Валленштейн

Хоть совсем не молись,

но не жертвуй без меры,

на дар ждут ответа;

совсем не коли,

чем без меры закалывать.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

Глава XV КОГДА В ЗАПАДНЮ ПОПАДАЕТ СЛИШКОМ КРУПНЫЙ ХИЩНИК

Барон Рейнкрафт пришёл в себя в том же застенке, в подвалах резиденции епископа, где ещё недавно томилась Ханна.

Он очнулся от того, что одна на редкость наглая крыса вцепилась ему в нос. Доблестный мальтийский рыцарь пришёл в неописуемую ярость. Шмякнув об стену не успевшую удрать мерзкую тварь, он забарабанил пудовыми кулаками в тяжёлую дубовую дверь. Гул от ударов прокатился по всему подземелью, от него сразу же очнулись дремавшие епископские стражники, охраняющие внутренние покои дворца, а заплечных дел мастера, скучающие без дела, сразу же бросили игру в кости и насторожились в радостном предвкушении увлекательной творческой работы.

Спустя весьма короткое время в коридоре подземной тюрьмы послышались гулкие шаги. Лязгнул засов, заскрежетал ржавый замок. Тяжёлая дверь со скрипом отворилась, и на пороге возникла зловещая фигура Хуго Хемница с перевязанной головой. Монах был вооружён любимой шпагой. Из-за спины коадъютора выглядывало бледное лицо графа Пикколомини. Последний был тоже вооружён обнажённой шпагой.

— Как вы посмели, подлые ублюдки, меня здесь запереть? — заорал Рейнкрафт, едва завидев их. — Вам, грязные свиньи, дорого обойдётся оскорбление рыцаря Мальтийского ордена!

— Ты не мальтийский рыцарь, а изменник и еретик, — спокойно ответил Хемниц. — Причём ты, подлый негодяй, дерзнул посягнуть на сами устои Святой Католической Церкви, за что тебе в полной мере придётся отвечать перед супремой.

— Хватит лгать, вонючий монах! Я требую, чтобы обо мне немедленно сообщили его высочеству герцогу! — загремел в ответ взбешённый Рейнкрафт.

— Как ты не поймёшь, мерзкий нечестивец, — стал терпеливо объяснять ему Хемниц, — что совершил тяжкое преступление перед Матерью-Церковью и в обязательном порядке ответишь за этот смертный грех перед трибуналом святой инквизиции. Лишь после тщательного расследования всех обстоятельств дела и вынесения вердикта тебя передадут в руки светской власти. Смею тебя заверить, проклятый еретик, сам герцог тебя отправит на костёр, ибо не было ещё случая, чтобы светская власть обжаловала решение трибунала.

Вместо ответа Рейнкрафт резко нагнулся, схватил дохлую крысу и запустил трупом бедного животного прямо в ненавистное лицо монаха, который хладнокровно уклонился в сторону, хлёсткий удар пришёлся по смазливой физиономии графа. Тот от неожиданности отшатнулся, оттолкнул наставника в сторону и направил остриё своего клинка в грудь барону.

— Действуй, граф, — ухмыльнувшись, сказал с глубоким презрением Рейнкрафт, — я оставил тебе на вечную память несколько приличных отметин на заднице. Теперь тебе есть чем гордиться, ублюдок, особенно перед шлюхами в постели, впрочем, судя по твоей внешности, ты, похоже, состоишь мальчиком при каком-нибудь похотливом прелате, случайно не при этом ли вонючем монахе с отрубленным ухом? Так что, действуй смелее, мальчик, для ублажения попов!

Пикколомини застыл в нерешительности. Искушение прикончить безоружного смертельного врага было очень велико и, безусловно, граф не удержался бы, чтобы всадить сталь в широкую грудь Рейнкрафта, но вдруг граф почувствовал, что его правую руку сжали, словно клещи, сухие твёрдые пальцы Хемница.

— Не смей! — услышал он грозный окрик патрона. — Негодяй за всё ответит перед трибуналом, я в этом тебе ручаюсь.

Граф в ответ криво улыбнулся и опустил шпагу.

После зловещего обещания иезуита дверь застенка с лязгом захлопнулась, и взбешённый оберст остался один. Некоторое время он постоял в задумчивости, тупо глядя на дверь, затем принялся гигантскими шагами мерить тесное пространство склепа, ругаясь вполголоса. Он приблизился к небольшому, едва пропускающему дневной свет, маленькому окошечку, прорубленному под самым потолком в такой толстой стене, что это окошко скорее напоминало бойницу древнего рыцарского замка, но, судя по всему, служило для притока небольшого количества свежего воздуха, иначе в этом мерзком узилище недолго было задохнуться насмерть от невыносимой духоты и отвратительного зловония. Подтянувшись на руках, барон с любопытством выглянул наружу и через крепкую решётку из заржавленных прутьев увидел густо заросшую мхом каменную стену узкого, словно колодец, внутреннего двора резиденции епископа, из которого доносилось невероятное зловоние. Обитатели дворца, как было принято в Европе того времени, имели обыкновение вываливать содержимое ночных горшков и помойных вёдер прямо из спален или кухонь во внутренний двор, а в худшем случае — на улицу, иногда на головы случайных прохожих. Нечто подобное мальтийский рыцарь наблюдал при дворах Габсбургов в Вене и в Мадриде и в замках более мелких феодальных правителей, но особенно грязными были Лувр и Пале-Рояль в Париже. В Лувре, который по праву имел сомнительную славу самого грязного королевского дворца, для самого гнусного разврата и в качестве отхожих мест использовались любые, первые попавшиеся укромные уголки, поэтому в знаменитой резиденции Бурбонов немудрено было поскользнуться на куче дерьма в любом коридоре, не говоря уже о том, что существовала чрезвычайно высокая вероятность внезапно наткнуться на любовную парочку, усердно занимавшуюся делом и не обращающую особого внимания на шныряющих мимо слуг и высоко титулованных зевак. Благодаря подобным лёгким нравам многие аристократы страдали от модной болезни[209], получившей даже название французской из-за того, что во Франции она имела размах самой настоящей эпидемии. Не лучше обстояли дела в Виндзорском замке или Букингемском дворце в старой доброй Англии, в римских палаццо или во дворце венецианских дожей. Странным исключением был Московский Кремль в далёкой холодной Руси, где Рейнкрафт побывал в 1624 году в составе посольства Священной Римской империи германской нации. Предполагалось, что его рост и телосложение поразят северных варваров, но к огромному удивлению послов Фердинанда II оказалось, что чуть ли не всю Московию населяют люди такого же огромного роста и наделённые медвежьей силой. Особенно громадными и устрашающего, звероподобного вида были стрельцы, охранявшие Кремль, а также местные бароны или, как их там называли, — бояре[210], любимым занятием которых были кулачные бои, устраиваемые в любое время и по любому поводу, особенно на праздники, и обильное возлияние. Последнее занятие юному барону пришлось по вкусу, он по достоинству оценил русскую медовуху и брагу-житовку. Под стать своим боярам и стрельцам был и сам богобоязненный царь Михаил[211]. Рейнкрафта поразила тогда невероятная, почти болезненная чистоплотность московитов: все их жилища, как простые деревянные избы худородных, так боярские и княжеские хоромы, постоянно чистились, скоблились, отмывались и ошпаривались горячей водой. Сами московиты без конца топили бани — странные деревянные сооружения, в которых они создавали невыносимую жару и с каким-то остервенением истязали друг друга берёзовыми прутьями. Когда барон имел неосторожность в канун воскресенья попасть в гости к одному боярину, некоему Василию Бутурлину, он поначалу долго не мог поверить, что на подобную пытку московиты идут добровольно, будучи убеждён, что мытьё в бане-парилке — это следствие какого-то особо изощрённого наказания, наложенного царём на всё, независимо от сословия, население страны. Впрочем, он очень скоро вошёл во вкус и впоследствии даже удивлялся, как обходился без жарко натопленной бани, кваса, медовухи и кулачных боев.

Судя по тому, что окошко находилось почти на одном уровне с землёй, застенок, куда Рейнкрафт так неосторожно угодил, ничто иное, как яма под одной из башен этого грязного дворца. О том, чтобы выломать железную решётку, не могло быть и речи, а главное — окошко было слишком узким для такого великана. Оберст спрыгнул на пол, почесал начавший распухать от крысиного укуса нос, выругался самым крепким солдатским ругательством, которое пришло в голову. От ругани у него снова разболелась голова, повреждённая иезуитом. Он осторожно потрогал пальцами открытую рану на темени и вспомнил свою давнюю практику послушника в монастыре рыцарей-госпитальеров[212] на Мальте, оторвал полоску ткани от подола рубашки и свернул тампон, поплевал на него и, невзирая на острую боль, стал многократно прикладывать его к повреждённому месту, зная по опыту, насколько может быть опасным подобное ранение в голову, если его вовремя не обработать. «Жалко, нет пороха или хотя бы табака, тогда проблем с раной было бы меньше», — невесело подумал Рейнкрафт. Затем оберст, оторвав от своей потрёпанной рубахи ещё один лоскут, сделал из него тампон, поплевал на него и аккуратно приложил тампон к ране с тем расчётом, чтобы он присох к ней, и стал сосредоточенно размышлять над своим незавидным положением. «Кажется, с этим проклятым монахом шутки плохи, похоже, я влип в скверную историю, но зато спас эту глупую девчонку. Однако, её смертельно ранил этот негодяй в чёрной сутане, которого я так и не успел отправить в ад, чтоб он жарился там до скончания веков! Ушёл-таки от заслуженного возмездия!» — последняя мысль разозлила барона, и он едва сдержался, чтобы снова не броситься в атаку на дверь. Наконец, оберст с трудом успокоился, подыскал место посуше, присел на корточки, свесив голову на грудь, крепко задумался.

В то время, как Рейнкрафт размышлял о своём незавидном положении, герцог Валленштейн поднимался по парадной лестнице в свою резиденцию. Ему доложили о происках фельдмаршала Тилли у самых границ герцогства, и Валленштейн внезапно с полдороги в Переднюю Померанию вернулся в Шверин. Когда он находился у самой двери своего кабинета, ему мельком сообщили, что от костра чудом сумела спастись весьма опасная ведьма и колдунья, известная шверинская красавица Ханна Штернберг, дочь шверинского лекаря, который подозревается в занятии колдовством и магией. Отцы-инквизиторы достоверно установили, что Отто Штернберг, судя по всему, проделывал различные запрещённые алхимические опыты, жертвой которых стал несчастный граф Пикколомини. Валленштейн несколько опешил от изумления, услышав подобное, а потом громко захохотал от удовольствия, крепко хлопнув камердинера могучей дланью по плечу, и сказал:

— Это первый на моей памяти случай, когда из длинных рук отцов-инквизиторов выскользнула их несчастная жертва! Такие пауки, как учёные доминиканцы и потрёпанные минориты, свою добычу никогда не упустят! Чёрт возьми, у этих вонючих святош все красивые женщины обязательно ведьмы или колдуньи, связанные с самим дьяволом! Удивляюсь, как обожравшиеся прелаты и монахи до сих пор обходят своим вниманием мою дочь и не отправили её на костёр? — С этими словами герцог подмигнул Брунгильде.

Настроение Валленштейна было превосходным до тех пор, пока он не узнал от генерал-вахмистра Илова, что ведьму спас никто иной, как сам командир полка кирасиров, оберст Рейнкрафт. Герцог сразу же помрачнел, вид у него стал суровым и угрюмым.

— Надеюсь, всё обошлось без лишнего кровопролития? — спросил с надеждой.

— Где там! — взвизгнула тонким фальцетом супруга. — Этот проклятый еретик убил нашего доброго бедного шута Глюка!

— Ну, пожалуй, это небольшая утрата, — усмехнулся герцог. — На одного ублюдка больше, на одного меньше — всё равно. Поверьте мне, мадам, воздух в герцогстве от этого лишь чище станет.

— На костёр этого проклятого еретика! На костёр убийцу! — внезапно заверещала в ответ герцогиня, дико вращая выпученными глазами и топая ногами. На её губах выступила пена, а бледное лицо покрылось красными пятнами. Разъярённая из-за гибели своего горбатого любовника женщина, ещё несколько минут назад весьма привлекательная, в одно мгновенье превратилась в страшную уродливую мегеру.

Присутствующие с удивлением и ужасом смотрели на корчащуюся в дикой истерике герцогиню. Подавляя отвращение, Валленштейн холодным взглядом смерил её с головы до ног и тихо внятно сказал:

— Довольно, мадам, идите к себе! Проводите её высочество! — велел прибежавшей на шум служанке Кларе.

Взбешённая герцогиня удалилась, изрыгая страшные проклятия и ещё долго были слышны её жуткие вопли и отборная площадная ругань.

— Барон фон Рейнкрафт, кроме всего прочего, ранил графа Пикколомини, — доложил фон Илов.

— Граф жив? — поинтересовался герцог.

— Жив, ваше высочество.

— Значит, тосканцу крупно повезло, — ухмыльнулся герцог, — мы ведь с тобой видели фон Рейнкрафта в бою и знаем, на что он способен. Кстати, насколько опасно ранен граф?

— У него исполосована шпагой вся задница, — сплюнул Илов.

— Я нечто подобное и предполагал, — снова ухмыльнулся герцог, хорошее настроение начало возвращаться к нему.

— Ваше высочество! — остудил герцога педантичный генерал-вахмистр. — К сожалению, он убил ещё и барона д’Арони, и вряд ли фельдмаршал Тилли смирится с утратой адъютанта.

Лицо герцога исказилось от гнева.

— Чёрт вас всех побери! Этого ещё не хватало! — в отчаянии воскликнул он. — Какого дьявола проклятый лотарингец сцепился с этим бастардом? Если безмозглый красавчик граф не сообразил, с кем имеет дело, это ещё понятно, но что не поделил с проклятым Рупрехтом адъютант фельдмаршала? Не иначе, как решил взять реванш за позорное поражение на турнире!

— Безусловно, так оно и было, ваше высочество, — подтвердил Илов и, рассказав о стычке в бройкеллере «У Красного Петуха», подвёл итог — барон д’Арони так и не смог уняться, вчера ввязался не в своё дело и, снова затеяв ссору с фон Рейнкрафтом, погиб в поединке на мосту.

— А где сам рыцарь Рупрехт? — спросил герцог.

— Он увёл целый полуэскадрон рейтар. Вероятно, купил их золотом и после того, как на мосту выбил у меня из рук шпагу, внезапно прыгнул вводу и бесследно исчез. Думаю, он утонул.

Герцог с сомнением покачал головой:

— Человек, который родился на берегах Рейна и вырос в Померании, воспитывался на Мальте и с молоком матери впитавший традиции померанских и прусских морских разбойников, должен быть прирождённым моряком. Всё-таки любопытно узнать, куда барон исчез?

— Ваше высочество, я полагаю, он в руках инквизиции, — заметил внезапно подошедший Цезарио Планта, неся под мышкой несколько рапир.

Валленштейн с удивлением уставился на своего придворного астролога и учителя фехтования.

— А ты как мог об этом узнать? — спросил герцог с подозрением.

— Ваше высочество, — криво усмехнулся Цезарио Планта. — Я, как все добрые католики, собирался поглазеть на то, как будут поджаривать ведьму, и сам видел, как этот дьявол в человеческом образе утащил подлую ведьму прямо из пламени костра. Затем, случайно проходя берегом реки, наблюдал, как несколько монахов тащили нечто тяжело и огромное, завёрнутое в рыбацкую сеть. Это было тело барона фон Рейнкрафта. Поделом этому еретику, будет знать, как спасать ведьм из костра!

— Ну, ты, полегче! — прикрикнул на него герцог. — Мало кто совершил столько славных подвигов во славу Господа и нашей Матери-Церкви, как барон фон Рейнкрафт!

Цезарио Планта в ответ лишь поклонился и молча отправился в фехтовальный зал.

— Где наши святые отцы обычно проводят дознания и устраивают судилище? — поинтересовался герцог.

— Я думаю, где-то в подземных застенках резиденции епископа, — уверенно заявил генерал-вахтмистр.

— Тогда захвати гауптмана Деверокса со взводом гвардейцев и проводите меня к этому жирному борову в фиолетовой сутане! — приказал герцог. — Не будем терять времени зря, а то отцы-инквизиторы, если их вовремя не остановить, отправят на костёр всех моих офицеров и меня в придачу!

Рейнкрафт очнулся от своих мыслей, когда дверь в его каменном мешке со скрежетом отворилась и на пороге появился Хемниц, но на этот раз без графа, а лишь в сопровождении четырёх стражников из внутренней охраны резиденции епископа, вооружённых алебардами и короткими мушкетами. С ними был и помощник палача, исполняющий по совместительству обязанности тюремного надзирателя. Увидев их, барон медленно поднялся с корточек во весь свой гигантский рост и грозно уставился на иезуита.

Стражники немедленно взвели курки на своих мушкетах, а Хуго Хемниц поманил оберста пальцем и прошипел вкрадчиво:

— Господин барон, я имею честь сообщить вам, что вы приглашаетесь на дознание в трибунал святой инквизиции по делу о похищении ведьмы прямо с аутодафе, к которому Ханна Штернберг была приговорена супремой. Мы искренне надеемся на ваше благоразумие, покорность и смирение перед Святой Католической церковью и перед супремой.

— Само собой разумеется, — ухмыльнулся Рейнкрафт, — можете в этом не сомневаться, святые отцы-инквизиторы. Почту за честь дать вам самые полные объяснения и показания, которыми вне всякого сомнения вы останетесь очень довольны. Клянусь крестом мальтийского рыцаря! — с этими словами барон спокойно направился к двери.

Его провели по мрачным запутанным коридорам в камеру пыток, где бравого оберста с нетерпением поджидали епископ Мегус, аббат Кардиа, аббат Бузенбаум и палач Иеремия Куприк со своим подручным. Переступив порог страшного застенка, где заседал трибунал, Рейнкрафт с любопытством огляделся: первое, что ему бросилось в глаза — это был великолепный набор орудий пыток и инструментов, разложенный в образцовом порядке на огромной тяжёлой дубовой скамье, недалеко от полыхающей печи и горна, у которого возился блестящий от пота палач, разогревающий в углях железные щипцы и тяжёлую чугунную маску.

— Добро пожаловать, барон! — услышал Рейнкрафт бархатный голос епископа.

— Моё почтение, монсиньор, — улыбнулся в ответ оберст, уставившись тяжёлым взглядом в зрачки епископу, отчего последний с ханжеским смирением поспешил опустить веки с бесцветными ресницами.

Особое любопытство у барона вызвали члены трибунала, сидящие за большим столом, покрытым чёрным сукном.

Хуго Хемниц, отослав стражников и приказав им ждать за дверью, скромно стоял в углу. Помощник палача, не уступавший ростом и телосложением Рейнкрафту, расположился за спиной барона.

— А ведь верно говорят сведущие люди, — заметил Рейнкрафт, окидывая критическим взглядом застенок, — «Одно Распятие, два подсвечника и три осла — вот из чего состоит трибунал святой инквизиции!»

Патер Бузенбаум, как ошпаренный, выскочил из-за стола и злобно прошепелявил:

— Не богохульствуй, несчастный! Ибо здесь, как ты скоро убедишься, — не место для солдатских острот! — С этими словами он подал знак палачу.

Тот не спеша отложил в сторону щипцы, раскалённые до белого цвета и чугунную маску, излучающую багровый свет, и с торжественным видом кивнул подручным, которые немедленно повисли на руках Рейнкрафта, пытаясь заломить их за его широкую спину.

— Для начала усадите его в кресло милосердия! Надеюсь, это поубавит спесь у нашего доблестного оберста имперской армии и заставит его задуматься над своим нынешним положением и бренностью земного существования. Это неизбежно приведёт барона к раскаянию и осознанию своей вины перед Церковью, — сказал епископ ласково и кротко улыбнулся.

— Повторим с этим подлым еретиком то, что мы сделали с проклятой ведьмой, которую он умыкнул с костра! Пусть теперь заплатит за всё сполна, прежде чем сам взойдёт на костёр! — воскликнул аббат Кардиа, окидывая алчным взором могучую фигуру Рейнкрафта.

Епископ больно толкнул аббата локтем в бок и зашипел ему на ухо:

— Замолчи, болван!

Однако было уже поздно.

— Что вы сделали с Ханной, грязные свиньи? — грозно произнёс барон, побагровев от гнева.

— Сейчас узнаешь! — пообещал палач, приближаясь вплотную к своей жертве в то время, как его подручные безуспешно пытались выкрутить барону руки.

Но, увы! На этот раз в руки инквизиции попалась не мелкая дичь, а настоящий матёрый хищник, даже в агонии способный натворить много бед. Не успел палач произнести эту роковую фразу, как один из его подручных шмякнулся всем телом прямо под ноги рассвирепевшему оберсту, который мимоходом пнул его тяжёлым ботфортом прямо по голове и сразу же обрушил свой тяжёлый кулачище на лицо другого помощника палача, того, что был покрупнее и всё ещё висел на мощной руке барона. Верзила отлетел к противоположной стене, снеся всё на своём пути, в том числе скамью с инструментами для пыток, которые обрушились на беднягу. Зрелище было символичным: заплечных дел мастер погребён под инструментами для пыток.

Присутствующие оцепенели от неожиданности и ужаса. Казалось, сам дьявол вырвался из преисподней, чтобы, наконец, разобраться с этими специалистами по сатановедению. Взбешённый оберст, не теряя времени, сгрёб замешкавшегося Иеремию Куприка в охапку и поднял, как пушинку.

— Значит, мерзавец, ты к ней посмел прикасаться? — прорычал Рейнкрафт, тут его взгляд упал на кресло, усеянное двухдюймовыми колючками и, недолго думая, барон впихнул в него палача. Если не ошибаюсь, это и есть кресло милосердия, — процедил он сквозь зубы, с силой прижимая насмерть перепуганного палача к колючему сиденью и спинке страшного кресла.

Палач от страха и боли завопил не своим голосом.

— Я раздавлю тебя, как крысу! — с улыбкой пообещал ему Рейнкрафт, но, к сожалению, внезапно отказался от этого похвального намерения и, рывком подняв кресло милосердия вместе с палачом высоко вверх, швырнул его в сидящих за столом оцепеневших и побледневших от страха членов трибунала. Увы, барон слишком долго провозился с палачом и упустил благоприятный для побега момент, иначе, разметав всех на своём пути, он, пожалуй, мог бы вырваться из застенков инквизиции. Возможно, он и собирался это сделать, но при неосторожном упоминании о дорогом для него существе, по милости этих извергов прошедшем все круги ада, барон на время лишился своего обычного хладнокровия и теперь думал лишь о мести.

Единственным из присутствующих, кто не растерялся, был Хуго Хемниц. Поэтому, лишь Рейнкрафт проделал свой жестокий опыт с несчастным палачом и превратил стол, за которым заседал трибунал святой инквизиции, в груду обломков, отважный иезуит мгновенно выхватил из складок сутаны свой чекан[213], с быстротой молнии подскочил к разбушевавшемуся гиганту с тыла и нанёс сильный удар по темени, почти в то же место, где у барона уже была рана от предыдущего подлого удара.

Рейнкрафт зашатался и рухнул лицом вниз, несколько раз конвульсивно дёрнулся и застыл на каменном полу.

Хуго Хемниц диким взглядом огляделся вокруг. В приоткрытую дверь заглядывали с удивлённо разинутыми ртами епископские стражники.

— Ну, чего стоите, болваны? — прикрикнул он на оторопевших стражников. — Отволоките этого проклятого еретика в его камеру!

Стражники, наконец, опомнившись, опрометью бросились выполнять приказ иезуита, мешая друг другу своими длинными алебардами и мушкетами.

— Да оставьте вы свои секиры, идиоты! — теряя самообладание, закричал в бешенстве Хемниц. — Сначала выволоките этого подлого нечестивца прочь, а потом займитесь этим глупцом, застрявшим в собственном кресле! — Он сплюнул с презрением, но тем не менее направился к громко голосящему палачу. — Заткнись, свинья! От твоих воплей у меня заложило уши! — велел он несчастному Куприну, но тот продолжал верещать, не унимаясь ни на минуту. — Вот свинья! — процедил сквозь зубы иезуит и двинул по физиономии палача, скривлённой от нестерпимой боли в жуткой гримасе.

Визг оборвался. Хемниц, укоризненно покачав головой, принялся помогать епископу и остальным отцам-инквизиторам выбираться из-под обломков стола.

Стражники тем временем схватили неподвижно лежащего барона Рейнкрафта за ноги и поволокли к двери. Вслед за безвольно мотающейся головой по каменным плитам пола тянулась тонкая дорожка крови, вытекающей из зияющей на темени раны. Внезапно за дверью послышались чьи-то грубые голоса, солдатская ругань, лязг оружия и звон шпор. Дверь с грохотом распахнулась, и через порог застенка переступил сам герцог. Его сопровождали генерал-вахмистр фон Илов, гауптман Деверокс, который командовал взводом гвардейцев из личной охраны владетеля Фридланда, Мекленбурга и Сагана. Глазами вошедших открылась страшная картина: казалось, какой-то ужасный смерч пронёсся по застенку, всё разрушая и сметая на своём пути, и лишь Хуго Хемниц каким-то чудом уцелел среди всеобщего хаоса. Герцогу показалось, что уже где-то видел этого монаха, но сейчас ему было не до воспоминаний, и он только присвистнул от удивления, увидев этот разгром.

— Кажется, наш доблестный рыцарь Рупрехт успел навести порядок и здесь! Узнаю, узнаю своего оберста, — и с этими словами герцог с угрожающим видом повернулся к иезуиту. Его гневный взгляд и зловещая улыбка не предвещали ничего доброго. — Что здесь происходит, чёрт возьми, и как сюда попал мой оберст? — суровым голосом поинтересовался герцог, закипая от ярости.

Фон Илов тут же подскочил к стражникам, продолжающим держать Рейнкрафта за ноги, и наотмашь пару раз ударил их по растерянным рожам так, что те упали рядом со своей жертвой. Теперь картина разгрома была почти полной.

— Как вы, грязные вонючие ублюдки, посмели тащить волоком за ноги рыцаря из древнего рода и оберста имперской армии? — приговаривал генерал-вахмистр, старательно пиная ботфортами ползающих у его ног стражников.

— Взять их! — велел герцог. — И всыпать каждому по двадцать шомполов, чтобы на заднице вся шкура в клочья! И тем, остальным — в коридоре — тоже всыпьте как следует!

Немедленно из-за спины герцога выскочили дюжие гвардейцы и, предвкушая забаву, в мгновенье ока с радостью скрутили руки стражникам и пинками вытолкали их из застенка.

В это время отцы-инквизиторы, наконец, с трудом выбрались из-под обломков стола и прочего хлама и кое-как привели свой внешний вид в порядок.

— А это что ещё за святое семейство? — с иронией в голосе поинтересовался герцог. — Никак это наши учёные доминиканцы, неутомимые борцы с кознями дьявола!

Палач между тем вопил, не переставая, из-за его крика в застенке трудно было разговаривать.

— Успокойте этого ублюдка, а то я почти оглох! — распорядился герцог.

Фон Илов быстро подошёл к несчастному, безнадёжно застрявшему в кресле для пыток и неспособному самостоятельно из него выбраться. Успокоение заключалось в одном точном сильном ударе носком ботфорта по переносице бедняги, крики страдальца тотчас оборвались.

— Слишком мудрёная конструкция у этой мебели, чтобы я мог с ходу самостоятельно в ней разобраться, — промолвил Илов с виноватой улыбкой.

Епископ Мегус, аббат Бузенбаум, аббат Кардиа и Хуго Хемниц, подавленные случившимся, молча потупились, словно нашкодившие школяры.

— Вы не смеете так обращаться с городским палачом, который своим искусством оказывает неоценимые услуги трибуналу святой инквизиции, — наконец выдавил из себя иезуит.

— Замолчи, монах! Не вмешивайся, когда я разговариваю с его преосвященством! — вскипел герцог, а про себя подумал: «Положительно, я где-то видел этого монаха, но где?»

Епископ с укоризной посмотрел на Хемница, и тот с лицемерным смирением опустил глаза, достал деревянные чётки и, отойдя в угол, стал про себя что-то шептать, временами бросая злобные взгляды на герцога и епископа.

— Перестань делать вид, что читаешь молитвы, а займись лучше пострадавшими от рук этого подлого еретика! — с раздражением в голосе велел ему епископ.

От злости скрипнув зубами, монах нехотя приблизился к подручному палача, всё ещё лежащему на полу, склонился над ним, похлопал по щекам и потормошил. Тот приоткрыл мутные глаза и со стоном и оханьем попытался было привстать, но от чрезмерного усилия снова потерял сознание.

— Этот скоро очнётся и уже завтра сможет выполнять свои обязанности, — убеждённо заявил иезуит и направился к погребённому под пыточным инструментом бедолаге, лежащему без всяких признаков жизни. Расшвыряв в разные стороны всю рухлядь, подняв тяжёлую дубовую скамью, Хуго Хемниц с нескрываемым профессиональным любопытством приступил к обследованию бездыханного тела.

Лицо несчастного было смято, нос почти полностью вдавлен внутрь, а глаза уже остекленели. Иезуит перекрестился и сокрушённо вздохнул:

— Моя помощь ему уже не требуется. Душа уже оставила его бренное тело, и кто знает, куда она попадёт после чистилища! Ведь бедняга умер без покаяния и последнего причастия — ещё один большой грех на душу этого закоренелого еретика. — И иезуит с этими словами кивнул на тело Рейнкрафта.

— Ты случайно не убил барона? — не на шутку встревожился епископ.

— Монсиньор! Слуги дьявола не умирают от удара чеканом, я воспользовался им, поскольку мне, как духовному лицу, неприлично орудовать шпагой или пистолетом. Не сделай я этого, нечестивец всех нас погубил бы, — кротко ответил монах. — Череп у барона крепче, чем у голландского быка, и я при всём желании не смог бы проломить его.

— Хватит нести всякий вздор, монах, — бесцеремонно прервал сетования иезуита герцог, — лучше приведи его в чувство, но сначала принеси сюда воду!

— Неужели бедняга воскреснет? — удивился иезуит.

— Я имею в виду не этого подохшего ублюдка, а барона фон Рейнкрафта! И побыстрее поворачивайся, монах! — рассвирепел герцог, приходя в ярость от мнимого тупоумия иезуита.

— Итак, святые отцы, я вынужден забрать у вас своего оберста! — заявил герцог тоном, не терпящим возражений.

— Он обвиняется трибуналом святой инквизиции в пособничестве и в сговоре с опасной колдуньей, а также в сношении с самим дьяволом. Он помог бежать колдунье, приговорённой трибуналом к костру. Кроме того, ваше высочество, вы сами видите, что натворил этот еретик здесь, в помещении для проведения дознания, — сразу же заупрямился епископ Мегус, красноречивым жестом указывая на разгром в застенке и труп подручного палача.

Между тем фон Илов перевернул Рейнкрафта на спину, приоткрыл ему веки и, внимательно взглянув в зрачки, вздохнул с облегчением:

— Слава тебе, Господи! Кажется, живой!

Тут появился Хуго Хемниц с тазом, почти до краёв наполненным водой, которым немедленно завладел фон Илов. Он плеснул изрядную порцию воды в лицо друга — века на глазах оберста дрогнули — плеснул ещё, затем вылил почти всю воду на голову барона. Тот наконец зашевелился, фыркнул, словно кот, открыл глаза, его начавший проясняться взор остановился на знакомом лице боевого побратима. Некоторое время оберст ничего не мог понять, затем его глаза окончательно просветлели, и он произнёс охрипшим голосом:

— Чёрт возьми, Зигфрид, меня, кажется, основательно отделали святые отцы!

— Очень похоже на то, — согласился его товарищ и переглянулся с герцогом.

В это время Хемниц, порывшись в хозяйстве Иеремии Куприна, обнаружил несколько чистых салфеток, корпию, бинты, мазь и всё это молча протянул генерал-вахмистру.

Едва барон заметил иезуита, им обуяла привычная ярость. Он рывком приподнялся и сел, опираясь руками о холодный каменный пол. У него в голове от резкой боли всё помутилось, и его стошнило. Отвратительный запах ударил всем присутствующим в ноздри. Епископ и оба аббата демонстративно зажали свои носы холёными пальцами. Герцог невольно потянулся в карман своего роскошного красного камзола за надушенным кружевным платком.

— Ещё воды и быстрее! — ткнул иезуита кулаком в бок фон Илов.

Тот покорно удалился и намеренно долго отсутствовал.

— Я забираю его, — повторил герцог, спеша покончить со своей печальной миссией, ибо отвратительный запах блевотины уже стал вызывать у него спазмы в горле.

— Им должен заняться трибунал святой инквизиции и повести следствие до конца, — упрямо стоял на своём епископ.

— А что, следствие ещё не закончено? — поинтересовался герцог.

— Почти закончено, но вердикт ещё не вынесен, — нагло соврал епископ.

— Любопытно, когда вы всё это успели? — усмехнулся герцог. — Однако вам, ваше преосвященство, известно, что его может судить только гроссмейстер Мальтийского ордена и я, как главнокомандующий Имперской армией?

В этот момент, наконец, появился Хемниц с тазом воды. Фон Илов тотчас выплеснул всю эту воду в лицо и на голову друга. Оберсту стало легче, он, перестав блевать, виновато улыбнулся и с угрюмым видом уставился на Хуго Хемница, державшего в руках всё необходимое для обработки ран. Однако фон Илов молча оттолкнул услужливо протянутую руку иезуита и полез в свои карманы.

— Можно разорвать мою рубашку, — посоветовал Рейнкрафт.

— Слишком грязная, — брезгливо поморщился фон Илов, продолжая безуспешно рыться в карманах своего мундира. — Куда же запропастился мой платок?

Герцог молча достал свой роскошный из тонкого голландского полотна, украшенный брюссельскими кружевами платок и швырнул его фон Илову, который, ловко подхватив его на лету, мгновенье полюбовался дорогой вещицей, попросил у одного из гвардейцев фляжку со шнапсом, быстро, со знанием дела обработал рану на голове фон Рейнкрафта и, словно заправский лекарь, наложил повязку. Участие в бесконечных сражениях «большой» и «малой» войн не прошли зря для этого видавшего виды солдата. Оберст же стойко выдержал всю болезненную процедуру, с трудом поднялся на ноги, поклонился герцогу и благодарно похлопал «лекаря» по плечу, затем протянул руку к Хугу Хемницу. Последний со страхом отпрянул назад.

— Досадно, что тебя, монах, я не успел прикончить там на мосту, — тихо произнёс Рейнкрафт, — но, клянусь небом, всех, кто посмел прикоснуться к Ханне Штернберг, я рано или поздно отправлю в преисподнюю, прямо в пасть к дьяволу.

Несмотря на весьма серьёзную рану на темени, могучее тело барона снова стало наливаться силой. Мощные мышцы просвечивались сквозь прорехи на рубахе и огромными буграми перекатывались под белой кожей. Похожие на корабельные канаты мускулы на длинных руках снова напряглись, готовые к новым смертельным схваткам. Широченная грудь, покрытая массивными плитами мышц, плавно вздымалась и опускалась: дыхание снова было ровным и глубоким. Весь облик бравого оберста излучал какую-то первобытную силу и энергию, своим внешним видом он напоминал одного из древнегерманских богов второго поколения, то ли Бальдера[214], то ли Видара[215].

«Безусловно, именно такими были наши доблестные предки — древние германцы, храбрые и отважные, невероятно могучие воины славного конунга[216] Арминия Херуска — победителя римских легионов Квинтилия Вара[217]. Таким, вероятно, был и благородный конунг нибелунгов, могучий красавец Зигфрид», — молнией пронеслось в этот момент в мозгу герцога, обожавшего, кроме астрономии, заниматься ещё и историческими изысканиями. Ход мыслей Валленштейна прервал назойливый голос епископа, на всякий случай державшегося на почтительном расстоянии от гиганта:

— Это самый отъявленный еретик, ваше высочество. Обратите внимание только на его богохульные речи!

Валленштейн, вернувшись к действительности, велел оберсту замолчать и не усугублять ненужной болтовнёй своё и так незавидное положение.

— Пошли они к дьяволу все эти свиньи в сутанах! — огрызнулся Рейнкрафт, но тут же перешёл на более умеренный тон и добавил: — Я знаю только одно, ваше высочество, эти святоши дорого заплатят за все свои подлые проделки!

— Ты слишком далеко зашёл, барон! — вскипел герцог. — Я вынужден взять тебя под стражу!

— Он оскорбил Святую Католическую Церковь в моём лице! Все слышали? — радостно завопил епископ. — Это неслыханное преступление против нашей Матери-Церкви и Святого Апостольского Престола, теперь только супрема может решить судьбу этого нечестивца!

— Вы ошибаетесь, ваше преосвященство, — сказал герцог спокойно. — Повторяю специально для вас, монсиньор: барона могут судить только Гроссмейстер ордена иоаннитов[218] и я. Кроме того, напомню, что барон фон Рейнкрафт, как и его доблестные предки — пфальцграфы и рыцари Тевтонского ордена совершили столько подвигов на поле боя во славу Господа и Католической Церкви, что этих деяний с лихвой хватит, чтобы искупить весь тот бред, который он сейчас несёт из-за помутившегося после ранения рассудка. Известно ли вам, монсиньор, — продолжал герцог ледяным тоном, — что вас могут притянуть к ответу за явное превышение своих полномочий, и я лично позабочусь о том, чтобы весть о ваших неблаговидных деяниях дошла до гроссмейстера Мальтийского ордена. Вряд ли он будет в восторге от того, что рыцарями ордена Иоанна без разрешения Великого Понтифика занялась инквизиция, причём обвиняет их в ереси, как будто это какие-то тамплиеры. Об этом, безусловно, скоро станет известно всему христианскому миру. Таким образом, самому Папе по примеру Климента V придётся невольно стать третейским судьёй в новом процессе против рыцарского ордена, но на этот раз не против отъявленных нечестивцев из ордена Храма, а против благочестивых иоаннитов и госпитальеров. И вы, отцы-инквизиторы, и в самом деле надеетесь выиграть судебный процесс против самого Мальтийского ордена, истинного наследника громкой славы доблестных рыцарей? — Раздражение герцога нарастало, он помнил, что больше четверти века назад сам оказался на месте жертвы инквизиторов, будучи всего-навсего весёлым вагантом, а сейчас жуткие картины допросов и пыток с невероятной чёткостью возникли перед его мысленным взором, и он, злобно усмехнувшись, добавил: — Барону Рейнкрафту, рыцарю Мальтийского ордена, здесь нечего делать!

— А как же быть со злодейским убийством барона д’Арони? — злорадно напомнил епископ.

Это был веский довод, но далеко не в пользу отцов-инквизиторов. Герцог отчётливо понимал: с Церковью, а тем более с инквизицией, — шутки плохи, и поэтому учёных братьев-доминиканцев необходимо хотя бы на время как-то успокоить, чтобы затем обмануть. Валленштейну было искренне жаль взбалмошного рыцаря, к тому же бесконечные изнурительные допросы в застенках инквизиции могли сказаться не только на судьбе этого доблестного воина, но и дорого обойтись самому герцогу, одним махом разрушить его далеко идущие честолюбивые планы по созданию мощной централизованной державы — Великого Германского Рейха от «моря до моря», нанести удар по основанию новой королевской династии. В то же время нельзя было бросить на произвол судьбы верного боевого соратника, ибо это могло нанести серьёзный урон рыцарской чести самого Валленштейна. Такой поступок мог лишить её должного авторитета в глазах солдат имперской армии и вассалов, без их поддержки вряд ли он сможет успешно осуществить задуманное «немецкое дело». Положение было очень сложным и надо было срочно искать «соломоново решение». Валленштейн решил сменить тактику и действовать не напролом, прибегнуть к софизму и различным логическим трюкам, которыми в совершенстве овладел ещё в университетские годы.

— Итак, — спокойно начал герцог, окидывая уничтожающим взглядом отцов-инквизиторов. — Вы, святые отцы и учёные доминиканцы, как я уже убедился, своё расследование успешно провели, причём уложившись в удивительно короткие сроки, о чём и объявили только что, обвинив барона фон Рейнкрафта в преступлении против Церкви. Не так ли?

Епископ было разинул рот, чтобы возразить, но Валленштейн, повысив голос, продолжал холодно:

— Теперь трибунал святой инквизиции обязан передать преступника в руки светской власти для подтверждения приговора и приведения его в исполнение! Так, каков же вердикт трибунала святой инквизиции?

— Виновен! — торжественно объявил епископ и добавил с ехидной улыбкой: — Мы посовещались здесь, руководствуясь правилами и порядком проведения расследования, а также христианским милосердием и искренним состраданием к нашему заблудшему брату, погрязшему в гнусной ереси, и рекомендуем подвергнуть барона Рудольфа Бальдура Рупрехта фон Рейнкрафта, незаконнорождённого сына герцога Карла фон Пфальц-Цвайбрюккена и баронессы Ингрид фон Вольгаст, аутодафе с сожжением на медленном огне.

Епископ явно спешил с объявлением вердикта: он произнёс его бархатным елейным голосом, сопровождая речь лицемерными вздохами, в глубине души сожалея, что уже нет никакой возможности подвергнуть проклятого рыцаря жестоким пыткам. На Рейнкрафта приговор трибунала святой инквизиции не произвёл никакого впечатления. Он лишь презрительно усмехнулся.

— Ваш приговор, святые отцы-инквизиторы, отменяется, — хладнокровно заявил герцог. — Я не могу его утвердить по уже вышеперечисленным причинам. Однако барон фон Рейнкрафт понесёт заслуженное наказание за убийство барона д’Арони, офицера армии фельдмаршала Тилли. Пользуясь своим правом владетеля Мекленбурга, данным мне самим его католическим величеством императором Священной Римской империи, я приговариваю барона фон Рейнкрафта к смертной казни, достойной человека его звания и происхождения, а именно — к отсечению головы на эшафоте при помощи меча. — И, повернувшись к сохраняющему хладнокровие барону, герцог утешил своего боевого соратника: — Ты будешь казнён на эшафоте при стечении всего населения города Шверина. Ритуал казни будет таким же торжественным, как во время памятной казни благородных рыцарей Эгмонта и Горна[219] в Брюсселе более полувека назад, ибо мне, честно говоря, жаль отдавать тебя в руки обыкновенного полкового палача, хотя последним тоже нужно зарабатывать на жизнь. Это единственное, что я для тебя могу сделать в настоящее время, ибо ты зашёл слишком далеко. Надеюсь, ты с достоинством примешь свою участь.

— Благодарю вас, ваше высочество. О чём-то подобном я давно мечтал, поэтому чрезвычайно польщён, что меня постигнет такая же завидная участь, как доблестных фламандских рыцарей, обезглавленных за их преданность испанскому королевскому трону. Это воистину благородный жест с вашей стороны, достойный самого герцога Альба, — с усмешкой заметил Рейнкрафт.

В его словах был прозрачный намёк на то, что монархам во все времена наплевать на судьбу даже самых преданных и доблестных рыцарей, если того требуют сложившиеся обстоятельства и личные интересы.

— Я рад, что ты смиренно принял свою участь, — понимающе улыбнулся герцог. — Есть ли у тебя последняя просьба или желание? — Произнеся эти слова, Валленштейн вдруг вспомнил события более чем двадцатилетней давности, Сучаву и Господарский холм: тогда тот же вопрос был задан ему молдавским господарем. Герцог, словно наяву увидев прекрасное лицо Флории-Розанды, полный ярости взгляд Лупула, железный крюк в руках палача, невольно содрогнулся и усилием воли прогнал жуткое видение, стараясь с присущим ему достоинством выдержать насмешливый взгляд оберста.

— Есть, ваше высочество, — оживился Рейнкрафт. — Пусть мне отрубит голову вон тот замечательный палач, который так неосторожно застрял в собственном кресле. Я слышал, он очень искусный мастер.

— О, я думаю, он с большой охотой и удовольствием исполнит свой долг! — захохотал герцог так, что даже отцы-инквизиторы не смогли сдержать улыбок. — Кроме того, мне действительно очень не хочется отдавать тебя в руки простого полкового палача, — добавил герцог, — чтобы твоя казнь превратилась в настоящий праздник для знатоков и тонких ценителей, нужен мастер своего дела.

Аббат Кардиа не уловил скрытой иронии в словах герцога и с завистью поглядел в сторону всё ещё не пришедшего в себя шверинского палача.

— Однако, я требую, — грозно произнёс герцог, обращаясь к Рейнкрафту, — дать слово рыцаря, что в темнице моего замка ты будешь вести себя кротко и смиренно и не станешь искать повода и случая для побега и, в конце концов, достойно взойдёшь на эшафот.

— Даю слово рыцаря, — не колеблясь, ответил барон, тем самым начисто отрезая себе все пути к спасению и хлопнув себя ребром ладони по шее ниже затылка, добавил: — Лучше лишиться головы, чем оставаться в обществе этих вонючих монахов!

Отцы-инквизиторы при этих словах зашевелились и зашипели, как потревоженный клубок змей.

— Этого достаточно, — сказал герцог, не в силах скрыть улыбку. — Отведите его в мой замок и обеспечьте всем необходимым, а также проследите, чтобы был надлежащий уход и содержание, достойные его рыцарского звания. Прощай, барон! — С этими словами герцог в сопровождении генерал-вахмистра покинул застенок.

Гауптман Деверокс задержался на пороге, дружески подмигнул барону и отдал приказ гвардейцам. Они, выхватив шпаги из ножен, обступили оберста и тотчас увели под усиленным конвоем прочь из проклятого места.

Хуго Хемниц, епископ Мегус и оба учёных доминиканца, разинув рты, удивлённо таращили глаза им вслед. Так нагло и цинично их ещё никто не смел обманывать.

Глава XVI СЕМЕЙКА ДЕМОНОВ

Герцог Валленштейн находился в главной, самой высокой башне своей шверинской резиденции. В башне была устроена обсерватория. Припав к окуляру телескопа, герцог сосредоточенно изучал чёрное, усеянное алмазными блестками звёзд бескрайнее небо. Этот замечательный оптический прибор с невероятной чистотой линз и с удивительной разрешающей способностью специально по его заказу изготовил сам великий Торричелли, который в настоящее время по заданию герцога работал над особым зеркальным телескопом. В случае успешного завершения работы он должен будет не только расширить границы познания законов Вселенной и, возможно, решить проблему самого мироздания, отличную от библейской версии, в которую Валленштейн не верил.

Ночь с 24 на 25 апреля 1630 года выдалась особенно звёздной, и герцог, большой поклонник и знаток астрономии и астрологии, не упустил удобного случая, чтобы составить себе очередной гороскоп, в него он, будучи необычайно суеверным, свято верил.

Нанеся последний знак на карту гороскопа, Валленштейн задумался. Его вид был весьма мрачен. «Кажется, в ближайшем будущем меня ожидают большие неприятности, а может, даже и гибель», — проворчал герцог себе под нос.

— Ваше высочество, вы случайно не ошиблись в расчётах? — внезапно раздался тихий вкрадчивый голос Цезарио Планта, которому герцог ввиду исключительных познаний в астрологии и астрономии доверял и поэтому разрешал приходить в обсерваторию в любое время суток, на что имел право только доктор Кеплер.

— Думаю, что нет, — сокрушённо ответил герцог.

— Разрешите, ваше высочество, — кивнул Цезарио Планта на прибор.

Герцог в ответ лишь с безнадёжным видом пожал плечами.

Цезарио Планта тотчас жадно приник к окуляру телескопа.

— Не устаю удивляться удивительной чистоте линз, изготовленных магистром Торричелли, — пробормотал он, настраивая резкость прибора под своё зрение.

— Прекрасная Италия — главная наследница античной культуры — всегда изобиловала гениями. Почти каждый там, если не философ и ритор, то замечательный художник-живописец, скульптор, музыкант или поэт, а то и непревзойдённый фехтовальщик и выдающийся астроном, — с лёгкой завистью заметил Валленштейн.

— Если ваше высочество в последнем случае имеет в виду вашего покорного слугу — скромного учителя фехтования, то, насколько мне приходилось слышать, непревзойдённым мастером в этом благородном боевом искусстве является некий незаконнорождённый сын курфюрста Бранденбургского, известный разбойник маркграф фон Нордланд.

— Ни разу не приходилось встречаться с этим негодяем, хотя он одно время воевал на стороне Лиги. Я наслышан о его гнусных проделках на больших дорогах Германии. Однако в последний раз вассалам его папаши здорово досталось от барона фон Рейнкрафта, причём в самых владениях старого кабана. Ха! Ха! Ха! — ухмыльнулся герцог.

— Об этом лесном воре мне довольно много рассказывал лейб-медик фон Браун, которому я тоже даю уроки фехтования, — на миг оторвавшись от окуляра, сказал Цезарио Планта. — Так вот, барон фон Браун утверждает, что Нордланд — действительно непревзойдённый фехтовальщик и, дескать, в Северной Германии самые лучшие фехтовальные школы в мире и что ни один француз, итальянец или испанец не сравнится в этом искусстве фехтования с каким-либо рыцарем из Померании или Пруссии.

— Пожалуй, в моём лейб-медике заговорило свойственное жителям Померании вандальское высокомерие и глубокая убеждённость, что на их янтарном побережье собрался весь цвет германского рыцарства. Однако кроме вандалов[220] и тевтонов — храбрейших народов на Земле, в Германии и даже в Чехии остались ещё кое-какие настоящие воины. Заметь, этот гордый вандал почему-то берёт уроки фехтования именно у тебя — потомка не менее гордых римлян, и это несмотря на то, что в своё время Гензерих[221], в отличие от благородного Алариха и даже на редкость кровожадного Аттилы, не оставил от Рима камня на камне! — засмеялся Валленштейн. — Кстати, тебя, как потомка римских патрициев, не смущает этот любопытный факт? — герцог снова рассмеялся. Хорошее настроение постепенно возвращалось к нему.

Цезарио Планта не ответил. Его лицо внезапно окаменело, затем, с трудом оторвавшись от окуляра, он взялся за карту с гороскопом.

— Что ты там вдруг увидел? — забеспокоился герцог.

— Похоже, через две недели произойдёт событие, предсказанное ещё самим великим Нострадамусом[222], и оно на время — по крайней мере на ближайшие несколько лет — может отвести беду от вас, ваше высочество. Очень скоро с небес прольётся ужасающий ливень, почти настоящий потоп, который сильно нарушит планы наших врагов. Однако уже сейчас следует остерегаться этих врагов, причём, судя по всему, могущественных и на редкость коварных. Более того, я ясно вижу нового, ещё более опасного врага. Что это за враг, я ещё толком понять не могу, но судя по намёкам мессира Нострадамуса — речь идёт о самой настоящей нечисти, — взволнованно говорил Цезарио Планта.

— Всё это весьма любопытно, — спокойно заметил герцог, — но меня в данный момент интересует другое: откуда такая точность в определении даты потопа?

— На это указывают много примет и знамений, но главное — предсказание самого Нострадамуса о событии, дату которого он хитроумно замаскировал, Совпало с нынешней фазой Луны и с таким расположением звёзд, которое будет иметь влияние на могущественного человека, имеющего рыцарский титул, начинающийся на букву «М». Причём, если эту букву перевернуть, получим заглавную букву имени этого человека — «W». В результате легко вычислить, что «М» — это ваш нынешний титул, а именно «герцог Мекленбургский», a «W» — заглавная буква вашего имени — «Валленштейн»[223].

— Боже, как всё просто, — вздохнул герцог, а про себя решил: «Если потоп произойдёт в субботу 8 мая, то именно на этот день я и назначу казнь барона фон Рейнкрафта. Похоже, что из-за разгулявшейся стихии казнь в назначенное время не состоится, это богоугодное мероприятие будет отсрочено на неопределённое время, что даст мальтийскому рыцарю неплохой выигрыш во времени. Воистину барон родился под счастливой звездой», — подумал герцог, тотчас забыв о неблагоприятном для самого себя расположении звёзд.

Между тем Цезарио Планта снова с чрезвычайным интересом приник к окуляру телескопа и продолжил начатый разговор:

— Однако, ваше высочество, я должен сообщить вам, что эти буквы влияют на судьбу их владельца в зависимости от того, как они повёрнуты в определённый период времени. Так, в сентябре 1620 года и в апреле 1626 года расположение звёзд благоприятствовало вам, и заглавная буква вашего родового имени под действием небесных тел развернулась и через несколько лет вы стали герцогом Фридландским, а затем и герцогом Мекленбургским, причём не только благодаря судьбе, но также благодаря собственным усилиям. Но, к сожалению, рок судьбы всегда преследует именно самых великих людей, если при определённом расположении звёзд, указанном в этом гороскопе, вдруг случится так, что заглавная буква титула под воздействием чёрных сил, вызванным вашими врагами, внезапно примет первоначальное положение, то...

— То я снова превращусь в простого чешского рыцаря или, скорее всего, погибну! — резко оборвал разглагольствования Цезарио Планта герцог. — Судя по многочисленным примерам из жизни цезарей, описанных ещё Плутархом и Гаем Светонием Транквиллом, меня лично ждёт последний вариант. Поэтому лучше оставим мой гороскоп в покое, ибо меня сейчас больше интересует чистая небесная механика, я пытаюсь разгадать некоторые законы нашего мироздания. Кстати, что ты думаешь о нашей Вселенной после великих открытий, сделанных в последнее время Тихо Браге[224] и твоим учителем мессиром Кеплером?

Цезарио Планта немного помедлив, ответил:

— Сколько я ни вглядываюсь в звёздное небо, меня не покидает крамольная мысль, что Ватикан напрасно предал анафеме некоторые положения из учения мессира Галилея и отправил на костёр Джордано Бруно, мне искренне жаль, что с ним так жестоко расправилась святая инквизиция.

Герцог в ответ промычал что-то невразумительное: дескать, Джордано Бруно был скорее философом, чем настоящим астрономом и математиком, но по существу ничего не возразил.

— Безусловно, эти небесные светила совершают свой круговорот и озаряют свод небесный, — невозмутимо продолжал Планта, — и им, как будто нам, смертным, ничего не известно о грядущих судьбах нашего земного мира. На самом же деле небесные светила знают и видят грядущее и даже влияют на него, ибо в свою очередь являются очень далёкими мирами, и смешно было бы предполагать, как предполагал великий Птолемей[225], что наша грешная Земля и есть центр всего мироздания. Ведь нет никакого сомнения, что истинным центром мироздания является Солнце.

Валленштейн на секунду задумался и сказал:

— Позволю себе усомниться в этом, ибо вся эта небесная механика — намного сложнее, чем можно себе представить на первый взгляд. Я, ещё будучи вагантом, изучал законы движения небесных светил и теперь могу со всей уверенностью констатировать, что наш родной Гелиос тоже — не центр Вселенной. Правда, если моё предположение принять за истину, то мы придём к странным до абсурда выводам, особенно при беспристрастном взгляде на Священное Писание. Однако это может повредить нашей Церкви. В юности в Падуанском университете я имел неосторожность после дюжины бокалов доброго вина высказаться громогласно о множестве миров и тут же попал в застенки инквизиции. Тогда только чудо спасло меня от костра. Впрочем, любезный римлянин, можешь ли ты реально представить, что вся эта уйма звёзд и в самом деле совершает кругооборот только вокруг нашего Солнца?

Ошеломлённый Цезарио Планта пытался было что-то возразить, придерживаясь известной со времён Коперника истины, что Солнце и есть центр Вселенной, но герцог бесцеремонно его перебил и продолжал вдохновенно:

— Да, действительно, Солнце — центр мироздания, но только нашего, Однако для остальных звёзд, образующих видимые невооружённым глазом в чёрном ночном небе созвездия, дело обстоит иначе. Эти светила, вне всякого сомнения, тоже являются центрами других, очень далёких миров и мало чем отличаются от нашего родного Солнца, разве что размерами и яркостью. В этом мире — много миров, и все они, как и наше Солнце, вокруг которого вращается наша Земля и прочие планеты, вместе с Солнцем совершают чудовищно гигантский кругооборот вокруг другого, невидимого для нас, грешных людишек, центра Вселенной, и, как подсчитал доктор Кеплер, только один подобный кругооборот нашего мира вместе с другими звёздами совершается в течение сотен миллионов лет.

У Цезарио Планта, прекрасно знакомого с трудами античных и современных философов и астрономов, в том числе и самого доктора Иоганна Кеплера, челюсть отвисла от удивления: рассуждения герцога показались ему невероятно смелыми и рискованными.

— Ваше высочество, но ведь подобный взгляд на наше мироздание... э... э... как бы это точнее выразиться: находится в явном противоречии с основными догматами Церкви и может вызвать, мягко выражаясь, неудовольствие отцов-инквизиторов, — промямлил он заплетающимся языком.

Герцог в ответ лишь мрачно усмехнулся и холодным, острым, словно сталь золлингенского клинка, взглядом упёрся в переносицу своего собеседника и воскликнул:

— О, sankta samplicita![226] Чёрт возьми, мессир Планта, неужели ты думаешь, что я тоже позволю какой-нибудь старушке подбросить хворост к подножью костра, на котором меня захотят поджарить наши святые отцы-инквизиторы? Ещё будучи простым рыцарем, я обнажил меч во имя спасения империи и династии, а не светских привилегий Римского Папы, и поверь мне: за последние десять лет беспрерывных войн на землях Германии и Чехии я кое-что видел и прекрасно знаю истинную цену этим раскормленным прелатам и прочим святошам, начиная от самого Папы и кончая нищим миноритом. Однако, когда философ погибает на костре только за то, что посмел усомниться в истинности библейских сказок и совершил открытие, перевернувшее вверх тормашками все поповские бредни в нашем мироздании, то, безусловно, это заставило серьёзно задуматься многих философов о настоящей небесной механике, и я тоже не исключение. «Сжечь — ещё не значит опровергнуть!» — слова, брошенные на площади Цветов в Риме в лицо самому будущему Римскому Папе, кардиналу Аквилаве, как нельзя лучше убедили меня, что бедняга Джордано Бруно, хотя и не был настоящим астрономом и математиком, но, тем не менее, оказался прав! Впрочем, — продолжал герцог самоуверенно, — пока я хозяин в Мекленбурге, отцы-инквизиторы вряд ли посмеют протянуть ко мне длинные руки, ибо я их быстро укорочу палашами своих рейтар!

Цезарио Планта уже вполне овладел собой, оправившись от изумления. Его лицо снова сделалось непроницаемым.

— Я нисколько не сомневаюсь, ваше высочество, в силе и доблести ваших солдат и их преданности императору и Святому Апостольскому Престолу, — поспешил он заверить герцога. — И, Боже меня упаси, считать, что герцогство Мекленбургское принадлежит не вам, а епископу Мегусу и прочей святой братии, вроде учёных доминиканцев, посмевших без вашего ведома устроить аутодафе в столице герцогства и затем организовать самую настоящую охоту за одним из лучших ваших офицеров. Но при всём уважении вашего высочества к философам позвольте напомнить вам одну старую истину: благо тому государству, которым правит воин и жрец, и горе тому государству, где правит софист и ритор!

— Поэтому я — воин, а не философ, — заметил герцог, — и могу тебя заверить, любезный, что я извлёк кое-какой опыт из последних событий, происшедших в моём герцогстве. Епископ в последнее время действительно всё чаще влезает не в свои дела.

Почему так обнаглел епископ, Валленштейн умолчал, но было ясно, что одна из причин — продвижение войск фельдмаршала Тилли к самым границам герцогства Мекленбургского. Эти войска неизбежно становились мощным противовесом имперским амбициям герцога. «Проклятье! — думал Валленштейн. — У себя дома я вдруг оказался связанным по рукам и ногам. Не исключено, что это происки Ватикана. Однако, если только шведские войска высадятся в Померании, я быстро разделаюсь с этим старым самодовольным индюком — фельдмаршалом, но пока надо набраться терпения, пожалуй, я вынужден буду пожертвовать бароном фон Рейнкрафтом. Всё, как в любимой шахматной игре. Главное, не допустить даже малейшей ошибки на пути к великой цели, и поэтому — терпение и ещё раз терпение».

Вслух же герцог сказал:

— Gutta cavot Lapidem non qvi, sed saepe cadendo![227]

— Вы совершенно правы, ваше высочество! — воскликнул Планта. — Это conditio, sine qva non[228] любого великого дела! Римляне справедливо утверждали: «Dictis rakta respodeant[229]. В Германии существует один прекрасный обычай, который ведёт своё происхождение от «Lex Allemanica»[230] и против которого даже Ватикан бессилен, — словно угадав мысли герцога, продолжал он. — Этого обычая, имеющего в здешних местах силу закона, свято придерживались не только доблестные аллеманские конунги, саксонские и бранденбургские курфюрсты и маркграфы, но и мекленбургские, померанские и прусские герцоги, а также чешские, венгерские и прочие короли. Этот обычай действует и в настоящее время. Суть его в том, что любая женщина, не состоящая в браке, может увести с эшафота приговорённого к смерти преступника, если тот не колдун и не еретик и, разумеется, если смертник согласится на это. Последнее условие станет понятным, если вспомнить, что этим древним законом часто пользовались такие безобразные и старые хрычовки, и несчастный кандидат в мужья предпочитал вместо женитьбы добровольно подставить собственную шею под меч или топор палача.

— Да, иногда предпочтительнее остаться на эшафоте, чем взойти на супружеское ложе к какой-нибудь старой безобразной потаскухе, — живо согласился герцог, вспомнив о так и не состоявшейся казни гайдуков в Сучаве. — А что, 8 мая, пожалуй, и клюнет на барона какая-нибудь беззубая карга с провалившимся носом, бывшая шлюха из маркитанток, которых немало при обозе моей армии! — хохотнул герцог. — Однако, мне уже пора. Необходимо хоть немного отдохнуть, ибо завтра мне предстоит решить много важных дел. А ты ещё раз внимательно проверь мой гороскоп! Кажется, в мои расчёты вкралась небольшая ошибка, повлиявшая на всю логическую цепь. Скоро подойдёт доктор Кеплер, вот с ним и займитесь моим гороскопом повнимательнее!

После ухода Валленштейна Цезарио Планта подсел к телескопу и придвинул к себе карту с гороскопом. И спустя короткое время воочию убедился, что ошибки в вычислениях нет. «Любопытно, какой гороскоп его высочеству составит сам доктор Кеплер», — с досадой подумал он, терпеливо дожидаясь великого астронома и математика.

Утром за завтраком в узком семейном кругу герцог удивился отсутствию дочери. Ранним утром, пока он ещё упражнялся в фехтовальном зале, Брунгильда имела обыкновение совершать верховую прогулку в окрестностях Шверина. После продолжительной и сумасшедшей скачки юная амазонка не жаловалась на отсутствие аппетита и поэтому никогда не опаздывала к утреннему столу.

Посмотрев на пустующее место дочери, герцог удивился, затем взглянул на равнодушное красивое лицо супруги, нахмурился, залпом осушил стакан мозельского и спросил:

— Вы случайно не знаете, почему Текла не вышла к завтраку?

Герцогиня равнодушно промолчала: судьба падчерицы её меньше всего волновала, и про себя она лелеяла надежду, что Брунгильда рано или поздно, наконец, свернёт себе шею во время очередной утренней прогулки.

Слуги проворно меняли блюда на столе и, улучив момент, умудрялись допивать оставшиеся напитки, доедать остатки роскошных изысканных блюд. Из всех углов роскошной трапезной раздавался громкий хруст костей, чавканье и бульканье жидкости. Свора охотничьих собак грызлась под столом за брошенные им объедки.

— Вы, герцогиня, вероятно не поняли, что я обращаюсь именно к вам, — повысил голос Валленштейн, постепенно начиная терять терпение.

Его супруга хладнокровно проигнорировала вопрос и, как обычно, запустив пальцы в подливку, извлекла оттуда лакомый кусочек телятины и с наслаждением, с громким свистом обсосала косточки, облизала свои изящные пальчики и отправила косточки под стол собакам. Герцог терпеливо ждал, когда она разделается с куском жирной телятины, но супруга продолжала, громко причмокивая, поглощать любимое блюдо, громко, как истинный ландскнехт, отрыгивать и вновь ловко выуживать из подливы очередной лакомый кусочек.

Герцог, наблюдая за супругой, не на шутку рассвирепел и, невзирая на присутствие многочисленной челяди, процедил сквозь зубы:

— Как телячью косточку, так берёшь двумя пальчиками, а как колбасу в гульфике, так хватаешь всей пятерней! — С этими словами он оторвал от зажаренного поросёнка увесистую заднюю ножку и со всего маху метнул её в блюдо, стоящее перед супругой. Фонтан жёлто-коричневых брызг окатил герцогиню с макушки до самого пояса. От удара тяжёлое серебряное блюдо слетело со стола, его содержимое опрокинулось на подол роскошного платья герцогини, сшитого венским портным из голубого испанского бархата, расшитого жемчугом и украшенного брюссельскими кружевами.

Изабелла оцепенела от изумления и испуга. Привёл её в себя раздражённый голос мужа:

— Милостивая госпожа! Если вы считаете мои вопросы недостаточно аргументированными, то поверьте, я всегда могу найти весомый аргумент, чтобы обратить на себя ваше драгоценное внимание, в чём вы уже смогли убедиться!

Струи густой жирной подливы и чесночного соуса стекали с пышной причёски герцогини, украшенной золотой сеточкой с бриллиантами и страусиным пером, на нарумяненное, покрытое белилами лицо, на кружевной белоснежный пышный, как пена, испанский воротник и на затянутую в тугой корсет высокую грудь и тонкую осиную талию. Вскочив с места, герцогиня в бешенстве попыталась опрокинуть тяжёлый стол, а когда это ей не удалось, она заверещала диким голосом и, не помня себя от ярости, схватила со стола серебряную кружку из-под пива и с силой швырнула её в ненавистное лицо мужа. Тот мгновенно уклонился от удара, и тяжёлая кружка попала в грудь слуге, стоящему за спинкой стула герцога. Бедняга только охнул от боли и чуть не свалился с ног. Остальные слуги не были смущены происходящим и лишь ухмылялись про себя: видно, подобные происшествия в семье герцога были им не в диковинку.

— Успокойтесь! — произнёс герцог, с угрожающим видом поднимаясь с места.

Обойдя огромный стол, он почти вплотную приблизился к беснующейся в истерике супруге. По дороге герцог прихватил вместительный сосуд с пивом и, сделав из него несколько крупных глотков, произнёс с ужасающим спокойствием:

— Успокойтесь, дорогая фрау!

С этими словами он выплеснул пиво на искажённое злобой и ненавистью лицо жены, та чуть не задохнулась от избытка чувств и, посинев от бешенства, свалилась в обморок.

— Позовите служанку. Пусть приведёт её высочество в порядок! Нельзя так налегать на телятину в подливе и в чесночном соусе, сколько раз я уже об этом говорил! — велел герцог своему слуге.

— Ваше высочество! — услышал он в ответ голос верного Карла. — Осмелюсь сообщить, что её высочество герцогиня Брунгильда Фридландская и Мекленбургская сегодня не совершала обычной верховой прогулки и, вероятно, находится у себя.

— Это что ещё за новости? — неприятно удивился герцог и тотчас заспешил в покои дочери.

Свою наследницу он застал в спальне, ещё лежащей в постели. Брунгильда с сосредоточенным видом охотилась на блох, выискивая их в складках своей ночной сорочки и постельного белья. Её движения были грациозны, но в то же время молниеносны, что не давало несчастным насекомым никаких шансов на спасение. При виде дочери, гнев герцога сразу улетучился, и он, пинком придвинув резной табурет из красного дерева к алькову с пышным балдахином из красного бархата и золотой парчи, примостился на нём и положил свою крупную солдатскую ладонь на изящную, но сильную руку дочери и сказал:

— Текла, моя девочка, я справлялся о тебе!

Брунгильда промолвила:

— Ваше высочество, я просто устала. Слишком много событий произошло в последнее время: конфирмация, рыцарский турнир, несостоявшееся аутодафе, предстоящая казнь лучшего рыцаря герцогства, а может, и всей Германии — всё это меня несколько выбило из колеи, и поэтому сегодня мне было уже не до верховой езды. Однако, обещаю, не пробьёт ещё и десяти, как я буду в седле.

«Это просто приступ меланхолии», — с облегчением подумал герцог.

— Неужели нельзя отменить казнь? — внезапно услышал он взволнованный голос дочери.

— Что тебе дался этот непутёвый рыцарь Рупрехт? — вопросом на вопрос ответил герцог, удивляясь услышанному.

Щёки дочери порозовели от этих слов отца. Она, опасаясь выдать свои истинные чувства, тихо произнесла:

— Пожалуй, немного найдётся таких рыцарей в нашей армии, как рыцарь Рупрехт.

«До чего же хитры женщины, — подумал герцог взволнованно. — Даже эта неискушённая девчонка уже умеет ловко пользоваться изощрёнными приёмами, достойными придворных интриганок! Чего стоят только эти опущенные ресницы, за которыми она прячется, словно лиса в кустах!»

Вслух же герцог сказал:

— Увы, ангел мой! Приговор отменить нельзя: слишком серьёзное преступление совершил этот сумасброд против Церкви. Мало того, что спасая от костра какую-то колдунью, вдобавок убил офицера армии фельдмаршала Тилли, о чём неизбежно станет известно императору, ибо проклятый валлонец слишком упрям и ещё более злопамятен.

Лицо Брунгильды побледнело.

«Однако, владеть собой она, к сожалению, ещё не умеет, — огорчился герцог. — Боже, что с ней будет, если враги сумеют расправиться со мной и сбудется вчерашнее предсказание?» — Герцог на мгновенье задумался и, вздохнув, сказал: — Этого глупца может спасти только чудо. Допустим, что найдётся какая-нибудь дура, которая пожелает взять барона себе в мужья и уведёт его с эшафота. Но осмелится ли кто из местных незамужних горожанок или крестьянок отнять у палача его законную добычу, чтобы затем стать изгоем, подвергаться ежедневному риску расправы со стороны обезумевшей черни?

— Но ведь, ваше высочество, барона ждёт не позорная казнь на виселице или сожжение на костре, а достойное высокородного рыцаря отсечение головы! — запальчиво возразила Брунгильда.

— Это так, — ответил герцог, — но согласится ли сам барон стать мужем неизвестно кого из худородных? Ведь на эшафоте подбирают себе мужей отнюдь не невинные девушки с громким именем и Древней родословной. Поэтому такому рыцарю, как барон Рейнкрафт, предпочтительнее лишиться своей непутёвой головы, чем покрыть себя несмываемым позором, обвенчавшись с какой-нибудь потаскухой или старой беззубой шлюхой. Насколько я знаю барона, он никогда не запятнает свою рыцарскую честь неравным браком.

— Это сделаю я, — тихо, но твёрдо, сказала Брунгильда.

Валленштейн долго молчал, глядя на бледное лицо дочери. Потом встал, подошёл к окну, раздвинул тяжёлые шторы, распахнул резные створки.

Свежий весенний ветер ворвался в спальню. В комнате сразу стало неуютно. Брунгильда, поёживаясь, натянула одеяло до самого подбородка, неотрывно следя за отцом. Тот, подумав, решил, наконец, рискнуть. Терять одного из своих лучших офицеров герцогу очень не хотелось, кроме того, он считал его спасение делом чести.

— Это дело чести, — наконец, ответил Валленштейн. — Казнь должна состояться 8 мая, и до этого времени, кроме нас двоих, никто не должен знать и даже подозревать о твоём решении. Никто! — повысил голос герцог. — Иначе рыцаря Рупрехта уже никто и ничто не спасёт, даже твоя глупость! — С этими словами герцог направился к двери.

— Разумеется, ваше высочество, я всё сохраню в тайне, ведь барон нужен вам для очередных интриг, а не для счастья собственной дочери, — проворчала под нос Брунгильда.

Однако разговор герцога с дочерью не остался их общей тайной: едва Валленштейн взялся за витую бронзовую ручку двери, как Клара — любимая служанка герцогини, отпрянула от замочной скважины и, словно мышь, шмыгнула за тяжёлую штору, закрывающую одно из двух огромных окон, и затаила дыхание, вся дрожа от смертельного страха.

Едва вдали затихли чеканные шаги герцога и звон шпор, как Клара стремглав бросилась вон из покоев Брунгильды. Спустя всего несколько минут герцогиня уже обо всём знала. К этому времени при помощи многочисленных расторопных служанок она успела привести себя в порядок и, отослав их прочь, имела возможность вникнуть во все подробности заговора мужа и падчерицы. Гнев неузнаваемо исказил её лицо, и она вновь стала напоминать мегеру. После нелепой гибели любимого шута, павшего от руки проклятого барона, герцогиня постоянно ощущала душевный дискомфорт: одного графа Пикколомини ей было мало. Кроме красивой внешности любовника, герцогине, пресыщенной любовными утехами, необходимо было нечто другое, вызывающее острые ощущения. Таким требованиям в некоторой степени отвечал уродливый Глюк с его невероятной похотью. Уродство покойного горбуна уравновешивало приторную красоту графа Пикколомини. Лесбийская любовь с юной горничной герцогине стала приедаться. Поэтому извращённая натура заставляла её искать всё новые пути и средства для удовлетворения различных противоестественных желаний... В последнее время рослая и в то же время очень изящная фигурка повзрослевшей падчерицы всё чаще заставляла обращать на себя внимание похотливой мачехи, и чем недоступней была эта цель, тем сильнее было желание герцогини забраться под подол юной Брунгильды. По приказу герцогини Клара взяла девушку под своё постоянное наблюдение: упаси Бог, чтобы юная белокурая красавица влюбилась в какого-нибудь красивого рыцаря, вроде графа Трчка или графа Кински. Необходимо было зорко следить за тем, чтобы герцогиню, чего доброго, случайно не опередили эти проклятые офицеры. Кто-кто, а она, с четырнадцати лет охотно отдававшаяся всем желающим подряд, начиная от юных пажей и уродливых шутов, кончая высшими придворными чинами и гвардейцами при дворе курфюрста Пфальцского, а также при дворе его величества императора Священной Римской империи, герцогиня прекрасно знала, на что способны солдаты и офицеры любой армии, стоит хоть немного зазеваться. Изабелла Екатерина фон Валленштейн, урождённая графиня фон Геррах — будущая герцогиня Фридландская не оставляла без внимания и лиц духовного звания, из-за чего и попала под влияние иезуитов. Неудивительно, что подслушанной Кларой разговор вызвал у Изабеллы очередной бурный приступ истерики. Здесь было всё: и неуёмная жажда мести за любимого шута, и чувство полного бессилия перед герцогом, и недоступные прелести его дочери, которые всё более распаляли больное воображение герцогини. Она вспомнила ночи, проведённые с личным духовником самого императора, зловещим иезуитом Вильгельмом Леморменом, по прозвищу брат Бенедикт, имя которого при дворе произносили только шёпотом: словно паук муху, он поймал её в свои крепкие липкие тенёта и заставил оказывать определённые услуги ордену. От этих воспоминаний она поморщилась и от досады грязно выругалась. Подойдя к высокому венецианскому зеркалу — из него глядела женщина лет тридцати с правильными чертами лица, слегка выпуклыми тёмными глазами, несколько низким и поэтому подбритым под Мадонну лбом, герцогиня долго, с отвращением, внимательно разглядывала своё отражение, а затем злобно улыбнулась ему, плюнула в зеркало и, грязно выругавшись, отвернулась от него. Вызвав служанку, она велела заложить карету, сообщив, что собирается в собор помолиться и навестить своего духовника. Тут же герцогиня написала несколько строк на чистом листе бумаги и, сложив его, запечатала своим перстнем, велела Кларе доставить послание графу Пикколомини и устно передать, чтобы он ждал её в соборе.

За время, проведённое в пути, герцогиня пришла в себя после случившегося за завтраком инцидента и настолько успокоилась, что даже задремала под мерное цоканье четвёрки коней. Её привёл в себя мелодичный голос юного грума, распахнувшего дверцу кареты и откинувшего металлическую подножку. С трудом стряхнув дрёму, герцогиня оперлась на хрупкое плечо мальчика, осторожно выбралась из кареты и, придерживая пышный подол роскошного платья, направилась к собору.

Среди немногих молящихся она сразу же заметила стройную фигуру графа.

Расторопный грум положил подушечку для коленопреклонённой перед статуей Святой Магдалины — патронессы герцогини, которая опустилась на колени и с жаром принялась молиться, искренне умоляя свою святую покровительницу добиться у Господа прощения всех её вольных и невольных грехов. Впав в религиозный экстаз, герцогиня так расчувствовалась, что всем её существом овладело глубокое раскаяние и вся её прежняя жизнь показалась пустой и никчёмной. Обильные горячие слёзы текли по её лицу, душа разрывалась на части от чувства горечи утраты невинной юности, тоски по тому, кто поведёт её за собой на религиозный подвиг, о котором герцогиня в последнее время страстно мечтала. Изабелла твёрдо решила начать новую, полную религиозной борьбы со своими недостатками, воистину подвижническую жизнь.

Искренность и пылкость, с которой молилась герцогиня, и её слёзы не прошли мимо внимания Пикколомини и привели последнего в умиление, он готов был пасть ниц перед ней, почитая её, как настоящую святую. Между тем герцогиня достала из маленькой, расшитой золотом и украшенной алмазными вензелями чёрной бархатной сумочки надушенный кружевной платочек, аккуратно вытерла слёзы и сунула его обратно вместе с маленьким молитвенником в чёрном бархатном переплёте с золотым, выложенным алмазным крестиком, медленно приблизилась к чаше со святой водой, где её поджидал граф. Он обмакнул руку в святую воду и протянул её герцогине. Та легко прикоснулась к узкой ладони графа, благодарно кивнула и грустно улыбнулась, будучи всё ещё под впечатлением своего моления, и шепнула:

— Я жду вас в карете.

Граф Пикколомини в ответ слегка склонил красивую голову в знак готовности немедленно выполнить любое её желание и, в свою очередь, тихо промолвил:

— Ваше высочество, вас ждут в исповедальне. — Он взглядом указал на одну из свободных ниш в противоположной стене зала. — Расскажите там всё то, о чём вы сообщили мне в послании.

Герцогиня без возражений подчинилась и немедленно отправилась к указанной исповедальне.

— Дочь моя, я отпускаю тебе ясе грехи, — услышала герцогиня после своей исповеди, — иди с миром, и да пробудет с тобой благодать Божья. Помни, что милосердие нашего Господа — безгранично, — раздался зловещий шёпот из-за решётки.

Пикколомини проводил герцогиню до кареты и помог своей высокой покровительнице влезть.

Протянув графу для поцелуя обтянутую чёрной шёлковой перчаткой руку, она тихо сказала:

— Сегодня в полночь я жду вас у себя для очень важной беседы на богословскую тему, ибо я намерена отрешиться от мирской суеты и предаться религиозной аскезе. Служанка встретит вас у старой часовни.

В тот момент Пикколомини нагнулся к затянутой в шёлк руке герцогини, недоумевая, отчего это его любовнице взбрело в голову заняться какими-то дурацкими вопросами теологии. Сама герцогиня, занятая мыслями о религиозном подвиге и предстоящей суровой аскетической жизни, бросила рассеянный взгляд поверх напомаженной головы графа и случайно обнаружила рядом с каретой розового от смущения своего маленького грума, всё ещё держащего на вытянутых руках подушечку для коленопреклонений.

«Ему, пожалуй, лет 12-13, и он довольно хорошенький и миленький, словно девочка», — подумала она и неожиданно для себя подмигнула мальчику. Тот ужасно смутился, густо покраснел и потупил миндалевидные глазки, уставившись на свои красные башмачки с позолоченными пряжками.

Наконец граф оторвался от руки герцогини и в глубоком поклоне сделал несколько шагов, пятясь назад.

Герцогиня же мельком оглянулась на гарцующих возле кареты двух рослых гвардейцев для охраны и строго приказала груму:

— Войди в карету! — после того, как мальчик подал и уложил у её ног подушечку для коленопреклонений и уже собирался пристроиться на золочёных запятках кареты. Она ласково и ободряюще ему улыбнулась, жестом указав на место рядом с собою.

Этот жест не укрылся от пристального внимания графа и вызвал у него мучительное чувство ревности и досады. Но делать было нечего и граф, проклиная в душе сумасбродство покровительницы, вынужден был подойти к карете и захлопнуть за негодным мальчишкой дверцу.

Такого унижения Пикколомини давно не испытывал. Герцогиня же с удовольствием отметила, что её фавориту это далось нелегко, и приказала кучеру трогаться. Напоследок она в окно кареты успела показать графу ловкими маленькими пальчиками свой любимый непристойный жест, имитирующий половой акт.

— Как тебя зовут, мой маленький? — повернувшись к груму, проворковала герцогиня, сняв перчатки и положив свою маленькую руку на голубые в жёлтую полоску штаны грума.

— Мишель Дюбуа! — пролепетал вконец растерянный грум.

Кучеру пришлось сделать два лишних круга по городу, пока герцогиня наконец позволила ему следовать к дворцу. За это время она буквально изнасиловала неискушённого в гнусном разврате мальчишку. Когда карета, наконец остановилась у ворот дворца, из неё сначала вывалился раскрасневшийся и взмокший от пота грум, а затем румяная от удовольствия герцогиня.

— Сегодня, когда часы на башне пробьют одиннадцать, моя горничная проводит тебя ко мне в спальню. Жди у старой часовни, где находится родовая усыпальница бывших владельцев замка! — велела новому любовнику герцогиня, совершенно забыв, что уже назначила свидание графу.

В условленное время служанка к своему большому удивлению не обнаружила у часовни маленького грума, и она отправилась в каморку бессовестного мальчишки. Ей самой не терпелось позабавиться с грумом, но в то же время она сгорала от ревности, узнав о новом увлечении своей госпожи. Разбудив мирно спящего непутёвого мальчишку и надавав ему увесистых оплеух, она с силой поволокла его к герцогине.

Прежде, чем насладиться обществом своего нового любовника, герцогиня пошепталась со служанкой, и та ушла через потайной ход встречать графа Пикколомини, который с нетерпением топтался в часовне. Проведя графа по длинному запутанному лабиринту потайного хода, проложенному в толстой стене замка, она, как обычно, попросила его подождать, строго предупредив, чтобы он не смел высовываться из убежища наружу, в коридор, где можно наткнуться на стражу, слуг, а то и на самого герцога. Она быстро открыла потайную дверцу и тотчас исчезла, прихватив с собой фонарь. Пикколомини остался в кромешной темноте и с содроганием прислушивался к шороху бегающих по лабиринту крыс.

Обе компаньонки по гнусному разврату принялись самым настоящим образом насиловать Мишеля. Неискушённость мальчика приводила похотливых стерв в дикий восторг. То, что с ним вытворяли герцогиня и её служанка в этой спальне, не могло представиться несчастному груму даже в кошмарном сне. Сколько это продолжалось, он уже не помнил, ибо ему приходилось работать в поте лица, выполняя самые извращённые фантазии взбесившихся от похоти мегер.

Всё это время граф, проклиная всё на свете, глотал пыль в тесном душном застенке и отбивался ногами и даже шпагой от обнаглевших крыс. Наконец, он с облегчением услышал звуки шагов, но когда граф различил в этих гулких звуках чеканный мужской шаг, душа его ушла в пятки, и он задрожал от страха, как осиновый лист. Слух не обманул Пикколомини: это был сам герцог, решивший в эту ночь исполнить свой супружеский долг и заодно объясниться с супругой по поводу утреннего инцидента. Подойдя к двери спальни, герцог, не изменяя старой ландскнехтской привычке, пнул её тяжёлым ботфортом.

Герцогиня с горничной притаились.

— Это его высочество, — шепнули они Мишелю на ухо, у последнего от ужаса застучали зубы, и смертельно перепуганный грум невольно обмочился.

Служанка, которой было не впервой попадать в подобные передряги, без лишней суеты быстро сгребла в охапку свою одежду, а также одежду грума и вытолкнула мальчишку в будуар, откуда по приказу герцогини после переселения её в эти покои ещё в 1628 году была прорублена запасная дверь в коридор.

Удар в дверь повторился, причём с удвоенной силой. Убедившись, что служанка с грумом удалились, не оставив после себя ничего компрометирующего, герцогиня смело повернула ключ.

— Вы заставили меня ждать, — недовольно проворчал Валленштейн.

— Извините, ваше высочество, но я уже давно спала, — кротко ответила супруга, сладко зевая.

Разувшись у самого алькова жены, герцог внезапно вступил во что-то мокрое на ковре и тут же почувствовал запах мочи.

— А это что такое? — спросил герцог с изумлением.

— Вероятно, опрокинулся ночной горшок, — невозмутимо ответила супруга.

— Так немедленно вызовите служанку, пусть уберёт этот вонючий ковёр! Удивляюсь, как вы можете спать в таком дерьме! — с раздражением произнёс герцог, изо всех сил стараясь казаться спокойным, при этом совершенно позабыв об этикете, отпустил несколько крепких солдатских ругательств.

Герцогиня неохотно взялась за серебряный колокольчик.

Против ожидания, избалованная горничная явилась почти немедленно. Она только что втолкнула насмерть перепуганного грума в потайной ход к графу Пикколомини, шепнув, что скоро вновь вернётся, чтобы вывести их потайным ходом к часовне.

С любопытством оглядев при неверном свете фонаря полуголого, дрожащего, как в лихорадке, мальчика, судорожно прижимающего к груди скомканную одежду, граф ухмыльнулся. Однако, вдруг вспомнив, что по милости этого сопляка он битых два часа воевал с крысами и как чёрт выпачкался в пыли, Пикколомини не на шутку разозлился, ревность подстегнула его злобу. Когда появилась Клара, несчастный грум, кое-как одетый, скривив свою мордочку, горько плакал, а Пикколомини утешал беднягу, клятвенно обещая с этого времени не обходить своим вниманием такого славного мальчика.

— Прошу, ваша милость, — пригласила Клара, взяв фонарь и освещая им путь.

Проводив графа к самому выходу из склепа в часовню, она крепко взяла грума за руку и сказала участливо:

— Сейчас пойдём ко мне, и я быстро приведу тебя в порядок, — многозначительно пообещала Клара.

Мишель не успел опомниться, как сильная рука служанки проворно схватила его за шиворот, словно нашкодившего щенка, ткнула лицом в пятно на злополучном ковре, принесённом из спальни.

— Я, что же, после тебя должна убирать, как после какого-нибудь обмочившегося кронпринца? — воскликнула голосом, полным справедливого негодования, взбешённая Клара. — Ишь ты, какой нежный и деликатный выискался, содомит вонючий!

С этими словами она обрушила град ударов на узкую спину грума. Тот заверещал пронзительным поросячьим визгом. Его дикие вопли заставили встрепенуться самого герцога.

— Похоже, где-то рядом режут свинью! — удивился герцог. — Да, так и есть, безусловно, режут свинью, причём где-то совсем рядом, — рассердился герцог с укоризной глядя на не менее удивлённую супругу. — Не иначе, как ваша служанка, эта похотливая стерва, пригласила к себе на ночь какого-то из кнехтов или солдат, а тот с собой припёр украденного у местных крестьян крупного поросёнка! Ну, им это дорого обойдётся! — в голосе герцога звучала неприкрытая досада и он, выругавшись, по-солдатски быстро вылез из постели. — Нет, пожалуй, это визжит не свинья! — воскликнул герцог и выхватил шпагу из ножен, лежащих вместе с роскошной перевязью на стуле. Взяв тяжёлый бронзовый подсвечник, он опрометью выскочил из спальни.

Клара всё ещё усердно обхаживала палкой бедного Мишеля, когда в её каморку в одной ночной сорочке, но вооружённый шпагой, ворвался сам герцог, а следом за ним несколько гвардейцев во главе со встревоженным гауптманом Девероксом, которых подозрительный шум в покоях герцогини оторвал от игры в карты.

— Ваше высочество! — едва увидев перед собой герцога, завопила служанка со слезами на глазах. — Спасите, ради Бога! Я лишь успела прилечь, чтобы хоть немного отдохнуть, как ко мне ворвался этот негодный мальчишка, этот гнусный развратник, который не даёт проходу ни одной молодой служанке. Он и меня пытался обесчестить, но я еле вырвалась из его грязных лап! — верещала Клара, в благородном негодовании продолжая что есть силы дубасить захлебывающегося от крика Мишеля.

— Немедленно прекратите это свинство! — велел герцог. — Отведите мерзавца на конюшню и всыпьте ему двадцать горячих, чтобы впредь неповадно было приставать к служанкам, особенно к тем, что годятся ему в матери! — немедленно принял соломоново решение герцог. — И вообще, по возрасту этот бездельник уже давно не подходит для исполнения обязанностей грума, поэтому оставьте его на конюшне ухаживать за лошадьми, а то сопляк с жиру бесится.

Не успел Мишель опомниться, как сильные руки подхватили его и поволокли на очередную экзекуцию. Оторванные от увлекательной игры в карты и поэтому не на шутку разозлившиеся гвардейцы добросовестно выполнили приказ своего грозного хозяина. Ночью, содрогаясь от душивших его рыданий, Мишель, лишённый своей уютной каморки в замке и мягкой постели, долго не мог уснуть на охапке простой соломы и, когда наконец он с трудом забылся, ещё долго продолжал скулить во сне, словно обиженный щенок, так и не поняв, что поплатился за чужие грехи.

Глава XVII AD MALOREM DEI GLORIAM[231]

Ливень до сих пор невиданной силы продолжался почти всю ночь. Вода в Зуде и в каналах вышла из берегов, бурлящими потоками ринулась по узким улицам Шверина, постепенно превращая их в настоящие реки с мутной, грязной водой, по которым можно было передвигаться только на лодках или плотах. Многие сомнительные личности — бродяги, воры, грабители с большой дороги, солдаты-дезертиры и просто обыкновенные нищие — немедленно воспользовались обстановкой и везде, где только могли, занимались мародёрством, от которого в первую очередь пострадали различные питейные заведения, постоялые дворы и дома богатых бюргеров. Были даже попытки проникнуть в резиденцию епископа, но охрана дала достойный отпор незваным гостям, расстреляв их в упор залпами из мушкетов. Комендант Шверина, гауптман Гордон организовал настоящую охоту за мародёрами.

Из-за создавшегося чрезвычайного положения, как Валленштейн и предполагал, казнь Рейнкрафта откладывалась на неопределённый срок. Вероятно, Хуго Хемниц частично был прав, когда решил, что сами силы ада против казни этого законченного негодяя и подлого закоренелого еретика. Однако казнь рано или поздно должна была состояться. Спустя два дня после окончания ливня, когда уровень воды в реке и каналах настолько понизился, что улицы Шверина вновь стали сухопутными, чему немало способствовало майское солнышко, во всю мочь пригревавшее и осушавшее окрестности столицы герцогства, на площади у ратуши был торжественно зачитан указ герцога. Он гласил о том, что ритуал почётной казни состоится в среду, 12 мая 1630 года, в четыре часа после полудня: барон фон Рейнкрафт будет обезглавлен путём мечного отсечения на эшафоте у ратуши, в присутствии самого герцога, духовенства, магистрата и всех жителей Шверина.

Хуго Хемниц с облегчением перекрестился, узнав радостную весть и, отобрав самых надёжных и весьма искусных в фехтовании и в военном ремесле послушников, вместе с графом Пикколомини глубокой ночью накануне казни, проник потайным ходом, ведущим из склепа под часовней, в замок герцога.

— Его высочество обычно по утрам упражняется в фехтовании, и это самое удобное время для похищения его глупой дочери. Однако эта взбалмошная дура имеет привычку спозаранку перед завтраком носиться верхом по окрестностям Шверина, поэтому нам нужно не упустить момент, когда она ещё спит. Я думаю, её надо захватить ещё до того, как она соберётся и отправится на конюшню, а сам герцог будет в фехтовальном зале, — сообщил Пикколомини своему наставнику.

— Приятно слышать, сын мой, что ты не тратил драгоценное время зря и основательно изучил все привычки герцога и его змеиного отродья, — сказал Хемниц.

И вот теперь, когда они со всеми предосторожностями подошли к потайной двери, ведущей в фехтовальный зал, и Хуго Хемниц, мельком глянув в хитро замаскированный смотровой глазок, приказал своим спутникам располагаться поудобнее и отдыхать — что было весьма непросто в тесном, душном, пыльном пространстве между стенами — Пикколомини, чихая от пыли, обратился к иезуиту.

— Что ещё? — грубо переспросил коадъютор.

— Не лучше ли было совершить это богоугодное дело вчера ночью, когда эта подлая тварь только отошла ко сну? — дрожа от нервного возбуждения, смешанного со страхом, заныл граф.

— Нет ничего хуже человеческой глупости, — с нескрываемым раздражением заметил Хемниц. — Ты, сын мой, разве не читал «Похвалу Глупости» знаменитого негодяя, но довольно умного человека — Эразма Роттердамского[232]. Хоть он и был еретиком и нечестивцем, но тебе не мешало бы набраться ума хотя бы у него. Видно, сам дьявол отобрал у тебя остатки разума, придётся повторить специально для тебя: весь смысл похищения сводится к тому, чтобы герцог или кто-либо другой из дружков барона не успели подготовить замену этой проклятой новоиспечённой невесте смертника. Кроме того, ранним утром люди герцога, уверенные в том, что Брунгильда, как обычно, травит зайцев на окрестных крестьянских полях, не сразу хватятся этой дрянной девки. Не ты ли, сын мой, говорил, что утро — самое удобное время для похищения дочери герцога или, может, ты от страха лишился остатков рассудка? — с подозрением спросил у своего послушника зловещий иезуит.

— Ваша экселенция ещё сможет убедиться, что это не так! — воскликнул задетый за живое Пикколомини.

— Замечательно, сын мой, — успокоил его Хуго Хемниц. — Однако рассвет уже близок и, если верить тебе, в фехтовальном зале вот-вот появится герцог.

— И мессир Цезарио Планта, — добавил граф дрожащим голосом, так как действительно очень трусил.

— Кто такой, этот Цезарио Планта? — насторожился Хемниц, но граф не успел ответить.

Из зала внезапно донеслись громкие голоса и звон клинков. Коадъютор жадно припал к смотровому глазку и увидел двух рослых фехтовальщиков в белых рубашках, заправленных в штаны военного покроя и в высоких кавалерийских ботфортах. В одном из них он сразу узнал герцога, другой стоял спиной к иезуиту, выбирая на стеллаже подходящую рапиру.

— Их только двое! Я будто это предчувствовал! — радостно прошептал Хемниц. — Самое время покончить с герцогом, с этим гнусным изменником, вступившим в сговор с врагами Церкви. Сегодня он дорого заплатит за попытку напялить на себя королевскую корону! Сейчас, дети мои, — обратился иезуит к послушникам, — вы дадите его высочеству урок фехтования, затем умертвите обоих! Брат Доминик отвечает за это богоугодное дело!

— Ваша экселенция, всё будет сделано, как вы прикажете! — с готовностью ответил смуглокожий, свирепого вида монах, почти на голову возвышавшийся над своими собратьями.

— Действуйте быстро и не давайте им опомниться! Потом ждите нас в склепе под часовней. И да поможет вам Бог! — напутствовал своих послушников их старший наставник. — Атаку начнёте через четверть часа после того, как мы удалимся! Сверим часы!

Доминик молча достал из складок сутаны серебряные часы и показал Хуго Хемницу. Последний в свою очередь достал свои и молвил:

— Итак, начинаем! Веди в покои этой нечестивой девки! — обратился он к сильно побледневшему Пикколомини.

Ровно через пятнадцать минут после ухода коадъютора и графа в стене, облицованной панелями из морёного дуба, бесшумно отворилась потайная дверь, и в фехтовальный зал ворвались четверо монахов-иезуитов, переодетых нищенствующими францисканцами, вооружённых шпагами и кинжалами. Герцог и Цезарио Планта, заметив их боковым зрением, тотчас отскочили под защиту стены с развешанным на ней холодным оружием. При этом Планта успел сорвать с неё ещё одну длинную шпагу. Герцог немедленно последовал его примеру, и в утренней тишине фехтовального зала звякнули восемь клинков.

«На шум в фехтовальном зале может сбежаться охрана и челядь, а мы тем временем успеем захватить проклятую девку и благополучно доставим её в склеп, — удовлетворённо подумал Хуго Хемниц. Его грела мысль, что теперь герцог будет наверняка убит — брат Доминик своё дело знает — и, таким образом, окажется выполненным основное задание ордена. — Резню мы обставим так, чтобы вся вина за неё легла на совесть братьев-доминиканцев и миноритов, и, даст Бог, Великий Понтифик всю эту братию поставит на место, и она не будет больше путаться у нас под ногами!» — Судьба послушников, которых наверняка изрубит взбешённая охрана герцога, Хемница особенно не интересовала. Ему жаль было брата Доминика, но увы! Все мы в руках Господа. — «Ad malorem Dei gloriam», — мысленно проговорил про себя иезуит.

Выйдя из потайного хода, Хемниц с графом оказались в пустынном коридоре.

— Там спальня её высочества, дочери герцога, — объяснял Пикколомини, знавший женскую половину замка, как свои пять пальцев, указав на резную массивную дверь в конце коридора. — Её служанка живёт вон в той маленькой каморке, — продолжал граф таинственным шёпотом, указывая на неприметную дверку рядом. — Дочь герцога всегда поднимается с первыми лучами солнца, и в это время её служанка уже наверняка прибирает её спальню и помогает этой маленькой стерве облачаться.

— Это плохо. Придётся тебе лично, сын мой, заняться этой служанкой. Нам не нужны лишние свидетели, — шепнул в ответ Хуго Хемниц и смело, решительно, не колеблясь, постучал в дверь спальни дочери герцога.

В ответ не раздалось ни звука. Иезуит постучал настойчивее. На этот раз за дверью раздался какой-то шорох и чей-то голос, но его тотчас перебил другой:

— Кого там ещё дьявол принёс?

— Это я, слуга его высочества! — неожиданно для себя прохрипел Пикколомини, искусно подражая простуженному голосу камердинера.

Хемниц одобрительно кивнул головой и отметил про себя, что его подопечный, когда это необходимо, умеет владеть собой.

В замке заскрипел ключ, и недовольный голос Брунгильды:

— Узнай, какого чёрта притащился сюда в такую рань этот старый козёл? — сказала дочь герцога, добавив крепкое солдатское ругательство, достойное матерого ландскнехта.

Пикколомини выхватил кинжал и, едва дверь приоткрылась, резко рванул её на себя и молниеносно воткнул узкое трёхгранное лезвие в живот девушке. В следующее мгновенье граф ворвался в комнату, примыкающую к спальне, за ним проскользнул Хуго Хемниц. Он бросился к ничего не подозревающей полуодетой Брунгильде. Ей оставалось напялить на себя зелёный из тонкого сукна камзол и такого же цвета бархатный плащ с окантовкой из золотого галуна, когда внезапно появились незваные гости: две зловещие фигуры в чёрных монашеских рясах и в чёрных балахонах с прорезями для глаз. В руках одного гостя блестел кинжал, испачканный кровью несчастной служанки. Казалось, гости не произвели на дочь герцога никакого впечатления, её рука спокойно потянулась к перевязи со шпагой, лежащей тут же, на стуле. Однако Хемниц успел опередить Брунгильду и отшвырнул шпагу прочь, но в следующий момент неожиданный удар кулаком снизу в челюсть свалил его с ног. В этот критический момент Пикколомини подскочил к девушке сзади, обхватив её плечи левой рукой, приставил окровавленный кинжал к горлу. Брунгильда на время прекратила сопротивление. Иезуит тем временем вскочил на ноги и, взбешённый от самой мысли, что его свалила с ног какая-то сопливая девчонка, яростно набросился на Брунгильду, пытаясь натянуть ей на голову приготовленный для этой цели мешок, однако получил жестокий удар ногой в пах и скорчился на полу. В следующий момент Брунгильда тяжело повисла на руке Пикколомини, оглушённая тяжёлым ударом рукоятки кинжала в висок.

Очухавшись, Хемниц, бормоча страшные проклятия, кряхтя и охая от сильной боли в промежности, грязной тряпкой завязал не в меру прыткой девчонке рот и, наконец, натянул ей на голову пыльный мешок. Заговорщики выскользнули за дверь. Почти у самого порога, всё ещё дёргаясь в конвульсиях, лежала служанка, и Хемниц, достав из складок сутаны свою страшную шпагу, ловко проткнул бедняжке горло.

— Господи, прими её грешную душу, — сказал иезуит, осеняя себя крестом. — А теперь уходим, пока нас не застукала охрана герцога.

Добравшись запутанным грязным лабиринтом до фехтовального зала, Хемниц понял, что брат Доминик уже приступил к своему кровавому делу, ибо кроме звона клинков ничего не услышал — никаких воплей, криков, ругани, — что было характерной манерой ведения боя иезуитами.

— Добивают последнего, — прислушиваясь к звону клинков, с удовлетворением констатировал он и с нескрываемым любопытством приник к смотровому глазку. От увиденного у него подкосились ноги: изуродованные до неузнаваемости тела троих послушников валялись на полу в неуклюжих позах. Герцог же молча хладнокровно наблюдал за поединком брата Доминика и Цезарио Планта, который с невероятной быстротой, орудуя сразу двумя шпагами, на глазах у изумлённого Хемница мастерским ударом отрубил монаху сначала одно ухо, а затем и другое, после чего почти неуловимым движением клинка снёс ему кончик носа. Коадъютор понял, что личный фехтовальщик герцога орудует обоюдоострыми валлонскими шпагами, которыми можно наносить не только колющие, но и рубящие удары.

Неожиданно в фехтовальный зал вбежал взволнованный до крайности гауптман Деверокс в сопровождении троих гвардейцев.

— Вот вам пример настоящего фехтовального искусства! — воскликнул герцог, едва их завидев. — Мессир Планта в одиночку разделался сразу с четырьмя злоумышленниками!

На эти весьма лестные слова Цезарио Планта лишь зловеще улыбнулся и процедил сквозь зубы:

— А сейчас я лишу этого святошу мужского достоинства! — молниеносный колющий удар прямо в пах несчастному монаху достиг своей цели.

Бедняга выронил шпагу, схватился обеими руками за промежность и волчком закрутился по фехтовальному залу. Удар шпаги плашмя по бритой макушке свалил монаха на пол. — Или я тебя немедленно изрежу на куски, или ты скажешь, кто послал вас сюда, проклятые Los padres![233] — зловеще сказал Цезарио Планта, приставив остриё клинка к его глотке.

Однако брат Доминик уже немного пришёл в себя от страшного удара и с невероятным усилием, превозмогая жуткую боль, прохрипел:

— Проклятые еретики и изменники, вы всё равно не уйдёте от Божьего возмездия! Будьте вы прокляты, мерзкие слуги дьявола! Господи, прими мою грешную душу! — С этими словами мужественный иезуит осенил себя крестом. Рука его дрожала, но взгляд был твёрдым и смелым.

— Amen! — ответил Цезарио Планта и безжалостно, одним движением перерезал глотку монаху.

У Хуго Хемница, неотрывно наблюдавшего эту жуткую сцену, потемнело в глазах от ужаса, и его прошиб холодный пот: он сразу узнал в учителе фехтования головореза из особняка дона Родриго в Мадриде и демона из бронзовой бутыли, который самым подлым образом в Эскуриале ускользнул из рук инквизиции. В памяти иезуита внезапно всплыл смутный образ известного авантюриста, проклятого бастарда маркграфа Адольфа фон Нордланда, который тоже присутствовал на том злополучном, воистину сатанинском представлении. И хотя маркграф на этот раз был без светло-русой эспаньолки и без усов, безусловно, это был он. Хуго Хемниц хлопнул себя по лбу: «Всё ясно — головорез из особняка дона Родриго, демон, старый мошенник Олдервансуайн и маркграф фон Нордланд — одно лицо! Более того, теперь этот проклятый бастард сумел влезть в доверие к герцогу. Вполне понятно, с какой целью!» — Иезуита снова прошиб холод, и он затрясся всем телом.

— Люцифер! — прошептал побелевшими губами Хуго Хемниц. — Господи помилуй! Немедленно отсюда! Брат Доминик принял мученическую смерть за истинную веру! Мы отомстим за него. Но теперь нам надо как можно быстрее убраться отсюда.

Хуго Хемниц знал, что с маркграфом фон Нордландом шутки были плохи, любое промедленье ставило под удар всю хитроумно задуманную затею и грозило всем участникам этой грязной авантюры гибелью.

— Уходим, — повторил коадъютор. — Пока Люцифер ничего не пронюхал, иначе он достанет нас из самой преисподней!

— Кто? — удивился Пикколомини, но, заметив при свете факела, как внезапно изменилось лицо его воспитанника, сам не на шутку перетрусил.

Без лишних слов они подхватили неподвижное тело девушки и поволокли его к склепу под часовней, где был выход наружу и где их ждала карета.

— Если мы успеем к склепу, пока в замке не подняли тревогу, мы — спасены, — сказал, тяжело переводя дух Хемниц, — иначе нас ждёт судьба бедного брата Доминика. Люцифер ни перед чем не остановится, его сбить со следа невозможно. У него нюх похлеще, чем у целой своры охотничьих собак!

Коадъютор рассчитал всё точно, до мелочей: тревога в замке поднялась лишь тогда, когда карета с злоумышленниками помчалась вон, унося оглушённую Брунгильду из Шверина. Едва запряжённая четвёркой добрых коней карета тронулась, к ней пристроились невесть откуда взявшиеся два всадника в чёрных плащах, вооружённые до зубов.

— Дочь герцога нуждается в почётном эскорте из людей, достойных её высокого положения. Граф Франц фон Лауэнбург своё дело знает. Кстати, он близкий родственник герцога Франца Альбрехта фон Заксен-Лауэнбурга!

Пикколомини вздохнул с облегчением и похлопал всё ещё не пришедшую в себя Брунгильду по коленям и по бёдрам:

— В застенках резиденции епископа она будет надёжно укрыта!

— Нет! — вдруг резко оборвал его Хуго Хемниц. — Люцифер наверняка уже идёт по следу, и я ничуть не сомневаюсь, что он уже посоветовал герцогу оцепить резиденцию епископа и даже устроить там обыск. Я слишком хорошо знаю это исчадие ада! Лучше отвезём эту красавицу в доминиканский монастырь к аббату Кардиа, он не так далеко отсюда — в окрестностях Гравесмюлена. В этом монастыре после бесчинств проклятых еретиков нашли временный приют сёстры-урсулинки[234]. Поэтому там дочь герцога сможет принять постриг и легко затеряться среди благочестивых сестёр. Впрочем, когда она примет постриг, то сразу отпадёт необходимость прятаться от глаз родного отца! Ха! Ха! Ха!

— А согласится ли она принять постриг? — наивно спросил граф.

Хуго Хемниц снова нервно захохотал.

— Она просто об этом мечтает, и я уверен, что эта юная развратница скоро будет умолять нас об этой милости. Кроме того, Святая Католическая Церковь вряд ли будет считаться с желанием послушницы, каковой уже стала дочь герцога. Она, как примерная монахиня, будет скрупулёзно соблюдать устав какого-нибудь монашеского ордена, например, урсулинок. Сама по доброй воле сообщит отцу, что давно устала от мирской суеты и поэтому навсегда уходит в монастырь замаливать грехи родителей. Однако, главная причина её ухода в монастырь — внезапное просветление, раскаяние и, как следствие, нежелание спасать от меча Божьего правосудия такого грязного нечестивца и закоренелого еретика, как проклятый барон фон Рейнкрафт. Поверь, сын мой, мы сумеем наставить на путь истинный эту юную сумасбродку. Очень скоро Брунгильда фон Валленштейн добровольно станет на путь смирения и покорности и ещё послужит нашей Матери-Церкви и ордену. Это, кстати, заставит призадуматься и его высочество герцога, — снова нервно рассмеялся Хуго Хемниц.

В продолжение этой поучительной беседы коадъютор несколько раз тревожно оглядывался в заднее окошко, но погони не было — только два всадника в чёрном продолжали скакать следом. Хемниц не ошибся, предсказывая действия проклятого Люцифера, скрывающегося в доме Валленштейна под личиной скромного учителя фехтования и астролога. Лишь только поднялся переполох в связи с похищением Брунгильды и зверским убийством её горничной, он, связав все события последних дней, сразу всё понял. Но, несмотря на то, что по его совету несколько рот солдат были немедленно посланы к резиденции епископа, перекрыв там все входы и выходы, а полки рейтаров наглухо блокировали все пути и дороги, ведущие из Шверина так, чтобы даже мышь не могла проскользнуть, все принятые экстренные меры запоздали — хитроумный иезуит на шаг опережал маркграфа фон Нордланда. Правда, Хуго Хемниц и на этот раз недооценил своего заклятого врага.

Когда карета удалилась от столицы герцогства на добрых пять миль, её догнал третий всадник в чёрном. Это был один из самых доверенных людей графа Лауэнбурга — Фридрих фон Клюгенау или просто Колченогий Фриц, который на днях переметнулся из армии фельдмаршала Тилля на службу к герцогу, соблазнившись более высоким жалованьем, но на самом деле — по приказу иезуитов. Он и сообщил о приказе окружить резиденцию епископа и о других мерах, предпринятых герцогом для поимки похитителей дочери. Правда, Хуго Хемниц не мог предполагать, что разъярённый герцог бросил на выполнение операции почти четверть личного состава своей огромной армии, иначе он постарался бы любой ценой выскользнуть за пределы герцогства со своей драгоценной добычей, а в случае невозможности уйти от преследователей попросту перерезать глотку Брунгильде и тщательно спрятать труп где-нибудь в лесной чаще.

— Безусловно, герцог от отчаяния совсем рехнулся, если приказал окружить и обыскать резиденцию самого епископа, — ухмыльнулся Хемниц. — Но пусть герцог разберёт всю резиденцию хоть по кирпичику, он найдёт там, что угодно, кроме своей глупой дочери! Ха! Ха! Ха! — рассмеялся иезуит, предвкушая, как этот шаг Валленштейна осложнит его и без того непростые отношения с Ватиканом.

В это время Брунгильда зашевелилась, и коадъютор приложил палец к губам.

Однако иезуит ошибался: герцог не собирался обыскивать дворец епископа и тем более разбирать его по кирпичику. Цезарио Планта сумел ему внушить, что дочери он там не найдёт, а только вызовет понятное недовольство Ватикана и самого императора, что неизбежно приведёт к очень неприятным для герцога мерам. Однако гвардейцы под командованием графа Трчка в гости к епископу всё же были отправлены. Тот, с минуты на минуту ожидая Хуго Хемница с добычей, чуть не наложил от страха в панталоны, когда внезапно увидел мундиры и кирасы гвардейцев у своей резиденции.

Цезарио Планта не сомневался, что дерзкое похищение дочери герцога — работа иезуитских шпионов, и её не повезут в эту западню, а выберут более надёжное место — например, какой-нибудь отдалённый монастырь. Хитроумный астролог посоветовал Валленштейну провести войсковую операцию, смысл которой заключался в тщательной проверке и перекрытии всех дорог, особенно ведущих из Шверина, а также в тщательной проверке всех монастырей на территории герцогства. Гвардейцы, посланные к резиденции епископа, должны были только отвлечь внимание иезуитских шпионов и убедить похитителей, что преследователи находятся на ложном пути. Так, вскоре полученные сведения от догнавшего карету Колченого Фрица, если не рассеяли полностью тревогу Хуго Хемница, то утвердили его в правильности принятого им решения. Он и не догадывался, что личный фехтовальщик и астролог герцога придумал очередной дьявольский трюк, жертвой которого на этот раз должен стать сам епископ Мегус, на что герцог с восторгом согласился, поскольку увидел в этом достойный ответ на дерзкое похищение его дочери.

Аббат Кардиа был несказанно удивлён, когда перед ним неожиданно предстал Хуго Хемниц в сопровождении нескольких человек, волокущих за руки и ноги девушку.

— Дочь самого фон Валленштейна?! — в ужасе воскликнул, словно громом поражённый, настоятель монастыря, которого напугала сама мысль о грядущей каре за содействие похитителям.

Не далее, как вчера, ему наконец удалось избавиться от присутствия сестёр-урсулинок, лишившихся крова в результате набега протестантских разбойников, в которых небезосновательно признали людей курфюрста Бранденбургского. Решение епископа поселить бездомных урсулинок в мужском доминиканском монастыре до тех пор, пока не будет заново отстроена их обитель, диктовалось острой необходимостью сохранить общину этих несчастных монахинь. Аббат Кардия, скрепя сердце, вынужден был подчиниться странному решению епископа и не пожалел ни монастырских, ни даже личных средств, чтобы в кратчайшие сроки заново отстроить обитель сестёр-урсулинок.

— Что я с ней буду делать? — возмутился аббат Кардиа.

— Можешь примерить на свою колбасу, это для начала, и, если она после этого согласиться принять монашеский постриг, то и тебе кое-что перепадёт, например, любой из приглянувшихся тебе моих послушников позабавится с твоей задницей, — цинично заявил Хуго Хемниц, который прекрасно знал о тайном пороке настоятеля и его подопечных.

Аббат Кардиа мертвенно побледнел и умолк на полуслове.

— Я спрячу её в склепе, среди саркофагов с мощами, — наконец выдавил он из себя.

— Ничего не скажешь, умное решение, — язвительно заметил иезуит, — а в сам саркофаг ты не собираешься её запихнуть вместо мощей? — Хемниц был не на шутку раздражён глупостью аббата.

Последний на этот раз ничего не ответил и, подумав немного, распорядился поместить проклятую дочь герцога в подземную келью, напоминающую скорее каменный мешок, чем монашескую обитель. Эта сырая зловонная нора со стенами из необработанных камней, по которым, проникая через щели, сочилась какая-то грязная вонючая жижа, предназначалась для особо провинившихся братьев-доминиканцев, проступок которых граничил с ересью и святотатством, а заключение сюда заканчивалось неизбежной тайной казнью после долгих мучительных пыток. Нелишним будет упомянуть, что обычно «дознание» и казнь проводил сам аббат Кардиа.

Внимательно осмотрев помещение, иезуит остался доволен:

— Изысканная и роскошная обстановка этой обители пойдёт лишь на пользу нашей избалованной герцогине. Но имей в виду, аббат, — произнёс он зловещим голосом, — эта негодница нужна нам целой и невредимой, как заложница и как будущая монахиня, так что пока воздержись от своих опытов с применением пыток. Лишь в случае опасности, связанной с неизбежным обнаружением дрянной девки, уберёте её так, чтобы ни малейшего следа не осталось от неё. Надеюсь, в ваших пустых головах, кроме жира, найдутся хоть какие-то мозги, и вы сами сообразите, как это лучше сделать.

На этот раз аббат Кардиа не выдержал и вскипел от злости:

— Твоя дерзость, монах, не знает границ! Как ты смеешь так говорить со мною, аббатом и настоятелем этого монастыря, куда ты ворвался непрошеным гостем с какой-то мерзкой девкой? Стоит мне позвать моих послушников, и ты отсюда не выйдешь живым, я сгною тебя вместе с твоей шлюхой в этой же келье! А ещё лучше — просто выдам тебя герцогу! Ну, что ты на это скажешь, глупый монах? — с победоносным видом аббат взглянул на иезуита и ухмыльнулся.

— В таком случае тебе придётся выдать герцогу и самого епископа, ибо я выполняю личный приказ его преосвященства. К твоему сведению, я не только простой монах-минорит и фискал святой инквизиции, но и коадъютор ордена иезуитов. Не вы ли, учёные-братья доминиканцы, старались убедить его святейшество Римского Папу в том, что мы воины Иисуса не верные слуги Господа нашего, а стадо таких же грязных и жирных свиней, как и вы? А ведь это вас, грязных, мерзких свиней следует гнать железным посохом к морскому обрыву, а ещё лучше к адской пропасти, ибо в вас давно вселился дьявол! Я же со своими послушниками, — говорил спокойным, почти равнодушным голосом Хуго Хемниц, указывая на графа Пикколомини и три мрачные фигуры в чёрном, — выполняем личный приказ его преосвященства. Или ты, аббат, собираешься не подчиниться этому приказу и всё ещё хочешь выдать меня и самого епископа герцогу? — ловко свалил коварный иезуит всю вину за похищение дочери герцога на епископа и заодно постарался впутать в это грязное дело также и аббата со всей его братией.

— Я только хотел сказать... — промямлил ошарашенный аббат, не ожидавший такого откровения от простого минорита, поэтому не на шутку перетрусивший.

— Ты хотел сказать лишь то, что мог сказать в силу своей глупости, — безжалостно оборвал его Хемниц, окончательно сбросивший маску всякого приличия и благопристойности, свойственной служителю Церкви. — Я это тебе прощаю, аббат, но хватит болтать. Нам пора возвращаться в Шверин, чтобы успеть к казни барона фон Рейнкрафта — мы должны быть вне всяких подозрений и обязаны присутствовать на этой казни, которая благодаря нам теперь обязательно состоится. Я поеду вперёд и разведаю дорогу на случай, если в окрестностях монастыря пошаливает гнусная шайка разбойников маркграфа фон Нордланда. Вы же вместе с графом Пикколомини, каждый в своей карете под охраной двух моих послушников, выедете из монастыря спустя два часа. Я вас встречу на дороге, ведущей в Шверин.

По прошествии указанного коадъютором времени две кареты, запряжённые четвёрками добрых коней, тяжело переваливаясь на мягких рессорах, выкатили через распахнутые ворота монастыря на широкую, покрытую многочисленными лужами после недавнего ливня дорогу.

Настоятель удобно расположился в своей белой карете, которой вместо монастырского кучера правил мрачный и молчаливый Колченогий Фриц. Аббат Кардия весьма неохотно согласился на замену своего кучера, которого очень любил, и поэтому на всякий случай прихватил с собой двух рослых плечистых послушников, вооружённых пистолетами и короткими шпагами. Последние разместились на запятках кареты. Будучи жестоким и злопамятным по натуре, аббат поклялся отомстить проклятому дерзкому иезуиту самым жестоким образом, используя свои тесные связи с римской курией. Он был глубоко уверен, что возмездие не заставит себя долго ждать, ибо генерал ордена Святого Доминика, архиепископ Мараффи люто ненавидел отцов-иезуитов. Также не пылали особой любовью к ордену иезуитов и его высокие покровители в Ватикане. Вскоре, успокоившись, он стал размышлять о более приятном, а именно о предстоящей казни барона фон Рейнкрафта. Ритмичное покачивание кареты, мерный стук копыт, редкое щёлканье кнута и даже незнакомый посвист чужого кучера, понукавшего лошадей, убаюкали аббата.

Из дремоты его вывело восклицание кучера, который, постучав кнутовищем по крыше экипажа, показал аббату на что-то вдали, у самой кромки леса. Тот рассеянным взглядом проследил за жестом Фрица и увидел во весь опор мчавшихся к ним двух всадников. Душа трусливого аббата сразу ушла в пятки, но вскоре, узнав Хуго Хемница и графа фон Лауэнбурга, он успокоился.

Коадъютор не торопясь подъехал к карете аббата Кардиа, достал из складок сутаны два пистолета и, не говоря ни слова, выстрелил в голову одному из монастырских служак, стоящих на запятках кареты. Другой послушник, взятый аббатом для охраны, хоть и был вооружён двумя пистолетами и шпагой, проворно соскочил с запяток кареты и бросился наутёк, но прозвучал второй выстрел, и он, взмахнув руками, ткнулся лицом в грязь, получив пулю в затылок.

— Что это значит? — пролепетал насмерть перепуганный аббат Кардиа побелевшими губами.

— Ничего особенного, ваше преподобие!— успокоил его Хуго Хемниц и мрачно улыбнулся. — Ad malorem Dei gloriam![235] Эти два негодяя предали дело Святой Католической церкви и вступили в преступный сговор с еретиками, с маркграфом фон Нордландом, на шайку которого я только что наткнулся и лишь чудом спасся. Ещё немного — и мы все бы попали в засаду! — И иезуит снова криво улыбнулся. — С минуты на минуту сюда нагрянут люди проклятого бастарда и, если мы не примем немедленные меры, нам придётся очень туго, и особенно вам, ваше преподобие, ибо разбойники намереваются поглумиться над вами, как над застигнутой на большой дороге беспомощной женщиной, и затем вздёрнуть на ближайшей осине.

— Тогда немедленно поворачиваем назад! — забеспокоился насмерть перепуганный аббат.

— Нам ли, смиренным слугам Церкви, отказываться от терновых венцов мучеников? — угрюмо и с осуждением промолвил иезуит. — Мы ведь должны с полным смирением принять свою участь и испить свою горькую чашу до дна. Кроме того, мы всё равно уже не успеем укрыться за стенами вашего монастыря.

— Но ведь это безумие! — завопил аббат Кардиа, которого не устраивала перспектива стать обладателем венца великомученика.

— Как я понял, ваше преподобие, вы отнюдь не желаете смиренно принять свою участь во славу Господа? — зловещим голосом осведомился Хуго Хемниц, и его стальные глаза сверкнули гневом. — Судя по всему, вечное блаженство в райских кущах — для вас пустой звук?

— Я... я пока не хочу в райские кущи, я... хочу в свой монастырь, — залепетал аббат, вдруг вспомнив трапезную с обильным столом и уютные кельи монастыря.

— Что же, обжираться, пьянствовать и блудодействовать мы все умеем, но, когда необходимо послужить нашей Матери-Церкви, вдруг оказывается, что нам жалко даже своей никчёмной жизни, — с нескрываемой грустью заключил иезуит. — Однако, как хотите, ваше преподобие, но я вам не позволю погубить свою бессмертную душу и захлебнуться под тяжким спудом своих грехов. Проклятому маркграфу вы, ваше преподобие, в любом случае не достанетесь, ибо, как истинный воин Иисуса, я не могу допустить, чтобы над вами надругались какие-то гнусные еретики. Венец великомученика нужно заслужить, но он вам достанется по праву, ибо так решил сам епископ. И этот венец близок, он спасёт вас от окончательного грехопадения, а значит — и от адского огня преисподней. Вас ожидает завидная участь. Поэтому всё, что мы сейчас сделаем. Ad malorem Dei gloriam!

Спустя какой-то час на дороге, у обочины которой осталась стоять брошенная монастырская карета, валялись трупы монастырских служек — любимцев аббата Кардиа, а его окровавленный и изувеченный до неузнаваемости труп, подвешенный вниз головой, раскачивался на огромной осине, появился Цезарио Планта и генерал-вахмистр Илов с отрядом рейтар.

— Кажется, мы немного опоздали, — сделал вывод личный астролог и фехтовальщик герцога, внимательно окидывая жуткую картину. — Пожалуй, этот несчастный аббат многое мог нам поведать, но молчание тоже бывает на редкость красноречивым. — С этими словами он стащил с одного из убитых послушников одежду и, с трудом напялив на себя, приказал: — А теперь скачем в доминиканский монастырь, ибо кто-то пытается выдать это кровавое злодеяние за работу разбойников!

Прошло всего два часа, и посланцы герцога благодаря хитрости Цезарио Планта ворвались в доминиканский монастырь, учинив там несусветный переполох.

Братья-доминиканцы серьёзного сопротивления не оказали. Несколько царапин, нанесённых шпагами солдат, быстро остудили пыл самых ретивых защитников монастыря и нагнали такой ужас, что монахи, сбившись в кучу во дворе, словно стадо овец, молча и покорно стояли, переминаясь с ноги на ногу, бормоча про себя проклятия и богохульства.

— Сегодня утром один иезуит привёз сюда очень знатную даму, причём против её воли! Кто желает нам помочь и добровольно как можно быстрее сообщит, где её спрятали? Признание вам, братья-доминиканцы, зачтётся как индульгенция не только за прошлые, но и за будущие грехи. Если же будете упрямиться, то сполна познаете на своём опыте методы святой инквизиции! У нас мало времени, поэтому поспешите! — крикнул громовым голосом барон фон Илов.

Монахи в ответ продолжали молча с тупым выражением на жирных хмурых лицах топтаться на месте.

— Повторяю, братья-доминиканцы, у меня — очень мало времени и каждая лишняя минута, проведённая мной в этом Содоме[236], будет стоить одному из вас жизни! — зловеще добавил барон, начиная терять терпение и пристально вглядываясь в застывшие мрачные лица монахов. — Ну что же, я предупреждал вас! — воскликнул он спустя минуту, пряча в карман камзола свои роскошные, усыпанные алмазами часы, и кивнул своим рейтарам.

Не мешкая, они выволокли из толпы первого попавшегося беднягу и тут же изрубили на куски палашами и широкими валлонскими шпагами. Не теряя времени и не давая опомниться доминиканцам, свирепые ландскнехты схватили ещё одного их собрата, которого постигла та же печальная участь.

— Я скажу! Я знаю, где она! — завопил один из насмерть перепуганных монахов, но прежде чем на него обратили внимание, озверевшие рейтары разделались ещё с двумя несчастными доминиканцами. Наконец громкие вопли монаха были услышаны, и Илов приказал прекратить избиение.

— Вот так бы давно! — процедил сквозь зубы генерал; вахмистр. — Подумать только, сколько мы потеряли времени из-за вашего глупого упрямства!

Два насмерть перепуганных монаха отвели Цезарио Планта и барона в монастырский застенок, где томилась Брунгильда. Войдя в тёмную зловонную нору, заваленную нечистотами, где на охапке гнилой соломы с угрюмым видом сидела дочь герцога, Цезарио Планта от невыносимого смрада брезгливо скорчил свою бульдожью физиономию, а фон Илов, придя в ярость от увиденного, заставил ни в чём не повинных монахов лечь лицами в изгаженный экскрементами пол и, ступая тяжёлыми ботфортами по жирным спинам и упитанным задам доминиканцев, приблизился к Брунгильде и, поклонившись, сказал:

— Ваше высочество, мы пришли освободить вас из рук злоумышленников! — С этими словами он схватил ошеломлённую девушку на руки и тем же путём поспешил к выходу.

Глава XVIII МЕЧ ПАЛАЧА И КИНЖАЛ УБИЙЦЫ

Оберст имперской армии барон фон Рейнкрафт в последнюю свою ночь перед казнью спал здоровым крепким сном праведника, не теряя драгоценного времени на докучные размышления о пройденном жизненном пути и на пороге вечности не подвергая себя мукам совести. Только с такими железными нервами, как у этого рыцаря, можно было спокойно дрыхнуть в своё удовольствие, находясь, по сути дела, уже по ту сторону Добра и Зла. Правда справедливости ради, стоит заметить, что барон согласно личному распоряжению герцога был заключён в такие роскошные апартаменты и так обслуживался многочисленной челядью, что ему вполне могли позавидовать самые знатные вельможи, находящиеся на свободе. Всё это время накануне казни к его столу прямо из дворцовой кухни доставлялись самые изысканные блюда и лучшие вина из личных запасов герцога. Более того, Валленштейн из уважения к именитому благородному узнику, помня его боевые заслуги перед Католической Лигой, распорядился соорудить на площади перед ратушей роскошный эшафот, на обивку которого не пожалели нового чёрного сукна и бархата. Палач Иеремия Куприк и оба его подручных ради такого случая получили новенькое облачение и амуницию, начиная от красных суконных плащей и балахонов и кончая такими же красными, но кожаными перчатками и башмаками с невероятно высокими, загнутыми вверх носками. Платье же было из синего сукна и состояло из узких, в обтяжку, коротких панталон, длинных, выше колена чулок и короткой куртки, подпоясанной широким красным кожаным ремнём с медной пряжкой. Также было вперёд уплачено за заупокойные мессы, которые должны были служить в течение целого года в кафедральном соборе во имя спасения души беспокойного рыцаря Рупрехта.

Герцог ещё утром навестил барона и подробно поведал обо всём этом. Рейнкрафт с искренней благодарностью и признательностью принял воистину отеческую заботу герцога и сказал, что после подобных тщательных приготовлений к торжественному ритуалу казни ему просто ничего не остаётся, как только с удовольствием подставить свою шею под меч палача, и ему, дескать, будет очень жаль, если по каким-то непредвиденным причинам или из-за какой-нибудь нелепой случайности, вроде недавнего стихийного бедствия, долгожданная казнь вдруг не состоится или будет отложена, что, пожалуй, будет очень громким разочарованием для достойных отцов-инквизиторов, а также для уважаемых жителей славного города Шверина.

— Можешь не сомневаться, барон, казнь состоится в любом случае, — твёрдо заверил своего лучшего офицера герцог, услышав столь дерзкий ответ, и лишь с грустью поглядел на полного сил и бешеного здоровья жизнерадостного великана и вышел вон: что же ещё Валленштейн мог сказать своему оберсту.

После ухода герцога барона навестил учёный доминиканец патер Бузенбаум, пожелавший лично доставить святые дары смертнику, причастить и исповедовать его перед дальней дорогой.

— Какая встреча! — искренне обрадовался барон фон Рейнкрафт, с величественным видом восседая за роскошно накрытым столом и наливая себе полный стакан рейнвейна. — Не желаете ли этого прекрасного вина, падре?

— Сын мой, я пришёл с другой целью, и тебе бы следовало помнить, что очень скоро ты предстанешь перед высшим судьёй, — с достоинством ответил Бузенбаум.

— Какая жалость, что вы, падре, не желаете разделить со мной этот скромный завтрак и отдать должное этому замечательному вину. В таком случае, я жду вас, падре, на эшафоте, где мы продолжим нашу беседу и подробно поговорим о спасении моей грешной души, а сейчас, увы, я очень занят.

Учёный доминиканец медленно поднялся с места и произнёс с грустью:

— Мне очень жаль, сын мой, что ты сам выбрал себе такую печальную участь. Поэтому я буду молиться за тебя, и дай Бог, чтобы мои горячие молитвы помогли тебе избежать вечных мук в преисподней. Прощай, сын мой, и умри с миром. — С этими словами Бузенбаум удалился, печально покачивая плешивой головой.

Покончив с трапезой, громко отрыгнув, барон вытер руки о белоснежную скатерть и в задумчивости похлопал широкой ладонью по своей могучей шее. Бравый оберст впервые по-настоящему задумался о скором неизбежном конце и о том, каким удивительно совершенным телом наградила его природа. Он поочерёдно согнул в локте правую, а затем левую руку, полюбовался мощными бицепсами, сжал и разжал свои огромные кулаки и пошевелил под столом длинными мускулистыми ногами в высоких кавалерийских ботфортах. «Воистину, моё тело — дар Божий, и очень щедрый дар. Грешно просто так, добровольно расстаться с таким даром! Нет ничего глупее!» — решил про себя Рейнкрафт. Эта назойливая мысль не давала ему покоя до самого обеда, после которого, следуя старой солдатской привычке, он завалился на мягкую лежанку, чтобы немного вздремнуть перед дальней дорогой, продолжая в полудрёме размышлять о бренности собственного существования в этом жестоком и диком мире, который оказался таким негостеприимным. От этих философских мыслей его оторвал приход стражи во главе с Девероксом, за спинами которых маячил цирюльник с бритвенными принадлежностями.

— Господин барон, мне приказано доставить вас на площадь у ратуши, где будет проведён ритуал казни, — официальным тоном, но с нескрываемым сочувствием объявил ему старый приятель и собутыльник.

— Спасибо, Вальтер, — усмехнулся Рейнкрафт, с полнейшим равнодушием пожал плечами и обратился к цирюльнику: — Приступай, любезный, но гляди, нечаянно не перережь мне глотку раньше времени, а то почтенный мэтр Куприк будет иметь большие претензии к тебе!

Цирюльник был мастером своего дела и в считанные минуты совершенно без порезов и царапин тщательно выбрил барона, не забыв аккуратно подправить длинные пшеничные усы. Без привычной рыжеватой щетины на щеках и на подбородке барон как-то сразу помолодел и стал похож на аристократа, каким в действительности он и был. Сполоснув лицо водой с разведёнными в ней благовониями Рейнкрафт переоделся в новую белоснежную из тонкого голландского полотна рубашку и молча направился к выходу.

Площадь, где был сооружён эшафот, встретила Рейнкрафта гулом толпы, жаждущей кровавого зрелища. Он окинул с высоты своего роста колеблющееся море голов с широко разинутыми от крика, ругани и проклятий, чёрными провалами ртов, обладатели которых, усиленно работая локтями и кулаками, пробиваясь в передние ряды, топтали и колошматили друг друга, лишь бы увидеть преступника вблизи и лишний раз плюнуть в его сторону, а если повезёт, то и прямо в лицо. Большинство зевак в этой толпе имели неосторожность присутствовать три недели назад на несостоявшемся аутодафе, когда должны были сжечь дочь шверинского лекаря, в кровавой свалке, устроенной бароном и его рейтарами, кое-кто из них потерял своих родных и близких, а также друзей. Поэтому оскорбления и проклятия буквально сотрясали воздух на площади.

Идя по узкому проходу, расчищенному стражниками в беснующейся толпе, к эшафоту, Рейнкрафт окинул ледяным взором визжащую чернь и презрительно улыбнулся. Когда он был у самого подножья эшафота, отделённого от толпы двумя рядами оцепления пикинёров, алебардиров и шотландских стрелков, барон внезапно услышал пронзительный женский крик, который явно выражал сочувствие: какая-то темноволосая девушка с чёрными жгучими глазами пыталась протиснуться между плотной стеной стрелков, пристроивших на стоящих вертикально алебардах мушкеты, нацеленные на толпу. Однако храбрая девушка, цепляясь за дула мушкетов, не переставая вопила:

— Господин барон! Господин барон!

Это была Юдит, дочь кальвинистского пастора Адама Вейсгаупта, обращённая в католичество и ставшая маркитанткой Изабеллой.

Рейнкрафт улыбнулся ей.

Маркитантка в ответ на улыбку барона залилась горькими слезами и вдруг сквозь слёзы запела, перекрывая своим высоким красивым голосом гул взбудораженной толпы. Даже неискушённое солдатское ухо барона, привыкшее к звукам мушкетных и орудийных выстрелов, уловило знаменитые библейские строки из «Песни песней», составленной, по преданию, самим царём Соломоном.

Шотландские стрелки, вслушавшись в слова песни, застыли в оцепенении, с каменными лицами, ибо она звучала на саксонском диалекте, который они за годы службы в гвардии герцога научились хорошо понимать.

Юная маркитантка после памятной ночи любви в порыве страстных чувств к барону выучила всю «Песнь песней» наизусть, используя протестантскую Библию[237], которую она унесла из родного дома вместе со своими нехитрыми пожитками. Изабелла мечтала спеть её своему возлюбленному в следующую безумную ночь любви, но она так и не наступила. Судьба распорядилась иначе — бессмертные слова Библии зазвучали во время его последнего пути на эшафот. Магия «Песни песней» и та страсть, с которой она звучала, подействовали на толпу: постепенно умолкли оскорбительные выкрики в адрес смертника и злобная ругань, сопровождавшая борьбу за удобные места, и над площадью воцарилась тишина, лишь голос маркитантки эхом отражался от мрачных циклопических стен собора и ратуши, звуки стремительно взлетали вверх, в небесные чертоги, к престолу Всевышнего.

— Любовь этой маркитантки воистину достойна бессмертия, — прошептал герцог, внимательно наблюдая за происходящим с балкона ратуши.

Герцогиня, услышав это, процедила сквозь зубы:

— Пора бы уже заткнуться этой грязной шлюхе!

Валленштейн невольно содрогнулся от этих слов, но промолчал, кусая от досады ус.

— Пожалуй, эта блудливая стерва не уймётся до самого заката, — поддержал герцогиню находившийся здесь же фельдмаршал Тилли, явно нервничая и нетерпеливо барабаня пальцами по ограждению балкона ратуши, украшенного лепными фигурками.

Герцог опять промолчал, угрюмо следя за происходящим у эшафота и явно чего-то ожидая.

В этот момент песня внезапно оборвалась на полуслове, и девушка, всё ещё бессознательно цепляясь за стволы мушкетов, тяжело повалилась на брусчатку и замерла в неловкой позе. Над площадью повисла зловещая тишина. Никто не мог произнести ни слова, находясь под страшным магическим влиянием древней песни. Даже Рейнкрафта на несколько мгновений покинуло его обычное хладнокровие, и он невольно сделал шаг к лестнице, ведущей вниз. Однако палач произнёс насмешливо:

— Э, нет, ваша милость. Отсюда сходят только на голову короче!

С этими словами он повелительным жестом подозвал одного из своих подручных, который с готовностью протянул ему раскрытый кожаный футляр. Иеремия Куприк торжественно достал из него инкрустированные перламутром ножницы и, с удовольствием ими позвякивая, добавил: — Песня, конечно, замечательная, должен признаться, на моей памяти вас, господин барон, первого так провожают в лучший мир, и я думаю, пора вас подготовить к самой процедуре ухода в вечность. С вашего милостивого разрешения, я подстригу ваши замечательные волосы на затылке, а то из-за них вашей шеи совершенно не видно.

Барон фон Рейнкрафт в ответ сунул палачу огромный кукиш под самый нос и сказал:

— Не торопись, палач, ещё успеешь это сделать, но не раньше того, как его высочество лично подаст знак исполнить приговор.

Иеремия Куприк злобно ухмыльнулся:

— Уверяю вас, ваша милость, за оглашением приговора дело не станет! И вы совершенно напрасно тянете время, а это не к лицу настоящему рыцарю.

— Ты бы, однако, поостерёгся оскорблять меня, — спокойно сказал Рейнкрафт.— Помни, палач, о кресле милосердия! Впрочем, если ты не поленился и как следует наточил свой меч, то у тебя, может быть, что-либо и получится.

— О, не беспокойтесь, господин барон, мой меч острее бритвы цирюльника. Я специально постарался, именно ради вас, в знак признательности за кресло милосердия! — дрожа от ненависти, заверил его Куприк.

— В таком случае, не только чернь, но и мы оба получим удовольствие, — заметил барон и равнодушным взглядом скользнул по тщедушной, но мускулистой, как у хищного зверя, фигуре палача.

— Всё шутить изволите, господин барон, — со злостью прошипел Иеремия Куприк, — а того не ведаете, что с вашей девкой вытворял патер Бузенбаум, такое ни одному палачу не под силу. Эх, и повозиться пришлось, пока она наконец пришла в себя. Должен признаться, мне не сравняться с отцами-инквизиторами! Ха! Ха! Ха!

Хладнокровие мгновенно покинуло Рейнкрафта и он, нахмурившись, пообещал:

— Это дорого обойдётся учёным братьям-доминиканцам!

На этот раз наступило время веселиться палачу:

— Хотел бы я видеть вашу будущую встречу с патером Бузенбаумом, когда вы будете держать собственную голову под мышкой! Ха! Ха! Ха!

Барон как-то странно взглянул на палача и произнёс:

— Случается, что возвращаются и с того света, а иногда палач умирает раньше своей жертвы!

В это время на эшафот поднялся патер Бузенбаум с Распятием в руках и профос со свитком пергамента и старой заржавленной шпагой под мышкой.

Палач уже открыл рот, чтобы всё-таки огрызнуться, но его слова заглушили звуки фанфар и дробь барабанов. Толпа сразу притихла, и профос, с важным видом развернув пергамент с подвешенным к нему восковым оттиском личной печати герцога, громким торжественным голосом прочитал приговор, подробно останавливаясь на всех пунктах обвинения и сделав особое ударение на виде казни, а именно благородном мечном сечении не менее благородной шеи барона Рейнкрафта. После чего снова раздались звуки фанфар и барабанная дробь, и профос поднял специально подпиленную шпагу, чтобы по знаку герцога сломать её над головой смертника, что означало бы передачу приговорённого в руки палачей без всякого обжалования.

Взоры всех присутствующих с нетерпением обратились к балкону ратуши.

Герцог с явной неохотой поднял руку с зажатой в ней белой перчаткой, чтобы подать знак профосу, но тут его рассеянный взор случайно упал на то место на площади, где между оцеплением стражников у самого эшафота и рядами шотландских стрелков находилось кресло с роскошным красным балдахином, в котором должен был восседать епископ. Возле пустого кресла в растерянности топтались Хуго Хемниц и ещё несколько монахов. Рука с зажатой перчаткой застыла в воздухе, и герцог сделал вид, что поправляет свою шляпу с роскошным плюмажем из страусиных перьев.

— Его преосвященство епископ Мегус и его преподобие аббат Кардиа вряд ли смогут присутствовать на этом замечательном зрелище, — внезапно услышал он рядом равнодушный голос Цезарио Планта.

— Это почему же? — оживившись, спросил герцог у своего личного астролога по-чешски. — Неужели святые отцы потеряли вкус к подобным увлекательным зрелищам? Что-то на них не похоже!

— К большому сожалению, его преосвященство час назад похищен неизвестными разбойниками прямо на дороге сюда, а бедный аббат Кардиа погиб смертью мученика в восьми милях от своего монастыря, когда спешил на это увлекательное зрелище. Воистину, казнь этого нечестивца стала роковым событием для двух самых важных прелатов шверинского диоцеза, — вздохом огромного сожаления закончил своё сообщение Цезарио Планта.

— Да, это весьма печально, — ответил герцог, хотя ещё утром по наущению астролога лично отдал секретный приказ графу Трчка о похищении епископа на тот случай, если не удастся найти дочь, что, вероятно, и случилось. — А Текла, что с ней?

— Мне случайно повезло, ваше высочество. Оказывается, ваша дочь не без помощи святых отцов нашла временный приют в доминиканском монастыре недалеко от Гравесмюлена, настоятелем которого и был принявший мученическую смерть бедный аббат Кардиа. Ваша дочь с минуты на минуту прибудет сюда, чтобы лично насладиться зрелищем казни этого высокородного преступника — именно с этой целью она внезапно покинула монастырь, а сейчас поспешила в свои покои, чтобы облачиться в платье, более подходящее для такого случая. Любопытно, не хотела ли она принять постриг? Кстати, по дороге на эту площадь ко мне подошёл какой-то подозрительный тип в лохмотьях и просил от имени маркграфа фон Нордланда передать вам, ваше высочество, что если казнь всё-таки состоится, то епископ немедленно будет посажен на кол, — ответил Цезарио Планта сонным голосом и зевнул, скользнув равнодушным взглядом по пёстрой толпе, по пустующему креслу епископа, по нарядно отделанному эшафоту, где к Рейнкрафту уже подошёл патер Бузенбаум с Распятием в руках.

Герцог, не мешкая, натянул перчатку на свою широкую солдатскую ладонь и с важным видом опёрся на свою шпагу.

Палач, который уже собирался остричь золотую гриву на затылке барона и весело позвякивал ножницами, ожидая, пока учёный доминиканец закончит наставления на путь истинный смертника, застыл от удивления, когда профос по знаку герцога остановил ритуал казни.

— Я отказываюсь понимать, ваше высочество! — раздалась французская речь возмущённого фельдмаршала Тилли. — Неужели вы решили помиловать заведомого преступника, еретика, врага Церкви и дома Габсбургов?

— Допустим, мой оберст — далеко не враг Церкви и тем более не враг дома Габсбургов, ибо он неоднократно проливал свою кровь в войнах на стороне Лиги, а что касается его пьяной выходки с похищением ведьмы с костра и случайным убийством на поединке вашего адъютанта, то он действительно заслуживает самого сурового наказания. Не зря именно я приговорил барона к смертной казни. Но, увы! Мне только что сообщили, что люди проклятого маркграфа фон Нордланда, отпетого негодяя и еретика, убили аббата Кардиа и похитили самого епископа Мегуса. В том случае, если казнь барона фон Рейнкрафта не будет отменена, они грозятся немедленно посадить его преосвященство на кол. Не забывайте, что барон по отцовской линии близкий родственник одного из вождей протестантов, а именно Карла Густава, герцога Пфальц-Цвайбрюккенского, а значит, родственник самого шведского короля Густава Адольфа, по материнской линии он имеет прямое отношение к дому померанского герцога Богуслава XIII. Епископа похитили протестанты, и они обязательно посадят его на кол, если казнь не будет отменена. Я не могу допустить этого святотатства, или вы, граф, считаете, что удовольствие от зрелища казни этого буяна и пьяницы стоит жизни его преосвященства? — задал коварный вопрос герцог. По всему было видно, что он рад такой неожиданной развязке.

Фельдмаршал Тилли заскрипел зубами от злости и, еле сдерживая ярость, процедил:

— Я вижу, в вашем герцогстве даже его преосвященство епископ не может себя чувствовать в безопасности, но зато всякие проходимцы, еретики и авантюристы творят всё, что им взбредёт в голову! Убивают офицеров армии Лиги, спасают ведьм от костра и даже среди белого дня похищают епископов!

Глаза герцога при этих словах взбешённого валлонца потемнели, а рука невольно легла на эфес шпаги, но тем не менее он, с огромным трудом сдерживая гнев, спокойно сказал:

— Не забывайтесь, граф! Если вы не согласны с моим решением об отмене казни барона фон Рейнкрафта, можете сегодня же отправляться в Вену и лично довести до сведения Его Императорского Величества, что вы предпочитаете, чтобы епископа посадили на кол, как какого-нибудь разбойника или вора, лишь потому, что вы страстно желаете получить удовольствие от казни моего лучшего офицера, который имел неосторожно вывалять в пыли ристалища ваших хвалёных рыцарей, а одного прикончить в честном поединке. Да, именно в честном поединке барон фон Рейнкрафт уложил барона д’Арони. И кто виноват, что никто из посмевших атаковать оберста на мосту идиотов, в том числе и барон д’Арони, не умел держать шпагу в руках, да и клинки их оказались соломенными?

В этот критический момент внимание обоих ссорящихся привлекла белая карета, которой правил явно послушник доминиканского монастыря. Она въехала на площадь в сопровождении генерал-вахмистра фон Илова и его солдат, бесцеремонно врезавшись в толпу. Рейтары во главе с фон Иловым, нахлёстывая шпагами плашмя направо и налево, мигом очистили проход к самому оцеплению пикинёров и шотландских стрелков у эшафота.

— Чтобы мне провалиться в преисподнюю, если это не карета нашего бедного учёного доминиканца, аббата Кардиа? — мрачно констатировал вездесущий Цезарио Планта.

Фон Илов вернулся к карете, спешился, с почтительным поклоном распахнул дверцу. Опираясь на руку генерал-вахмистра, на землю ловко спрыгнула Брунгильда. Эта рослая белокурая девица, помахивая хлыстом, потянулась, как кошка, расправила худые, но несколько широковатые для женщины плечи и сделала несколько шагов, разминая затёкшие члены. Окинув любопытным взором площадь, она на короткое мгновенье остановила свой взгляд на балконе ратуши, где стоял её отец со свитой, поколебавшись какой-то миг, Брунгильда улыбнулась одними уголками губ и решительно направилась к эшафоту. Тут внезапно её внимание привлекло пустое епископское кресло и стоящие рядом с ним Хуго Хемниц с братией. Брунгильда пристально поглядела на них, и, несмотря на всё своё самообладание, иезуит похолодел от неожиданности и страха: вдруг проклятая дочь герцога узнает одного из своих похитителей. Однако внимание девушки привлекло уже нечто другое. Оглядев оцепление солдат у эшафота в поисках свободного прохода, она заметила темноволосую девушку, которая, цепляясь за стволы мушкетов, двигалась вдоль шеренги солдат к эшафоту. Когда солдаты расступились перед дочерью герцога, девушка ловко воспользовалась этим моментом и первой очутилась у лестницы, ведущей на эшафот. С самого начала её намерения не вызывали никаких сомнений у Брунгильды — женская интуиция в подобных случаях никогда не подводит.

— Никак ты собираешься увести с эшафота и заполучить в мужья высокородного рыцаря? — догнав её, поинтересовалась Брунгильда, небрежно стегая хлыстом по пышному подолу своего белого подвенечного платья.

— Да, ваше высочество! И, смею заверить вас, я имею на это полное право! — смело ответила дочь кальвинистского пастора, улыбаясь ослепительной белозубой улыбкой.

Яркая южная красота неожиданной соперницы произвела на юную герцогиню сильное впечатление, но она бы не была дочерью Альбрехта фон Валленштейна, если бы спасовала перед какой-то маркитанткой.

— Не сомневаюсь, что большинство смазливых маркитанток и прочих обозных шлюх имеют на него определённые права, особенно после совместных пьяных оргий, на которые все ландскнехты большие мастера. Однако на этот раз, милашка, ты опоздала. Где ты была всего четверть часа назад, когда этот развратник и пьянчуга чуть не лишился своей глупой головы? — холодно, с нескрываемым презрением промолвила достойная наследница Валленштейна.

Её нордическое хладнокровие и глубокое презрение попали в самое сердце бедной маркитантки, которая не в силах была справиться со своим волнением.

— Я упала в обморок от тоски и печали! — воскликнула несчастная дочь кальвинистского пастора. — Я ведь молилась, чтобы он достался мне!

Брунгильда лишь иронически усмехнулась в ответ на это наивное объяснение.

— Это твои заботы, красавица. Ты своё время упустила, и теперь моя очередь заниматься такими глупостями, как спасение этого болвана от рук палача. Как видишь, нас рассудило само Провидение! — И с этими словами Брунгильда, небрежным жестом оттеснив упавшую духом маркитантку, поднялась на эшафот, подошла к золотоволосому великану, остолбеневшему от изумления, схватив сильными длинными пальцами его могучую ладонь, она потянула барона за собой.

— Я забираю его, согласно древнему алеманнскому и саксонскому праву, которым пользовались ещё наши доблестные древние предки! — объявила Брунгильда громким, но несколько взволнованным голосом.

— Это какой-то фарс в духе старых немецких шванков[238]! — зло прошипел фельдмаршал Тилли в то время, как стоящий рядом граф цу Паппенгейм с явным одобрением наблюдал за неожиданно разыгравшейся на эшафоте занимательной сценой. — Чёрт меня раздери, чтоб я сдох, — преступник вместо того, чтобы понести заслуженное наказание и лишиться своей головы, прямо с эшафота отправляется на собственную свадьбу, получив, причём, в жёны самую знатную даму герцогства! Непостижимо, что здесь происходит! Безусловно, всё это заранее подстроено!

Герцог пожал плечами.

— Древнее алеманское и саксонское право. Здесь уже ничего не поделаешь, хотя я убеждён, что эта жертва Теклы — напрасна: большего болвана, чем барон фон Рейнкрафт, я ещё не встречал. Можете мне поверить, очень скоро он не преминет влезть в другую, ещё более опасную передрягу. Даже не представляю, чем так пришёлся по душе моей дочери этот рыцарь? Безусловно, он чем-то похож на меня в молодости. Однако в любом случае необходимо спасать нашего несчастного епископа или вы, граф, по-прежнему считаете, что жизнь его преосвященства не стоит головы моего оберста? — с нескрываемой угрозой в голосе задал воистину иезуитский вопрос герцог.

Престарелый фельдмаршал в ответ благоразумно промолчал. Однако Валленштейн быстро спохватился, понимая, что ведёт себя неосторожно и с преувеличенным вниманием стал наблюдать за происходящим на эшафоте. Мужественное лицо герцога при этом выражало понятную озабоченность, но вдруг он круто повернулся к Цезарио Планта и воскликнул:

— Сто чертей! Кажется, они отправляются в замок. Если это так, нам следует их опередить и встретить, как полагается. Вы пойдёте со мной, мессир Планта! — С этими словами он подал условный знак профосу и сказал: — Итак, согласно древнему алеманскому и саксонскому праву, а также в связи с похищением его преосвященства епископа Мегуса, я отменяю казнь барона фон Рейнкрафта с полным восстановлением всех его прав и привилегий, которые он имел будучи на службе в моей армии, и приказываю объявить об этом немедленно!

Брунгильда, больше не сомневающаяся в своём праве, решительно поволокла Рейнкрафта к лестнице, ведущей с эшафота — к свободе и новой счастливой жизни. Профос, заметив условный знак герцога и отбросив в сторону подпиленную шпагу, зычным голосом прокричал:

— Именем Его Католического. Величества Императора Священной Римской империи германской нации, по приказу его высочества герцога Фридландского и Мекленбургского, главнокомандующего имперской армией и войсками Католической Лиги, Адмирала Океанических и Балтийских морей и согласно древнему алеманскому и саксонскому праву, казнь барона Рудольфа Бульдура Рупрехта фон Рейнкрафта, рыцаря Мальтийского ордена, командира полка рейтар и оберста имперской армии, отменяется и вышеупомянутому барону фон Рейнкрафту возвращаются все его звания, титулы, права и привилегии, которые он получил за воинскую доблесть, воюя на стороне Католической Лиги, а также унаследовал от своих доблестных предков!

Снова зазвучали фанфары и загремели барабаны. Толпа, минуту назад жаждущая крови, ликовала, искренне радуясь новому захватывающему зрелищу.

Хуго Хемниц правильно оценил обстановку. Едва на площади появилась карета аббата Кардиа, из которой к огромному удивлению и ужасу вышла дочь герцога, коадъютор, порадовавшись тому, что в монастыре и непосредственно перед самим злодейским убийством настоятеля он и граф Пикколомини были в чёрных балахонах, и теперь проклятые ищейки герцога вряд ли смогут их обнаружить, незаметно сделав тому условный знак, растворился в толпе.

Рейнкрафт вдруг шепнул несколько слов Брунгильде, и та с удивлением взглянула на него, отпустила его огромную руку. Барон не спеша приблизился ко всё ещё не пришедшим в себя от растерянности палачу и патеру Бузенбауму, миролюбивым тоном заметил:

— Мне очень жаль, что я не оправдал ваших надежд и не утолил жажду крови жителей славного города Шверина.

— Рано радуешься, сын мой! Побойся гнева Господня, ведь ты только что стоял на пороге вечности и опять начинаешь творить безобразия, впадая в грех гордыни! — возмущённо сказал доминиканец.

Барон в ответ лишь загадочно усмехнулся. Его огромные красные ручищи опустились на плечи Иеремии Куприна и патера Бузенбаума, а железные пальцы аккуратно нащупали ключицы. Они оба вдруг сильно побледнели и громко вскрикнули — впоследствии оказалось, что у них сломаны ключицы.

— За что? — прошептал побелевшими губами палач, хватаясь за повреждённое плечо, между тем как учёный доминиканец, чтобы не упасть, почти теряя сознание от боли, вцепился правой рукой в подручного палача, который растерянно смотрел на всё происходящее, не в силах пошевельнуться от изумления.

— Чернь жаждет зрелища, и было бы очень жестоко её разочаровывать, — с самым серьёзным видом ответил Рейнкрафт, покидая наконец это страшное место.

— Будь ты проклят! — крикнул ему вслед Иеремия Куприк и вдруг громко безутешно зарыдал, глотая слёзы и взвизгивая, как побитый пёс.

Все присутствующие сначала с недоумением глядели на разыгрывавшееся новое представление, широко разинув рты от изумления и почёсывая затылки, затем наконец, сообразив, в чём дело, заревели от восторга: нечасто можно увидеть безутешно рыдающего на эшафоте знаменитого палача. И когда карета с бароном и Брунгильдой, рассекая толпу наконец скрылась за углом ближайшего дома, на площади начало твориться что-то невообразимое. Жители славного города Шверина настолько разошлись, что только присутствие пикинёров, шотландских стрелков и городских стражников гауптмана Гордона несколько охладило их пыл и неумеренный восторг от случившегося.

— Чёрт возьми, куда их понесло? — спрашивали бюргеры друг друга.

— Вероятно, во дворец герцога, а куда же ещё? — отвечали другие.

— Скорее всего, пропустить стаканчик-другой на радостях, что избавился от рук палача! — предположил генерал-вахмистр Илов, знавший привычки Рейнкрафта, как свои собственные.

— Неизвестно ещё, кому больше повезло и кто от кого избавился! — ухмыльнулся граф Трчка, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как, кряхтя и громко охая, с эшафота при заботливой поддержке подручных знаменитого шверинского палача осторожно спускаются вниз Бузенбаум и Иеремия Куприк. — Барону фон Рейнкрафту всегда безумно везло, — задумчиво продолжал он. — Я сам был свидетелем, как во время знаменитой битвы у Белой горы восемнадцатилетний ротмистр был окружён озверевшими протестантами, уложив более пяти этих свирепых богемских разбойников, сумел прорваться прежде, чем остальные рейтары успели придти ему на помощь.

— Я помню этот случай, — сказал внезапно подошедший граф цу Паппенгейм, — всё это, можно сказать, происходило на моих глазах. Барон, безусловно, — прирождённый солдат. С ним хотел сразиться сам герцог Христиан фон Брауншвейг-Вольфебюттель, который ещё за год до сражения у Белой горы имел неосторожность поссориться с бароном фон Рейнкрафтом. Как говорят злые языки, из-за благосклонного взгляда её величества Елизаветы — жены самого Зимнего короля. Не по этой ли причине бедный герцог Брауншвейг был союзником курфюрста Пфальцского, а барон фон Рейнкрафт, несмотря на родственные связи с домом пфальцграфов, очутился под знамёнами герцога фон Валленштейна? Если бы безумный гальберштадец внезапно не умер от французской болезни, то, безусловно, барон фон Рейнкрафт легко бы разделался с этим безумцем.

— Да, барон фон Рейнкрафт — настоящий рыцарь, и я надеюсь, что Фортуна не изменит ему! — воскликнул фон Илов.

— Фортуна — изменчивая баба, — задумчиво сказал молчавший до сих пор граф Кински, и его слова оказались пророческими.

Направляясь во дворец герцога и проезжая мимо бройкеллера «У Красного Петуха», Рейнкрафт, размышляя о превратностях судьбы и с удивлением разглядывая свою негаданную невесту, вдруг боковым зрением увидел у двери любимого кабака подвыпившего незнакомого солдата, который в свою очередь заметил в окне кареты оберста, отсалютовал ему полной походной фляжкой. Фон Рейнкрафт немедленно велел кучеру остановиться и, подчиняясь могучему инстинкту, внезапно решил, почувствовал, что к съеденному перед казнью обеду неплохо было бы добавить полдюжины кружек доброго пива.

— Вы что задумали, барон? — встревожилась Брунгильда.

— Я, пожалуй, выпью с этим бравым солдатом: любезность за любезность. Ведь он пьёт за моё здоровье и за счастливое избавление от рук палача, — серьёзно ответил Рейнкрафт, радуясь в душе, что нашёл удачный повод, чтобы посетить любимый кабак.

— Не ходите туда, я прошу вас! — вцепилась в его могучую руку Брунгильда. Она была не на шутку встревожена, внезапно ощутив какое-то неясное, присущее лишь женской интуиции, смутное предчувствие смертельной опасности.

Барон в ответ лишь беспечно рассмеялся:

— Я только на минутку загляну в этот миленький кабачок промочить глотку, ибо всё нутро так и горит, как в огне, после проклятого острого соуса!

— Где ваша шпага, барон? — вдруг спросила Брунгильда.

Бравый оберст на мгновенье растерялся, с удивлением обнаружив, что с ним нет ни перевязи с верным толедским клинком, ни кинжала, ни пистолетов.

— Возьмите это. Надеюсь, вы узнаете свою шпагу, барон, — просто сказала дочь герцога, откровенно потешаясь над его растерянностью и доставая из-под сиденья знакомую шпагу.

— Браво, фрейлейн! — радостно воскликнул Рейнкрафт, обнажая до половины свой боевой клинок, полученный в награду из рук самого герцога за сражение при Дессау, и целуя его. Затем склонившись в почтительном поклоне, он приложился к изящной руке дочери герцога. — Ваше высочество, вы опять превратили меня в рыцаря, и отныне моя жизнь принадлежит только вам! — С этими словами он напялил на себя перевязь со шпагой.

— Возьмите ещё это, — Брунгильда протянула ему кинжал и пару отличных эссекских пистолетов, которые тоже извлекла из-под сиденья. Такую же пару пистолетов она положила рядом с собой.

Рейнкрафт, увидев этот арсенал, лишь покачал головой.

— Вот что значит быть дочерью настоящего солдата, — в радостном изумлении произнёс он, снова приложился к руке дочери герцога и выпрыгнул из кареты.

На полпути барон Рейнкрафт обернулся, и на его лице скользнула беспечная улыбка, а в глазах впервые вместо ледяного блеска были живые весёлые огоньки.

Не успел Рейнкрафт поравняться с пьяным солдатом, как тот протянул ему свою фляжку и, скаля жёлтые крупные лошадиные зубы, вдруг сполз по стене вниз, пробулькав:

— Ваше здоровье, господин барон! Со счастливым избавлением вашей шеи от меча мессира Куприна! Ха! Ха! Ха! — захохотал этот видавший виды вояка и, снова отхлебнув из фляжки, свесив голову на грудь, что-то загундосил пьяным голосом и завыл, как пёс на луну, что, вероятно, должно было означать песню.

В зале барона встретила непривычная гробовая тишина, он удивлённо обвёл взглядом вокруг, не обнаружил никаких признаков жизни. «Вероятно, все завсегдатаи ещё околачиваются на площади у ратуши и никак не придут в себя от неожиданного представления», — усмехнулся он про себя, подошёл к своему любимому месту, уселся поудобнее за столом и грохнул пудовым кулаком по дубовой столешнице. Тут же из двери, ведущей на кухню, выскочил испуганный трактирщик. Хитрое лицо прожжённого плута на этот раз было бледным и испуганным, а маленькие глазки воровато бегали по сторонам, избегая прямого взгляда барона.

— Пива! — привычно рявкнул Рейнкрафт. — Да поворачивайся быстрее, мошенник!

В это же мгновенье на столе пред грозным посетителем, словно по волшебству, появилась долгожданная вожделенная оловянная двухпинтовая кружка, до краёв наполненная густым пенистым бокбиром. Он тронул кружку, и из неё тотчас полезла шапка белоснежной пены, и в нос ударил чудесный аромат ни с чем не сравнимого божественного напитка. Барон с шумом втянул в себя воздух, сдул пену с краёв кружки, сделал небольшой глоток...

— Бог в помощь, господин барон! Вы, судя по всему, решили восстать из ада? Нехорошо! Нехорошо поганить эту землю! — внезапно услышал он знакомый голос.

Подняв глаза, Рейнкрафт к своему изумлению на лестнице, ведущей на второй этаж, увидел Хуго Хемница, графа Пикколомини и ещё двух головорезов в монашеских рясах с капюшонами, глубоко надвинутыми на глаза. Все четверо были вооружены шпагами и пистолетами, и прежде чем он успел что-то ответить, иезуит выстрелил. Пуля пробила кружку с пивом и застряла в правой руке, чуть ниже плеча. Барон поперхнулся, но мгновенно левой рукой опрокинул огромный тяжёлый стол и спрятался за столешницей. В левой руке у него тотчас очутился пистолет со взведённым курком. Раздалось ещё несколько выстрелов. Две пули впились в стол, одна — оторвала щепку от его верхнего края. Рейнкрафт лихорадочно размышлял: имеют ли враги в запасе ещё заряженные пистолеты, подобрал оброненную кружку и наугад швырнул её из-за стола в сторону убийц, на что те ответили ещё двумя выстрелами.

— Идиоты! Прекратите стрельбу! — услышал он недовольное восклицание Хемница.

«Значит, они израсходовали почти все заряды, если этот проклятый монах снизошёл до ругани!» — обрадовался барон и на долю секунды высунулся из своего укрытия. Этого было достаточно, чтобы спровоцировать даже Хуго Хемница, нервы которого были напряжены до предела. Три выстрела грянули почти залпом, но барон уже был под защитой столешницы. «Если у них было только по паре пистолетов на каждого, то теперь двое из них атакуют меня со шпагами и кинжалами, пока остальные будут перезаряжать пистолеты, но я им такой возможности не дам!» — пронеслось в мозгу Рейнкрафта. И, действительно, два послушника ордена иезуитов обежали опрокинутый стол кругом и одновременно с обеих сторон бросились на барона. Один из них тотчас получил пулю в живот и, выпустив клинок из ослабевшей руки, скорчился на полу. Второму, который чуть замешкался, разряженный пистолет тяжёлой рукоятью угодил прямо между глаз. Оружие, брошенное мощной рукой, вдребезги разбило нос послушника. После чего Рейнкрафт выхватил шпагу из ножен. Несмотря на рану, правая рука действовала. Левой рукой он швырнул тяжёлый табурет в Хуго Хемница и графа Пикколомини, которые лихорадочно пытались перезарядить свои пистолеты. Убийцы метнулись в разные стороны, а затем бросились к спасительной лестнице, ведущей на второй этаж. Рейнкрафт перебросил шпагу в левую руку, насквозь проткнул иезуита с разбитой переносицей, затем, упёршись ногой в брюхо этого бедняги, выдернул из его тела окровавленный клинок и, перепрыгнув через опрокинутый стол, внезапно очутился перед ошеломлёнными Хуго Хемницем и графом Пикколомини. Со зловещей улыбкой он достал из-за пояса заряженный пистолет, взвёл курок и прицелился в голову коадъютору. У того мурашки побежали по телу, и он отчётливо понял, что пришёл его конец. Собрав всю свою волю в кулак и призвав на помощь Господа, иезуит улыбнулся и сказал:

— Я готов и к такой развязке. Так, впрочем, будет лучше и для тебя, и для меня. Господи, прими мою душу!

Пикколомини рванулся было по лестнице вверх, но барон, направив на него пистолет, рявкнул:

— Стой, падаль! Пуля догонит тебя!

Граф застыл на месте в неуклюжей позе, побледнел, как мел, и по его модным панталонам потекла жидкость прямо в низко опущенные, украшенные брабантскими кружевами, широкие раструбы ботфорт.

— Оставь этого несчастного! Тебе нужен я, и именно я за всё в ответе! Однако, помни, нечестивец, убить — ещё не значит победить, — спокойно произнёс коадъютор, смело глядя в смертоносное дуло пистолета.

— Ты смелый враг, и мне нравится твой взгляд. Ты, монах, наверное привык к тому, что взгляд смелого — сильнее меча труса![239] Но ты несколько дней назад, не задумываясь, всадил пулю в беззащитную девушку, почти ребёнка, в несчастную Ханну. Поэтому умри! — И с этими словами он нажал на спусковой крючок.

Однако раздался только сухой щелчок кремнёвого замка, и выстрела не последовало: пистолет дал осечку. Рейнкрафт выругался и швырнул бесполезный пистолет в голову иезуиту, но тот хладнокровно уклонился в сторону и с улыбкой взмахнул шпагой.

— В таком случае пусть нас рассудит честная сталь! — воскликнул барон и бросился на Хуго Хемница. Он отлично владел левой рукой, поэтому оказался очень неудобным противником.

С трудом отбивая удары клинка взбешённого барона, коадъютор и уже опомнившийся Пикколомини быстро отступали по лестнице наверх. Они были превосходными фехтовальщиками, но в данном случае имели неосторожность связаться с противником, который превосходил их во всех отношениях. С юных лет барона воспитывала война. Фехтовальным залом для него было поле сражения между настоящими армиями, учителями — опытнейшие солдаты вражеских войск, а плата за учёбу — собственная жизнь, постоянно подвергающаяся смертельному риску. Война вносила в благородное искусство фехтования и в рукопашный бой свои коррективы и безжалостно ломала устоявшиеся классические стереотипы. Рейнкрафт в совершенстве овладел такими приёмами и способами ведения рукопашного боя, какие даже не снились самим искусным учителям фехтования. Кроме того, его манера ведения рукопашного боя отличалась редкостным многообразием, что невероятно стесняло противников барона.

Случайно увидев у себя под ногами пивную кружку, Рейнкрафт не преминул носком ботфорта подбросить её прямо в лицо Пикколомини, молниеносно вышиб шпагу у него из рук, лишь тот на секунду замешкался. От неминуемой гибели графа спасла смелая атака Хемница. Барон легко отбил удар шпаги иезуита и, помня, что у того под сутаной панцирь, норовил всадить ему остриё клинка в горло. Пикколомини, ценивший свою жизнь превыше всего, в эту минуту благоразумно бросился наутёк, оставив своего наставника на произвол судьбы. Взбежав по лестнице, он поверх головы Хемница метнул кинжал в барона, но тот, уворачиваясь, всё-таки успел легко ранить коадъютора в правое плечо.

— Перезаряди пистолеты! — в ярости прохрипел Хуго Хемниц, с трудом отражая опасные удары толедского клинка.

Вероятно, коадъютор нашёл бы в этом бройкеллере свою смерть, если бы не пулевое ранение его противника. Барон начал от него слабеть и на короткое время остановился, чтобы перевести дух. Хемниц немедленно воспользовался этим счастливым обстоятельством и стремглав бросился удирать на второй этаж к своему сообщнику. Не дожидаясь, пока барон придёт в себя и бросится их преследовать, они юркнули в ближайшую комнату, поспешно задвинули тяжёлый засов на двери и, не сговариваясь, дружно бросились к окну, благо до земли было не так далеко.

— Ничего, этот негодяй далеко не уйдёт. Граф Лауэнбург и Колченогий Фриц своё дело знают, — прошипел Хуго Хемниц перед прыжком в окно.

Брунгильда услышала выстрелы в бройкеллере, душераздирающие крики и крепкую солдатскую ругань, а затем звон клинков. Она тут же с удивительным для юной девушки хладнокровием взвела на пистолетах курки и, грубо выругавшись, резко толкнула дверцу кареты. Звон клинков её успокоил. «Значит, барон сражается!» — решила Брунгильда, глубоко уверенная в том, что её суженого никому не одолеть. Когда она оказалась у входа в бройкеллер, дверь пивного заведения распахнулась, и через неё протиснулся сам барон в окровавленной рубашке и со шпагой в левой руке. Качнувшись, он вышел наружу и остановился у двери, запястьем левой руки, в которой Рейнкрафт держал шпагу, он пытался зажать рану, из которой обильно сочилась кровь. Лицо его, потеряв обычный красноватый оттенок, побледнело. Заметив у кареты Брунгильду с пистолетом в руке, он улыбнулся и шагнул к ней. Внезапно неподвижно лежавший у входа в бройкеллер солдат с необыкновенной для мертвецки пьяного лёгкостью вскочил, выхватил из-за пояса кин жал и, прежде, чем Брунгильда успела что-то предпринять, всадил клинок в широкую спину Рейнкрафта. На лице барона отразилось удивление, он, резко выпрямившись, уронил шпагу и обернулся к своему убийце, который, вдруг сильно побледнев, в страхе отпрянул назад. Рейнкрафт, не сводя с него глаз, нагнулся за своей шпагой и тут же рухнул лицом вниз. Солдат, сильно хромая, шагнул к телу барона, вытер о его рубашку кинжал. Это вывело Брунгильду из оцепенения, и она навела на него пистолет. Тут солдат случайно поднял глаза и встретился с яростным взглядом дочери герцога. Он рванул из-за пояса пистолет, но взвести курок не успел. Брунгильда с каким-то противоестественным наслаждением всадила ему пулю между наглых глаз и, не мешкая, подбежала к Рейнкрафту. Когда она попыталась перевернуть могучее тело рыцаря, то он застонал и зашевелился. Кровь хлынула из раны на спине. Девушка в отчаянии разорвала свой кружевной платок и плотно заткнула небольшое узкое отверстие от подлого удара кинжалом, как-то именно так она остановила кровь своей лошади, напоровшейся боком на острый сук. Поэтому Брунгильда была уверена, что действует правильно, поскольку не видела особой разницы между людьми и лошадьми, которых она искренне считала лучшими и более благородными созданиями.

— Бог в помощь, ваше высочество! Может, и я могу чем-то помочь? Только сначала объясните мне, зачем вы убили бедного Колченогого фрица, который и так был обижен судьбой? — внезапно услышала девушка за спиной тихий вкрадчивый голос.

Брунгильда вздрогнула и резко обернулась. Перед ней в нескольких шагах стояла зловещая фигура в чёрном камзоле, длинном чёрном плаще и в широкополой шляпе, надвинутой на самые глаза. В руке незнакомца поблескивала обнажённая шпага. Он приблизился к ней ещё на один шаг и положил левую руку на рукоять пистолета, воткнутого за широкий пояс.

— Так зачем же вы убили моего бедного Фрица?

С досадой вспомнила Брунгильда, что заряженный пистолет сейчас лежит рядом с бездыханным телом её возлюбленного, и в душе выругала себя последними словами, но тут же нащупала оброненную бароном тяжёлую рейтарскую шпагу.

— Ого! Но не слишком ли тяжёл этот клинок для вашей изящной ручки? — со смехом заметил незнакомец, делая ещё один шаг вперёд.

Глаза у дочери герцога вдруг затуманились, она несколько раз качнулась и, как стояла на коленях рядом с телом Рейнкрафта, так и упала навзничь, застыв неподвижно в неловкой позе.

— А ты, оказывается, — слабонервная дурочка! — со смехом промолвил граф Лауэнбург, ибо это был он, и подошёл почти вплотную к двум распластанным телам: мужскому и женскому. — Удивительно, как эта маленькая стерва ловко разделалась с беднягой Фрицем. Подумать только, свалить такого матерого ландскнехта, как барон фон Рейнкрафт и тут же получить пулю между глаз от какой-то глупой девчонки!

— А это на твою долю! — воскликнула Брунгильда, всаживая остриё шпаги графу Лауэнбургу в правую руку. Она целилась в брюхо, но с неудобного положения попала в руку своему врагу, как раз выше локтевого сустава. В следующее мгновенье она уже была на ногах и, не давая опомниться противнику, снова атаковала его с бешеной яростью.

Опешивший граф выронил из раненой руки шпагу и левой рванул из-за пояса пистолет, который тут же от страшного удара по левой руке отлетел в сторону. В следующее мгновенье граф получил колющий удар шпагой в левое бедро и, прихрамывая, бросился бежать, получив вдогонку чувствительный укол пониже спины. Его спасло то, что Брунгильда из-за своих пышных юбок не могла угнаться за ним и, кроме того, ей необходимо было заняться Рейнкрафтом. Подобрав потерянный Лауэнбергом пистолет, она вернулась к телу своего суженого.

В это время Рейнкрафт поднял голову и, опираясь на руки, рывком оторвал своё могучее тело от мостовой и сел, на его губах появилась кровь. Внезапно мертвенно бледное лицо барона исказилось от бессильной ярости, глаза уставились куда-то вперёд мимо лица Брунгильды, поддерживающей его за плечи. Он пошарил вокруг себя, пытаясь нащупать пистолет или шпагу, затем потянулся к голенищу за кинжалом.

Девушка, резко обернувшись, увидела, как из-за угла бройкеллера к ним медленно, с опаской приближаются две зловещие фигуры в монашеских рясах.

Брунгильда не растерялась: отпустив плечи возлюбленного, она подобрала пистолет графа Лауэнберга и свой второй заряженный пистолет и не спеша, с убийственным хладнокровием взвела курки. Рейнкрафт, превозмогая боль, одобрительно улыбнулся побелевшими губами, отобрал у девушки один пистолет и указал взглядом на труп хромого солдата. Брунгильда сразу всё поняла и тут же, не спуская глаз с приближающихся убийц, подобрала валявшееся рядом с хромым негодяем оружие, не забыв про пистолет у него за поясом. Сухо щёлкнули взведённые курки четырёх пистолетов. Для нападающих дело внезапно приняло весьма плохой оборот.

«Нужно было всё-таки перезарядить пистолеты, но кто мог предполагать, что эта проклятая девка так лихо разделается с этими двумя идиотами! — мелькнула запоздалая мысль в голове Хуго Хемница.

Иезуит резко остановился, потом попятился назад. Грохнул выстрел. Коадъютор, схватившись за шею, свалился замертво. Оставшись один, Пикколомини инстинктивно отскочил в сторону и, показав спину, петляя, как заяц, помчался по узкой улочке прочь.

Рейнкрафт выстрелил ему вслед, но промахнулся: слишком дрожала от слабости рука. Пикколомини прибавил прыти и быстрее заметался из стороны в сторону, что помешало Брунгильде тщательно прицелиться, но прежде чем граф успел юркнуть за угол бройкеллера, одна пуля всё-таки достигла своей цели, застряв в ягодице. Взвизгнув по-поросячьи, Пикколомини скрылся в ближайшем проулке, оставшись никем не узнанным.

В небольшом здании напротив хлопнули ставни и в оконном проёме появилась фигура в чёрном. Брунгильда, не долго думая, разрядила в неё последний заряженный пистолет. С незнакомца слетела широкополая кожаная шляпа с коническим верхом, ц он, ругаясь на неизвестном наречии, захлопнул ставни.

Несмотря на все усилия девушки помочь барону подняться на ноги, ему это не удалось. Брунгильда, беспомощно оглядевшись вокруг, вдруг заметила монастырского кучера, всё это время неподвижно сидящего на передке кареты, и крикнула ему, чтобы он помог ей. Кучер, словно очнувшись от столбняка, зашевелился, неуклюже сполз со своего места и, не выпуская кнута из рук, с опаской приблизился к раненому. Молодой, хорошо упитанный человечек с острым лисьим лицом, окинув жадными чёрными глазками побоище, он осклабился в хищной ухмылке, неожиданно что есть силы ударил барона кнутом по спине с красным пятном от раны.

Брунгильда от изумления опешила, потом, не помня себя, бросилась к кучеру, но тот с необычайной ловкостью захлестнул кнутом ноги девушки и резко потянул на себя так, что она упала на спину. Освободив кнут, кучер снова полоснул Рейнкрафта по спине с такой силой, что тот уткнулся носом в мостовую. Кучер наслаждался неожиданной властью над таким человеком, как барон Рейнкрафт, мстил за своего обожаемого хозяина, за те испытания, унижения и страхи, которым он подвергался в течение этого проклятого дня. Он, как и всякое ничтожество, которое природа обделила силой, красотой, происхождением и благородством, был рад возможности в своё удовольствие поиздеваться над полумёртвым и беспомощным рыцарем. С нескрываемой радостью монастырский кучер, ухмыляясь во весь свой широкий рот, наносил удар за ударом по могучей спине Рейнкрафта. Брунгильда, придя в себя, вскочила на ноги, подхватила валяющуюся шпагу и, не помня себя от ярости, бросилась на взбесившегося от безнаказанности монастырского кучера с явным намерением проткнуть этого мерзавца насквозь. Тот только хищно ощерился и на время оставил свою жертву в покое, щёлкнул кнутом. Клинок вылетел из её руки. Однако нескольких мгновений оказалось достаточно для того, чтобы барон невероятным усилием оторвал своё израненное туловище от залитой кровью мостовой и встал на колени. Кучер немедленно развернулся к нему и замахнулся кнутом, но барон успел подставить левую руку — плетёный из сыромятных полосок кожи конец кнута змеёй обвился вокруг неё, и в следующий миг любимец аббата Кардиа с ужасом почувствовал, как какая-то страшная и неодолимая сила потянула его в руки великана. Он попытался было освободиться от кнута, но петля на тяжёлом кнутовище слишком туго затянулась на руке. Почувствовав свой неизбежный конец, кучер отчаянно затрепыхался, словно птица в силках, и заверещал дурным голосом:

— Пощадите! Пощадите! И-и-и! Я больше не буду!

Пронзительный визг, от которого закладывало уши, и тошнотворный запах, исходивший от штанов этого ублюдка, заставили брезгливого аристократа отшвырнуть его в сторону — и напрасно: насмерть перепуганный кучер, всхлипывая, на четвереньках пополз прочь, случайно наткнулся на оброненную Лауэнбургом шпагу, воровато оглянулся, подобрал её, вскочил на ноги и в раскорячку из-за переваливающегося в штанах дерьма, бросился на Рейнкрафта. Едва он успел сделать несколько шагов, как в воздухе просвистел короткий клинок кинжала и впился почти по самую рукоятку в горло кучеру. Этот бросок потребовал немало усилий у барона, который обессиленно повалился на землю, в углах его рта снова появилась кровь.

Брунгильда опрометью бросилась к нему. С неимоверным трудом при помощи девушки барону удалось вползти внутрь экипажа. Уже лёжа на полу между сиденьями, он знаком указал ей на место побоища. Та всё сообразила без слов: подобрала разряженные пистолеты, отстегнула пороховницу и кожаную лядунку со свинцовыми пулями и пыжами от пояса мёртвого солдата, подобрала рейтарскую шпагу барона, полученную в награду за сражение при Дессау и, немного поколебавшись, брезгливо морщась, выдернула кинжал из горла монастырского кучера. Затем со знанием дела быстро перезарядила пистолеты. Плотно перевязав раны возлюбленного обрывком подола собственной рубашки, Брунгильда сунула один пистолет в левую руку барона, а другой положила рядом со шпагой и кинжалом на сиденье и, не теряя больше времени, вскарабкалась на передок кареты, не забыв положить рядом с собой три пистолета. Схватив сильной рукой вожжи, она хлестнула коней подобранным кнутом, лихо свистнула, и карета рванула с места. Краем глаза заметив, как в доме напротив открылась дверь, и на пороге появился высокий монах-иезуит, Брунгильда не раздумывая, выстрелила в него. После чего снова лихо свистнув, пустила четвёрку коней вскачь, нещадно нахлёстывая их. Карета с грохотом понеслась прочь по мощённой булыжником узкой улице.

— Чуть ниже, и твоя голова, брат Гийом, разлетелась бы вдребезги, словно глиняный горшок! — проворчал патер Лемормен, с неподдельным интересом изучая след от пули на косяке двери.

Аббат Гийом несколько бледный, как ни в чём не бывало улыбнулся и, глядя на свою простреленную кожаную широкополую шляпу, сказал:

— Подумать только, один полудохлый ландскнехт и сопливая девчонка играючи разделались с целым отрядом самых отборных воинов общества Иисуса. Теперь я нисколько не удивлюсь, что этот орешек оказался не по зубам даже бедному брату Хуго. Господи, прими его душу!

— Кстати, не мешало бы проверить, что с ним, может, он ещё дышит? — с надеждой отозвался шверинский провинциал.

Аббат Гийом с сомнением покачал головой, но послушно направился к месту побоища.

— Неплохая работа, — пробормотал он с восхищением, разглядывая место кровавой драмы.

Перевернув неподвижное тело коадъютора на спину, он привычным движением профессионального лекаря пощупал пульс на его руке и, приподняв ему веки, заглянул в зрачки.

— Жив каналья! — констатировал аббат Гийом. — Пуля, судя по всему, задела только мышцы шеи.

Морщась от боли в правом плече — следствие лёгкого пулевого ранения во время поединка на мосту с бароном Рейнкрафтом — он удивительно легко поднял своего собрата, ловко вскинул его отяжелевшее тело на левое плечо и быстро, почти бегом, вернулся к дверям, где его с нетерпением дожидался патер Лемормен.

Лишь только аббат со своей ношей скрылся за дверью, как во всех домах на улице захлопали ставни, и из окон высунулись головы любопытных: внутреннее чутьё обитателей этого квартала сработало безошибочно: обыватели мгновенно сообразили, что к их огромному сожалению, захватывающее кровавое представление закончилось, ибо всему прекрасному рано или поздно приходит конец. Добропорядочные бюргеры уже не могли видеть, как Брунгильда, промчав на карете несколько пустынных кварталов, сбавила темп у поворота на главную улицу города, ведущую к дворцу герцога. Заметив, что из-за угла ближайшего дома внезапно вышли генерал-вахмистр фон Илов, Цезарио Планта и шверинский лекарь Отто Штернберг, резко натянула вожжи и облегчённо вздохнула.

Глава XIX ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Три человека в одинаковых чёрных, плотно облегающих тело одеждах, в чёрных матерчатых шлемах, скрывающих большую часть лица, скорым шагом подошли к резиденции герцога. Дворцовая стража во главе с Гауптманом Девероксом их беспрепятственно пропустила. Все трое несли в руках по ведру, какие-то щётки и веники с длинными деревянными держаками, у каждого через плечо был перекинут моток крепкой верёвки и длинная цепь с круглой гирькой фунтов[240] в десять. Троица уверенно направилась в здание резиденции. Стража у запасного хода по знаку Деверокса их тоже спокойно пропустила.

— Ночи стали совсем короткими, а дни невероятно длинными и жаркими. Завтра — первый день лета. Камины будут разжигать редко. В них за эту холодную зиму накопилось слишком много сажи, — увидев трубочистов, задумчиво констатировал барон Хильденбрандт.

Граф Кински согласно кивнул, снимая свою шляпу и подставляя красивое, с правильными чертами лицо ласковым солнечным лучам, между тем, как Цезарио Планта с рассеянным видом молча глядел вслед чёрным фигурам.

Герцог Валленштейн был предупреждён о визите Отто Штернберга, то есть барона Хильденбрандта. У главного входа на парадной лестнице гостя и сопровождавших его Цезарио Планта и графа Кински встретил дворецкий и, почтительно поклонившись, провёл в роскошную гостиную.

Фехтовальщик и телохранитель его высочества, также как и граф Кински — давний проверенный соратник Валленштейна, который переманил на сторону герцога немало протестантов из Чехии, имел доступ в личные покои герцога в любое время.

Валленштейн сидел за огромным столом из тёмного морёного дуба и разбирал какие-то бумаги. Без всяких церемоний и прочих излишних условностей придворного этикета герцог сразу же, чисто по-солдатски приступил к делу, задав прямой вопрос:

— Градисканская война давно закончилась, но, полагаю, вы прибыли по поручению маркграфа фон Нордланда и курфюрста Саксонского Иоганна Георга?

— Совершенно верно, ваше высочество. Из-за событий, связанных с несостоявшейся казнью барона фон Рейнкрафта, назначенная по просьбе маркграфа фон Нордланда встреча сорвалась по независящим от нас причинам.

— Если не ошибаюсь, судя по всему, маркграф фон Нордланд является доверенным лицом не только курфюрста Саксонского, но и курфюрста Бранденбургского, а также самого шведского короля Густава Адольфа? — спросил герцог. — Таким образом, мне придётся вступить в переговоры со злейшим врагом Лиги и лично императора?

— Переговоры с политическим противником — ещё не предательство! — глубокомысленно изрёк барон. — Дипломатия — дело тонкое и часто предотвращает ненужные разорительные и кровопролитные войны, решает судьбы целых народов и стран.

— Вы полагаете, — оживился герцог, — маркграф фон Нордланд в состоянии остановить войну, которая длится уже целых двенадцать лет, и заодно решить судьбу германских государств в Европе?

— Я уверен, ваше высочество, что он может успешно справиться с ролью посредника между вами и Густавом Адольфом. Кроме того, есть весьма влиятельные лица, которые помогут провести вам успешные переговоры с курфюрстом Иоганном Георгом, я уже не говорю о курфюрсте Бранденбургском — близком родственнике маркграфа фон Нордланда, что тоже немаловажно, — ответил Хильденбрандт.

— Когда же прикажите мне принять этого таинственного и всемогущего маркграфа, может быть, мне самому отправиться в Бранденбург или в Саксонию? — с нескрываемой иронией осведомился герцог.

— Он будет здесь очень скоро, — спокойно пообещал барон. — Причём, не один: с ним будет доверенное лицо Иоганна Георга.

— Когда же, завтра, послезавтра, через неделю, месяц? — недоверчиво усмехнулся герцог.

— Сию минуту, ваше высочество, — с невозмутимым видом ответил барон и торжественно представил вошедших в кабинет графа Кински и Цезарио Планта: — Маркграф фон Нордланд и граф Кински — посланники шведского короля и саксонского курфюрста.

Герцог от неожиданности вскочил со своего места.

— Ещё со времени учёбы в Падуанском университете я знал, что от вас можно ждать любого сюрприза, но на этот раз вы, барон, судя по всему, превзошли самого себя! — воскликнул он. — Это же мой личный астролог и фехтовальщик, а второй — мой новый оберст, которому, судя по всему, я слишком рано доверил полк отборных рейтар!

— Тем не менее, ваше высочество, ваш астролог и личный фехтовальщик — это никто иной, как маркграф Адольф фон Юранденбург-Нордланд, а граф Вильгельм Кински, как уже давно известно вашему высочеству, до настоящего времени оставался официальным вождём чешских протестантских изгнанников, нашедших приют в Саксонии, и поэтому всегда поддерживал тесные отношения с курфюрстом Иоганном Георгом, — невозмутимо объяснил Хильденбрандт.

Граф Кински и Цезарио Планта при этих словах учтиво поклонились.

— Значит, в ответ на все оказанные мною милости вы всё это время шпионили в пользу шведского короля, курфюрстов Бранденбургского и Саксонского? — зловещим голосом процедил сквозь зубы герцог. — За это вас следует сначала обработать на дыбе, а затем вздёрнуть на виселице! Кажется, мои полковые палачи засиделись без работы! — Рука Валленштейна потянулась к серебряному колокольчику.

— Вздёрнуть нас вы, ваше высочество, всегда успеете, но позвольте сначала сообщить вам, что шпионить в пользу шведского короля для нас не имело никакого смысла, как, впрочем, и в пользу курфюрстов, хоть курфюрст Бранденбургский и является моим родным братом, — хладнокровно заметил маркграф. — Вряд ли Густав Адольф вынашивает планы объединения всех северогерманских земель в одно сильное государство и тем более мечтает о создании Великого Германского Рейха от моря до моря, курфюрстам же это просто не под силу, ведь у них нет армий, подобных вашей. Собственно говоря, в случае возникновения сильного германского королевства, а тем более в случае возникновения Великого Германского Рейха, в состав которого войдёт даже освобождённый от турок Константинополь, шведским королям придётся делить господство на Балтике и в Океане с этим новым могущественным государством, а оба курфюрста, как и остальные мелкие князья, просто утратят свои наследственные права на единоличную власть в своих землях. В лучшем случае им позволят остаться вассалами основателя новой королевской династии. Передо мной и графом Кински совершенно другая цель, а именно — создание действительно сильного германского государства. И только по этой причине мы уже давно ищем избранника, который сумеет основать новую королевскую династию, способную успешно править будущим Великим Германским Рейхом, и ставку мы сделали на вас, ваше высочество.

— Вот как? — усмехнулся герцог и отдёрнул руку от колокольчика.

— Не забывайте, ваше высочество, что именно маркграф фон Нордланд вырвал вашу дочь из рук тайного врага! — вставил своё слово Хильденбрандт.

— Да, это так, — согласился герцог. — Однако, я не намерен нарушать присягу, данную Его Католическому Величеству Императору Фердинанду II.

— Ваше величество, вас на это никто не подстрекает, — сказал граф Кински, склоняя голову в учтивом поклоне, — но земли Северной и Восточной Германии, раздробленные на мелкие княжества, в любом случае фактически уже не принадлежат императору, которому я тоже служу верой и правдой. Однако, не лучше ли объединить все северогерманские и восточногерманские земли, где население уже давно заражено протестантской ересью, в одно сильное государство под властью короля новой династии и, если это необходимо, даже сохранить вассальные отношения с императором, хотя Габсбурги, к сожалению, вряд ли способны создать Великий Германский Рейх от моря до моря? В противном случае эти земли приберёт в свои жадные руки Густав Адольф, и войне конца и края не будет! Таким образом, ваше высочество, в настоящее время лишь вы способны до конца выполнить великую миссию германского дела!

Герцог задумался.

— Императору не угодно объединение этих земель, — выдавил он наконец из себя.

— Вне всякого сомнения, — согласился Кински, — но это не значит, что германские и чешские народы должны быть поголовно истреблены из-за такой недальновидности. Тевтонам и чехам ростовщики и почитатели сатаны вроде тамплиеров лукаво навязывали такую глупость, как различие в языке, на котором поются ветхозаветные псалмы. А ведь, к примеру, Франция из-за кровопролитных религиозных войн, развязанных гугенотами, потеряла едва ли не треть населения[241]. Ещё более печальная судьба уготована многострадальному германскому народу, а также чехам, если эти народы, наконец, не получат сильную единоличную власть могущественного монарха и если не будет навсегда покончено с неимоверными политическими амбициями мелких князьков и Ватикана!

— Выходит, я должен вступить в переговоры с Густавом Адольфом и, опираясь на его поддержку, подчинить себе курфюрстов Бранденбургского и Саксонского, отобрать земли у Бременского, Брауншвейг-Люнебургского и даже Силезского герцогов, не считая герцога Померанского, а также захватить более мелкие земли и, таким образом, создать своё собственное королевство — Германский Рейх, то есть империю? — подвёл итог Валленштейн.

— Другого выхода нет, ваше высочество, — ответил маркграф. — Густав Адольф окажет поддержку, правда, временную, пока не заметит, что под его носом создаётся новая сильная Германия и этим обязательно надо воспользоваться, как можно скорее, — говоривший вдруг замолк и внимательно прислушался.

— Армия престарелого, но всё ещё неуёмного фельдмаршала Тилли стоит у границ моего герцогства! Есть ли гарантия, что Густав Адольф успеет вовремя высадить свои войска в Померании и в случае необходимости придёт мне на помощь? — спросил герцог.

Вместо ответа маркграф бесшумно подскочил к двери, ведущей из кабинета герцога в коридор, резко дёрнул её на себя — в его объятия свалилась горничная герцогини. От неожиданности она вскрикнула и рванулась было назад, но Нордланд проворно сгрёб её в охапку, затащил внутрь и быстро захлопнул дверь.

— Вот, ваше величество, это и в самом деле настоящий шпион! — прокомментировал он.

— Кто тебя подослал? — зловещим голосом поинтересовался Валленштейн.

Клара, понуро опустив голову, молчала.

— Скорее всего, иезуиты, — ответил за неё маркграф. — У них всюду — глаза и уши. Вы, ваше величество, уже имели возможность в этом убедиться, когда была похищена ваша дочь. Теперь совершенно ясно, кто помогал отцам-иезуитам!

Герцог схватил колокольчик и изо всех сил затряс им. Немедленно вбежал встревоженный камердинер.

— Карл, немедленно пришли сюда гауптмана Деверокса! — рявкнул герцог.

Бравый вояка появился почти мгновенно в сопровождении двух гвардейцев.

— Взять эту дрянь и бросить в застенок, вызовите любого полкового палача и заставьте её вспомнить всё, даже то, чего она не знает! — заорал взбешённый до предела Валленштейн.

— Будет сделано, ваше высочество! — рявкнул в ответ Деверокс и подал знак гвардейцам.

Те, не мешкая, грубо схватили визжащую, как свинья под ножом, девушку и поволокли её по длинным запутанным коридорам в мрачное подземелье. Офицер учтиво поклонился и вышел следом.

— Вот на кого можно положиться до конца! — улыбнулся герцог. — Согласитесь, господа, что верных людей в наше время — не так уж много! Итак, вы, маркграф, уверены, что в том случае, если я приму окончательное решение — вступить в союз с Густавом Адольфом, — высадка шведских войск не заставит себя долго ждать и обязательно произойдёт в землях герцога Богуслава Померанского? Поэтому меня, как вы понимаете, очень интересует, когда именно произойдёт эта высадка?

— Уже в конце июня этого года, ваше высочество, когда установится тёплая погода, и войска, а также флот будут приведены в полную боевую готовность, — заявил маркграф. — После этого шведское войско двинется по направлению к Кольбергу, а затем — через земли курфюрста Бранденбургского на Франкфурт и дальше в Саксонию, что позволит нейтрализовать имперскую армию под командованием фельдмаршала Тилли.

— Я бы предпочёл подождать до конца лета, когда будет собран урожай зерна и будет заготовлено достаточное количество фуража и провианта для моих войск, и... — герцог не успел договорить, как Нордланд тем же бесшумным шагом быстро метнулся к камину, достал из кармана камзола небольшой двуствольный пистолет, взвёл курки и выстрелил вверх, прямо в дымоход.

Из каминной трубы раздался душераздирающий вопль, и вниз посыпалась сажа. Стрелявший ухмыльнулся и разрядил в дымоход другой ствол. В трубе послышался какой-то шум, и что-то тяжёлое и чёрное с криком грохнулось на каминную решётку.

— Зачем вы убили трубочиста? — удивился герцог.

— Разве вы, ваше высочество, ещё не поняли, что это не трубочист, а обыкновенный шпион, который всё это время нас подслушивал? Кстати, на крыше дворца находятся ещё двое его сообщников! — воскликнул маркграф. — Их необходимо достать во что бы то ни стало!

Герцог, выругавшись, схватился за колокольчик, и во дворце мгновенно поднялась тревога: гвардейцы гауптмана Деверокса выскочили во двор и, став в шеренгу, тщательно целились из мушкетов в две чёрные фигурки трубочистов, скользящие по красной черепице на крутой островерхой крыше.

Хильденбрандт, прежде чем покинуть кабинет герцога, тщательно осмотрел и обыскал раненого, у которого одна из двух пуль, попавших в седалище, раздробила какую-то кость таза. Отобрав у лжетрубочиста кинжал и искусно припрятанный карманный пистолет, его покинули, так и оставив лежать навзничь на полу у камина, в полной уверенности, что злоумышленник не сбежит.

Во дворе Замка грянул дружный залп. Герцог с доверенными лицами шведского короля и немецких протестантов поспешил наружу. Один из шпионов, вероятно, был серьёзно ранен и покатился по наклонной поверхности крыши вниз. Раздался дикий вопль, и его тело грохнулось с высоты четырёх этажей на вымощенный булыжником двор. Последний лжетрубочист успел юркнуть за огромную печную трубу. Деверокс, не мешкая, приказал гвардейцам тщательно обшарить всю крышу дворца и поймать шпиона во что бы то ни стало. Однако того и след простыл. Третьим лжетрубочистом был никто иной, как Хуго Хемниц, оправившийся от недавнего ранения в шею. Успев влезть в одну из труб, упираясь ногами и спиной в кирпичную кладку дымохода, он торопливо спускался вниз. Надеясь на свою, выработанную годами наблюдательность и в этот критический момент уповая на милость Господа, иезуит был убеждён, что обязательно попадёт не куда-нибудь, а в покои самой герцогини. Когда тяжело ранили его напарника, брата Герхарда, Хемниц сразу же бросил страховочную верёвку и сделал отчаянный рывок в сторону заранее намеченной каминной трубы на крыше. Отличная зрительная память, умение не терять хладнокровие и ориентацию в критических ситуациях, поразительная ловкость и выносливость и на этот раз не подвели этого зловещего иезуита. Очутившись в камине, который находился в спальне герцогини, он, весь чёрный от сажи, выскочил наружу, словно чёрт из преисподней в тот самый момент, когда обнажённая герцогиня, стоя перед огромным венецианским зеркалом, освещённым двумя свечами из чёрного воска, расположив перед собой горшок земли с могилы покойника, недавно умершего от чёрной оспы, и череп повешенного год назад на крюке поджигателя и убийцы, проводила магический ритуал, вызывая дьявола.

— Восстань! Восстань! Восстань же из ада и приди ко мне! — твердила герцогиня глухим монотонным голосом. Внезапно заметив позади себя отражённый в зеркале чёрный силуэт, герцогиня громко вскрикнула и чуть не свалилась в обморок, но как истинная сатанистка, прошедшая посвящение в известной часовне в подземельях резиденции самого епископа, она, набравшись силы духа, резко обернулась.

— Мой повелитель! — вскричала она в диком восторге.

Хуго Хемниц в ответ залепил ей хорошую оплеуху и, выхватив острый, как бритва, кинжал, протянул его герцогине.

— Я пришёл, суккуба! А теперь немедленно иди в кабинет своего мужа и принеси мне в жертву лежащего у камина человека по имени Герхард! Эта жертва очень угодна мне! Помоги ему умолкнуть навеки и с миром уйти с этого света, где правлю я — князь тьмы, в лучший мир — в преисподнюю, где тоже правлю я, ибо этот человек слишком большой праведник, он верой и правдой служит Католической церкви. Спеши, суккуба, ибо этот иезуит уже напал на след угодного мне вашего тайного братства посвящённых и готовится всё донести инквизиции! — замогильным голосом прогудел Хемниц, пользуясь тем, что герцогиня не узнала его.

Оставив ошарашенной герцогине кинжал, он с этими словами осторожно выглянул в коридор и, угрожающе кивнув в сторону кабинета её мужа, бросился к хорошо известной ему потайной двери, от которой ход вёл к склепу под часовней, а затем к выходу из подземелья на кладбище, где его уже поджидала осёдланная лошадь и двое послушников во главе с графом Лауэнбургом.

Не успела герцогиня и глазом моргнуть, как иезуит исчез, словно растворившись в воздухе, совсем как настоящее исчадие ада, которое она только что вызывала из преисподней.

Когда герцог в сопровождении маркграфа, барона Хильденбрандта и графа Кински вернулся в свой кабинет, их внимание привлекла нелепая поза шпиона: он лежал там же, где его только что оставили, но теперь лицом вниз, а вокруг головы бедняги расплылась огромная лужа крови.

Хильденбрандт первым подбежал к неподвижному телу лжетрубочиста и рывком за волосы поднял его голову. Изумлённому взору присутствующих открылась страшная зияющая рана на горле несчастного.

— Ему только что перерезали глотку! — воскликнул барон. — Кровь ещё бежит из вен!

— Кто это мог сделать?! — вскричал герцог.

— Надо срочно допросить горничную, — подсказал маркграф.

Герцог, пробормотав проклятие, схватился за колокольчик, и в кабинет опрометью вбежал камердинер.

— Пусть гауптман Деверокс немедленно приведёт сюда эту проклятую стерву — горничную её высочества! — велел Валленштейн.

Потянулись минуты тягостного ожидания, во время которых герцог нетерпеливо мерил широкими шагами расстояние между стенами своего огромного кабинета.

— Чёрт знает, что такое! Даже в моей резиденции завелись шпионы и враги! Крыс и то меньше, чем этих негодяев! — цедил герцог сквозь зубы.

Вскоре в коридоре раздался звон шпор, и гауптман влетел в кабинет, сделав несколько шагов, остановился перед герцогом как вкопанный. По его виду было легко понять, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

— В чём дело, гауптман, где эта сволочь? — раздражённо спросил Валленштейн.

— Ваше высочество, — ответил растерянным голосом Деверокс, — пока мы гонялись за этими проклятыми трубочистами, горничная самым подлым образом успела удавиться в застенке, используя для этой цели шнурок из собственного корсета!

Герцог побагровел от злости, Нордланд невольно подался вперёд, а барон Хильденбрандт и граф Кински переглянулись между собой.

— Как это могло случиться? — невольно вырвалось у маркграфа.

— На эту бестию мы надели кандалы и надёжно приковали к стене, но, вероятно, длина цепи позволила ей действовать скованными руками. Вот она и сумела каким-то непостижимым образом распустить корсет на спине, выдернуть шнурок и затянуть его на шее.

— Всё понятно, можете идти, гауптман, — вздохнул герцог. — Положительно, вокруг меня уже созрел заговор.

Гауптман Деверокс поклонился и вышел.

— Итак, что мы имеем на данное время? — спросил герцог, обращаясь к маркграфу, которого до сегодняшнего дня считал не только своим астрологом, но и телохранителем.

— Вы, ваше высочество, находитесь в смертельной опасности, — начал тот. — Похоже, ваши враги любой ценой попытаются воспрепятствовать вам в достижении великой цели и, более того, в самое ближайшее время они постараются избавиться от вас. Ведь несколько попыток покушения уже было.

— Да, тогда мне действительно уже нечего терять, — резко заявил герцог. — В своё время я сделал для императора всё, что мог, и фактически именно я спас империю от полного разгрома и династию австрийских Габсбургов — от верной гибели, но теперь я отчётливо чувствую, как какая-то неумолимая грозная сила стремится меня уничтожить. Похоже, Фердинанд фон Штайермарк от меня окончательно отвернулся. Таким образом, другого выхода у меня нет. Придётся воспользоваться помощью Густава Адольфа. Итак, когда я смогу начать переговоры с его величеством шведским королём?

— Уже в середине следующего месяца, — ответил маркграф, — в крайнем случае, в конце июня. До этого времени вам, ваше высочество, необходимо продержаться любой ценой: не вступать ни в какие политические игры, продемонстрировать свою лояльность Ватикану и особенно самому императору. Главное, чтобы имперские войска, а также войска Лиги преждевременно не оккупировали земли Северной Германии, ибо тогда наступит конец всем нашим планам, а вы лишитесь герцогства Мекленбургского.

— Я согласен с вами. Передайте Густаву Адольфу, что я готов вести переговоры. — С этими словами герцог подошёл к высокому стрельчатому окну и отодвинул тяжёлую штору, бросив рассеянный взгляд во двор: труп лжетрубочиста уже убрали. Двое дюжих ландскнехтов волокли в сторону конюшен отчаянно упирающегося Мишеля Дюбуа.

Герцог с шумом распахнул створки окна и крикнул:

— Что ещё натворил этот маленький негодяй?

— Поставил лошадь её высочества вашей дочери в стойло рядом с необъезженным, норовистым двухлетним жеребцом, и тот копытом поранил ей бабку! — прокричал в ответ один из ландскнехтов.

— Этот маленький ублюдок как слуга никуда не годится. Ни к чему хорошему и полезному не способен! Всыпьте ему как следует и отправьте на кухню дрова таскать! — приказал герцог.

Цезарио Планта тоже подошёл к окну и, стоя рядом с герцогом, с любопытством наблюдал, как у конюшни ландскнехты деловито растянули на скамье визжащего мальчишку, оголив ему зад, стали методично и аккуратно наносить удары шомполами от мушкетов. Громкие вопли долетали до самого кабинета герцога.

— Ваше высочество, отдайте его мне, — вдруг предложил Цезарио Планта. — Мой слуга ещё в начале мая куда-то запропастился, вероятно, сбежал, так как я, похоже, был не в меру слишком строг с ним, с этим мальчиком я быстро разберусь и, можете не сомневаться, излечу от лени. По крайней мере, скучать от безделья ему уже не придётся, и это пойдёт ему лишь на пользу. К тому же он, говорят, дворянского происхождения, а вернее, обыкновенный бастард — плод греха, согласно старинному господскому праву первой ночи.

— Можете забирать этого бездельника. Я буду только рад избавиться от него, — сказал герцог с усмешкой. — И, поверьте мне, маркграф, вам лучше не пригревать на груди эту ядовитую змею.

Если бы только герцог мог подозревать, насколько он был прозорливым в этот момент! Однако Нордланд лишь беспечно усмехнулся наивному, как он полагал, предупреждению герцога. Однако как бы то ни было, нелёгкая миссия маркграфа, барона Хильденбрандта и графа Кински была выполнена, и они торжественно откланялись.

— Курфюрст Саксонский Иоганн Георг пропустит через свои земли армию Густава Адольфа. Об этом уже есть договорённость с чешскими изгнанниками. Кроме того, чешские изгнанники тоже окажут поддержку вашему высочеству, я в этом ручаюсь, — заверил герцога на прощанье граф Кински, учтиво кланяясь и последним покидая кабинет.

— Может быть, но нам с маркграфом придётся сильно поторопиться, и главное — держать всё в строжайшем секрете: как вы уже убедились, враги обложили меня, будто свора охотничьих собак медведя в собственной берлоге, — с досадой заметил герцог.

Граф Кински снова поклонился в ответ и поспешил удалиться вслед за своими спутниками.

Глава XX ЛЕВ ПОЛУНОЧИ

Переговоры в середине июня со шведским королём так и не состоялись и, тем более не произошла высадка шведских войск в Померании (она произойдёт немного позже, но уже без участия Валленштейна), ибо спустя всего три недели после памятной встречи указом императора Священной Римской империи германской нации Фердинанда II рыцарь Альбрехт фон Валленштейн, герцог Фридландский и Мекленбургский, князь Саганский, главнокомандующий имперской армией и войсками Католической Лиги, Адмирал Океанических и Балтийских морей, был поспешно отправлен в отставку. Таким образом, задание генерала ордена иезуитов коадъютор духовного посвящения Иоганн-Эбергардт Нитард блестяще выполнил. За столь успешное выполнение этой важной миссии генерал ордена Муцио Вителески санкционировал дальнейшее продвижение патера Нитарда вверх в орденской иерархии и вскоре тому было присвоено звание професса, и он был назначен Пражским провинциалом.

Подписывая указ об отставке главнокомандующего имперской армией герцога Валленштейна, Фердинанд II надеялся, что мир с Данией продлится ещё некоторое время, и он совершенно не учёл политических амбиций шведского короля Густава Адольфа, воинственного, как настоящий викинг, в шутку или по глупому недомыслу прозванного венской придворной камарильей «Снежным королём», что, безусловно, являлось попыткой сравнить грозного, но в то же время на редкость благородного правителя с незадачливым «Зимним королём» — пфальцским курфюрстом Фридрихом V. Решение, так поспешно принятое Фердинандом II, оказалось воистину роковым для империи. Последствия отставки Валленштейна не заставили себя долго ждать. Кроме того, необдуманная политика и явно неоправданные имперские амбиции австрийских и испанских Габсбургов подогревали и без того до предела накалённые противоречия между Католической Лигой и Протестантским союзом и, естественно, давали весомый повод для продолжения жестокой всеевропейской войны.

Густав Адольф, срочно добившись перемирия с Речью Посполитой, начал весьма энергичную подготовку к вторжению в Северную Германию. Между Швецией и Францией было заключено соглашение: шведский король клятвенно обещал вторгнуться в Германию, в то время как кардинал де Ришелье должен был оказать ему солидную финансовую помощь, естественно, не без помощи ростовщического капитала. В то же время коварный кардинал постарался лишить Габсбургов поддержки Ватикана и обещал Папе помощь в захвате Урбино — небольшого герцогства в Италии. Густав Адольф, заручившись таким образом поддержкой Франции, срочно нашёл подходящий повод для начала военных действий: решительно, со свойственным ему чувством справедливости, выступил в роли благородного спасителя пострадавших от реституции[242] протестантских монархов. И уже летом, как было условлено с герцогом Валленштейном, его армия внезапно высадилась в Померании. Эта армия была сравнительно немногочисленной — всего около 13 000 солдат и офицеров — но, как в своё время, небольшие мобильные отряды древних викингов, обладала высокими боевыми качествами, ибо состояла из дворян и шведских бондов[243], была отлично вооружена и обучена. На её вооружении находилась лучшая в мире тяжёлая артиллерия.

Кроме того, сам «Снежный король» был на редкость талантливым и опытным полководцем, который прекрасно разбирался в оперативно-стратегических и тактических вопросах ведения боевых действий: он лично изобрёл новую тактику маневренного боя с применением смешанных пеших и кавалерийских подразделений при огневой поддержке полевой артиллерии. Причём, впервые в мире были изготовлены и применены в бою лёгкие, обшитые кожей, бронзовые и железные пушки[244]. Тактика смешанных пехотных и кавалерийских подразделений давала прекрасную возможность проводить коннице внезапные атаки и контратаки на боевые порядки противника и вовремя отходить под прикрытие пехоты и полевой артиллерии. В то время при атаках кавалерии применялась тактика, разработанная после того, как неповоротливые тяжеловооружённые рыцари окончательно потеряли своё значение в связи с широким распространением и применением огнестрельного оружия. Сменив латы и глухие шлемы с забралами на лёгкие кирасы и каски, двуручные или одноручные, длинные обоюдоострые мечи на шпаги, сабли и палаши, а также вооружившись ручным огнестрельным оружием, конники теперь шли в бой сплошной развёрнутой лавой и по команде командиров эскадронов при сближении с противником, двигаясь стремя в стремя, давали залп из седельных пистолетов или из коротких мушкетов, а затем, обнажив клинки, продолжали атаку, всей массой обрушиваясь на врага. За первой лавой атакующих следовали эскадроны тяжеловооружённых рейтар, которые обычно и завершали рукопашную схватку. Эта широко применяемая в то время тактика кавалерии называлась «Караколла» и считалась незыблемой классикой ведения боя. Густав Адольф был первым, кто этот, незыблемый прежде, принцип ведения боя кавалерией разрушил: он создал мобильные, хорошо вооружённые подразделения мушкетёров и батареи лёгкой артиллерии, которые перед сражением размещались между кавалерийскими эскадронами и, в случае атаки конницы противника, вели по нему интенсивный мушкетный и орудийный огонь. После того как атака противника захлёбывалась, в бой вступали кавалерийские эскадроны. Они с налёта врезались в расстроенные порядки войск противника и обращали его в паническое бегство. В случае вступления в бой новых кавалерийских резервов врага можно было быстро и организованно отойти под прикрытие своей пехоты и артиллерии, которые встречали врага мощными, уничтожающими залпами огня. В зависимости от рельефа местности и сложившейся ситуации в бою огонь пехоты и артиллерии мог быть не только кинжальным, но и перекрёстным, а также фронтальным и фланговым. Причём Густав Адольф часто лично составлял карту мушкетного и орудийного огня, справедливо полагая, что больше потерь можно нанести противнику, провоцируя его на бесконечные кавалерийские атаки и уничтожая на расстоянии пулями, ядрами и картечью, тем более что легко передвигаемые орудия позволяли сосредотачивать губительный огонь на наиболее опасных направлениях. Завершала дело внезапная атака хорошо вооружённых и обученных шведских конников.

Густав Адольф, над которым незаслуженно насмехалась придворная камарилья Фердинанда II, искусно применяя собственную тактику, часто выигрывал сражения против превосходящих сил противника. Не зря современники, вовремя сообразив, кто такой на самом деле был молодой шведский король, стали уважительно называть его «Львом Полуночи». Единственным достойным противником он считал герцога Валленштейна, которого не только серьёзно опасался — как подтвердится в будущем совсем не зря, — но и уважал, как солдат солдата. После, с уходом Валленштейна в отставку, Густаву Адольфу уже некого было опасаться. Однако из-за враждебной политики Георга Вильгельма, которого поддержал и курфюрст Саксонский, наступательные действия шведских войск задержались почти на целый год. Подобная политика курфюрста Бранденбургского была результатом происков его близкого родственника, маркграфа Нордланда, который хотя и был бастардом, но благодаря своим исключительным волевым качествам имел сильное влияние на высокотитулованных родичей. Правда, маркграф фон Нордланд, как и граф Кински, в это время находился в растерянности из-за внезапной отставки герцога фон Валленштейна и по примеру вождя чешских изгнанников пытался в лице курфюрста Бранденбургского найти замену попавшему в опалу владетелю Фридланда. Однако ни у Георга Вильгельма, ни у курфюрста Саксонского, явно не хватало для роли собирателя германских земель сил, и главное — политической воли. Однако, вскоре фельдмаршал Тилли, новый Главнокомандующий имперской армией и войсками Католической Лиги, опрометчиво захватил, дотла разграбил и разрушил Магдебург, учинив там дикую резню. В плену оказался маркграф Христиан фон Бранденбург, а сам город был отдан на три дня в полное распоряжение солдат. В этом старинном процветающем городе стали твориться такие ужасы, как в своё время в Равве Аммонитской[245]: солдаты армии графа Тилли убивали ни в чём не повинных женщин, стариков и детей, хорватские конники с пиками наперевес гонялись по улицам за детьми, насаживали их на пики или рубили саблями, женщин насиловали даже в церковных храмах и затем перерезали им глотки. Фельдмаршал Тилли не сделал ни малейшей попытки прекратить резню. Магдебург буквально утонул в разнузданных оргиях и насилии. Армия графа превратилась в кровожадную банду самых жестоких и отъявленных головорезов, которая бесчинствовала в Магдебурге несколько дней. Весь город был объят пламенем, едкий чёрный дым гигантскими столбами подымался на огромную высоту, заслоняя весь небосклон. Казалось, наступили ужасные времена Апокалипсиса. Красивый богатый город превратился в руины и чадящее смрадом обгоревших трупов пепелище. Трупы людей тысячами уносило течение Эльбы.

Фельдмаршал Тилли верхом на коне в сопровождении своих офицеров двигался по берегу Эльбы и то и дело морщился и чихал — от едкого дыма и запаха палёного человеческого мяса першило в горле. Однако жуткое зрелище множества человеческих трупов, заполнивших улицы пылающего города, покачивающихся в холодных водах великой немецкой реки, ничуть не смущало престарелого главнокомандующего имперской армией и войсками Лиги, и он время от времени произносил одну и ту же фразу:

— Это ещё слишком малое наказание для еретиков. Апокалипсис ещё грядёт!

В этот момент к фельдмаршалу подскакал на взмыленном коне граф цу Паппенгейм, опытный, побывавший во многих сражениях рыцарь, которого трудно было чем-то смутить, но сейчас потрясённый чудовищным зрелищем, задыхаясь от смрадного дыма и трупного зловония, пропитавших воздух в Магдебурге и его окрестностях, он воскликнул:

— Велите остановить избиение этих несчастных! Солдаты скоро вырежут всё население Магдебурга!

Фельдмаршал спокойно с сатанинской улыбкой на тонких бескровных старческих губах ответил:

— Солдат должен получить хоть какое-то вознаграждение за всю опасность и за все мучения, которым он подвергался при штурме этого проклятого города еретиков![246] — С этими словами, не удостоив лишним словом ошеломлённого графа, тронул шпорами коня и медленно двинулся дальше в сопровождении своей свиты вниз по берегу Эльбы, откровенно любуясь пожаром некогда процветающего города и плывущими по течению трупами.

В этот страшный день 20 мая 1631 года с жизнью распрощалось более десяти тысяч несчастных жителей Магдебурга, ещё более пяти тысяч было убито в следующие дни. О кровавых событиях в Магдебурге скоро стало известно не только во всей Германии, весть о них разнеслась громким эхом по всей Европе. Разрушение и ограбление городов и сел во время военных походов были обычным явлением в то жестокое время, но полное уничтожение процветающего города со всем живым стало достоянием широкой гласности: не менее 20 газет, 205 срочных печатных сообщений и 42 иллюстрированных листовки были посвящены лишь одной теме — «Магдебург». Уничтожение Магдебурга, как и осада Брейзаха протестантами в 1638 году, стали самыми чёрными страницами в истории Тридцатилетней войны. В результате движение протестантов получило новый дополнительный толчок: поняв, наконец, какая смертельная опасность нависла над городами и селениями Бранденбурга, курфюрст Георг Вильгельм поспешно согласился пропустить шведские войска через свои земли, тем более что «Снежный король» успел уже осадить Берлин и начал его обстреливать из тяжёлых пушек. Кроме того, потекли ещё и финансовые субсидии на поход армии Густава Адольфа. В то время, когда фельдмаршал Тилли пытался разжиться продовольствием и фуражом в Саксонии, курфюрст Иоганн Георг поспешил заключить военно-политический союз со шведским королём, как с защитником Германии. После чего Густаву Адольфу удалось начать активные наступательные действия, и в сентябре 1631 года в битве при Брейтенфельде он сумел разгромить войска начавшего терять разум и поэтому вконец озверевшего фельдмаршала Тилли. «Снежный король» одержал блестящую победу несмотря на то, что в самом начале сражения пехота саксонцев, не выдержав удара имперских войск, обратилась в бегство, оставив противнику свой обоз, всю свою артиллерию и даже два полковых знамени. Курфюрст Иоганн Георг, который по наущению графа Кински стал союзником шведского короля, пришпорив коня, с остатками своих потрёпанных войск, покинул поле сражения.

— Проклятье! — прорычал Густав Адольф, наблюдая, как во все лопатки улепётывают саксонские пехотинцы, и тут же без кирасы и шлема под шквальным огнём неприятеля поскакал вдоль боевых порядков своей пехоты, на которую он теперь возлагал всю надежду.

— Солдаты! — рявкнул он громовым голосом. — Я буду сражаться в первой шеренге с вами! — С этими словами он спешился и, вырвав у одного из солдат мушкет, занял позицию в передней шеренге пехотного подразделения, находящегося в самом центре боевых порядков его армии и на который был направлен главный удар конницы фельдмаршала Тилли.

Этого было достаточно, чтобы, одушевлённая бесстрашием короля, шведская пехота превратилась в железную стену и при поддержке лучшей в мире полевой артиллерии продолжала успешно отражать бешеные атаки имперской конницы. После полудня, когда горячий сухой ветер внезапно изменил своё направление и погнал густые клубы пыли и едкого порохового дыма в сторону позиций войск фельдмаршала Тилли, Густав Адольф лично повёл в бой свежий кавалерийский полк всего в тысячу клинков, бросив его против неприятельской кавалерии. Выхватив из ножен свою рейтарскую шпагу, Густав Адольф, опередив на несколько корпусов атакующие лавы своей кавалерии, крикнул, перекрывая гул от топота множества лошадиных копыт:

— Солдаты! Победа уже близко! С нами Бог! Смерть папистам!

— С нами Бог! Смерть папистам! — прогремел ответ рейтар, которые неслись в бешеной скачке, стремясь обогнать своего безумно отважного короля, прежде чем им придётся схлестнуться в страшной кавалерийской рубке с противником.

Уставшие и понёсшие значительные потери от губительного кинжального огня мушкетов и пушек, имперские конники дрогнули, не выдержав дружного напора отчаянных потомков викингов, бросились наутёк. Отступление кавалерии фельдмаршала Тилли вскоре превратилось в паническое бегство. Одновременно шведская пехота при поддержке полевой артиллерии перешла в мощное контрнаступление, что заставило и остальные имперские войска спасаться бегством. Раненый в правую руку фельдмаршал чуть не выл в бешенстве:

— Стойте, негодяи! Победа была уже наша, мерзавцы! Прекратите панику, подлые трусы! Я приказываю атаковать еретиков всеми силами!

Однако слова фельдмаршала не находили отклика в объятых паникой сердцах солдат. Граф Тилли скрежетал зубами от злости, но поделать уже ничего не мог: победа была буквально вырвана у него из рук «проклятым королём северных варваров». В сопровождении незначительной части своей пехоты и под прикрытием рейтар, которыми командовал сохранивший присутствие духа Паппенгейм, главнокомандующий имперскими войсками вынужден был спешно покинуть поле боя, спасаясь позорным бегством, потеряв всю артиллерию, войсковую казну, двенадцать тысяч убитыми и ранеными...

Вскоре армия победоносного шведского короля достигла Франкфурта-на-Майне. В это время к нему на службу попытался определиться герцог Франц фон Заксен-Лауэнбург, бывший до этого фельдмаршалом в армии Валленштейна, но Густав Адольф согласился принять его только в качестве простого офицера для поручений, не доверив даже эскадрона. Будучи довольно амбициозным человеком, герцог не мог согласиться на подобное предложение и затаил глухую злость, мечтая о мести. Зато его кузен — граф Франц фон Лауэнбург — с радостью воспользовался возможностью поступить на службу к шведскому королю, не отказавшись от должности порученца.

Стремительному продвижению шведских войск способствовали восстания в ряде городов и сел Германии. Впрочем, немецкие крестьяне не жаловали и протестантских мародёров, в том числе и шведов. Однако, надо отдать должное Густаву Адольфу, он жестоко расправлялся с мародёрами и насильниками из своей армии. Для поддержания морального и нравственного уровня солдат шведской армии даже во время её кратких стоянок, а особенно перед каждым сражением военные священники служили полевые церковные обедни, читали проповеди. Солдатам внушались мысли не только о необходимости сражаться за «истинную евангелическую веру» против погрязших в «папистской ереси и гнусном разврате римско-католических негодяев», но и о рыцарских правилах ведения войны, гуманном отношении к раненым и пленным врагам и о правильном отношении к местному населению, которое доблестные защитники «истинной веры» пришли оградить от тлетворной ереси и жестоких издевательств «гнусных язычников-папистов».

Однако наступление шведских войск развивалось совсем не так, как ожидал кардинал де Ришелье. Густав Адольф, будучи опытным полководцем и дальновидным политиком, стремился разгромить войска Лиги в решающем сражении, ибо прекрасно понимал, что у него не хватит никаких ресурсов на ведение затяжной войны. Поэтому «Лев Полуночи» не останавливался даже перед оккупацией союзных с Францией германских княжеств, если того требовали интересы военной стратегии. С нейтральными государствами Густав Адольф тем более не церемонился.

На территории Баварии шведский король сумел навязать войсками Лиги под командованием фельдмаршала Тилли сражение на реке Лех недалеко от села Рейн. 7 апреля 1632 года Густав Адольф со своей армией и союзниками общей численностью в 35 тысяч солдат и офицеров форсировал Дунай, а уже 14 апреля достиг реки Лех. На этот раз главнокомандующий имперской армией и войсками Лиги, у которого в подчинении также находилась хорошо вооружённая и обученная ещё Валленштейном армия фельдмаршала фон Алдрингена, а также армия самого герцога Максимилиана Баварского, решил занять стратегическую оборону за рекой Лех, так как войска католиков насчитывали всего 27 тысяч солдат и офицеров. Граф Тилли намеревался любой ценой удержать стратегически важный мост через реку и таким образом пытался прикрыть дорогу на село Рейн, чтобы не дать возможности противнику выйти на оперативный простор и не пропустить его в глубь Баварии. Удобные позиции объединённых имперских войск и войск Лиги за рекой Лех, надёжно прикрывающие их с фронта, позволяли длительное время вести невыгодные и изматывающие для протестантов оборонительные бои. Однако хитроумный «Лев Полуночи» и не собирался ввязываться в безнадёжное и кровопролитное сражение за мост, а вместо этого под покровом ночной темноты приказал сапёрам срочно навести в нескольких милях вниз по течению переправу и под прикрытием бешеного огня своей артиллерии внезапно форсировал Лех и обрушился на правый фланг католиков, начисто смешав их боевые порядки и сбив с хорошо укреплённых позиций. Шведская конница сразу не сумела захватить обоз противника и взорвать фургоны с порохом. В результате сначала были разгромлены имперские войска, включая и армию фельдмаршала фон Алдрингена, затем страшный удар пришёлся по позициям, которые занимали войска герцога Максимилиана Баварского, что вынудило последнего срочно отступать с огромными потерями. Ему удалось отойти в хорошо укреплённый город Игольштадт, куда вскоре доставили и смертельно раненого графа Тилли. Через две недели семидесятидвухлетний фельдмаршал скончался от тяжёлых ран, то есть умер так, как и подобает настоящему солдату — от оружия врага. От ран сильно пострадал и Паппенгейм, кавалерия которого, ведя тяжёлые арьергардные бои, прикрывала отход жалких остатков армии графа Тилли, но вскоре этот воистину железный человек снова был в строю.

После победы в битве при Рейне перед шведским королём открылась прямая дорога в Баварию, а затем могла наступить очередь и самой Австрии: 24 апреля был взят Аугсбург, и в середине мая Густав Адольф уже стоял у ворот Мюнхена. Положение империи австрийских Габсбургов, да и самой династии стало критическим. Больше придворной камарилье и в голову не приходило насмехаться над шведским королём, ибо опасность, которая нависла над империей, была более страшной, чем весной 1619 года, когда полчища графа Турна и князя Иктара рвались к Вене. Поэтому Фердинанд II оказался перед необходимостью снова обратиться за помощью к герцогу Валленштейну, который уже неоднократно спасал империю и династию Габсбургов. Но на этот раз Валленштейн, сидя в своём замке Фридланд в Чехии, потребовал полной самостоятельности в командовании имперской армией и в ведении войны против протестантов: герцогу такие наглые требования к императору подсказали маркграф Нордланд и граф Кински, ставшие в последнее время едва ли не тенью владетеля Фридланда.

Фердинанд II, скрепя сердце, вынужден был пойти на эти унизительные условия и тем самым передать высшую военную власть в руки герцога, фактически сделав его генералиссимусом. Однако последний на этом не успокоился и настоял на подчинении главы Католической Лиги, герцога Максимилиана Баварского, шантажируя австрийских Габсбургов тем, что в противном случае не станет освобождать Баварию от шведских оккупантов. Итак, в апреле 1632 года, ровно через два года после того, как Валленштейна вынудили уйти в отставку, герцог принял на себя верховное командование имперской армией и войсками Католической Лиги и довольно быстро сформировал огромную армию, в которую вошли его прежние солдаты-авантюристы, в том числе генерал-вахмистр Рейнкрафт, генерал-лейтенант Илов (воинские звания этим офицерам Валленштейн повысил немедленно после своей реабилитации), оберст Трчка, оберст Кински, оберст Батлер, а также обрист-лейтенант Пикколомини, которого генералиссимус назначил командиром своей лейб-гвардии. Не остались без дела и гауптманы Деверокс, Лесли и Гордон. Даже граф Паппенгейм, который после смерти Тилли сам стал фельдмаршалом и на свой страх и риск вёл «малую войну» против шведов и немецких протестантов после неудачного похода летом 1632 года на помощь испанцам, осаждённым в Маастрихте войсками принца Фридриха Генриха Оранского, счёл за благо поступить на службу к Валленштейну. Герцогу предложил свои услуги и граф Хольк, служивший раньше датскому королю Христиану IV и отличившийся при защите Штральзунда.

Франция не стала мешать реализации планов герцога Валленштейна, ибо кардинал де Ришелье теперь не на шутку опасался широкой военно-политической экспансии Швеции. Политика Густава Адольфа тревожила кардинала де Ришелье не зря: Швеция к тому времени имела все условия для того, чтобы диктовать свои правила политической игры всему христианскому миру.

Странно, что Венский двор вовремя не заметил опасности со стороны Швеции и даже насмехался над Густавом Адольфом, в то время как последний ещё в 1611-1613 годах одержал ряд блестящих побед над армией и флотом датского короля, победил Россию в войне 1614-1617 годов, закрыв московскому государю выход в Балтийское море[247]. Он прямо заявил: «Стоит России вернуть свои исконные земли в Эстляндии и Ингерманландии, как корабли русов овладеют всем Балтийским морем». Впоследствии стало ясно, что его слова отчасти оказались пророческими. Кроме того, в течение 1621-1629 годов Густав Адольф успешно воевал против Польши и к 1630 году установил своё полное господство в Балтийском море, фактически превратив его во внутреннее «шведское озеро».

На этот раз Льву Полуночи предстояло иметь дело с весьма опасным и достойным противником. Герцог Валленштейн предпочитал совершенно другую стратегию и тактику ведения боевых действий, чем его предшественники, и поэтому всячески избегал ввязываться в генеральное сражение со шведами. Он, правильно оценив сложное стратегическое, очень невыгодное положение шведских войск — в частности, невероятную растянутость коммуникаций, снабжающих боеприпасами, оружием, амуницией, продовольствием, фуражом и прочими припасами, необходимыми для успешного ведения войны, — как доблестный вождь галлов Вертогекторикс, успешно сражавшийся против легионов Юлия Цезаря, всячески изнурял своего грозного и весьма умелого противника в бесконечных мелких стычках. Валленштейн вёл так называемую «малую войну», захватывая где только возможно продовольственные склады и обозы с различными военными припасами, перерезая тыловые коммуникации и создавая Густаву Адольфу серьёзные трудности. В этих стычках со шведами особенно поднаторели барон Рейнкрафт, граф Исолано и ещё один новоиспечённый генерал-вахмистр граф Генрих фон Хольк. В армии Валленштейна бывший старший датский офицер фон Хольк сделал блестящую карьеру и уже весной 1632 года, как и барон Рейнкрафт, получил звание генерал-вахмистра и полк рейтар. В разбойной армии Валленштейна он быстро нашёл своё истинное призвание и применение своим талантам, став непревзойдённым мастером глубоких кавалерийских разведывательных рейдов, что было высоко оценено самим генералиссимусом. Вскоре Валленштейн двинул ещё не полностью укомплектованные войска в Саксонию, что вынудило Густава Адольфа срочно выводить свою армию из Южной Германии, чтобы защитить свои важные северные коммуникации: там уже вовсю орудовали полки Рейнкрафта, Исолано и Холька. При этом в отличие от солдат Рейнкрафта и графа Исолано рейтары Холька не столько воевали со шведами, сколько с невероятной жестокостью и грубостью грабили местное население. Не зря немецкие крестьяне дали графу меткие прозвища: Угонщик скота и Коровий вор[248].

Густаву Адольфу любой ценой хотелось навязать Валленштейну решающее сражение — это стало для шведов делом жизни или смерти. Дело в том, что ближе к осени 1632 года герцог в стратегическом плане фактически уже выигрывал военную кампанию. В то время романтизм и настоящая рыцарская доблесть удивительным образом сочетались с невероятной жестокостью и полным равнодушием к судьбам простых людей, военная стратегия заключалась не только в том, чтобы выбрать подходящий момент и обрушить на противника мощный удар, но, Главным образом, в том, чтобы этого противника измотать в небольших стычках в весенне-летнее время, а ближе к зимним холодам оккупировать ещё не разорённую войной какую-либо богатую область или город и встать там со своей армией на квартиры, предоставив врагу сомнительный выбор: погибнуть от холода и зимней стужи в разорённых землях или ускоренным маршем срочно убраться в свою страну, по пути неся огромные потери от ран, болезней, голода и холода.

Значительные потери шведы понесли после жестокого и кровопролитного сражения при Фюрге, недалеко от Нюрнберга, где Валленштейн, внезапно появившись, использовал тактику «выжженной земли» и заодно создал глубокую оборону, по своему обыкновению делая ставку на свою отлично вооружённую, экипированную и обученную пехоту. События, которые привели шведов к поражению в кампании 1632 года, начались ещё в мае, когда армия Валленштейна была ускоренным маршем переброшена из Чехии в Саксонию. Густав Адольф в это время как раз предпринял поход в Баварию. Поняв, какая страшная угроза нависла над его саксонским союзником — курфюрстом Иоганном Георгом, верный своему союзническому долгу, северный рыцарь поспешил со своей армией из Мемминга на север. Однако, несмотря на всю стремительность движения его мобильной и хорошо обученной армии, Густаву Адольфу так и не удалось помешать соединению войск Валленштейна с армией герцога Максимилиана Баварского. В середине июня 20-тысячная армия шведского короля подошла к Нюрнбергу, где получила значительное подкрепление от протестантских союзников — под командованием герцога Бернгарда фон Веймара находилось почти 25 тысяч солдат и офицеров. Таким образом, в распоряжении Густава Адольфа оказалось 19 тысяч хорошо вооружённых и обученных кавалеристов и 26 тысяч пехотинцев, многие из которых были только недавно рекрутированы и поэтому ещё недостаточно обучены. У герцога и его союзников сил было почти в два раза меньше: всего 28 тысяч солдат и офицеров — 17 тысяч пехотинцев и 11 тысяч рейтар.

Густав Адольф, располагая столь огромными военными силами, расположившись лагерем недалеко от Нюрнберга, всё-таки поспешил укрепиться на занятых позициях, прекрасно зная, что летучие отряды конницы Валленштейна покоя ему не дадут. Король уже прикидывал, каким образом армию противника взять в клещи и полностью разгромить в том случае, если владетель Фридланда двинет свои войска из Саксонии к Нюрнбергу. Однако Валленштейн перед тем, как вторгнуться в благодатные и богатые края Южной Германии, провёл при помощи разведывательных отрядов Рейнкрафта рекогносцировку местности и, внезапно появившись под Нюрнбергом, тут же поспешил закрепиться в сосновом лесу южнее Фюрта, благо ландшафт здесь, как нельзя лучше, позволял оборудовать позиции для оборонительных боев. Предварительно в так называемую «Старую крепость», которая представляла собой руины крепостного сооружения и где теперь была устроена ставка герцога, он вызвал Холька и Пикколомини и, едва те успели переступить порог мрачной с облупленными стенами комнаты, сказал:

— Итак, мои друзья! Времени у нас мало, но работы много, даже слишком много, поэтому приказываю вам как можно быстрее очистить всю округу на сотни миль от всего, что может переварить брюхо солдата и лошади. Армия Снежного короля должна очутиться в самой настоящей пустыне. Вы, обрист-лейтенант, насколько мне известно, неплохо набили руку в делах подобного рода, принимая участие в войне за Мантуанское наследство.

Пикколомини улыбнулся в ответ: ещё бы, ведь в Мантуе он неплохо заработал, грабя и разоряя селения и даже города, в Верхней Италии всюду, где он появлялся со своими наёмниками, начинались жестокая резня, безумное, ничем не оправданное насилие, невиданного размаха грабёж и разнузданные оргии. После кровавых безумств головорезов графа Октавио Пикколомини оставались только дымящиеся руины, горы трупов и земля действительно превращалась в пустыню. Не зря испанский фельдмаршал Галлае, под началом которого граф сражался за Мантуанское наследство в 1630 году, постарался избавиться от него. Так что Валленштейн прекрасно знал, кому поручить столь деликатное дело, как разорение окрестностей Нюрнберга, однако даже он не предполагал, как нажился Пикколомини на разорении герцогства Мантуя и какие огромные вклады он регулярно делал в различные итальянские банки.

— Не сомневайтесь, ваше высочество, я вам обещаю, что вскоре не только вблизи Фюрта, но и в радиусе сотни миль от самого Нюрнберга не найдётся ничего съестного даже для воробья, разве что воронье и прочие охотники за падалью не останутся без пищи, — с очаровательной улыбкой пообещал Пикколомини.

— Ну, а вы, любезный граф, — повернулся Валленштейн к генерал-вахмистру, — как я убедился, своё дело знаете. Надеюсь, что и на этот раз не подведёте.

— Можете не сомневаться, ваше высочество, скоро почти вся Южная Германия превратится в выжженную пустыню, напоминающую Синай, но манны небесной людям Снежного Короля ждать будет неоткуда, — хвастливо пообещал тот.

После этих хвастливых и циничных заявлений головорезы отправились выполнять бесчеловечный приказ герцога, и вскоре вся местность на многие десятки миль в окрестностях Нюрнберга и в самом деле превратилась почти в безжизненную пустыню с дымящимися руинами сел и городов, с вытоптанными и сожжёнными полями, вырубленными садами. Скот был угнан, дороги забиты беженцами, у ещё не остывших пепелищ, у обочин дорог валялись трупы, над которыми с громкими криками кружилось чёрное воронье. Скоро во всех окрестностях Фюрта и Нюрнберга, как и обещал Пикколомини, улыбчивый потомок известного гуманиста Пия II, не осталось ничего съестного даже для воробья, но зато для охотников за падалью обильной поживы появилось сколько угодно: кровавый пир войны был в разгаре. «Война за сено» — так назвал один из участников этих чудовищных акций, генерал-вахмистр Хольк свои действия, санкционированные самим Валленштейном. Это название осталось в сознании и памяти немецкого народа, в истории самой Тридцатилетней войны. Спустя всего несколько недель все запасы продовольствия в шведской армии и в войсках её союзников были почти полностью израсходованы. Участились случаи мародёрства по отношению к несчастным беженцам, ссоры солдат друг с другом из-за продуктов и другие опасные эксцессы. Дисциплина стала падать. В довершении всего лагерь протестантов захлестнули эпидемии часто неизлечимых болезней. Начался падеж скота, в том числе строевых и обозных лошадей, мясо которых тут же шло в пищу обезумевшим от голода солдатам. Густав Адольф, потеряв терпение, 3 сентября 1632 года двинул ударные части своей армии на штурм хорошо оборудованных позиций противника, причём местность, изрезанная долинами, оврагами, лесами и небольшими озёрами, позволяла атаковать войска Валленштейна только в лоб.

Генералиссимус, наблюдая из развалин старой крепости за атакующими шведами, довольно ухмыльнулся и сказал стоящему рядом герцогу Максимилиану Баварскому:

— Этого я давно ждал. Надеюсь, теперь моя пехота даст внушительный урок его величеству Снежному королю, и это, надеюсь, будет концом всей военной кампании нынешнего года, — после чего он вперил свой стальной взгляд в находящегося тут же фельдмаршала Алдрингена и добавил жёстким тоном: — Если же шведы, не дай Бог, сомнут пехоту, а наши позиции окажутся недостаточно хорошо подготовлены, тебе, любезный барон, не сносить головы. Полковые палачи давно мучаются от безделья.

— Наши позиции неприступны, ваше высочество, и солдаты полны решимости сражаться до победного конца. Я за это ручаюсь, ибо достаточно хорошо позаботился о нашей победе, — с полнейшим хладнокровием ответил Алдринген.

— У Густава Адольфа и его союзников почти двукратное превосходство в силах, и эти еретики ещё в состоянии беспрерывно атаковать наши позиции, словно взбешённый баран ворота. Поэтому я боюсь, что... — начал было герцог Максимилиан Баварский.

— ... противник таранными ударами своих бесконечных атак всё-таки прорвёт нашу оборону? — зловеще усмехаясь, прервал его Валленштейн, продолжая внимательно наблюдать за полем боя. — А я именно на бесконечные атаки Снежного короля и рассчитываю. Атаки на хорошо оборудованные позиции противника всегда заканчиваются огромными потерями, в этом я убедился ещё во время войны с турками, когда лично наблюдал, как отборная пехота янычар и кавалерия башибузуков проигрывала сражение жалкой горстке казаков, державших круговую оборону за своими повозками и наспех вырытыми рвами. Это зрелище до сих пор стоит перед моими глазами и многому меня научило, и я ещё тогда хорошо усвоил, что врага лучше всего поражать на расстоянии, используя огнестрельное оружие. В нынешних войнах, как думаю, и особенно в будущих, главную роль будет играть пехота и артиллерия.

На этом разговор прервался, ибо шведы предприняли попытку штурма самой крепости, которая занимала господствующее положение над местностью и была ключевым фортификационным сооружением в сложной системе обороны католиков. Шведы атаковали её с бешеной яростью, однако Валленштейн предусмотрел такую возможность и сосредоточил на подступах к руинам около полусотни пушек, которые открыли по атакующему противнику ураганный огонь. Кроме того, шведские солдаты попадали под перекрёстный огонь с обоих флангов позиций католиков. В то же время благодаря местности, выбранной Валленштейном для сражения с протестантами, преимущество шведов и их союзников в коннице и артиллерии сводилось на нет: рельеф ограничивал манёвр кавалерии, а канонирам было весьма сложно перетаскивать даже лёгкие орудия, чтобы во время атак вести прицельный огонь по оборонительным позициям противника.

На следующий день Густав Адольф в надежде взломать оборону противника возобновил бешеные атаки своей конницы при поддержке пехоты и лёгкой полевой артиллерии, но с тем же успехом. Понеся огромные потери, шведский король через парламентариев предложил Валленштейну заключить временное перемирие, чтобы использовать небольшую передышку для подвоза в свой лагерь продовольствия и фуража. Однако герцог отклонил это предложение, цинично заявив парламентёру:

— Если его величество Густав Адольф нуждается в продовольствии и фураже, то пусть возьмёт его в моём военном лагере. У меня этого добра больше, чем достаточно!

После ухода посланников шведского короля Валленштейн велел Хольку и Пикколомини ещё с большим усердием продолжать «малую войну».

Положение армии Густава Адольфа и его союзников стало катастрофическим и 18 сентября шведы и «веймарцы» поспешно отступили на северо-запад, оставив поле боя за католиками. Расчёт герцога, который в сражении при Фюрте сделал ставку на свою пехоту и артиллерию, полностью оправдался. Войска короля и его союзников понесли неслыханные потери, и не только во время беспрерывных атак на оборонительные позиции имперской армии, но и в результате свирепствующих в их лагере эпидемий и массового дезертирства. В общей сложности потери составили почти 27 тысяч солдат и офицеров. Впервые нимб непобедимого полководца Густава Адольфа сильно потускнел.

Валленштейн после этого сражения, собрав в своей ставке старых боевых соратников, после того как офицеры по его примеру изрядно приложились к бутылкам с вином, по свидетельству генерал-фельдцойгмистра фон Гатцфельда[249], заметил:

— Стоило ли шведскому королю в этой стычке так, чисто по-скотски, бодаться рогами?.. Он настолько обескуражил своих солдат, ввёл их в такой ненужный и вредный азарт, что из-за случившегося конфуза ему, безусловно, уже мало будут доверять не только союзники, но и сами шведы!

В превращённой в пустыню местности совсем не оставалось съестных припасов и фуража, и Валленштейн со своей армией поспешил покинуть её, будучи глубоко уверенным, что военную кампанию 1632 года он выиграл. Однако имперский генералиссимус сильно недооценил Льва Полуночи. Последний, хотя и не оправился от страшного поражения до наступления зимних холодов, но решил со своей изрядно потрёпанной армией всё-таки дать новое сражение Валленштейну, когда тот меньше всего мог этого ожидать. Выяснив, что герцог с незначительной частью своих войск находится в Лютцене, Густав Адольф не пожелал упускать представившуюся великолепную возможность — застать имперскую армию на зимних квартирах и, наконец, расправиться со своим самым опасным противником.

— Весьма подходящее время для того, чтобы заявиться в гости к Железной Метле и доходчиво объяснить ему, что сражение при Фюрте — ещё не конец военной кампании нынешнего года, — говорил Густав Адольф, возбуждённо бегая из угла в угол просторной походной палатки. — Герцог Валленштейн наверняка будет рад таким долгожданным гостям, как мы.

— Не сомневаюсь, ваше величество, — ответил герцог Бернгард фон Веймар, протягивая озябшие, покрасневшие от лютого холода крупные солдатские руки к раскалённой походной чугунной печке, которая слабо обогревала внутреннее пространство королевской палатки. В отличие от закалённого и привыкшего к суровым зимам короля он плохо переносил рано наступившие в этом году холода с лютыми пронизывающими до самых костей, ледяными северными ветрами. Этот двадцативосьмилетний худощавый белокурый красавец ко времени описываемых событий успел сделать блестящую военную карьеру. Он был одиннадцатым сыном герцога Иоганна фон Заксен-Веймара и, естественно, не мог рассчитывать на богатое наследство. Как всякому рыцарю, находящемуся в подобной ситуации, ему пришлось заняться военным ремеслом. Он с успехом сражался в 1622 году при Вислохе и Вимпфене, а в следующем году разделил горечь поражения вместе с герцогом Христианом фон Брауншвейгом при Штадтлоне. В 1625 году он вступил в союз с датским королём Христианом IV. Герцог принял участие и в сражении при Фюрте, где, несмотря на высокое положение и звание, лично водил солдат на штурм Старой крепости. И, хотя сражение было проиграно, Густав Адольф высоко оценил воинскую доблесть немецкого рыцаря и фактически сделал его своим заместителем.

Голос у герцога был хриплым из-за простуды и временами душившего мучительного кашля.

— Это, действительно, — самое подходящее время, чтобы застигнуть генералиссимуса врасплох и сполна рассчитаться с ним за «малую войну», — добавил Веймар, кашляя и с натугой переводя дыхание. — Однако, ваше величество, хватит ли у нас сил для этого? В наличии всего семь полков кавалерии и девять полков пехоты. Кроме того, солдаты сильно истощены и измотаны, а в лагере свирепствуют болезни.

— Зато боевой дух у моих солдат не сломлен, и они горят желанием поквитаться с Железной Метлой за Фюрт. Я за своих солдат ручаюсь! — воскликнул Густав Адольф, резко остановившись перед герцогом и хлопнув его своей могучей дланью по плечу.

Рыцарь чуть не свалился с ног от неожиданности, ведь король был на добрых полголовы выше его ростом и имел телосложение Геркулеса. Веймар закашлялся ещё сильнее, покраснел, как варёный рак, и вынужден был отстегнуть от пояса походную фляжку со шнапсом, чтобы сделать несколько глотков и прийти в себя.

— Вы, кажется, серьёзно больны, мой друг? — озабоченно покачал золотоволосой головой Густав Адольф.

— Нисколько, ваше величество. Это только лёгкое недомогание, которое быстро пройдёт, лишь мы выступим в поход на Лютцен, — ответил герцог без всякой рисовки.

Король с невольным восхищением посмотрел на немецкого рыцаря и произнёс с одобрительной улыбкой:

— В таком случае, я немедленно велю трубить общий сбор и давать сигнал к выступлению, — и после этих слов вдруг заорал громовым голосом: — На Лютцен! Чёрт побери, мы идём на Лютцен!

Валленштейн естественно не мог слышать этих слов шведского короля, и действительно был застигнут врасплох на своей зимней штаб-квартире. Значительная часть имперских войск — четыре кавалерийских полка во главе с Паппенгеймом — находились в это время в Галле.

Используя ночную темноту, несмотря на лютую стужу ранней зимы, Густав Адольф ускоренным маршем сумел внезапно подойти к самому Лютцену. Его солдаты были измождены после изнурительного полуторасуточного марша по зимним дорогам Германии, и Лев Полуночи, вопреки желанию атаковать с ходу небольшой саксонский городишко, где Валленштейн устроил штаб-квартиру, вынужден был остановиться перед самим Лютценом в чистом поле, чтобы солдаты могли разжечь костры, хоть немного обогреться и приготовить свой скудный ужин. Кроме того, из-за наступившей темноты трудно было решиться начать сражение против имперских войск, однако избежать его Валленштейн уже не имел никакой возможности, так отступать и предпринять какие-либо манёвры было слишком поздно.

Без камзола и без шляпы, в одной белой рубашке из тонкого голландского полотна, заправленной в узкие кавалерийские штаны, герцог выскочил наружу из уютного двухэтажного домика, где он расположился со штабом. Невзирая на пронизывающий до костей ледяной ветер, он вскочил на своего верного Шпербера и в сопровождении офицеров помчался карьером к окраине Лютцена, чтобы своими глазами убедиться, что разведывательные дозоры графа Исолано обнаружили шведов у самого города. Увидев в чистом поле множество мерцающих в кромешной темноте огненных точек, имперский генералиссимус сразу всё понял: сомнений не было — Лев Полуночи, несмотря на жестокое положение при Фюрте и огромные потери в личном составе, умудрился застигнуть его врасплох, а значит, военная кампания нынешнего года ещё не закончена. Теперь Валленштейн пожалел, что не согласился на перемирие, которое ему предлагал Густав Адольф.

«Маркграф Нордланд был прав. Имея такого союзника, я бы мог освободить от турок всех томящихся под басурманским игом христиан, дойти до самого Босфора и взять Константинополь. После чего можно было претендовать даже на императорскую корону, — прошептал Валленштейн, и на его высоком с резкими морщинами лбу, обдуваемом северным ветром, колючим, словно острые стальные иглы, выступили капли обильного пота, как это бывало с ним после усиленной тренировки в фехтовальном зале. — Однако, завтрашний день в любом случае станет последним для одного из нас, в этом мире нам слишком тесно», — подумал он и тут же, не мешка, подозвав ротмистра Ноймана, сказал ему спокойным тоном уверенного в себе человека:

— У меня каждый солдат на счету, но ты возьмёшь с собой десяток самых отборных и надёжный рейтар из своего эскадрона. Причём, каждый из вас возьмёт по паре самых лучших коней, чтобы без передышки скакать до самого Галле и передать графу Паппенгейму мой приказ: завтра не позже полудня быть в Лютцене. Пусть он знает, что его полки — это стратегический резерв, который сможет решить исход завтрашней битвы со Львом Полуночи. Особо напомни графу, что судьба империи и династии с того момента, как он получит мой приказ, находится в его руках. Ступай немедленно. Пакет с моим приказом получишь в ставке, его во что бы то ни стало доставить фельдмаршалу.

. Когда ротмистр с рейтарами и письменным приказом за пазухой умчался в сторону Галле, Валленштейн тоже не стал терять время. За ночь он успел расположить свои войска в окрестностях города, использовав для укреплений срубленные фруктовые деревья, спешно подготовил фортификационные сооружения для артиллерии и пехоты, решив сделать упор на ведение оборонительных боёв с их помощью. На не прикрытых естественными препятствиями флангах занявших глухую оборону пехотных подразделений была размещена кавалерия.

После того, как с наступлением зимних холодов Валленштейн распустил часть солдат, а часть оставил на зимних квартирах в Галле под командованием Паппенгейма, всего у него оставалось одиннадцать пехотных и четыре кавалерийских полка. По замыслу генералиссимуса, четыре полка рейтар Паппенгейма, явившись в разгар сражения, должны будут с ходу обрушиться на противника и нанести мощный концентрированный удар по его самому слабому месту. А где это самое слабое место у противника, покажет завтрашнее сражение. Казалось, Валленштейн всё предусмотрел, но на практике — он это прекрасно понимал — не всё так гладко выходит, как в теории, и поэтому всю ночь напролёт прикидывал, что ещё можно сделать для разгрома противника: решение обязательно должно быть нетрадиционным и явиться неприятным сюрпризом для Густава Адольфа и его союзников. После долгих и упорных размышлений, проведённых над картой будущих боевых действий, Валленштейн зловеще усмехнулся и вызвал к себе Лесли и Деверокса.

— У противника не только больше войск, у него даже есть два военных предводителя: его величество шведский король Густав Адольф и герцог Бернгард фон Веймар, — сказа он, обращаясь к гауптману Лесли. — Возможно, это и неплохо, когда у армии — две головы, она начинает напоминать бессмертную гидру[250]. Надо проверить, как у этой гидры отрастают только что отрубленные головы. Вы понимаете, что я имею в виду?

Лесли в ответ только отрицательно покачал головой.

Валленштейн грохнул кулаком по столу, заваленному топографическими картами, и прорычал:

— В сражениях я всегда обходился без личной охраны, но, в отличие от Снежного короля и этого нищего сынка герцога Иоганна фон Заксен-Веймара, никогда не имел обыкновения красоваться под пулями и ядрами верхом на коне перед боевыми порядками своих войск! Теперь понимаешь, о чём я веду речь?

— Так точно, ваше высочество, — невольно усмехнулся гауптман. — Я подберу десяток наиболее искусных и опытных стрелков, вооружённых дальнобойными испанскими мушкетами, и лично буду указывать позицию, откуда они должны будут вести прицельный огонь по тем, кто обожает красоваться перед боевыми порядками войск проклятых еретиков.

— Кроме искусных стрелков, этим богоугодным делом займётся вся твоя рота. Она будет вести огонь залпами исключительно по вышеназванным мишеням и, по первому моему мановению, оказываться на наиболее удобной для этого позиции. Короче говоря, ваша задача — охота на самую крупную дичь в завтрашнем сражении. Каждый солдат получит по пятьсот гульденов, если твоя рота справится с этой задачей, и в десять раз больше получит тот, кто лично поразит одного из предводителей войска еретиков! Но это не всё, — заметил Валленштейн. — В твоём распоряжении будут ещё две дальнобойные лёгкие пушки, изготовленные на моём заводе в Праге. К этим пушкам, которые по дальности боя более чем в два раза превышают обычные орудия, будут приставлены наиболее искусные канониры. Они тоже займутся охотой за крупной дичью, вы же обеспечите им надёжное прикрытие.

— Я сделаю всё, что смогу, ваше высочество, — поклонился гауптман Лесли. — Можете не сомневаться: гидра будет обезглавлена.

— Завтрашний день покажет, насколько слова соответствуют делам. Пока хвалиться рано, — оборвал его Валленштейн. — А что касается твоей роты, — обратился он к Девероксу, — вы будете постоянно находиться при мне в особом резерве. В случае прорыва наших боевых порядков в любом месте всей линии обороны, твоя рота должна будет грудью закрыть образовавшуюся брешь, выстоять или умереть. В противном случае, я всех уцелевших велю отдать в руки полковых палачей. Ты всё хорошо понял, гауптман?

— Не сомневайтесь, ваше высочество. Я и мои гвардейцы в любую минуту готовы умереть за вас! — воскликнул бравый гауптман.

— В таком случае, вы свободны. Готовьтесь к бою. Судя по всему, дело будет жаркое.

После того как Лесли и Деверокс удалились, Валленштейн вызвал к себе всех представителей высшего офицерского состава и уединился с ними, давая последние наставления перед сражением.

Ранним утром Густав Адольф после всеобщей полевой церковной службы у полковых походных алтарей выстроил свою армию в чистом поле, используя ту же прекрасно зарекомендовавшую себя тактику, что и во время битвы при Брейтенфельде, то есть с таким расчётом, чтобы пехота могла тесно взаимодействовать с кавалерией при мощной поддержке полевой артиллерии.

— Солдаты! — воскликнул громовым голосом Густав Адольф, сорвав с головы шлем и встряхивая золотистыми кудрями. — До сих пор я вёл вас от победы к победе! Герцог, по прозвищу Железная Метла, не победил нас при Фюрте, но только наносил подлые и коварные удары исподтишка, как обыкновенный лесной вор и разбойник с большой дороги, подстерегающий купеческий караван! Теперь наступило время отплатить за всё это подлым и коварным разбойникам-папистам! Я верю в победу, ибо Бог с нами!

В ответ из рядов шведов и немецких протестантов раздалось пение ветхозаветных псалмов, которое время от времени прерывалось громкими криками:

— С нами Бог! С нами Бог!

У Густава Адольфа, благодаря союзной армии Бернгарда фон Веймара, было некоторое преимущество в численности личного состава: приблизительно 16 500 солдат и офицеров против 15 000 солдат и офицеров имперских войск. По этой причине Валленштейн для усиления своей пехоты решил даже в качестве «резерва» использовать обозников из числа гражданских лиц, но на поле боя поставил их в первых рядах, а за ними разместил заградительные отряды мушкетёров: в первую очередь, необходимо было сохранить кадровый состав войск, а необученных военному делу обозников не жалко и потерять в первые минуты боя.

Сразу же после всеобщей утренней молитвы Лев Полуночи, произнеся пламенную речь, в восемь часов утра начал сражение. Он лично возглавил правый фланг своих войск и с частью потрёпанной в предыдущих боях, но великолепно обученной конницы, используя внезапно опустившийся на поле боя туман, бешеным напором обрушился на кавалерийские полки генерал-вахмистра Холька, погнал их прямо на «резерв» из несчастных обозников, которые в ужасе сразу же разбежались, но большей частью погибли под ударами клинков шведов и выстрелами заградительных отрядов имперских мушкетёров. На левом фланге шведских и немецких протестантских войск герцог Веймар попытался было повторить действия короля, но Валленштейн для отражения атаки противника на свой правый фланг сумел использовать артиллерию. Кроме того, он вызвал к себе обрист-лейтенанта Пикколомини и, когда тот, запыхавшийся, на взмыленном коне подскакал к пологому, заросшему мелким кустарников холму, на котором находился наблюдательный пункт командующего имперскими войсками, сказал:

— Погода, а именно густой туман и особенно ветер благоприятствуют нам. Поэтому немедленно, не теряя ни секунды, подожги Лютцен так, чтобы запылали все дома до единого. Пусть этот город сгорит дотла, но дым и гарь ветер понесёт в сторону наступающих порядков противника! У тебя, мой любезный друг, есть богатый опыт в подобного рода делах. Если же через полчаса Лютцен не загорится ярким пламенем, ты будешь вздёрнут на ближайшем дереве!

Пикколомини не нужно было дважды повторять этот чудовищный по своей бесчеловечности приказ, и вскоре — даже раньше отведённого времени — Лютцен уже вовсю горел, а воздух, несмотря на ужасающий шум битвы, сотрясался от громких воплей, причитаний и проклятий несчастных бюргеров, оставшихся перед долгой суровой зимой без крова над головой. Тех несчастных жителей Лютцена, которые медлили и недостаточно проворно покидали свои жилища, попросту живьём сжигали вместе со строениями, предварительно подперев их двери и стреляя из пистолетов и мушкетов по окнам. Граф Пикколомини прекрасно знал своё дело. Пламя охватило весь Лютцен, и чёрные клубы густого смрадного дыма, едкой, перехватывающей дыхание гари, огромными валами понесло по ветру на идущих в атаку протестантов. Одновременно пошли в контратаку полк барона Рейнкрафта и ужасная в своей жестокости и свирепости хорватская конница графа Исолано, с яростным воем размахивающая саблями. Завязалась кровавая сеча.

Войска герцога Веймара дрогнули и стали медленно отступать. В этот критический момент на левом фланге протестантов появился сам Густав Адольф в сопровождении графа Лауэнбурга и сумел выровнять положение. Он тотчас был замечен гауптманом Лесли с его шотландскими стрелками, которые поспешили занять удобные позиции для прицельной стрельбы. В середине дня, когда туман наконец рассеялся, все вдруг заметили любимого коня короля, на котором, к огромному ужасу шведов и немецких протестантов, не было всадника, а по взмыленным и израненным, тяжело вздувающимся бокам красивого животного струилась кровь: Лауэнбург знал своё дело и успешно выполнил приказ Нитарда. Густав Адольф, как обычно, пренебрегая собственной безопасностью, носился верхом перед боевыми порядками своих и союзных войск, внезапно появляясь на наиболее опасных участках разгоравшегося кровопролитного сражения. Пули и клинки врагов его щадили во многих войнах, казалось, он был заговорён от свинца и стали. Однако в этой битве за его спиной оказался более опасный и коварный враг, чем боевые порядки противника. Когда король в критический момент лично собирался повести в атаку конницу герцога Веймара, иезуитский шпион, воспользовавшись густым туманом и чёрными клубами дыма, пылающего в огне Лютцена, хладнокровно поднял пистолет, тщательно прицелился и выстрелил в незащищённую кирасой широкую спину северного рыцаря. Затем он достал из седельной кобуры ещё один пистолет, чтобы для верности и его разрядить в спину короля, но в это время раздались мушкетные залпы со стороны позиций имперских войск, и в следующий момент пятидесятиграммовая свинцовая пуля, выпущенная из длинноствольного испанского мушкета, смяла ему стальную каску и вышвырнула из седла. Когда туман и клубы дыма несколько рассеялись, то по полю между позиций противников носились лишь две раненые лошади без седоков, в одной из которых узнали знаменитого Штрайфа. Из позиций имперских войск раздались торжествующие крики.

Валленштейн возблагодарил небо за такую неслыханную удачу и за свою предусмотрительность, видя в гибели Льва Полуночи свою заслугу, даже не подозревая, что здесь приложили свою руку иезуиты. Казалось бы, сама Фортуна благоприятствует Валленштейну: в этот момент подошли войска Паппенгейма и под личным предводительством своего безумно храброго военачальника с ходу ринулись в бой, пытаясь опрокинуть правый фланг противника. Однако тут колесо изменчивой Фортуны вдруг повернулось: фельдмаршал Паппенгейм, ведя в бой полки своих отважных рейтар, прозванных «храбрыми паппенгеймцами», был смертельно ранен пулей в грудь. Его тут же замелил Гронсфельд, приняв на себя командование.

Граф ещё некоторое время скакал стремя в стремя с генерал-вахмистром, пытаясь, несмотря на смертельное ранение, сделать всё возможное, чтобы атака на шведов не захлебнулась. И, уже соскальзывая из седла, он прошептал побелевшими губами Гронсфельду, который пытался удержать его на коне:

— Вперёд, мой друг, только вперёд! Ты ещё не знаешь моих паппенгеймцев!

Это были последние слова отважного рыцаря, по праву заслужившего славу настоящего героя Тридцатилетней войны. Он прожил неполных тридцать восемь лет, но история того жестокого и кровавого времени немыслима без его имени.

Когда Паппенгейм свалился из седла на руки фон Гронсфельда, атака на шведов захлебнулась. Это огромная потеря для имперских войск уравновешивала шансы католиков и протестантов в сражении.

Гибель Льва Полуночи подняла боевой дух имперских войск, но не надолго. Валленштейну действительно пришлось иметь дело с самой настоящей гидрой: принявший верховное командование над войсками шведов и немецких протестантов герцог Веймар ближе к вечеру сумел перегруппировать свои силы и с бешеной яростью, вызванной трагической гибелью короля, опять атаковал позиции имперской армии. Его коннице удалось обратить в бегство оставшихся без командира паппенгеймцев. Кроме того, часть лейб-гвардейцев Пикколомини и драгуны Батлера тоже в ужасе покинули поле боя и, пришпорив коней, удирая, увлекли за собой часть пехоты. Во время этого сражения под обрист-лейтенантом Пикколомини было убито три лошади, но когда началось бегство конницы Валленштейна, доблестный тосканец тоже поддался общей панике. Оставшаяся без прикрытия с флангов пехота дрогнула и, оставив свои позиции, стала медленно отходить, но отходила организованнее конницы. И всё же почти вся артиллерия была захвачена протестантами.

Герцог Валленштейн в этой битве потерял около шести тысяч солдат и офицеров, но не растерялся и под покровом ночной темноты перегруппировал свои потрёпанные войска и быстро покинул поле боя. Несмотря на огромные потери и на то, что католикам пришлось срочно отходить в сторону Чехии, его армия не была разгромлена. Протестантам достались дымящиеся руины Лютцена и пушки католиков, большая часть которых была повреждена. Поле боя осталось за шведами и немецкими протестантами, но трагическая гибель Густава Адольфа свела на нет их победу. Благодаря беззаветной отваге и умелым действиям генерал-вахмистра Холька, генерал-вахмистра Илова, генерал-вахмистра Рейнкрафта и оберста Трчка, Валленштейну удалось вывести из-под удара и сохранить свою армию.

Считается, что впоследствии ему не удалось больше одержать на поле боя ни одной значительной победы. Однако в действительности уже в следующем 1633 году — Валленштейну предстояло разгромить шведов и немецких протестантов в Силезии. Звезда герцога ещё не закатилась, но после поражения под Лютценом и фактического проигрыша военной кампании 1632 года, он стал совершать одну ошибку за другой. Эти ошибки роковым образом отразились на его дальнейшей судьбе. Горечь поражения настолько овладела Валленштейном, что, едва вернувшись из Саксонии в родную Чехию со своей потрёпанной армией, он отдал в высшей степени безумный приказ о немедленном отдании под суд военного трибунала и казни семнадцати участников битвы при Лютцене, среди которых было двенадцать офицеров, по его мнению, виновных в поражении. В их число только по счастливой случайности не попали оберёт Батлер и обрист-лейтенант Пикколомини: судьба оказалась к ним милостивой, и генералиссимус внезапно распорядился освободить их от судебного разбирательства, предварительно понизив Пикколомини в звании до простого лейтенанта — командира роты алебардиров, но так и не снял полностью обвинение в трусости, неверности присяге и в некомпетентности. В дальнейшем это не могло не привести к офицерскому заговору.

Самого Валленштейна после поражения под Лютценом стали мучить нехорошие предчувствия, несмотря на то, что Венский двор был несказанно рад вести о гибели ненавистного католикам Снежного Короля. Всё чаще герцогу в тревожных снах стала являться Флория-Розанда, и он, просыпаясь в холодном поту, чувствовал, как какая-то непонятная щемящая тоска постепенно овладевает всем его естеством. Будучи необычайно суеверным, он под влиянием нового астролога Джованни Батиста Сени стал обращать повышенное внимание не только на расположение небесных светил, но и на различные бытовые приметы. Особенно на этого, некогда на редкость храброго воина угнетающе действовали такие вполне безобидные явления, как обыкновенный собачий лай или крик петуха. Валленштейн стал ещё более мрачным и угрюмым, но от своих имперских амбиций не отказался, тем более, что он по-прежнему мог положиться на свою огромную армию, ибо, несмотря ни на что, большая часть офицеров оставалась ему верной.

После гибели Густава Адольфа за внешнюю политику Швеции стал отвечать канцлер, граф Аксель Оксеншерна[251], который в 1633 году сумел создать особый союз протестантских монархов и полностью отказаться от установления протектората над Германией. Благодаря такой в высшей степени дальновидной политике, произошло более тесное сближение Швеции и Франции, что не могло не сказаться на отношений Фердинанда II к генералиссимусу. Тем временем у последнего появился реальный шанс осуществить свою заветную мечту. Валленштейн вновь располагал более чем сорокатысячной армией и стал проявлять всё большую самостоятельность. При посредстве маркграфа Нордланда, графа Кински и барона Хильденбрандта он стал вести тайные переговоры с лютеранскими монархами, в частности, с курфюрстами Бранденбургским и Саксонским, а также канцлером Оксеншерной и даже с самим кардиналом Ришелье. Это обстоятельство немедленно стало известно иезуитам, и в начале января 1634 года в Вену ко двору императора Фердинанда II прибыл Нитард, его уже ждали патер Лемормен и аббат Гийом.

Информация о тайных переговорах Валленштейна с кардиналом была не кем-нибудь, а самим графом Пикколомини своевременно доведена до сведения отцов иезуитов после сражения в октябре 1633 года имперской армии против шведского военного контингента под командованием графа Турна при Штейнау. У этого небольшого городка в Нижней Силезии ещё в 1474 году произошла знаменитая битва между имперской армией под командованием герцога Маттиаса Венгерского и польскими войсками во главе с самим королём Казимиром IV. Австрийская имперская армия тогда одержала блестящую победу, и вот спустя полторы сотни лет Валленштейн, которому после поражения под Лютценом, как воздух, срочно была нужна военная победа, предпринял молниеносный поход в Нижнюю Силезию, где и встретился со своим старым противником графом Турном. В 1619 году он сорвал Турну поход на Вену. Это были дни славной боевой молодости Валленштейна, когда только начиналось его восхождение к вершинам военной славы, и теперь, находясь в плену ностальгии, он не прочь был повторить свои военные подвиги. Фортуна на этот раз не отвернулась от герцога, и граф Турн потерпел жестокое поражение. Впрочем, в отличие от памятного лета 1619 года, имперская армия на этот раз была более многочисленной, и после первой же атаки рейтарских полков под командованием генерал-вахмистра Рейнкрафта, шведы и немцы-лютеране вынуждены были сложить оружие и сдаться на милость победителя. В плен попал даже сам граф Турн. С ним герцог обошёлся великодушно и вскоре отпустил на все четыре стороны. Благодаря этой своевременной победе, Валленштейну вновь удалось поднять свой пошатнувшийся было престиж непобедимого имперского полководца, и он немедленно использовал сложившуюся благоприятную ситуацию, чтобы заключить выгодный мирный договор с курфюрстами Бранденбургским и Саксонским. Однако шведов это военное поражение не сильно потрясло и не смогло избавить Германию от их присутствия. Тем не менее, кардинал де Ришелье, узнав об успехах Валленштейна, прислал к нему на переговоры очень ловкого человека, пользующегося особым доверием у «Красного Герцога»[252], и тесно связанного с ростовщическим капиталом многих стран Европы. Кардинал довольно часто прибегал к услугам различных банкиров и ростовщиков для пополнения государственной казны и для получения кредитов на военные расходы.

Эмиссара кардинала звали Исаак-Манассия де Па Марк де Фуке. Предки его были очень богатыми людьми и, благодаря туго набитой мошне, сумели получить французское дворянство. Сам де Фуке поддерживал тесные связи с ростовщиками и поэтому мог оказывать ценные услуги Франции и лично кардиналу, что имело решающее значение для карьеры в Пале-Ройяле.

На данном этапе затянувшейся войны в Европе у Ришелье была главная цель — временно приостановить мощную военно-политическую экспансию Швеции, которая стала его очень тревожить, затем, остановив шведов и используя немецких протестантов, нанести сокрушительное военное поражение Священной Римской Империи германской нации. Тогда можно было заключить выгодный для Франции мир с приобретением новых территорий за счёт Германии, и заодно полностью измотать и обескровить в бесконечных сражениях с имперскими войсками лютеран и их союзников, что позволило бы всех лютеранских монархов поставить на место, лишив всякой поддержки. Главное, чтобы Германия не объединила все свои земли в одно мощное государство, а шведы были бы выдворены за её пределы. Орудием для проведения такой сверхсложной политической игры был выбран Валленштейн. Посредником в переговорах должен был выступить граф Кински, как один из вождей чешских протестантских изгнанников, однако тот быстро раскусил хитроумную игру кардинала, и герцог вполне согласился с тем, что его пытаются втянуть в очень грязную политическую авантюру, где он будет пешкой в чужих руках, и поэтому принял решение — немедленно прервать переговоры. Сведения об этом решении успели дойти до отцов-иезуитов.

Глава XXI «GOTTER DAMMERUNG»[253]

Зима 1634 года выдалась слякотной, почти без морозов, уже в феврале одна оттепель следовала за другой. Если в северных областях Германии ещё некоторое время держались небольшие холода, то в Австрии, Баварии и даже в Саксонии и Чехии было уже достаточно тепло, чтобы снег полностью растаял. Однако противная слякоть от периодически выпадающих дождей с мокрым снегом и пронизывающие до костей сырые северо-западные ветры досаждали людям и животным гораздо больше, чем сухие трескучие морозы настоящей зимы.

Гвардейцы гауптмана Деверокса и оберста графа Трчка, чертыхаясь и кляня свою судьбу, в накинутых на плечи насквозь промокших плащах и мундирах, верхом на понурых лошадях неохотно и довольно медленно двигались по слизистой, вязкой, серой каше, в которую превратилась дорога на Эгер — маленький городишко, расположенный на одной из притоков Эльбы в Чехии, где находился и замок с таким же названием. Гвардейцы сопровождали карету генералиссимуса, герцога Валленштейна, направляющегося в этот старинный замок, где в настоящее время была расположена ставка главнокомандующего имперской армией и войсками Католической Лиги. Валленштейн только что побывал в Вене, где, ловко используя создавшееся по сути безвыходное положение, в котором из-за новой экспансии Швеции и Франции в пределы Священной Римской империи в последнее время оказалась династия австрийских Габсбургов, выторговал у Фердинанда II очередные уступки для осуществления своих амбициозных политических планов и даже, безжалостно выкручивая руки императору, потребовал для себя королевский трон Чехии. Если бы ему удалось водрузить на свою голову чешскую королевскую корону, то в будущем можно было бы претендовать и на императорский престол. Всё это не могло не насторожить самого Фердинанда II и его духовника, патера Лемормена. Теперь Валленштейн направлялся в родную Чехию для формирования в этой неспокойной части империи новых войсковых подразделений наёмников для своей и так огромной армии. Окрылённый блестящей победой при Штейнау в октябре 1633 года, Валленштейн надеялся в период новой военной кампании только начавшегося 1634 года раз и навсегда выбить шведов из Германии и, имея под рукой самую большую армию в Европе, без помех примерить на свою голову чешскую королевскую корону. Если же Фердинанд II будет возражать, то можно будет возобновить переговоры с канцлером Оксеншерной, и вместе со шведами решить проблему Реформации в Германии и Чехии. Однако в настоящее время герцог по поручению императора собирался решить противоположную задачу: покончить с реформаторами в Чехии и усмирить неспокойное и своенравное население этого благодатного края, где ещё живы были традиции последователей Яна Гуса и Яна Жижки[254]. Фердинанд II, несмотря ни на что, всё ещё прекрасно помнил не только Градисканскую войну, но и то, как Альбрехт фон Валленштейн почти пятнадцать лет назад остановил продвижение повстанческих отрядов графа Турна на Вену, а в 1626 году наголову разгромил армию фельдмаршала Мансфельда и тем самым спас династию и империю от верной гибели.

После вербовки наёмников Валленштейн собирался ненадолго вернуться во Фридланд, от которого в настоящее время в сторону Эгера двигались наиболее преданные ему отряды — кавалерийская бригада Рейнкрафта и кирасирский полк оберста Кински — и окончательно подготовиться к предстоящим военным действиям против шведов и немецких протестантов во главе с герцогом Веймаром.

Кавалерийская бригада и кирасирский полк, соединившись с гвардией герцога, должны были форсировать Эльбу и двинуться к границам Баварии, у которых уже находилась сорокатысячная армия Валленштейна, готовая в любой момент начать вторжение в земли Максимилиана Баварского, если вдруг Фердинанд II откажется выполнять условия договора по ведению войны с немцами-лютеранами и шведами. Пока же Валленштейн держал путь из Вены в свою ставку, которую охраняла рота алебардиров лейтенанта Пикколомини, рота шотландских стрелков гауптмана Лесли и стражники гауптмана Гордона. Кроме того, в Эгере находился и полк рейтар из армии фельдмаршала фон Илова и драгунский полк оберста Батлера. Городская стража подчинялась коменданту Эгера, гауптману Гордону.

Валленштейну пришлось совершить нелёгкий путь по раскисшим дорогам и ненадёжным переправам через притоки Дуная и Эльбы. Он со своим эскортом миновал Светлу, Будеевице, Писек и теперь, оставив в стороне Пльзень, двигался по дороге на Эгер, до которого оставалось совсем немного. Несмотря на роту гвардейцев гауптмана Деверокса и целый полк отменных старых рубак графа Трчка, умудрившегося недавно заключить брачный союз с графиней Максимилианой фон Геррах — родной сестрой супруги генералиссимуса, герцогу Валленштейну казалось, что охраны недостаточно, и он всерьёз опасался внезапного нападения врагов даже на дорогах родной Чехии. Давно миновали те времена, когда Валленштейн, всецело полагаясь на своё солдатское счастье и удачу, довольствовался для личной охраны только одной ротой, а то лишь и одним взводом верных гвардейцев. В последнее время он сделался ещё более суеверным.

Унылая кавалькада с каретой герцога посредине миновала придорожный трактир. Никто из солдат и офицеров, несмотря на отвратительную погоду, даже не посмел заглянуть в него, чтобы согреться одним-другим стаканчиком сливянки, контушовки или просто подогретого пива. До Эгера оставалось всего каких-то десять миль, а придорожный трактир всё равно не смог бы вместить всю ораву проголодавшихся и желающих согреться солдат, но главное, герцог торопился попасть в свою ставку засветло.

На втором этаже трактира в небольшой, довольно неуютной комнате для небогатых постояльцев, у самого окна стоял Иоганн-Эбергардт Нитард и внимательно наблюдал за растянувшейся на добрую милю кавалькадой. Сейчас, его трудно было узнать: вместо потрёпанной сутаны монаха-минорита, на нём красовался добротный чёрный камзол, правда, без излишних украшений, штаны военного покроя с галуном были заправлены в высокие кавалерийские ботфорты со шпорами. Изменилась и его причёска: вместо монашеской тонзуры голову иезуита украшала грива тёмно-русых волос с небольшой проседью. Они свободно спадали на широкий, белый воротник и надёжно скрывали отрубленное правое ухо. Широкополая кожаная шляпа аспидно-чёрного цвета и чёрный суконный зимний плащ валялись рядом на табурете. Широкий кожаный пояс с пряжкой из чернёного серебра и простая солдатская перевязь с надёжной толедской шпагой со страшным витым клинком дополняли нынешний портрет бывшего духовного коадъютора, а ныне професса ордена иезуитов и Пражского провинциала. Теперь он был скорее похож на странствующего рыцаря, чем на духовное лицо.

У горящего камина уютно расположился патер Лемормен, который предпочитал, чтобы его называли просто брат Бенедикт. После внезапного вторжения шведов в герцогство Мекленбургское и Переднюю Померанию и захвата города Шверина он вернулся в Вену, где по заданию самого генерала ордена иезуитов, будучи духовником Фердинанда II, взялся решить проблему, связанную с герцогом Валленштейном и его непомерными требованиями. Добившись с помощью откровенного шантажа командования над имперской армией и войсками Лиги, Валленштейн, стремившийся к императорскому трону, был объявлен Леморменом дьяволом, и с тех самых пор патер называл его не иначе, как Люцифер. Причём он вполне серьёзно полагал, что герцог действительно настоящий посланник ада, пришедший на грешную землю, чтобы установить на ней власть Антихриста. Фердинанд II полностью согласился со своим духовником, и вскоре последовал новый приказ Императора: немедленно встретиться с патером Нитардом и принять все необходимые меры для устранения герцога фон Валленштейна с политической арены. «Доставить этого слугу дьявола живым или мёртвым в Вену!» — приказал Фердинанд II. — Но лучше мёртвым». Генерал ордена иезуитов Муцио Вителески сразу же поддержал императора и распорядился действовать со всей решительностью. Так Вильгельм Лемормен и Иоганн-Эбергардт Нитард в назначенное время встретились в придорожном трактире. Лемормена, как обычно, сопровождал аббат Гийом, который был одет, как типичный немецкий дворянин, а патер в своей неказистой одежонке ничем не отличался от простолюдина, слуги аббата Гийома.

— Скоро герцог будет в Эгере, — заметил Нитард.

— Всё должно произойти уже там, — отозвался Лемормен. — Иначе, если этот проклятый Люцифер доберётся до своего замка Фридланд, где будет под охраной полков отпетых головорезов и всей своей сорокатысячной армии, мы его не сможем достать, и переговоры с канцлером и кардиналом обязательно произойдут, и тогда неминуема новая высадка шведских войск в Померании, которые двинутся на соединение с армией проклятого Люцифера, мечтающего о конце Священной Римской империи, как оплота католицизма в Европе.

— Однако необходимо ещё раз тщательно продумать все детали предстоящего богоугодного дела, — отозвался патер.

— Я уже всё продумал, ваша экселенция, — обратился Нитард к Лемормену с подчёркнутым почтением, несмотря на равный ранг в орденской иерархии, так как тот всё-таки был духовником самого императора и легатом генерала ордена иезуитов. — Не позже, чем завтра ночью, 25 февраля, я с Божьей помощью приступаю к выполнению нашего священного долга перед Матерью-Церковью. Мне поможет в этом комендант Эгера, гауптман Гордон, которому подчиняются городские стражники. Не останутся в стороне граф Пикколомини, которого герцог понизил в звании до простого лейтенанта, и командир роты шотландских стрелков гауптман Лесли. Надо заметить, что гвардейцам герцога уже давно не платили жалованья, даже по шесть талеров на солдата, не говоря уже об офицерах. Золото для их подкупа у нас есть, и я его немедленно переправлю в Эгер.

— Откуда эти деньги? — живо поинтересовался Лемормен. — Ведь у императора, насколько я знаю, казна пуста, а обещанное испанским королём золото ещё не успели доставить из Мадрида!

— Божий перст, ваша экселенция, — снисходительно усмехнулся Нитард, но тут же придал себе невозмутимый вид и пояснил: — Мне совершенно неожиданно удалось раздобыть необходимое количество золота в банковском доме Оппенгейма. Судя по всему, само небо против герцога фон Валленштейна. Как говорится: «На ловца и зверь бежит». Получилось так, что в этом важном деле мне неожиданную помощь оказал епископ Мегус, который, как вам известно, недавно был в Вене и любезно свёл меня с доверенным лицом Оппенгейма, неким финансистом из Антверпена Айзеком Розенвельтом. Вот этот голландец и помог раздобыть мне довольно значительную сумму под такое пустяковое вексельное обязательство, что я только диву дался. Видя моё удивление, господин Розенвельт только искренне посмеялся и заявил, что помог мне как христианин христианину. Как видите, ваша экселенция, даже голландские еретики иногда могут быть благочестивыми людьми, и хотя они не признают мессу, но изредка становятся на путь истинный. — С этими словами Нитард небрежно пнул носком ботфорта небольшой сундучок, стоящий у стола.

Лемормен крепко задумался.

— Не забывай, брат мой, что епископ Мегус — один из высших иерархов сатанинской церкви в Германии, и его связи с богатыми голландскими и немецкими ростовщиками мне кажутся неслучайными, тем более, что у него настолько могущественные покровители в римской курии, что инквизиция до сих пор не может вывести его на чистую воду.

— Однако, «деньги не пахнут», говорил император Веспасиан[255], — сухо заметил Нитард.

— Брат мой, это сказал закоренелый язычник, который, кстати, имел старые счёты с ростовщиками и менялами, его сын, Тит, напомню, был ещё большим язычником, ибо даже разрушил Иерусалим и сровнял с землёй Второй Храм. Да и деньги всё-таки пахнут: вспомни тридцать серебряников Иуды! — возразил Лемормен. — Поэтому я уверен, что действовать надо крайне осторожно. Судя по всему, в движение пришли такие зловещие тёмные силы, о которых мы даже не имеем ни малейшего представления, и мы рискуем оказаться слепым орудием в руках сил ада.

— Но, ваша экселенция, с герцогом необходимо покончить любой ценой. Этого требует благо Святой Католической Церкви, — произнёс с некоторым раздражением Нитард.

— Да, другого выхода нет, — согласился Лемормен. — Однако, после завершения этого богоугодного дела, рано или поздно, лучше, естественно, рано, нечто подобное должно произойти с епископом Мегусом и с этим... как его? Благочестивым голландским ростовщиком Розенвельтом. Насколько я помню, другой известный благочестивый банкир из Антверпена, некий господин Ханс де Витте[256], перед шведской кампанией имел неосторожность ссудить герцогу фон Валленштейну под исключительно высокие проценты огромную сумму на содержание армии. Он надеялся, что Железная Метла подметёт все богатства Мекленбурга, Померании, Силезии, Бранденбурга, Саксонии и других германских княжеств, и всё это в виде процентов осядет в бездонных сундуках антверпенского ростовщика, но совершил роковую ошибку. Короче говоря, не в меру предприимчивый голландец пытался прикарманить ни много, ни мало, как всю Северную и Восточную Германию, а также Силезию и Чехию, но увы! Кто-то путал все карты этого несчастного, и внезапная отставка герцога показала, что бедному банкиру не видать больше не только процентов, но и всех своих денег, ибо этот алчный ростовщик вложил в армию нашего знакомого почти весь свой капитал, мечтая эту колоссальную сумму вернуть сторицей. Не потому ли беднягу вскоре после внезапной отставки герцога обнаружили на дне глубокого колодца во дворе собственного дома в Праге? Есть достоверные сведения, что когда де Витте пытался таким образом свести счёты с жизнью, бросившись в колодец, его долго, но тщетно удерживал от этого опрометчивого шага какой-то неизвестный благочестивый монах, хотя злые языки утверждают обратное, обвиняя благочестивого монаха в преднамеренном злодейском убийстве несчастного банкира. Брат мой случайно не знает, кто этот благочестивый монах и что на самом деле произошло 11 сентября 1630 года в Праге, в доме антверпенского банкира? И не мог бы этот монах таким образом решить проблему с епископом Мегусом и господином Розенвельтом? — С этими словами Лемормен с каким-то странным любопытством уставился на Нитарда.

Однако тот сохранял каменное выражение лица и, стоя у окна, напряжённо всматривался в скудные зимние краски грязно-серого угрюмого ландшафта.

— Я это тоже беру на себя, — зловеще ухмыльнулся Нитард. — Думаю, мои послушники, имея огромный опыт в такого рода богоугодных делах, не подведут меня и на этот раз.

— А как ты, брат мой, собираешься поступить с верными соратниками проклятого Люцифера? — продолжал задавать каверзные вопросы Лемормен, явно злоупотребляя тем, что он является духовником самого императора и легатом генерала ордена иезуитов.

— Уничтожить, как злейших врагов императора и Церкви, ваша экселенция! — ответил Нитард без всяких колебаний.

— Но роты алебардиров лейтенанта Пикколомини и роты шотландских стрелков гауптмана Лесли, даже если их поддержат городские стражники, будет явно недостаточно против трёх полков отъявленных головорезов, которыми командуют весьма опытные в военном деле офицеры, — заявил ехидно Лемормен. — Кроме того, не следует забывать, что из Фридланда в Эгер уже двигаются полки генерал-вахмистра фон Рейнкрафта и оберста Кински и, насколько мне известно, авангард этих войск буквально несколько часов назад вошёл в Эгер.

— Ваша экселенция, эти все войска завтра утром двинутся к границе с Баварией, а в Эгере останется только один из полков генерал-вахмистра фон Рейнкрафта, Я сделаю так, что шотландские стрелки будут нести наружную охрану ставки герцога, в то время, как внутреннюю охрану обеспечат алебардиры лейтенанта Пикколомини. Они вместе с моими послушниками совершат акт Божьего возмездия слуге дьявола. Верный сын Святой Католической Церкви, гауптман Гордон со своими стражниками обеспечит в Эгере нам полную свободу действий, — заверил до смерти надоевшего патера Лемормена еле сдерживающий злость Нитард и подумал: «Лучше бы ты, наконец, заткнулся или предложил что-либо дельное!» — Однако вслух произнёс: — На всё воля Господа нашего, поэтому я буду довольствоваться тем, что есть, ибо уверен в успехе.

Лемормен с сомнением покачал головой:

— Необходим хотя бы ещё один полк регулярной армии преданных императору и Католической церкви солдат, чтобы они в решительный момент взяли ситуацию под контроль не только в ставке герцога, но и во всём городе, поддержали акцию и таким образом обеспечили успех — на одних городских стражников надежды мало.

Нитард в ответ промолчал, давая понять, что придётся довольствоваться тем, что есть в наличии.

— Я передаю тебе целый полк верных императору солдат и ещё одну роту гвардейцев, причём самых отборных солдат герцога Валленштейна,— неожиданно заявил Лемормен, снимая с безымянного пальца перстень.

Нитард разинул рот от удивления, хотя его трудно было чем-то смутить.

— Какой полк и какую роту, ваша экселенция? — переспросил он внезапно охрипшим голосом.

— Полк оберста Батлера и роту гауптмана Деверокса, — ответил Лемормен, украдкой наслаждаясь произведённым эффектом. — Покажешь им этот перстень, который прислал сам генерал ордена иезуитов, и они немедленно выполнят любой твой приказ. — С этими словами Лемормен протянул перстень словно громом поражённому Нитарду.

Тот рухнул на колени и, принимая перстень, благоговейно его поцеловал. Простой с виду серебряный перстень давал ему, хотя и временно, неограниченную власть, и Нитард был несказанно горд оказанным высочайшим доверием.

— А теперь действуй, брат мой, и да поможет тебе Бог! Ad malorem Dei gloriam![257] — С этими словами Лемормен благословил Нитарда.

Более трёх суток почти без отдыха Нитарду пришлось провести в седле, пока он не покрыл расстояние от Вены до этого захудалого придорожного трактира. Немного передохнув за разговором с патером Леморменом, он уже должен был спешить в Эгер. Нитард вывел своего утомлённого коня из уютной тёплой конюшни, удовлетворившись тем, что бедное животное до отвала накормили овсом. Приторочив к седлу тяжёлый сундучок с золотом, он шагом двинулся в Эгер.

В этот небольшой чешский городишко он добрался уже довольно поздно, но и тут Нитард не позволил себе и минуты отдыха — на постоялом дворе при въезде в Эгер его уже поджидали послушники из ордена и сам граф Пикколомини. Отсыпав последнему из заветного сундучка добрую часть золота, Нитард велел немедленно отнести его в казармы и тайком раздать в виде аванса алебардирам и шотландским стрелкам гауптмана Лесли, и обязательно сделать так, чтобы они завтра обеспечили внутреннюю и внешнюю охрану ставки герцога Валленштейна. Отпустив встревоженного и призадумавшегося графа, Нитард надёжно припрятал сундучок, потом не спеша вытащил из-за пояса два пистолета и положил их рядом на табурет у кровати. Здесь же он положил и свою любимую шпагу с витым клинком — оружие в любой момент должно было быть под рукой. Один кинжал он засунул за голенище ботфорта, другой — спрятал под подушку и, не раздеваясь, только скинув насквозь промокший плащ, бросился на постель. Нитард благополучно проспал до утра здоровым крепким сном без сновидений. Проснулся он в семь часов утра бодрым и полным сил, готовым к новым подвигам во славу Католической церкви. Наскоро позавтракав яичницей со шпинатом и холодной варёной рыбой, запив всё это кружкой подогретого пива, он, прихватив свой сундучок, подался восвояси.

Утром ударил лёгкий морозец, и идти было легко и приятно, к тому же совершенно пропал сырой пронизывающий ветер, по-видимому затерявшись где-то на просторах Северной Германии.

Оберста Батлера и гаптмана Деверокса Нитард обнаружил при помощи своих шпионов — послушников, посланных с это целью вслед за графом Пикколомини. Бравые воины остановились на постоялом дворе у северной заставы города, у дороги, ведущей на Пльзень. Накануне вечером они вчистую продулись в карты оберсту Кински и ротмистру Нойману и поэтому были явно не в духе. Однако, это никак не повлияло на аппетит Батлера и Деверокса, как их завтрак, состоявший из жирного, исполинских размеров, гуся, нескольких колец кровяной колбасы, изрядных кусков жаркого, кнедликов, посыпанных свиными шкварками, и капусты и весьма значительного количества сливянки и пива, по распоряжению оберста Батлера доставил им на стол лично хозяин заведения. Стоило ему лишь робко заикнуться о плате, как Батлер, не отрываясь от гусиной ножки, кивнул рыжей головой гауптману Девероксу — расплатись, мол, — и тот с важным видом, вытерев руки о голенище ботфорт, внезапно выхватил из-за пояса пистолет, приставил его между глаз хозяину заведения и заявил, что, пожалуй, обязательно заплатит, но не презренным золотом и серебром, а довольно увесистым куском свинца. Тщательно со свистом обгладывая и обсасывая кости гуся-исполина, Деверокс под хохот оберста назойливо продолжал читать несчастному хозяину нравоучения об отношении, какое должно быть, по мнению бравого валлонца, в любом постоялом дворе или трактире к таким важным посетителям, как офицеры герцога.

За этим приятным занятием их и застал Нитард, внезапно, без всякого предупреждения вошедший в комнату, отведённую офицерам герцога Валленштейна.

— Какого дьявола?! — заорал взбешённый Деверокс, ощетинив каштановые усы и угрожающе потрясая гусиной голенью, зажатой в правой руке, и пистолетом — в левой.

— Memento mori! — с невозмутимым видом произнёс иезуит, решительно направляясь к столу несказанно удивлённых офицеров и удобно усаживаясь напротив. Пододвинув к себе бутылку со сливянкой, он плеснул немного в оловянную чашку и со словами: — Ad malorem Dei gloriam! — осушил её до дна и тут же разломил кольцо душистой колбасы, откусил и с явным удовольствием заработал челюстями.

Офицеры сначала? опешили от подобной наглости непрошеного гостя и, переглянувшись, с угрожающим видом медленно поднялись со своих мест. Батлер первым овладел собой, улыбнулся в рыжие усы, обнажив крупные прокуренные зубы и, усевшись на место, молча кивнул гауптману. Деверокс не стал долго мешкать и взвёл курок и направил ствол прямо в спокойное, какое-то равнодушное лицо иезуита.

Нитард, не обращая внимания на пистолет, невозмутимо бросил талер на стол и велел хозяину убираться ко всем чертям. Тот немедленно смел монету со стола и, явно обрадованный таким оборотом дела, поспешил исчезнуть. Едва он скрылся, иезуит потянул руку к жбану с пивом, на этот раз как бы невзначай демонстрируя перстень, который теперь нельзя было не заметить.

У оберста Батлера отвисла челюсть.

— Спрячь оружие! — велел он Девероксу.

Заметив перстень, который он бы узнал из миллиона, гауптман немедленно отложил гусиную голень и пистолет в сторону, предварительно осторожно спустив курок.

— Memento mori! — повторил Нитард, отпивая изрядный глоток пива прямо из жбана.

— Memento mori! — почти хором выдавили из себя потрясённые до глубины души офицеры.

Иезуит изящным движением протянул им руку.

Оберёт и гауптман, поспешно обтерев рукавами мундиров испачканные гусиным жиром рты и подбородки, почтительно по очереди приложились к перстню самого генерала ордена.

— Я професс ордена иезуитов и Пражский провинциал, — тихо сказал Нитард, — по приказу его экселенции генерала ордена я нашёл вас, дети мои, чтобы предоставить вам честь выполнить нашу великую миссию, которую волею Господа нашего угодно было возложить именно на нас с вами.

— Я готов сделать всё во славу Господа и нашей Церкви, как добрый католик, преданный Его Святейшеству Папе! — с готовностью, напыщенным тоном заверил иезуита оберст Батлер.

— Я тоже, ваша экселенция! — воскликнул гауптман, гордо подбоченясь.

— Отлично, гауптман! — похвалил его Нитард. — Так вот, сын мой, не позже, как сегодня ночью, когда алебардиры графа Пикколомини будут нести внутреннюю охрану ставки герцога, а шотландские стрелки обеспечат внешнюю охрану, именно тебе предстоит собственной рукой пресечь готовящуюся измену и предательство. Тебя, сын мой, ради такого случая, а также всю твою роту беспрепятственно пропустят в ставку герцога, о чём уже есть соглашение и с лейтенантом Пикколомини, и с Гауптманом Лесли. Затем ты, сын мой, должен будешь лично покончить со свившими здесь своё змеиное гнездо предателями Святой Католической Церкви и императорского престола, именно тебе, сын мой, выпала великая честь стать карающим мечом в деснице Господа и именно ты совершишь правосудие, выполняя волю небес, в то время, как оберст Батлер со своим полком, а также стражники гауптмана Гордона займут все подступы к замку, чтобы никто не мог помешать нам!

— Кого я ещё должен убить за измену нашей Матери-Церкви и императору? — воскликнул Деверокс, хватаясь за эфес шпаги.

— Герцога фон Валленштейна, — хладнокровно заявил Нитард.

— Кого? — не веря своим ушам, почто хором переспросили Деверокс и Батлер.

— Альбрехта фон Валленштейна, герцога Фридландского и Мекленбургского, князя Саганского, главнокомандующего имперской армией и войсками Католической Лиги, в настоящее время злейшего врага Святой Католической Церкви и императорского престола, — внятно повторил иезуит и добавил: — Герцог уже давно находится в преступном сговоре со шведским канцлером Оксеншерной и даже ведёт тайные переговоры с самим кардиналом де Ришелье, а также лютеранскими монархами и, таким образом, уже приготовился нанести предательский коварный удар в спину Католической Лиги, а за это ему обещан трон Чешского королевства. Более того, Валленштейн настолько далеко зашёл, что не прочь рассесться даже на императорском престоле, он собирается захватить все германские земли и объединить их в одно государство. Причём, население этой будущей империи Антихриста будет поголовно исповедовать богопротивную лютеранскую ересь, а значит, эта империя будет злейшим врагом Его Святейшества Римского Папы! Короче говоря, герцог, по примеру проклятой памяти негодяя Лютера, затевает новую Реформацию!

Потрясённый до глубины души гауптман Деверокс тяжело плюхнулся на своё место и уставился пустым взглядом на Нитарда, в то время, как оберст Батлер сильно побледнел и откинулся на спинку кресла, как изваяние.

— Это приказ самого генерала ордена иезуитов и самого императора! — жёстко объявил Нитард. — Или вы, дети мои, решали больше не служить ордену и императору? Впрочем, насколько я помню, мой дорогой оберст, ты, как добрый католик, уже успел поучаствовать в двух заговорах против герцога и, если у кое-кого память вдруг оказалась слишком короткой, то я могу напомнить об этих делах! — с угрозой продолжал иезуит. — Итак, первый заговор был организован вами в Пльзене 13 января 1633 года, в него ты, сын мой, и граф Пикколомини попытались втянуть 49 офицеров армии герцога, что, естественно, закончилось неудачей, так как генерал-лейтенант фон Илов, оказавшийся в то время в Пльзене, остался верен герцогу. Ваше счастье, что в этом кругу заговорщиков не оказалось графа Трчка и барона фон Рейнкрафта, иначе вам было бы несдобровать! 20 февраля того же года вместе с графом Пикколомини вы предприняли попытку второго заговора, но уже в более узком кругу офицеров. Впрочем, надо отдать вам должное: вы ловко действовали, спекулируя на осуждении военным трибуналом и казни 12 офицеров после поражения армии под Лютценом. Кстати, граф Пикколомини, да и ты, сын мой, едва не попали в число этих ни в чём не повинных офицеров.

— Поэтому благодаря графу Пикколомини вы, ваша экселенция, всё знаете, — горько усмехнулся Батлер. — Но я добрый католик и предан Папе и императору, а также генералу ордена. Поэтому я обязательно выполню любой ваш приказ, как личный приказ самого генерала ордена иезуитов. Уверен, что и гауптман Деверокс не откажется выполнить свой священный долг.

— Я предан душой и телом Папе, императору и лично генералу ордена, — торопливо заверил Нитарда Деверокс. — Разве не я вовремя прикончил вашего послушника, неосторожно попавшегося в длинные руки герцога четыре года назад во время нападения на нас в лесу по дороге в Шверин? А кто удавил глупую горничную самой герцогини после того, как она пыталась шпионить за герцогом и вляпалась, как муха в мёд? Не сомневайтесь, я тоже выполню всё, что прикажет мне генерал ордена, которому я всегда верно служил! Однако я должен предупредить вас: у герцога — очень сильная охрана!

— Во-первых, сын мой, тогда, четыре года назад, на лесной дороге нападением на карету герцога руководил я, и я благодарен тебе, что ты в нужное время не растерялся и принял единственно правильное решение, как, впрочем, и в случае с горничной герцогини. Во-вторых, свободу действий, как я уже объяснял, обеспечат гауптман Лесли и лейтенант Пикколомини. Они хотя и недалёкие люди, но приказы выполнять умеют. Не останется в стороне и гауптман Гордон. Ваша же задача: подбить своих солдат, которые, как известно, уже давно не получали жалованье, перейти на службу к Максимилиану Баварскому, то есть остаться верными императору и Католической церкви, тем более, что его сразу после устранения герцога император намерен назначить главнокомандующим имперскими войсками и войсками Католической Лиги. Для начала вы, дети мои, выдадите своим солдатам аванс, смею заверить вас, довольно щедрый. — С этими словами Нитард бросил на стол под самый нос Батлеру внушительный мешок, туго набитый гульденами, мешок поменьше грохнул об столешницу перед Девероксом. — Скажете своим солдатам: если они останутся верными императору и согласятся покарать изменника, то они получат вдвое больше! Такое жалованье в армии Максимилиана Баварского будет регулярным, но главное — напомните им, что это — дело чести, ибо, как правило, отпетые негодяи свою алчность скрывают под благочестивыми намерениями.

— Вы хотите сказать, ваша экселенция, что наши солдаты — негодяи и алчные мерзавцы? — вскинулся Батлер.

— Не только ваши солдаты, дети мои, — успокоил его Нитард и добавил с улыбкой: — Можете не сомневаться, в настоящее время честь солдата измеряется количеством золота. Вы скоро в этом легко убедитесь.

— Этого золота с лихвой хватит, .чтобы выплатить жалованье моим солдатам на два месяца вперёд, — растерянно пробормотал оберёт, у которого при виде такого количества золота, задрожали руки, и он тотчас забыл о вчерашнем карточном проигрыше.

— Да, этого больше, чем достаточно, — согласился Деверокс, хладнокровно сгребая золото со стола в свою вместительную походную сумку.

— Итак, сегодня, как только пробьёт полночь, приступайте, во славу Божию. В это время герцог будет пировать в замке Эгер в кругу своих ближайших соратников. Последних тоже следует устранить. Как видите, дети мои, промысел Божий благоприятствует нам. Так что действуйте смело и решительно, без оглядки, без страха и всяких угрызений совести, ибо, как я уже сказал вам: это дело чести, — поднялся со своего места Нитард. — Кстати, я лично буду руководить акцией. Ad malorem Dei gloriam! Благословляю вас на этот подвиг во славу нашей Церкви!

— Amen! — взволнованно ответил оберёт Батлер, принимая благословение патера Нитарда и повторно прикладываясь к перстню на его руке.

Примеру Батлера поспешил последовать и гауптман Деверокс, предварительно снова тщательно вытерев рукавом потрёпанного мундира лоснящийся от гусиного жира рот.

В этот момент в дверь громко постучали. Деверокс и Батлер вздрогнули и схватились за пистолеты. Однако это был всего лишь хозяин постоялого двора, которого проводил в комнату дежуривший снаружи граф фон Лауэнбург. Владелец заведения, униженно кланяясь, направился прямо к Нитарду и с раболепной улыбкой на остром лисьем лице, передал ему небольшой конверт из жёлтой плотной бумаги.

— Велели вам передать, ваша милость, — произнёс хозяин постоялого двора на ломаном немецком языке.

— Именно мне? — удивился Нитард.

— Именно вам, ваша милость, — подтвердил владелец заведения. — И я рад услужить такому человеку, который так щедро платит за услуги, в отличие от некоторых.

Батлер при этих словах нахмурился, а его собутыльник снова схватился за пистолет, но Нитард опять бросил талер хозяину постоялого двора и отпустил его. Затем, подумав мгновенье, позвал последнего и велел оберсту:

— Заплати!

Видавший виды старый рубака с нескрываемой досадой на покрытом веснушками, суровом, красноватом лице неохотно полез за сильно отощавшим после неудачной карточной игры кошельком и со злостью швырнул хозяину постоялого двора талер, что было более чем достаточно.

Однако Нитард был другого мнения.

— Этого мало! — процедил он сквозь зубы. — Ещё один!

Жадному ирландцу пришлось снова раскошеливаться, но на этот раз под пристальным взглядом стальных глаз иезуита и злорадную ухмылку гауптмана Деверокса, он чудовищным усилием воли изобразил на лице полнейшее равнодушие, что и спасло его от очередного облегчения кошелька.

— Теперь убирайся! — приказал несказанно обрадованному хозяину постоялого двора Нитард, взламывая печать из голубого воска с изображением треугольника с глазом внутри.

На небольшом сероватом листе бумаги ничем не примечательным почерком было на плохом немецком языке написано всего несколько строк, но эти скупые строки и далёкий от изящества стиль поразили Нитарда, словно громом, и он внимательно перечитал письмо ещё раз:

«Ваша экселенция. Разрешите довести до Вашего сведения, что Ваш любимый друг, а именно нынешний обладатель звезды Люцифера, некий мессир Планта уже находится на пути в Эгер и уже сегодня вечером будет на постоялом дворе у Северной заставы. Так что спешите оказать ему достойный приём, ибо сказано: «Любите врагов своих, как самих себя!»

Истинный друг Церкви.

Р. S. В преддверии встречи с Вашим обожаемым другом, Вам неоценимую помощь окажет слуга мессира, Мишель, оставшийся в лоне Церкви. Горящий светильник на окне в комнате, где остановится мессир Планта, верно укажет Вам, что Вы, наконец, можете прижать обожаемого друга к своей груди».

Нитард крепко задумался: «Не ловушка ли это, хитроумно задуманная самим Люцифером?»

Но соблазн — рассчитаться, наконец, с проклятым обладателем звезды Вотана — был слишком велик. Но, главное, нельзя было этого негодяя и нечестивца допускать в ставку герцога — в том, что мессир Планта спешил на встречу с самим Валленштейном, Нитард не сомневался — в противном случае, всё тщательно продуманное и оплаченное огромными деньгами богоугодное дело полностью провалится. Оставался лишь один выход: встретить, как полагается, мессира Планта, благо от постоялого двора у Северной заставы до ставки герцога — порядочное расстояние.

«В любом случае моим людям придётся взять это исчадие ада под свою опеку», — твёрдо решил Нитард и вслух произнёс: — Итак, дети мои, ночью, когда пробьёт ровно двенадцать, я проникну в ставку герцога и буду лично руководить акцией, а пока мне необходимо решить кое-какие неотложные дела, — подумав, добавил: — Ключ от этой комнаты оставьте мне. Вам же следует немедленно отправляться в казармы, раздать деньги солдатам и всё подготовить к выступлению. Приказ о начале акции вам доставит лично гауптман Гордон, который обеспечит беспрепятственное продвижение ваших солдат по городу в замок Эгер, где вас будут ожидать гауптман Лесли и лейтенант Пикколомини со своими людьми!

Офицеры не стали больше мешкать: приказ старшего в иерархии ордена выполнялся без лишних рассуждений, точно и в срок. Не притронувшись больше к обильному завтраку, они ещё раз раболепно приложились к перстню, подхватили свои походные сумки с золотом и поспешили удалиться.

Нитард, оставшись один, потёр руки от возбуждения: «Маховик запущен! Теперь остаётся только не проворонить этого нечестивца — маркграфа фон Нордланда!» — думал он, спускаясь в сопровождении Лауэнбурга в общий зал, где в это раннее время было мало посетителей и постояльцев. Четверо его послушников, переодетые солдатами, сидели за отдельным столом, поставив мушкеты рядом в угол и с азартом играли в кости. Нитард шепнул несколько слов одному из них. Тот, склонив голову в знак согласий, быстро вышел наружу. Спустя час он пришёл в сопровождении ещё одного послушника, вооружённого до зубов. Оставив с ними графа Лауэнбурга и отдав им необходимые распоряжения, Нитард вернулся в комнату, которую до этого занимали Батлер и Деверокс. Послушники же, прикидываясь заправскими ландскнехтами, продолжали азартную игру, внимательно наблюдая за входной дверью, за окнами, за лестницей, ведущей на второй этаж, в комнаты постояльцев, за дверью на кухню и за каждым посетителем в отдельности. То и дело, кто-то из них один выходил наружу, якобы по нужде, затем его сменяли другие. Всё это происходило так естественно, что не вызывало никаких подозрений у посетителей, которых стало заметно прибавляться. Так продолжалось до самых сумерек. Наконец по мостовой прогрохотала карета, запряжённая четвёркой великолепных мекленбургских коней. Дежуривший снаружи послушник тотчас зашёл внутрь и хлопнул себя кожаной перчаткой по голенищу высокого ботфорта — условный знак, что ожидаемый человек прибыл. Тут же один из мнимых солдат — граф Лауэнбург — встал из-за стола и, пьяно покачиваясь, поднялся на второй этаж в комнату к Нитарду. Тот, внимательно выслушав графа, хлопнул крышкой своих простых серебряных часов, которые показали восемь пятнадцать.

— Успеем, — с удовлетворением заметил Нитард.

Хозяин постоялого двора лично встретил маркграфа прямо на улице, без конца раболепно кланяясь и освещая путь знатному неожиданному гостю специально прихваченным фонарём. В то время, как работник распрягал уставших лошадей и отводил их на конюшню, хозяин с хозяйкой помогли маркграфу и его кучеру — совсем ещё юному смазливому парнишке — выгрузить все пожитки из кареты и проводили гостей в заранее подготовленную, согласно своевременному предупреждению неизвестного доброжелателя отцов-иезуитов, комнату.

Нордланд остался доволен отведённой ему просторной уютной комнатой и особенно тем, что соседей по ночлегу не предполагалось, а в забитом солдатами герцога Валленштейна Эгере — это было исключительной роскошью. Он распорядился, чтобы ужин на двоих доставили наверх, так как чувствовал себя очень уставшим и разбитым после долгой утомительной дороги. Путь от Берлина через Торгау, Дрезден, Усти, Жатец, Пльзень до этого захолустного богемского городишки занял почти две недели. Маркграф фон Нордланд очень спешил сюда для встречи с самим герцогом. По этой причине он на протяжении почти ста последних миль не останавливался ни в одном постоялом дворе, ни в одном придорожном трактире, собираясь добраться до намеченной цели как можно скорее, только после этого как следует отоспаться, а затем ранним утром явиться на приём к Валленштейну и передать ему важные письма от курфюрста Бранденбургского и шведского канцлера. От быстроты ответа герцога на эти письма зависела вся дальнейшая судьба Германии, а может быть, и даже всей Европы. Смертельно уставший маркграф, который из жалости к юному слуге большую часть тяжёлой дороги сам сидел на козлах и правил каретой, сбросил, наконец, с себя тяжёлый, пропитанный влагой, длинный зимний суконный плащ и камзол, стянул с себя высокие кавалерийские ботфорты, положил перевязь со шпагой, пистолеты и оба кинжала на табурет и тут же свалился, как подкошенный, на широкую деревянную кровать, почти мгновенно уснув.

Вскоре хозяйка лично доставила ужин: несколько колец колбасы с острой приправой, ветчину, миску горячих кнедликов, щедро политых свиным салом со шкварками и с капустным гарниром, а также обязательный жбан с подогретым пивом и бутылку контушовки. На всякий случай был доставлен и вместительный кувшин с подогретым красным вином. Слуга воровато оглянулся и быстро всыпал в пиво и вино какой-то белый порошок, который тотчас растворился, но Мишель на этом не успокоился: откупорив бутылку с контушовкой, всыпал зелье и туда. Подождав немного, он энергично затормошил хозяина.

Нордланд с трудом разлепил веки и пробормотал:

— В чём дело, малыш?

— Ваша милость, ужин готов и ждёт вас на столе!

— Отлично. Сейчас я займусь им, только ещё немного отдохну, — зевнул маркграф и, с наслаждением вытянув длинные ноги, затёкшие от долгого сидения на козлах кареты, окончательно уснул, прежде полусонным взглядом успев проследить за тем, как Мишель задвинул засов на тяжёлой дубовой двери.

Увидя, что маркграф фон Нордланд крепко спит, слуга растерялся, он был твёрдо убеждён, что его господин с дороги обязательно выпьет крепкого вина или пива с подмешанным зельем и уснёт крепче, чем следовало бы. Пастор Вейсгаупт, снабдивший его этим порошком ещё в Шверине, велел, когда будет необходимо, любой ценой усыпить проклятого обладателя звезды Вотана и сдать его ещё тёпленьким отцам-иезуитам. Теперь же хитроумный план явно проваливался: иезуиты уже наверняка ждут условный сигнал. Юноша был в глубоком отчаянии. Беспомощно осмотревшись, он заметил кувшин и таз для умывания. Заглянув в кувшин и убедившись, что он полон воды, Мишель осторожно перенёс его ближе к табурету, на котором лежало оружие маркграфа и, побродив немного по комнате, специально с грохотом опрокинул один из стульев.

Нордланд вздрогнул, приоткрыл осоловелые от сна глаза и пробормотал под нос:

— Отдыхай, малыш. Завтра у меня будет трудный день, — и, перевернувшись на другой бок, снова уснул.

Мишель терпеливо подождал ещё с полчаса, затем, разуваясь, умышленно грохнул башмаком об пол — Нордланд не шевельнулся. Тогда полностью разувшись, слуга подкрался к кровати господина, осторожно взял с табурета один из пистолетов и опустил его рукояткой вниз в кувшин с водой, подержав его в воде, вытащил, аккуратно вытер оружие полой камзола и положил на прежнее место. То же самое он проделал и с другим пистолетом. Затем Мишель, взяв оба хозяйских кинжала и шмыгнув к камину, сунул их глубоко в дымоход. Оставалось похитить самое опасное оружие бывшего личного фехтовальщика Валленштейна — его быструю, словно молния, шпагу. Слуга долго не решался приближаться к безмятежно храпящему господину: бульдожье лицо маркграфа внушало ужас экзальтированному юноше. Со всеми предосторожностями, отодвинув засов на двери, освобождая себе путь к быстрому отступлению, он снова подкрался к ложу беспечно спящего хозяина. Отстегнуть ножны со шпагой от перевязи Мишелю удалось без малейшего шума, затем он схватил подсвечник с горящей свечой и, поставив её на подоконник, кошачьим шагом бросился к двери. Осторожно приоткрыв её, Мишель с ужасом услышал, как скрипнули петли — раскатом грома показался коварному слуге этот тихий, еле слышимый скрип. Маркграф на этот, едва слышимый шум, никак не отреагировал, а слуга, словно юркий хорёк, прошмыгнул в щель и, оказавшись в коридоре, оставил дверь приоткрытой и со всех ног бросился в противоположный конец коридора, где одна из дверей тотчас приоткрылась, и рослый бородатый человек с хищным носом и чёрными глазами навыкате поманил его толстым волосатым пальцем к себе. Юноша с радостью узнал кальвинистского кантора Шнархера и вздохнул с облегчением, радуясь, что, наконец, отомстит своему господину. Когда тот четыре года назад спас его от экзекуции и увёл с собой, Мишель, нежный, похожий на девочку, надеялся, что ему в будущем предстоит ублажать своего нового хозяина и мило развлекаться с ним. Но увы! Вместо этого ему предстояло выполнять много различных работ в доме своего нового хозяина, подолгу упорно тренироваться в фехтовальном зале. Рапиры, шпаги, палаши, сабли, кинжалы и другое холодное оружие до смерти надоели мечтательному экзальтированному юноше, и он с тоской вспоминал мягкие нежные руки графа Пикколомини и те ласки, которыми они награждали друг друга. Мишель вынужден был заниматься самыми грязными работами: мыть полы и окна, чистить ненавистное оружие и доспехи, за что люто возненавидел своего господина и мечтал жестоко отомстить ему.

Нордланд всё-таки проснулся от какой-то непонятной тревоги. Чувство опасности у этого необыкновенного человека было развито до предела. Продрав сонные глаза, он заметил, что дверь в комнату приоткрыта.

— Эй, малыш! — промычал он.

Никто не отозвался. Усилием воли маркграф, приходя в тихое бешенство, окончательно прогнал остатки сна и поднялся с кровати и босиком побрёл к двери. «Куда девался этот паршивый щенок? Наверняка подался в отхожее место, — решил Нордланд и грубо, по-солдатски выругался, запирая дверь на засов. — Постучится, когда вернётся, мерзавец. Тогда я всыплю ему как следует!»

Тут его взгляд случайно упал на табурет с оружием и амуницией. Маркграф сразу заметил, что чего-то явно не хватает, правда, спросонья не сразу сообразил, что остался без шпаги и кинжалов. В следующий момент он бросился к своей перевязи. Сон, как рукой, сняло. Нордланд поспешно обулся и, схватив пистолеты, отодвинув засов, бросился наружу с явным намерением прорваться в конюшню к лошадям. Но, добежав до лестницы, едва успел увернуться от мушкетного залпа, бросившись лицом на пол. Только он поднялся, как защёлкали пистолетные выстрелы. Пришлось спешно ретироваться назад. Недалеко от своей комнаты Нордланд наткнулся на Нитарда и ещё двух иезуитов. Маркграф спустил курки обоих пистолетов, целя иезуитам в головы, но раздались лишь сухие щелчки кремнёвых замков. Швырнув бесполезное оружие в противников, он вынужден был отступить в свою комнату, куда его, как в западню, загоняли иезуиты. Нордланд успел задвинуть тяжёлый засов за собой и бросился к окну, но тотчас отпрянул назад, спасаясь от пуль, выпущенных снаружи. Дверь, задвинутая на мощный засов, содрогнулась от тяжёлых ударов и вскоре с грохотом слетела с петель. Маркграф выхватил карманный двухствольный пистолет и выстрелил два раза подряд, — лишь одна пуля достигла цели и вошла в грудь послушника, которого Нитард предусмотрительно послал вперёд. Маркграф схватил тяжёлый табурет и с огромной силой метнул в ворвавшихся в комнату иезуитов, вооружённых шпагами и кинжалами.

В ответ раздался оскорбительный хохот Нитарда:

— Вот и всё, Люцифер! Мышеловка захлопнулась! Теперь тебе уж точно не уйти от рук инквизиции!

Он торжествовал, насмешливо глядя на прижавшегося всей спиной к стене Нордланда — этого мгновенья иезуит ждал долгих четыре года. Его заклятый враг был без камзола, в одной белоснежной льняной рубашке, заправленной в штаны военного покроя, жалкий, безоружный, с одним только разряженным карманным пистолетом в руке, который он жестом, полным безнадёжного отчаяния, отбросил в сторону. Нитард ещё некоторое время наслаждался полной победой над застигнутым врасплох противником. Иезуиты, уверенные в своём подавляющем превосходстве, даже не потрудились перезарядить пистолеты и мушкеты, да и на это уже не было времени и необходимости. Затянувшийся спор между орденом иезуитов и Союзом воинов Вотана должен был разрешиться, как полагал Нитард, при помощи не свинца, но благородной стали, как это полагается у настоящих рыцарей. Только на этот раз обладателя звезды Вотана, если он добровольно не сдастся на милость победителя, придётся убивать безоружным. Пять стальных клинков в опытных руках — более, чем достаточно, чтобы раз и навсегда покончить с одним безоружным, пускай и отчаянной храбрости человеком. Нитард усмехнулся и произнёс:

— Взгляд смелого — сильнее меча труса! Так когда-то мне сказал некий барон фон Рейнкрафт, который в эту ночь тоже станет покойником. Ты и сейчас так думаешь, будучи закоренелым еретиком, поэтому я передумал и решил спасти тебя от костра аутодафе: инквизиции и нашему ордену нет больше смысла за тобой охотиться. Ты уже давно вне закона человеческого и даже вне закона неба. Поэтому Господь и отдал тебя в наши руки, чтобы умертвить, причём умертвить немедленно, как бешеную собаку. Вслед за тобой, ровно в полночь, за измену Папскому престолу и императору в преисподнюю отправится и сам герцог Валленштейн. Ты ведь к герцогу спешил с вестями от курфюрста Бранденбургского и от шведского канцлера, не правда ли? Так что очень даже своевременно ты угодил в мышеловку. Итак, прощай, Люцифер! Братья, умертвите его!

Нордланд ничего не ответил, но, услышав о готовящемся покушении на Валленштейна, быстро положил правую руку на серебряную пряжку доставшегося в наследство от дона Родриго пояса, на которой рубинами был выложен древний знак солнцеворота. Раздался негромкий щелчок, и маркграф резко взмахнул рукой, в которой молнией сверкнул странный длинный обоюдоострый клинок с выемкой по всей длине и вытравленными на нём рунами древнего бога из рода асов. Это был знаменитый меч Балтингов, выкованный, по преданию, сыновьями Ярнсаксы и подаренный самому Тору, как знаменитый пояс Силы. Этот пояс Тор[258] впоследствии подарил своему доблестному потомку, вождю самого воинственного в мире народа готов, славному конунгу Балту, от которого пояс вместе со звездой Вотана и передавался по наследству от одного балтинга к другому, пока не очутился во владении маркграфа фон Нордланда.

Чёрный кожаный пояс, служивший ножнами, отлетел в сторону. Меч из особой стали, до поры до времени будучи согнутым вокруг талии владельца, после нажатия на специальный замок в пряжке, резко, словно стальная пружина, выпрямился и был готов к действию. На глазах у изумлённых иезуитов Нордланд привычно крутанул возникшим, словно по волшебству, клинком, разминая кисть правой руки, затем ловко перебросил его в левую. Меч в его руках сначала превратился в стальной сверкающий веер, затем в сплошной круг. Нордланд с удивительной ловкостью перебрасывал его из руки в руку, причём он умудрялся делать это даже за собственной спиной, и без колебаний набросился на опешивших иезуитов, нанося им страшные рубящие и колющие удары.

Нитард мгновенно понял, в какую страшную передрягу, по милости неизвестного доброжелателя, он влип, связавшись с этим проклятым Люцифером, и крикнул:

— Не выпускайте его отсюда, братья, и убейте во что бы то ни стало! — В то время, как сам благоразумно очутился за спинами своих послушников. — Атакуйте его! Он ни в коем случае не должен выйти отсюда живым!

Звякнули клинки. Меч в руках фон Нордланда оказался страшным оружием. В этом Нитарду пришлось убедиться воочию, когда сверкающий стальной веер, казалось, лишь слегка коснулся головы одного из послушников, и тот свалился замертво с разрубленным черепом.

— Я сейчас подошлю подкрепление! — ободряюще пообещал Нитард и сбежал вниз по лестнице.

Действительно вскоре подоспел Лауэнбург, весь запыхавшийся, с обнажённой шпагой в руках, он немедленно вступил в бой. Между тем хитроумный Нитард поспешно вывел своего осёдланного коня из конюшни, легко вскочил в седло и во всю прыть, галопом помчался в ставку герцога. Часы показывали пять минут двенадцатого и до роковой минуты оставалось меньше часа.

Маркграф яростно сражался, спеша побыстрее покончить со своими противниками, чтобы предупредить герцога о заговоре. Однако, иезуиты не были новичками в искусстве фехтования, к тому же отличались фанатизмом и редким бесстрашием, граничащим с полным пренебрежением к собственной жизни. Не считаясь с потерями, они стремились любой ценой выполнить приказ Нитарда и покончить с Люцифером. Но как бы там ни было, последний сумел мастерским ударом разделаться ещё с одним послушником, начисто срубив ему голову: обезглавленное тело ещё некоторое время взмахивало шпагой и даже сделало несколько шагов вперёд, прежде чем рухнуло вниз, заливая кровью пол. Оставшиеся иезуиты тем не менее наседали на Нордланда. Граф даже ранил его в бедро, но тут же свалился замертво с наискось разрубленным черепом. Следующий нападавший упал, сражённый выстрелом в спину: в дверном проёме с дымящимся пистолетом стоял барон Хильденбрандт, с которым на этом постоялом дворе у маркграфа была назначена встреча.

Острая сталь меча Балтингов развалила туловище последнего нападавшего несчастного иезуита от левой кчючицы почти до самого пояса. Это был страшный, так называемый магдебургский удар, которым маркграф в результате длительных упорных тренировок в фехтовальном зале овладел в совершенстве. Было уже 11.35.

— Скорее к карете! — воскликнул Нордланд и вместе с бароном опрометью выскочил наружу к конюшне.

— Верховых коней увели! — крикнул Хильденбрандт. — Твой слуга пытался стреножить и оставшихся от твоей кареты, но я случайно помешал, и этот ублюдок скрылся!

— Да, герцог был прав: я пригрел змею на груди! — откликнулся Нордланд и сплюнул с досадой.

Они поспешно вывели из конюшни оставшихся лошадей и запрягли в карету. Хильденбрандт вскочил на козлы, и едва Нордланд успел захлопнуть за собой дверцу экипажа, как он рванул вперёд.

— Скорее, барон! — погонял своего нового кучера маркграф, почти по пояс высовываясь из окошка кареты, хотя она неслась с бешеной скоростью. Нордланд то и дело поглядывал на часы: пять минут осталось пройти большой стрелке до цифры 12.

В это самое время Валленштейн спокойно ужинал в обществе своих близких боевых соратников: фельдмаршала Илова, генерал-вахмистра Рейнкрафта, графа Трчка, оберста Кински и ротмистра Ноймана. За креслом герцога как всегда маячила высокая фигура верного камердинера Карла.

Отличного выдержанного вина и обильной изысканной закуски было более чем достаточно, офицерам и самому герцогу скучать не приходилось, вскоре все они несколько захмелели.

— Послезавтра возвращаемся во Фридланд! — то и дело повторял заплетающимся языком Валленштейн. — А затем двинемся к границам Баварии! Меня на границе ждут мои верные полки! Как там мои войска, готовы к вторжению в земли герцога Максимилиана Баварского?

— В полной боевой готовности, ваше высочество! — неизменно отвечал Илов, потягивая мозельское.

— Прекрасно! Значит, вербовкой наёмников и рекрутским набором для имперской армии здесь, в моей родной Чехии я никому не позволю больше заниматься! Хватит! Нас, чехов, и так мало осталось! Это мой народ, а он и так сильно пострадал от этих бесконечных войн!

Все налоги чехи теперь будут платить только в мою казну! Ведь у меня на содержании сорокатысячная армия, преданных мне лично солдат! Клянусь, сюда больше не ступит нога имперского сборщика налогов! Верно я говорю?

— Совершенно верно, — поддакнул герцогу оберст Кински, который уже давно пытался склонить Валленштейна к союзу с Саксонским курфюрстом. — Совершенно верно, ваше высочество, — повторил он. — Чехия по праву принадлежит только вам!

— С такой армией я спасу не только Чехию, но всю Германию, и многострадальный немецкий народ сможет вздохнуть с облегчением, когда я, наконец, прекращу эту бессмысленную кровавую бойню, которая длится уже больше пятнадцати лет, — гнул своё герцог.

— Пора уже давно объединить все земли Германии и Чехии в одно могущественное королевство! — воскликнул Кински, встряхивая пышными светло-русыми кудрями.

— ... и основать новую королевскую династию! — добавил фон Илов.

— За короля новой Великой Германии и Чехии, за императора нового Великого Германского Рейха! — поднял свой бокал граф Трчка.

— За его величество Альбрехта фон Валленштейна — будущего императора Великого Германского Рейха и короля Чехии! — гаркнул Рейнкрафт.

Едва генерал-вахмистр произнёс этот тост, как в коридоре послышался какой-то странный шум, который быстро нарастал. Топот множества ног, обутых в тяжёлые ботфорты, лязг оружия, крики и проклятия стремительно приближались. Казалось, лавина камней несётся с горных вершин, сметая всё на своём пути.

Герцог и его офицеры разом замолкли на полуслове и с удивлением встревоженно переглянулись. Внезапно огромная двустворчатая дверь в зале с грохотом распахнулась, и внутрь ворвалась толпа вооружённых до зубов солдат. В основном это были люди графа Пикколомини и гауптмана Деверокса, который с алебардой наперевес мчался впереди всех и явно был предводителем этой толпы внезапно обезумевших ландскнехтов.

— Умри, шельма! — воскликнул Деверокс, нанося удар остриём алебарды самому герцогу, однако, тот, несмотря на винные пары в голове, в последний момент сумел увернуться.

Рейнкрафт первым выхватил шпагу из ножен и заслонил собой герцога, отражая яростные удары клинков, мушкетных пик и алебард, сыпавшихся со всех сторон. Примеру Рейнкрафта немедленно последовали все участники застолья, к которым присоединился и растерявшийся в первый момент камердинер. Начавшаяся жестокая схватка была далеко не равной, но пятеро офицеров во главе с герцогом, а также верный Карл сражались с яростью обречённых. Они спина к спине, опрокинув огромный стол и пустив в ход тяжёлые табуреты, заняли круговую оборону, постепенно отступая к двери, ведущей в спальню герцога. Вдруг из боковой двери зала, которая вела в женские покои, появилась в высоких ботфортах, мужских штанах от охотничьего костюма и белой рубашке Брунгильда. Она, внезапно услышав громкий странный шум в зале — крики, звон клинков — не мешкая, полураздетая выскочила из своих покоев, оставив насмерть перепуганную горничную и прихватив на всякий случай шпагу и кинжал. Брунгильда увидела отца и верных ему офицеров, яростно сражающихся против толпы озверевших полупьяных драгун, алебардиров и стражников, и, не колеблясь ни секунды, бросилась в бой, словно истинная валькирия из древнегерманских саг, прокладывая себе дорогу клинком. Уроки фехтования под руководством маркграфа Нордланда пошли ей впрок, проведя ряд защитных приёмов, ответила стремительными колющими и рубящими ударами, которые часто достигали цели. Дочь Валленштейна действительно сражалась, словно настоящая валькирия. Несколько раз падая после молниеносных прыжков, она умудрялась тут же оказываться на ногах. Вражеские клинки несколько раз рассекали её белоснежную рубашку, но, кроме пустяковых царапин, вреда этой отважной девушке не принесли: она была, словно заговорённая от вражеских клинков. Однако на Брунгильду обратил внимание сам Нитард и тут же указал на неё Пикколомини. Граф всё понял без лишних слов и немедленно атаковал девушку с фланга, в то время как Нитард пытался подобраться к ней с тыла. Девушка сменила позицию и увернулась от страшного рубящего удара пламенеющего клинка Нитарда по голове, сумев прикрыться от толедской шпаги кинжалом. Ей удалось ответить на выпад Пикколомини, отведя колющий удар в сторону, обманно уколов в правое бедро противника она тут же нанесла настоящий глубокий укол в левое плечо зарвавшемуся предателю. Граф отскочил назад. Брунгильда продолжала удерживать в ловушке своего кинжала клинок Нитарда и, находясь от него на близком расстоянии, нанесла иезуиту ощутимый удар ботфортом в пах. Удар кинжалом в спину не достиг цели, так как наткнулся на лёгкий панцирь под камзолом, что и спасло Нитарда от верной гибели, нанести же повторный удар ей уже не хватило времени: граф самоотверженно отвлёк эту разъярённую фурию на себя, ему на помощь тотчас бросились несколько алебардиров.

В это время её отец, яростно отбиваясь от наседающих на него предателей, заметил, в какое тяжёлое положение попала Брунгильда: мастерски отражая сыплющиеся со всех сторон удары, он между двумя выпадами указал остриём шпаги Рейнкрафту в сторону дочери, которая только каким-то чудом отбивалась от Пикколомини и нескольких озверевших алебардиров.

Генерал-вахмистр, мгновенно проведя блестящую комбинацию колющих и рубящих ударов, пробился к уже изнемогающей девушке, несколькими могучими мастерскими ударами он расшвырял солдат, а Пикколомини поспешил трусливо ретироваться.

— Пробивайтесь к двери в женские покои! — крикнул герцог дочери и Рейнкрафту, медленно отступая со своими соратниками к собственной спальне. — Кто прорвётся, пусть отомстит за нас так, чтобы враги и предатели надолго запомнили этот кровавый пир. Прощайте! С нами Бог! — Это были последние слова, которые они слышали от герцога Валленштейна в ту кровавую февральскую ночь.

Барону Рейнкрафту, благодаря его нечеловеческой силе и мастерству в искусстве фехтования, всё-таки удалось вместе с Брунгильдой пробиться к указанной двери, по пути к ней уложив наповал ещё нескольких солдат. Расшвыряв неуклюжих алебардиров, Рейнкрафт втолкнул Брунгильду в дверь, прикрывая её отход. В этот напряжённый момент он вдруг ясно увидел, что противник резко усилил натиск на оборону герцога: очухавшийся после удара Нитард, преодолевший свою трусость Пикколомини и не помнящий себя от бешенства Деверокс вместе со взбунтовавшимися гвардейцами с рёвом бросились в новую атаку на Валленштейна и верных ему офицеров. На глазах у Рейнкрафта клинком Нитарда был сражён ротмистр Нойман. Однако оставшиеся соратники герцога сражались с такой звериной лютостью, что атака заговорщиков захлебнулась.

— Ну, кто ещё желает отведать настоящего тевтонского меча? — воскликнул Илов, взмахивая окровавленной рейтарской шпагой и насмешливо глядя на теснящихся у стен зала драгун и алебардиров.

Рейнкрафт хотел было присоединиться к своим друзьям, но в этот критический момент увидел, как в зале появился оберст Батлер в сопровождении Лесли, Гордона и почти целого отделения шотландских стрелков во главе с фельдфебелем Мак-Леодом. Все они, за исключением Батлера, были вооружены тяжёлыми испанскими мушкетами и алебардами.

— Кажется, наступило время платить по счёту, — глубокомысленно изрёк Батлер, окинув критическим взглядом побоище и выхватил из-за пояса пистолет и разрядил его в фельдмаршала Илова, и когда тот, раненый, припал на одно колено, ирландец с кривой усмешкой добавил: — Долг платежом красен! Не правда ли, барон? Ты умрёшь на коленях, проклятый тевтон!

И, повернувшись к солдатам, всё ещё трусливо жмущимся к стенам, оберст рявкнул:

— Чего ждёте, канальи?! Вперёд, трусливые ублюдки!

Драгуны и алебардиры очнулись, наконец, и под ободряющие крики Нитарда дружно бросились в атаку.

На Илова набросился Нитард, примеру которого тотчас последовал Пикколомини. Раненый фельдмаршал сумел отразить коварный удар его шпаги, направленный в горло, но Нитард стремительным движением клинка проткнул его мужественное сердце.

Граф Трчка защищал Валленштейна с левой стороны и сумел провести такое опустошение в рядах противника, что драгуны и алебардиры снова вынуждены были отступить, оставив на поле боя несколько окровавленных трупов. От него не отставал и граф Кински, прикрывающий герцога с правой стороны.

— Нет, так дальше не пойдёт, — процедил сквозь зубы Батлер, дрожа от ярости. — Долг за вчерашнюю карточную игру я выплачу сполна! — С этими словами он подал знак своим спутникам.

По его команде они деловито установили на упоры алебард свои мушкеты и прицелились в герцога и в его оставшихся защитников. Руки у них почему-то сильно дрожали, и противная дрожь передавалась мушкетным стволам. По команде Батлера грянул залп из дюжины мушкетных стволов. Граф Трчка закачался, получив пулю в правую сторону груди, но удержался на ногах. Граф Кински только мотнул головой, когда кусок свинца вырвал у него чуть повыше левого уха изрядный клок светло-русых волос. Валленштейн и его камердинер не получили ни одной царапины.

— Вперёд, канальи, подлые трусы! — взревел Батлер и лично повёл в атаку озверевших при виде свежей крови гвардейцев.

На этот раз тяжелораненый граф Трчка сумел заколоть только одного, неосторожно приблизившегося к нему драгуна, но и сам был ранен ударом шпаги в лицо: клинок оберста рассёк ему сначала правую щёку, а затем лоб, и когда кровь залила глаза отважному офицеру, Лесли нанёс ему страшный удар прикладом тяжёлого мушкета по голове. Выронив клинок, верный соратник герцога упал лицом вниз, и Пикколомини нанёс ему, уже безоружному и беспомощному, удар шпагой в шею. После этого смертельно раненого оберста Зигмунда Адама Эрдманна, графа Трчка добили прикладами мушкетов, мстя за значительный урон в рядах заговорщиков и опасаясь, что поверженный опасный противник, даже смертельно раненый, может принести ещё много бед.

Герцогу под прикрытием графа Кински и верного камердинера удалось отступить в спальню. Граф, один из последних доблестных защитников Валленштейна, сражённый клинком Нитарда, и был добит прикладами мушкетов перед самой спальней, в которую отступил герцог.

Рейнкрафт едва успевал защищаться от вконец озверевших драгун и алебардиров, прикрывая собой Брунгильду, которая упрямо не желала спасаться в одиночку. Пробиться на помощь к герцогу не было никакой возможности. В последний раз барон встретился с взглядом Валленштейна, когда Деверокс алебардой на пороге спальни свалил камердинера. Герцог, благодаря своему высокому росту, в последний момент заметил барона, отражающего атаки обезумевших от сознания своего ничтожества и чувства безнаказанности бывших своих солдат, и снова между двумя выпадами зажатым в руке кинжалом дал знак Рейнкрафту отходить.

В следующее мгновенье шпага герцога была сломана ударом тяжёлой алебарды. Он увернулся от следующего удара алебардой, направленного ему в живот, отшвырнул от себя замешкавшегося драгуна прямо на остриё шпаги Пикколомини, успел добежать до окна и даже распахнуть его. В этот момент гауптман Деверокс настиг его. Герцог обернулся к своему преследователю, чтобы грудью, как подобает настоящему рыцарю, встретить смерть. Деверокс с размаху всадил остриё алебарды ему в живот, а подоспевшие Нитард и граф Пикколомини нанесли несколько ударов шпагами в грудь. Когда герцог уже свалился на пол и скорчился в углу комнаты, за него с удивительным рвением принялись Батлер, Лесли, Гордон и Мак-Леод, продолжая наносить жестокие удары холодным оружием и прикладами мушкетов. Затем пришла очередь остальных участников этой жуткой кровавой вакханалии. Обезобразив тело генералиссимуса до неузнаваемости, солдаты во главе с гауптманом Девероксом и графом Пикколомини сорвали с него почти всю одежду, выволокли труп во двор и, привязав его к строевой лошади, протащили волоком по улицам Эгера.

Барон Рейнкрафт и Брунгильда, к счастью, всего этого уже не видели. Генерал-вахмистру удалось, отбив удары алебард и шпаг, быстро проскочить в женские покои и, захлопнув дверь, задвинуть на ней засов. Схватив Брунгильду за руку, он побежал по коридору в её спальню. Не обращая никакого внимания на визжащую от ужаса горничную, Рейнкрафт распахнул створки высокого стрельчатого окна и глянул вниз на блестящую в темноте у подножья замка воду так и не замёрзшего в этом году пруда, а потом посмотрел в глаза Брунгильды. Та всё поняла без лишних слов. Из коридора уже доносились приближающиеся яростные крики и громкий топот. Барон Рейнкрафт и Брунгильда встали в полный рост на широком подоконнике огромного окна и, взявшись за руки, одновременно бросились вниз. Ледяная, тяжёлая, словно свинец, вода сомкнулась над ними, приняв эту пару отважных безумцев в свои холодные объятия.

Ужасающая картина открылась взорам маркграфа Нордланда и барона Хильденбрандта, когда они, наконец, добрались до ставки герцога. Оставив карету недалеко, у одного из захудалых городских трактиров, поручив её заботам несказанно обрадованного свалившимся невесть откуда счастьем хозяина этого питейного заведения, они тайком пробрались в замок. По нему бродили пьяные солдаты из роты Деверокса, алебардиры, шотландские стрелки, городские стражники и прочие ландскнехты, попадались солдаты из полка оберста Батлера. Сквернословя и устраивая драки между собой, иногда даже с применением оружия, они занимались привычным мародёрством. Маркграф, улучив момент, прикончил одного из предателей, которым по воле рока оказался Мак-Леод. Не долго думая, Нордланд напялил на себя не только его камзол и перевязь со шпагой, но и длинный клетчатый шотландский плащ и заодно завладел парой великолепных бельгийских пистолетов. Кутаясь в просторный плащ, он с Хильденбрандтом бродил из комнаты в комнату замка, пытаясь обнаружить хотя бы тело герцога или найти кого-нибудь из его соратников, но всё было тщетно: в заваленном трупами и залитом кровью зале, под грудой окровавленных мёртвых тел драгун и алебардиров они нашли только четырёх мёртвых офицеров, сохранивших верность генералиссимусу, а также бездыханное тело камердинера.

— Однако, тел дочери герцога и барона Рейнкрафта здесь почему-то нет! Неужели эти двое остались живы в этой мясорубке и сумели скрыться? — задумчиво произнёс маркграф.

— Скорее всего, они захвачены в плен, — высказал свою точку зрения Хильденбрандт.

Нордланд с сомнением покачал головой:

— Барон не из тех, кого можно взять в плен даже во время такой бойни.

Так и не обнаружив никого из соратников герцога, которые бы могли каким-то чудом выжить, они, не мешкая, отправились по запутанным переходам замка Эгер к выходу. Несколько раз они натыкались на мертвецки пьяных солдат, попадались им и твёрдо державшиеся на ногах мерзавцы, тогда быстрые клинки маркграфа и барона действовали безотказно. И всё же тело Валленштейна им не удалось найти: потерявшие человеческий облик и накачавшиеся под самую завязку дорогим вином из подвалов замка солдаты продолжали измываться над мёртвым герцогом, перед которым ещё вчера трепетали. Каждому ничтожеству хотелось лишний раз пнуть изувеченный труп некогда грозного рыцаря, главнокомандующего имперской армией и войсками Католической Лиги. Особенно усердствовали в этом гнусном развлечении граф Пикколомини, гауптманы Деверокс и Лесли, а также оберст Батлер. Благодаря службе в лейб-гвардии, они ближе всех находились к герцогу и, несмотря на все милости и привилегии и щедрые подачки, которыми были усыпаны, почему-то теперь люто возненавидели своего благодетеля.

— Мыши дёргают мёртвого кота за усы, — с горечью констатировал барон Хильденбрандт, внимательно наблюдая за происходящим. — Я предупреждал герцога, что Фердинанд фон Штайермарк, словно ядовитая змея, может ужалить в любой момент!

Это безобразие продолжалось до самого утра, пока в город не ворвались два полка тяжеловооружённых рейтар во главе с Рейнкрафтом и большая часть кирасир, входивших в полки графа Трчка и графа Кински. Взбешённый генерал-вахмистр к утру сумел собрать не только своих солдат, но и солдат своих боевых соратников, расположившихся на постой в окрестностях Эгера. Он горел желанием мести, поклявшись сполна рассчитаться за предательское убийство генералиссимуса. Рядом с озверевшим до крайней степени бароном скакала на великолепной испанской лошади не менее озлобленная Брунгильда, воистину являя собой олицетворение воинственной валькирии. В руке её молнией сверкал клинок валлонской шпаги, и она безжалостно рубила всех попадающихся на пути перепившихся солдат.

Слух о появлении в городе головорезов генерал-вахмистра и самой дочери генералиссимуса быстро разнёсся по всему Эгеру, и вся шайка предателей и убийц постаралась вовремя скрыться. За кровавое злодеяние, совершенное в полночь 25 февраля 1634 года, пришлось сполна расплачиваться перепившимся солдатам — главные заговорщики успели вовремя унести ноги. Более того, за участие в злодейском убийстве Валленштейна они вскоре будут обласканы Фердинандом II и щедро осыпаны милостями: оберст Батлер, кроме титула имперского графа, получит поместье Фридберг, принадлежавшее раньше дочери Валленштейна; гауптман Лесли тоже получит графский титул и станет камергером при дворе императора; граф Октавио Пикколомини по указу императора унаследует всё состояние убитого им графа Трчка, а также будет повышен в воинском звании до генерал-лейтенанта и вскоре — ко времени знаменитого сражения под Ньердлингеном — станет фельдмаршалом.

Изувеченный труп герцога Валленштейна всадники обнаружили прямо среди улицы, неподалёку от замка, чуть было не налетев на него. Рейнкрафт резко натянул поводья, так что взмыленный конь встал на дыбы. Соскочив с седла и подхватив мёртвое тело на руки, он отнёс его в бывшую ставку, где приказал облачить мёртвого генералиссимуса в подобающую одежду и боевые доспехи. Разыскали и тела погибших защитников герцога.

Обращаясь к стоящим с хмурыми лицами рейтарам, Рейнкрафт сказал громовым голосом, разнёсшимся по всему залу:

— Похороним его высочество герцога Фридландского и Мекленбургского, главнокомандующего имперской армией и войсками Лиги, как солдата, ибо он всю жизнь был солдатом!

Рейтары положили на пол параллельно друг другу две кавалерийские пики. Барон, подобрав одну из валявшихся поблизости шпаг, аккуратно положил её поперёк пик, следом и Брунгильда положила на пики свой окровавленный клинок. Затем ещё шестеро рейтар положили шпаги на древки пик. После этого барон Рейнкрафт сбросил с себя парадный малиновый плащ с белым мальтийским крестом и всё это накрыл им. Больше барону не суждено будет носить плащ мальтийского рыцаря. На образовавшееся ложе осторожно уложили тело герцога Валленштейна, закрыли его личным штандартом. Точно также поступили и с мёртвыми телами графа Трчка, графа Кински, барона фон Илова, ротмистра Ноймана. Верного слугу Карла Альтгорна, у которого не было личного штандарта, накрыли обыкновенным плащом. Таким образом были подготовлены шесть смертных боевых лож, достойных самих древнегерманских вождей и героев. Бледная, кусающая губы Брунгильда с благодарностью взглянула на барона. Раздалась частая дробь полковых барабанов, и генерал-вахмистр Рейнкрафт, выхватив из ножен свою шпагу, полученную в награду за битву при Дессау из рук самого герцога Валленштейна, отсалютовал ею и подал знак рейтарам. Тотчас восемь солдат взялись за древки пик и осторожно подняли на могучие плечи тело генералиссимуса. Остальные сорок рейтар подняли на свои плечи пятерых мёртвых героев, которые предпочли погибнуть в неравной схватке с предателями, до конца выполняя рыцарский долг. Под грохот барабанов, со склонёнными знамёнами солдаты пронесли через весь город останки герцога Валленштейна и его верных соратников. За северной заставой Рейнкрафт приказал погрузить тела героев в шесть маркитантских повозок, которые тронулись в путь, держа направление на Фридланд.

Передней повозкой, где находилось тело Валленштейна, правила статная женщина, всё ещё очень красивая, несмотря на свои сорок с небольшим лет. Это была Ингрид Бьернсон. Временами она оглядывалась на неподвижное тело герцога, и перед её мысленным взором возникали картины прошлого, когда она была ещё юной девушкой, а Валленштейн молодым красивым безумно отважным рыцарем: дворец молдавского господаря в Сучаве и печальная улыбка Флории-Розанды, возвращение в Моравию с раненым рыцарем, рождение дочери. Она думала о пути Валленштейна к славе, о своей судьбе, о том, как осталась простой ключницей в замке Фридланд и продолжала любить его той любовью, которая выпадает только на долю таких героев, как отважный красавец Сигурд и валькирия Свава. Глаза у Ингрид были сухие, и по щекам не текли слёзы, ибо она свято верила, что им обоим ещё предстоит родиться вновь.

Внезапная гибель герцога Валленштейна — главнокомандующего имперской армией и войсками Католической Лиги вызвала резонанс во всей Европе и придала совсем другой характер длительной междоусобной и религиозной войне в Германии, в которую втянулись почти все европейские страны, имеющие колонии в Америке, Азии и Африке и которую поэтому можно было бы назвать Первой мировой войной.

В нужный момент история вывела Валленштейна на свою арену не простым статистом, но главным действующим лицом, вручив в его крепкие солдатские руки судьбу Священной Римской Империи германской нации, подняла его на огромную высоту от мелкопоместного дворянина до главнокомандующего имперской армией и войсками Католической Лиги, Адмирала Океанических и Балтийских морей с титулами герцога Фридландского и Мекленбургского, князя Саганского. Когда же до вожделенной королевской короны доблестному рыцарю Альбрехту фон Валленштейну оставалась всего лишь одна ступенька, ему внезапно пришлось покинуть подмостки исторической арены, заплатив за свой неслыханный взлёт собственной жизнью.

Как это часто бывает в Истории, народ оказался ближе всех к истине, по достоинству оценив историческую миссию ушедшего под своды бессмертия рыцаря. До сих пор немецкие крестьяне и бюргеры распевают в бройкеллерах так называемую «Отходную Валленштейну», прекрасную балладу, созданную ещё в эпоху Тридцатилетней войны. Возможно, некоторые из оставшихся в живых соратников герцога, странствуя по дорогам разорённой Германии, собирались после очередных кровопролитных сражений в каком-нибудь захудалом кабачке и слушали, как простые люди, измученные бесконечной кровопролитной и разорительной войной, страдающие от опустошительных набегов мародёров из обоих лагерей, пропивали последние гроши, которые у них ещё не успели отобрать, и в тяжёлой тоске под звон бокалов и грохот пивных кружек громкими голосами выводили:

Сразу же после похорон герцога Валленштейна, с которым была надолго похоронена и надежда на объединение Германии, лишь только барон Хильденбрандт отбыл к себе в Переднюю Германию, а полки Рейнкрафта и не разбежавшиеся остатки войск его боевых соратников ушли в Бранденбург на соединение с армией герцога Веймара, Нордланд не стал медлить и решил тайком проникнуть в замок Фридланд. Ночью, плотно укутавшись в длинный плащ и надвинув широкополую шляпу на самые глаза, маркграф по известному потайному ходу пробрался в замок с намерением изъять кое-какие бумаги, хранившиеся в особом тайнике в обсерватории. В число этих бумаг входила переписка герцога с канцлером Оксеншерной, а также различные гороскопы, фактически представляющие собой самую настоящую программу политической деятельности Валленштейна, составленную лично маркграфом специально для своего патрона. В этих гороскопах предрекались, как великое будущее — императорский трон, — так и смертельная опасность со стороны неких тёмных сил, завладевших большей частью золотого запаса Европы. Таким образом, Нордланд исподволь готовил Валленштейна к важной политической и исторической миссии — собирателя германских земель. Но увы! Судьбе было угодно, чтобы исполнилась вторая часть астрологических прогнозов маркграфа. Бывший личный фехтовальщик и астролог герцога тяжело вздохнул, открыл тайник в стене обсерватории, искусно скрытый в каменной кладке огромной башни со специальным куполом для обзора ночного неба. Свалив все бумаги в камин, он высек огонь и поджёг их.

Нордланд буквально на несколько минут раньше разминулся в потайном ходу с Ингрид Бьернсон. Она побывала в погребальном склепе и положила в саркофаг рядом с телом Валленштейна обнажённую рейтарскую шпагу, чтобы великий воин и рыцарь в подобающем виде мог предстать в Вальхалле перед самим Одином: в это Ингрид, закоренелая язычница, верила и надеялась вскоре и сама попасть в священные чертоги. Начертив на внутренней стороне крышки саркофага древние руны победы и бессмертия, она уже хотела задвинуть её на место, но за этим занятием ключницу застала вдовствующая герцогиня, которая пришла в сопровождении двух рослых, звероподобного вида кнехтов, держащих в руках смоляные факелы.

— Ты, грязная маркитантка, как ты посмела здесь появиться? — зловеще сверкая глазами, воскликнула герцогиня. — Ты не боишься, что это тебе может дорого обойтись, проклятая ведьма?

— Не боюсь, потому что он теперь принадлежит только Одину, — с вызовом ответила Ингрид и одним движением поставила тяжеленную крышку саркофага на место, что, пожалуй, было не под силу даже двум сильным мужчинам, и добавила с усмешкой: — Раньше он принадлежал дочери молдавского господаря Флории-Розанде, затем — мне. Ты же просто путалась у меня под ногами, именно я была законной женой этого великого воина, а ты — обыкновенной наложницей и шлюхой!

С этими словами рослая шведка властным движением сильной руки отстранила изумлённую герцогиню в сторону и прошла мимо остолбеневших слуг. Когда они опомнились и попытались её остановить, она, ловко схватив их за загривки, крепко стукнула лбами друг о дружку и расшвыряла в стороны, словно медведица щенят, после чего с презрительной улыбкой спокойно покинула склеп. Больше во Фридланде её не видели. Поговаривали, что она вернулась в родную Швецию, на берега озера Веттерн, где находилось тайное святилище Ингуннар-Фрейра и Фрейи, но это были только слухи.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Иоганн-Эбергард Нитард снова начнёт свою зловещую тайную деятельность в Северной Германии и поведёт её против так называемой протестантской ереси. Фортуна и дальше будет покровительствовать этому иезуитскому шпиону. После перевода из Чехии в Мекленбург его положение сильно упрочится, а борьба с еретиками примет ещё более суровые и жестокие формы. Правда, с епископом Мегусом, за спиной которого стояли влиятельные иерархи Католической Церкви, Нитарду ещё долго не удастся разделаться.

После трагической гибели герцога Валленштейна, казалось, что шведы и лютеране, резко усилив натиск, наконец свергнут с престола ненавистную династию Габсбургов и Контрреформация выдохнется. Тем более, что протестанты, как никогда, были близки к победе ещё весной 1634 года, когда произошло сражение между имперской армией под командованием фельдмаршала графа Коллоредо, награждённого за беззаветную верность Габсбургам богатым поместьем графа Трчка, и саксонскими войсками фельдмаршала фон Арнима, сражавшегося некогда под знамёнами Валленштейна. Ханс фон Арним поставил перед собой цель: вытеснить имперскую армию из Силезии, и 13 мая 1634 года, несмотря на неудачное начало сражения, лично повёл в бешеную атаку свою кавалерию. Безумная отвага саксонских рейтар обеспечила военный успех и минимальные потери победителей — 400 убитых и 200 раненых против огромных потерь армии графа Коллоредо: 4000 убитых и раненых, 800 — попавших в плен. Вся артиллерия и обоз тоже попали в руки победителей.

Узнав о чудовищном поражении имперской армии в Силезии, Нитард заволновался: судьба австрийских Габсбургов снова повисла на волоске. Однако уже к осени политическая ситуация стала постепенно меняться и после знаменитого сражения под Ньердлингеном изменилась кардинальным образом. Казалось, что Контрреформация в Европе, и особенно в Германии, окончательно восторжествует, и необходимо отметить, что на это были все основания, поскольку шведы и немецкие лютеране понесли жестокое поражение. Летом 1634 года город Ньердлинген неожиданно приобрёл главное значение для исхода всей военной кампании.

Имперская армия под командованием сына императора эрцгерцога Фердинанда Венгерского сумела ловким манёвром обойти войска шведов, которые возглавлял фельдмаршал Горн, и войска лютеран герцога Веймара и в начале августа сумела внезапно захватить и разграбить Регенсбург и Дунауворт. Затем Фердинанд Венгерский осадил Ньердлинген, где был шведский гарнизон. Ситуация для шведов осложнилась, когда с юга католикам пришло сильное подкрепление — испанские войска кардинал-инфанта Фердинанда Австрийского, кузена эрцгерцога. Не сумев вовремя предотвратить соединение двух мощных католических армий, шведы и лютеране оказались перед невероятно сложной, но вполне выполнимой военно-стратегической и политической задачей: любой ценой помешать австрийцам и испанцам овладеть Ньердлингеном — оплотом протестантизма в Южной Германии. Штурм города мог начаться в ближайшее время, поэтому, не дожидаясь прибытия подкрепления, фельдмаршал Горн и герцог Веймар решили атаковать вражеские позиции. Их союзная армия в общей сложности насчитывала около 25 тысяч солдат и офицеров, из них более 9 тысяч конников. Силы противника в совокупности составляли более 33 тысяч солдат и офицеров, из них около 13 тысяч конников, и включали прибывшую из Италии испанскую пехоту, которая в то время считалась лучшей в мире.

Холмистая и лесистая местность юго-западнее Ньердлингена не позволяла противникам разместить армии на классический манер. В 5 часов утра 6 сентября 1634 года фельдмаршал Горн, который командовал правым флангом войск протестантов, двинул полки на позиции противника, пытаясь овладеть господствующим над местностью холмом, как раз перед линией обороны австрийцев и испанцев, однако сделать это не удалось. Противник открыл ожесточённый мушкетный и орудийный огонь, выиграл время, и испанские пехотинцы сумели закрепиться на холме и даже вырыть траншеи для обороны. Через час мощной атакой шведских подразделений на роковой для протестантов холм началось генеральное сражение. Атака удалась, но хозяйничающие на захваченных испанских позициях солдаты армии Горна создали полную неразбериху, которая резко усилилась, когда внезапно взорвался брошенный испанцами пороховой магазин. В результате взятый шведами стратегически важный холм снова был потерян. Семь часов подряд фельдмаршал пытался снова отбить проклятый холм, но безрезультатно. Всё это время Бернгард фон Веймар из тяжёлых орудий обстреливал позиции противника перед городом, усмотрев здесь значительное превосходство имперских войск и поэтому отказавшись от генерального штурма. Кризис наступил, когда в знойный полдень Горн переместил свои изрядно потрёпанные полки назад, за боевые порядки веймарцев, и начал перегруппировку своих сил. Австрийцы и испанцы немедленно воспользовались этой ситуацией и начали генеральное наступление. Полки герцога были отброшены назад и наткнулись на левый фланг шведов, смешавшись с ними. Наступил полный хаос. Бернгард фон Веймар сумел бежать с остатками своей конницы, а фельдмаршал Горн, стремительно откатившись за Майн, всё-таки угодил в плен вместе с четырьмя тысячами солдат и офицеров. Объединённые силы австрийцев и испанцев в этом сражении потеряли около 2 тысяч солдат и офицеров, шведы и немецкие лютеране — 12 тысяч. Поражение под Ньердлингеном имело для протестантов ужасные последствия. Гарнизон Ньердлингена вынужден был капитулировать, оплот протестантизма в Южной Германии рухнул окончательно.

Герцог Веймар отошёл в Эльзас, а шведы вынуждены были убрать свои военные гарнизоны южнее Майнца. Их ореол, как сильных и верных защитников лютеранства в Германии, сильно потускнел. На лидерство Союза Протестантских стран выдвинулась католическая Франция, которая ввязалась в войну в 1635 году. Кардинал Ришелье был удовлетворён, так как мировым экспансионистским планам Швеции нанесён сильный ущерб. Подтолкнув Французское королевство к вступлению в войну, предвкушали огромную прибыль крупные ростовщики, которые с самого её начала финансировали обе воюющие стороны: затянувшаяся война сулила им не только огромные гешефты, но и обещала дальнейшее массовое истребление ненавистной германской аристократии. Жестокой братоубийственной войне, на которой гибли немцы, чехи, поляки, шведы, венгры, французы и другие европейские народы, суждено было продлиться ещё долгих четырнадцать лет.

Ришелье, стремясь не допустить усиления позиций Габсбургов и потери своего влияния в Германии, срочно возобновил военно-политический союз со Швецией и начал открытые военные действия против стран Лиги. Французы одновременно повели активные наступательные действия не только в Германии, но и в Италии, Нидерландах и на Пиренеях. Вскоре в войну ввязались Голландия, Венеция-Мантуя и Савойя.

Ришелье в качестве утешения за понесённое поражение и за потерю герцогства Франкония подарил герцогу Веймару восточно-рейнское ландсграфство и соответствующий титул, предложил и значительную сумму денег на восстановление армии.

Воодушевлённые победой под Ньердлингеном, предводители имперских войск — Фердинанд Венгерский и Фердинанд Австрийский — постарались развить свой военный успех и вторглись в центральные области Германии, грабя и уничтожая всё на своём пути, и частично даже прорвались через Мекленбург к берегам Балтики в надежде помешать высадке новых шотландских десантов.

Войска обеих коалиций не вступали в решающее сражение, но старались измотать друг друга в мелких стычках, так называемой «малой войне», начисто опустошая некогда цветущие богатые земли Германии. Барон Хильденбрандт писал в своих мемуарах: «Отряды лютеран и католиков, в том числе шведов, французов и испанцев, налетали на деревни, забирали и воровали всё, что только могли, мучили, грабили и избивали крестьян, насиловали женщин. Если же несчастным крестьянам это приходилось не по вкусу и они решались давать отпор ландскнехтам, их убивали и поджигали их дома, и вообще преследовали весьма жестоко. В особенности в этом отличились отряды Пикколомини и Батлера, которые с изощрённой жестокостью грабили и истребляли несчастных крестьян после победы австрийцев и испанцев под Ньердлингеном. Алчность и жестокость командиров этих отрядов не знала предела»[260].

В сражении под Ньердлингеном участвовали и Октавио Пикколомини, которому по ходатайству Фердинанда Австрийского было пожаловано герцогство Амалфи, и генерал-лейтенант Батлер, через каких-то три месяца после этой знаменитой и победоносной для имперских войск битвы убитый неизвестными в Вюртемберге. Правда, нашлось несколько случайных свидетелей, которые видели, как накануне гибели генерал-лейтенанта, декабрьской ночью перед самым Рождеством, в дом, где Батлер жил в последнее время, входили офицер огромного роста и стройный юноша в длинном плаще и широкополой шляпе, низко надвинутой на глаза.

Барон Рейнкрафт и Брунгильда, изменив внешность, проникли в дом графа Батлера под видом вестовых фельдмаршала Пикколомини. Им удалось обмануть охрану и пробраться прямо в гостиную, где имперский граф Уолтер Батлер с нетерпением дожидался своих постоянных карточных партнёров. Обезоружив и закрыв связанных слуг в чулане, Рейнкрафт криво усмехнулся в пшеничные усы и сказал:

— Нам некогда играть в карты или кости, но долги взыщем сполна. Итак, теперь наша очередь задать несколько вопросов новоиспечённому владетелю Фридберга, — добавил он, обращаясь к Брунгильде.

— Долги необходимо отдавать, а за кровь и подавно, вы не находите это, граф? Любопытно, вы шпагой владеете так же мастерски, как и колодой карт или стаканчиком для костей? — поинтересовалась она, обнажая шпагу работы золлингенских мастеров. — Итак, каким оружием будем сражаться, господин имперский граф и владетель Фридберга? Насколько я помню, вы предпочитаете пистолеты, но увы — лишний шум, как вы понимаете, сейчас нам ни к чему.

Батлер побледнел, но взял себя в руки и спокойно ответил:

— Вообще-то я бы предпочёл дубинки, но ради таких долгожданных гостей и особенно ради такой очаровательной дамы, как вы, ваше высочество, согласен и на шпаги. Итак, с кем я буду иметь честь скрестить клинки? С вами, барон?

— Нет, — усмехнулся Рейнкрафт. — Вам придётся иметь дело с законной наследницей герцога Валленштейна.

— Вы шутите?

— Отнюдь. Я здесь только в качестве секунданта. Итак, пора начинать. Если вы, господин новоиспечённый владетель Фридберга, выиграете этот поединок, то даю слово рыцаря, мы покинем вас, не причинив никакого вреда.

— Ну, если так, — осклабился в дьявольской усмешке Батлер, выхватывая шпагу из ножен, — я готов. Защищайтесь, ваше высочество недорезанная герцогиня без поместий и титулов, и будь я проклят, если не отправлю вас в преисподнюю вслед за вашим проклятым отцом!

После таких проникновенных слов Брунгильду не нужно было уговаривать — сражаться до последнего вздоха. Новоиспечённый имперский граф и владетель Фридберга мог бы на равных сразиться с самим Рейнкрафтом, но не стал зря рисковать и фехтовал довольно осторожно, чтобы неожиданно атаковать и наверняка нанести смертельный удар. В ту памятную кровавую ночь Убийства и Предательства он не видел, на что способна дочь Валленштейна, но по некоторым верным признакам, известным каждому солдату, чувствовал, что имеет дело с очень опасным противником.

Брунгильда всё-таки его обманула и, когда он с полувыпада атаковал её, соблазнившись открытой левой частью груди противницы, словно просящейся на колющий удар, ответила обманным уколом в горло противника. Батлер попытался парировать этот удар движением своего клинка вверх, но она полуоборотом кисти вниз мгновенно убрала свою шпагу с пути отражающего удара и, сделав выпад, змеёй проскользнула под сверкающей сталью оружия врага. В следующий миг владетель Фридберга был проткнут насквозь молниеносным страшным ударом в брюхо. Брунгильда, почти вплотную приблизившись к Уолтеру Батлеру, процедила сквозь зубы:

— Как ты в ту ночь выразился: «Долг платежом красен»? Не так ли? Ну, что же, в таком случае ты отправляешься в преисподнюю немного раньше меня! — С этими словами она ногой упёрлась в брюхо сразу обмякшего и начинающего оседать на пол Батлера и резко выдернула из него окровавленный клинок.

Спустя две недели барона и его спутницу можно было видеть уже недалеко от Висмара.

— Скорее, ваше высочество! Нас настигают! — крикнул Рейнкрафт, пришпоривая коня.

— Я и так уже загнала свою лошадь! — воскликнула Брунгильда, безжалостно вонзая шпоры во взмыленные бока бедного животного.

Сумев жестоко расправиться с одним из главных предателей и убийц Валленштейна, они мчались во весь опор к берегу Мекленбургского залива, от которого недалеко находилась гавань известного портового города Висмара. За ними по пятам, словно свора гончих псов, неслись драгуны генерал-лейтенанта Галласа. Беглецы пробирались в Переднюю Померанию, надеясь найти надёжное убежище в одном из поместий барона Хильденбрандта или, на худой конец, пробраться в Пруссию, однако многочисленные конные разъезды Галласа из армии Фердинанда Венгерского и разъезды фельдмаршала Маррадаса из армии Фердинанда Австрийского, словно несметные полчища кровожадных крыс, шныряли повсюду, останавливая и безжалостно истребляя всех сторонников Союза Протестантских стран. Особенно азартная охота шла за ближайшими союзниками шведов, в том числе и за солдатами и офицерами из армии Бернгардта фон Веймара, нанёсшего ряд сокрушительных поражений католикам. По иронии судьбы именно испанцы и немецкие католики на этот раз организовали азартную охоту за ближайшими соратниками герцога Валленштейна.

Барон Рейнкрафт и достойная дочь Валленштейна наткнулись на разъезды драгунов генерал-лейтенанта Галласа почти у самой цели путешествия. Генерал-лейтенант за верность австрийским Габсбургам и за полное попустительство заговорщикам в 1633 году в Пльзене и в февральскую ночь Предательства и Убийства в 1634 году получил в награду самое красивое и богатое поместье герцога Валленштейна — знаменитый Фридланд. И, само собой разумеется, Рейнкрафту и особенно дочери покойного хозяина Фридланда не было никакого резона попадать в руки Маттиаса Галласа, который уже давно пообещал щедрую награду за голову Брунгильды Марии Елизаветы фон Валленштейн, законной владетельницы Фридланда.

— Туда, к морю! — снова крикнул барон, прильнув разгорячённым лицом к гриве верного Ганнибала.

Разрыв между преследователями и беглецами неуклонно сокращался, о том, чтобы принять бой, не могло быть и речи: почти полуэскадрон рубак наседал им на пятки.

Выскочив как раз у соснового бора на прибрежную песчаную полосу, густо припорошённую полурастаявшим снегом, кони беглецов резко замедлили бег, зарываясь копытами в снежную кашу с зыбучим песком.

Брунгильда вдруг поняла, почему барон так упорно стремился к берегу моря: там за полосой прибоя, на песчаной отмели лежали два больших бота со съёмными мачтами.

Гигант спрыгнул со смертельно утомлённого коня, ткнулся своим разгорячённым кирпично-красным лицом в его морду.

— Прощай, верный боевой друг! Ты очередной раз спас меня! — С этими словами он могучей дланью хлопнул коня по крупу. — Скоро у тебя будет новый хозяин.

Брунгильда спрыгнула со своего коня, но обошлась без лишних сантиментов, хотя любила своего Синира не меньше, чем барон своего Ганнибала, и вместе с Рейнкрафтом побежала к лодкам, ловко, как кошка, впрыгнула в тяжёлую посудину, но, опомнившись и бросив на дно лодки свой мушкет, выскочила обратно.

Рейнкрафт, ухватившись за нос бота, попытался столкнуть его в воду, но тяжёлая рыбацкая посудина даже не сдвинулась с места. Его вздувшиеся, словно корабельные канаты, мускулы затрещали от нечеловеческого напряжения, и бот неохотно, кормой вперёд, тяжело сполз с песчаной отмели в набегавшую волну. Брунгильда несколько раз выстрелила из огромных седельных пистолетов в дно оставшегося бота, а затем, перебросив вёсла в отчаливающую посудину, стремительно, словно стрела, влетела следом. Мгновенно вскочив, она схватила мушкет и выстрелила в одного из преследователей, вырвавшегося на два корпуса вперёд. Тот резко натянул поводья, пытаясь поставить коня на дыбы, чтобы защититься от выстрела, но на зыбучем песке конь завалился набок, придавив ногу седока. Остальные преследователи на короткое время замедлили бешеную скачку, а некоторые тотчас спешились, пытаясь помочь командиру. Когда же они, освободив раненого в плечо офицера, возобновили погоню, Брунгильда открыла по ним огонь из четырёх пистолетов Рейнкрафта, который, как мог, подальше могучим рывком оттолкнул бот от берега, тяжело перевалился через борт и, не мешкая, взялся за вёсла. Сильные гребки рывками отдаляли бот от берега, на котором уже спешились преследователи. Барон с удвоенной энергией налёг на вёсла, и Брунгильда, перезарядив свой мушкет, снова открыла огонь по врагам, расстояние до берега увеличилось, что заставило отказаться от стрельбы из пистолетов. Выстрел, вероятно, серьёзно ранил ещё одного преследователя, так как на берегу раздались громкие вопли и страшные угрозы, долетевшие до ушей беглецов. Ответные мушкетные выстрелы подняли маленькие фонтанчики воды у кормы бота, а некоторые пули даже впились в саму корму, откалывая мелкие щепки от крепких, как железо, досок.

— Пригнитесь, ваше высочество! — велел барон, продолжая неистово работать вёслами.

В ответ Брунгильда лишь громко рассмеялась, затем, повернувшись к преследователям спиной, приспустила свои мужские охотничьи штаны и показала противнику белый круглый зад, не забыв при этом и о непристойных жестах. Барон чуть не выпустил вёсла от приступа дикого хохота. Однако очень скоро беглецам стало не до смеха, так как внезапно налетел боковой шквальный зюйд-вест, и они попали в мощную полосу зимнего шторма. Тяжёлые свинцовые тучи нависли над водой, волны потемневшего моря вздулись и покрылись серовато-белыми барашками грязной пены и стеной устремились ввысь, обрушиваясь сверху тяжёлым водопадом на утлую посудину. Весь остаток дня и всю ночь, почти до самого утра им пришлось бороться со страшным штормом. Их нынешнее положение было не лучше, чем то, когда за ними гнались головорезы Галласа. Только чудо могло спасти эту пару безумцев. Однако ни Брунгильда, ни тем более барон Рейнкрафт на чудо не уповали: даже в голову не пришло просить у Бога помощи, они изо всех сил боролись с разбушевавшейся стихией, ставкой в этой борьбе была жизнь. Только к утру шторм стал постепенно утихать, и ближе к полудню, когда холодный, но не сильный норд-ост разогнал облака, немного освободив небо для лучей зимнего, низко висящего над горизонтом солнца, волны наконец улеглись и стали покатыми, словно спина отожравшегося на монастырских харчах католического монаха. Беглецы повалились без сил на дно лодки. Прежде чем впасть в забытье, Брунгильда успела спросить:

— Как вы думаете, барон, почему этот рыжий ирландский негодяй не оказал мне достойного сопротивления?

— Вероятно, потому что наложил в штаны, внезапно увидев вас в собственном доме, — широко зевая, ответил Рейнкрафт.

Очнулись они перед самым кроваво-красным закатом, красноречиво указывающим на грядущее ненастье. Огромная тень чёрного парусника нависла над ними, и показалось, что небо снова плотно закрыли набежавшие невесть откуда, тяжёлые, предштормовые тучи. Раздавшийся громкий с бака огромного военного трёхмачтового фрегата смех заставил барона Рейнкрафта схватиться за пистолет, который, впрочем, был теперь заряжен отсыревшим порохом. Снова раздался громкий смех, и перед самым носом у изумлённого генерал-вахмистра качнулся шторм-трап.

— Добро пожаловать на борт фрегата «Энтхен»! — послышался удивительно знакомый голос.

Барон Рейнкрафт и Брунгильда, задрав головы и разинув рты, с несказанным удивлением заметили машущего им шляпой Отто фон Хильденбрандта и... Ханну.