красноречиво указал генерал-вахмистру на дочь герцога, с восхищением наблюдавшую за приготовлениями барона д’Арони. Та перехватила эти насмешливые взгляды и, заметив свирепую ухмылку гиганта, беспокойно заёрзала на месте.

— Мне кажется, что песенка лотарингского рыцаря уже спета! — услышала она вдруг уверенный голос отца. — Хорошо, если Рупрехт вообще не убьёт этого тёзку библейского царя, а в лучшем случае, вероятно, покалечит.

От этих слов бедной девушке стало не по себе, и она невольно перевела взгляд на свирепого долговязого тевтона, один вид которого её ужасал, но тем самым и неодолимо притягивал к себе, как это бывает в том случае, когда человек смотрит на ужасное чудовище, которое своим жутким видом пробуждает какой-то болезненный интерес к себе. Брунгильда от всей души желала победы барону д’Арони, который в её воображении ассоциировался с образом легендарного царя Давида: такие же белокурые волосы, точёное лицо с прекрасными серыми глазами и гордая стать. Правда, у барона Рейнкрафта тоже были светлые волосы, но с золотистым оттенком, и лицо имело правильные черты, как у большинства коренных жителей Померании, но от слишком долгой ландскнехтской жизни оно порядком огрубело, а кожа приобрела кирпично-красный оттенок. Твёрдый подковообразный подбородок в сочетании с прямым, слегка удлинённым носом и резко очерченным ртом под свисающими вниз пшеничными усами придавали этому лицу мрачное и угрюмое выражение. Только голубые, необычайно светлые и прозрачные глаза несколько оживляли неподвижное, словно высеченное из камня лицо Рейнкрафта, но они были холодными, как покрытые льдом горные озёра, и выражали лишь странное равнодушие к окружающему миру.

— О Боже! Неужели ты даруешь победу этому варвару? Господи, спаси и сохрани барона д’Арони от этого Голиафа! — страстно молилась про себя Брунгильда.

Наконец снова раздались звуки фанфар, и рыцари по сигналу герцога пустили вскачь своих коней навстречу друг другу. К удивлению барона д’Арони, Рейнкрафт нёсся на него во весь опор. Свой щит он опять закинул за спину и зачем-то снял железную перчатку с левой руки и зажал её в могучем кулаке, в правой же он крепко держал тяжёлое копьё. Приблизившись к д’Арони на расстояние несколько больше вытянутого копья, Рейнкрафт резко швырнул снятую перчатку ему прямо в голову. Тевтон левой рукой владел не хуже правой, и брошенная с силой железная перчатка полетела точно в забрало противнику. Тот машинально поднял щит и на мгновенье приоткрыл свой корпус. Этого было достаточно, чтобы Рейнкрафт успел нанести своим копьём чудовищной силы удар по незащищённому корпусу лотарингца, который, словно выпущенный из пращи камень, вылетел из седла и с громким лязгом доспехов покатился по пыли ристалища. Всё произошло так быстро и внезапно, что ошеломлённые зрители увидели только несущуюся без всадника белую лошадь с четырёхцветной попоной и столб пыли на месте падения д’Арони. В толпе раздались громкие крики возмущения, свист и гул оваций и одобрения в зависимости от принадлежности к тому или иному лагерю.

Валленштейн, улыбнувшись, всё-таки распорядился исключить барона Рейнкрафта из числа участников турнира за явное нарушение правил рыцарских поединков. Однако последний ничуть не расстроился и, преспокойно восседая на своём коне, остался наблюдать за исходом дальнейших поединков.

Придя в себя, барон д’Арони со смешанным чувством досады и удовлетворения узнал, что ему предстоит продолжить участие в борьбе за право преподнести дочери герцога корону королевы турнира. Несмотря на гул в голове, а также тупую боль от многочисленных ушибов, кряхтя, он не без посторонней помощи опять влез в седло и занял исходную позицию у барьера. Навстречу ему уже спешил фон Илов — единственный участник турнира, кто знал подоплёку странного поступка Рейнкрафта. Мчась во весь опор после поданного герцогом сигнала навстречу прославленному рыцарю, он уже твёрдо решил, что и на этот раз ему несдобровать. И, действительно, барон д’Арони в третий раз подряд был вышиблен из седла — на этот раз по всем правилам.

Над ристалищем раздался громоподобный хохот Рейнкрафта.

— Впервые вижу, чтобы хвалёный победитель турниров три раза подряд валялся в пыли! Наверное, до сих пор доблестный лотарингский рыцарь имел дело только с рыцарями в юбках! Однако, армия графа Тилли может гордиться такими могучими и отважными рыцарями! Они сегодня на редкость крепко держались в седле! — покатывался со смеху Рейнкрафт в приступе веселья.

Фельдмаршал Тилли, как ужаленный, вскочил с места и бледный от бешенства, не помня себя от гнева, обратился к герцогу сварливым голосом, срывающимся на визг:

— Ваше высочество, только что я стал свидетелем бесчестного поступка одного из ваших так называемых рыцарей! Я полагал, что вы более разборчивы в подборе офицерского состава своей армии!

От этих оскорбительных слов глаза герцога налились кровью, он медленно поднялся и, положа руку на эфес шпаги, процедил сквозь зубы:

— Не забывайтесь, граф! Никто не виноват, что ваши люди, в том числе и хвалёный лотарингский рыцарь, наглотались пыли на моём ристалище. Однако, если у вас лично есть претензии к моим офицерам и рыцарям, которых я лично подбирал для своей армии, то они всегда готовы повторить этот опыт! Dixi! — И с этими словами Валленштейн, полный собственного достоинства, спокойно со зловещей улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, уставился на своего оппонента острым взглядом. Тот было раскрыл рот, чтобы что-то возразить, как вдруг из-под закрытого забрала раздался жуткий, напоминающий раскаты грома голос барона Рейнкрафта:

— Назвав мой поступок бесчестным, попробуйте, господин фельдмаршал, доказать это здесь, на ристалище! Найдётся ли кто-нибудь из ваших людей, кто возьмётся подтвердить ваши слова?

Тилли снова побледнел и, до боли в суставах сжав подлокотники кресла, застыл, как статуя. В этот драматический момент из своего шатра вышел граф цу Паппенгейм, ещё не успевший принять участия в поединках.

— Я вызываю вас, барон, на смертельный поединок по примеру наших доблестных предков — тевтонских и ливонских рыцарей, я даю вам право на выбор оружия! Божий суд покажет, кто из нас прав! — воскликнул полный благородного негодования этот, украшенный многими боевыми шрамами, известный отчаянный рубака и храбрый до безумия рыцарь.

Рейнкрафт с лязгом поднял забрало шлема, ухмыльнулся и быстро, будто боясь, что граф раздумает, коротко ответил:

— Боевой молот!

Паппенгейм удовлетворённо кивнул головой и подал знак своему оруженосцу.

В этот момент герцог, продолжая зловеще улыбаться, опять с невероятно важным видом поднялся с кресла, словно это был императорский престол, и поднял правую руку с зажатой в ней перчаткой. Все присутствующие тотчас затихли.

— Пусть свершится Божий суд! Кто нарушит хоть одно правило поединка и применит другое оружие, кроме боевого молота, будет немедленно расстрелян моими стрелками! — важно изрёк герцог и, взмахнув перчаткой, добавил: — Приступайте, и да свершится Божий суд!

Граф Паппенгейм с помощью своих кнехтов тяжело взобрался на рослого боевого коня, прошептал молитву и бесстрашно двинулся навстречу Судьбе.

С удовольствием взвесив в могучей руке тяжёлый боевой молот, густо усеянный шипами, барон Рейнкрафт легко взметнул его над головой и принялся им вертеть в воздухе, разминая кисть. Пока граф двигался ему навстречу, он успел несколько раз подбросить свой боевой молот высоко вверх и ловко поймать, как обыкновенную деревяшку.

Внимательно наблюдавший за ним барон д’Арони вдруг отчётливо понял, что хитроумный тевтонский рыцарь специально выбрал такое оружие, которое как нельзя лучше подходит к его чудовищной силе.

— Стойте! — не помня себя, крикнул д’Арони.

Все присутствующие с удивлением уставились на него.

— Остановите поединок! Это убийство! — закричал он снова и, гремя помятыми доспехами, заковылял к всаднику-исполину, который невозмутимо играл молотом. — Смени оружие! — обратился барон к Рейнкрафту, смело глядя снизу вверх в холодные глаза великана. — Ты слышишь меня? Смени эту железную болванку на благородное рыцарское оружие — копьё или меч!

Рейнкрафт не обращал на него никакого внимания, и лишь когда рыцарь Звезды Восходящего Разума протянул руку к поводьям его коня, спокойно сказал:

— Я предпочитаю боевой молот!

С этими словами великан пнул кованым башмаком в грудь барона д’Арони, который с грохотом свалился в пыль ристалища, и, не теряя времени, пришпорил коня и поскакал в сторону приближающегося противника. Сблизившись с ним, барон Рейнкрафт с ходу обрушил на него целую серию страшных ударов.

Граф еле успел прикрыться щитом и, не потеряв присутствия духа, которого ему, старому рубаке, было не занимать, сумел проскочить мимо неистово орудующего тяжёлой железной палицей исполина. После чего, развернув коня, снова поскакал навстречу великану. На этот раз ловким манёвром граф сумел приблизиться к Рейнкрафту с левой стороны: барон, по обыкновению, закинул щит за спину и теперь с этой стороны был практически не защищён. Однако гигант мгновенно перебросил молот в левую руку и принялся так молотить по щиту несколько опешившего от такого поворота дела Паппенгейма, что у последнего онемела рука под щитом, а сам он чуть было не свалился с лошади, но и на этот раз доблестному ливонскому рыцарю, благодаря силе духа и искусству наездника, удалось благополучно выйти из зоны ударов чудовищной палицы.

Раздосадованный Рейнкрафт повторил свой излюбленный турнирный трюк, но на этот раз в графа полетела, со свистом рассекая воздух, не железная перчатка, а боевой молот. Казалось, предвидя подобную ситуацию, Паппенгейм, развернувшись вполоборота, всё-таки успел прикрыть голову щитом. Удар был такой чудовищной силы, что ливонский рыцарь едва не вывалился из седла, однако, не теряя времени, он, развернув коня, помчался к безоружному тевтону, который тоже поспешил навстречу. Подобный поступок барона Рейнкрафта был верхом безрассудства. Глаза фельдмаршала Тилли загорелись от радости, а пришедший в себя барон д’Арони очередной раз облобызал свой талисман: теперь уж нахальному новоиспечённому Голиафу уж точно несдобровать, мастерство опытного рубаки графа, Паппенгейма не оставляло Рейнкрафту никаких шансов на спасение.

Брунгильда, всецело поглощённая поединком, от волнения закусила нижнюю губу. Только герцог оставался совершенно спокоен и даже слегка улыбался.

Всадники вихрем пронеслись мимо друг друга, не причинив никакого вреда. Граф целился прямо в забрало великану: сила удара молота в сочетании с бегом могучего боевого коня неизбежно должна была начисто сплющить лицо тевтона, вогнув забрало внутрь шлема. Однако Рейнкрафт к огромному изумлению Паппенгейма и к глубокому разочарованию остальных людей фельдмаршала ухитрился в последний момент пригнуться, и молот просвистел у него над головой. Барон проскочил к тому месту на ристалище, где валялось его оружие, и, не обращая никакого внимания на своего противника, он преспокойно спешился и направился к своему боевому молоту.

Граф Паппенгейм поднял глаза к небу, прошептал благодарственную молитву и ринулся на спешившегося исполина, решив конём сбить его с ног и растоптать копытами или нанести удар молотом по самой макушке шлема противника, но барон, несмотря на тяжесть доспехов, ловко уходя от страшного удара, почти вплотную приблизился к лошади ливонского рыцаря. Прежде, чем граф успел поднять молот для удара, он вдруг с ужасом почувствовал, что кисть его правой руки зажата будто железными тисками — в следующий миг чудовищная сила вырвала его из седла и бросила на землю. Ливонский рыцарь ушибся, однако, будучи мужественным закалённым воином, он сделал отчаянную попытку подняться на ноги. Это частично ему удалось: привстав на колено, граф нагнулся за своим оружием, валяющимся рядом, между тем как к нему уже направлялся Рейнкрафт, успевший завладеть своей страшной палицей. Ливонский рыцарь, шепча про себя молитву, наконец, с трудом поднялся на ноги и замахнулся своим оружием на врага. Тевтон играючи отразил этот удар и в свою очередь взмахнул боевым молотом. В следующий миг его страшная железная палица всей тяжестью, умноженной на чудовищную силу, обрушилась бы на роскошный узорчатый шлем графа, но в последний миг тевтон неуловимым движением изменил траекторию движения своего ужасного оружия: боевой молот со свистом пронёсся около забрала шлема графа. Паппенгейм даже зажмурил глаза, прощаясь с жизнью, хотя в кругу кондотьеров и простых солдат считался воином отчаянной храбрости.

— Хватит издеваться! Кончай быстрее! — прохрипел граф, видя, что Рейнкрафт просто забавляется с ним.

— Я помню тебя по некоторым сражениям, — тихо произнёс в ответ барон. — Поэтому пошутили и хватит! Нам ещё предстоит воевать с настоящими врагами императора и церкви!

— Лучше убей меня немедленно, ибо я не вынесу такого позора! — упрямо сказал граф.

— Ты не в своём уме и уже изрядно мне надоел! — произнёс Рейнкрафт и лёгким ударом молота оглушил упрямого безумца. — Иначе от тебя не отвязаться, очнёшься, может, немного поумнеешь, — добавил он, когда Паппенгейм рухнул к его ногам.

Затем барон вышел на середину ристалища.

— Никто не смеет сомневаться в моей рыцарской чести! — загремел из-под закрытого забрала жуткий голос, от которого всех присутствующих бросило в дрожь, а все лошади захрапели, кусая удила и приседая на задние ноги, словно почуяли стаю хищников.

Дочь герцога с ужасом и восхищением во все глаза смотрела на гиганта, успевшего снова забраться на своего коня. «Боже мой! — воскликнула она про себя. — Это ведь Голиаф! Воистину самый настоящий Голиаф, который здесь на турнире победил всех лучших и самых доблестных рыцарей! Однако, какое это великолепное чудовище, но он не лишён истинной рыцарской отваги и доблести! У него красивые глаза — прозрачные, светло-голубые, словно озёра у замка Фридланд!»[198]

Барон Рейнкрафт снял шлем, знаком велел оруженосцу поднести копьё и подать огромный двуручный меч. Взяв копьё на изготовку, он тяжёлым взглядом холодных, как лёд, глаз обвёл участников турнира и нарядную толпу зрителей, несколько задержался на дочери герцога, а потом уставился прямо в расширенные от ужаса зрачки фельдмаршала Тилли.

— Ну, кто ещё из ваших людей желает продолжить турнир или хочет вызвать меня на смертельный поединок? — спросил барон.

Ответом была гробовая тишина.

Глава ХII НОЧЬ ШУТОВ И РЫЦАРЕЙ

После того как барон Илов, приглашённый победителем турнира, преподнёс на конце копья корону королевы рыцарского турнира зардевшейся от удовольствия Брунгильде, герцог, польщённый такой честью, но на самом деле ничуть не сомневавшийся в том, что именно его дочери достанется эта корона, велел объявить о предстоящем пире в честь победителя и королевы. Пир должен был состояться во дворе замка герцога. На него пригласили всех без исключения участников турнира и, разумеется, всех высокородных зрителей. Под открытым небом устраивался карнавал и пир для простонародья. Не только протестанты, владельцы трактиров и шинков, но и хозяева прочих питейных заведений, обязывались выкатить на площадь перед ратушей и кафедральным собором восемь дюжин сорокавёдерных бочек с пивом, четыре дюжины таких же бочек с вином, не считая более крепких напитков в меньших по объёму ёмкостях. Сюда же полагалось доставить копчёные свиные окорока, ветчину, рулеты, разную солонину, кровяные, ливерные, копчёные и варёные колбасы, кур, уток, гусей, каплунов, дроздов, перепёлок, голубей пожирнее, варёные и жареные яйца, а также различные сыры, и более двух сотен дюжин караваев. Средства на праздник предоставил магистрат, а герцог приказал выкатить из своих подвалов целую дюжину бочек с пивом: пусть подданный народ вволю повеселится и славит его.

С наступлением сумерек началось долгожданное карнавальное шествие с фейерверком, плясками, песнями, шутками — часто не безобидными. Разумеется, всё это сопровождалось обильным возлиянием, перешедшим в повальную пьяную оргию, народ с головой окунулся в дикий разгул: конца затянувшейся войны не было видно, поэтому оставалось только пить и гулять до умопомрачения, не задумываясь о будущем. Кто знает, что случится завтра? Разорение? Нищета? Голод или эпидемия? А может, насильственная смерть? Если же не убьют, то могут ограбить кондотьеры или нанести тяжкие увечья! Человек жив, пока он надеется на лучшее!

Во дворце герцога веселье было в разгаре. Чествовали Брунгильду и барона Илова. Не забыли и о герое дня — бароне. Он после тяжёлого дня сильно проголодался и неутомимо работал челюстями, даже не подозревая, что обеспечивавшая его обильной снедью и выпивкой дочь шверинского лекаря томится в страшных застенках святой инквизиции. Рейнкрафт смачно отрыгивал, чавкал от удовольствия, время от времени бросая обглоданные кости на пол охотничьим собакам герцога.

Вскоре от пьяных криков, чада факелов и свечей у герцогини не на шутку разболелась голова, и, предупредив уже порядком захмелевшего супруга, с презреньем и брезгливостью окинув мимолётным взглядом вдребезги пьяных рыцарей и их дам, опираясь на руку фрейлины, она с независимым видом удалилась в свои покои. Через минуту и граф Пикколомини, сославшись на плохое самочувствие, как следствие падения с лошади, тоже попросил у своего грозного покровителя разрешения удалиться. Герцог, всецело занятый болтовнёй со своими офицерами, лишь нетерпеливо отмахнулся от него, под хохот собутыльников с удовольствием вспоминая подробности турнирных поединков, не замечая или делая вид, что не замечает, как на него с бешеной ненавистью с противоположного конца огромного стола смотрит фельдмаршал Тилли, окружённый приунывшей свитой.

В это время низкорослый горбун, почти карлик, как чёрт из коробки, выскочил из-под стола, залаял и принял позу просящей собачки — сложив перед бочкообразной грудью тонкие длинные руки и полуприсев на коротких кривых ножках, — преданно заглядывая в глаза герцогу. Валленштейн, терпевший этого ублюдка лишь из-за прихоти супруги, с досадой оторвался от увлекательной беседы, схватив солидный кусок свиного окорока, уже порядком обглоданного, запустил им прямо в уродливую физиономию шута. С невероятной ловкостью, словно настоящая собака, тот прямо на лету ухватил кость своим клыкастым ртом и, опустившись на четвереньки, угрожающе зарычал. Герцог расхохотался и сказал горбуну:

— Получил косточку? А теперь проводи графа и убирайся с глаз долой, пока и в самом деле я не натравил на тебя собак!

Шут радостно тявкнул в ответ и на четвереньках, с неимоверной быстротой оббежал графа Пикколомини, принюхался к его низко опущенным отворотам ботфорт, украшенных пышными кружевами, белым шёлковым чулкам, к коротким штанам с пуфами и вдруг, как заправский кобель, задрал ногу и пустил струю на это изысканное облачение.

Пикколомини онемел от такой подлой шутки и пришёл в себя лишь тогда, когда за столом грянул дикий хохот. Он замахнулся на горбуна ножнами шпаги, но тот молниеносно отскочил назад, зарычал и снова бросился на графа, норовя зубами впиться ему в икру, обтянутую шёлковым чулком. Отбрыкиваясь и ругаясь, граф опрометью выскочил из зала, вслед ему неслось улюлюканье пьяных рыцарей. Уже возле самого входа во дворец его нагнал противный горбун, нос которого украшала большая бородавка, явно искусственного происхождения[199]. Граф, в бешенстве выхватив шпагу из ножен, направил её точно под выступающий кадык наглого шута. Горбатый ублюдок ничуть не испугался и не смутился, а фамильярно подмигнув Пикколомини, доверительно произнёс вполголоса:

— Ваша милость, вас ждёт её высочество. С вашего позволения, я вас провожу.

Пикколомини некоторое время колебался, но прислушавшись к пьяному гулу, доносившемуся из конца длинного мрачного коридора, ведущего в зал, где шёл пир, решительно зашагал за горбуном.

У двери спальни герцогини шут отошёл в сторону и почтительно склонил в глубоком поклоне уродливую спину. Граф бросил ему гульден и, дотронувшись до горба на счастье, вошёл в покои герцогини.

Горбун с гнусной ухмылкой жадно приник к замочной скважине.

— Милый друг, надеюсь, вам понравилась андалузская лошадка, которую я вам недавно подарила? — тихо спросила герцогиня.

— Ещё бы, ваше высочество, — с жаром воскликнул Пикколомини. — Я не знаю, как вам выразить свою признательность!

— Милый друг, вы её уже достаточно хорошо выразили, — заверила его герцогиня, с томным видом откинувшись на подушки. — Однако, к сожалению, вам пора оставить меня в грустном одиночестве. А то, не приведи Господь, ещё явится сам герцог, чтобы исполнить свой супружеский долг. Обычно спьяну это с ним случается и, вместо того, чтобы накачавшись вином, завалиться со своими ландскнехтами под стол и дрыхнуть в обществе охотничьих собак, как это и положено людям его круга, он ползёт сюда. — С этими словами герцогиня протянула графу руку для поцелуя, давая понять, что аудиенция окончена.

Не успели в коридоре затихнуть его лёгкие шаги, как в спальню проскользнул отвратительный горбун и, ухмыляясь, заговорщически подмигнул герцогине. Полностью обнажённая, она как раз ловко раздавила ногтем зазевавшуюся блоху и, улёгшись на роскошную постель под шикарным голубым пологом с золотыми кистями, обессиленно откинулась на помятые подушки. Глядя на горбуна из-под полуопущенных ресниц, герцогиня тихим нежным голосом промурлыкала, словно объевшаяся сметаной кошка:

— Ты всё видел, мой ненаглядный птенчик?

Горбун, глотая слюну, лишь кивнул утвердительно.

— Тогда раздевайся, козий сын, да побыстрее! — сердито прошипела герцогиня, с этими словами она внезапно бросилась к горбуну и начала лихорадочно срывать с него одежду. Такой чести не удостаивался даже Пикколомини.

Когда горбун полностью обнажил своё уродливое тело, герцогиня внезапно ловко отскочила назад, выскользнув из его цепких объятий. Он бросился за ней, но коварная герцогиня проворно уворачивалась и убегала от изнемогающего от похоти ублюдка. Наконец её высочеству надоело дразнить беднягу, и она сделала вид, что случайно споткнулась и упала на четвереньки, приняв довольно соблазнительную позу. Тут её и настиг взбесившийся горбун, бросившись на герцогиню, как настоящий кобель на сучку во время течки. Вволю порезвившись, обнажённая и обессиленная, герцогиня прилегла на постель, щелчком сбив на пол ненароком заползшую на подушку вошь и, лёжа в объятиях горбатого урода, она задумчиво произнесла одобрительно:

— А у тебя получается лучше, чем у моего глупого братца Маттиаса!

— Знаю, — самодовольно прогундосил горбун. — Твоя младшая сестра Максимилиана и на редкость похотливая обер-фрейлина Эльза Камерариус когда-то говорили мне то же самое, а вот проклятая англичанка[200], едва меня увидела в Палатине, так сразу почему-то невзлюбила и ненавидела до тех пор, пока его величество рогоносца курфюрста Пфальцского вместе с ней не вышвырнули из Праги добрые католики. Эта заморская дрянь меня ненавидела и презирала, как ненавидит и презирает сейчас эта меленькая стерва, дочь твоего рогоносца. Эта сучка меня хлыстом гонит из женских покоев. Будь она проклята!

Герцогиня в ответ расхохоталась.

— Бедный, — проворковала она нежно, поглаживая любовника по горбу, — не переживай, мой дорогой, эта сучка бесится только из-за твоих неоспоримых достоинств, которым могут позавидовать многие красавчики.

— Я не прочь проскакать ещё пару миль! — воскликнул вдруг горбун и громко высморкался в украшенную брюссельскими кружевами подушку.

— Ах, какой ты, оказывается, неутомимый всадник, — искренне удивилась герцогиня, но в следующую минуту обиженно добавила: — Пойми, мой дорогой, я же смертельно устала, ты же прекрасно знаешь, что не один у меня!

— В том то и дело, подлая дрянь! — захрипел от душившей его ревности и ярости горбун. — Тогда зови служанку, проклятая шлюха, и немедленно!

Герцогиня засмеялась и, дотронувшись до серебряного колокольчика, резко и настойчиво позвонила.

Немедленно появилась красивая девушка, которую необычная внешность любовника герцогини ничуть не шокировала, привычная к причудам своей госпожи, она почтительно застыла у входа в спальню, ожидая приказаний.

— Клара! А что его высочество, всё ещё изволят пьянствовать? — осведомилась герцогиня.

— Пожалуй, нет. Только что со своими головорезами он отправился шляться по городу. Судя по всему, его высочеству захотелось принять участие в карнавале и, похоже, он не скоро явится во дворец.

— Идиот! Впрочем, так даже лучше. Моя дорогая, присоединяйся к нам. Нашему Глюку[201] для полного счастья не хватает только тебя! — велела герцогиня и, радуясь своему каламбуру, громко расхохоталась.

Служанка, не говоря ни слова, начала лениво раздеваться. Горбун, не выдержав, подскочил к ней и стал яростно срывать с неё одежду. Лишь только с Клары упала последняя тряпка, служанка внезапно вырвалась из длинных, волосатых, похожих на паучьи лапы рук горбуна и закружила по спальне, показывая преследователю нос и корча умопомрачительные рожи.

Герцогиня захлёбывалась от дикого хохота, наблюдая за безуспешными попытками шута догнать резвую, словно скаковая лошадь, девку.

Однако на этот раз горбун оказался не менее проворным и ловким и, в конце концов, ему удалось настичь дрянную девку, изнемогающую от приступа дикого хохота. С ней горбун церемониться не стал и, долго не думая, двинул её в висок своим жилистым кулаком, и, когда она шлёпнулась на ковёр, шут набросился на молодое тело, силясь тощим острым коленом раздвинуть ноги девушки и изнасиловать её — давняя мечта горбуна: для закомплексованного урода надругательство над пышущей здоровьем и красотой женщиной было серьёзной компенсацией за собственные телесные, да и моральные недостатки.

— Молодчина, Глюк! Так её, бесстыжую гнусную развратницу! — вопила герцогиня, покатываясь со смеху.

Однако девка, изловчившись, что есть силы двинула крепким круглым коленом прямо в пах сопящему, как загнанный боров, горбуну. Тот по-поросячьи взвизгнул и, скорчившись, покатился по полу, затем вскочил и, ухватившись руками за промежность, закружил по огромной спальне, не переставая громко выть дурным голосом.

— Ты что, ведьма, осатанела? — гневно закричала герцогиня. — А если он после твоих гнусных шуточек останется калекой?

— Ничего, не впервой, — заверила госпожу служанка.

— Ах так! — воскликнула герцогиня, соскакивая с подушек. — А ну-ка, неси мне палку от большого полкового барабана!

Горничная тотчас, оставив свои личные проблемы с укушенным ухом и ссадиной на виске, опрометью бросилась выполнять приказание своей грозной и до предела разгневанной госпожи. Девушка с виноватой улыбкой подала палку герцогине. Не долго думая, та несколько раз подряд с изумительной ловкостью и мастерством изо всей силы перетянула по горбу корчащегося от боли шута, который, взвыв, бросился к двери и, как ошпаренный, выскочил за дверь. Вслед за ним полетел его шутовской наряд, и за дверью тотчас лязгнул засов, так как ключ по известной причине герцогиня лично вытащила из замочной скважины. Взбешённый шут несколько раз безрезультатно кидался на тяжёлую дубовую дверь, украшенную затейливой резьбой, в бессильной ярости колотя по ней ногами и кулаками.

— Впустите меня! Откройте дверь, проклятые, подлые потаскухи! — визжал он.

— Обойдёшься, урод горбатый! — услышал он в ответ грубый голос герцогини.

Шут перестал штурмовать дверь, сел на пороге и горько заплакал от незаслуженной обиды и бессильной злобы. Посидев так некоторое время, он тяжело поднялся и приник к замочной скважине, но в тот же миг отпрянул назад и, держась рукой за глаз, другой на ощупь собрал свои пожитки и заковылял восвояси.

— Сегодня этот похотливый мерзавец уже не будет подглядывать, — заверила довольная герцогиня, держа в руке медную трубочку, из которой она сквозь замочную скважину только что выдула золу прямо в глаз не в меру любопытному любовнику. — А теперь мы займёмся истинной любовью, — добавила герцогиня, нежно глядя на служанку и, взяв её за руку, повела к постели.

Тем временем граф Пикколомини, до предела вымотанный и опустошённый любовными утехами, еле волочил ноги, двигаясь в сопровождении верного Курта по узкой грязной улочке. Карнавал был в самом разгаре, и на площади перед ратушей горели костры, смоляные бочки и даже был устроен фейерверк. Здесь же господствовала густая темень, которую с трудом разрезал фонарь Курта.

Уверенный в том, что проведёт время в обществе герцогини до самого утра, карету граф отпустил ещё перед началом пира и теперь клял себя за эту оплошность на чём свет стоит, но до особняка идти было недалеко, и Пикколомини, скрепя сердце, решился прогуляться пешком.

Увидя освещённую фонарём вывеску «У Красного Петуха» с нарисованной на ней кружкой пива, он внезапно почувствовал сильнейшую жажду и даже голод, вдруг ужасно захотел хлебнуть обыкновенного светлого пива и отведать свиной копчёной колбасы. С графом, глубоко презирающим варварскую немецкую кухню и вообще варварские германские обычаи, такого никогда ещё не было, и поражённый самим этим желанием, Пикколомини произнёс хриплым от жажды голосом:

— Курт, любезный мой, я не прочь здесь промочить глотку и заодно поужинать. Ты как находишь это заведение?

Удивлённый слуга опешил от неожиданности и пробормотал растерянно:

— Если угодно вашей милости. Говорят, здесь подают неплохую свинину в кислой капусте и изумительное октябрьское пиво.

— Раз так, иди, любезный, предупреди хозяина о моём визите! — велел Пикколомини.

Граф терпеливо подождал на улице какое-то время, которого, по его мнению, было вполне достаточно для того, чтобы трактирщик приготовил всё для приёма столь важного посетителя, но никто не вышел встречать графа, и он, с некоторым раздражением толкнув ногой тяжёлую дверь, решительно вошёл внутрь. Его встретил оглушительный взрыв хохота. В первое мгновенье Пикколомини от негодования и злости растерялся, пока не услышал громовой голос барона Рейнкрафта:

— Господа! Вы только посмотрите, кто к нам пожаловал! Граф Пикколомини собственной персоной! А я-то, грешным делом, по тому, с каким наглым и чванливым видом сюда ворвался этот косоглазый пройдоха, решил, что сюда спешит сам Римский Папа или, на худой конец, император!

Слова барона снова утонули в диком хохоте, вырвавшемся из лужёных глоток генерал-вахмистра Илова, гауптмана Трчка, обер-вахмистра Кински, ротмистра Ноймана и других приятелей барона. Смеялись даже офицеры фельдмаршала Тилли, в том числе и д’Арони.

С этими словами Рейнкрафт отпустил, наконец, воротник Курта и посоветовал:

— Беги к трактирщику, а то верно твой господин очень проголодался, судя по всему, его и жажда мучает!

Курт рванулся вперёд, но граф Трчка успел ему подставить ногу, и не в меру прыткий слуга растянулся во весь рост на заплёванном полу.

Увидев это, Пикколомини пришёл в бешенство. Он гордо выпрямился и, быстрым шагом подойдя к пошатывающемуся от смеха Рейнкрафту, не помня себя от ярости, заорал, путая немецкие и итальянские слова:

— Синьор шутник! Я очень надеюсь, вы сейчас не на службе у его высочества герцога и по этой причине не станете, как обычно, увиливать от поединка! А может быть, ваша храбрость годна лишь для всяких таких сомнительных забав, как рыцарские турниры, или для избиения беззащитных и ни в чём не повинных чужих слуг?

Эмоциональная речь графа была маловразумительной, но все присутствующие её прекрасно поняли. Смех и хохот разом стихли.

Рейнкрафт холодно взглянул на бледного от злобы и ненависти Пикколомини и процедил сквозь зубы:

— Шпагу в ножны! Здесь тебе не фехтовальный зал!

— Я вызываю вас на поединок! — взвизгнул Пикколомини, пытаясь полностью обнажить шпагу.

Однако, железная рука перехватила его кисть и сжала, словно тисками.

— Я повторяю, — тихо произнёс Рейнкрафт, — никто не смеет обнажать шпагу в этом заведении! Жди меня на улице!

После этих слов граф к своему ужасу почувствовал, что его ноги оторвались от пола и он, словно ангел, куда-то летит. Раздался громкий треск дерева, звон разбитого стекла, и Пикколомини, больно ударившись левым боком, приземлился на мощёную булыжником мостовую, внезапно поняв, что его, графа Октавио Рафаэля Пикколомини, как паршивого щенка, вышвырнули в окно. Глаза представителя древнего патрицианского рода наполнились слезами обиды.

Хлопнула входная дверь, и из неё пулей вылетел Курт, получивший мощный пинок под зад тяжёлым ботфортом Рейнкрафта. Учитывая, что слугу выбросили на улицу через дверь, его, очевидно, посчитали более порядочным человеком, чем граф. Впрочем, насколько это было верно, мог судить только сам Рейнкрафт.

— Как видишь, я принял твой вызов и полностью к твоим услугам! У тебя ещё не пропало желание меня убить? — насмешливо спросил Рейнкрафт, выходя на улицу.

Пикколомини, молча встав на четвереньки и неловко поднявшись на дрожащие ноги, сбросил с себя плащ и камзол, выхватил шпагу из ножен и, несколько прихрамывая, бросился на обидчика. У барона в правой руке тотчас молнией сверкнула сталь толедского клинка, отражая свет горящих у вывески фонарей.

— Я обещал, что ты скоро отведаешь весьма острой пищи! — делая стремительный выпад, нацеленный прямо в брюхо Рейнкрафту, воскликнул разъярённый граф. Однако его мастерский удар был легко парирован кончиком толедской шпаги.

— Пожалуй, графу несдобровать, — задумчиво произнёс Цезарио Планта, случайно оказавшийся в эту праздничную ночь в тёплой компании офицеров герцога, которым попойка на пиру у Валленштейна не пошла впрок. Проводив герцога, еле державшегося на ногах от выпитого, во дворец, они решили продолжить своё весёлое занятие в излюбленном пивном заведении «У Красного Петуха».

— Почему ты так решил? — с раздражением спросил барон д’Арони, жадным взором наблюдая за поединком.

— Граф — мой ученик и отличный фехтовальщик, но он слишком взволнован и поэтому плохо владеет собой. Кроме того, он сильно ушибся при падении и хромает.

Действительно, Пикколомини, не помня себя от гнева, бешено атаковал противника, но всякий раз его удары легко, почти играючи, парировались. Массивная фигура Рейнкрафта двигалась удивительно легко и свободно. Не успел граф сделать четвёртый по счёту колющий удар, на этот раз нацеленный в широкую грудь врага, как неожиданно мощным ударом его клинок был выбит из рук. Пикколомини бросился за шпагой, но барон успел полоснуть его сзади по поясному шнурку модных штанов, и они немедленно слетели вниз, оголив довольно округлый, как у женщины, зад. Граф, упав на четвереньки, упрямо пополз к спасительному оружию. Барон же мимоходом плашмя довольно сильно хлопнул клинком по графской заднице, так что на ней выступила кровавая полоса, и, одним прыжком очутившись возле шпаги Пикколомини, наступил на неё ногой и направил остриё своего клинка между глаз противника.

— Если ты отсюда, наконец, не уберёшься, я тебя и в самом деле проткну насквозь. Благодари судьбу, что я слишком брезгливый, чтобы всерьёз возиться со всяким дерьмом! — произнёс фон Рейнкрафт и хладнокровно вложил свою шпагу в ножны. — А ты, ублюдок косоглазый! — обратился он к насмерть перепуганному Курту. — Убери эти жалкие останки, и чтобы я вас больше не видел в этом бройкеллере! Это место для настоящих солдат!

— Барону случайно повезло, — услышал лотарингский рыцарь вкрадчивый голос Цезарио Планта. — Хитрый Рупрехт умышленно искалечил своего противника, чтобы затем без усилий поиздеваться над беднягой. Ах, какое оскорбление он нанёс графу! Жаль, что так случилось, ведь он — один из лучших фехтовальщиков армии герцога, и сражайся он на равных с бароном, исход поединка наверняка мог бы быть иным.

— А ты откуда знаешь? — разозлился барон д’Арони.

— О, ваша милость. Я же говорил вам, что имею честь быть личным фехтовальщиком его высочества герцога Фридландского и Мекленбургского. Кроме того, я даю уроки фехтования многим желающим солдатам герцога и знаю, кто чего стоит. Поверьте мне, синьор рыцарь! Против чудовищной силы барона может устоять лишь настоящее, истинное мастерство и полное хладнокровие.

У собеседника невольно мелькнула шальная мысль: а не взять ли реванш за проигранный турнир и наказать зарвавшегося оберста? Один из лучших фехтовальщиков в армии фельдмаршала Тилли д’Арони мог рассчитывать на успех в поединке с Рейнкрафтом, но осторожный лотарингец пока не решался затевать ссору со свирепым великаном. «Подожду, пока этот негодяй выпьет побольше», — думал он.

— Ваше здоровье, синьор, — снова, услышал барон д’Арони вкрадчивый голос Цезарио Планта, поднявшего кружку с пивом, и, кивнув в ответ, поднял свой бокал, но лишь пригубил вино, внимательно наблюдая за Рейнкрафтом.

Немного не дотянув до рассвета, бравые офицеры, наконец, стали клевать носами и, в конце концов, уронив головы на стол, захрапели. Рейнкрафт, временами роняя отяжелевшую голову, потормошил их и произнёс с сожалением:

— Совершенно разучились пить, будто басурмане! А ещё лучшие офицеры герцога! — Затем, осмотревшись вокруг затуманенным взором, он встретился с испытывающим взглядом барона д’Арони. — Эй вы! — крикнул Рейнкрафт пьяным голосом, заметив, что за ним внимательно наблюдает лотарингец. — Давайте с вами выпьем за здоровье его высочества герцога!

— Сначала за Его Святейшество Римского Папу, потом за фельдмаршала Тилли и лишь затем за герцога! — дерзко ответил барон, насмешливо наблюдая за вдребезги пьяным оберстом.

— Я ничего не понял. Кажется, вы произнесли слишком длинный тост. Пейте за здоровье нашего герцога, иначе пожалеете, — пробулькал Рейнкрафт и поднялся из-за стола во весь свой гигантский рост.

— Не думаешь ли ты, глупый ландскнехт, что и меня сумеешь вышвырнуть в окно, как какого-нибудь бродягу? — воскликнул д’Арони и тут же обнажил свою шпагу.

— Можешь даже не сомневаться в этом, несчастный лягушатник. Только что вы нарушили неписаный закон солдатского братства армии герцога! В этом бройкеллере, который находится под моим личным покровительством, запрещено хвататься за оружие! — промычал Рейнкрафт, покачиваясь из стороны в сторону. — Впрочем, не желаете пить — и не надо, — добавил он и одним духом осушил громадную кружку пива, — но учтите, я очень не люблю, когда здесь обнажают шпагу, — с пьяной настойчивостью повторил гигант и с этими словами внезапно с силой метнул кружку прямо в голову лотарингцу.

Не ожидавший такого подвоха, д’Арони, обливаясь кровью, рухнул на пол к ногам Цезарио Планта. Все присутствующие словно оцепенели. Рейнкрафт же с проворностью, неожиданной для вдребезги пьяного, подскочил к телу лотарингца.

— Стоять! — рявкнул он, заметив, что офицеры фельдмаршала Тилли зашевелились и начали хвататься за шпаги, и тут же поднял тяжёлый дубовый стол и, как пёрышко, швырнул в них, сразу повалив с полдюжины человек. Рейнкрафт сгрёб барона д’Арони в охапку, который в точности повторил полёт графа Пикколомини, и затем, ухватив длинную дубовую скамью, бросился на вконец растерявшихся офицеров и солдат фельдмаршала Тилли.

Его примеру немедленно последовали внезапно очнувшиеся товарищи — барон фон Илов и граф Трчка.

Цезарио Планта успел выскочить через высаженное окно наружу и уже на улице, посмеиваясь, с наслаждением прислушивался к звериному реву Рейнкрафта.

С удовольствием любовался чудным зрелищем: сквозь окна и дверь, описывая в воздухе немыслимые кульбиты, вылетали доблестные солдаты армии фельдмаршала. Не на шутку разбушевавшийся барон к огромному удовольствию жителей ближайших домов, наблюдавших за этой великолепной картиной, очередной раз оправдал своё славное прозвище — Рыцарь Рупрехт.

Спустя четверть часа из бройкеллера, слегка пошатываясь от неимоверного количества выпитого, вышел сам виновник вакханалии и дебоша, за ним следом выползли вдребезги пьяные барон Илов и граф Трчка с вместительными кружками в руках. К троице подбежал трактирщик с огромной, оплетённой ивовыми прутьями бутылью самого лучшего пива в руках и услужливо наполнил их кружки густым хмельным напитком, так почитаемым в Германии и Чехии.

Фон Илов и граф Трчка отсалютовали полными кружками барону Рейнкрафту и рявкнули во всю глотку:

— Нашему славному рыцарю Рудольфу Бальдуру Рупрехту фон Рейнкрафту! Виват! Виват! Виват!

Громкое эхо, пугая жителей, полетело безлюдной улицей и скрылось где-то далеко за поворотом, на площади, откуда ещё доносился гомон продолжающегося карнавала.

Бравый оберст кивком поблагодарил товарищей и, в свою очередь, отсалютовав им пивной кружкой, одним духом осушил её до дна.

Глава XIII ПЕРВЫЙ ПРОБЛЕСК

Спустя полторы недели после памятного рыцарского турнира, когда герцог Валленштейн, получив сведения о готовящемся вторжении шведов, с ротой гвардейцев графа Трчка отбыл инспектировать морские гавани в Передней Померании, трибунал святой инквизиции продолжил свою важную работу и вызвал Ханну Штернберг на очередной допрос. Всё это время бедняжка провела в одиночной камере — подземном сыром каменном мешке, кишащем крысами и заваленном нечистотами, оставшимися от прежних обитателей, которые наверняка закончили свой земной путь на костре. Из этой подземной норы, скудно освещённой еле горящим от нехватки свежего воздуха масляным светильником, её каждый день выводили наверх в уютную сухую келью с небольшим зарешеченным окошком. В келье она видела стол с блюдами, издающими приятный, дразнящий аппетит аромат, который не мог оставить равнодушным даже обожравшегося до тошноты прелата. Члены трибунала в этой келье с истинно отеческой заботой регулярно увещевали свою подопечную покориться судьбе и смиренно принять свою участь, чтобы облегчить предстоящие страдания в чистилище.

Аббат Бузенбаум, полный искреннего сочувствия к несчастной, для усмирения её грешной плоти и возвышения духа собственноручно надел на неё железную маску, которую инквизиторы называли маской милосердия. Длинный, похожий на птичий клюв на месте рта и узкие прорези для глаз позволяли жертве ощущать аппетитный запах блюд и сколько угодно разглядывать роскошный стол.

Инквизиторы часто и подолгу беседовали с девушкой, сидя за этим столом. У бедняжки кружилась голова от одуряющего вкусного аромата специй и приправ, исходящего от изысканных блюд, со смачным чавканьем поглощаемых святыми отцами. В такие минуты Ханна невольно вспоминала прожорливого постояльца своего отца, и в её душе просыпалась невыносимая тоска по тем счастливым, кажущимся далёкими временам.

После доверительных бесед одуревшую от спазмов в желудке Ханну оставляли наедине с роскошным столом, и святые отцы-инквизиторы покатывались со смеху, наблюдая в специальное окошко, как их жертва бесцельно и беспомощно тыкается в какое-либо блюдо железным клювом или пытается запихнуть кусочки пищи в его слишком узкие прорези или в прорези для глаз. Вдоволь натешившись этим остроумным развлечением, они решили, что их подопечная уже достаточно подготовлена, созрев для аутодафе. Они убрали роскошный стол, сняли маску милосердия и обезумевшей от голода Ханне дали её обычную порцию воды и кусок чёрствого хлеба, после чего доставили девушку в страшный застенок при дворе епископа, где ей пришлось столько претерпеть. Только от вида этого жуткого склепа Ханна задрожала от ужаса и едва не лишилась чувств. Однако палач отсутствовал, горн погашен, а орудия пыток закрыты специальными чехлами, только за столом, на котором стояло Распятие и неизменные два подсвечника, сидело трое отцов-инквизиторов.

Когда отец детарий грузно зачитал вердикт, со своего места нехотя поднялся епископ Мегус и торжественно сказал, обращаясь к Ханне:

— Мы пригласили тебя, дочь моя, чтобы сообщить, что завтра передадим тебя в руки светской власти, которая приведёт в исполнение приговор трибунала святой инквизиции. Согласно приговору, ты будешь подвержена торжественному сожжению на медленном огне, что, безусловно, очистит твою душу и спасёт её. Надеюсь, дочь моя, ты достойно и с полным смирением примешь участь и выполнишь свой последний долг во время проведения аутодафе. Да простит Господь все твои грехи! Умри с миром! Amen!

Ханна тупо выслушала приговор, но когда до её слабеющего сознания дошёл смысл сказанного епископом, всё поплыло перед её глазами, и она зашаталась и чуть не упала навзничь. К счастью, её вовремя поддержали сильные руки Хуго Хемница. «Запомни, фрейлейн, зло и ненависть правят этим диким и жестоким миром. Поэтому берегись людской подлости, коварства и гнусных пороков. Поверь старому солдату — они ждут своего часа!» — внезапно всплыли в её памяти вещие слова сурового кондотьера. Ханна, закрыв глаза, внимательно прислушивалась к звучащему будто из потустороннего мира до боли знакомому голосу простодушного солдата, Рейнкрафта, и вдруг со всей очевидностью поняла, что уже перешагнула порог вечности, и предостережение барона звучит ей вдогонку из мира сего.

— Рыцарь Рупрехт! — беззвучно пошевелила губами она. — Наверное бедняга голодает без меня, — подумала Ханна и неожиданно улыбнулась.

— Силы небесные! Она ещё смеётся! — в испуге воскликнул аббат Кардиа.

— Ничего, — успокоил его Иозеф Бузенбаум. — Завтра на костре ей будет не до смеха!

По знаку епископа Ханну увели, и, когда дверь застенка с лязгом захлопнулась за послушниками, сопровождающими узницу, епископ Мегус спросил:

— Да, кстати, почему сегодня отсутствует граф Пикколомини?

Хуго Хемниц помрачнел и нехотя промолвил глухим голосом:

— Бедному графу опять не повезло. Он серьёзно заболел. С тех пор, как на него напустила порчу эта подлая колдунья, несчастья так и преследуют его. Вот и вчера граф пострадал во время стычки с пьяными ландскнехтами.

— Дуэль? — полюбопытствовал епископ.

— Обыкновенная драка с солдатами герцога.

— Этого нельзя так оставлять!

— Разумеется, ваше преосвященство, но боюсь, герцог вряд ли станет лично вникать в каждый подобный конфликт. Потасовки между пьяными ландскнехтами — обычное дело в армии герцога. Кстати, в этой драке пострадали многие достойные люди, в том числе и барон д’Арони — адъютант фельдмаршала Тилли. Барон Рейнкрафт со своими пьяными дружками вышвырнул беднягу в окно бройкеллера, то же самое он перед этим, проделал с графом Пикколомини.

— Подумать только! Какой мерзавец! — сокрушённо покачал головой епископ. — Неужели нет никакой управы на этого негодяя?

— Не могу знать, ваше преосвященство, но чувствую — хлопот с ним у нас будет ещё много. Ведь по странному совпадению барон проживает как раз в доме шверинского лекаря Отто Штернберга — отца этой проклятой колдуньи.

— И что же, барон устоял перед её дьявольскими чарами?

— Трудно сказать, но учитывая тот факт, что он является рыцарем Мальтийского ордена и ближайшим соратником самого герцога, испытанным солдатом Лиги и защитником Святой Католической церкви, то скорее всего барон не полностью поддался соблазну. Впрочем, коварство князя мира сего не знает границ. Поэтому я чувствую, что сам дьявол где-то рядом и просто так не отступится от своих жертв. Спаси и сохрани нас Господь и Святая Дева Мария! — перекрестился Хуго Хемниц.

— Ты, наверное, сильно устал за последнее время, брат Хуго? — участливо спросил епископ Мегус и добавил строго: — Наша преданность Святому Апостольскому Престолу — залог победы над дьяволом, и здесь недопустимы никакие сомнения. Поэтому, сын мой, накладываю на тебя епитимию — каждодневное на протяжении недели самобичевание утром и в полночь в течение часа и затем ночные бдения в склепе, у саркофага моего древнего предшественника, епископа Адальберга, — и уже смягчившись, епископ задумчиво произнёс: — Барон фон Рейнкрафт, это имя я уже слышал. Кажется, это один из оберстов армии герцога и герой сражения под Веной, а также битвы за Дессауский мост и за Луттер, участник похода на Шлезвиг и Гольштейн, кроме того, он руководил осадой Висмара и отличился при осаде Штральзунда и даже успел принять участие в битве под Вольгастом. Именно барон чуть было не взял в плен датского короля. Подобное военное счастье не может сопутствовать одному человеку, похоже, ему помогает сам дьявол. Но, сын мой, епитимию я отменить уже не могу, думаю, что и сам ты с удовольствием используешь этот прекрасный повод для совершения подвига во славу Господа!

«Чтоб ты сдох, жирный хряк!» — подумал Хуго Хемниц, но, смиренно опустив глаза, тихо сказал: — Благодарю вас, ваше преосвященство. Я готов на всё во имя славы Господа.

— В таком случае епитимия продлевается ещё на одну неделю, — с улыбкой заключил епископ.

На этот раз Хуго Хемниц в ответ лишь молча поклонился.

— Впрочем, участие в боевых действиях на стороне Лиги не умаляет вины барона фон Рейнкрафта, — добавил епископ с раздражением, — а сильно усугубляет её, так как этот рыцарь лишь компрометирует святое дело защиты церкви от еретиков-протестантов. Необходимо будет срочно дослать запрос по этому щекотливому делу герцогу, а в случае необходимости — самому императору и, разумеется, нужно будет обратиться в курию. — Епископ, внезапно оборвав свою речь и внимательно оглядев всех присутствующих, пытаясь выяснить, какое впечатление его слова произвели на членов трибунала, произнёс со змеиной улыбкой: — А теперь прошу всех вас в мою скромную обитель, мою келью, где я постоянно обитаю и где нам предстоит встреча с легатом[202] самого Его Святейшества Папы! — С этими словами епископ с благоговением поднял заплывшие жиром глаза к закопчённому потолку застенка.

Они прошли по длинным запутанным коридорам подземелья резиденции епископа, поднялись на первый этаж, долго плутали по различным переходам и галереям, пока не очутились в небольшой, скромно обставленной келье, где, кроме грубо сколоченного из сосновых досок стола, единственного деревянного стула без спинки и узкого лежака, покрытого грубым шерстяным покрывалом, ничего не было. Только на серой голой каменной стене висело Распятие, а на железном штыре на противоположной стене: власяница, длинные чёрные чётки и хлыст для самобичевания, а на столе пылилась Библия. Эту келью хитроумный епископ Мегус велел оборудовать подобным образом для демонстрации всем окружающим и особенно посланникам Римской курии своего благочестия и аскетического образа жизни. Однако, наблюдательный Хуго Хемниц мгновенно оценил убранство кельи и, мельком взглянув на упитанную фигуру епископа и его лоснящуюся от «религиозных подвигов» физиономию, с трудом подавил ироническую ухмылку.

Епископ собственноручно зажёг жалкий огарок свечи на столе и торжественно заявил:

— Легат Его Святейшества, преодолевший опасный путь через земли, кишащие протестантами и прочими еретиками, появится здесь сразу после вечерней молитвы в соборе. Последуем и мы его благочестивому примеру. — С этими словами епископ неуклюже опустился на колени перед Распятием и горячо зашептал молитву.

Всем остальным ничего не оставалось, как последовать его примеру... Их молитва длилась более двух часов, а в это время те, кого они ожидали, уже находились у самой резиденции главы местного диоцеза. Аббат Гийом в роскошной лиловой сутане папского нунция как раз выбрался из потршеза, который несли четыре посвящённых в степень новициата рослых иезуита, переодетых в рясы монахов-капуцинов. Пешком его сопровождали ещё шестеро монахов ордена Святого Франциска, среди которых брат Бенедикт и патер Ордоньо[203] ничем не выделялись. Несмотря на босые ноги в побитых деревянных сандалиях и изрядно потрёпанную серую рясу, подвязанную пеньковой верёвкой, патер был главным в этой делегации, но, как один из ближайших помощников и советников генерала ордена иезуитов, должен был сохранять строгое инкогнито. В качестве папского легата на встречу с епископом Мегусом отправили аббата Гийома — секретаря и телохранителя патера Лемормена, известного в Шверине под именем брата Бенедикта — простого монаха-минорита. Патеру Ордоньо, как и профессу ордена иезуитов патеру Лемормену в этой делегации предназначались скромные роли статистов и заодно шпионов. На безымянном пальце патера Ордоньо поблескивал ничем не приметный серебряный перстень, который любой из посвящённых иезуитов узнал бы из тысячи. Это был перстень генерала ордена, дававший хотя и временную, но ничем не ограниченную власть его обладателю в любой из тридцати девяти провинций, на которые иезуиты поделили весь мир.

Мимо прогрохотала какая-то карета. Аббат Гийом и его свита машинально посмотрели вслед, но их внимание теперь всецело было сосредоточено на предстоящем визите к епископу. Внезапно аббат резким движением оттолкнул патера Ордоньо в сторону и прикрыл своим телом: из заднего окошка бешено мчавшейся кареты раздался выстрел, и телохранитель, стоявший за спиной патера, растянулся на мостовой. Пуля раздробила ему череп. Учитывая, что несчастный был одного роста со своим патроном, стало совершенно ясно — кому предназначалась пуля.

Аббат мгновенно выхватил из складок сутаны длинноствольный пистолет и, почти не целясь, выстрелил вслед карете, однако она уже успела умчаться слишком далеко и, свернув на мост через Зуде, грохотала коваными колёсами на противоположном берегу. Аббат проворчал что-то на родном бретонском наречии, вероятно, проклятие, сунул разряженный пистолет под сутану за пояс и, мрачно усмехнувшись, сказал:

— Похоже, инкогнито раскрыто, ваша экселенция, поэтому нам лучше быстрее скрыться в резиденции епископа.

Патер Ордоньо в ответ тоже улыбнулся и, склонившись над трупом телохранителя, произнёс:

— О, Господи, прими его душу! Amen. Лишь только вернусь в Мадрид, я лично отслужу заупокойную мессу по нашему бедному брату Бальтазару, чтобы ему легче было пройти чистилище и обрести вечный покой.

Между тем виновник переполоха, удобно развалившись напротив Отто Штернберга на обитом темно-красным венецианским бархатом сиденье кареты, спокойно перезаряжал огромный седельный пистолет.

— Рискованно работаете, маркграф, — заметил шверинский лекарь, осторожно выглядывая в окно кареты.

Его собеседник лишь рассмеялся:

— Один несчастный послушник из свиты патера Ордоньо — слишком малая плата за убийство дона Родриго. Однако вы правы, барон, иезуиты — это серьёзная братия. К сожалению, в своё время этому негодяю, патеру Нитарду, я так и не успел перерезать глотку в особняке дона Родриго, но главное — только что я бездарно упустил великолепную возможность продырявить голову самому ближайшему помощнику и советнику генерала ордена иезуитов. Этот проклятый аббат Гийом всё то время, пока патер Ордоньо околачивается в Шверине, ни на шаг не отходит от него, и как вы, барон, успели убедиться — это сам дьявол в монашеской сутане. Полюбуйтесь только на этот след от выстрела, сделанного нам вдогонку в сумерках! — Маркграф небрежно кивнул в сторону пулевого отверстия в задней стенке кареты, как раз рядом с собственной головой, в голосе маркграфа звучало неподдельное восхищение.

— Да ещё каких-то два дюйма и трудно представить, что бы случилось.

— Представить как раз нетрудно: я бы попросту остался без мозгов, которых мне и так не хватает! — ухмыльнулся маркграф. — Кстати, этот проклятый бретонец и фехтует не хуже заправского учителя фехтования французской школы.

— Что же вы предлагаете? — спросил Отто Штернберг. — Причём здесь патер Ордоньо и его телохранители?

— Если бы нам удалось покушение на патера, отстранение герцога фон Валленштейна от командования имперской армией было бы надолго отсрочено, а значит — возникла бы надежда на успешные переговоры его высочества с Густавом Адольфом. Тогда Католической Лиге — конец! Зато бы возникло сильное германское государство — империя, которая бы объединила большую часть германских, чешских, венгерских и даже часть польских земель, включая Силезию и Пруссию, а в дальнейшем — Трансильванию, Валахию, Болгарию, Грецию — вплоть до самого Босфора. Это был бы Великий Германский рейх, простирающийся от Океанических и Балтийских морей до Чёрного и Средиземного морей. Это дало бы возможность навсегда покончить с братоубийственными войнами «за веру»: какая разница между причащением из чаши и заглатыванием облатки, или на каком языке гнусавить псалмы? Из-за этих глупостей после казни Яна Гуса в Констанце чехи передрались между собой. Насколько я знаю отцов-иезуитов, судьба герцога фон Валленштейна предрешена — это уже дело времени. Не зря в Шверине появился Нитард и затем сам патер Ордоньо. Герцог, в лучшем случае, будет отправлен в отставку, но скорее всего его убьют, организовав покушение, на которые отцы-иезуиты большие мастера. Разумеется, если мы как-то не упредим этих святых отцов.

— Боюсь, господин маркграф, что покушение на самого чрезвычайного посланника генерала ордена иезуитов, даже если бы оно удалось, лишь ненадолго отсрочило бы конец, — безнадёжно махнул рукой Отто Штернберг.

— Если бы герцог согласился на наши условия и вступил в союз со шведским королём, он, пожалуй, ещё мог бы выйти сухим из воды и даже основать новую королевскую династию, — возразил маркграф.

— Тогда попытайтесь убедить в этом герцога лично. Ведь авторитет маркграфа фон Нордланда кое-что стоит! — живо откликнулся Штернберг.

— Пожалуй, вы правы, и мне скоро придётся отказаться от своего инкогнито, чтобы стать посредником на будущих переговорах между герцогом и Густавом Адольфом. Однако не забывайте, барон, за маркграфом фон Нордландом охотится инквизиция, а также орден иезуитов, но это касается только лично меня. Теперь лучше поговорим о ваших делах, которые, насколько мне известно, обстоят далеко не блестяще. Я, например, уже выяснил, что ваша дочь в руках инквизиции и сейчас находится в застенках самой резиденции епископа, откуда только один выход — городская тюрьма, затем аутодафе.

Даже в сумеречной темноте, царившей в карете, было видно, как побледнело от ужаса лицо Отто Штернберга, которого непросто было чем-то смутить.

— Как это могло случиться? — прохрипел он сдавленным голосом.

— Благодарите графа Пикколомини, — был короткий ответ.

— Проклятый смазливый ублюдок! Я развалю ему череп! — зарычал Отто Штернберг, гневно сверкая единственным глазом.

— Похвальное намерение, но этим актом возмездия вы не спасёте дочь от костра. Кроме того, не мешало бы вам помнить, что вы сейчас не на палубе своего сорокапушечного фрегата, где пригодилось бы ваше умение орудовать абордажной саблей, да и ваши противники — не турецкие, генуэзские или венецианские негоцианты, а вся банда инквизиторов и орден иезуитов в придачу. Как видите, мой дорогой, это совсем не мало, — веско заметил маркграф фон Нордланд.

— Что мне прикажете предпринять, может, смиренно ждать, пока Ханну заживо поджарят на костре негодяи? — угрюмо спросил Отто Штернберг.

— Я мог бы попытаться добиться помилования у его высочества герцога, который, как известно, не жалует происки отцов-инквизиторов в своих владениях. Но увы! Герцог отправился в Переднюю Померанию инспектировать укрепления и гарнизоны прибрежных крепостей на случай вторжения шведов. Поэтому вам надлежит немедленно отправиться в мой замок в Бранденбурге и обратиться к моему управляющему. Он тотчас отпустит с вами отряд молодцов из числа моих вассалов и слуг, вооружённых до зубов и готовых на всё. — С этими словами маркграф протянул Штернбергу четвертинку листа бумаги, густо испещрённую строками, написанными красивым каллиграфическим почерком, и свой рыцарский перстень. — Как только вы покажете этот перстень и письмо хозяевам указанных здесь постоялых дворов, они беспрекословно заменят уставших лошадей на свежих и сделают для вас всё необходимое, лишь только в этом возникнет нужда. Поэтому не теряйте драгоценное время и постарайтесь вернуться с моими людьми к завтрашнему полудню или хотя бы к вечеру, когда должна состояться казнь. Если вы успеете к сроку, то ещё можно будет надеяться на спасение вашей дочери от костра. Ну, а если не успеете... то увы! Я не Господь Бог и даже не дьявол, хотя отцы-инквизиторы почему-то меня прозвали Люцифером! — маркграф развёл руками, добавив: — Эта карета домчит вас до моих владений гораздо быстрее, чем какой-либо другой экипаж. Не зря в неё впряжена целая шестёрка мекленбургских коней, но спешите, барон, спешите! Прощайте! — После этих слов маркграф распахнул дверцу кареты и сильным рывком бросил своё мускулистое тело на обочину.

Отто Штернберг с удивлением взирал на внезапно опустевшее место напротив, где только что сидел человек в монашеской сутане, а потом, с любопытством выглянув через распахнутую дверцу мчавшейся на бешеной скорости кареты, ещё успел заметить, как маркграф катится кубарем по вымощенной булыжником мостовой. Бывший градисканский корсар захлопнул дверцу и не видел, как маркграф фон Нордланд вскочил на ноги, сбросил с себя опостылевшую монашескую рясу и, оставшись в мундире гвардейца герцога, скрылся в ближайшем проулке славного города Шверина, растворившись в кромешной темноте.

Глава XIV ВСЁ ЗОЛОТО МИРА

С самого утра в кафедральном соборе зазвонили колокола, и все жители Шверина, совсем недавно веселившиеся на карнавале, узнали, что они могут стать свидетелями уже давно не виданного, почти позабытого за время господства Валленштейна, увлекательного зрелища — аутодафе. Тяжёлый, заунывный, похоронный звон плыл над столицей герцогства, заставляя обывателей трепетать от священного ужаса и в то же время вызывая жгучий болезненный интерес к предстоящим нечеловеческим мучениям несчастной жертвы инквизиции.

Необходимо заметить, что католики ненамного обогнали протестантов по количеству живых костров в Мекленбурге, да и вообще во всей Германии за последние полвека, но Валленштейн, захвативший в 1627 году это протестантское княжество, не только вновь пооткрывал католические храмы и монастыри, но и напрочь лишил несчастных мекленбуржцев самых изуверских, а значит, и самых интересных видов казни, в том числе и сожжения смертника живьём на медленном огне. Поэтому мекленбуржцы завидовали жителям Кёльна, Трира, Падеборна и других городов, где обвинённых в ереси или в колдовстве сжигали тысячами.

На площади перед собором и недалеко от ратуши у высокого каменного столба с железными цепями уже сложили громадный штабель сухих дров и вязанок хвороста. Этими важными работами руководил знаменитый шверинский палач Иеремия Куприк, который приказывал своим подручным укладывать дрова с таким расчётом, чтобы сожжение ведьмы происходило на медленном огне.

Епископ Мегус, искренне заботившийся о спасении души этой несчастной заблудшей овцы, самолично служил торжественную мессу, необходимую для облегчения страданий в пламени чистилища.

Сам организатор всего этого богоугодного дела Хуго Хемниц долго беседовал с девушкой в её последнем земном пристанище — подвале под ратушей, в котором обычно содержали смертников перед приведением приговора в исполнение. Иезуит всячески утешал её, не жалея ярких красок, рисуя картинки будущего блаженства в раю после очищения в пламени костра и искупления грехов в чистилище.

Ханна, бледная и осунувшаяся внешне, спокойно с тупым безразличием выслушивала назойливую болтовню зловещего монаха и упорно молчала. Она осталась равнодушной и тогда, когда он удалился, а его место занял патер Бузенбаум, шамкающий гнилозубым ртом, из которого на неё несло невыносимым смрадом. Бузенбаум продолжал нести вздор о святых великомучениках, а Ханне, в которой неожиданно вновь проснулась жажда жизни, вдруг страстно захотелось схватить этого вонючего доминиканца за тощую волосатую шею и придушить, что она едва не проделала с графом Пикколомини. При воспоминании о графе тошнота подкатила к её горлу, её взгляд невольно остановился на забинтованных искалеченных руках: «Пожалуй, нелегко бы мне пришлось такими руками тащить к рыцарю Рупрехту корзину с провизией», — мелькнула в её голове странная мысль и, как в прошлый раз в застенке, Ханна невольно улыбнулась.

Патер Бузенбаум по-своему расценил эту улыбку и был весьма доволен результатами душеспасительной беседы, и, пообещав навестить девушку перед самой экзекуцией, учёный доминиканец убрался восвояси. Оставшись одна, Ханна с облегчением вздохнула, но жуткий похоронный звон ни на минуту не давал покоя, каждое мгновенье напоминая о страшной мучительной казни на костре.

Узнице принесли хлеб, сыр и немного дешёвого кислого вина. Терзаемая страхом смерти, она так и не притронулась к еде. Спустя час монахини-урсулинки принесли ей наряд смертницы: длинное платье из грубой шерстяной ткани, так называемое сабенито, сплошь разрисованное темно-красными пляшущими чертями и языками пламени, развёрнутыми вверх, что указывало на предстоящее сожжение. На голову Ханны напялили островерхий колпак из пергамента, тоже разрисованный пляшущими чертями и языками пламени. Эта одежда символизировала передачу узницы в руки светской власти.

Урсулинки заботливо помогли Ханне переодеться в этот последний в её жизни наряд. Девушка невольно содрогнулась от омерзения и ужаса, когда ощутила на теле грубую ткань этого нелепого платья. Одна из монахинь — статная, ещё сравнительно молодая женщина, которую все с почтением называли сестра Барбара, даже всплакнула, дивясь необычайной красоте юной смертницы, и, пока сёстры-урсулинки расправляли складки страшного наряда, монахиня, сняв с головы Ханны нелепый колпак, расчесала её густые золотистые волосы и распустила их по плечам.

— Бедное дитя. Я не знаю — кто ты, но спасение твоей души — в твоих руках! — воскликнула сестра Барбара.

— А тела? — слегка улыбнулась Ханна.

— Видит Бог, ты слишком погрязла в ереси, если меньше всего заботишься о своей бессмертной душе. Я буду молиться о её спасении так, как если бы ты была моей родной дочерью, — произнесла монахиня со слезами на глазах.

— Обо мне будет молиться отец, и этого вполне достаточно, — сухо заметила Ханна.

— А мать? Твоя родная мать, неужели не позаботится о тебе?

— Я её не помню.

Монахиня, задумчиво посмотрев на Ханну, водрузила ей на голову колпак, горестно вздыхая, шепча молитвы и перебирая чётки, не оборачиваясь, вышла вместе с остальными монахинями. Тут же, как будто он ожидал ухода сестёр-урсулинок, появился аббат Бузенбаум, на этот раз со святыми дарами, и торжественно заявил, что готов исповедовать и причастить осуждённую на смерть. Ханна, лишённая всякой надежды на спасение своего бренного тела от пламени аутодафе, покорно выполнила весь обряд. Когда Ханну вывели из застенка ратуши наружу, она, проходя мимо кафедрального собора, внезапно заметила графа Пикколомини, смотревшего на неё с нескрываемым сочувствием и жалостью. Он медленно приблизился к Ханне и, слегка запинаясь от волнения, вызванного глубоким состраданием, заговорил дрожащим голосом:

— Сестра, в этом мире нам не суждено было обрести своё счастье, и поэтому я хочу, чтобы ты знала, прежде чем навсегда покинешь этот погрязший в гнусном разврате и похоти грешный мир, что я искренне прощаю тебе всё, даже покушение на мою жизнь. Пока будет длиться аутодафе, я всё это время проведу в соборе, на коленях у алтаря, буду молиться за спасение твоей души и надеюсь, что моя горячая молитва дойдёт до нашего Господа. Кроме того, я обязуюсь в течение года заказывать по тебе заупокойные мессы, и напоследок я дарю тебе вот эти чётки, чтобы ты взошла с ними на костёр, отсчитывая при их помощи положенное количество молитв. Эти замечательные чётки до последней минуты будут напоминать тебе о моём искреннем участии, прощении и любви и о христианском милосердии, которым полна моя душа. — С этими словами Пикколомини дрожащей рукой протянул Ханне простые деревянные чётки с медным крестиком.

— Я весьма тронута твоим великодушием, однако прибереги эти чётки для себя и не забудь ими воспользоваться перед тем, как тебя вздёрнут на виселице! — ответила Ханна, сопровождая свои слова презрительной улыбкой.

— Твоя бессознательная жестокость приносит мне невыносимые страдания, которые гораздо сильнее твоих, ибо сейчас страдает моя душа, но не презренная плоть! — воскликнул граф. — Но я прощаю тебе и это. Умри с миром!

Из красивых глаз графа брызнули обильные слёзы, и он, горько рыдая, побрёл в собор к алтарю.

Колокола ударили громче: начался торжественный ход процессии к месту казни. Похоронный звон плыл над славным городом Шверином, сзывая всех горожан на площадь перед ратушей и кафедральным собором. Люди спешили, обгоняя Хуго Хемница. До чуткого слуха иезуита скоро долетели звуки заунывного пения псалмов, и через какую-то минуту Хемниц увидел и саму огромную процессию. Он почтительно отошёл в сторону, пропуская вперёд подручных палача с зажжёнными факелами во главе с самим Иеремией Куприком, за которым двигались монахи-пилигримы[204] и доминиканцы, распевающие псалмы царя Давида. Эти монахи несли горящие свечи и стяги Святого Доминика, Святого Франциска, а также стяг святой инквизиции с изображением сучковатого могильного креста на красном фоне и с надписью: «Боже, встань и защити дело Своё».

Когда прошли длинные до бесконечности колонны пилигримов и доминиканцев, появилась, наконец, главная часть процессии: францисканцы вели саму осуждённую супремой[205], несчастную Ханну Штернберг. Впереди неё несли изображения преступников, которые при жизни каким-то образом избежали аутодафе, но были привлечены супремой к ответственности за ересь, колдовство и прочие богопротивные преступления. Их кости, выкопанные из могил, волокли следом, чтобы торжественно сжечь на костре вместе с девушкой. Тянущиеся вверх украшавшие её страшное платье оранжевые языки пламени означали, что она будет сожжена живьём на медленном огне и поэтому на её шее не было пеньковой верёвки — удавки Святого Франциска — используемой в том случае, когда супрема вдруг оказывала милость и рекомендовала палачу удавить несчастную жертву перед сожжением.

Далее плелось несколько раскаявшихся преступниц, которые каким-то образом умудрились примириться с Церковью и получили различные позорные епитимии. Две из этих женщин обвинялись в порче чужого домашнего скота, а также в сглазе чужих мужей, а точнее — были уличены в попытке доить чужих коров и обыкновенном прелюбодеянии. Они обязаны были полгода вести странствующий образ жизни по примеру нищенствующих братьев-францисканцев и совершить паломничество в Рим, чтобы приложиться в священной туфле Папы Римского. Перед началом странствий в течение месяца дома под присмотром францисканцев раскаявшаяся грешница должна усиленно заниматься самобичеванием днём, а на ночь глядя, после изнурительных и длинных молитв, полностью обнажённой ложиться на посыпанное солью деревянное ложе и, вставив себе между ног горящую свечу, лежать неподвижно до тех пор, пока от пламени не начнёт потрескивать волосяной покров в паху, причём продолжать стойко терпеть, пока брат-францисканец не соизволит самолично потушить свечу. Муж раскаявшейся грешницы всё это время должен стоять на коленях, спиной к ней, и исступлённо молиться.

Процессия в полном составе прошлась по главным улицам города и возвратилась на площадь к собору.

В архивах шверинского диоцеза[206] сохранился официальный отчёт о процессе Ханны Штернберг. Скупые строки церковного документа лаконично сообщали, что казнь Ханны Штернберг имела место 22 апреля 1630 года в четверг и что при этом присутствовали многие вельможи, различные должностные лица, за исключением самого герцога. Здесь были лица духовного звания, рыцари и их дамы, а также огромное количество простолюдинов, причём не только из самого Шверина, но и из различных уголков герцогства Мекленбургского.

Для членов трибунала и для знати были сооружены удобные помосты, на которых были установлены скамейки, а для самых знатных зрителей — кресла с балдахинами. Лучшие места на балконе ратуши отвели знатным дамам, герцогиня оставалась в столице, и она обожала присутствовать на подобных богоугодных мероприятиях.

Внимательно наблюдая за происходящим, Хуго Хемниц невольно задержал взгляд на роскошном высоком кресле со ступенчатым подножьем и балдахином из голубого венецианского бархата, украшенного золотой бахромой и кистями. В этом кресле, похожем на трон, уже восседал сам епископ Мегус, облачённый в роскошную фиолетовую сутану. Члены трибунала, сидящие у подножья этого своеобразного трона, ради такого торжественного случая даже напялили на себя изготовленные в Италии очки, желая этим продемонстрировать всем окружающим свою учёность.

Ханну торжественно возвели на высокий штабель дров, и один из подручных палача надел ей на шею металлический ошейник с покрытой окалиной цепью, приделанной к скобе на каменном столбе, и быстро заклепал его. Затем на штабель вскарабкался патер Бузенбаум, приблизился к Ханне, держа обеими руками большой пустотелый чугунный крест, внутрь которого доминиканец заблаговременно насыпал раскалённые угли. Это чудовищное изобретение местной инквизиции Бузенбаум собирался поднести к лицу смертницы, рассчитывая на естественную реакцию человека при прикосновении к горячему. Когда смертница, опасаясь ожога, невольно откинет голову назад, все присутствующие легко убедятся в неприятии закоренелой нечестивицы святого креста, в том, что она и в самом деле ведьма и колдунья, связанная с самим дьяволом.

Ханна, со смертной тоской окидывая взглядом площадь, видела в беснующейся вопящей толпе черни лишь враждебные злобные лица с зияющими провалами разинутых до предела в исступлённом крике ртов. За исключением немногих, все, кто так или иначе её знал, желали ей мучительной смерти: женщины из-за чёрной зависти к её красоте, мужчины из-за неисполненных тайных вожделений и гнусных похотливых желаний. Внизу у самого штабеля бесновался отвратительный горбун с крючковатым носом. Он протягивал в её сторону длинные руки со скрюченными пальцами и загнутыми, как когти хищного зверя, чёрными ногтями.

— Ведьма! Проклятая колдунья! Посмотрите только на это отродье сатаны! Только дочь Вельзевула может иметь такие глаза!

Герцогиня с молчаливым одобрением наблюдала за проделками своего шута. Её падчерица испытывала непонятное для доброй католички отвращение к подобным замечательным зрелищам и предпочла в этот день, как обычно, заняться травлей зайцев на окрестных крестьянских полях.

Патер Бузенбаум приблизился к Ханне, протянул к её лицу раскалённый чугунный крест и прошепелявил:

— Приложись к святому кресту и побыстрее! Целуй крест, нечестивица!

Его худое лицо и щербатый рот, из которого несло невыносимым смрадом, казалось, заслонило от неё весь белый свет. Ханна откинула голову назад и, с ненавистью глядя на своего мучителя, прошептала:

— Будьте вы все прокляты и пусть вас накажет Бог столь же жестоко!

В её помутившемся сознании всплыли слова честного солдата. «О, Боже, как ты был прав, милый Рупрехт!» — подумала Ханна, и ей захотелось закричать от жуткой смертной тоски по нелепо загубленной жизни. Из её пересохшего горла вырвался едва слышный глухой хрип, но Ханне казалось, что её отчаянный крик заглушил шум толпы на площади.

Этот отчаянный крик души барон фон Рейнкрафт не мог слышать. Во главе полуэскадрона тяжеловооружённых рейтар он в это время гарцевал мимо площади, намереваясь посетить любимый бройкеллер «У Красного Петуха» перед тем, как отправиться в сторону Висмара для разведки и обеспечения безопасности дороги, которой скоро будет возвращаться герцог. С этой целью бравый оберст ещё вчера отправил целый эскадрон кирасиров во главе с ротмистром Нойманом в Висмар, но сам особенно не спешил покидать Шверин, справедливо решив, что в Померанию он успеет и после того, как изрядно подкрепит свои силы в кабаке. Кроме того, Рейнкрафту не терпелось посетить родовое имение матери — баронессы фон Вольгаст. С ней он не виделся ещё со времён осады Штральзунда и взятия Вольгаста. Он не прочь был пообщаться и со своим дядюшкой — герцогом Богуславом Померанским и решить некоторые щекотливые вопросы о наследовании родовых имений и замков фон Вольгастов, тем более что вскоре после вступления во владение герцогством в 1606 году Богуслава XIV один за другим от неизвестной болезни умерли братья, а после смерти в 1625 году его тестя Филиппа Юлиуса фон Вольгаста он стал единовластным правителем Померании. Однако, у Богуслава XIV не было детей, что рано или поздно могло привести к вторжению шведов, то есть к борьбе за померанское наследство. Предчувствуя подобное развитие событий, Валленштейн и старался держать Померанию под пристальным вниманием.

Отсутствие шверинского лекаря и его дочери выбило Рейнкрафта из привычной колеи — во внезапно опустевшем особнячке за ним больше никто не ухаживал. Это необъяснимое отсутствие хозяев не на шутку разозлило его. Теперь он поневоле должен был сам заботиться о собственном брюхе.

22 апреля 1630 года, пообещав себе, что обязательно разберётся по-свойски с «проклятым костоправом» и его «ленивой кобылой-дочерью», Рейнкрафт злой, как чёрт, и голодный, как волк, направлялся со своими головорезами в кабак.

— Чёрт возьми, — проворчал барон, увидев на площади огромную толпу зевак, — никак отцы-инквизиторы решили поджарить несчастную ведьму. Бьюсь об заклад, что для этого они, по своему обыкновению, выбрали состоятельную и прехорошенькую бабёнку! — обратился он к обер-вахмистру Кински.

— Ещё бы! — воскликнул тот. — Вы только посмотрите, барон, какую красотку они подцепили! Чтоб мне сдохнуть, если это не дочь доброго папаши Штернберга!

Рейнкрафт вздрогнул от неожиданности и, присмотревшись к смертнице, к своему огромному изумлению узнал пропавшую больше трёх недель назад Ханну. Лицо оберста побагровело от ярости.

— Солдаты! — рявкнул он страшным голосом. — Всё золото, добытое мной в Бранденбурге, а также всё остальное, что есть у меня, а это немало, я отдаю вам! И буду вашим вечным должником, если избавите меня от запаха палёного мяса! Всё золото мира за эту красотку! Солдаты, вперёд! — С этими словами оберст выхватил из ножен рейтарскую шпагу и рванул из седельной кобуры пистолет, выстрелил в воздух и врезался на своём могучем строевом коне в толпу черни, безжалостно нанося удары страшным клинком по кому попало. Рейтары — рослые чешские, померанские и швейцарские наёмники, готовые за золото служить кому угодно, хоть самому дьяволу — со свистом и руганью бросились на безоружную толпу, рассекая её, как острый нож масло.

— Поделом вам, гнусные мерзавцы! Вы собрались здесь, чтобы вдоволь насладиться муками несчастной! — рычал барон, размахивая окровавленным клинком. — Разойдись, канальи! Проклятые любители запаха палёного мяса!

Люди бросились врассыпную, спасаясь от свирепых солдат. Кое-кто остался лежать на месте, изувеченный шпагами, палашами и копытами боевых коней.

Барон разметал ошалевших от растерянности алебардиров и пикинёров, которые должны были поддерживать порядок на месте экзекуции. Как показывал опыт, под влиянием кровожадных инстинктов толпа становилась неуправляемой. Под дикие крики взвинченных до предела в экстазе злобной ненависти и звериной жестокости зевак он взлетел на самый верх, к столбу, где была приковала уже почти невменяемая жертва отцов-инквизиторов. Навстречу ему с чугунным крестом бросился патер Бузенбаум.

— Изыди, сатана! Прочь, исчадие ада! Не смей вмешиваться в дела святой инквизиции, проклятый нечестивец! Стража, хватай его!

В ответ Рейнкрафт, засунув ещё дымящийся пистолет за пояс, а шпагу — в ножны, грубо схватил патера за шиворот и швырнул вниз.

— Убирайся, грязный монах! — процедил барон сквозь зубы.

Это были первые слова, услышанные Ханной в последнее время, несущие, несмотря на грубость, жизнеутверждающий смысл. Увидев небритое лицо своего грозного постояльца, холодные светло-голубые глаза, она была в состоянии лишь прошептать:

— Милый Рупрехт! Зло и ненависть правят миром! Напрасно ты сюда пришёл — теперь нас сожгут вместе!

Вместо ответа барон сбил с её головы колпак и согнул, а затем сломал одно из звеньев цепи, удерживающей смертницу у столба. Подхватив Ханну одной рукой, он вдруг краем глаза заметил, как горбун сунул горящий факел в хворост. В следующий миг короткий узкий клинок барона просвистел в воздухе и хищно впился в тощий затылок горбатого ублюдка, и тот, ощеря в жуткой гримасе широкий рот, свалился замертво. Не мешкая, барон, подхватив Ханну на руки, спрыгнул вниз, вскочив в седло, посадил девушку впереди себя на своего рыжего жеребца и гаркнул:

— Уходим с этого проклятого места! Солдаты, за мной!

Колошматя всех попадающихся на пути, солдаты вихрем понеслись вслед за своим оберстом к мосту через реку Зуде.

На площади тем временем царила дикая суматоха и паника. Напуганные случившимся, стражники частью разбежались, а частью с огромным трудом сдерживали толпу, чтобы она не затоптала насмерть епископа вместе со всей его свитой. В конечном итоге святейшим зевакам и прочим основным любителям и тонким ценителям казней на костре под охраной стражников во главе с Гауптманом Гордоном удалось добраться до здания ратуши и спрятаться в нём. Похоронный звон оборвался.

Граф Пикколомини, озадаченный странным шумом на площади, выскочил наружу, с трудом поняв, что происходит, он послал одного из перепуганных стражников за помощью к своим алебардирам и, собрав около сорока неразбежавшихся и сохранивших хладнокровие стражников, возглавил погоню за злоумышленниками. Хуго Хемниц, быстро сориентировавшись в обстановке, присоединился к погоне, даже успел дать несколько дельных советов графу Пикколомини и похвалить того за решительные действия. После, подобрав оброненный кем-то из стражников мушкет, Хемниц поспешил к мосту, за которым, как он успел заметить, дерзкий оберст спешился, а его рейтары со шпагами и палашами наголо, повернулись лицом к погоне.

— Рупрехт, милый, не оставляй меня! — взмолилась Ханна.

— Я всегда к вашим услугам! — усмехнулся тот, осторожно ставя её на землю. — Однако сейчас я не прочь разобраться с этими бездельниками, — добавил Рейнкрафт, указывая глазами на приближающихся стражников.

Ханна мельком взглянула в ту сторону и внезапно глаза её расширились от ужаса. Она спиной прижалась к Рейнкрафту, пытаясь заслонить его. Раздался выстрел. Ханна пошатнулась, ноги у неё подкосились, на грязно-жёлтом платье смертницы чуть ниже её левого плеча расплылось кровавое пятно.

Фон Рейнкрафт впился глазами в ту сторону, откуда раздался подлый выстрел. Придерживая одной рукой Ханну, он заметил на противоположном берегу Зуде — Хуго Хемница с ещё дымящимся длинным мушкетом в руках. Дикая ярость овладела бароном от сознания, что ему так и не удалось спасти девушку, которая в последний момент своим хрупким телом заслонила его от свинцового гостинца. Рванув из-за пояса заряженный пистолет, он, удерживая Ханну одной рукой, выстрелил почти не целясь, но иезуит лишь рассмеялся в ответ — для пистолетного выстрела расстояние между противниками было слишком велико. Склонившись над девушкой, Рейнкрафт разорвал грубую шерстяную ткань сабенито у ворота и на груди, присыпав рану порохом из пороховницы, прижал к ней кусок ткани от его кружевного воротника, обильно смоченного шнапсом из походной фляжки. За этим занятием и застал барона Отто Штернберг, примчавшийся в карете маркграфа фон Нордланда в сопровождении целого эскадрона вооружённых до зубов головорезов, прибытие которых вызвало сумятицу в рядах преследователей и заставило их несколько повременить с погоней.

— Мне не удалось спасти её, — воскликнул фон Рейнкрафт, едва увидев отца Ханны. — Она приняла пулю, уготованную мне, этого я себе никогда не прощу! Может, тебе удастся что-либо сделать, увези её подальше от этого проклятого места, туда, куда не дотянутся длинные руки отцов-инквизиторов! Впрочем, я намерен их сейчас немного укоротить! Эй, вы, — обратился он к своим рейтарам, — уходите с папашей Штернбергом! Наш уговор остаётся в силе. Мне ещё надо свести счёты с теми негодяями! За зло следует платить немедленно — так всегда поступали тевтоны!

Взяв шпагу в зубы, он сбросил с себя чёрный походный плащ с белым мальтийским крестом и камзол. Оставшись в одной рубашке, барон выхватил из-за широкого пояса кинжал с широкой защитной чашкой, усеянной отверстиями-ловушками, и гигантскими прыжками помчался к узкому горбатому мосту и остановился на нём, преграждая путь погоне. Теперь он напоминал древнеримского героя Коклеса, преградившего путь через мост и сражавшегося против целой армии врагов Рима.

Рейтары и особенно граф Кински собрались прийти на помощь своему оберсту, но он крикнул, отдавая свой последний приказ:

— Уходите немедленно! Я вам приказываю! Дальше — это моё личное дело, и за всё только я буду держать ответ перед его высочеством! Здесь дело пахнет военным трибуналом и топором полкового палача!

Рейтары затоптались на месте в нерешительности.

— Оставьте его, — грустно сказал Отто Штернберг, обращаясь к графу Кински. — Барон будет сражаться до конца, пока не отомстит за Ханну. Вам же, — обратился он к рейтарам, — надо спешно уходить, пока сюда не пожаловали гвардейцы герцога. К тому же сюда может пожаловать и сам генерал-вахмистр Илов, и тогда уж нам точно конец. Уходим, пока нет настоящей кавалерийской погони. Его величество курфюрст Бранденбургский с удовольствием примет вас на службу!

Разворачивая коней, граф Кински и остальные рейтары, оглянувшись в последний раз, увидели своего оберста. Он преграждал путь стражникам, которые устанавливали на упоры из алебард мушкеты, готовясь к прицельной стрельбе. К Пикколомини вдруг подбежали Хуго Хемниц и, невесть откуда взявшийся барон д’Арони.

— Погоди, сын мой, — прошипел иезуит, заметив, что рейтары уходят. — Мы возьмём этого негодяя живьём, и он сполна ответит за своё преступление перед святой инквизицией.

— Верно, брат Хуго! — услышал Пикколомини голос патера Гийома.

У графа отлегло от сердца. Теперь он точно знал, что проклятому оберсту несдобровать.

— Против нас этот нечестивец не устоит, — добавил патер, обнажая шпагу.

Рейнкрафт трезво оценил ситуацию, как всегда в минуты смертельной опасности его рассудок работал чётко и ясно, и на смену бушующей в душе барона ярости пришло ледяное хладнокровие. Он сумел достаточно легко отразить первую атаку противников, благо ширина моста позволяла орудовать против него только двоим нападающим. «Сейчас попытается нанести удар этот ублюдок Пикколомини», — молнией пронеслась мысль в мозгу Рейнкрафта. И, действительно, пользуясь тем, что оберст отражал удар шпаги барона д’Арони, граф сделал стремительный выпад, нанося мастерский колющий удар прямо в левую сторону широченной груди Рейнкрафта, однако он мгновенно прикрылся широкой чашкой кинжала, усеянной специальными отверстиями-ловушками, и остриё шпаги Пикколомини, как и следовало ожидать, застряло в одной из этих ловушек, а оберст резким движением руки вверх и в сторону отломил конец клинка противника и одновременно, отработанным ударом, выбил шпагу из рук барона д’Арони. Как Рейнкрафт и рассчитывал, Пикколомини, оказавшись вооружённым шпагой с обломанным остриём, испугался и отскочил назад, бросив безоружного лотарингца на произвол судьбы. Д’Арони, как зачарованный, глядел в яростные глаза барона.

Хуго Хемниц и аббат Гийом, внимательно наблюдавшие за поединком, попытались придти на помощь барону д’Арони, их примеру последовал и граф, но было слишком поздно: Рейнкрафт безжалостно проткнул насквозь несчастного лотарингца и молниеносно занял наиболее выгодную для боя позицию и окинул насмешливым взглядом спешащих к нему иезуитов. Пока отцы-иезуиты перестраивались, он отразил кинжалом клинок Пикколомини, графа от удара страшной силы развернуло на месте и Рейнкрафт, отскакивая назад, успел полоснуть его остриём шпаги пониже спины, наискось разрубив ему ягодичные мышцы.

— На войне, как на войне! Вот тебе, ублюдок, отметина на всю жизнь! — воскликнул при этом Рейнкрафт, к сожалению, он ни в грош не ставил этого негодяя, иначе бы прикончил на месте.

Пикколомини бросился наутёк под громкий хохот и улюлюканье подошедших к мосту шотландских стрелков, возглавляемых гауптманом Лесли. Они с нескрываемым любопытством наблюдали за неравным поединком, не спеша вмешиваться в него. У моста появился генерал-вахмистр Илов с конными гвардейцами и с мрачным видом стал смотреть за драматическими событиями, кусая от досады светлый ус.

В это время, когда барон фон Рейнкрафт в одиночку, как некогда, вёл неравное сражение, неподалёку на противоположном берегу канала, идущего от реки, у перевёрнутой вверх днищем лодки удобно расположился с тяжёлым мушкетом в руках слуга графа Пикколомини, рыжий Курт, он тщательно целился в ненавистного барона, что при его косых глазах было очень непросто сделать, тем более что оберст двигался легко и быстро. Всецело поглощённый событиями на мосту, Курт не заметил, как сзади к нему бесшумно приблизился рослый монах-капуцин в надвинутом на самые глаза капюшоне чёрной сутаны. Монах одним точным сильным ударом всадил трёхгранный кинжал несчастному между лопаток. Подобрав оброненный мушкет, он почти не целясь, выстрелил. Аббат Гийом уронил шпагу и схватился за левое плечо. Пуля по касательной задела левое плечо иезуита, на некоторое время выведя аббата из строя. Выстрел был сделан вовремя — отважные иезуиты дружно атаковали Рейнкрафта, и тот с большим трудом от них отбивался.

— Проклятье! Промахнулся! — выругался вполголоса монах-капуцин, бросая разряженный мушкет рядом с убитым. Выдернув кинжал из спины Курта, он тщательно вытер узкий клинок о волосы убитого и сунул его за голенище высокого кавалерийского ботфорта, затем стремительным броском очутился возле ближайшего дома и сгинул в наступивших вечерних сумерках, словно порождение мрака преисподней.

— Пожалуй, так дальше не пойдёт! — воскликнул барон фон Илов, заметив, как аббат Гийом выбыл из увлекательной игры. — Если в ход поединка вмешиваются потусторонние силы, отдавая предпочтение рыцарю Рупрехту, вероятно, в знак благодарности за спасение ведьмы, то и нам пора вмешаться и прекратить это безобразие. Боюсь, наш доблестный мальтийский рыцарь перепутал дессауский мост, с этим горбатым мостиком через грязную зловонную речушку и, в конце концов, изрубит святых отцов на куски! — С этими словами генерал-вахмистр с важным видом достал седельный пистолет и взвёл курок.

— Вы правы, господин-вахмистр. Рупрехт перешёл все границы дозволенного, — хмуро заметил гауптман Лесли. — Чёрт его дёрнул встать на пути самих отцов-инквизиторов!

— Думаю, лучше мы его прикончим, чем это сделают вонючие монахи, — принял решение генерал-вахмистр. — Так будет лучше для него, для Церкви и для нас. Пожалуй, я с ним сражусь на шпагах, ведь мы так и не выяснили, кто из нас лучший фехтовальщик, а более удобного случая разрешить наш спор, похоже, уже никогда не представится!

Фон Илов красивым, рассчитанным на внешний эффект, жестом обнажил свою шпагу и решительно бросился на своего боевого товарища, собутыльника и друга. Сделал это как раз вовремя — Хуго Хемниц, оставшись один на один со свирепым оберстом, начал изнемогать и еле успевал отражать смертельно опасные удары. Рейнкрафт уже умудрился отрубить иезуиту правое ухо, висевшее теперь на тонком лоскутке кожи, кровь обильно заливала Хемницу лицо и шею.

Хуго Хемниц, прошедший великолепную подготовку в фехтовальном зале иезуитского коллегиума в Париже, успел вовремя подставить клинок, защищая голову со свежевыбритой тонзурой, но толедская сталь шпаги оберста всё-таки вскользь полоснула по макушке иезуита, оставляя на ней кровавый рубец.

— Один момент! — воскликнул барон, заметив спешащего на помощь иезуиту генерал-вахмистра.

Тот невольно остановился, сбитый с толку странной просьбой приятеля, и в то же мгновенье Рейнкрафт ранил Хуго Хемница в бедро.

Больше не мешкая, генерал-вахмистр бросился на мальтийского рыцаря, давая возможность ретироваться его полностью обессиленному противнику. На кирпично-красном лице Рейнкрафта мелькнула презрительная улыбка.

— Et tu, Brutus?[207] — сказал он и тут же попытался выбить шпагу из руки фон Плова.

— Полегче, — услышал Рейнкрафт, — я такой же барон и рыцарь, как и ты! Настоящий разговор у нас ещё впереди!.. Ты неплохо держишься, — продолжал фон Илов вполголоса, отражая удар противника. — Но, мой друг, твоя песенка спета — независимо от исхода нашего поединка, по тебе откроют огонь шотландские стрелки или изрубят на куски драгуны!

— Плевать! — со свойственной беспечностью ответил фон Рейнкрафт. — Мне, как солдату, такой конец — весьма к лицу!

— Не дури, — снова прошипел фон Илов, делая выпад. — Беги, пока есть возможность. Вышиби у меня из рук шпагу и ныряй с моста, проплывёшь под водой до канала, а я попытаюсь запутать преследователей. Действуй, барон! Кто отомстит за бедную дочь лекаря, если ты дашь себя изрубить?

Последний довод оказался решающим. Рейнкрафт ловко вышиб шпагу из рук приятеля и прежде, чем гауптман Лесли успел выхватить пистолет, схватив свою шпагу и засунув кинжал за пояс, бросился вниз головой в мутные весенние воды Зуде. Очутившись под водой, он первым делом освободился от тяжёлых ботфортов и, развернувшись, проплыв под мостом, отправился в сторону, противоположную той, куда прыгал. Хитроумный манёвр сбил с толку преследователей. Сгрудившись на мосту, они тщетно ждали, когда барон вынырнет. Благодаря незаурядной физической силе, объёмным, как кузнецкие мехи, лёгким Рейнкрафт, вспомнив былые состязания по плаванию в Гейдельберге при дворе курфюрста Пфальцского, в которых десять лет назад оставлял позади даже самого Фридриха V, он проплыл почти триста римских футов[208] до самого канала, воду которого он почувствовал по особому зловонию и отвратительному привкусу. Канал был не то сточной канавой, не то частью городской клоаки, и проходил мимо выгребных ям у квартала, населённого преимущественно кальвинистами — самого грязного городского квартала.

Беглец, вынырнув, прислушался к крикам преследователей, среди которых выделялся звучный голос генерал-вахмистра, уверявшего всех, что Рейнкрафт наверняка утонул, поскольку совершенно не умеет плавать. Тяжело отдуваясь, он проплыл ещё столько же, держа голову над водой, затем, убедившись, что берега каналы пустынны, направился к более низкому и удобному для того, чтобы выбраться из вонючей жижи, в которой бултыхался по воле злого рока. На берегу отряхнулся и, настороженно озираясь и чутко прислушиваясь, прикидывал, куда направиться, чтобы спокойно дождаться возвращения в Шверин герцога. Внезапно на барона свалилась рыбацкая сеть, он не стал зря барахтаться, запутывая себя ещё сильнее в крепкие тенёта, а застыл на месте, как вкопанный, и невероятным усилием рук сумел разорвать мелкие ячейки сети, сплетённые из прочных верёвок, однако тут же получил сзади удар по голове, свалился замертво и уже не мог слышать, как Хуго Хемниц удовлетворённо произнёс:

— Какой глупец! Он так и не понял, что сети святой инквизиции прочнее рыбачьих сетей. Неплохой улов, не правда ли, брат Гийом?

— Воистину так, брат Хуго, — ответил аббат.

— Я сразу заподозрил, что этот хитрец обязательно попытается надуть нас и надул бы, если бы я не устроил ему эту ловушку. Теперь взамен заурядной ведьмы трибунал святой инквизиции получит опасного еретика и злейшего врага Церкви, который ловко маскировался под воина имперской армии. Нам, братья, очень нужен пример для осуждения и уничтожения врагов Святой Католической Церкви в этом погрязшем в греховной мерзости владении герцога фон Валленштейна, и для этой цели наш солдат — пьяница и греховодник — вполне сгодится.