Ванна Архимеда

Ты устал от любовных утех,

Надоели утехи тебе!

Вызывают они только смех

На твоей на холеной губе.

Ты приходишь печальный в отдел,

И отдел замечает, что ты

Побледнел, подурнел, похудел,

Как бледнеть могут только цветы!

Ты — цветок! Тебе нужно полнеть,

Осыпаться пыльцой и для женщин цвести.

Дай им, дай им возможность иметь

Из тебя и венки и гирлянды плести.

Ты как птица, вернее, как птичка

Должен пикать, вспорхнувши в ночи.

Это пиканье станет красивой привычкой…

Ты ж молчишь… Не молчи… Не молчи

Жареная рыбка,

Дорогой карась,

Где ж ваша улыбка,

Что была вчерась?

Жареная рыба,

Бедный мой карась,

Вы ведь жить могли бы,

Если бы не страсть.

Что же вас сгубило,

Бросило сюда,

Где не так уж мило,

Где — сковорода?

Помню вас ребенком:

Хохотали вы,

Хохотали звонко

Под волной Невы.

Карасихи-дамочки

Обожали вас —

Чешую, да ямочки,

Да ваш рыбий глаз.

Бюстики у рыбок —

Просто красота!

Трудно без улыбок

В те смотреть места.

Но однажды утром

Встретилася вам

В блеске перламутра

Дивная мадам.

Дама та сманила

Вас к себе в домок,

Но у той у дамы

Слабый был умок.

С кем имеет дело,

Ах, не поняла, —

Соблазнивши, смело

С дому прогнала.

И решил несчастный

Тотчас умереть.

Ринулся он, страстный.

Ринулся он в сеть.

Злые люди взяли

Рыбку из сетей,

На плиту послали

Просто, без затей.

Ножиком вспороли,

Вырвали кишки,

Посолили солью,

Всыпали муки…

А ведь жизнь прекрасною

Рисовалась вам.

Вы считались страстными

Попромежду дам…

Белая смородина,

Черная беда!

Не гулять карасику

С милой никогда.

Не ходить карасику

Теплою водой,

Не смотреть на часики,

Торопясь к другой.

Плавниками-перышками

Он не шевельнет.

Свою любу «корюшкою»

Он не назовет.

Так шуми же, мутная

Невская вода.

Не поплыть карасику

Больше никуда.

Ниточка, иголочка,

Булавочка, утюг.

Ты моя двуколочка,

А я твой битюг

Ты моя колясочка,

Розовый букет,

У тебя есть крылышки,

У меня их нет.

Женщинам в отличие

Крылышки даны!

В это неприличие

Все мы влюблены.

Полюби, красавица,

Полюби меня,

Если тебе нравится

Песенка моя.

Тянется ужин.

Блещет бокал.

Пищей нагружен,

Я задремал.

Вижу: напротив

Дама сидит.

Прямо не дама,

А динамит!

Гладкая кожа.

Ест не спеша…

Боже мои, Боже,

Как хороша!

Я поднимаюсь

И говорю:

— Я извиняюсь,

Но я горю!

Муха жила в лесу,

Муха пила росу,

Нюхала муха цветы

(Нюхивал их и ты!).

Пользуясь общей любовью,

Муха питалась кровью.

Вдруг раздается крик:

Муху поймал старик.

Был тот старик паук —

Страстно любил он мух.

…Жизнь коротка, коротка,

Но перед смертью она сладка…

Видела муха лес,

Полный красот и чудес:

Жук пролетел на закат,

Жабы в траве гремят,

Сыплется травка сухая.

· · · · · · · · ·

Милую жизнь вспоминая,

Гибла та муха, рыдая.

…И умирая.

Доедает муху паук.

У него 18 рук.

У нее ни одной руки,

У нее ни одной ноги.

Ноги сожрал паук,

Руки сожрал паук.

Остается от мухи пух.

Испускает тут муха дух.

Жизнь коротка, коротка,

Но перед смертью она сладка.

Таракан сидит в стакане.

Ножку рыжую сосет.

Он попался Он в капкане

И теперь он казни ждет

Он печальными глазами

На диван бросает взгляд,

Где с ножами, с топорами

Вивисекторы сидят

У стола лекпом хлопочет,

Инструменты протирая,

И под нос себе бормочет

Песню «Тройка удалая».

Трудно думать обезьяне,

Мыслей нет — она поет.

Таракан сидит в стакане,

Ножку рыжую сосет

Таракан к стеклу прижался

И глядит, едва дыша…

Он бы смерти не боялся,

Если б знал, что есть душа.

Но наука доказала,

Что душа не существует,

Что печенка, кости, сало —

Вот что душу образует

Есть всего лишь сочлененья,

А потом соединенья

Против выводов науки

Невозможно устоять

Таракан, сжимая руки,

Приготовился страдать

Вот палач к нему подходит,

И, ощупав ему грудь,

Он под ребрами находит

То, что следует проткнуть

И, проткнувши, на бок валит

Таракана, как свинью

Громко ржет и зубы скалит,

Уподобленный коню

И тогда к нему толпою

Вивисекторы спешат

Кто щипцами, кто рукою

Таракана потрошат.

Сто четыре инструмента

Рвут на части пациента

От увечий и от ран

Помирает таракан

Он внезапно холодеет,

Его веки не дрожат

Тут опомнились злодеи

И попятились назад.

Все в прошедшем — боль, невзгоды.

Нету больше ничего.

И подпочвенные воды

Вытекают из него.

Там, в щели большого шкапа,

Всеми кинутый, один,

Сын лепечет: «Папа, папа!»

Бедный сын!

Но отец его не слышит,

Потому что он не дышит.

И стоит над ним лохматый

Вивисектор удалой,

Безобразный, волосатый,

Со щипцами и пилой.

Ты, подлец, носящий брюки,

Знай, что мертвый таракан —

Это мученик науки,

А не просто таракан.

Сторож грубою рукою

Из окна его швырнет,

И во двор вниз головою

Наш голубчик упадет.

На затоптанной дорожке

Возле самого крыльца

Будет он, задравши ножки,

Ждать печального конца.

Его косточки сухие

Будет дождик поливать,

Его глазки голубые

Будет курица клевать.

Все пуговки, все блохи, все предметы что-то значат.

И неспроста одни ползут, другие скачут

Я различаю в очертаниях неслышный разговор:

О чем-то сообщает хвост,

  на что-то намекает бритвенный прибор.

Тебе селедку подали. Ты рад.

  Но не спеши ее отправить в рот

Гляди, гляди! Она тебе сигналы подает.

Прочь воздержание. Да здравствует отныне

Яйцо куриное с желтком посередине!

И курица да здравствует, и горькая ее печенка,

И огурцы, изъятые из самого крепчайшего бочонка!

И слово чудное «бутылка»

Опять встает передо мной.

Салфетка, перечница, вилка —

Слова, прекрасные собой.

Меня ошеломляет звон стакана

И рюмок водочных безумная игра.

За Генриха, за умницу, за бонвивана,

Я пить готов до самого утра.

Упьемся, други! В день его выздоровленья

Не может быть иного времяпровожденья.

Горчицы с уксусом живительным составом

Душа его пусть будет до краев напоена.

Пускай его ногам, и мышцам, и суставам

Их сила будет прежняя и крепость их возвращена.

Последний тост за Генриха, за неугасший пыл,

За все за то, что он любил:

За грудь округлую, за плавные движенья,

За плечи пышные, за ног расположенье.

Но он не должен сочетать куриных ног

с бесстыдной женской ножкой,

Не должен страсть объединять с питательной крупой.

Не может справиться с подобною окрошкой

Красавец наш, наш Генрих дорогой.

Всему есть время, и всему есть мера:

Для папирос — табак, для спичек — сера,

Для вожделения — девица,

Для насыщенья — чечевица!

Неприятно в океане

Почему-либо тонуть.

Рыбки плавают в кармане,

Впереди — неясен путь.

Так зачем же ты, несчастный,

В океан страстен попал,

Из-за Шурочки прекрасной

Быть собою перестал?!

Все равно надежды нету

На ответную струю,

Лучше сразу к пистолету

Устремить мечту свою.

Есть печальные примеры —

Ты про них не забывай! —

Как любовные химеры

Привели в загробный край.

Если ты посмотришь в сад,

Там почти на каждой ветке

Невеселые сидят,

Будто запертые в клетки,

Наши старые знакомые

Небольшие насекомые:

То есть пчелы, то есть мухи,

То есть те, кто в нашем ухе

Букву Ж изготовляли,

Кто летали и кусали

И тебя, и твою Шуру

За роскошную фигуру.

И бледна и нездорова,

Там одна блоха сидит,

По фамилии Петрова,

Некрасивая на вид.

Она бешено влюбилась

В кавалера одного!

Помню, как она резвилась

В предвкушении его.

И глаза ее блестели,

И рука ее звала,

И близка к заветной цели

Эта дамочка была.

Она юбки надевала

Из тончайшего пике,

И стихи она писала

На блошином языке:

И про ножки, и про ручки,

И про всякие там штучки

Насчет похоти и брака…

Оказалося, однако,

Что прославленный милашка

Не котеночек, а хам!

В его органах кондрашка,

А в головке тарарам.

Он ее сменял на деву —

Обольстительную мразь —

И в ответ на все напевы

Затоптал ногами в грязь.

И теперь ей все постыло —

И наряды, и белье,

И под лозунгом «могила»

Догорает жизнь ее.

…Страшно жить на этом свете,

В нем отсутствует уют, —

Ветер воет на рассвете,

Волки зайчика грызут,

Улетает птица с дуба,

Ищет мяса для детей,

Провидение же грубо

Преподносит ей червей.

Плачет маленький теленок

Под кинжалом мясника,

Рыба бедная спросонок

Лезет в сети рыбака.

Лев рычит во мраке ночи,

Кошка стонет на трубе,

Жук-буржуй и жук-рабочий

Гибнут в классовой борьбе.

Все погибнет, все исчезнет

От бациллы до слона —

И любовь твоя, и песни,

И планеты, и луна.

И блоха, мадам Петрова,

Что сидит к тебе анфас, —

Умереть она готова,

И умрет она сейчас.

Дико прыгает букашка

С беспредельной высоты,

Разбивает лоб бедняжка…

Разобьешь его и ты!

Пришел я в гости, водку пил,

Хозяйкин сдерживая пыл.

Но водка выпита была.

Меня хозяйка увлекла.

Она меня прельщала так:

«Раскинем с вами бивуак,

Поверьте, насмешу я вас:

Я хороша, как тарантас».

От страсти тяжело дыша,

Я раздеваюся, шурша.

Вступив в опасную игру,

Подумал я: «А вдруг помру?»

Действительно, минуты не прошло,

Как что-то из меня ушло.

Душою было это что-то.

Я умер. Прекратилась органов работа.

И вот, отбросив жизни груз,

Лежу прохладный, как арбуз.

Арбуз разрезан. Он катился,

Он жил — и вдруг остановился.

В нем тихо дремлет косточка-блоха,

И капает с него уха.

А ведь не капала когда-то!

Вот каковы они, последствия разврата.

Много лет тому назад жила на свете

Дама, подчинившая себя диете.

В интересных закоулках ее тела

Много неподдельного желания кипело.

От желания к желанию переходя,

Родилось у ней красивое дитя.

Год проходит, два проходит, тыща лет —

Красота ее все та же. Изменении нет.

Несмотря, что был ребенок

И что он вместо пеленок

Уж давно лежит в гробу,

Да и ей пришлось не сладко: и ее снесли, рабу.

И она лежит в могиле, как и все ее друзья —

Представители феодализма — генералы и князья.

Но она лежит — не тлеет,

С каждым часом хорошеет,

Между тем как от князей

Не осталося частей.

«Почему же, — возопит читатель изумленный, —

Сохранила вид она холеный?!

Нам, читателям, не ясно,

Почему она прекрасна,

Почему ее сосуды

Крепче каменной посуды».

Потому что пресловутая покойница

Безубойного питания была поклонница.

В ней микробов не было и нету

С переходом на фруктовую диету.

Если ты желаешь быть счастливой,

Значит, ты должна питаться сливой,

Или яблоком, или смородиной, или клубникой,

Или земляникой, или ежевикой.

Будь подобна бабочке, которая,

Соками питаяся, не бывает хворая.

Постарайся выключить из своего меню

Рябчика и курицу, куропатку и свинью!

Ты в себя спиртные жидкости не лей,

Молока проклятого по утрам не пей.

Свой желудок апельсином озаряя,

Привлечешь к себе ты кавалеров стаю.

И когда взмахнешь ты благосклонности флажком,

То захочется бежать мне за тобою петушком.

Меня изумляет, меня восхищает

Природы красивый наряд:

И ветер, как муха, летает,

И звезды, как рыбки, блестят.

Но мух интересней,

Но рыбок прелестней

Прелестная Лиза моя —

Она хороша, как змея!

Возьми поскорей мою руку,

Склонись головою ко мне,

Доверься, змея, политруку —

Я твой изнутри и извне!

Мешают нам наши покровы,

Сорвем их на страх подлецам!

Чего нам бояться? Мы внешне здоровы,

А стройностью торсов мы близки к орлам.

Тому, кто живет как мудрец-наблюдатель,

Намеки природы понятны без слов:

Проходит в штанах обыватель,

Летит соловей — без штанов.

Хочу соловьем быть, хочу быть букашкой,

Хочу над тобою летать,

Отбросивши брюки, штаны и рубашку —

Все то, что мешает пылать.

Коровы костюмов не носят.

Верблюды без юбок живут.

Ужель мы глупее в любовном вопросе,

Чем тот же несчастный верблюд?

Поверь, облаченье не скроет

Того, что скрывается в нас,

Особенно если под модным покроем

Горит вожделенья алмаз.

…Ты слышишь, как кровь закипает?

Моя полноценная кровь!

Из наших объятий цветок вырастает

По имени Наша Любовь.

Человек и части человеческого тела

Выполняют мелкое и незначительное дело:

Для сравненья запахов устроены красивые носы,

И для возбуждения симпатии — усы.

Только Вы одна и Ваши сочлененья

Не имеют пошлого предназначенья.

Ваши ногти не для поднимания иголок,

Пальчики — не для ощупыванья блох,

Чашечки коленные — не для коленок,

А коленки вовсе не для ног.

Недоступное для грохота, шипения и стуков,

Ваше ухо создано для усвоенья высших звуков.

Вы тычинок лишены, и тем не менее

Все же Вы — великолепное растение.

И когда я в ручке Вашей вижу ножик или вилку,

У меня мурашки пробегают по затылку.

И боюсь я, что от их неосторожного прикосновения

Страшное произойдет сосудов поранение.

Если же в гостиной Вашей, разливая чай,

Лида, Вы мне улыбнетесь невзначай, —

Я тогда в порыве страсти и смущения

Покрываю поцелуями печение,

И, дрожа от радости, я кричу Вам сам не свой:

— Ура, виват, Лидочка, Ваше превосходительство мой!

Однажды, однажды

Я вас увидал.

Увидевши дважды,

Я вас обнимал.

А в сотую встречу

Утратил я пыл.

Тогда откровенно

Я вам заявил:

— Без хлеба и масла

Любить я не мог.

Чтоб страсть не погасла,

Пеките пирог!

Смотрите, как вяну

Я день ото дня.

Татьяна, Татьяна,

Кормите меня.

Поите, кормите

Отборной едой,

Пельмени варите,

Горох с ветчиной.

От мяса и кваса

Исполнен огня,

Любить буду нежно,

Красиво, прилежно…

Кормите меня!

Татьяна выходит,

На кухню идет,

Котлету находит

И мне подает.

…Исполнилось тело

Желаний и сил,

И черное дело

Я вновь совершил.

И снова котлета.

Я снова любил.

И так до рассвета

Себя я губил.

Заря занималась,

Когда я уснул.

Под окнами пьяный

Кричал: караул!

Лежал я в постели

Три ночи, три дня,

И кости хрустели

Во сне у меня.

Но вот я проснулся,

Слегка застонал.

И вдруг ужаснулся,

И вдруг задрожал.

Я ногу хватаю —

Нога не бежит,

Я сердце сжимаю —

Оно не стучит.

…Тут я помираю.

Зарытый, забытый,

В земле я лежу,

Попоной покрытый,

От страха дрожу.

Дрожу оттого я,

Что начал я гнить,

Но хочется вдвое

Мне кушать и пить.

Я пищи желаю,

Желаю котлет.

Красивого чаю,

Красивых конфет.

Любви мне не надо,

Не надо страстей,

Хочу лимонаду,

Хочу овощей!

Но нет мне ответа —

Скрипит лишь доска,

И в сердце поэта

Вползает тоска.

Но сердце застынет,

Увы, навсегда,

И желтая хлынет

Оттуда вода,

И мир повернется

Другой стороной,

И в тело вопьется

Червяк гробовой.

Вчера представлял я собою роскошный сосуд,

А нынче сосут мое сердце, пиявки сосут.

В сосуде моем вместо сельтерской — яд,

Разрушен желудок, суставы скрипят…

Тот скрип нам известен под именем Страсть!

К хорошеньким мышцам твоим разреши мне припасть.

Быть может, желудок поэта опять расцветет,

Быть может, в сосуде появится мед.

Но мышцы своей мне красотка, увы, не дает, —

И снова в сосуде отсутствует мед.

И снова я весь погружаюсь во мрак…

Один лишь мерцает желудок-пошляк.

Если птичке хвост отрезать —

Она только запоет.

Если сердце перерезать —

Обязательно умрет!

Ты не птичка, но твой локон —

Это тот же птичий хвост:

Он составлен из волокон,

Из пружинок и волос.

Наподобие петрушки

Разукрашен твой овал,

Покрывает всю макушку

Волокнистый матерьял.

А на самом на затылке

Светлый высыпал пушок.

Он хорошенькие жилки

Покрывает на вершок.

О, зови, зови скорее

Парикмахера Матвея!

Пусть означенный Матвей

На тебя прольет елей[37].

Пусть ножи его стальные

И машинки застучат

И с твоей роскошной выи

Пух нежнейший удалят.

Где же птичка, где же локон,

Где чудесный птичий хвост,

Где волос мохнатый кокон,

Где пшеница, где овес?

Где растительные злаки,

Обрамлявшие твой лоб,

Где волокна-забияки,

Где петрушка, где укроп?

Эти пышные придатки,

Что сверкали час назад,

В живописном беспорядке

На полу теперь лежат.

И дрожит Матвей прекрасный,

Укротитель шевелюры,

Обнажив твой лоб атласный

И ушей архитектуру.

Блестит вода холодная в бутылке,

Во мне поползновения блестят.

И если я — судак, то ты подобна вилке,

При помощи которой судака едят.

Я страстию опутан, как катушка,

Я быстро вяну, сам не свой,

При появлении твоем дрожу, как стружка…

Но ты отрицательно качаешь головой.

Смешна тебе любви и страсти позолота —

Тебя влечет научная работа.

Я вижу, как глаза твои над книгами нависли.

Я слышу шум. То знания твои шумят!

В хорошенькой головке шевелятся мысли,

Под волосами пышными они кишмя кишат.

Так в роще куст стоит, наполненный движеньем.

В нем чижик водку пьет, забывши стыд.

В нем бабочка, закрыв глаза, поет в самозабвеньи,

И все стремится и летит.

И я хотел бы стать таким навек,

Но я не куст, а человек.

На голове моей орлы гнезда не вили,

Кукушка не предсказывала лет.

Люби меня, как все любили,

За то, что гений я, а не клеврет!

Я верю: к шалостям твой организм вернется

Бери меня, красавица, я — твой!

В груди твоей пусть сердце повернется

Ко мне своею лучшей стороной.

Верный раб твоих велений,

Я влюблен в твои колени

И в другие части ног —

От бедра и до сапог.

Хороши твои лодыжки,

И ступни, и шенкеля,

Твои ножки — шалунишки,

Твои пятки — штемпеля.

Если их намазать сажей

И потом к ним приложить

Небольшой листок бумажный —

Можно оттиск получить.

Буду эту я бумажку

Регулярно целовать

И, как белую ромашку,

Буду к сердцу прижимать!

Я пойду туда, где роза

Среди дудочек растет,

Где из пестиков глюкоза

В виде нектара течет.

Эта роза — Ваше ухо:

Так же свернуто оно,

Тот же контур, так же сухо

По краям обведено.

Это ухо я срываю

И шепчу в него дрожа,

Как люблю я и страдаю

Из-за Вас, моя душа.

И различные созданья

Всех размеров и мастей

С очевидным состраданьем

Внемлют повести моей.

Вот платком слезу стирает

Лицемерная пчела.

Тихо птица вылетает

Из секретного дупла.

И летит она, и плачет,

И качает головой…

Значит, жалко ей, — и, значит,

Не такой уж я плохой.

Видишь, все в природе внемлет

Вожделениям моим.

Лишь твое сознанье дремлет,

Оставаяся глухим.

Муха с красными глазами

Совершает свой полет.

Плачет горькими слезами

Человеческий оплот.

Кто оплот? Конечно — Я.

Значит, плачу тоже я.

Почему я плачу, Шура?

Очень просто: из-за Вас.

Ваша чуткая натура

Привела меня в экстаз.

От экстаза я болею,

Сновидения имею,

Ничего не пью, не ем

И худею вместе с тем.

Вижу смерти приближенье,

Вижу мрак со всех сторон

И предсмертное круженье

Насекомых и ворон.

Хлещет вверх моя глюкоза!

В час последний, роковой

В виде уха, в виде розы

Появись передо мной.

Меня изумляет, меня восхищает

Природы красивый наряд:

И ветер, как муха, летает,

И звезды, как рыбки, блестят.

Но мух интересней,

Но рыбок прелестней

Прелестная Лиза моя —

Она хороша, как змея!

Возьми поскорей мою руку,

Склонись головою ко мне,

Доверься, змея, политруку —

Я твой изнутри и извне!

Мешают нам наши покровы,

Сорвем их на страх подлецам!

Чего нам бояться? Мы внешне здоровы,

А стройностью торсов мы близки к орлам.

Тому, кто живет как мудрец-наблюдатель,

Намеки природы понятны без слов:

Проходит в штанах обыватель,

Летит соловей — без штанов.

Хочу соловьем быть, хочу быть букашкой,

Хочу над тобою летать,

Отбросивши брюки, штаны и рубашку —

Все то, что мешает пылать.

Коровы костюмов не носят.

Верблюды без юбок живут.

Ужель мы глупее в любовном вопросе,

Чем тот же несчастный верблюд?

Поверь, облаченье не скроет

Того, что скрывается в нас,

Особенно если под модным покроем

Горит вожделенья алмаз.

…Ты слышишь, как кровь закипает?

Моя полноценная кровь!

Из наших объятий цветок вырастает

По имени Наша Любовь.

Хвала изобретателям, подумавшим о мелких

  и смешных приспособлениях:

О щипчиках для сахара, о мундштуках для папирос,

Хвала тому, кто предложил

  печати ставить в удостоверениях,

Кто к чайнику приделал крышечку и нос.

Кто соску первую построил из резины,

Кто макароны выдумал и манную крупу,

Кто научил людей болезни изгонять отваром из малины,

Кто изготовил яд, несущий смерть клопу.

Хвала тому, кто первый начал

  называть котов и кошек человеческими именами,

Кто дал жукам названия точильщиков,

  могильщиков и дровосеков,

Кто ложки чайные украсил буквами и вензелями,

Кто греков разделил на древних и на просто греков.

Вы, математики, открывшие секреты перекладывания спичек,

Вы, техники, создавшие сачок — для бабочек капкан,

Изобретатели застежек, пуговиц, петличек

И ты, создатель соуса-пикан!

Бирюльки чудные, — идеи ваши — мне всего дороже!

Они томят мой ум, прельщают взор…

Хвала тому, кто сделал пуделя на льва похожим

И кто придумал должность — контролер!

Я описал кузнечика, я описал пчелу,

Я птиц изобразил в разрезах полагающихся,

Но где мне силу взять, чтоб описать смолу

Твоих волос, на голове располагающихся?

Увы, не та во мне уж сила,

Которая девиц, как смерть, косила

И я не тот. Я перестал безумствовать и пламенеть,

И прежняя в меня не лезет снедь.

Давно уж не ночуют утки

В моем разрушенном желудке.

И мне не дороги теперь любовные страданья —

Меня влекут к себе основы мирозданья.

Я стал задумываться над пшеном,

Зубные порошки меня волнуют,

Я увеличиваю бабочку увеличительным стеклом —

Строенье бабочки меня интересует.

Везде преследуют меня — и в учреждении и на бульваре —

Заветные мечты о скипидаре.

Мечты о спичках, мысли о клопах,

О разных маленьких предметах,

Какие механизмы спрятаны в жуках,

Какие силы действуют в конфетах.

Я понял, что такое рожки,

Зачем грибы в рассол погружены,

Какой имеют смысл телеги, беговые дрожки

И почему в глазах коровы отражаются окошки,

Хотя они ей вовсе не нужны.

Любовь пройдет. Обманет страсть. Но лишена обмана

Волшебная структура таракана.

О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!

Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,

Их очертания полны значенья тайного…

  Да, в таракане что-то есть,

Когда он лапкой двигает и усиком колышет.

А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки,

Делившие со мною мой ночной досуг,

Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, —

Куда они девались вдруг?

Иных уж нет. А те далече.

Сгорели все они, как свечи.

А я горю иным огнем, другим желаньем —

Ударничеством и соревнованьем!

Зовут меня на новые великие дела

Лесной травы разнообразные тела.

В траве жуки проводят время в занимательной беседе.

Спешит кузнечик на своем велосипеде.

Запутавшись в строении цветка,

Бежит по венчику ничтожная мурашка.

Бежит, бежит… Я вижу резвость эту, и меня берет тоска,

Мне тяжко!

Я вспоминаю дни, когда я свежестью превосходил коня,

И гложет тайный витамин меня

И я молчу, сжимаю руки,

Гляжу на травы не дыша…

Но бьет тимпан! И над служителем науки

Восходит солнце не спеша.

Я муху безумно любил!

Давно это было, друзья,

Когда еще молод я был,

Когда еще молод был я.

Бывало, возьмешь микроскоп,

На муху направишь его —

На щечки, на глазки, на лоб,

Потом на себя самого.

И видишь, что я и она,

Что мы дополняем друг друга,

Что тоже в меня влюблена

Моя дорогая подруга.

Кружилась она надо мной,

Стучала и билась в стекло,

Я с ней целовался порой,

И время для нас незаметно текло.

Но годы прошли, и ко мне

Болезни сошлися толпой —

В коленках, ушах и спине

Стреляют одна за другой.

И я уже больше не тот.

И нет моей мухи давно.

Она не жужжит, не поет,

Она не стучится в окно.

Забытые чувства теснятся в груди,

И сердце мне гложет змея,

И нет ничего впереди…

О муха! О птичка моя!

Приятен вид тетради клетчатой:

В ней нуль могучий помещен,

А рядом нолик искалеченный

Стоит, как маленький лимон.

О вы, нули мои и нолики,

Я вас любил, я вас люблю!

Скорей лечитесь, меланхолики,

Прикосновением к нулю!

Нули — целебные кружочки,

Они врачи и фельдшера,

Без них больной кричит от почки,

А с ними он кричит «ура».

Когда умру, то не кладите,

Не покупайте мне венок,

А лучше нолик положите

На мой печальный бугорок.

Чарльз Дарвин, известный ученый,

Однажды синичку поймал.

Ее красотой увлеченный,

Он зорко за ней наблюдал.

Он видел головку змеиную

И рыбий раздвоенный хвост,

В движениях — что-то мышиное

И в лапках — подобие звезд.

«Однако, — подумал Чарльз Дарвин, —

Однако синичка сложна.

С ней рядом я просто бездарен,

Пичужка, а как сложена!

Зачем же меня обделила

Природа своим пирогом?

Зачем безобразные щеки всучила,

И пошлые пятки, и грудь колесом?»

…Тут горько заплакал старик омраченный.

Он даже стреляться хотел!..

Был Дарвин известный ученый,

Но он красоты не имел.

Пойду я в контору «Известий»,

Внесу восемнадцать рублей

И там навсегда распрощаюсь

С фамилией прежней моей.

Козловым я был Александром,

А больше им быть не хочу!

Зовите Орловым Никандром,

За это я деньги плачу.

Быть может, с фамилией новой

Судьба моя станет иной

И жизнь потечет по-иному,

Когда я вернуся домой.

Собака при виде меня не залает,

А только замашет хвостом,

И в жакте меня обласкает

Сердитый подлец управдом…

Свершилось! Уже не Козлов я!

Меня называть Александром нельзя.

Меня поздравляют, желают здоровья

Родные мои и друзья.

Но что это значит? Откуда

На мне этот синий пиджак?

Зачем на подносе чужая посуда?

В бутылке зачем вместо водки коньяк?

Я в зеркало глянул стенное,

И в нем отразилось чужое лицо.

Я видел лицо негодяя,

Волос напомаженный ряд,

Печальные тусклые очи,

Холодный уверенный взгляд.

Тогда я ощупал себя, свои руки,

Я зубы свои сосчитал,

Потрогал суконные брюки —

И сам я себя не узнал.

Я крикнуть хотел — и не крикнул.

Заплакать хотел — и не смог.

Привыкну, — сказал я, — привыкну.

Однако привыкнуть не мог.

Меня окружали привычные вещи,

И все их значения были зловещи.

Тоска мое сердце сжимала,

И мне же моя же нога угрожала.

Я шутки шутил! Оказалось,

Нельзя было этим шутить.

Сознанье мое разрывалось,

И мне не хотелося жить.

Я черного яду купил в магазине,

В карман положил пузырек.

Я вышел оттуда шатаясь,

Ко лбу прижимая платок.

С последним коротким сигналом

Пробьет мой двенадцатый час.

Орлова не стало. Козлова не стало.

Друзья, помолитесь за нас!

Шумит земляника над мертвым жуком,

В траве его лапки раскинуты.

Он думал о том, и он думал о сем, —

Теперь из него размышления вынуты.

И вот он коробкой пустою лежит,

Раздавлен копытом коня,

И хрящик сознания в нем не дрожит,

И нету в нем больше огня.

Он умер, и он позабыт, незаметный герой,

Друзья его заняты сами собой.

От страшной жары изнывая, паук

На нитке отдельной висит.

Гремит погремушками лук,

И бабочка в клюкве сидит.

Не в силах от счастья лететь,

Лепечет, лепечет она,

Ей хочется плакать, ей хочется петь,

Она вожделенья полна.

Вот ягода падает вниз,

И капля стучит в тишине,

И тля муравьиная бегает близ,

И мухи бормочут во сне.

А там, где шумит земляника,

Где свищет укроп-молодец,

Не слышно ни пенья, ни крика

Лежит равнодушный мертвец.

Вот вам бочка —

Неба дно.

Вот вам точка —

Вот окно.

Это звезд большая кружка,

А над ней

Нарисована игрушка —

Туз червей.

И сверкают в полумраке

Стекла — множители звезд.

Телескопы, как собаки,

У кометы ищут хвост.

Я стою в лесу, как в лавке,

Среди множества вещей.

Вижу смыслы в каждой травке,

В клюкве — скопище идей.

На кустах сидят сомненья

В виде черненьких жуков,

Раскрываются растенья

Наподобие подков.

И летят ко мне навстречу,

Раздуваясь от жары,

Одуванчики, как свечи,

Как воздушные шары.

Надо мной гудит машина —

Это шмель ко мне летит,

И шумит, шумит осина,

О прошедшем говорит.

И тебя, моя Наташа,

Вижу я в одном цветке.

У тебя на шее кашка

И настурция в руке

Я сажусь и забываю

Все, что было до меня,

И тихонько закрываю

Очи, полные огня.

Лампа — ласточка терпенья.

Желудь с веткою высок.

В деревах столпотворенье,

Под водой лежит песок.

Над водой последний кормчий

Зажигает свой фонарь.

Птицы злей, тюленя зорче,

Вылезает пономарь.

Распустив кусты и ветки,

На крыльце сидит павлин.

На окошке вместо клетки

Повисает георгин.

Рядом — мраморная ваза

И развесистый каштан.

Соловьем пропета фраза

О пришествии мидян.

Наклонил репейник шапку,

Где пчела шипит, как змей,

Шмель, захваченный в охапку,

Выползает из стеблей.

На дубовую вершину

Сели птица с мотыльком,

Превосходную картину

Составляючи вдвоем.

Дама, сняв свои пеленки,

Сделав доступ ветерку,

Поливает из воронки

Племя листьев табаку.

Прямо к дереву из мрака

Лошадь белая бежит.

Это конная атака —

Кавалерия спешит.

Налетают командиры,

Рубят травы и цветы,

На лошадках; их мундиры

Полны высшей красоты.

Вот уже последний конный,

Догоняя их, спешит,

И опять низкопоклонный

Ветер травку шевелит…

Рядом с маленькой постройкой,

С невысокою стеной

Ходит с мутною настойкой

Человечек холостой.

Где под вывеской железной

Крест и ножницы висят,

Где на стуле бесполезный

Золотой лежит наряд,

Там внизу, в траве широкой,

В глубине стеблей сквозных,

Жук сидит по воле рока,

Притаившийся, как мних.

И в цветка дворец открытый

Забирается с утра,

Словно в банку иль в корыто,

Золотая мошкара.

В замке с белыми стенами

За оградою сквозной,

Окруженною кустами,

Гусь спешит на водопой.

В той гостинице Елена,

Распустив свои власы

На роскошные колена,

Испугалася осы.

Спрятав крылья между плечик

И коленки подобрав,

На цветке сидит кузнечик —

Музыкант и костоправ.

На груди его широкой

Черный бархатный камзол.

Он под яблоней высокой

Стебелек себе нашел.

И к нему Мария-муха

Задыхаяся летит.

И, целуя его в ухо

(Непотребная старуха,

Но красавица на вид),

И, целуя его в ухо,

Задыхаяся, кричит:

— Дайте мне, — кричит Мария, —

Дайте мяса и костей,

Дайте ключ времен Батыя

К отысканию путей!

И, решетку распирая,

Отворивши ворота,

Он заходит в двери рая,

Позабыв свои лета…

Виснет ветвь с орехом грецким,

Камень падает на дно.

В светлом платьице немецком

Вылетает жук в окно.

Позабыв свою тревогу

И сомнений целый ряд,

Выбегает на дорогу

Барабанщиков отряд.

— Здравствуй, здравствуй, — закричали

Барабанщики ему. —

Мы в конце, а вы в начале

Прибегаете к уму!

И тогда лесная челядь —

Комары и мошкара, —

Закричавши, налетели

Громко с криками «ура».

И в роскошном отдаленьи,

Шесть коленок вверх подняв,

Замирает в восхищеньи

Знаменитый костоправ.

Геометрия — причина

Прорастания стеблей.

Перед бабочкой — пучина

Неразгаданных страстей.

Все, что видел я и слышал,

Перевернуто в уме.

…И, когда на люди вышел,

Не мечтал он о суме.

Легким циркулем прекрасным

Очертивши круг в цветке,

Он его платочком красным

Сделал в Катиной руке…

Тигры воют на поляне,

Стрекоза гремит, как гром, —

Это русские древляне

Заколачивают дом,

Это почерком превратным

Посетитель искушен,

Это вечер необъятный

Прихорашивает жен…

Поручители смеялись,

Банку пороха взорвав,

Потому что испугались

Стрекоза и костоправ.

Как букварь читает школьник,

Так читаю я в лесу.

Вижу в листьях — треугольник,

Колесо ищу в глазу.

Вижу, вижу, как в идеи

Вещи все превращены

Те — туманней, те — яснее,

Как феномены и сны.

Возникает мир чудесный

В человеческом мозгу.

Он течет водою пресной

Разгонять твою тоску.

То не ягоды не клюквы

Предо мною встали в ряд —

Это символы и буквы

В виде желудей висят.

На кустах сидят сомненья

В виде галок и ворон,

В деревах — столпотворенье

Чисел, символов, имен

Перед бабочкой пучина

Неразгаданных страстей…

Геометрия — причина

Прорастания стеблей.