Варшавская Сирена

Перо и меч Галины Аудерской

Как, однако же, странен и прихотлив читательский спрос! Казалось бы, критика давным-давно описала и предсказала, какой тип серьезного литературного произведения во всех отношениях отвечает духу, потребностям, наконец, вкусу сегодняшнего дня. Интеллектуальный роман, повесть-метафора, документ, стилизованный под беллетристику, или, напротив, беллетристика, стилизованная под документ, рассказ-эссе «с ключом» и еще что-нибудь все в том же роде. И главное — краткость, краткость, краткость, которая в наш торопливый век уже не только сестра таланта, но и наинадежнейшая проводница к той единственной правде, ради которой взялся за перо писатель.

Но вот поди ж ты: в руках ваших толстенный роман, напоминающий старомодную семейную хронику, который в Польше, во второй половине нелегкого для страны 1980 года едва появившись на книжных прилавках, тотчас же исчез с них. И ведь роман отнюдь не на злобу дня, а неторопливый, обстоятельный рассказ о событиях давно отшумевших, хорошо в принципе известных каждому поляку. Повествование в меру сентиментальное, в меру романтическое, в котором бытовые сценки чередуются с батальными зарисовками, лирические отступления — с публицистическими. Мы с интересом, а порой и с волнением следим за необыкновенной судьбой необыкновенной женщины по имени Анна-Мария ле Бон, которая родилась в начале века на севере Франции, в захолустной бретонской деревушке на берегу океана, затем волею случая оказалась в далекой и экзотической для нее Варшаве, влюбилась там с первого взгляда (в самом буквальном смысле этого слова) в красивого молодого поляка, вышла за него замуж и стала, таким образом, настоящей варшавянкой. А далее — и это ядро романа — история всего семейного клана Корвинов, в который входит в начале тридцатых годов Анна-Мария ле Бон, история, вплетенная в реальную историю Польши: гитлеровское нападение в сентябре 1939 года, оборона Варшавы, оккупация, сопротивление, восстание и зверское разрушение польской столицы.

О второй мировой войне в польской литературе за сорок лет написаны, без преувеличения можно сказать, горы романов, повестей, рассказов. Написаны с разных позиций, под разным углом зрения, в разных жанрах — трагическом, сатирическом, реалистическом. Одним словом, писателю сегодня необходимы немалое мужество, уверенность в собственных силах, убежденность в том, что он обладает какой-то своей, никем еще не высказанной правдой, чтобы рискнуть сесть за книгу о годах величайшей трагедии и высочайшего героизма в новейшей истории Польши. Так или иначе, но «Варшавская Сирена» Галины Аудерской читательские сердца захватила сразу — факт, отмеченный всей польской критикой, в том числе и теми, кто без особого энтузиазма отнесся к избранной писательницей форме «родовой саги». Трудно, разумеется, сказать наверное, но решающую роль тут сыграли, по-видимому, два обстоятельства, обычно сопутствующие в Польше успеху всякой новой книги.

Прежде всего роман этот о Варшаве и варшавянах. А так уж сложилась польская история, что Варшава для поляков, по крайней мере на протяжении двух последних столетий, была и остается чем-то неизмеримо большим, чем просто столицей, просто прекрасным городом, просто одним из главных очагов духовной культуры, просвещения, политической мысли. Варшава еще и символ мужества, стойкости, верности самой идее независимой, свободной, справедливой Польши; она — предмет какого-то особого национального, патриотического культа; она — своего рода эталон, никем специально не разрабатывавшийся, никем никогда официально не утверждавшийся, но никем никогда и не оспаривавшийся; эталон гражданского поведения, особенно в драматические, переломные моменты истории страны.

Варшава — город многоликий. Она вся словно сложена из лоскутков: есть в ней чарующие, радующие глаз и душу уголки, есть и самые заурядные, невыразительные улицы и дома, есть восстановленный с огромным трудом и безмерной любовью старинный, исторический центр ее, есть современнейшие мосты, здания, транспортные развязки. Но есть и какое-то единое настроение этого города, какой-то неуловимый, но незабываемый варшавский «шарм».

И есть отношение к Варшаве варшавян, поляков вообще удивительная смесь добродушной иронии, тихого восхищения и трогательной нежности.

Давно зажили, затянулись раны, нанесенные польской столице минувшей войной. Впрочем, фраза эта, пожалуй, бессмысленна: ведь Варшаву гитлеровцы уничтожали систематически, планомерно, квартал за кварталом. И тотчас же после войны вполне всерьез велись дискуссии о том, стоит ли вообще Варшаву восстанавливать (не дорого ли, по силам ли, разумно ли?), не лучше ли перенести столицу в иной город либо даже построить ее на новом месте, с чистого, так сказать, листа. Теперь и эти споры, и эти проекты, и героическое возрождение Варшавы стали историей, которую «учат в школе» и на которой истории учатся. Но, словно нашивки о ранениях, на многих улицах, на вновь оживших и уже вновь «постаревших» домах разных веков и архитектурных стилей, можно заметить небольшие мраморные таблички, к которым прикреплены бело-красные — цветов национального флага — ленты. Надписи на них скупы и однообразны: здесь во время казней было расстреляно столько-то и столько-то мирных жителей. Рассказывают, что табличек таких в городе более трехсот. И обычно скорбно добавляют: речь идет, понятно, лишь о местах массовых казней…

«Есть что-то удивительное в гербе нашей столицы, — говорила как-то в интервью Галина Аудерская, — сирена, водное существо, держит меч. Не знаю другого такого города или страны, где бы так изображали сирену. И только в Варшаве она держит в руках занесенный над головой меч, безмолвно свидетельствуя о тяжелой и прекрасной истории города». Сражающаяся, несдающаяся, непокорившаяся Варшава и стала главной героиней романа. О тяжелой и прекрасной ее истории в годы второй мировой войны, собственно, и повествует прежде всего эта семейная хроника.

И здесь-то именно следует искать вторую причину успеха романа Галины Аудерской у читателей. Обучение истории, ее осознание, как остроумно заметил некогда Ярослав Ивашкевич, традиционно облекается в Польше в литературные формы. И это вовсе не дело случая. В течение ста двадцати лет разделов литература выполняла миссию не только духовного вождя, но силы, цементирующей расколотую нацию. И потому столь большое значение придавала она обучению истории, извлечению из нее уроков. Вот почему не только все сколько-нибудь выдающиеся, но и просто крупные литературные произведения непременно обращались к прошлому, далекому или недавнему, страны: войнам, восстаниям, перипетиям борьбы за независимость, подготовке к этой борьбе или осмыслению бесконечных поражений, понесенных в ней. Литература становилась (и до известной степени остается в Польше сегодня) своеобразным учебником истории, гражданского и нравственного воспитания на примерах былого, сферой ожесточенной иногда полемики противоположных историко-политических концепций и почти всегда — попыткой подвести черту под прошлым, расчета с ним с позиций сегодняшнего дня, его проблем и задач.

«Варшавская Сирена» Галины Аудерской — роман такого именно рода. Писательница, однако, не ставит прошлое под сомнение, не стремится переоценить его как-то по-новому. Она принимает его таким, каким оно, по ее мнению, не должно было бы быть, а действительно было. Она стремится закрепить его словом, не дать ему кануть в Лету, отлить в литературные формы свои собственные воспоминания, переживания, опыт и размышления о нем.

«Варшавская Сирена» принадлежит перу писательницы уже вполне сложившейся, зрелой, которая, по собственному ее признанию, никогда не гналась за модой, оставалась верной «патриотическому, романтическому» течению в литературе.

Видимо, в определенной мере это как раз предопределило и выбор формы романа, и выбор главного его действующего, вернее — комментирующего происходящие события лица.

Анну-Марию с самого детства влек к себе безбрежный и загадочный океан, ей не давало покоя неосознанное поначалу стремление вырваться из душного мирка забытой богом бретонской деревушки, вмешаться в жизнь.

Потому, наверное, так поразил ее герб давних владетелей замка в городке Геранд: рука с обнаженным мечом, поднятая словно для удара, и родовой девиз по-латыни — «действуй!». И потому, наверное, так ошеломил эту девушку, впервые в начале тридцатых годов попавшую в Варшаву, герб этого города: молодая полуобнаженная женщина с распущенными волосами вскинула правую руку, как для удара, а в руке — меч. Этот символ стал символом жизни Анны-Марии, он стал как бы центральной идеей романа Галины Аудерской.

Галина Аудерская решила написать о том, что знает «как свои пять пальцев», о 1939—1944 годах в Варшаве, — так она сказала репортеру одного варшавского еженедельника лет десять назад, когда начала работать над романом. И в словах этих ни тени кокетства: у писательницы три боевые награды, в дни Варшавского восстания 1944 года она была контужена.

Ее военная судьба типична для варшавского интеллигента: все началось с преподавательской деятельности на разного рода нелегальных курсах широко разросшейся в годы войны системы «подпольного просвещения». Затем, с 1942 года, Галина Аудерская стала активной участницей диверсионно-психологической работы среди гитлеровцев в рамках так называемой «Операции Н», которую вела Армия Крайова. За четыре года на немецком, итальянском и венгерском языках было выпущено и распространено среди оккупантов на огромной территории — от тылов восточного фронта до германо-французской границы — свыше миллиона экземпляров газет, журналов, брошюр, плакатов, листовок антифашистского содержания.

После поражения Варшавского восстания Галина Аудерская выбралась из столицы, но вернулась в родной город уже в сентябре 1945 года. Вскоре по поручению Министерства просвещения она отправилась в Лондон для организации в Англии помощи польским детям, пострадавшим в годы войны. И там, в Лондоне, Галина Аудерская выпустила брошюру «Дети не могут ждать», в которой собраны документы, рассказывающие о чудовищных преступлениях гитлеровцев, убивавших и «онемечивавших» польских детей. В том же году она выступила на X Международном конгрессе Лиги нового воспитания в Париже. Ее доклад «Дети — жертвы войны» вызвал большой общественный резонанс в мире. А спустя четверть века, в 1971 году, Галина Аудерская написала о судьбе детей и юношества во время второй мировой войны роман «Плод граната».

Но главные книги писательницы были еще впереди.

Она сотрудничала в периодике, писала пьесы для театра и радио, а одновременно в течение двадцати лет входила в редакционный комитет двенадцатитомного «Словаря польского языка», была заместителем главного редактора этого выдающегося в польской лексикографии нашего столетия издания, редактором «Малого словаря польского языка». Одним словом, работала, как говорится, по своей основной профессии: Галина Аудерская — филолог, выпускница Варшавского университета, педагог. Правда, в литературу она пришла довольно-таки давно, еще до войны, дебютировав в 1935 году романом «Личинки большого парада», который пользовался шумным успехом, особенно у читательниц — это был своего рода беллетризованный дневник гимназистки.

И только в канун тридцатилетия победы над фашизмом Галина Аудерская неожиданно для многих выпустила большой роман о войне — роман-эпопею в двух частях: «Птичий большак» (1973) и «Бабье лето» (1974). Даже в богатой литературе послевоенной Польши, щедрой на книги новаторские, оригинальные, нередко поражающие каким-то совершенно неожиданным взглядом на минувшие испытания народа, — даже в этой литературе эпопея Галины Аудерской заняла свое особое и почетное место. Она стала событием не потому вовсе, что открыла какие-то новые страницы борьбы против фашизма. Нет, писательница предприняла здесь смелую попытку дать верное, исторически оправданное истолкование одного из самых сложных процессов, свершившихся в Польше и с Польшей в годы второй мировой войны: процесса обретения польского национального самосознания, формирования подлинно демократического польского патриотизма среди той части поляков, которые, сначала отвоевав исконные польские земли на западе и севере, по Одре и Нисе, пустили затем корни на них, положив начало их возрождению в границах новой, Народной Польши.

Необычна форма этого повествования, которое ведется от лица его главного героя, не очень-то хорошо образованного крестьянина родом из Полесья, бывшего до войны забитой окраиной буржуазной Польши. Шимон Дрозд делится своими воспоминаниями и мыслями о былом спустя почти сорок лет, уже как коренной житель деревушки на западной границе новой Польши. Позади осталась жизнь: скитания, добровольный приход в сформированную на советской земле Первую дивизию им. Т. Костюшко — ядро будущего Войска Польского, путь с дивизией через Полесье, Варшаву и Балтику до Берлина, затем непростое привыкание к новой земле, к новым пейзажам, к новым соседям, собравшимся тут со всех концов Польши. И что самое главное — к новой, Народной Польше.

В этой дилогии Галины Аудерской все на первый взгляд кажется каким-то заданным. И сам герой с его путаной драматической личной судьбой. И его язык — прекрасный, живой, но явно стилизованный мастером-филологом язык крестьянина-резонера, без умолку на протяжении 600 страниц размышляющего о случившемся с ним самим, о том, как он стал настоящим поляком на берегах далекой от его родных мест и поначалу чужой Одры. И единственный слушатель его — начинающий историк, молодой интеллигент, своего рода «мальчик для авторского битья»: писательница заставляет его порой комментировать мысли Шимона Дрозда об истории, вводя их в более широкий политический контекст, а чаще всего — выслушивать воркотню главного героя, его укоры «историкам», не умеющим за историей разглядеть «делавших» ее людей. И, наконец, сама атмосфера какой-то полубылинности, рождающаяся из переплетения правды с вымыслом — правды, деформированной опытом «рядового» истории, солдата Шимона Дрозда, с вымыслом, изукрашенным традиционно фольклорными крестьянскими представлениями о себе, о людях, о самом механизме и смысле бытия. Но эффекта Галина Аудерская достигла поразительного: ее книга стала живой, художественно убедительной картиной целого периода новейшей польской истории, документом серьезнейшего духовного перелома, с которым связано зарождение и становление Народной Польши в ее новых, исторически справедливых границах.

«Ты, брат, желаешь всей правды доведаться? — обращается Шимон Дрозд на первых страницах дилогии к молчаливому историку. — Нет, не простая это штука. Правда, что рыба вся в чешуе, мясо-то под нею, а до него добраться без острого ножа никому еще не удавалось, разве что вот щуке зубастой». Шимон Дрозд добирается до нее трудно, стараясь осмыслить то, что выпало на его долю, и закрепить это в слове. Точь-в-точь как те поляки — заключенные Майданека, которые, показывая освобожденный концлагерь Шимону Дрозду и его товарищам, повторяли словно заведенные: «Так было. Точь-в-точь так. И мы это пережили. Вот как раз мы».

Галина Аудерская не пережила того, что выпало на долю ее героя. Но она «добралась до правды», следуя лучшим, демократическим традициям польской литературы, «…правда автора, — говорила она в одном интервью, — это правда синтетическая, выведенная из множества конкретных правд. Правда пережитого и правда воображения».

«Варшавская Сирена», как это ни странно, далась писательнице, по собственным ее словам, гораздо труднее. Хотя речь идет здесь о том, что сама Галина Аудерская видела воочию, в чем принимала самое деятельное участие: «Я была здесь (в Варшаве)… я помню все, каждый день восстания по отдельности». И эти ее знания, эти воспоминания как-то естественно вошли в роман — десятками удивительных подробностей и мелочей, помогающих читателю лучше ощутить атмосферу военной Варшавы. Но все же не они тут главное. Писательнице хотелось помочь молодым поколениям поляков увидеть не отдельные эпизоды героической обороны польской столицы, не фрагменты оккупационных будней, даже не трагические судьбы конкретных людей. Она, как и в предыдущем своем повествовании о Шимоне Дрозде, стремилась к синтезу, к осмыслению того, чем был и чем остается для Польши беспримерный подвиг варшавян в годы второй мировой войны. И потому, наверное, в этом романе не война составляет фон семейной хроники Корвинов, а сама героиня, Анна-Мария, судьбы ее и ее мужа, ее родных и друзей служат своего рода предлогом к созданию варшавской эпопеи.

И здесь героиня романа фигура в известной мере заданная, литературная. Галине Аудерской, однако, понадобилась иностранка, причем поначалу ничего не знающая о Польше вообще, чтобы ее «свежим взглядом» взглянуть на так хорошо знакомые ей самой события. И не просто взглянуть, но как бы заново, со стороны, еще и еще раз задуматься над судьбой города, над причиной беспримерного и трагического в основе своей героизма, которым прославилась Варшава в годы антифашистского сопротивления, по существу, как и вся Польша, брошенная ее довоенными, санационными правителями на произвол судьбы.

Роман Галины Аудерской — это ода варшавянам и Варшаве, которая в 1939 году, как размышляет Анна-Мария, «поддалась не силе захватчика, а жажде, голоду, темноте», городу, который «сражался по-рыцарски до самого конца и не был взят штурмом». Это баллада о варшавском сопротивлении и двух варшавских восстаниях, о патриотизме и верности долгу варшавян — рабочих, служащих, интеллигенции, молодых и старых, приверженцев разных политических и философских взглядов. Это гимн всем тем, кто, оказавшись в обстоятельствах чрезвычайных, вопреки расчетам и интригам всякого рода политиканов крепко держал в руках меч — даже тогда, когда сопротивление не могло уже рассчитывать на успех.

Это — слава и хвала поколениям, отстоявшим честь страны, народа, города.

По какой-то прихоти судьбы памятник Варшавской Сирене, открытый на набережной Вислы в канун сентябрьского нападения Гитлера на Польшу в 1939 году, уцелел и после почти тотального уничтожения польской столицы. «Она, стоящая на берегу, видимая отовсюду, даже ночью освещаемая вспышками ракет и пламенем горящих домов, уцелела под огнем самых мощных орудий и не была повергнута на землю, не была изуродована солдатней из команд уничтожения.

Мятежный город было решено стереть с лица земли, стереть с карты Европы. Каким же чудом уцелел его символ и герб?

Анна-Мария подошла поближе, всматриваясь в сжимавшие рукоятку меча пальцы. Они были сильными, цепкими, Анна ошибалась, не доверяя этой руке. Ошибалась, не веря, что бронзовый меч когда-нибудь опустится. Он опускался, наносил удары и теперь снова был поднят. Святая Анна Орейская! Варшава продолжала существовать даже тогда, когда изгоняли ее последних жителей. Они уходили из искалеченного города, не зная, что меч уцелел. Не тронутый врагом меч Сирены». Так размышляет героиня Галины Аудерской — не сломленная ни трагедией Варшавы, ни личной своей трагедией. Так размышляет и сама писательница.

…В канун двадцатилетия победы над фашизмом варшавяне получили дорогой подарок. В самом центре города, на Театральной площади против Большого театра оперы и балета, был открыт необычайно красивый и сегодня не оставляющий никого равнодушным памятник Героям Варшавы. Так он должен был называться официально. Но варшавяне моментально и, кажется, навечно окрестили его по-иному: «Варшавская Нике». На огромном гранитном постаменте — величественная, но чрезвычайно легкая фигура женщины. Вся она устремлена вперед, ветер, кажется, треплет длинные волосы, в правой руке меч. Скорбь и вера в победу застыли в ее широко раскрытых, живых глазах.

Когда стоишь перед памятником, чудится, будто исполинский меч Варшавской Нике под напором ветра позванивает. Просторно на этой просторной площади. Но пустынно здесь не бывает никогда. Люди приходят помолчать к Варшавской Нике, чем-то неуловимо напоминающей Варшавскую Сирену, которая по-прежнему в нескольких километрах от Театральной площади на берегу Вислы оберегает польскую столицу. У подножия Нике всегда цветы, чаще всего это белые и красные гвоздики — национальные польские цвета.

Роман Галины Аудерской о Варшавской Сирене — это тоже своего рода венок Варшавской Нике. Венок, сплетенный женщиной, которая родилась в начале нашего века, в Одессе, в польской семье, высланной туда после восстания 1863 года. Педагогом и писательницей, давно ставшей коренной варшавянкой, которая, когда того требовала Варшава, тоже обращала перо свое в меч…

А. Ермонский