Варяги

ОСТРОВ РЮГЕН-РУЯН: СЕРЕДИНА IX ВЕКА

Блашко разлепил глаза. В косовине насады, перекрытой толстым настилом, полутемно. Серый свет пробивается в щель неплотно притворенной дверцы. Блашко в который раз безразлично оглядел топорной выделки доски настила. С этого начиналось каждое пробуждение. А всё же добры мастера в Новеграде, топором плахи тесали, и струга не надо. Стряхнув сон, повернулся на бок — под могутным телом скрипнули доски. Заглянул под лежак. Сумы и тюки были на месте.

Пятясь задом, Блашко выполз из носовины. Разогнулся, прикрыл на мгновенье глаза огрубелой ладонью, расправил бороду. Гребцы сидели за вёслами. У правила рядом с кормчим стоял Илмарус и улыбался. Первый раз за многие годы. Блашко проследил за его взглядом. Глухо стукнуло сердце: конец пути. Насада входила то ли в узкую губу моря, то ли в устье реки.

— Гляди, старейшина, — указал рукой Илмарус, и в голосе его Блашко почудились незнакомые нотки. — Я обещал, я довёл. Здесь остров Рюген.

— Добро, Илмарус. Будешь и впредь так же верно служить, не обижу.

Илмарус из тех, ещё Торировых варягов. Пожалел их тогда Гостомысл, но в дружину свою не взял. Разбрелись кто куда. Илмарус прижился. Помогал по хозяйству. Слуга не слуга, страж не страж, так — верный и нужный человек. Потому и к бодричам взял его Блашко. Мало ли что в пути может статься, да и путь он знал.

— Правым загребай! — крикнул Илмарус, словно и не слышал слов старейшины, и гребцы послушно развернули насаду.

Приближался берег — пустынный, каменистый. Почти сразу от воды поднимался крутой кряж. На вершине его шумели сосны.

«Дело бы содеять без волокиты да в свои места возвернуться живу, — глядя на чужой берег, подумал Блашко. — А будет ли от того дела прок, кто его знает. Как бы на свою шею Рюрика не назвать. Не надо было плыть, — позднее сожаление кольнуло сердце. — Пусть бы кто другой. Ну, люди-людишки... Ужиться не могли. Земли, вишь, мало им. Ловищей поделить не могут...»

— Веди к селищу, — приказал коротко, не глянув на варяга, и полез в тёмную носовину — проверять рухлядь: не испортилась ли за неблизкий путь.

— До града ещё далече, — услышал в ответ такой же незнакомо возбуждённый голос Илмаруса и подумал: «Чтой-то с варяжиной? Чай, не в Скандию его прибыли, — и сообразил: — Так Скандия-то рядом. Может, сбежать замыслил?»

Насада тяжело и медленно пробиралась вдоль берега острова. Парус пришлось спустить — мешал только. Гребцы, сильно откидываясь корпусом, двигали вёслами. С тихим плеском убегали назад волны.

— Ходу тут, самое малое, полдня, — скупо роняя слова, говорил Илмарус. Опять стал замкнутым, без улыбки, только глаза выдавали волнение. — Плыть нам до самого носа острова. Видишь, берег к северу тянется. Нос перевалить, он на запад повернёт. Туда мы не пойдём. Город Аркона как раз на мысу стоит.

— Пошто мне сей град? — недовольно хмурился Блашко. — Ты меня к воеводе Рюрику веди. Градов у словен ныне и своих хватает. Чай, видел: Новеград, Ладога, Плесков у кривичей, Изборск...

— Видел, — соглашался Илмарус. — Ваша земля обильна, — и невозмутимо продолжал своё: — Аркона славный город. Когда я бывал здесь, его почитали и бодричи, и лютичи. Плывут сюда и даны, и наши ярлы не обходит его стороной. Со всей земли сюда люди едут. И от хазаров, и от греков, и от франгов...

Насупился Блашко. Ещё в Новеграде наслышался о граде том. Хазары, греки... Купцы-гости. Он не купец. Его дело особое. Вспомнив о деле, ещё больше раздосадовал. Дёрнул себя за бороду, из-под нависших бровей недобро глянул на варяга. Тот почуял досаду старейшины. Склонив голову, угрюмо промолвил:

— Не гневайся, хозяин. Сам слышал: бодричи сказали, что воевода Рюрик вновь здесь поселился. Может, ты знаешь, а я не понял, то ль его князь Славомир не принял, то ль Рюрик сам не захотел под его рукой ходить. Но и раны его господином не признают. Чужой он здесь...

«И тут то же самое, — раздражённо подумал Блашко. — Дерутся за землю, как кочеты. С одной стороны, хорошо, легче будет Рюрика на ряд склонить, с другой — как бы он в нашей земле хозяином не захотел стать. Насмотрелся на Гостомысла...»

Основания для опасений у старейшины были, и серьёзные. Всего два лета минуло после смерти словенского князя, а уже смута охватила землю. Мир и любовь с соседями оказались не столь прочными, как мнилось, когда варягов Торира совместно выгоняли. Пока Гостомысл жил, его мудростью да славой всё держалось. И на тризне его соседи клялись в вековечной любви. И новеградцы клялись Стрибогом, что будут жить по слову Гостомысла. Клялись старейшины, но они первыми от установлений и отказались.

«И правильно содеяли, — думал Блашко. — Уж больно круто забрал власть Гостомысл. Всё сам да сам. Мы-то для него подобно смердам были. Совет с нами для виду держал. Какой совет, ежели в градской избе токмо его голос и слышен был».

Его, Блашко, слово не последним было, когда старейшины решили: не будем боле князя избирать. Сами сообща делами словен управлять станем. Вместо князя посадим одного из старейшин. И пусть каждый день с другими совет держит. Как у веси и чуди. А дабы и мысли не поимел возвыситься, срок установим. Минул срок — другого определим.

С того началось, да не тем кончилось. Завеличались старейшины. Выбираемые ранее новеградцами за мастерство да хитрознатство в своём рукоделии, дорогу стали забывать в кузню, к плотникам-древоделам, оружейникам-бронникам. Предпочли скамьи в градской избе. От попрёков-укоров бывших собратьев по ремеслу докучливо отмахивались: не до топора ныне, заботы всей земли на плечи легли. А чтобы достаток не скудел, порешили: пусть дружина впусте хлеб не ест, по соседям почаще ходит, подарки собирает. Чай, Торира всё же словене к его Одину отправили. Весь, чудь да и кривские того Торира кормили, не обеднели. Не обеднеют и ныне, ежели новеградцам пестерь-другой мехов пришлют.

Кой-то безмозглый гость торговый бросил бездумное: «Дань платите».

С того и возгорелось. Соседи поначалу обиделись, потом в гнев вошли. Мы варягов вместе с вами гнали. О какой дани речь? Наши охотники жизни отдали, сражаясь плечом к плечу с Гостомыслом. Он был истинный князь, отец-батька народу нашему. А вы?

— Кака дань, кака дань? — кипятились враз поумневшие торговые гости новеградские. — То на прокорм дружины старейшины просят. А ежели другой варяжский конунг-князь заявится? Кто вас оборонять будет? А нам, новеградцам, вашей дани не надобно. Без неё жили и дальше жить станем. Мы и без дани вашей всё ваше богачество закупить можем и в разор не войдём.

Хвастались, конечно, но доля правды в этом хвастовстве была. Жили новеградцы богаче соседей. Немало добра Торирова да его дружины к их рукам прилипло.

Тяжело вздохнул Блашко. Разве думалось раньше, что власть старейшин крепить надобно и оберегать? При жизни Гостомысла все к нему тянулись, а теперь вот...

Осиротела земля без светлой головы и твёрдой руки. Зато соседи головы подняли: дани платить не желают. Жалко, конечно, но без неё словене проживут, коли не решаются силой соседей примучить. Но ведь они не только дань платить отказались. Кривские первыми голос подняли: мол, новеградцы их лучшие ловища захватили, пусть идут прочь. Дальше больше: словенских купцов-гостей по злобе побивать стали. Как такое стерпеть? Заваруха поднялась: кривские да чудь пригрозили общими силами в поход против словен подняться. Испугались старейшины — а вдруг и впрямь пойдут, а у них-то дружина без присмотру и возглавить её некому. Молодых да горячих в Новеграде много, только веры им нет. В серьёзном деле не испытаны. Некоторые договорились до того, что предлагали Вадима-храбреца в чело дружины поставить. Это ж надо додуматься, безусого ушкуйника в воеводы метить.

Потому ничего лучшего старейшины и не могли придумать, как отправить его, Блашко, к бодричам уговорить воеводу Рюрика поступить на службу Новеграду. Нагнать страху соседям. Уже служил Гостомыслу, землю и обычаи знает. И не чужой новеградцам. Милославу взял себе в жёны. К той же веси не раз хаживал. Помнят его и кривские. «Согласится ли? — пытал .себя старейшина. — Должен бы, а вдруг?»

Из-за мыса выскочила ладья. Крутые борта высоко поднимались над водой. На носу идол резной, разукрашенный, не поймёшь — то ли Змей Горыныч, то ли ещё какое чудище поганое. За бортами гребцов не видно, а на носу и корме десятка полтора воев. И луки уже в руках.

Летит, как птица, ладья. Кормчий её прямо в носовину своим Змеем Горынычем метит. Нешто схватки не миновать?

— Отверни, — приказал Блашко кормчему и взялся за рукоять тяжёлого меча. По этому знаку выскочили из-под кормового настила дружинники, но он махнул им рукой: «Пока сидите», — и велел Илмарусу:

— Спроси, кто такие и что надобно?

Перекрывая шум вёсел и волн, проводчик повторил вопрос старейшины. С ладьи сердито закричали, рядом с кормчим поднялся кто-то в доспехе, шлеме.

— Велят остановиться, досмотрят. Иначе стрелять станут, — повернулся Илмарус к Блашко и добавил: — То стража порубежная.

— Сам слышу. Правь к берегу. На насаду не пущу.

Ладьи насунулись на берег почти одновременно.

Тяжело, но быстро выпрыгивали на землю раны. С копьями, мечами. Не успеешь глазом моргнуть — лук в руках. «Однако железных рубах мало», — отметил про себя Блашко.

Он сошёл последним, когда две ощетинившиеся копьями дружинки стояли насупротив, ожидая команды начать сечу. «Добрые вой», — подумал Блашко и вошёл в круг. Тотчас навстречу ему шагнул тот, в доспехе и шлеме.

Качнувшись, замерли копья. Одно слово, один неверный взмах руки могут вызвать стычку. Неведомо, какой наказ дан береговой стороже. Потому Блашко поспешил заговорить:

— Я послан старейшинами земель словен новеградских к воеводе Рюрику и его жене Милославе. В Велеграде мне сказывали, что Рюрик ныне у вас на острову. Пошто преградил ты нам дорогу и собираешься напасть, словно тать?

Ран слушал внимательно. Молодости его не могли скрыть ни глубоко надвинутый шлем, ни плотно сжатые губы. Выслушав Блашко, ран неожиданно весело улыбнулся. Повернувшись, кратко и тихо приказал дружинке опустить копья.

— Отринь гнев, старейшина. Как вы в своей земле, так и мы в своей должны оберегаться от врагов. Воевода Боремир поручил мне охранять этот участок побережья. Ты сам воин, возглавляешь дружину, — он повёл в сторону напряжённых новеградских воев рукой, — и должен понимать, что такое наказ старшего воеводы. Как видишь, мы не тати и остановили тебя по праву береговой сторожи. А воевода Рюрик действительно у нас на острове, бодричи сказали тебе правду. Его дружинный дом неподалёку от Арконы. Если ты дашь слово, что идёшь к нему не для воинского раздора, а с миром, мы проводим тебя с честью. Пусть сопутствуют тебе боги.

Для Рюрика наступила пора нелёгких размышлений. Кажется, он поторопился с возвращением к родным берегам. А может, ошибся. Надо ли было возвращаться? Гостомысл был милостив к нему. Отдал в жёны Милославу, ни словом не посетовав на зрелый возраст воеводы. Впрочем, он, Рюрик, и не пошёл бы к князю просить его дочери, если бы не уверился в желании самой Милославы. Два слова всего и сказала она ему, когда он, выйдя от князя, не в дружинную избу пошёл, а на берег Мутной. Там и встретил её с недоплетённым венком в руках. Увидев его, она вспыхнула, как алый цветок. Он упал перед ней на колени, протянул к ней руки, словно безусый юноша, сражённый девичьей красотой, будто и не давили грузом на плечи четыре с лишним десятка лет, словно была она первой в его бурной воинской жизни, когда в походах не спрашивают женщин, по сердцу ли им победитель, их просто берут по потребности тела, как любую другую добычу.

Она никогда не могла стать добычей, и Рюрик давно уже почувствовал: случись невероятное, приволоки воины её к шатру, не поднялась бы рука сорвать с неё сарафан.

Сама и только сама могла прийти к нему Милослава.

Тогда, на берегу Мутной, наверное, увидела она в глазах Рюрика и любовь, и почитание, и мольбу. И смятенной девичьей душой потянулась к нему и сказала, пряча лицо в подол сарафана, всего два слова:

— Поди к батюшке...

Теперь она жена его. Хозяйка дома.

Воевода Боремир, слегка постаревший и огрузневший телом, по-прежнему встретил улыбкой и дружеским объятием.

— Ты ж не юноша, сам понимаешь... У Славомира размирье с германцами вышло, он поколотил их. Нынче тишина у бодричей. Германцы поклонились Славомиру, вечного мира запросили. Сколь раз был тот «вечный» мир. Кабы раньше пришёл со своей дружиной... А нынче зачем ты Славомиру? Бодричи могут вспомнить, что ты сын старейшины Годослава. Кому нужен воевода, которого могут избрать князем? Ты ж не юноша, сам понимаешь... Живи у нас. Торира нет, но даны-то остались. Скажу тебе в тайне от других: с Готфридом ещё можно было по-соседски добром иногда сговориться. А ныне он стар, ежедень известия о смерти ожидаем.

— В Вальгаллу-то ему не попасть, — шутил Боремир. — Туда мы с тобой ещё можем отправиться. Готфрид же на своём ложе, видать, помрёт. Да ему и без разницы — Вальгалла или царствие божие, небесное... Слыхал о таком? То новое учение от италиков да франгов к нам ползёт. Единый бог — Христос именем, — оказывается, на небесах сидит. Наши-то: Святовит, Сварог, Даждьбог, Жива, Радогост[22], Рановит и другие, пусть не обидятся, что не называю, — выходит, ложные боги. Передающий волю Святовита здесь, в Арконе, как услыхал первый раз такое, так чуть слова не лишился. Ты ж не юноша, сам понимаешь...

Готфрид к тому богу Христу склоняется. Так говорят. Меня тут тоже пытались в новую веру... как это? об-ра-тить. Удобный бог — Христос. Дай вспомню. Богу — божье, кесарю — кесарево. Я не кесарь, но дружинники и горожане меня почитать должны — власть от бога, и я, стало быть, от бога ставлен, — смеялся заразительно.

— Давай, друг Рюрик, поверим в нового бога — Христа. Он всем царствие небесное обещает. Тут, на земле, кесарями не стали, так на небесах будем. — Ироническая улыбка затерялась в поседевшей бороде. — В Вальгалле у Одина хорошо, и у бога Христа в царствии небесном только рот открывай, наготово кормить будут. Но ты ж не юноша, сам понимаешь, мы с тобой на земле живём, друг Рюрик. Не спрашиваю, почему ты ушёл от словен новеградских. То твоё дело. Раны от твоей помощи не откажутся. Дружины-то у тебя опять прибыло. Ты молчишь, а мне уже донесли: уходил без малого с двумя сотнями, а возвратился с тремя. Словене прибились?

— Нет, — не счёл нужным скрывать Рюрик. — Торировых, тех, что просились, принял. Да и других. Мало ли их по земле бродит...

— То твоё дело, не мешаюсь, — построжал голосом Боремир. — Не обессудь... Три сотни воев — дело великое. Захочешь — и меня побить можешь. Прежде чем пустить тебя на остров, говорили мы с передающим волю Святовита. — На вопрошающий взгляд Рюрика Боремир не отвёл глаз. — Живём не в царствии небесном бога Христа. Опасались раны. Я дал слово, что ты ничего худого не умыслишь против нас. Знаю тебя и верю. Но ты ж не юноша, сам понимаешь, потому и говорю с тобой открыто. Будешь ли остров оберегать?

— Пусть не опасаются меня раны, Боремир, — твёрдо ответил Рюрик. — И их, и тебя в особицу благодарю за пристанище и ласку. В битве, ежели случится, мой меч рядом с твоим будет. И за себя и за братьев говорю.

— Ну вот... Давай выпьем вина. Снял ты камень с души моей. Сам понимаешь, сколь лет у словен пробыл, а люди, друг, меняются... Корабли твои, донесли мне, пообветшали, закажем мастерам новые. Думаю, князь Гостомысл не пожалел для тебя достатку...

Всё вроде благополучно: приязнь воеводы Боремира и милость Святовита, обещанная передающим волю бога у его четырёхликого изваяния, послушная и довольная дружина, Милослава...

Но как всё зыбко и неустойчиво.

Друг Боремир никогда не скажет, чтобы не обидеть, но самому-то понять нетрудно: он нужен ранам, пока служит им. Мнимой была самостоятельность и независимость его и у Гостомысла. А что впереди? Можно до окончания дней оставаться на острове у ранов. Служить им мечом и за то кормиться самому и кормить дружину. Врагов хватает. Захватить остров, подчинить ранов не откажутся ни Славомир, ни Готфрид, ни ярлы Скандии. Его мечу не придётся залёживаться в ножнах. Со временем он может заменить и Боремира...

Так что же он выиграл, уйдя от словен? Одну службу сменил на другую. Лучшую ли? Странно, но здесь, на острове Янтарного моря, ему начали сниться сосновые боры под Новеградом. Или всё ещё волосы Милославы дурманят терпким смолистым духом?

Благое стремление души не равноценно деянию. Он ошибся... Словене не требовали от него службы. И он не чувствовал себя наёмником. Земля приняла его, словене считали своим...

Вернуться? Гости торговые привезли странное известие: старейшины новеградские решили не избирать нового князя. Сами надумали править. Захочет ли и сможет ли он подчиниться? И кому?

Сидел Рюрик, склонивши начинающую седеть голову над столешницей. Полонила его душу кручина. Не избыть её, потому как нет ответа на мучающие вопросы. И появится ли он в ближайшем будущем? Или отвернулся от него Святовит?

Вбежала в покой, хлопнув дверью, Милослава. Привыкла бегать из покоя в покой. Здесь, у ранов, избы другие, не то что в Новеграде. Только в последние лета кое-кто из торговых гостей, насмотревшись за морем новин, начинал рубить избы в Новеграде из нескольких клетей да поднимать их одну на другую. Ранее такого не было. Милослава в княжой избе выросла, но изба была обычной, в четыре стены, с очагом-кругом каменным в углу.

На острове Руяне впервой иную избу увидела, не из брёвен рубленную, из тёсаного камня-известняка сложенную в два уровня, с узкими высокими окнами стрельчатыми, забранными мутным стеклом, со многими дверями и переходами. Не изба, а палаты каменные. Здешние жители, раны, их замком называют. Наверное, потому, что палаты стеной высокой и прочной из такого же камня-известняка замкнуты.

«Возвернёмся в Новеград, велю такие же построить», — не раз в ночной тиши шептала она Рюрику.

Не прикипало сердце Милославы к Рюгену-Руяну.

— Хильдигунка, — так на свой лад переиначила Милослава имя снохи, — сейчас молвила: Трувор с Синеусом к тебе собираются, с утра меж собой все чегой-то спорили... Вам трапезу готовить али жбан пива прислать?

Рюрик залюбовался женой. Три лета с обряда минуло, а она как была резвушкой-девчонкой, так ею и осталась. Тоненькая в поясе, чуть скруглялись бёдра, волосы непокорные из-под шапочки кольцами выбиваются.

— Милославушка, ты хотела бы в Новеград возвернуться? — И понял, что ответ жены лишним будет, так радостно вспыхнули её глаза. И совсем неожиданно для себя спросил: — А ежели я над старейшинами встану?

— Да над кем хошь становись, только бы в Новеград, — обхватила за шею руками, прижалась упругой грудью к спине. На один миг. Потом отстранилась и всё так же сзади попыталась заглянуть в глаза.

— Как над старейшинами?

— Не ведаю, Милославушка. Добром на то старейшины не согласятся. Да и новеградцы могут воспротивиться. Я служил воеводой у князя, а под старейшинами ходить не хочется.

— Своими бы ногами в Новеград пошла, — не вдумываясь в его слова, ответила жена.

— Вели подать пива, Милослава, — братья идут.

Слухи, принесённые Синеусом из дружинного дома, порождали много вопросов. Почему Рюрик не посоветовался с братьями? Коли дружинники всерьёз говорят о том, что теперь воевода Боремир будет уряжать их на охрану побережья острова, значит, Рюрик дал на то согласие ранам. Они будут подчиняться Боремиру. Дружинники всегда подчиняются воеводе. Но как же Рюрик? И как они, Трувор и Синеус, будут при Боремире? Служить ранам незазорно, но какой ряд-договор заключил Рюрик с ними? Могут ли они выйти в море в свободный поход или должны спрашивать разрешения у Боремира?

Рюрика новость поразила не меньше братьев.

— Ты не ошибся? — дважды переспросил он Синеуса. — Вои так и говорят, что дружиной будет командовать Боремир?

— Да, Рюрик. Это меня и удивило. Мы с Трувором, кажется, не мешали тебе принимать решения, но ты всегда советовался с нами. А тут... Дружинники называют даже участки побережья, куда собирается отправить нас Боремир на наших же кораблях.

— Я немедленно пойду к Боремиру и всё выясню, — поднялся Рюрик.

— Не торопись, — остановил его Трувор. — Боремира посетить успеешь. «Ты же не юноша, сам понимаешь» никуда не исчезнет. С чем ты пойдёшь к нему? Он откажется от слухов, и тем дело завершится. Но ты же знаешь, слухи на пустом месте не вырастают. Разве Боремир не спрашивал тебя, будем ли мы охранять остров?

— Но я никогда не обещал ему, что мы поставим свою дружину под его начало.

— Мы играем словами, Рюрик. Главным делом дружины становится охрана острова. Значит, мы переходим на службу ранам? Вот что основное. И это основное мы должны решить вместе, сейчас, до того, как ты пойдёшь к Боремиру. Не знаю твоих мыслей, но мы с Синеусом предпочли бы независимость.

— Ты прав, Трувор, нам надо определиться в главном, — он сел и решительно отодвинул на край столешницы жбан с пивом. — Мои мысли в разброде. Признаюсь, начинаю думать, что мы ошиблись с возвращением на Рюген.

— Хочешь сказать, что мы должны были напасть на Славомира? — удивился Синеус.

— Нет, остаться у словен, — неуверенно выговорил Рюрик.

— Я готов хоть сегодня, — загорелся Синеус. — Там интересно. По землям веси идёшь, идёшь, а им конца нет. Помнишь, Трувор, как нас встречали там после варягов?

— Помню, — без улыбки ответил Трувор. — Только если ты помнишь их женщин и тех соболей, что тебе дарила весь, то я помню и об их стрелах. Но мы торопимся. Значит, и ты, Рюрик, не хочешь идти слугой к ранам?

Рюрик тяжело посмотрел на брата. Трувор не виноват, он всего лишь назвал вещи своими именами. Служилый воевода — тот же слуга. Он был слугою отца, что справедливо. Но и после смерти старейшины Годослава не приобрёл самостоятельности. Хотя имел право на избрание князем.

Он служил ранам, потому что не было силы подчинить их себе. Служил Гостомыслу, ибо... не мыслил себя никем другим, кроме походного воеводы. Он служит ранам и теперь. Почему? Допустим, он рискнул бы примучить их. Нынче сил у него хватит. Но... вмешается Славомир, не останутся в стороне лютичи. Аркона — святилище Святовита. Так что же, он так и будет всю жизнь в услужении у кого-нибудь?

— Ты сказал: слугой... — Рюрик повернулся к Трувору. Руки, лежащие на столешнице, сжаты в кулаки. — Да, ты прав. Если останемся на Рюгене, рано или поздно станем слугами ранов. Славомир не позволит иного. Кроме того, у ранов нет князя, а верховным жрецом, передающим волю Святовита, я не хочу быть, — мрачно усмехнулся он. — Может, рискнём схватиться со Славомиром? Вернёмся к бодричам?

— Что ты, Рюрик? У него тысячная дружина! — удивлённо посмотрел на него Синеус.

— Что скажешь ты, Трувор?

— Нет, — после недолгого молчания ответил Тревор. — Это потеря дружины и наша гибель. Воины, больше половины, из бодричей... И Славомир избран по обычаю. У тебя нет оснований оспаривать выбор старейшин.

— Значит, выход один — дать согласие на службу ранам.

— Почему? Разве мы не можем, как и прежде, быть свободной дружиной? — вопросительно посмотрел на братьев Синеус.

— Ты не понимаешь, что ли? Слух, пущенный среди наших дружинников, скорее всего умышленный, — ответил ему Трувор. — Не приложил ли к этому руку передающий волю Святовита? Вполне возможно...

— Мы начинаем, как говорят новеградцы, толочь воду в ступе, — прервал его Рюрик. — Я вижу лишь одну землю, где мы не будем слугами...

— Словене, — задумчиво согласился-подсказал Трувор. — У них сейчас раздоры с соседями...

— Да, ты понимаешь. Но надо стать над старейшинами. Заставить их избрать князя. Без крови не обойтись.

— Нужно попытаться без неё. Мы знаем силу дружины Гостомысла. У неё нет нынче достойного воеводы. Но и без него я не хотел бы иметь в поле противниками словен. Будем помнить, ты ближайший родич Гостомысла...

— Помнить можно, — насмешливо улыбнулся Рюрик. — Но тогда давайте вспомним, что мы сыновья Годослава. Где ты видел, чтобы князем избирали человека только за то, что он сын князя?

Теперь насмешливо улыбнулся Трувор.

— Видеть не приходилось, а слышал об этом много. Ты забыл франгов? А Гостомысл? В девятом колене князь из рода какого-то Славена. Как видишь, власть всё же передаётся от отца к сыну или... к брату.

Рюрик с интересом глянул на Трувора.

— Об этом я не думал...

— Будем думать о малейшей возможности, — сказал Трувор с мрачной решимостью. — Я не откажусь ещё раз сходить к веси или в Плесков к кривичам. Но чтобы у них и... остаться.

Взгляд Рюрика был пристальным и долгим. Кажется, Трувор, как и сам он, созрел для больших дел. Ну что ж...

— Готовь ладью, — твёрдо сказал он Трувору. — Пойдёшь к словенам. Нам надо заключить с ними ряд. Мы предложим им нашу дружину для усмирения соседей. От такого не отказываются. Мы усмирим весь, чудь и кривичей.

Рюрик отложил встречу с Боремиром. Главное сейчас — отправить Трувора к словенам.

Плыть Трувору в Новеград не пришлось. Через день в палаты Рюрика спешно постучался начальник ладьи порубежной сторожи ранов.

— Воевода Рюрик, к тебе прибыл старейшина из Новеграда. Зачем — не знаю, не говорит. С ним малая дружина.

— Где он? — удивился Рюрик.

— Я упредил его. Скоро они будут у пристани.

— Благодарю тебя. — Рюрик нащупал в кошеле мелкую золотую монету-чешуйку, подал начальнику сторожи. — Прошу тебя, укажи им путь к моему замку.

Братьям сказал:

— Для посланцев новеградцев устроим пир. Но ни единого слова о том, что порешили. Мы здесь всем довольны и ни к кому на службу не собираемся...

Блашко пробудился с тяжёлым сердцем. Торопился, воев за вёсла сажал, сам нередко махал ими до седьмого пота, а тут — пир. Пропал день. Даже с женой воеводы не удалось словом перемолвиться. Только и видел, что сидела она на пиру, такая же тоненькая девчушка, какой запомнил её почти три лета назад. Пышно отдавал тогда Гостомысл дочь свою Рюрику...

Бражничали до глубокой ночи, и как ни пытался Блашко затеять с воеводой серьёзный разговор, тот уклонялся. В гостях воля не своя.

Пригласили его к Рюрику в полдень — истомился бездельным ожиданием. Однако виду не подавал. Дождался своего времени, оправил опашень, тронул рукой меч в узорчатых ножнах, расправил на груди бороду, махнул четверым дружинникам, чтобы шли с ним, и твёрдым достойным шагом вступил в палату.

Воевода сидел на скамье неприступно замкнутый, даже мрачный, смотрел исподлобья, властно. Сзади него, полукругом — начальные люди дружины, по левую и правую руки — братья. Смотрели немилостиво, сурово. Как на постылого просителя. Загорелось сердце, вскинул голову, расправил плечи. Но тут же и одумался. А кто ты есть, Блашко? Ты и есть проситель. Терпи. Гордость в таком деле показывать не след.

Перевёл взор на группу женщин, что сидели поодаль. Встретился глазами с Милославой. В центре сидит. Старшая в дому, али ради посланника честь оказали? Не время пустые загадки загадывать, надо дело править.

Поклонился малым поклоном — большим только родителя да ещё князя-старейшину Гостомысла привечал, — набрал воздуху в грудь и, как равный с равными, заговорил:

— Будь здрав, воевода Рюрик, и род твой, и домочадцы твои на многие лета. Прими дары, которыми чтят тебя словене новеградские...

По его знаку четверо дружинников внесли дары на вытянутых руках и положили их на пол у ног Рюрика: поверх соболей — круглый щит, шлем и меч, блеснувший драгоценными каменьями. Подчиняясь торжественности события, Рюрик поднялся.

— Дары принимаю. Передай словенам — мы рады их дружбе. Пусть знают: мой род был и всегда другом им будет. А теперь говори, с чем прислали тебя старейшины? По-прежнему ли благополучно у словен? Не грозят ли враги?

Подозрительно глянул Блашко на воеводу. Нетто Рюрик уже прознал о нестроении? Ежели так, может отказать новеградцам в помощи. Или потребует за неё такое, что и договор-ряд негоже будет заключать. Старейшины всё оговорили заранее и не потерпят несообразного. А новеградцы, ежели прознают, кинут Блашко в Мутную. Своевольными стали после изгнания варягов.

— Воевода, — издалека приступил он к главному делу. — Ты знаешь, Гостомысл был добрым князем, мужем храбрым, правителем мудрым. Соседи его чтили, а свои люди любили за правосудие. Кривские, весь, чудь, водь, ижора дары приносили. Не в обиду, воевода, напомню: ты и сам служил ему и новеградцам...

Кое-кто из начальствующих вскинул голову, с неприязнью глянул на стерейшину. Рюрик и братья слушали невозмутимо.

— Ведомо тебе, воевода, и то, что Гостомысл имел четырёх сыновей. Кто в походах на брани изгиб, кто в избе его почил. Ни одного в живых не осталось. Дочь его Милославу ты за себя взял. Оставался Гостомысл до самой смерти один...

Ровно и печально звучал голос Блашко. Слушали в молчании, не прерывая.

— Однажды о полудни привиделся князю-старейшине Гостомыслу сон, что из чрева жены твоей выросло древо великое и плодовитое. От плодов же его насытились люди всей земли нашей. Призвал он ведунов, они же решили: от сынов твоих будут наследники ему...

Рюрик взглянул на Трувора. «Неужто ты был прав, а я недооценил родственные связи?»

— Вскоре князь-старейшина скончался. Без него началось в земле нашей нестроение. Кривичи и весь сговариваются пойти походом на нас, словен. К ним склоняется и чудь. Потому и отправили меня к тебе старейшины словенские. Помоги оборонить землю нашу...

Кончил Блашко, как гору с плеч сбросил, вновь поклонился Рюрику и застыл в ожидании ответа.

— Пришёл ты к нам с просьбой немалой, — после недолгого раздумья ответил воевода. — Один раз мы ходили к вам на помощь. И вы и мы довольными остались. Я помню приязнь и ласку Гостомысла и новеградцев. Но теперь многое изменилось. Прежде чем ответить, я хочу знать, на каких условиях вы зовёте нас?

— Мы заключим с тобой и братьями твоими ряд, воевода. Нам нужна от вас воинская помощь, чтобы усмирить соседей. Но... сколько вы попросите серебра и рухляди за вашу службу?

Службу? Старейшины, значит, надеются купить его? Служилым воеводой, и только, видят его. Если бы не трёхдневной давности разговор с братьями, он, возможно, выгнал бы сейчас Блашко. Но всё обмыслено, решение принято, и потому пусть старейшина говорит. Я выставлю ему свои условия. Посмотрим, сколь далеко готовы пойти новеградцы.

— Прежде всего вы должны дать нам и всей нашей дружине жилища и позаботиться, чтобы у нас не было недостатка в припасах, — ответил Рюрик. — Тогда вы будете иметь право на нашу дружину и требовать, чтобы она была впереди в вашем войске. За это вы должны будете платить каждому нашему дружиннику три раза в год по большой монете серебра, что в ходу нынче у торговых гостей, а каждому из них, — он обвёл рукой начальных людей, — кроме того, ещё по монете...

Блашко протестующе замотал головой, но воевода поднял руку.

— Мы будем брать бобрами и соболями и другими вещами, которые легко выменять у веси и чуди... Согласен?

— Я думаю, словене согласятся с твоими требованиями, воевода. Ведомо тебе: земля наша обильна. Поможешь усмирить кривичей, весь и чудь — каждый дружинник получит требуемое тобой, а тебе и им, — глазами показал на сидящих сзади, — наособицу. Дань походная с соседей — ваша. После того вы вольны вернуться сюда, на Руян; захотите у нас остаться — то по вашей воле...

— Хорошо, старейшина, мы обсудим и это.

Дружинник Михолап, друг незабвенного Мстивоя, неторопливо брёл узкой улочкой града. Торопиться некуда. Старейшина Блашко к воеводе Рюрику Михолапа не взял: оглядел в который раз его невысокую, с лесным хозяином схожую фигуру, крякнул неодобрительно. Михолап только ухмыльнулся независимо в кустистую, не понять какого цвета, бороду и отошёл прочь. Знал: место его не в горницах — в дружинном доме да в поле. Страшен он был в битве. Ярился, себя забывал. С мечом на стену ворогов пёр, рубился молча, никогда не бодрил себя криком. Но и вне битвы, на улице градской подчас внушал он страх вставшему на пути незнакомцу — кривоногий, бочкообразный, с руками до колен, узкими, глубоко посаженными глазами.

Брёл Михолап наугад. Града не знал, дела не было. Да и быть не могло. Продавать нечего, покупать не на что. К тому же купля-мена — не для воина. Так разве, потолкаться, на людей поглядеть, себя показать. Но и потолкаться, вишь, негде. Шёл дружинник с надеждой попасть на торжище, а торжища не видно. Куда оно запропало? В Новеграде все концы к торжищу ведут, а тут...

Странным казался глазу Михолапа град Аркона. В воротах никто не остановил, да и сторожи воротной дружинник не приметил.

«Вольготно, без опаски живут, — отметил он. — Видать, на береговую сторожу крепко надеются, — и укоризненно покачал головой. — Град, по слухам, богатый. Мало ли кто воспользоваться захочет. Эка беспечность, как у нас в Новеграде до Торира».

Градская стена из камня-известняка не высока, скорее по обычаю жителями выложена, а не для обороны от противника. Правда, с западной стороны её подкреплял вал, по прикидке Михолапа, высотой сажени в четыре, местами и более. С северной и восточной стороны Аркона и такой укрепы не имела. Да и не нужна она была, понял дружинник, как только свернул в эту часть града, привлечённый ещё издали необычным видом большого, отдельно стоящего строения. Тут было тихо, только откуда-то снизу глухо доносились удары волн о камень.

«На скале град стоит, а та обрывом в море уходит, — мимоходом отметил Михолап. — Потому и стены здесь нет».

Любопытство толкало его к строению — слишком уж необычным оно было. Нигде до того подобных не встречал. Четыре могучих деревянных столба подпирали кровлю. Между ними натянуты занавеси даже на глаз непомерно тяжёлого полотна, изузоренного яркими красками. Михолап не удержался, пощупал полотно корявыми пальцами. Было оно толстым, с одной стороны жёстким, с другой мягким. «Ковёр, — вспомнил название. — Такие изредка в Новеграде торговые гости привозят, что бродят на юг, к тёплому морю».

Долго стоял, задрав голову, не отводя изумлённых глаз от крыши. Под стать коврам она отливала пурпуром. Из чего сделана, так и не понял. Была бы лесенка поблизости, обязательно поднялся бы.

Осторожно отогнул край тяжёлого ковра, заглянул внутрь. Пахнуло благовониями. В центре затенённого помещения на ровно тёсанном камне возвышалось изваяние...

Его дёрнули за рукав кафтана. Михолап стремительно обернулся. Что за чудеса, ведь только что никого рядом не было. Перед ним стоял старик, одетый в широкий и длинный плащ белого цвета. Седая борода, глубоко запавшие умные глаза много повидавшего человека, высокий лоб изрезан морщинами. В свою очередь и незнакомец внимательно и неторопливо оглядел дружинника.

— Ты — чужеземец, — глубоким чистым голосом сказал он. — Не из бодричей и лютичей. Наверное, из той далёкой восточной земли, чьи посланцы прибыли к воеводе Рюрику.

— Да, я из Новеграда, — подтвердил Михолап.

— Потому ты и не знаешь святилища нашего Святовита. Не надо заглядывать в щёлку. Святовит открыт для всех. Вход вон с той стороны. Иди, поклонись Святовиту...

Старик ввёл Михолапа в полутёмное помещение, поклонился изваянию и неслышно удалился в тёмный угол, оставив дружинника одного.

Много выше человеческого роста было изваяние. Мощь и сила исходили от Святовита. В спокойной и вместе с тем настороженной позе воина стоял бог. Могучие ноги, тяжёлые на вид жгуты брюшных мышц, на поясе семь мечей, в левой руке кубок, в правой — лук. У Святовита четыре головы. Нет, не головы — четыре лица смотрели незрячими глазами в четыре стороны.

«Так вот перед каким Святовитом клялся воевода Рюрик отомстить Ториру за гибель отца, — припомнил Михолап скупые слова дружинников Рюрика там, в Новеграде. — Да, клятва перед ним — это... — Он не нашёл подходящего определения для такой клятвы, но одобрил стремление воеводы встретиться со своим противником. — Это бог воинов. Хотя наш Перун не хуже будет», — и с опаской оглянулся: не подслушивает ли кто тайное.

После святилища потянуло к людям. Их жилища тесно лепились одно к другому, прижимались к валу, и он заторопился туда, забыв о желании поглядеть на торжище. В этом граде, рядом со Святовитом, его могло и не быть. Хотя Михолап не сомневался: коли в граде живут люди, то они заняты не только делами бога, есть у них и свои людские заботы. Жизнь без забот да радостей обойтись не может.

За подтверждением далеко брести не пришлось. В одном месте наткнулся он на весёлое заведение — кружало. По запаху признал да по шуму. Заглянул. За столами сидели люди, видом не горожане, скорее на дружинников смахивали. Стучали оловянными кружками, горланили что-то. Увидев чужого, примолкли. Один было начал подниматься, но, встретив взгляд Михолапа, сел — оценил по достоинству. В углу примостился хозяин. Не глядя на бражничающих, Михолап подошёл к нему. Кинул мелкую серебрушку, тот поймал на лету, сунул за щёку, с опаской оглянулся. Подал братину. Михолап принял, не стал искать кружку, осушил одним духом, поморщился. Не понравилось. Молча пошёл к выходу. На пороге обернулся. Смотрели на него расширенными глазами: экую братину враз выдул.

Странный град. «Мор тут был, что ли? — думал он. — Где люди-то? Вон мелькнул кто-то, и как ветром сдуло его. Чудеса».

В другом месте услышал постукивание молотка по железу. Гарью угольной пахнуло.

«Кузня, — обрадовался Михолап. — Ин зайду. Глянуть надо, какие тут ковали...»

Он толкнул низкую дверь, с удовольствием прислушался к её скрипу, втянул широкими ноздрями знакомые запахи — хорошо, совсем как в Новеграде.

На наковальне пламенел кусок железа. Трое с недоумением глядели на дружинника. Средний, коваль видно, держал железо длинными клещами, помоложе — выученик, решил Михолап, — с испугу опустил молот себе на ногу, третий, почище одетый, заказчик, стало быть, пятился потихоньку к горну.

— Не бойтесь, — громко сказал Михолап. — Робьте, — и махнул рукой. — Я просто так, погляжу — и всё, — и заулыбался, чтобы приободрить их. Кузнец в ответ тоже несмело улыбнулся. Глядя на него, оживился и помощник. Заказчик же, пятясь, оказался за спиной Михолапа и юркнул за дверь. Дружинник с недоумением посмотрел ему вслед, ещё шире улыбнулся кузнецам.

— Робьте, — предложил им, — железо стынет, — и ткнул пальцем в наковальню. Кузнец кинул мимолётный взгляд туда же, но остался стоять перед странным посетителем.

— Может, почтенному воину надо что-нибудь починить? — наконец робко спросил он.

— Ничего не надо чинить, — осклабился Михолап. — Всё у меня ладно — и меч, и нож. Вот разве меня подковать, чтобы быстрее бегал, — и захохотал, довольный своей шуткой. — Эх вы, робкие да боязливые, — в сердцах молвил он. Подошёл к парню, решительно забрал молот, вскинул, как пёрышко, хмыкнул неодобрительно и слегка, даже не вполсилы, стукнул по начинающему остывать железу.

— О-о!.. — воскликнул кузнец и маленьким молотком застучал по заготовке, показывая, куда бить. Михолап махал молотом играючи. Мешал меч, но отстёгивать его было некогда — железо остывало.

Махнул кузнец молотком, давая знак прекратить работу, бросил поковку в горн, смахнул пот со лба, протянул руку Михолапу. Была она не маленькая, но утонула в лапище дружинника.

— А что выйдет-то? — спросил Михолап.

Кузнец наклонился, откуда-то снизу достал топор, подал гостю.

— Добрая секира, — тщательно осмотрев поковку, определил Михолап. Глянул в горн — железо доспевало. Неторопливо отстегнул меч, поставил в сторону, взял молот и приглашающе махнул рукой: «Давай». Кузнец не заставил себя ждать...

Хорошо размял кости дружинник. Хотя и казался молот лёгкой игрушкой, да вскоре прошиб пот и Михолапа. Работал истово, как бывало когда-то у себя в Новеграде, в кузне Радомысла.

Молодой помощник кузнеца, раздувая мех, украдкой поглядывал на солнечный луч, пробивающийся через щель в крыше навеса и медленно ползущий по земляному полу кузницы. Утомился и кузнец. Он уже несколько раз предлагал Михолапу отдохнуть, но тот не выпускал молота из рук. Весёлый перезвон железа далеко разносился вокруг.

Этот перезвон и привлёк незваных гостей. Михолап не слышал скрипа дверей. Поглощённый работой, он стоял к ним спиной, и только по тому, как дёрнулась непроизвольно рука кузнеца, едва не сбросив с наковальни раскалённую полосу металла, почувствовал, что на него смотрят. Круто повернулся. На пороге стояли пятеро. Те самые, из кружала. Лицо кузнеца, даже под слоем копоти и сажи, побелело. Помощник бросился в угол.

А гости, не обращая внимания на хозяев, потянулись к полкам. Ослеплённые сумраком кузницы, не сразу разобрались, где что лежит. Но вот один наткнулся на меч Михолапа. Михолап одним прыжком достиг татя. Не успел тот и дотянуться до чужого меча, как от мощного удара вылетел за двери. Сверкнул холодным блеском харалужный клинок. Попятились наглецы, признали в страшном кузнеце дружинника, что приплыл от словен со своим старейшиной к воеводе Рюрику. И протрезвели сразу, вспомнив строгий наказ: ссор и драк с гостями не заводить.

Озираясь на меч дружинника, воины покинули кузницу.

— И как вы тут, бедолаги, живете? — мрачно спросил дружинник и, не дожидаясь ответа, в недоумении передёрнул плечами. — Где это видано — врываться в кузню, без спроса хватать, что узрел. У нас ушкуи и то так не делают. Да очнись ты, — коснулся он плеча кузнеца. — Ушли, чать, и рукоделье побросали...

Кузнец заговорил — быстро, взволнованно:

— Ты добрый человек. Наверное, тебя послал к нам Святовит. Спрашиваешь, как живём? Вот так и живём. Передающему волю бога не до нас. Как только поселился рядом с Арконой бодрич Рюрик, наш воевода Боремир наполнил град своими дружинниками. Воин есть воин, он не ценит труда ремесленника. Может забрать всё, что подвернётся под руку. Особенно когда во хмелю, как эти. — В уголках печальных голубых глаз мастера — давно ли они озорно, с хитринкой смотрели на неведомо откуда свалившегося молотобойца — застыли слёзы. — Мы принесли жертву Святовиту и жалобу передающему его волю, он даже не дослушал нас, ушёл в святилище. Конечно, Святовит — бог воинов. Но разве могут воины обойтись без нас? — спросили мы воеводу Боремира. Он согласился: да, не могут, и обещал унять чересчур наглых. Но ты видел сам. Правда, я не знаю, чьи это воины — Боремира или Рюрика. Не вижу разницы. Придётся уходить из Арконы.

— Буде, буде, горю слезами не поможешь, — похлопал Михолап по плечу кузнеца. — В горле что-то запершило. Попить бы чего...

Поманил пальцем помощника, достал из поясного кошеля несколько серебрушек и махнул рукой в сторону кружала. Парень схватил стоявший в углу жбан, вылил из него воду и опрометью выскочил за дверь.

Грустно смотрел Михолап на худое, заросшее рыжим волосом лицо кузнеца. Негоже жить под ежедневным страхом. Жалко человека, да чем поможешь ему? Чужая беда — полбеды, когда и своей сверх головы.

Рюрик собрал на совет средних и младших начальников дружины. Воины должны знать задуманное воеводой. Тогда они не будут слепо выполнять его указания. Большой совет нужен и потому, что о замысленном с братьями знают только они трое. Приглашение же старейшины Блашко уже разошлось по всей дружине и начинает обрастать слухами. Весть о нём очень скоро дойдёт до Боремира, если уже не дошла. Неизвестно, что предпримет воевода ранов, но все знают о его намерении, если не подчинить Рюрика, то превратить его в покорного союзника. Много ли найдётся таких, кто молча снесёт крушение своих надежд? Боремир слишком силён для этого. Потому нужно готовиться и к возможному нападению.

Десятники и начальники выжидательно молчали. Они уже обговорили между собой выгоды приглашения словен и пришли к мнению: просьбу словен можно и нужно удовлетворить. Служба новеградским старейшинам выгоднее, чем ранам.

— Дружина моя славная и надёжная, — привычно обратился к ним воевода. — Вы слышали вчера приглашение новеградских словен, переданное нам старейшиной Блашко. Хочу знать ваше мнение.

Все они добровольно в разное время пришли к нему. Верили в его силу и удачливость. Не было оснований и у Рюрика сомневаться в их преданности. Знал: прикажет — и без слова пойдут выполнять его волю. Но пусть выскажутся. Десятники на Гудоя посматривают. Хорошо, начнём с него.

— Храбрец Гудой, должны ли мы принять приглашение словен?

— Должны, воевода, — вскочил мускулистый, до краёв налитой молодой силой и отвагой воин. — Мы знаем словен и их соседей. Думаю, усмирить весь и чудь будет нетрудно. Дольше повозиться придётся с кривичами, но с помощью новеградцев справимся и с ними.

— Хорошо, справимся. И всё же я хочу знать, — настаивал Рюрик. — После того, как мы установим мир у словен, кому бы пожелал служить десятник Гудой: новеградским старейшинам или ранам с их воеводой Боремиром?

— Мы сообща рассудили, — преданно смотрел Гудой на Рюрика, — что лучше служить словенам.

— А что скажешь ты, Переясвет? — повернулся Рюрик к пятидесятникам.

— Я бы хотел служить дружине и больше никому, — ответил Переясвет, старший возрастом из всех присутствующих, один из любимцев покойного старейшины Годослава. — Но сегодня это невозможно. И мы, — он обвёл глазами более молодых соратников, — советуем тебе, воевода, идти к словенам. Заключай с ними ряд на их условиях. Придём в Новеград, там будет видно...

— Говори яснее, Переясвет, — попросил Рюрик.

— По-моему, и так всё ясно. В третий раз раны нас не примут. Выходит, к словенам не в гости идём, навсегда. И к этому надо подготовиться как следует. Я думаю, что ты, воевода, не захочешь быть простым слугой новеградцев. Не хотим этого и мы. Поселиться в их землях и не быть слугами... Об этом будем думать там.

— Переясвет, ты разве забыл, о чём говорил старейшина Блашко? — спросил Синеус. — Он сказал, что словене зовут нас наказать весь и кривичей, а потом нам или возвращаться сюда, или оставаться у них на службе. Но как же мы можем поселиться в их земле или на землях их соседей, отказавшись от службы? А если они объединятся? Что станет с нами, ты подумал об этом, Переясвет?

Пятидесятник хмуро посмотрел на брата воеводы и нехотя ответил:

— Думал. Они не объединятся. Куда будем смотреть мы, если допустим это? Мой меч не боится врагов, но здесь оставаться нельзя.

— Согласен с Переясветом, — вмешался в разговор Трувор. — Здесь оставаться нельзя. Боремир не потерпит больше нашей независимости. Мы усмирим чудь и весь, возьмём богатую добычу. Заплатят и словене по договору. Синеус боится, что они объединятся. Но разве только эти племена живут там? В той земле племён бессчётно. При Гостомысле мы очень далеко не ходили. Теперь можем пойти на юг, захватим земли и заставим платить нам дань. Они постоянно враждуют между собой. Сломить их будет нетрудно...

— Слушайте, моя дружина, — поднялся Рюрик. — Зов словен для нас весьма кстати. Мы примем приглашение. Но пусть не думает старейшина Блашко, что ему удастся перехитрить нас. Он сам сказал, вы слышали, что от моей жены Милославы пойдут наследники правителя земли словен. Был бы жив князь Гостомысл, я бы поблагодарил его за этот сон. Даже если он приснился не Гостомыслу, а новеградским старейшинам, и они заслуживают благодарности.

Если хитрый старейшина Блашко думает, что, выполнив нужное для словен дело, мы уйдём восвояси — пусть думает. Это его дело. Я пойду туда не наёмником, не за серебро. Пока у моей жены нет наследника для словен, я буду сам наследником Гостомысла. Разве по всем установлениям муж не может наследовать то, что принадлежит его жене?

— Может и должен, — откликнулись начальствующие.

— Так вот, мы придём в Новеград мирно, как и положено хозяевам. И по праву хозяев накажем весь, чудь и кривичей. Договор мы заключим. — Губы его покривились усмешкой. — Не надо пугать их преждевременно. Старейшина Блашко пойдёт вместе с нами, чтобы не сеять смуты в Новеграде, если ему что-то не понравится здесь. Мало ли может случиться. Может, нам придётся нарушить мир с ранами, или старейшина услышит что-нибудь от наших дружинников. Он приглашает нас, пусть и идёт вместе с нами... И ещё одно, дружина моя. Когда будете пересказывать воинам вещий сон Гостомысла, добавьте следующее. Старейшины словенские отправили к нам Блашко, и сказал он нам: «Земля наша велика и обильна, а нарядника в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».

— Ты мудр, Рюрик, — одобрительно воскликнул Переясвет.

— Хватит нам скитаться по чужим землям наёмниками, — ответил ему, дружине и себе Рюрик. — Пойдём брать свою...

Старейшина Блашко искал случая переговорить с Милославой наедине. Уже больше недели сидел на Рюгене-Руяне, ряд с воеводой учинил, наблюдал, как поспешно готовили дружинники к походу многовесельные корабли, загружали их пищей, водой в бочонках и боевым припасом: доспехами, луками, стрелами. Добрые были луки — дальнобойные. И стрелы к ним такие же — на совесть строганные, тяжёлые, с железными иззубренными наконечниками. Худой доспех от такой стрелы не спасёт.

Дивился Блашко и кораблям. Новеградцы таких не имеют. Прошлый раз у Рюрика много хуже были. Эти могут враз поднять добрую сотню человек. И на ходу, подчиняясь двум десяткам весел, легки, послушны.

«Нам такие ни к чему, — утешил себя старейшина. — По волокам с такими не дюже управишься».

Утешать утешал, но и косил ревнивым глазом — уж больно по сердцу пришлись. Сравнивал свою насаду, тесноту носовины и с досадой хмурил брови.

Ряд с воеводой он заключил быстро. Рюрик был на удивление уступчивым. Не торговался, со всеми посулами словенскими согласился сразу. А кабы вдруг запросил вдвое больше, что тогда? Старейшины новеградские действовали на свой страх и риск, отправляя Блашко к Рюрику. Веча, что стало обычным по смерти Гостомысла, не собирали, с ремесленным и прочим людом не советовались. Сами приговорили, мол, время не ждёт, вдруг кривские к граду подойдут. Ежели новеградцы и зашумят, тем и оправдаться можно: для пользы града торопились. А Рюрику велели казны обещать помене, торговаться за каждую гривну. Потому и радовался Блашко, что Рюрик малым посулом удовольствовался.

А досадовал на то, что не отпустил его воевода сразу после учинения ряда. Лето, мол, на вторую половину повернуло, море скоро бурным станет, как на малой насаде путь держать? Пробовал Блашко убеждать, что словене на таких насадах и по Ильменю, и по Нево-озеру в любое время ходят. Рюрик соглашался: да, сам видел, но об отпуске гостя и слушать не хотел. Опять же — в гостях воля не своя. Пришлось старейшине смириться. Рюрик обнадёжил: со сборами не задержится.

А тут ещё своя дружина от рук отбивается. Не ропщут, но глядят неласково. Почудилось, вишь, Михолапу, что Рюриковы вои неладно себя в граде Арконе ведут, ремесленников примучивают до смерти. Ни торговать, ни рукодельничать не дают. Что увидят — тащат к себе.

Мало того, что себе забил голову бреднями, — других смутил. Даже к нему, старейшине, сунулся остерегать: как бы они у нас в Новеграде того не учинили. Блашко цыкнул на дружинника — забыл, что ли: плечом к плечу Торира рубили. Однако на сердце муторно стало. И сам видел — тихо в Арконе, непривычно как-то. Но гнал сомнения: чужая земля, чужие порядки.

Другой дружинник принёс весть совсем злую:

— А скажите, старейшина, правду вои болтают, что ты пригласил воеводу Рюрика княжить в Новеграде и владеть нами?

— Окстись! С ума спятил? — только и нашёлся сказать Блашко. — От кого слышал?

— Вой похвалялись. И Илмарус подтвердил. Сам знаешь, у Рюрика в дружине варягов Торировых немало собралось. Илмарус с ними дружбу водит.

— Найди Илмаруса, пусть придёт сюда, — велел Блашко.

Илмарус подтвердил. Дружинники, начальные люди и братья воеводы говорят, что словене пригласили Рюрика быть князем словенских земель.

Блашко метнул на Илмаруса грозный взгляд.

— Лжа! Нелепица! — закричал он. — Князя-воеводу за гривны не покупают, а я... — Вовремя остановился. Ещё того не хватало, чтобы чужому варяжине молвить: воевода, вишь, за серебро куплен.

— Как скажешь, старейшина, — угодливо согласился проводчик. — Я человек маленький. Что слышу, тебе и твоим дружинникам говорю. Стараюсь для тебя. В Скандию отдумал возвращаться. Если позволишь, к воеводе Рюрику в дружину пойду. Наши викинги приглашают...

— То опосля решим, — в раздражении отмахнулся Блашко. — Пока в Новеград не возвернёмся, будешь служить мне.

Совсем было собрался Блашко поручить Илмарусу сходить на женскую половину, передать Милославе его просьбу о встрече, и опять сдержал себя. Не след такое дело варягу поручать. До Рюрика дойдёт, тот спросит: какие дела у старейшины к его жене?

Не скажешь ведь, что сомненья одолели. Словенам воевода запомнился боевой подмогой в трудный час. Незваным пришёл — то и ценно. А ныне и зван, да слухи о нём вон какие идут. Проверить те слухи надобно, а как? Не поможет ли Милослава? Известно: ночная кукушка завсегда дневную перекукует. Нетто воевода задумками с женой не делится?

Куда бы ни шёл Блашко, от воеводской хоромины далеко не удалялся. Посматривал, не покажется ли где Милослава. Об том же предупредил и дружинников: увидят — мигом чтоб сообщили.

Повезло скоро. Сидел после трапезы в отведённом покое, подрёмывал от безделья. Не спросясь, влез в горницу Михолап, хмуро оглядел старейшину, кивнул на окно:

— Иди. К причалу она пошла. Ждать тебя там будет...

Сонная вялость мигом слетела с Блашко.

Встретились они с Милославой на берегу у огромного валуна. Стояла в лёгкой накидке, повязав голову платком, ждала. Ещё издали, заметив его, заулыбалась, пошла навстречу.

— Здоров буди, старейшина, на долгие лета, — звонким девичьим голосом ответила на низкий поклон Блашко. — Собралась к жене Трувора сходить, да тут твой дружинник сказал, что хочешь видеть меня. Что случилось?

— Княгиня наша, зорька ясная, прости, что потревожил тебя. Разговор есть. Хоть и жена ты Рюрику, а всё же наша, новеградская. Кровь Гостомысла, князя-старейшины нашего, в тебе. Прости, винюсь перед тобой. Сомненья одолели...

— Сомненья? О чём? Разрешу ли я их? Я ведь мало что знаю.

— Княгиня, дружинники бают, что позвал я мужа твоего княжить в Новеграде и володеть словенами. То лжа, безлепица. Не сам ли Рюрик тот слух пустил? Тебе, должно, ведомы мысли мужа.

— Откуда мне знать? Рюрик со мной о таких делах не советуется. Но он всегда верен слову. Вы ж ряд с ним уложили...

— То так, княгиня, — помрачнел Блашко. — Слухи одолели.

— Не доверяй слухам, старейшина. Через них остуда меж вами может случиться. А мне в Новеград хочется. — И жалостливо улыбнулась.

Не развеяла смуту Блашко Милослава. Как бы Новеграду вместо помощи худа не сделать. Не простят того новеградцы.

Хмуро смотрел Блашко на убегающую Милославу. Девчушка-юница, ей бы хороводы водить, а не мужней женой, хозяйкой, быть. Вот кабы сын у неё был. Кровь Гостомысла...

«Да что за безлепица блазнится, — одёрнул себя старейшина. — Другое в Новеграде порешили. На что нам князь? Сами править землёй станем...»

НОВЕГРАД: СЕРЕДИНА IX ВЕКА

Беспокойный характер у Вадима — в отца пошёл. Сын уважаемого родителя, головой чуть ли не в матицу упирается, ладью, поднатужась, один на берег вытащить может, так нетто дела такому молодцу при хозяйстве не найдётся? А он, что ни весна, как гусь перелётный, свистит свою ватагу и — айда из Новеграда. Добро бы по делу — с товаром или за товаром красным. Всё польза была б. А то ведь нет — землицы новой, вишь, размыслить охота. Толку-то с землицы той. Её, чать, в суму не положить и на торжище не вынести.

Осуждали новеградцы Вадима поперву, а потом махнули рукой: коли отец поперёк слова не молвит и ладью даёт и припас, пусть и убытки несёт от такого бездельного сына. Наше дело — сторона.

Потом-то многие поняли, что ошибались в молодце.

Олелька сына не корил и не осуждал. Когда тот первый раз на шестнадцатое лето от роду втайне ушёл в неведомый поход, отец рассердился и опечалился. Вадим был единственным сыном, любил его Олелька и многое прощал, хотя соседи часто жаловались на необузданное его буйство.

Всё лето неизвестно где пропадал сын с дружками. Олелька уже всерьёз подумывать стал, что сгиб парнишка. Но по осени ватага возвратилась. Обветренные, повзрослевшие и возмужавшие юнцы принесли в дом Олельки часть добычи — несколько десятков шкурок куницы, молча выслушали речь своего предводителя к отцу и, видя, что у Олельки глаза от удивления округлились и зажёгся в них неподдельный интерес, разошлись по домам — то ли спины родителям подставлять, то ли разумными речами, по примеру Вадима, их убеждать.

Вадим отчитался коротко:

— По реке Мете да по протокам её насчитали мы шесть становищ людских, а новеградцев там не бывало. Живут охотой да рыболовством, бортничают. Хлеба мало сеют, только для пропитания своего. Железа почти что не имеют. Куниц тех мы у них задешево выменяли — секиру отдали да нож. Приглашали они будущей весной приплыть, привезти одёжи да железа...

Знал сын, чем отца удоволить.

С тех пор и повелось. Каждую весну уходил Вадим в новый поход. Побывал в ближних соседских градах: Плескове, Изборске, Ладоге, что со времён Гостомыслова становища градом так и осталась. До Белоозера добрался. Выискивал селища, заводил знакомства, узнавал, чем богат край. В одном не мог убедить его отец: брать в ладью товаров поболе, торг вести не шутейный — взаправдашний. Отказывался Вадим, ссылаясь на тяготы неизведанных путей. Олелька не настаивал — молод ещё сын, как бы торговля его убытка не принесла. Спокойнее самому отправляться по стопам молодой ватаги, наперёд зная, какой и где ждут товар.

Зимы Вадим проводил в дружинном доме князя-старейшины Гостомысла. Вместе с воями учился без промаха выбивать стрелой малое яблоко, укреплённое на шесте, рубиться мечом и секирой, владеть копьём, как дятел клювом. Холили лошадей, проминали, чтобы не застаивались, приучали к сече — конь должен чувствовать седока, уметь подчиняться малейшему его движению. Иногда сопровождали Гостомысла на ловища или в полюдье, но то было редкостью — Гостомысл стал обилен годами, предпочитал сиднем сидеть в своём дворище. Но глаз и ум по-прежнему имел острый.

Заприметил прибившегося к дружине молодца и не единожды беседовал с ним. Разгадал старый князь-старейшина неуёмную душу юного Вадима и после первой беседы не "предлагал боле прилепиться к дружине прочно и постоянно. Но неизменно по осени, после возвращения Вадима из очередного похода, призывал к себе, пытливо, входя в каждую мелочь, допытывался о землях, где побывала ватажка, велел рисовать на бересте пройденные пути, хвалил за памятливость и, тыча сухим пальцем в неочерченную пустоту бересты, нетерпеливо спрашивал:

— А тут что, узнал ли?

Вадим в смущении пожимал плечами:

— Речка в сторону увела, князь, прости, не ведаю.

Гостомысл хмурился недовольно:

— Нам всё ведать надобно. Словенам не только в Новеграде да Ладоге жить. Новеград не край, а центр нашей земли, помни о том. Я не доживу, твои дети жить будут и соберут под руку Новеграда всю ту землю, куда ныне ты ладьёй ходишь, словно в иноземье. Не иноземье то — пустоши великие. Заселят их словене, и станут те землицы под рукой Новеграда.

Вадим робко возражал:

— Люди-то там есть, князь-батюшка. Мало их, но есть. Не пустоши. Вот ныне на поселение наткнулись. Тамошние люди себя карелой прозывают...

— Не разумен ты ещё, — смеялся Гостомысл. — То и добро, что люди есть. Иначе нам какой прибыток от тех земель? Ну да ладно, заговорился я с тобой. В разум войдёшь, сам сообразишь, на что те люди Новеграду надобны. Нынче же одно крепко помни: град наш — центр земли, к нему все пути ведут...

Шумит Новеград. За два года, минувших со смерти князя Гостомысла, привыкли все дела, большие и малые, решать скопом. Иначе уже и не мыслилось. Что нам старейшины! Мы сами себе старейшины! Слушай меня: ведь кривские, поганцы, побили нас — то полдела, с кем не бывает? Нет, они же ладьи наши не пущают по Ловати да Шелони. То терпеть можно?

Это ж когда было, чтобы новеградцы не могли на своих-то отчих местах промысел вести? Полез на свои ловища, а там плесковцы. «Вороти оглобли, — кричат. — Ещё раз сунешься — башку открутим». Едва ушёл. Это как же — моё у меня отобрали — терпеть? Ещё и посмеялись: «Дружину-то новую собрали? Оборонились?»

Захребетники, затынщики! Вам бы только за сарафан бабий уцепиться. Набили по мордасам плесковцы, вот и жмётесь к граду, как паршивый пёс к будке. Хвосты поджали. И дела вам нет, что кривские завтрева в Новеград войдут. Вона — меч на поясе заржавел...

Не дадим по зубам плесковцам, и весь на нас насунется. Мирно вроде живём с ними, а в Белоозеро с опаской ходим. Косятся на нас, товары хают, цены настоящей не дают. Им прибыль, нам убыток, нам убыток — вам невмочь будет, сами везите ваши рукоделья. Много ли наторгуете, поглядим...

Шумит Новеград. В центре торжища сражается со старейшинами Вадим. Требует от старейшин идти походом на плесковичей.

...Зиму того года Вадим прожил беспокойно. Не стало привычного дела: со смертью Гостомысла пошатнулась дружина. При князе кормились его заботами и с его стола. Кормы шли не только по обычаю, но и за труды немалые. Новеградцы привыкли довольными улыбками встречать санные обозы с данью полюдной, а как ту дань собирать доводится — особо не задумывались. То забота князя-старейшины.

В первую осень по смерти князя, как только сковало морозом реки и болота, старейшины повелели дружине идти в полюдье. Дружина отправилась знакомыми, не раз торёнными путями и встречена была по установившемуся обычаю — без радости, но покорно, дань положенную собрала и в Новеград доставила. Уже при отъезде старейшины чудские как бы между делом обмолвились:

— Гостомысл-от, слышали мы, ушёл в страну, из которой не возвращаются. Вам бы, словене, подумать: всё то, что от нас ныне увозите, не вашим трудом добыто. Иной раз и стрела меняет направление полёта...

Божедар, за старшего оказавшийся, жёстко усмехнувшись, ответил:

— Князь наш умер, да мы-то живы. И вам, старейшины, об этом тоже подумать надобно...

Михолап, тут же случившийся, заметил, как гневно вспыхнули глаза чудских старейшин, и попенял потом другу:

— Полегче надо бы, Божедар. Ныне не силой князя держимся. Как бы в другой раз нас стрелами не встретили...

Божедар отмолчался. И только в Новеграде, когда большая часть дани той уплыла неведомо куда, помимо княжого дворища и дружинного дома, в сердцах грохнул кулаком по столешнице:

— Мы кровь лили в походах с Гостомыслом, а старейшины ноне рассудили по-своему...

Старейшинам же словно и дела нет до дружины. Живите, как хотите, хоть бы и совсем вас не было. Вот тебе и старейшины. Быстро забыли Торирову грозу. А чего другого и ждать-то от них? Так уж повелось со времён Славена, что в роду главенствовал старший. Как отец в семье, так и он в роде. Тогда род семьёй и был. А ныне где они, семьи-роды? Давно уж их нет, и памяти не осталось.

Старейшин теперь больше по улицам-концам считают. Да по рукодельям. У ковалей свой, у гончаров свой, древоделы-плотники тоже отстать не хотят, ну и иные прочие.

С этими старейшинами проще, не они град блюдут. Их дело мастеров судить-рассуживать, чтоб порухи рукоделью не было.

А град уличанские старейшины сообща блюдут. Сходятся на совет в градскую избу близ торжища, там и решают все дела. Хотя и надумали когда-то сажать одного во главу совета, да решение то до первой свары продержалось.

Иной раз и полдня, а то и целый день сидят, разговоры ведут неспешные, и всё больше про торг. Известно, у кого что болит... Уличанские старейшины от торжища кормятся. О дружине же ни слова. Заботами Божедара с Михолапом сторожа стенная да воротная поддерживается, как прежде, и ладно. Когда же малые воеводы попытались сунуться на совет старейшин, их и слушать не стали. Только и уразумели они из путаных речей старейшин, что кормы град дружине даёт и пусть дружинники своё дело исправно справляют. А какое дело, если вои дорогу в дружинную избу забывать стали, по своим углам сидят, в рукоделье ударились?

Об этом Вадим и поведал отцу. Как-никак Олелька — старейшина уличанский, хотя на совет редко ходит.

— Говоришь, дружина в небрежении? Только ли дружина? Град в небрежении держат, не то что дружину. Голов много, а ума нет. Скопом только бражничать сподручно, а серьёзные дела в одну голову размысливать надобно. Как при Гостомысле было. Он совет со всеми держал, а решал сам.

— Так он князем был, — возразил Вадим. — Нынче в дружине такого нет...

— Не о дружине толкую, — сердито, как показалось Вадиму, ответил Олелька. — Не Новеград для дружины, а дружина для града. С воями и Божедар управится или Михолап. Дело нехитрое. Граду одну голову иметь надо. Да такую, чтобы её все прочие слушались. Уразумел?

— Так ведь старейшины, — начал Вадим, но отец, поморщившись, перебил:

— То-то, что старейшины. Они скопом-то перелаются, а как с дружиной твоей быть, решить не могут. Надо, чтобы над старейшинами старейшина был... — помолчал и круто повернул разговор: — Ныне весной в поход не пойдёшь. Тут делов хватит. Да и женить тебя пора...

Лицо Вадима от неожиданности вспыхнуло румянцем. Отец того словно бы и не заметил. Суровее прежнего сказал-приказал:

— Так велю. Насиловать в выборе жены не буду, но коли сам не присмотрел, я найду, — опять помолчал и вдруг лукаво глянул на сына: — Искать, что ли, или сам наглядел?

— Наглядел.

— Кто такая? — живо спросил Олелька.

— Людмила, дочь Божедара...

— Ага... Добро. То-то ты всё в дружине пропадаешь. Ну и ладно, будем к свадьбе готовиться. — И опять резко: — А граду голова нужна. Об этом до времени забудь, а час подоспеет — напомню.

Свадьбу справили по весне. Три дня шумели новеградцы на подворье Олельки, крича «славу» молодым, поднимая чары и братины, желая счастья и будущих сынов-дочерей.

Лето красное пролетело. За забавами с молодой женой не заметил Вадим, как ушла в полюдье в кривские земли малым числом дружина. Остудила хмель буйной крови злая весть: дружину плесковцы не добром встретили — сечей. Полегло в ней полтора десятка воев. Возвернулся Божедар с остальными без дани и с рваной метиной на щеке от стрелы...

Зиму провели в тревоге — ждали кривских. Слышно стало: сговариваются с весью о совместном походе на Новеград. Старейшины рядили и так и этак. Олелька совсем перестал ходить к ним на совет. На предложение Вадима ударить в било, собрать новеградцев и порешить самим идти походом на плесковичей Божедар и Михолап отмалчивались. Без согласия старейшин дружина в поход не пойдёт, ремесленный, торговый люд — тоже. Ни кривские, ни весь, ни чудь новеградцам большого зла не сделали, и люди на них злобой не рвут сердце. Старейшины же о походе молчат, не верят боле в силу дружины.

Весной исчез Михолап. Уплыл куда-то старейшина Блашко. Потом известно стало, что весь отложилась от кривичей. Но плесковцы пуще прежнего стали задирать новеградцев...

Олелька виду не подавал, что волнуют те вести и его. Казалось, с головой ушёл в торговые дела. Снаряжал ладьи, одни отправлял в Белоозеро, другие к карелам. Доверенным внушал не отказываться от последней веверицы-белки, коей и цена-то грош, так, безделица. Однако сам в дорогу не торопился. Чего-то выжидал.

Взбудоражил град охотник Онцифер. Завернули его плесковичи с облюбованных мест, ещё и посмеялись. В другой раз, может, и сами новеградцы потешились бы над незадачей Онцифера, но на сей раз восприняли его обиду как свою кровную.

Олелька позвал Вадима к себе. Плотно притворив дверь, строго глянул сыну в глаза.

— Ватага твоя не разбрелась?

— Нет, батюшка. Куда им без меня, — улыбнулся Вадим.

— Помнишь ли наш разговор, что граду без головы не жить? То хорошо, что помнишь. Теперь слушай, сказывать стану...

И вот шумит Новеград. В центре торжища на лавках сидят уличанские старейшины. Неведомо кто без указа ударил в било. На вече сбежался весь град. Пришлось и старейшинам поспешить. И вот сидят, молча слушают Вадима. А он, ровно кочет, вышагивает, долдонит одно: походом на Плесков идти, довольно обиды терпеть.

Молод ты ещё, Вадим, неразумен. Рано тебе со старостью да мудростью тягаться. Наряды на уме да потехи. Вишь, вырядился, меч дорогой пристегнул, алой епанчой щеголяет, руками машет, не говорит — покрикивает.

Старейшины сидят насупившись — разве такие дела всенародно на вече решаются? Эх, Вадим. Поживи с наше, дело своё заведи, чтобы не из-за отцовой спины выглядывать, тогда поймёшь, что громкие дела в тиши горниц решаются. А пока кричи, мы послушаем.

Благодушно улыбается старейшина Домнин. Переглядывается с другом-соперником Пушко. Мысли у обоих схожие. Отправляя Блашко к Рюрику, думали в одну голову.

Чем больше распаляется Вадим, тем приветливее становятся лица старейшин. Можно подумать, сейчас согласятся и примут решение о походе на кривичей. Кивают седовласыми головами, поощряют, но молчат. И опять настаивает Вадим. Жаль, нет на торжище отца его, Олельки. Чтобы вразумил неразумного. Захворал али нарочно не пришёл?

— Старейшины! Забыли вы о чести новеградской. Долго ли кривские будут измываться над нами? Убытки терпим немалые, а вы и того больше. Дай волку палец, он всю руку отхватит, а там и до смерти загрызёт. Подумайте о том, старейшины. Не разрешите добром поход, новеградцы не послушают вас. Вам же хуже будет.

Перестали улыбаться старейшины. Первый раз Вадим прибегнул к угрозе. Не понравилось. Не бывало того, чтобы молодшие старших стращали.

— Цыц! С кем говоришь?! — поднялся Пушко. От злости даже борода, тронутая сединой, затряслась. — Не бывать самовольству. Молод учить. Знай своё место...

— Место моё в походе, — прервал старейшину Вадим. — Протри глаза, Пушко, глянь вокруг. Все новеградцы согласны со мной. Походу быть, и худо вам придётся, ежели против града пойдёте...

— Тому не бывать, — подал голос Домнин, однако с тревогой посмотрел на толпу. Что-то не понравилось ему в ней: шумна больно, криклива. Никогда не отличались тихим норовом новеградцы, но сегодня наособицу неспокойны. Словно кто-то нарочито волнует людей.

— Думал я, старейшины, миром с вами договориться, — неожиданно совсем тихо сказал Вадим. — Не вышло. Ну, ин быть по-другому, — и показал им широкую спину, обтянутую алым сукном.

— Новеградцы, слушайте меня! — Голос его перекрыл шум площади. — Доколе будем терпеть урон чести нашей и надругательства плесковичей-кривичей? Побили они дружину нашу, а сколь воев в ней было? Пережили мы стыд великий, ждать надо — плесковичи дань потребуют. Ловища наши за себя взяли, ладьи с товарами не пропускают, грозятся и сюда, в Новеград, прийти. Можно ли терпеть? Али сила наша иссякла? Али луки держать разучились? Согласны ли дань платить кривским? Сегодня потребуют богачество наше, а завтра из изб выгонят. Решайте, новеградцы: дань ли платить, биться ли?

— Биться станем! — взорвалось торжище. — Биться! Что нам дружина! Они, ленивые, за Гостомыслом привыкли бражничать. Их побили, не нас.

— А вот старейшины наши противятся походу! — опять повысил голос Вадим.

— Не слушаем старейшин! — раздались многочисленные голоса. — Пусть сами дань платят! Убирайтесь вон! Не надобны!

Вадим повернулся к старейшинам и столкнулся с холодным прищуренным взглядом Домнина. Старик молча встал рядом с ним, легонько (Вадим почувствовал: много ещё силы в этом кряжистом, хотя и подсохшем теле) отодвинул его плечом и поднял руку. Ждал, пока на торжище установится тишина.

— Новеградцы! — спокойно повёл речь. — Мы не можем сейчас идти походом на плесковичей. Время не благоприятствует, сами знаете. Скоро хлеба убирать... Счастье воинское переменчиво. Побьют нас в другой раз — кончится род словенский...

— Не пугай, старейшина, не пужливые, — прервал речь Домнина молодой задорный голос.

— А я и не пугаю тебя, — в примолкшую толпу, откуда прилетел этот возглас, сказал Домнин. — Пугать неча. Пойдём ныне в поход — с голодухи перемрём. Испужаешься, ежели жив вернёшься, когда дети малые хлеба запросят, а его не будет. И ещё потому в поход идти нельзя, что одни мы. Союзника доброго да надёжного найти надобно...

— Пока союзников ищем, плесковцы ждать будут? — прервал старейшину Вадим. — Глупее нас их мыслишь? Может, они уже к Новеграду идут...

— А не трепись перед народом о том, чего не ведаешь, — спокойно ответил Домнин. — Нам, старейшинам, ведомо: плесковцы в поход на нас не пойдут. Другими делами заняты.

— Пошто вы, старейшины, те вести от нас прячете? — вновь раздалось из толпы. Этот возглас всколыхнул многих. Заволновался народ. На помощь Домнину поспешил Пушко.

— Это кто такой умный выискался, что винит нас в сокрытии вестей? — закричал он. — А зачем мы пришли сюда, побросав дела? Плесковцы свару завели с соседями из Камно-городища. Не до нас им...

— Значит, сам Сварог помогает нам, — опять вышагнул вперёд Вадим, оттиснутый старейшинами. — Надо жертву ему принести да быстрее в поход собираться. — И он с силой взмахнул рукой.

Площадь словно ждала этого сигнала. Зашумели, заговорили во всех концах.

— Собираться...

— Неча ждать...

— Каки союзники? Где они? Самим надоть...

— Ден за пятнадцать управимся. Набьём хари плесковцам, помнить будут.

Никак не хотели новеградцы терпеть дальше поношения кривичей. Подзадоривал и Вадим. Переходил от одной группы к другой, покрикивал возбужденно-радостно:

—В поход! В поход!

Между тем старейшины собрались в тесный кружок, советовались: как быть? Сказать о посылке за помощью к бодричам или нет? Неизвестно, как воспримут это известие взбудораженные новеградцы. Не покидают ли их, старейшин, в Волхов, не разорят ли хоромы? Не сказать — уведёт их Вадим неразумный в поход. Победят не победят, а Рюрику платить всё едино придётся. А и победят, ляжет их немало. А платить кто будет? С кого гривны да куны собирать?

Выходило, и так плохо, и наоборот — не лучше. Решили рискнуть. Уговорили старца плотницкого конца Олексу: ты, мол, самый старый, тебя послушают.

Был Олекса в годах весьма преклонных, спина сгорбилась, дрожали руки, красно говорить никогда не умел, а тут совсем заикаться стал. Поднялся на скамью — на него никто и внимания не обратил. Попробовал утихомирить вече Пушко — не мог перекричать споривших. Оглянулся на старейшин: как быть? Тогда Домнин схватил пест и ударил в било.

Разом умолкла площадь. Не принято было в разгар веча прибегать к билу. Все выжидательно и несколько тревожно смотрели на Олексу: что скажет?

— Новеградцы! Мы тут... я... Нельзя нам в поход идти, — начал он негромким глухим голосом. — Нельзя. Подождать надо...

— Чего ждать?! — крикнул Вадим.

— Рюрик с дружиной придёт. Вместе с ними надоть... Мы послали к ним...

— Рюрик?! Какой Рюрик? Тот, что с бодричами приходил? — загремел Вадим. — Когда послали? Пошто без совета с нами?

Молчал Олекса, другие старейшины не спешили к нему на помощь. Пугало наступившее молчание.

Опомнился Вадим. Рванулся к старейшинам — те попятились перед ним. Схватил за руку Пушко, вытащил вперёд.

— Говори, старейшина! Всё рассказывай! С кем думу думали? На каких условиях с Рюриком столковались? Каку плату им обещали? Сколь дружины у него? Когда придут? Всё говори! — В самых дальних концах торжища слышно его стало.

— Убери руки, ушкуйник! — пронзительно взвизгнул Пушко. — Не тебе мне ответ давать! Кто ты есть?

Забылся старейшина. Не в своих хоромах шумел — перед новеградцами стоял. Неразумное слово вылетело, каждому в душу пало — не вернёшь.

Вадима ушкуйником прилюдно назвал — полбеды. Но бодричи? На помощь званы? Без нашего согласия? Разве то дело одних старейшин? Судьбу града — да что града — всей земли за нашей спиной решают? Потай? Когда такое было? Гостомысл и тот по важным делам совет с людьми держал. А эти?

Вышел вперёд кузнец Радомысл. Не сводя глаз с Домнина, обратился к нему подчёркнуто спокойно:

— Ты, старейшина, тож совет держал о бодричах?

Побагровел Домнин, угадывая за спокойствием кузнеца надвигающуюся беду, но отказаться отвечать не посмел.

— Одной головой думали, — вымолвил неохотно.

— О других знать не хочу, — всё так же спокойно и негромко, но так, что услышали все, сказал Радомысл. — Других пущай другие спрашивают, а ты старейшина нашего конца. Пошто с нами, ковалями, совета не держал?

Домнин, опустив голову, молчал.

— Эй, братья-ковали! — поднял голос Радомысл, поворачиваясь к толпе. — Надобен ли нам такой старейшина, коли он против нас стоит?

— Не надобен! Не хотим его! — вразнобой ответили десятки голосов.

— Других старейшин пущай другие пытают, а тебе, Домнин, мы, ковали, говорим: отныне твоё слово нам не слово. — И неторопливо, тяжело шагая, затерялся в толпе своих товарищей.

Такое случалось нечасто. Давно миновали времена, когда род выбирал старейшину и мог сместить его за серьёзную провинность. В Новеграде уличанскими, конецкими[23] старейшинами становились по уважению, а чаще всего — по достатку. Нынешние старейшины восприняли свои обязанности от отцов — не по уму, по новоявленному обычаю. И по тому же обычаю, но более древнему, в любой момент могли потерять власть.

Единодушное мнение кузнецов в один миг превратило Домнина в рядового горожанина.

Пример заразителен. Новеградцы нашли выход накопившемуся гневу. Один за другим выслушивали старейшины традиционное: «Отныне твоё слово нам не слово».

Под насупленными взглядами, окружённые грозным молчанием, они покинули торжище.

Вадим растерялся. Не то наказывал отец. Надо было подтолкнуть новеградцев к мысли об избрании старейшины старейшин, чтоб те под его рукой ходили. А вышло...

И как же теперь быть с кривскими? Начатое не бросишь... Будь что будет...

— Новеградцы! — закричал во всю силу немалой груди. — Старейшин нерадивых мы наказали. Решать надо: пойдём ли в поход на Плесков али бодричей ждать станем? И придёт ли Рюрик тот?

— Ты-то сам как думаешь? — откликнулось сразу несколько голосов.

— Думаю, неча нам ждать союзников непрошеных. Сами управимся. Не надобны нам бодричи.

— Правильно! — загудело торжище. — Пусть возвертаются, откуда пришли. Сказывай, что делать будем? Теперь ты у нас за старейшину. Сказывай.

— От старейшинства отказываюсь — чести много. Какой я старейшина. — И он ещё круче выпятил грудь, развернул плечи. — Моё дело в поход идти, а об градских делах думать — борода ещё не побелела, — и засмеялся первым, подавая пример. Захохотали и новеградцы, словно действительно что-то смешное было в том, что у двадцатилетнего мужика борода ещё кучерявая и чёрная. — С родителем своим ещё не сравнялся, так что старейшиной мне быть негоже. А с плесковцами дело делать надо спешно. Пока они не проведали о сборах наших. Сегодня брони одевать, у кого есть, с жёнами прощаться, а завтра в поход выступать. Я так думаю. Согласны ли?

— Согласны! — закричал кто-то из ватаги Вадимовой.

— Согласны-то согласны, — откликнулся другой, — но как град без головы будет? Того нельзя. Сами слышали, бодричи могут вот-вот пожаловать...

— Правильно! Граду старейшина надобен. Такой, чтобы его не только мы, но и уличанские старейшины слушались. Так ли я говорю, новеградцы? — крикнул ладейный мастер Слинька.

— Так! — ответили ему ближние и дальние. — Чтоб как при Гостомысле.

— А коли так, то кого ж старейшиной посадим? Кому доверим дела градские вершить? Сдаётся мне, под силу то старому Олельке!

— Добре придумал Слинька! Олельке град можно доверить!

— Где Олелька?

— Тащите его сюда!

— В поход собираться пора, время не ждёт!

Вадим торопился к дому. Получилось даже лучше, чем думали с отцом.

Князь кривский Стемид, прозванный насмешниками-новеградцами князьком Стемидкой, сидел безвылазно в Плескове. Тяжёл был на подъём: едва-едва с великими потугами, после многократных жертвоприношений, собрался против новеградцев и, задавив их малую дружину силой, собранной со всей земли, совсем перестал думать о примучивании соседей. Старейшины ближайших родов возроптали — идучи на битву, рассчитывали дань богатую со словен получить, а Стемид не только на Новеград не пошёл, но и послов, чтобы дань потребовали, до сих пор не отправил. Отмахивался от старейшин, как от надоевших комаров, а коли донимали — отправлялся на любимые ловища.

Вот и сегодня с утра пораньше Стемид ужом хотел улизнуть один-одинёшенек на свою потеху, да старейшины перехитрили: ни свет ни заря всем скопом явились в хоромину князя. Влезли без спроса, согнувшись поневоле под низкой притолокой, расселись по лавкам, подпёрли спинами тяжёлые прокопчённые лесины хоромные и молча уставились на сборы Стемида. Тот даже плюнул с досады на тесовый пол, а им хоть бы что — словно и не заметили. Бросил с досадой Стемид лёгкий лучок в угол, сел на скамью поодаль.

— За утицами, Стемид, собрался? — задал ненужный, совсем глупый вопрос старейшина Борич.

— А вы чего припёрлись? Я звал вас? — неласково ответил Стемид. — Или у тебя дела нет, Борич, что с утра словами играть собрался? Тебя слова кормят? Пока тут просидите, гребень бы вырезал...

— Слова меня не кормят, Стемид, — с обидой ответил Борич. — Гребень я вырежу, твоей жене подарю. Однако и ты не простой охотник, чтобы каждый день в пущу шляться. Ты князь наш, тебе решать дела не только своей семьи, но и всех родов наших надо.

Другие согласно закивали головами.

— Слышал я это не раз, — досадливо махнул рукой Стемид. — Ничего нового не скажете. Какого рожна вам опять надобно? Снова поиграть копьями захотели? Понравилось? Так я вам вот что скажу: поход против новеградцев ни к чему был, могли бы миром уладиться. Отказались бы они от дани и так. А вам, вишь, не понравилось, что соседи с товаром по нашей земле ездят. У них гребни-то получше твоих, Борич, вот ты и взбеленился. А ты, Нетий, нешто не мог миром решить, кому на каких речках рыбу ловить...

— Не то говоришь, Стемид, — поднялся с лавки невысокий Нетий. — Ты — князь, тебе каждый наш род от своих запасов посылает, ты можешь и не охотиться — проживёшь. А мы? Меня с моей земли выгоняют, а я терпеть должен?

— Не о том речь, — перебил недовольно Нетия Борич. — То дело сделано. В одну голову думали. А вот вчера к нам опять с городища лаяться приходили. Ты, мол, князь, ты в Плескове живёшь, пошто городищенские не помогают нам Плесков крепить: тын подновить, ров углубить?

— А пошто они за нас то делать должны? — в свою очередь спросил Стемид. — Нам надобно град крепить, мы и робить должны.

— Мы-то робим, Стемид, — подал голос ещё один старейшина, — а вот новеградцы насунутся, возьмут Плесков на щит, так и городище и Изборск дань опять давать станут. Устоит Плесков — новеградцы дальше не сунутся.

— Опять вы о том же. И слушать не хочу.

— Сейчас слушать не хочешь, а коли они завтра подступят, что делать будем? Ты людей по городищам и селищам распустил, а ряда с новеградцами не учинил, дани с них не взял...

— Мало того, что зиму без дела провели, мечами да копьями пробряцали, так вам бы хотелось и летом тем же заниматься. Потому и дани не требовал и не потребую — люди должны от своего рукоделья кормиться, а не чужими достатками...

— Однако ж, Стемид, рукодельем надо заниматься, когда врагов не ждёшь, а коли ждёшь — град крепить надо. Помощь всех родов требуется, — спокойно сказал Нетий. — Чует моё сердце: придут новеградцы. Не простят они нам разгрома их дружины. А ты на охоту ходишь... — горько добавил старейшина. — Не утицами ноне душу тешить надо, а ехать тебе, князь, спешно в роды, поднимать людей...

— И ещё то скажу, князь, — добавил Борич, — не токмо укреплять Плесков надо. Посмотри на словен — у них град хоромами всё больше изукрашивается. А мы живём, как деды и прадеды в городище жили. Нешто тебе, князю, в такой избе жить пристало? Глядя на тебя, и мы живём так же. Упрекнул ты меня: гребни мои хуже новеградских. Я стерпел. Однако ж так скажу: не за гребни сердце распалилось, а на заносчивость словен. Мы для них как звери лесные, и ты не князь, а князёк Стемидка. Езжай, князь, по селищам, пусть люди нашего племени сюда, в Плесков, идут. Мы же тут к обороне готовиться станем...

Тяжело вздохнул Стемид. Сидел бы сейчас у ручья, затаившись, ждал селезня, но... в словах старейшин была горькая правда — не до охоты.

Новеградская дружина, наспех сбитая, но хорошо оборуженная, ломилась лесными тропами — для спрямленья — к Плескову. Воеводствовал Вадим — так приговорил Новеград и утвердил посаженный старейшина Олелька. Шли, поспешая, перехватывая по пути всех, кто успел спрятаться в лесной глухомани. Селений не зорили, пожитья не трогали — об этом дважды наказывал Олелька:

— Не за данью идёте, мира ради. Утихомирьте сердца. Коли без брани можно обойтись — чего бы лучше. Ряд уложите, чтоб новеградцам никакого утеснения от кривских не было. Не согласятся на то — бейтесь. Однако помните: времена смутные, с чем бодричи придут — того не ведаем. По прежним временам судить, так добра от них надобно ждать. Да времена-то меняются, как и люди. Помните то, головы берегите да воеводу слушайтесь. Его слово — моё слово.

Как ни поспешали, а плесковичей врасплох захватить не удалось. Перед последним ночлегом привела сторожа походная к Вадиму пожилого рыбака, схваченного на берегу безымянной речки.

Понуря голову, стоял перед Вадимом кривич. Среднего роста, кривоногий, на вид — силы изрядной. Смотрел в землю, но на вопрос Вадима: что делал на реке в такое время? — смело вскинул голову, независимо глянул на воеводу.

— Рыбалил на зорьке. А чего мне таиться? Я на своей земле, это вы в чужую пришли...

От него и узнали, что Плесков укреплён, а старейшины с князем Стемидом ждут их и к встрече изготовились.

Рыбака, связав, бросили под куст: сумеет от пут освободиться — его счастье, нет — на обратном пути в путах же в Новеград поплетётся.

Ещё издали Вадим увидел, что Стемид Плесков оборонил: частокол щетинился заострёнными плахами, за ним лучники во весь рост стояли. Они-то сверху, а новеградцам снизу на тот частокол лезть. Под стрелами да под градом камней. А перед частоколом Стемид и войско поставил, помене, чем тогда на новеградскую дружину навалилось, но одним ударом не сомнёшь.

Велел Вадим своей дружине становиться на место бранное, но с командой начинать побоище медлил. Раздумывал, какою бы хитростью Стемида от града подальше увести.

Дружины меж тем в ругани изощрялись, распаляли себя. Так до вечера и простояли. Вадим велел своим до утра отойти от града под защиту леса, выставив сторожу. Послушались без радости, но и без ропота. Вечерняя роса поохладила пыл. Ушли и кривичи в Плесков — ворота града, дубовые, окованные железом, тяжело затворились. За тыном запылали костры.

Хитрости Вадим и за короткую летнюю ночь не измыслил. Приступать к граду, в котором укрылось столько воев, было неразумно. Окружить, никого не выпускать из него, взять измором — дружины мало, и время потеряешь. Единственное, что решил Вадим (если Стемид не выведет утром свою дружину): на виду начать готовиться к приступу: лестницы вязать, хворост сухой собирать. На приступ он не пойдёт, но, увидав приготовления новеградцев, Стемид должен выйти в поле. Не глуп же он, поймёт: десяток новеградцев, меченных стрелами, ляжет, один доберётся с хворостом, подпалит тын. Если со всех сторон навалиться, сверху не зальёшь. Да и лучники дремать не будут.

Всё это Стемид не хуже его, Вадима, знает. Потому выведет воев из града, а там пусть рассудит меч. Завтра Вадим не будет колебаться.

Утром, едва дружинники разлепили глаза, а кашевары захлопотали у костров, градские ворота распахнулись, и высыпала кривская дружина. Не до еды стало новеградцам. Расхватав мечи, копья, луки, поспешили на вчерашнее поле. Торопливо занимали определённые каждому места, готовились по первому сигналу воеводы двинуться на противников, с ходу засыпать их стрелами.

Вадим выжидал, зорко следя за последними приготовлениями к сече. Чуть больше восьми сотен градских и дружинников привёл он к Плескову — и все молодец к молодцу. Вот сейчас махнёт он рукой и пойдёт искать Стемидовой смерти...

Уже и поднял руку воевода, чтобы подать сигнал, как вдруг увидел бежавшего к нему человека. Всмотрелся Вадим и вместо сигнала бросился тому навстречу.

— Михолап? Откуда? Где пропадал? Что случилось?

— Погоди... Успел я всё же... — задыхаясь, ответил Михолап. — Конь пал... Не начинай сечу... Рюрик на Новеград идёт...

— Как на Новеград? Давно ли?

— Я от них с Нево-озера утёк... Едва вырвался... Торопился упредить, однако ж вас в граде уже не застал. Отец твой, Олелька, сюда послал... Возвертаться надо, и быстрее...

— Погодь. Ты же видишь, дружина к сече готова. Плесковцы по стопам за нами пойдут...

— Плесковцы не враги, враги к Новеграду идут. Я такого насмотрелся... Молвить некогда...

Несколько мгновений, которых хватило бы для полёта стрелы от одной дружины к другой, стоял в раздумье Вадим. Потом круто повернулся и бросил на ходу Михолапу:

— Если увидишь, что со Стемидом мирно говорю, веди дружину к Новеграду, я догоню.

Прошёл мимо расступившихся перед ним воев и твёрдо направился к кривским. Посередине полосы, разделявшей две дружины, остановился, вглядываясь в лица противников. Любой кривич мог докинуть стрелу до него — ни одна не взлетела.

— Князь Стемид, слово молвить хочу! — услышали обе дружины.

Тотчас от кривичей долетел ответ:

— Ты пришёл на нашу землю биться, так о чём нам говорить? Твоя дружина готова, мы — тоже, начнём сечу.

— Князь Стемид, много крови прольётся. Богатую жертву принесём. Не хочу того. Пусть отойдут наши дружины, а я, безоружный, жду тебя. — И он, сорвав с перевязи меч, отбросил его в сторону. Стоял, ждал. Слышал, как загомонила сзади дружина, потом донёсся глухой повелительный голос Михолапа. Не оглядываясь, почувствовал смятение своих и их поспешное отступление к лесу. Дрогнули и кривичи, повинуясь приказу Стемида, и нестройно начали отходить к Плескову. На месте остался высокий сутуловатый человек в богатом доспехе. Он пристально смотрел на Вадима, потом неторопливо скинул через голову перевязь, бережно положил на землю меч и пошёл к новеградцу.

Чем меньше оставалось пройти Стемиду, тем пристальнее всматривался в него Вадим. Когда-то в юности, единожды, сопровождая отца в торговом пути, попал он в Плесков к этому вот человеку, что неторопливо и настороженно приближался к нему. Тогда удивил он Вадима убогостью своего жилища и простотой разговора с гостями. Вспомнилось не к месту, как на обратном пути дважды переспросил у отца: нешто у князя кривского были? И всё сравнивал его с Гостомыслом и не мог понять, как же такой смерд князем может быть?

Стемид остановился напротив Вадима. Долгую минуту пристально вглядывался в него. Чуть дрогнули губы противника. То ли в усмешке, то ли в презрении. Вадим не понял, да и движение то было мимолётным, как взмах ресниц. И перед новеградцем предстал суровый воин. Князь-воин.

— Молви, воевода, — прервал затянувшееся молчание Стемид по праву старшего. — Ты звал, я пришёл.

— Князь, шёл я в твою землю со злым умыслом. — Тяжело далось признание, опустил голову, но тут же и поднял её, почувствовал, что с этим человеком возможен только открытый разговор. Хитрости он не примет. — Думал примучить Плесков, а Новеград наверху утвердить. В едино место и за дружину побитую отомстить.

— А ноне, вижу, отдумал? Чего же? Али жалко стало дружины своей? Али надеялись сонными нас захватить, да не вышло? Жалкуешь о том? Ещё не поздно, воевода, вои наши готовы, даней вам больше давать не будем. То помни.

— Не за данью мы пришли, князь. Новеград богат, сам знаешь. Вы честь нашу порушили, ловища поотбирали, пути гостевые закрыли. Мы, новеградцы, зла большого вам не делали, а ежели и было оно, то в стародавние времена...

— Одного не пойму, воевода, ты к миру взываешь али к сече? — прервал его Стемид. — Ежели к миру, то о старых обидах поминать рано, рать твоя на земле моей стоит — то обида новая.

— Не хочу помнить обид ни старых, ни новых! — воскликнул Вадим. В голосе прорвалось волнение. — Обиды, князь, миром решать надо, не сечей. Вы, кривичи, дружину нашу побили, однако ж с новеградцами не воевали...

— Ныне ты словен привёл, чтобы мою дружину побить? То сегодня может случиться, а завтра все кривские роды здесь будут.

— Так надо ли это делать, князь? — быстро, с надеждой спросил Вадим. — Помысли сам: ни кривичи словенам не уступят, ни словене кривичам. Пока будем горла рвать один другому — найдётся третий. Что ж от наших родов останется?

— Опять же не пойму тебя, воевода. Странный ты, больше на купца похож, чем на воеводу. — Вновь по лицу Стемида скользнула улыбка. — Пришёл с дружиной, к сече изготовился, а просишь мира.

Вспыхнул Вадим, рванулась рука к поясу, но тут же и опустилась. Сдержал порыв неразумный, только отвернулся на мгновенье от Стемида, потом глухо сказал:

— Погоди, князь, насмехаться. Как бы тебе в моё место стоять не пришлось...

— В чём ты усмешку узрел, воевода? А может, то хитрость твоя? Мне зубы миром да любовью заговоришь, я дружину распущу, а ты тем и воспользуешься, а?

— Клянусь Сварогом, князь. Он и твой бог...

— Я больше Велеса почитаю, и он не оставляет меня, — уже добродушно ответил Стемид.

— Чтоб в надёже ты был, позволь ненадолго отлучиться: отправить дружину в Новеград, — предложил Вадим. — Сам я тут останусь. Будем, князь, с тобой и старейшинами кривскими уложенье чинить о мире и любви меж нами на вечные времена.

— Добро, воевода, — откликнулся Стемид и вдруг добавил похвалу неожиданную: — Разумного сына вырастил Олелька, — и уже откровенно улыбнулся. — Однако погоди, не торопись. Ответствуй: пошто сказал, как бы мне в твоё место не стоять?

— Об этом, князь, скажу после, как ряд уложим. Верь мне, слово моё крепкое.

...Догнал Вадим дружину на третий день к вечеру. Конным был, дружина пешей — сколь опередили, пока он рядился с князем Стемидом! Дело кончено миром. Одобрит батюшка, нет ли — догадываться наперёд трудно. Князь Стемид сказал, как отрубил: ряд не воеводой походным утверждается — на то старейшины есть. А коли новеградцы главой старейшин Олельку посадили, то кривичи с ним и улаживаться будут.

На привале Михолап рассказывал Вадиму, скупо роняя слова, о пребывании на острове Рюгене-Руяне старейшины Блашко.

— ...Тамошний воевода ранов Боремир не простил Рюрику его отступничества. Насторожен он был и раньше, это я понял со слов одного коваля на острове. А когда Рюрик повелел дружине на ладьи садиться, тут и началось. Рюриковы вои тащат всё, что имели, а им навстречу дружина Боремира. Велят оставить имущество на острову: мол, Рюрик за корабли не расчёлся. Покричали обидное, за оружие схватились. Ну и пошло... Силы примерно равные, десятка четыре с обеих сторон положили.

Я своим говорю: Милославу оберегать, а в другое ни во что не лезть. Настрого велел. Милослава в ладье уж, и мы тут. А те меж собой сечу ведут. Ладно, у Боремира ума нашлось больше Рюрикова, отозвал своих. Видел я, как плюнул он в сторону Рюрика и закричал: «Убирайтесь! Пришли вы к нам с протянутой рукой. Мы приняли вас как друзей. Уходите с кровью. Пусть Святовит зальёт ею вашу дорогу...»

Пламя костра освещало спутанные бороды, волчьим лютым блеском играло в глазах. Слышалось тяжёлое сопение многих людей, да громко стрелял в костре еловый сухостой.

— Озверели от крови вои Рюрика. А может, лёгкая добыча манила, но по пути два городища ливов разграбили, пеплом развеяли. Тут и до старейшины Блашко дошло, каких гостей словенам ведёт. Начал локти кусать, да поздно. Воевода с ним и говорить не хочет. А воины его и того больше, кричат: вы нашего Рюрика княжить к себе позвали и володеть вами, так служите нам...

— Нешто Блашко так объявил Рюрику? — вскочив, спросил Вадим.

— Сядь. Не было того. То они сами придумали, — ответил Михолап и тяжело вздохнул. — Пытал я старейшину. Не было. Лжа то.

— Как же ты ушёл от них?

— На Нево-озере шелоник разгулялся вовсю. День ждали, ночь ждали, а он не утихает. При таком ветре по Нево не поплаваешь. Я-то знал, что шелоник не скоро утихомирится, да и другие наши... А Рюрику невтерпёж. Отправил одну ладью вперёд — та возвернулась. Рюрик к Блашко: долго ли будет? Тот плечами пожал — как боги смилостивятся. А к вечеру я к нему в носовину и влез. Поначалу не соглашался отпускать — вдруг хватятся. Я его всё же уломал. Велел старейшина в Новеград торопиться, всех предупредить. Видишь, к Рюрику отправлялись тайно, даже мы, дружина, не знали, куда гребём и зачем. Отпуская же с ладьи, велел в било бить даже без спроса у старейшин. Проняло его...

— То ему ещё припомнится, — пообещал Вадим. — Намного ли ты их опередил?

— До Ладожского детинца берегом шёл, в Ладоге чёлн взял, мигом доставили. Шелоник не стихал. Теперь вот кончился, — вздохнул Михолап. — Сдаётся, дён на десять я их обогнал. А Блашко теперь и сам локти кусает, — повторил дружинник. — Мнится мне, Рюрик обмануть его хочет, не с добром к нам идёт. Нет, не с добром. Если отпора не дадим, сядет в Новеграде и, глядишь, владеть начнёт...

— По нашим трупам в Новеград войдёт, коли то ему удастся, — угрюмо ответил Вадим. — Много ли с ним дружины?

— Идёт он не один, с братьями Трувором да Синеусом, с каждым до сотни человек. Я так прикидываю, общим счётом воев сотни три...

— Нас поболе в походе, — подвёл итог Вадим. — Да в Новеграде, думаю, уже оборонились столько же, если не боле. Чай, старейшины медлить не станут.

— Старейшин мы сами сместили, — раздался из темноты чей-то глухой голос.

— Одних сместили, других уже, наверное, избрали, — уверенно ответил Вадим. — В такое время раздоры быстро забываются. — Того-то кривского рыбака отпустили?

— Отпустили, — откликнулось несколько голосов.

— Ин ладно. Правильно сделали.

Вскоре вокруг потухающего костра слышался лишь храп уставших людей. Даже сторожа дремала. Здесь, на полдороге от Плескова к Новеграду, в окружении лесов, дружина чувствовала себя в безопасности.

Воевода Рюрик с раздражением смотрел, как передовой корабль заворачивал в знакомую широкую реку. Низкие, заросшие кустарником берега. Мыс, усеянный валунами. Слева тянулся необозримый простор этого проклятого озера-моря. Теперь оно поуспокоилось, лениво катит валы, отдыхая от недавней бури. А несколько дней назад, когда он, не выдержав бездельного ожидания, велел выводить корабли, все кормщики пришли к нему и, не сговариваясь, сказали: «Нет».

Вправо озеро-море втягивалось в прямой рукав. Указывая на него, Блашко сказал Рюрику:

— То река наша, прозывается Мутная. Ещё до полудня придём в Ладогу. Там стоянку сделаем...

— Зачем мне стоянка в Ладоге? — нетерпеливо спросил Рюрик. — Пойдём прямо в Новеград.

— Нет, воевода, того делать никак нельзя, — возразил Блашко. — К Ладоге и то надо с береженьем подходить. Не одной ладьёй плывём. В граде подумать могут: враги мы. Затворятся.

— Выходит, не ждут нас словене, старейшина? А как же приглашение?

— Ты, кажись, забыл, воевода, обычаи наши. В Новеград прямо полезешь, словенам в обиду будет. У нас к приходу гостя заранее готовятся. В Ладоге остановимся, к новеградцам гонца пошлём. Изготовятся они к встрече, дадут знать, тогда милости просим...

Хотелось Рюрику оборвать старейшину, чтоб не лез со своими глупыми советами, но и братья, и пятидесятники, внимательно слушавшие беседу, согласно закивали головами. Крепко, видать, запомнили прощание с Арконой, боятся, чтобы и встреча с Новеградом тем же не обернулась, если поспешность в предъявлении хозяйских прав проявить. И Рюрик склонился к осторожности. Путь назад отрезан. Если к словенам боем ломиться, надо их на колени поставить. Удастся ли? Их много. Придётся повременить, согласиться со старейшиной Блашко.

Рюрик круто повернулся, пошёл к шатру, поставленному на корме. Впервые видел Блашко — воевода откинул полог шатра Милославы. Трувор, Синеус, пятидесятники остались на носовом настиле, молча, исподлобья глядели на низкие берега Мутной. Блашко же смотрел на свою насаду, что шла попереду: там дружина песню завела.

Выгребать супротив реки нелегко. Горбились спины гребцов, посконные рубахи потемнели от пота, но глубоко сидящие ладьи шли ходко.

По-прежнему уплывал назад однообразный лес с редкими проплешинами полян. Он подступал к самим берегам и круто обрывался на откосах, усеянных валунами. На полянах кое-где торчали стожары, вокруг них валялись остатки прошлогодних одоний. Только они и свидетельствовали о близости человеческого жилья. Самих людей, ни одного человека, не видно было ни на берегах, ни на реке.

«Упредил Михолап, — думал Блашко. — Как бы ладожане в детинце не затворились. Тогда что делать? Рюрик в Новеград рвётся. Ежели ладожане не примут миром, напрямки туда пойдёт. Того допустить нельзя...»

Вдали на правом берегу зачернел частоколом ладожский детинец. Умно ставленный на двухсаженном обрыве, он нависал над рекой — любой лучник успеет метнуть десяток стрел вниз, пока незваный гость будет карабкаться по обрыву. Оттого здесь и частокол поставлен пониже, и ворота железом не окованы. Ими и пользуются те, кому лень пройти чуть подале, к пологому спуску. Зато с других сторон детинец обнесён могучими плахами, а кое-где и целыми стволами деревьев. Не поленились ладожане и ров выкопать, и ворота оковать. По углам частокола башни срублены. На глаз, десятка три лучников в такой башне поместится. Сверху им далеко видно, и стрела, пущенная оттуда, двойную силу имеет.

Ладожане, хотя и живут сами по себе, имеют малую дружину во главе с воеводой Щукой, однако ж Новеград чтут за старшего брата. Воевода ладожский ещё Гостомыслом посажен с наказом беречь землю словенскую от нападения врагов с Нево-озера. А коли ладожане сами будут не в состоянии с ними справиться, упреждали бы о том Новеград. На соблюдении этого ряда крепится любовь меж Ладогой и Новеградом.

Чем ближе подходили ладьи к детинцу, тем пристальнее всматривался Рюрик в вырастающие стены крепости. От воды до подножия обрыва лишь узкая полоска берега — на телеге проехать, стадо скотины прогнать, ладью малую приткнуть.

«Немало воинов ляжет, пока поднимутся наверх, — прикидывает воевода. — Такую твердыню только осадой брать».

Воины и немногие семьи толпятся на настилах кораблей, тревожно всматриваются в новый словенский град. Перекликаются с ладожанами, поспешно высыпавшими на стены, вои дружины старейшины Блашко. Каждый не единожды бывал здесь, жителей знал, кое-кто и жён отсюда взял. Потому и выкликают родичей и знакомых. Наконец-то домой пришли. Смертно надоел поход этот. Да и возвратились не то хозяевами, не то пленниками. Молодец Михолап — на полпути сбег. Теперь уже, наверное, в Новеграде с женой забавляется...

Пристали к берегу ниже детинца, у пологого спуска, от которого к граду вела исколешённая дорога. Вслед за дружиной старейшины Блашко сошли по сходням кораблей Рюриковы вои — оборонённые, как на битву. Сам Рюрик не торопился. Всё ещё не мог оторвать глаз от твердыни. Кажется, и не заметил, как с его корабля проскользнула меж воинов Милослава.

А Милослава, как сбежала со сходней, прижалась к первой вставшей на пути берёзке, так и замерла.

«То ладно», — успокоился Рюрик. Встреча с родной землёй поможет ей забыть о его стычке с Боремиром.

Он не хотел ссор с молодой женой. Особенно теперь. Перед лицом словен в его семье должно быть согласие. Очень жаль, что после Арконы жена не подарила ему ни одного ласкового слова.

К Милославе подбежал сын Трувора — семилетний Олег.

— Тётя Мила, — спросил тонким голосом, — нас ведь правда убивать не будут?

Милослава погладила Олега по голове.

— Ну что ты, глупый. Никто никого убивать не будет. Мы домой пришли. Понимаешь, домой. Теперь и твой дом тут будет.

Обняв парнишку, Милослава направилась к воротам детинца. Со стен за ней настороженно следили сотни глаз. И лишь когда подошла к запертым воротам, её узнали.

— Милослава. Дщерь Гостомысла...

Воевода Щука заколебался: не впустить в град дочь Гостомысла — то за обиду великую станет. И с бодричами не всё ясно. Мало ли что Михолап наговорил, а вдруг они миром пришли по зову Новеграда? О размирье новеградцев с кривскими Щука довольно знал. Знал и о поражении дружины новеградцев.

— Блашко, — окликнул он со стены старейшину. — Скажи воеводе с братьями: в град только Милославу да их впущу. Вои пусть на ладьях али в поле пребывают...

«Воевода Рюрик в Ладоге сел». Эта весть пришла в Новеград с первой ладьёй. Мирно, мол, сел: ладожане ему сами ворота открыли, потому как с ним дочь князя-старейшины Гостомысла.

Новеградцы заволновались. Сегодня мирно, а завтра? Михолапа послушать, так они ж никого не милуют. А ну как на Новеград полезут?

Волнение нарастало. До Вадима докатилось оно на пристани, где присматривал он за погрузкой ладьи, что должна была отправиться к вятичам по Ловати. Два дня только минуло, как вернулась дружина из похода на Плесков. Радовался Вадим — вовремя успели, а за дни, проведённые дома, и совсем поуспокоился: авось пронесёт. Значит, не пронесло. Крикнув доверенному отца, чтобы сам управлялся, Вадим поспешил к дому.

Олелька встретил сына словами:

— Знаешь, поди, уже?

— Знаю, батюшка, — ответил Вадим.

— Ну а знаешь, так садись. Совет будем держать. Со старцами нашими я перекинулся ранее, пока вы плесковскую землю топтали. — Старик хитро прищурился. — Тут не Стемид, с которым мы торговались, а Рюрик. Сей торговать не захочет, я думаю, да и нечем ему…

— Так я дружину сейчас скликать стану, на Ладогу пойдём...

— Ишь ты, воевода храбрый. Тут с умом надо, а не дуром валить. Мы с тобой того Рюрика не приглашали — старцы новеградские его позвали. Они тож головы имели и имеют, хотя ты со своими шалопутами и лишил их старейшинства. То первое, да не единое, — загнул Олелька палец. — А то тебе второе: на Ладогу пойдёшь — зубы поломаешь. Али забыл, какая твердыня?

— В осаду возьму, —не поднимая глаз, решительно ответил Вадим.

— Того ещё не бывало, чтобы новеградцы своих людей голодом морили. А в Ладоге не только Рюриково воинство. Ещё и то помни — там дочь Гостомысла.

— Так что же делать? Ждать, пока Рюрик на Новеград полезет? Самим в осаду садиться?

— Нешто я тебе это сказал? — рассердился Олелька. — Большой вырос, да дурной. Слушай, что отец говорит, да смекай. Дружину собирай. Тут Рюрика ждать станем. Чую, недолго он в Ладоге усидит. Пождёт, пождёт приглашения, да и без него полезет. Вот тут его в град не впустить. То твоё дело, но и до смерти не примучивать...

— Ты и про Стемида так говорил, — возразил Вадим. — Тогда я согласился: соседи. А Рюрика того в чистом поле изрублю на куски, чтобы вороны кости порастащили...

— А не будет того, — сурово прервал его отец. — Не будет. — И даже ногой притопнул по половице. — Тогда послушался и нынче послушаешься. Твоё дело его в Новеград не пустить, пущай в Ладогу опять убирается. Там и сидит.

— Один раз уберётся, в другой вновь полезет, — не сдавался Вадим.

— Пущай лезет. Думаю, в другой раз на Новеград не сунется. А на соседей — пущай. Уразумел ли?

Вадим какое-то время с удивлением смотрел на отца. Потом молча склонил голову.

— Вижу, уразумел Он хочет владеть новеградцами, а мы заставим его служить нам. Пусть думает, что по своей воле отправится примучивать кривичей, чудь. Да и весь можно. То всё нам на пользу. Соседей примучит да дружину свою положит. Так-то, воевода. Ну, пойдём. Вишь, бегут уже, надо быть, все собрались...

«Придёт время — и те землицы под руку Новеграда станут», — припомнились Вадиму слова Гостомысла.

Сеча была короткой. Человек двадцать пали, сражённые стрелами. В страхе начали отступать Рюриковы вои перед Михолапом — тот сразу же, как только столкнулись, разъярился необычайно. Уже и другие новеградцы полезли напролом, стремясь достать врага длинной секирой или мечом. Но Вадим не дал развернуться сече. Запел рожок, и, подчиняясь его воле, отхлынули новеградцы. Отбежав на безопасное расстояние, стали серпом, ощетинились копьями. Ждали, готовые вновь ринуться на врага.

Рюрикова дружина, погнавшаяся было за новеградцами, замедлила бег. Но её вдруг подстегнул сигнал. Воины плотным строем двинулись вперёд. Запел рожок и у новеградцев.

И вновь Вадим не допустил большой сечи. Хотя на сей раз было труднее — воины вошли в раж. Густо запахло в осеннем прозрачном воздухе кровью.

И в третий раз бросил Рюрик свою дружину на новеградцев. Устояли. Шли локоть о локоть, только было бы где мечом размахнуться. Как ни трубил Вадим в рожок, сечу не унять. Весь залитый своей и чужой кровью, Михолап словно оглох, увлекая за собою дружину.

Наконец новеградцы отошли. Многие из них, и лучшие, полегли. Свирепо глянул Вадим на Михолапа: из-за тебя...

— Гляди, Вадим! У бодричей-то... — крикнули воеводе.

Он стремительно повернулся, и то, что увидел, не поразило его.

Избитый, в разодранной одежде, отхаркиваясь кровью, к новеградцам шёл старейшина Блашко. Позади него бодричи вскинули луки, на тетивы легли стрелы. Ещё шаг, другой, и они вопьются в могучую, но беззащитную спину. Блашко оглянулся и остановился.

Над полем повисла тишина.

— Дружина новеградская! — крикнул Блашко. — Узнаете ли меня?

— Узнаем! — помедлив, ответил Вадим.

— Кто ныне старшой у вас? — долетел новый вопрос старейшины. — Слово молвить хочу.

— Говори, Блашко. Слушаем тебя.

— Ведомо ли вам, дружина, что по совету старейшин новеградских ходил я за море приглашать старого нашего доброхота Рюрика с дружиной, чтобы помогли они нам против кривичей?

— Ведомо. Без совета с новеградцами то делалось.

— Но и не одной головой решалось, — возразил Блашко. — Меня старейшины посылали, их воля выполнена. С воеводой Рюриком ряд учинён. Он гость наш...

— Скажи воеводе: гостям мы всегда рады. Но гость должен ждать, когда его позовут, а не лезть самовольством. Он в Ладоге сел — не препятствовали, гость всё же, хотя мы его и не приглашали. Зачем к Новеграду походом пошёл?

— У нас ряд заключён с воеводой, — вновь закричал Блашко. — Позор нам, новеградцы... — И вдруг умолк, почувствовав за спиной оживление в стане бодричей.

К середине разделявшего дружины поля шёл Рюрик. Ещё издали Вадим признал ею и направился навстречу воеводе. Неожиданно всплыла мысль: «Второй раз иду, а как розно. Совсем недавно к Стемиду просителем шёл. Теперь Рюрик ко мне так же идёт».

Они сошлись на середине и. как равный равному, глянули в глаза друг другу. В глазах Рюрика холод и настороженность.

— Не знаю твоего имени, воевода, первым заговорил Рюрик, — но я понял, говоришь ты от всех словен. Имеешь на то право?

— Имею, воевода. Новеградцы дали мне такое право.

— Человек силён словом, род — тем же. Я не знаю, что произошло в вашем граде. Судя по твоим словам, вы сменили старейшин. Хотя мне это кажется удивительным, но речь о другом. Ваши старейшины от имени словен позвали меня на княжение. Мы пришли. Почему ты преградил мне путь в Новеград, воевода? И что будем делать дальше?

— На княжение тебя, воевода Рюрик, никто не приглашал, — твёрдо ответил Вадим. — О том забудь. Тебя позвали помочь наказать непослушных кривичей. Ты опоздал. Мы сами, без тебя, управились с соседями. Ныне новеградцы говорят тебе: вернись в Ладогу сиди там. Ты пришёл с родом своим. Если пожелаешь, мы позволим тебе жить в Ладоге, служить словенам.

— Ты забыл, воевода, о договоре, — возразил Рюрик. — Нужна вам моя помощь или не нужна, но я пришёл. Не самовольством, а по призванию. Моя дружина и я выполнили договор, выполняйте и вы. Надо платить. Я не дани требую.

— Новеград платить не будет, воевода Рюрик. Наша плата по ряду — разрешение поселиться в Ладоге. Как видишь, мы держим слово.

— Пустое слово — как ветер. Ты видишь его? Можешь поймать и сунуть в мешок? Мои воины ещё не научились грызть камни. И я не пастух, чтобы разводить скот.

— О том, воевода, не со мной говорить надобно Ты вернёшься в Ладогу, забудешь об этой сече, не сделаешь зла ни одному человеку из словен. Потом посаженный старейшина позовёт тебя в Новеград. Если ты сам и твои воины забудете, что пришли сюда княжить, тогда новеградцы учинят с вами новый ряд. Добрая дружина нам нужна. В походы ходить, Новеград оберегать, но по слову посаженного, приговору веча.

— Ты хочешь, чтобы я стал наёмником? — в первый раз повысил голос Рюрик.

— Зазорного, воевода, в том нет, — подчёркнуто спокойно ответил Вадим. — Служить не одному человеку, а всему словенскому племени не зазорно. Повторяю, об этом не со мной разговор вести будешь. Решай, воевода. Согласен — разойдёмся, не согласен — продолжим сечу.

— Мы будем думать над твоими предложениями...

— Не моими — новеградцев, — быстро поправил Вадим.

— Я думал, ты умнее, — презрительно прищурился Рюрик. — Мы возвращаемся в Ладогу, там обдумаем.

— Думай, воевода, — резко повторил Вадим. — Только помни: хоть одному ладожанину зло причините — берегись.

— Не пугай. Это недостойно воина. Дело воина — мечом пугать, а не словами.

— Посмотри на поле. Мечами мы тоже нехудо владеем...

Рюрик круто повернулся и неторопливо пошёл к своим.

— Старейшину Блашко отпусти, воевода Рюрик! — в спину уходившему крикнул Вадим. — Он вам без надобности.

Не останавливаясь, Рюрик махнул рукой в знак согласия.

ЛАДОГА: СЕРЕДИНА IX ВЕКА

День Рюрика начинался с рассветом. Чужая земля, чужие обычаи. Силой взять не удалось, придётся брать хитростью.

«Повременим спорить, зачем словене пригласили нас: наёмниками или княжить и володеть ими, — решил воевода, возвращаясь с поля неудачной битвы с Вадимом. — Повременим. Надо присмотреться, разобраться, кто друг, а кто недруг новеградцам. Выбрать момент и ударить. Ударить так, чтобы уже не встали».

В Ладоге под жильё воеводе отвели самую большую хоромину: в две клети, наверху с женской и мужской половинами, внизу с просторной горницей для бесед, столовой палатой и помещениями для челяди. Только первую ночь после возвращения провёл Рюрик вне града — в поле, в шатре, хотя ворота твердыни не запирались и за ними оставалась семья Трувора, семьи немногих воинов и его собственная семья. О ней, отходя ко сну, Рюрик забыл. Помнил другое: введи он дружину в град — возгорится новая брань. Воины злы. Неудачу похода на новеградцев выместят на ладожанах.

Взять твердыню налётом при незапертых воротах, когда и свои дружинники, пусть малым числом, сидят внутри её, не представляло большого труда. Но разумно ли? Новеградцы будут здесь через несколько дней. С ними пока что ему тягаться трудно. Потому и приказал дружине шатры в поле ставить...

К полудню пришёл к Рюрику в шатёр Щука и сообщил, что для него, воеводы, его братьев и старших военачальников хоромы приготовлены. Просил, чтобы Рюрик повелел воинам избы рубить за стенами. В граде, мол, тесно; обещал своих плотников в помощь прислать. Сокрушаясь, развёл руками:

— Не посетуй, воевода, скоро студень прибежит, запуржит. Поторапливаться надо да запасы припасать: рыбы в кормилице нашем — Волхове — черпать не вычерпать, да и зверь лесной отъелся за лето красное.

Добрый совет дал Щука. Рюрик не замедлил воспользоваться им. И вот уже который день живёт в хоромах. А послов новеградских всё нет и нет. Дом устроил по своему желанию. Наверху, рядом с горницей, велел поселиться Милославе с тремя прислужницами, вывезенными с Рюгена.

Неладное творилось между ним и женой. Замкнулась Милослава в себе. Покорно, но без былой радости исполняла волю мужа. Дом, хозяйство вела по-прежнему, но Рюрик видел: отшатнулась в испуге и недоумении душой от него жена после новеградского похода. Аркона трещину наметила, Новеград остуду принёс. В радость семейную двое лепту вносят, а коли один уклоняется, другой его не восполнит. Рюрик перестал ходить на половину Милославы.

Нынче он проснулся с ощущением какой-то важной, но ускользнувшей мысли. Покуда спал, была она отчётливая, прямо-таки зримая, а открыл глаза — исчезла. Он лежал неподвижно, вспоминал сон и не мог вспомнить. Что надобно решить первоочерёдно? Корабли на берег вытащить? Не то. Отправить Трувора в Новеград договариваться о закупке припасов? Не то.

Вдруг вспомнил. Не утром во сне пришла мысль, а вечером, когда Щука рассказывал смешной случай, приключившийся с ним у соседей-веси. Сегодня же отправить Илмаруса в Белоозеро. Молодец Щука, натолкнул его, Рюрика, на важное решение...

Сквозь малое окошко, затянутое мутноватой слюдой, просачивался рассвет. Глухо звякнула на улице колодезная бадейка. Ладога просыпалась. Рюрик поднялся с ложа.

В горнице для бесед сидели братья — Трувор с Синеусом. Илмарус стоял почтительно, слушал внимательно. Давая понять, что уяснил наставления воеводы, наклонял голову. Эта молчаливая учтивость раздражала Рюрика. Илмарус не свой человек. Был в дружине Торира, несколько лет прожил среди словен, служил старейшине Блашко. Домовым челядином был. Разве такой человек может быть верным проведчиком? Но никто из своих для такого дела не годился.

— ...В Новеграде скажешь: не хочу больше кровь проливать, ни свою, ни вашу. Я у вас, как брат, жил, обид не видел. Так, мол, и воеводе сказал, просил отпустить и уговаривал его не воевать новеградцев. Он, Рюрик, вначале, мол, рассердился, хотел мечом меня зарубить, да братья удержали. Они вашу сторону держат. Рассказывай так, чтобы не усомнились. В Новеграде товар возьмёшь, с кем-нибудь из купцов сговоришься и отправишься с ними торговать в Белоозеро...

— Прости, воевода, на что товар куплю? — несмело спросил Илмарус.

— У Блашко служил? Гривны должны быть, он старейшина щедрый, — с усмешкой ответил Рюрик. — Ладно, часть товаров с кораблей возьмёшь, часть в Новеграде купишь — серебра дам.

— Благодарю, воевода.

Рюрик поморщился.

— Думаешь, ты мне как купец нужен? Можешь совсем не торговать, но, если назад возвернёшься без сведений о численности дружины тамошней, о том, как вооружена, каковы укрепления града, своим мечом голову снесу. Понял?

Илмарус молча кивнул головой.

— Отправишься сегодня. Вместе с Трувором. — Брат с недоумением уставился на Рюрика. Тот объяснил: — Поможешь ему договориться с купцами о кормах для дружины. Всё. Иди, Илмарус, готовься.

Едва за проведчиком закрылась дверь, вскочил Трувор:

— Зачем я поеду в Новеград? О каких кормах с купцами договариваться? Град надо было давно взять, купцы сами бы принесли все товары, чтоб сохранить головы.

— Всё сказал?! — с угрозой спросил Рюрик. — Если ты такой умный и храбрый, почему сам не взял града? Молчишь? Хватит пустой болтовни. Дело делать надо. Скоро зима. Чем кормить дружину будем? Думали? Или рассчитываете, что Ладога прокормит?

— Послать десятка три воинов по окрестным селениям, — ответил Синеус. — Урожай собран, пусть дань платят.

— Какую дань, Синеус? — вскинулся Рюрик. — Что ты плетёшь? Уже целую луну мы находимся здесь, а вы ничего не поняли. Чем вы занимаетесь? Дань! Да, они платят дань Новеграду. Но дань ли, если я правильно понял Щуку? Скорее идёт торг. Посельские везут в Новеград хлеб, рыбу, мясо, мёд — всё, что имеют. Везут обменять на то, чего у них нет. Пойди сегодня походом на самое захудалое селище — и завтра же новеградский воевода Вадим будет здесь. И не сомневайся, Щука тоже пойдёт на нас.

— Так зачем мы пришли сюда и так ли уговаривались поступить? — по-прежнему зло спросил Трувор.

— В Арконе с Блашко легко было уговариваться, — остывая, уже спокойно ответил Рюрик. — О чём там решили, будем держать в тайне. Не отказываюсь от нашего плана. Но надо ждать и хитрить.

— Зачем ты отправляешь этого Илмаруса в Бело-озеро? — спросил Синеус. — Я не верю ему. Он не принесёт нужных сведений.

— Я тоже не верю, но у меня нет людей, пригодных для такого дела. У тебя они есть? Или у тебя, Трувор? Может быть, в дружине найдётся хотя бы один воин, способный договориться с новеградскими торговыми гостями и сейчас же отправиться к веси? И узнать нужное нам.

— Что толку от проведчика, которому не доверяешь? — возразил Синеус. — Он может предать, предупредить врага.

— О чём? Илмарус не знает наших планов.

— Пусть так, но сведениям его доверять нельзя, — поддержал Синеуса Трувор.

— Сведения, — равнодушно сказал Рюрик. — Принесёт — хорошо, не принесёт — обойдёмся. Мне всего и надо знать, появилась ли у веси постоянная дружина. Тогда её не было, а сейчас? Вспомните: когда мы уходили, Ладога всего лишь селищем малым была, а ныне твердыней стала. Не случилось ли того и с Белоозером?

— А вдруг он заведёт в ловушку? — всё ещё сомневался Синеус. — Не лучше ли отправиться к кривичам?

— Черед кривичей впереди. Не забывай, новеградцы с ними договор заключили. Какой? Мы не знаем. А ловушки... Вряд ли. Илмарус сам напросился в дружину. Ты, Трувор, готовься к торгу с купцами новеградскими. Серебра не жалей. Дружина должна быть всегда готова к походу, а для того хлеб и мясо нужны. Ты, Синеус, осмотри припас воинский. Не только в своей дружине, во всех. Да не броско. Осторожность необходима...

Не первый раз Рюрик поднимался на стену и по ровной, засыпанной галькой и речным промытым песком дорожке неторопливо шёл от башни к башне. С шестисаженной высоты открывался широкий простор. За стенами вырастало воинское городище. Рубились избы, место обносилось частоколом.

Сверху, из башни, особенно заметно было, каким беззащитным вырастало городище. Неширокий ров для опытных воинов не помеха, а о частоколе и говорить нечего.

Рюрик прикидывал: западную стену придвинуть к реке, другие стены опояшут старую твердыню и воинское городище. Поднимутся они — старые стены разрушить. Тогда крепость надёжно защитит дружину. Но это на будущее. Сейчас же нет времени, надо утвердиться в словенских землях. Дни идут, а новеградцы с приглашением не торопятся. Всё может случиться.

Отсюда, с башни, Рюрик заметил, как вышел из своих хором воевода Щука. Попридержал шаг, поравнявшись с горожанином, и торопливо направился к крепостной стене.

«Наверное, ко мне идёт, — подумал Рюрик. — Что-то случилось».

Вскоре послышались тяжёлые шаги воеводы, а потом и сам он предстал перед Рюриком. Поклонился, слегка нагнув голову.

— Не с доброй вестью я к тебе, воевода Рюрик. — В глазах Щуки сумрачность, в голосе раздражение. — Малая беда в граде приключилась, но пройти мимо не могу. За малой и большая прийти может...

— Что за беда? — внутренне подобравшись, спросил Рюрик.

— Вчера вечером дружинник твой у бабки Доможиловой двух ярок отобрал. И ничего за них не заплатил. Она, Доможилиха, ещё вечером ко мне прибегала, шумела. Ну, я на неё цыкнул, она и убралась. А поутру мужики пришли: сегодня, мол, бабку Доможилову обидели ни за что, а завтрева у нас не то что животину, так и лопоть отберут. Как быть? Ладожане да новеградцы не любят, когда их зазря обижают. Как бы худа не вышло...

Насупился Рюрик.

— Ты прав, воевода, то не мелкая беда. Пойдём... — В глазах зажглись злые огоньки. — Не знаешь, воевода, из чьей дружины был воин?

— Того не ведаю. Доможилиха знай талдычит: все они тати, и все одинакие. Что с глупой старухи возьмёшь.

Молча шагали они по улочке, молча вошли в хоромы Рюрика. Хоромы эти ещё совсем недавно принадлежали Щуке, но новеградский старейшина Олелька просил поселить в них бодричского воеводу. Щука уступил просьбе, хотя и жалко было насиженного угла — пять лет, с тех пор как направил его сюда воеводствовать Гостомысл, служили они ему. Здесь Радка, жена, принесла ему двух сыновей.

Челядинцу Рюрик приказал, чтобы немедленно разыскали воина, забравшего у старухи овец, и привели к нему. В палате повисло тяжёлое молчание. Наконец в сопровождении пятидесятника Переясвета привели воина. Был он при мече, но без доспеха. От него остро пахнуло сосновой смолой.

Рюрик поднялся с лавки, не спуская с воина тяжёлого взгляда, подошёл к нему вплотную. Щука видел, как непроизвольно дёрнулись губы воина. «А воевода крут», — мелькнула мысль.

— Ты вчера у старухи забрал овец? — тихо, совсем спокойно и как бы безразлично спросил Рюрик.

Воин какой-то миг продолжал напряжённо смотреть на воеводу, но тут же расслабился и даже ухмыльнулся.

— Побратимы хвалили, сказали, хорошо повечеряли... — с улыбкой ответил он, но вдруг пригнул голову, словно в ожидании удара, — такой яростью исказилось лицо Рюрика. Но удара не последовало. Воевода, с бешенством глядя на воина, нашарил у себя на груди серебряную цепочку, сорвал её и бросил Переясвету.

— Немедленно собери свой отряд и веди его к избе старухи. Сам, перед воинским строем, отдай это серебро за её овец. С этим, — махнул рукой на побелевшего воина, — поступай как хочешь. Ты всё понял, Переясвет? Ещё раз повторится...

Снегом укрывалась земля. Поначалу он таял на ней, оставляя лужицы, потом начал задерживаться у былинок, оседать на кустах, голых деревьях. Лапы елей, пропитанные сыростью, клонились к земле. Однажды утром Рюрик, привыкший просыпаться в кромешной тьме, открыв глаза, смутно почувствовал: что-то изменилось. Темнота не была такой непроглядной. Вскочил с ложа, выглянул в маленькое окошко: земля лежала под белым холодным покрывалом. И его охватило беспокойство и тревога.

Вот-вот замёрзнут реки и речки, заметёт дороги и тропы, а из Новеграда приглашения всё ещё не было. Щука пожимал плечами. Лишь однажды Рюрик услышал, как он с беспокойством сказал Милославе:

— Не знаю, княгиня, раньше, бывало, седмицы не проходило, чтобы из Новеграда посылки не было. А тут и осень на исходе, а ни за рукодельем, ни за рыбой никто не едет...

Во время ранней трапезы прибежал Трувор и с порога сообщил, что вернулся Илмарус. Рюрику в первый момент хотелось приказать немедленно доставить к нему проведчика, но он сдержался. Махнул приглашающе брату рукой: садись, выпей кубок медовухи. Тот поспешно подсел к столу — успел полюбить словенский напиток. Но едва опрокинул в рот кубок, старший брат повелел позвать Синеуса и пятидесятников.

Синеус и пятидесятники пришли быстро. Расселись по лавкам вдоль стен, выжидательно молчали. Воевода приказал впустить Илмаруса. Проведчик нерешительно остановился у самого порога — не ждал увидеть всех предводителей дружины, невольно оробел.

— Подойди ближе, — велел Рюрик. Илмарус поспешно сделал несколько шагов на середину палаты. — Рассказывай, как выполнил наше поручение.

— Воевода и вы, военачальники, пусть хранит вас великий Тор, — скороговоркой начал проведчик. — Я побывал в главном селище веси — Белоозере. Тяжёл туда путь осенью. Почти две луны добирались мы с новеградскими купцами. Сперва шли по Нево-озеру. Страшное оно, воевода, страшнее во много раз, чем летом. Не один раз просил Тора, чтобы оставил меня в живых, чтобы удалось выполнить твоё поручение. Хвала кормщику, опытным оказался...

— Благодарность кормщику скажешь потом, — недовольно прервал его Синеус. — Сейчас дело говори. Рассказывай о пути. — Он повернулся к Рюрику. — Я успел подзабыть те места, а из пятидесятников там один Переясвет был.

Рюрик согласно кивнул.

— С Нево-озера вошли мы в реку великую и дикую — именем Свирь. Не так широка она, но своенравна. Тяжело подниматься по ней в ладьях, все руки отбили, — и для наглядности выставил вперёд огрубелые ладони. — Пороги ту реку перегораживают. Пришлось на канатах поднимать ладьи. Тянули не только гребцы, но и мы, купцы.

— Надеюсь, ты не забыл, купец, спросить, — Рюрик насмешливо сделал ударение на звании, самовольно присвоенном Илмарусом, — замерзает ли река в морозы?

— Узнал, воевода, первым делом спросил об этом, — поклонившись, ответил проведчик. — Новеградские купцы не любят ходить этим путём зимой, но утверждают, что река замерзает вся.

— Не любят? — подозрительно спросил Синеус. — Значит, есть другой путь? Почему молчишь о нём? Если надумал скрыть от нас...

— Подожди, Синеус, — повелительно прервал его Рюрик. — Пусть рассказывает по порядку. Если есть другой путь, он поведает нам и о нём.

— Клянусь Тором, воеводы, верьте мне, — побледнел Илмарус. — Никакого другого пути нет. Я не знаю о нём. Никто из новеградцев ни раньше, ни в этот раз даже не упоминал о другом пути.

— Ладно. Рассказывай о реке Свири. Сколько дней вы поднимались по ней?

— По Свири мы поднимались пять дней. И привела она нас в другое озеро, такое же великое, как и Нево. Новеградцы называют его Онего. Берега у него каменные, приставать опасно, ветер свиреп, того и гляди, ладьи на берег выбросит. По Онего-озеру вдоль берега мы плыли три дня, пока не увидели справа устье реки. Река тоже немалая, но потише Свири. Течёт она в Онего из другого озера, называется оно Белое. Озеро велико, но много меньше Нево и Онего. На другом берегу его и расположено селище Белоозеро. Селище большое. Три Ладоги вместятся в нём. Но меньше Новеграда. Избы с виду бедные. Поселили нас всех вместе в одной избе, разрешили торг вести на площади, что перед домом старейшины ихнего. Весь на торг вынесла шкурки добрые. Мало кто на хлеб менял, всё больше железа требуют да соли. За хороший топор не скупятся, по десять и больше шкурок дают...

— Ты и в самом деле купцом стал, — с насмешкой прервал Рюрик. — А науку воинскую не забыл? Как укреплено селище? Сколько дружины имеет старейшина? Чем и как вооружены?

— Сейчас расскажу, воевода. Я думал, тебе интересно и это...

— И не ошибся, но вначале рассказывай главное.

— Селище никак не укреплено. Когда-то рвом было окопано, да за старостью ров тот совсем зарос. Избы уже и за ним построены. Узнал я: весь после конунга Торира ни с кем не воевала. Добираться к ним трудно — лес непроходимый со всех сторон, потому и не берегутся. Дружины у старейшины постоянной нет. Охотятся они с луками. Луки лёгкие. Боевых не видел. Не видел и мечей с доспехами. Прости, воевода, в избы не звали...

— Много людей в селище живёт? — спросил Трувор.

— Трудно сосчитать, но прикидывал я — человек с тысячу наберётся.

— Мужчин? Охотников?

— Нет, я считал всех. Так и новеградцы счёт ведут.

Скупо улыбнулся Рюрик, заулыбались и другие. Что такое селище с тысячью стариков, женщин с детьми? Сколько там наберётся охотников? Две сотни? Три? Какая разница. Это же охотники, не воины.

— А меха, говоришь, у них добрые? — благодушно уже спросил Трувор.

— Если пожелаете, я принесу сюда. Сами посмотрите. За такие меха даже в Новеграде можно выменять всё, что захочешь. А если их отвезти в Византию, к грекам...

— Ты что, был там? — с любопытством спросил Синеус.

— Нет. Собирался после гибели Торира, но не дошёл, — вздохнул Илмарус. — О Византии новеградцы толковали. Звали по весне и меня...

— Переясвет, оставь этому «купцу» десятую часть привезённых товаров. Заслужил. Остальное заберёшь, — жёстко сказал Рюрик в наступившей тишине. — Чтобы не забывал впредь, на чьё серебро торг вёл. А теперь иди, «купец». Понадобишься, позову.

Дождавшись, пока закрылась дверь за низко кланяющимся Илмарусом, Рюрик повернулся к предводителям дружины:

— Будем совет держать. Ждать ли весны или теперь в поход выступать? Пока готовимся — реки встанут, путь прямой...

Привольно жилось в Новеграде. Многие уже и забывать стали, что по соседству, в трёх днях пути, расположились бодричи. После суматошного лета с плесковским походом, схваткой с Рюриковой дружи ной каждый стремился наверстать упущенное. Осенний день на весь год припасы создаёт.

Никто не успел и понять, что к чему, как опять оказались старейшинами уличанскими Домнин и Пушко. Старики носов кверху не задирали, памятуя пережитое, но по граду ходили уверенно, по-хозяйски. Возмутился было Вадим, но отец прикрикнул на него. Махнул тот рукой и ушёл на половину молодой жены Людмилы развеять злость. А Олелька отправился в градскую избу, куда заблаговременно пригласил старейшин. Предстояло ещё раз обсудить будущий разговор с воеводой Рюриком. Седмица прошла, как с общего согласия старейшин отправил Олелька посланца в Ладогу — звать Рюрика на беседу.

Зима в том году выдалась ранняя и крутая. Навалились морозы, сковало льдом Волхов. Ильмень-озеро ещё ворочалось недовольно, но и оно от берегов затягивалось серым покровом льда. Ребятня целыми днями пропадала на реке, отлучаясь по домам лишь кусок хлеба съесть да оглушённого налима бросить перед довольной матерью. А там уже и мужик, который порисковее, ведя лошадь за узду и пробуя ногой прочность льда, отправлялся на дальнюю поляну за сеном.

Становился санный путь — самый лёгкий и приятный из всех путей словенских: сиди в санях, завернувшись в тулуп овчинный, изредка покрикивай на коня, чтобы чувствовал тот хозяина рядом и бежал резвее, а замёрз — пробегись за санями, разгони кровушку по жилочкам. Не трясёт тебя, как летом на телеге, и руки не болят, как от вёсел к вечеру. Заройся в пахнущее летним разнотравьем сено, подрёмывай себе на здоровье. Хорош санный путь торный!

Рюрика ждали со дня на день. Велел Олелька стороже воротной тотчас же, как только покажется обоз его, упредить старейшин и его, посаженного, но шуму и переполоху большого не делать. А то новеградцы ещё и на вече сбегутся. То ни к чему. С воеводой старцы пусть говорят. При многолюдстве да хае серьёзное дело не делается.

На девятый день близ полудня прибежал один из воротников и, не отдышавшись даже, прямо с порога выпалил:

— Едут, Олелька. Обоз саней в двадцать. Пущать ли? И пущать, дак куды направить?

— Отворяйте вороты. Пусть к дворищу Гостомысла едут, — распорядился Олелька. — А старейшины в градскую избу пущай собираются...

...В градской избе многолюдно. Бодричи — Рюрик, Трувор, Синеус, Переясвет — уселись особо. Напротив них градские старцы: Олелька, Домнин, Блашко, недавно выбранный вместо утопшего Олексы, Никодим, Пушко. Сбоку примостился Вадим. С любопытством оглядывал гостей. Суровые воины, ничего не скажешь, даже на беседу явились, как на брань, — оружны и в доспехах. Свои же вырядились во всё праздничное, от зелёного да синего аж круги в глазах плывут. Украдкой оглядел Вадим и себя — кажись, не хуже других: и рукоятка меча, начищенная, блестит, и ножны сафьяновые камешками играют.

Первым речь повёл Рюрик.

— Вы, старейшины новеградские, поступили не по ряду. Когда приплыл к нам Блашко, все условия с ним обговорили. Мы должны были помочь вам покарать кривских, вы обязались заплатить за то. О том, чтобы жить нам в Новеграде, даже и речи не поднималось. Мы считали это само собой разумеющимся. Такова была воля вашего князя Гостомысла. Разве не он повелел вам пригласить меня на княжение? Или то придумал старейшина Блашко?

В просторной горнице наступила тишина. Рюрик ждал ответа, но Олелька не торопился. Ещё не всё сказал бодрич, пусть выговорится.

— Вы встретили нас, как врагов, словно никакого договора между нами и не было, — не дождавшись ответа, продолжал Рюрик. — Вы отказываетесь платить, не пускаете в Новеград, не даёте припасов. Разве так поступают родственники? — намекнул Рюрик на родство с Гостомыслом.

И опять вопрос остался без ответа. Олелька словно воды в рот набрал.

— Назад мы не вернёмся. Не для того поднимались всем родом, чтобы бегать из земли в землю. Мы будем жить здесь. Так хотел ваш князь и мой тесть Гостомысл, так хочу я, так пожелала дружина. Лучше вам выполнить условия договора и жить с нами мирно. Завтра вы опять поссоритесь с кривичами или с другими соседями и прибежите ко мне за помощью. Если вы откажетесь от договора, мы подумаем, стоит ли оказывать вам помощь. Я всё сказал, старейшины.

Рюрик выжидательно смотрел на Олельку. Тот сидел в центре старейшин и, пока говорил воевода, накручивал на палец прядь седой бороды. На бодричей не смотрел. Теперь же остро глянул в глаза Рюрику.

— Мы выслушали тебя, воевода, — начал Олелька, и голос его, по сравнению с Рюриковым, показался Вадиму дребезжаще-старческим. — От приглашения и договора мы не отказываемся. Только условия того договора менять надобно. С кривскими мы сами управились, твоей дружины не дожидаясь. Так что платить не за что, и давай договоримся сразу: новеградцы за ваш приход платить не будут. О том забудьте. Мы позволили вам жить в Ладоге, хотя сами знаете, могли бы и прогнать с нашей земли...

— Это ещё как сказать! — пылко воскликнул Синеус.

Олелька насмешливо улыбнулся.

— Ты об этом вот ему скажи, — и ткнул пальцем в сторону сына. — Не от его ли меча бежала ваша дружина от Новеграда?

Рюрик круто повернулся к Синеусу, бросил короткий, жёсткий взгляд. Лицо Синеуса вспыхнуло.

Олелька помолчал — бодричи сидели как каменные, — повёл речь дальше, словно и не заметил детской выходки брата воеводы.

— Размыслив, новеградцы порешили: ряд надо новый чинить. Ты, воевода, сам сказал, что уходить с нашей земли не собираешься. Добро. Живите. Дружина ваша не слишком велика, большинство воев бессемейные. Мы прокормим вас. Но вы будете служить граду. Только в таком случае мы не токмо кормить вас станем, но и жён дадим, и гривны платить будем.

Ты хочешь быть князем словенским, володеть нами. И сам ты, и воины твои кричат, будто старейшина Блашко именем новеградцев позвал вас на княжение. Того не было. Господином над Новеградом ещё никто не бывал. И князь наш Гостомысл лишь одним из старейшин был. Земля уважала его и слушалась. Даже в дружине он не воеводствовал — то ты сам знаешь. Честь от новеградцев Гостомысл трудами своими получил. Но господином не был. Ныне у нас есть и воевода свой, но мы не отказываемся от слова. Коли пожелаешь стать князем-воеводой Новеграда, согласимся. Но во внутренние дела наши тебе не вступать, суда не чинить, тяжб не разбирать. То дела посаженного и старейшин. Твоё же дело дружину крепить, соседей, ежели потребуется, в страхе держать, но походов без приговора словен не учинять...

— Об этом мне уже однажды сказал ваш молодой воевода, — не выдержал Рюрик. — Наёмником я не буду. Незачем говорить об этом. Призвали вы меня княжить, и княжить я буду по своей воле, не по вашей...

— А и не было того, воевода, — прервал его Блашко. — Вспомни, не я ли тебе говорил: одолеешь кривичей, и волен в дальнейшем: назад ли в Аркону возвращаться или у нас на службе оставаться. О каком княжении разговор ведёшь?

— Пожди, Блашко, не кипятись, — остановил его Олелька и повернулся к Рюрику. — Значит, отказываешься от чести быть князем-воеводой новеградским? Просить дважды не станем. Проживём и без князя. Только пошто тогда мы терпеть тебя будем на земле нашей? Ответствуй, воевода.

Рюрик опустил голову.

— Молчишь? — спросил Олелька. — А и то учти, воевода, с соседями мы мирно живём. Твой человек недавно в Белоозеро с нашими гостями ходил, видел, чай, что вражды меж нами никакой нет. Так что к тебе за помощью мы обращаться не будем. Не хочешь Новеграду служить, хлебного припасу лишим. Серебра у тебя надолго ли хватит?

— В чужом сундуке богатства считать — дело купцов, я не купец, — резко ответил Рюрик. — Зря посаженный хвалится миром с весью. С весью не дружить надо, её подчинить следует и заставить тащить сюда меха.

— Для кого? — спросил старейшина Никодим.

— Для того, кто подчинит весь, — ответил вместо Рюрика Трувор.

Олелька понимающе переглянулся с Никодимом: воевода Рюрик сам лезет туда, куда они хотели затащить его хитростью.

— Воевода задумал поход на весь? — прямо спросил Олелька.

— Или вы не разрешите? Так я у вас на службе не состою, — гордо ответил Рюрик.

— То так, ты не служишь Новеграду, раз не хочешь заключать с нами ряд. Поэтому мы не можем запрещать тебе... Но не кажется ли воеводе, что мехами сыт не будешь? Хлеба своего весь имеет мало. И куда дружина ваша понесёт те меха?

— То не твоя забота, посаженный. Меха ещё добыть надо. Они крови стоят. А покупатели найдутся. Хочешь, тебе продадим? — дерзко усмехнулся Трувор.

— Что ж, новеградцы не откажутся, — улыбнулся Олелька. — По сходной цене. Готовы даже помощь оказать. В чём нуждаешься, воевода?

— Это мне нравится. Мы найдём, старейшины, общий язык. Мне нужны лошади, много лошадей и саней. Если дадите возниц для присмотра за ними — не откажемся.

— Отец, нельзя того делать, — прошептал Вадим.

— Помолчи, — тихо бросил ему Олелька. — Не разумеешь ничего, — и, обращаясь к бодричам, громко сказал: —Посчитать надобно, сколько чего потребно...

Воротники, выполняя волю Олельки, впустили гостей и, внимательно оглядев каждый воз, заторопились по домам, благо и причина нашлась: продрогли, надобно чару медовухи для сугреву выпить. И запорхала весть о приезде недавних врагов из избы в избу, выгоняя любопытных новеградцев на улицу, к Гостомыслову дворищу.

— Слышь, соседка, бают, бодричи приехали...

— Обоз, саней двадцать...

— Ай, люди добрые! — врезался в многоголосье запыхавшийся женский крик. — Бегим шибче к княжому дворищу! Милослава наша возвернулась!

— Как Милослава?!

— Брешет баба!

— Путило-воротник своими глазами зрел. В возке сидела. Бегим!

Весть ширилась, будоражила людей. Давно ли всем градом провожали Милославу, жалели — девчушечка, и за тридевять земель... И вот вернулась, сиротинка жалимая.

К жене Вадима, Людмиле, сидевшей с утра за пяльцами, вихрем ворвалась соседка, старшая дочь Михолапа — Домослава.

— Бросай рукоделье. Бежим скорее.

— Куда это? — расцвела улыбкой Людмила.

— Да ты что, ничего не знаешь, что ли? — удивилась Домослава. — Милослава приехала!

— Милослава?! Быть не может! — засобиралась Людмила.

Залетела весть и в кузню оружейника Радомысла. Вдвоём с Михолапом они перебирали железные полосы, обсуждая, какая на меч годится, а какую на проволоку пустить, чтобы колец кольчужных наделать. Вбежавшего с криком подмастерья Михолап слегка стукнул по затылку, чтобы не шумел под руку и не вовремя. Парень, захлёбываясь словами, торопился с новостью: чуть ли не весь град к княжому дворищу сбегается, княгиня приехала, Милослава.

Михолап крякнул недовольно, нахмурился.

— Я ж тебе говорил, — напомнил он Радомыслу, — вот по-моему и выходит. Не так прост Рюрик, как посаженный со старейшинами думают. Вишь, силой не удалось, так он хитростью в град лезет. Женой заслоняется. А нашим легковерам лестно. Как же, дочь Гостомысла приехала! А того не видят, что с Милославой дружина в град въехала. Много воев прибыло? — спросил он подмастерья.

— Бают, человек с полёта...

— То-то. Пойдём, Радомысл, поглядим. Как бы чего не вышло. Старейшины старейшинами, а и нам ухо держать востро надо...

Милослава, не подозревая, какое волнение в граде вызвал её приезд, ходила по отцовской хоромине. Как часто там, в Арконе, вставали перед глазами эти горницы. Мечтала о них, во сне видела. А теперь вот они, наяву. Плакать хотелось от радости и ещё от чего-то смутного. Она переходила из горницы в горницу, трогала старые, знакомые с детства вещи.

Молча сопровождал её такой же старый, как и все в этой хоромине, огромной и пустой, дворский Завид. Только шарканье по полу его стоптанных катанок напоминало Милославе, что она не одна. В выцветших от времени глазах Завида стояли слёзы. Руки его, высохшие, набухшие жилами, дрожали. Жалела Милослава старого дворского — пережил своего хозяина, теперь некому о нём заботиться. А ведь её отец любил этого дряхлого старика.

Так дошли они до её бывшей светёлки. В ней всё оставалось по-прежнему: узкое ложе в углу, столешница, украшенная резьбой, лавки вдоль стен. Милослава опустилась на стулец, дала волю слезам. Спроси, о чём плакала — не смогла бы ответить.

Завид, как когда-то в детстве, ласково положил руку на её склонённую голову.

— Тяжко, видать, жилось тебе на чужбине, княжна. — Для старика она всё ещё оставалась княжной, девчушкой. Да разве не так оно и было? — Ну полно, полно, Славинушка. Слезами горю не поможешь, батюшку не возвернёшь...

Услышав своё детское имя, ещё пуще заплакала Милослава. Радость возвращения в родной дом и жалость к отцу, старику дворскому, к себе — всё перемешалось в её душе.

— Не убивайся, касатушка. Домой возвернулась. Нешто так можно? — шамкал беззубым ртом старик, не умея и не зная, как и нужно ли утешать Милославу. Пусть поплачет, слёзы душу очищают...

За окном нарастал шум. Вначале отдалённый, глухой, он приближался, подкатывал к самой хоромине.

— Дедушка Завид, штой-то люди шумят? — спросила Милослава.

— Где, касатушка? — Старик поднёс ладонь к уху, прислушался. — А и в самом деле шумят. Пойду, узнаю. — И заторопился из светёлки.

Неужто Рюрик вернулся от старейшин? Не должно быть. Тогда что за шум и почему?

Не дожидаясь возвращения дворского, Милослава спустилась вниз. Навстречу ей торопился Завид.

— Княжна, там люди пришли. Тебя видеть хотят, а сторожа мужа твоего их не пущает...

Не дослушав, она заторопилась на высокое крыльцо. И то, что увидела, поразило её: широкий двор был заполнен народом. У самого крыльца, прижатая вплотную к нему, ощетинилась обнажёнными мечами Рюрикова сторожа — человек двадцать.

— Гудой! — окликнула она старшего из дружинников. — Что происходит?

Тот вскинул на неё суровые глаза.

— Не знаю, госпожа, что нужно этим людям. Я не понимаю, чего они...

Конца ответа она не услышала. Над толпой пронеслось:

— Милослава!

— Будь здрава, дочь Гостомысла!

Она поняла: новеградцы пришли встретить её и пожелать ей здоровья. Зардевшись алым цветом, она низко поклонилась градским. Над дворищем высоко взлетел её чистый, звонкий голос:

— И вы будьте здравы, новеградцы!

Поход начался удачно. Посаженный Олелька не подвёл. Коней новеградцы пригнали в Ладогу добрых, розвальни крепкие. Снабдили и запасом овса. Главное — двигаться быстро, чтобы никто не успел предупредить весь. По воде до Белоозера две луны пути, на лошадях управимся за одну. Снегу пока что немного. Словен примучивать непосильными поборами ни к чему: новеградцы и ладожане снабдили дружину припасом в избытке. А на обратный путь весь снабдит. Побеждённые обязаны кормить победителей. Таков закон войны.

Двигались в строгом порядке. Передовые розвальни часто менялись — торили путь. Дружинники, сложив оружие и доспехи на сани, шли налегке. По очереди заваливались на сено, отдыхали малое время и соскакивали без команды, уступая место другим.

По берегам реки тянулся однообразный, заснеженный и суровый лес. Ещё издали заметив огромный обоз, спешил забиться в чащу сохатый. Его не преследовали: Рюрик торопился. Ехали и ночью — на передних розвальнях палили смоляные факелы. И только когда лошади от усталости начинали спотыкаться, старший из новеградцев, охотник Онцифер, по-медвежьи переваливаясь в длинном тулупе, подходил к саням Рюрика.

— Привал, воевода. Кони приморились...

У жарко горевших костров довольствовались куском вяленого мяса, разогретой в пламени лепёшкой. Лесин не жалели. Каждый десяток палил свой костёр. Прогрев землю, сдвигали уголья в сторону, набрасывали на кострище лапник. От него шёл пар, пахло разогретой смолой. В стороне разводили новый костёр, чтобы горел всю ночь, а сами укладывались на лапник, тесно прижимались друг к другу, укрывались сверху тулупами. Снизу шло тепло, теплом опахивало и от костра...

На семнадцатый день пути Онцифер предупредил:

— Оберегу надо блюсти, воевода. К Белоозеру подходим...

Рюрик велел подтянуть обоз, идти без доспехов, но с луками и мечами наготове.

По озеру Белому шли открыто — тут не спрячешься. Горячили коней, да без толку. За долгую дорогу те совсем выбились из сил — едва тащили розвальни.

Селище открылось неожиданно. Раскинулось оно на невысоком берегу и было, прав оказался Илмарус, беззащитным: ни стен, ни частокола. Завидев обоз, выбегали из изб люди, суетились, сбивались на площади.

Рюрик, довольный, улыбнулся:

— Трувор! Синеус! Стройте дружины! Возьмём весь в кольцо, чтобы никто не ушёл...

Воины цепочкой, затылок в затылок, побежали двумя извивающимися лентами, охватывая селище. Встретились передние, замыкая круг.

Рюрик повернулся к Онциферу:

— Пойдём. Сейчас начнётся самое интересное. Медведь попался прямо в берлоге...

— Нет, воевода, — твёрдо ответил новеградец. Его товарищи согласно наклонили головы. — То дело не наше. Нам посаженный велел при конях быть. А сечься с весью нам не за что...

— Ну, как знаете, — равнодушно бросил в ответ Рюрик и торопливо направился к селищу.

Воины сжимали круг. Голосили женщины, надрывно кричали младенцы. Кто-то из охотников не выдержал и отпустил тетиву лука. Ого, эти дикари смеют поднимать руку на его дружину?

Рюрик крикнул долгожданное:

— Бей!

И тотчас тяжёлые, оперённые боевые стрелы полетели в толпу. Вопль людей взвился над площадью.

— Не стрелять! — раздался голос Синеуса. Воевода удивлённо повернулся к брату. — Всех перебьём, Рюрик, а на что нам мёртвые? — спокойно встретил его взгляд Синеус. — Пусть живут, дань платить будут.

— Тебе жалко этого сброда? Кому они нужны и на что способны? Всех перебить!

— Не горячись, брат. Мне они живыми нужны. Пусть охотятся, как и раньше...

— Тебе нужны? — в запальчивости закричал Рюрик. — Тогда и оставайся здесь, володей ими!

— Я и сам хотел просить тебя об этом, — спокойно ответил Синеус. — В Ладоге нам тесно...

— Ты что? Святовит лишил тебя разума? — опешил Рюрик.

— Не торопись. Прекрати сперва бойню.

— Будь по-твоему. Только потом не пожалей об этом опрометчивом поступке, — успокаиваясь, ответил Рюрик и приказал прекратить стрельбу.

Из толпы вышли два старика и в ожидании остановились перед цепью воинов.

— Пойдём, — бросил Рюрик брату. — Они хотят говорить с нами...

Один из стариков был совсем дряхлым — борода с прозеленью, спина горбом. Он посмотрел на братьев слезящимися глазами и что-то негромко сказал своему спутнику. Тот заговорил на словенском языке:

— Старейшина нашего племени Михолов спрашивает вас, чужеземцы: зачем убили вы людей нашего племени? Зачем пришли на нашу землю? Чего хотите от нас?

Рюрик, пристально рассматривая его, неожиданно спросил:

— Ты новеградец?

— Нет, я с Плескова. Давно уже поселился тут.

— Тогда скажи старейшине, что пришли мы сюда по праву сильнейших. И людей его убили по тому же праву. Можем всех убить, если дань откажетесь платить и не признаете нашей власти.

— Теперь я узнал вас, вы — варяги, — печально сказал старик. — И сюда добрались...

— Ты ошибся. Наверное, вспомнил набег конунга Торира. Не от него ли спрятался в эти леса? Так знай, от моей дружины не спрячешься. И торопись передать старейшине то, что я сказал. Мои воины устали держать луки. Если вы не согласитесь платить дань, я подам сигнал — от вас никого не останется...

На площади стояла тишина. Толпа с ужасом смотрела на воинов. Матери зажимали рты ребятишкам.

Старики обменялись короткими фразами. Старейшина закрыл глаза и стал походить на деревянного идола. Его спутник тяжело вздохнул и тихо сказал Рюрику:

— Сила на твоей стороне. Мы согласны на дань. Повелевай...

— Повелевать будет он, — воевода положил руку на плечо Синеуса. Старик, кряхтя, поклонился. Старейшина стоял неподвижно, не открывая глаз. — А сейчас скажи им, — Рюрик пренебрежительно указал на толпу, — пусть расходятся по избам, готовят угощение и припрятанные меха. Мои воины в гости придут. Чтобы не было им ни в чём отказа...

...Дружина возвращалась из похода довольной. Славно погуляли. Сани нагружены до предела. Будет чем удивить новеградский торг. Пусть пошевеливаются купцы, готовят гривны. Доволен был и Рюрик. Добыча взята знатная. Не думал он в такой глуши золото найти. А оно нашлось. Не так много, правда, но нашлось. Синеус обещал ещё по окрестным селищам поползать. Потому и не пошёл Рюрик дальше по землям веси. Оставил брату часть дружины — сами справятся. Договорились твёрдо: половину дани брат будет присылать ему в Ладогу. Другая половина — его. По справедливости.

...Одно дело сделано. Без промедления другое вершить надо... Как словене об этом говорят? Куй железо, пока оно горячее. Хитрец Олелька сам предложит идти на кривичей. Что-то с их летним походом не чисто. Что ж, это мне на руку, да и новеградцы теперь не отвертятся, заплатят. И, кажется, Трувор сделает то же, что и Синеус. Пусть будет так. Пусть забирает кривичей. Ему, Рюрику, довольно словен и чуди. К тому же братья будут делиться с ним добычей. Об этом он позаботится.

Утром, после бурной ночи, проведённой вначале на пиру в честь удачного похода, а потом в покоях Милославы, Рюрик поднялся разбитый, с тяжёлой головой.

Велев челядинцу вылить на голову две бадейки холодной воды, почувствовал себя несколько лучше. За утренней трапезой выпил кубок дорогого греческого вина, присланного воеводой Щукой. Пришёл в себя.

— Пойду к Милославе, — пробормотал он и с удивлением заметил, что говорит вслух. Такого раньше не водилось, чтобы сам с собой... Наверное, и холодная вода не помогла, всё ещё не протрезвел после вчерашнего. Неожиданно улыбнулся. Милослава должна обрадоваться: самый дорогой подарок — ожерелье из прозрачных переливающихся камней, неведомо как попавшее к весьскому старейшине, — приготовил ей. Не только за любовь молодую и горячую. Помнил — новеградцы всем скопом встречали её.

Ожерелью Милослава обрадовалась, примерила, не надевая, к нежной и тонкой шее, благодарно склонилась перед ним.

— Откуда оно, Рюрик? — спросила, не отрывая глаз от подарка.

— Из похода, — ответил он и улыбнулся её нескрываемой радости.

Она должна открыть ему ворота Новеграда.

— Расскажи о Белоозере. Я там не бывала. Как живёт весь — не знаю.

— Глупые люди, не умеющие держать меч в руках. Мы показали им, как это делается.

— Многих убили? — Грусть и тревога в голосе Милославы.

— В битве, как в битве, — неохотно ответил Рюрик. — Кровь диких не дорого ценится...

— Не говори так. Как ты не понимаешь, что, убивая их, ты одновременно учишь их убивать вас.

Рюрик задумался. Да, жена права. Не мало ли дружины оставил Синеусу? А если весь поднимется? Придётся повторить поход, наказать так, чтобы больше не помышляли о сопротивлении. Лучше не думать о худом. Синеус, хотя и младший, уже давно не младенец. У него немного дружинников для такой земли — меньше сотни человек; должен соблюдать осторожность. Хотя бы на первых порах, пока привыкнут...

Воины отдыхали, с удовольствием вспоминали поход. Рюрик разделил добычу, по справедливости оставив себе треть. Воины не возражали — таков обычай. Без добычи они не останутся. Их воевода не из тех, кто долго сидит без дела.

Жаль только, что он не разрешает отправиться на новеградский торг. Конечно, и в Ладоге не без веселья. Оказывается, когда мнёшь в руках собольи хвосты, и в захудалой лавке последнего купца можно доброе вино найти. И молодок разудалых поприбавилось в крепости — у всех вдруг дела к родственникам нашлись. Но всё ж это не то. В Новеград бы попасть...

А дни между тем шли. Полупьяные для одних, с размышлениями и тревогами для других. Рюрик уже и волноваться не на шутку стал. Неужели он не разгадал этого хитреца Олельку? Неужели второй раз придётся ехать к нему на поклон? Нет, подождать надо. Не выдержит купец Олелька. Онцифер с товарищами, наверное, донесли посаженному, какую он взял добычу.

Олелька, прождав Рюрика седмицу после возвращения возниц, испугался, что добыча ускользнёт: поневоле испугаешься, коли и Домнин ни с того ни с сего вдруг брякнул, что не худо бы в Ладогу наведаться, поглядеть, как там бодричи обосновались, не обижают ли ладожан. Ишь, защитник выискался. И то диво — раньше-то никогда мехами не интересовался. Видать, почуял лакомый кус.

Через две седмицы велел Олелька собрать обоз — не велик и не мал: вин взял, лопотины понарядней да мечей харалужных, новеградской выделки, с рукоятями изукрашенными, в ножнах дорогих. С обозом надумал поначалу Вадима отправить, да вовремя отказался от мысли неразумной. Кликнул верного дворского.

— Сам я выеду попереду. Я не купец — посаженный. И в Ладоге я тебе не хозяин. Не пойдёт мена, придёшь ко мне с жалобой, как к посаженному. Понял ли?

Рюрик, предупреждённый вестником о скором приезде посаженного старейшины новеградского, улыбнулся и похвалил себя за терпение. Придётся продать Олельке меха подешевле, за то выторговать поход на кривичей. И немедля. Дружина отдохнула. Коней словене наверняка откормили. Надо ковать железо...

Кривский рыбак Сивой, тот самый, что по своей нерасторопности попал в плен к новеградцам и был отпущен ими после переговоров Вадима со Стемидом, бродил по Новеграду. И надо ж было шепнуть водяному, когда Сивой выволок из реки вершу, набитую лещами, а потом ещё две таких же, чтобы ехал он в Новеград с рыбой да поменял её там на крюки добрые. Как ни лаялся он со своим плесковским кузнецом Клещом, крюки не выдерживали пудовой щуки: то разгибались, то хрумкали, как еловый сучок. А тут ещё и жена, будь она неладна, посунулась: может, он и её не забудет, совсем сарафан обтрепался.

Лещей своих Сивой продал. Не так чтобы и выгодно, однако ж с Плесковом не сравнить. Крючья полдня выбирал, только что на зуб не пробовал. С мастером бы, который их ладил, поговорить, да потом своего Клеща носом-то ткнуть. Чтобы знал мастерство, а не переводил зазря железо.

Эта мысль очень по душе пришлась Сивому. Он твёрдо решил зайти к кузнецам и поспрошать, как они делают такие добрые крючья. Но то опосля. А теперь, пока в кисе бренькали серебрушки, пошёл Сивой искать полотняный ряд, чтобы купить жене, лешак её забодай, полотна какого-нибудь на сарафан.

Тут уж он не торговался и не выбирал. Эка невидаль, полотно бабское. Сунул купчишке деньги, скомкал небрежно кусок полотна, запихнул его в захребетный мешок и, довольный покупками, пошёл шастать по улицам.

Ещё издали услышал перезвон молотков по наковальням.

— Ага, лешак их забодай, вона куда забрались ковали, — удовлетворённо сказал сам себе и направился на перезвон.

В кузнице у двух наковален по двое мужиков усердно махали молотами и молоточками да двое у мехов стояли — от угольев аж искры летели.

— Эгей, люди добрые, труд на пользу, лешак вас забодай! — весело крикнул Сивой, стараясь перекричать звон железа.

— Проходи стороной, — отозвался один, постарше. — Вишь, железо горит, не до тебя. — И напарнику, приземистому, на бочку смахивающему: — Давай!

Сивой потоптался на месте, но не ушёл. Уж больно споро и красиво робили ковали. Старший положил ручник и, ухватив остывающую полосу клещами, сунул её в горн. Смахивая со лба капли пота, заметил стоящего у двери Сивого.

— А, ты ещё тут. Ну чего тебе?

— Дак куды ж я пойду, — заторопился Сивой. — Мне ж, понимаешь, знать надобно, как это вы, лешак вас забодай, крючья таки делаете?

— Каки крючья? — удивился кузнец. — Ты что, с утра медовухи али браги нажрался?

— Погоди, Радомысл, — остановил старшего напарника похожий на бочку (это был Михолап). — Вот я его сейчас шугану отсель. Это кто же тебя учил, добрый человек, — обратился он к Сивому, — влезать в кузню к незнакомым людям и, не поздравствовавшись, лаять их?

— Чур меня, чур, — замахал руками Сивой. — Это кто ж вас лаял-то? Нетто я позволю такое, лешак вас забодай?

— И опять лаешься? Ну-ка убирайся...

— Так у нас в Плескове, почитай, все так говорят. То разве лай?

— В Плескове? Значит, ты кривский? — весело спросил Михолап. — Погоди, погоди, что-то мне твоя рожа знакома. Ты, часом, в полон к новеградцам не попадал?

— Попадал, а как же, — засмеялся Сивой.

— Ну, здрав буди! — хлопнул Михолап по плечу рыбака. — Молви, зачем в Новеград приехал?

Радомысл дал знак подмастерьям на мехах, чтобы прекратили дуть — железо перегорит.

— А как не приехать, ежели Клещ этот, лешак его забодай, такие крючья делает, что они щуку не держат? Мне много не надо. Чтобы крюк не разгибался, ежели щука пудовая подцепится, и опять же не хрумкал...

— Ну, брат, насмешил, — сказал Радомысл. — Уж коль тебе такую малость и надо всего, тогда скажи своему Клещу, чтобы он крючья тебе ковал, как мечи харалужные, из того же железа сварного, да калил в меру.

— Каки мечи харалужные! Это наш-то Клещ? — засмеялся Сивой.

— А по-другому я тебе объяснить не могу, — уже серьёзно ответил Радомысл. — Надо самому у горна постоять, душу железа узнать. Вот Михолап подтвердит. Уж на что он частый гость у меня в кузне, а ведь меча харалужного не сварит. Так ведь, Михолап?

— Так, — отмахнулся дружинник, — да не о том речь. А сходите-ка, ребятушки, отдохните чуток, — повернулся он к подмастерьям. — Опосля гукну вас.

Подмастерья, скинув прожжённые кожаные фартуки, неторопливо вышли из кузницы.

— Сядем, — сказал Михолап и остро глянул на рыболова. — Тебя как зовут-то?

— Сивой, — с тревогой ответил рыбак.

— Так вот, Сивой, молви, ждёт ли князь Стемид гостей незваных и готов ли к их приходу?

— Того не ведаю, — ответил Сивой.

— Вы разве ничего о воеводе Рюрике у себя в Плескове не слыхали? — спросил и Радомысл.

— A-а... о бодричах, — с облегчением произнёс Сивой. — То ваше дело. Они на вашей земле, вы с ними и милуйтесь.

— Вот-вот, — с издёвкой сказал Михолап. — Старейшина весьский Михолов так же, наверное, думал. Только что теперь от тех дум осталось? Разграбленное Белоозеро, дружина Синеуса на шее да в придачу ещё и дань Рюрику...

— Не может того быть! — вскочил Сивой. — Когда случилось?

— Три седмицы назад, — скупо ответил Радомысл.

— Сдаётся мне, теперь ваша очередь — вздохнул дружинник. — Чую, готовит что-то Рюрик. То посаженный к нему в Ладогу ездил, теперь сам сюда пожаловал. Сговариваются. Только о чём? На Новеград он не сунется, летом морду набили, помнить должен...

— Ах ты, лешак его забодай, как же это, а?

— А вот так, — твёрдо ответил Михолап. — Езжай-ка ты, Сивой, побыстрее в Плесков, упреди князя Стемида: пусть сполох ударит. Всей земли не защитите, хоть Плесков отстоите. Рюрик осадой вряд ли заниматься станет. Порыщет по селищам, пограбит и уйдёт. А Плесков не отстоите — не миновать и вам его дружину кормить. Да о нас с ним, — дружинник кивнул на Радомысла, — помене трепи. Не пришло ещё время.

Кузнец согласно наклонил голову.

Братья выступили чуть ли не в один день: Рюрик с Трувором в большой поход на кривичей, Синеус в малый — по отдалённым селищам и становищам веси. Награбленных запасов в Белоозере даже для оставшейся малой дружины хватило ненадолго. Как ни настойчиво требовал их Синеус от старейшины Михолова, тот со старческим равнодушием твердил упрямо:

— Всё взяли. Ничего нету, — и, закрыв глаза, превращался в истукана.

Синеус и сам замечал, как женщины ножами скребли древесную кору, вымачивали, сушили, смешав её с мелкой рыбёшкой, толкли, и весь с жадностью поедала лепёшки. Пока запасов было в избытке, воины издевались над охотниками, соблазняя их куском мяса и ломтём хлеба, зазывали к себе женщин помоложе. Но запасы таяли стремительно — для сотни здоровых мужиков, от безделья не знавших чем заняться, требовалось много. Потому и рискнул Синеус, не дожидаясь тёплых дней, отправиться за новой данью.

Перед самым выступлением к Синеусу без зова явился плесковец Рогуля, толмач, которого впервые увидел Синеус на поле брани. Закутанный в шкуру сохатого, старик выглядел страшилищем лесным, но смотрел на Синеуса смело, с достоинством.

— Не знаю, как называть тебя: воеводой или князем. токмо пришёл я слово молвить, Синеус. В твоей воле меня убить, но смерть моя тебе прибыли не даст. Вижу, в поход ладишься. За своей смертью идёшь. Синеус Белоозеро вы врасплох взяли. Теперь роды весьские знают, чего от вас ждать. Земля наша велика, мест укромных много. Уйдёт весь в дебри лесные — не найдёшь. Становища зорить станешь — люди в лесах перемёрзнут, пушнины не найдёшь, припасов не добудешь — кому польза? И ещё тебе скажу, Синеус: тетива и та лопается, ежели тянуть её через меру. За смертью идёшь, Синеус...

Молча выслушал речь старика Синеус. Так же молча, не торопясь, деловито вытащил меч из ножен. Явно издеваясь над стариком, долго рассматривал клинок, пробовал пальцем остриё. Рогуля стоял спокойно, только глаза чуть сузились.

Смерть старый плесковец принял достойно.

Синеус равнодушно приказал выбросить труп на улицу. До вечера из изб никто не показывался. Утром трупа на месте не оказалось. Воины обнаружили три свежие лыжни. Трое покинули Белоозеро.

Затмила старость разум Михолову. Переждать бы ему день-другой, отправить людей в пургу, чтоб следов от лыж не оставалось. Ах ты, старый охотник. Куда подевалась былая хитрость?

Синеус действовал стремительно. Разделив дружину на три части, по три десятка людей в каждой, ринулся в погоню. Не посланцы нужны, они — тьфу, ничтожество. Путь нужен, становища нужны. Строго-настрого повелел идти сторожко, схватить беглецов, и, хоть под пыткой, к становищу или селищу пусть ведут...

А Рюрику не повезло. Уже на дальних подходах к Плескову дружину, бредущую так же вольно, как и в походе на Белоозеро, кривичи засыпали стрелами. Пока в суете и толкотне воины расхватывали из саней луки, кривичи метали из-за деревьев смерть, а потом как в воду канули, растворились в лесу. Попробуй догони без лыж. На конях в лес и соваться нечего.

Хотя и не такой уж великий урон нанесли кривичи — полдесятка убитых, чуть больше поцарапанных, — но Рюрик помрачнел. Кривичи взяли кровь, своей ни капли не пролив.

Под Плесковом ждала ещё большая незадача: князь Стемид сел в осаду, предварительно окружив град высоким снежным валом. Не одну сотню бочек воды вылили на него плесковцы, пригладили на совесть — ноге зацепиться было не за что. Вал высокий, сколько воинов за ним — не видно. Наверное, не мало, раз кривичи рискнули по дороге напасть. Малые силы только глупый дробить будет.

В тайных беседах старейшина Олелька осторожно советовал воеводе: ежели не получится с Плесковом, спускайтесь на юг, дорога торная, другой град — Изборск — недалече. Все грады Стемид укрепить не сможет. Потому как нападения не ждёт, а и ждать будет — всё едино сил не хватит.

В тот же день дружина Рюрика отошла от Плескова, и невзятый град вскоре остался позади.

В Изборске так скоро незваных гостей не ждали, понадеялись, что замешкаются они у Плескова. Несмотря на требование князя Стемида — перевезти в Плесков всё ценное, людей и живность схоронить в лесах, — старейшины Изборска медлили. Не верилось, что бодричи в зимнюю стужу поднимутся в поход. Мало ли что какому-то рыбаку Сивому в башку взбредёт.

Спохватились старейшины, да поздно. Призывно зазвучало било, а передовые уже в ворота ломятся. Пропал Изборск, дружина злобу за плесковскую неудачу на нём выместила. Добро, пожар не пустили, зато выгребли всё под метёлку.

Сел Рюрик в Изборске. Дружина пошла шарить по земле кривской. С каждый днём росли запасы. Рюрик веселел, Трувор хмурился. И совсем не удивился старший и не стал отговаривать, когда младший брат объявил задуманное:

— Дружина моя пожелала здесь остаться. Остаюсь и я. Синеус — в Белоозере, я — в Изборске. Ты сядешь в Новеграде — так будет. Сбывается, о чём говорили в Арконе: мы будем володеть всей землёй...

Охотники возвращались с зимних ловищ нагруженными ценной пушниной. Возвращались, истомлённые многодневными погонями за неутомимыми куницами и соболями, с надеждой на скорую ласку женщин, восхищенный смех детишек, скупую похвалу старейшин рода. Горяча воображение видением семейного очага, торопили тяжёлые, подбитые шкурой сохатого лыжи.

При въезде в становища ничего не подозревавших охотников поджидали Синеусовы воины. Их охота была безопасной и прибыльной. Зачем искать врага, брести куда-то, рисковать жизнью, если эта дикая весь, как глупая куропатка, покорно сама торопится в руки, волоча за спиной богатства, цену которым она вряд ли знает. Тех, кто проявлял малейшее недовольство, ждала смерть — быстрая, лёгкая: удар мечом в сердце. Так повелел Синеус: диких много, их надо поставить на колени сразу и навсегда, чтобы не только перед Синеусом, перед именем его падали ниц.

Побывавшие в руках воинов охотники прятались по укромным местам становищ или вновь уходили в лес. Им не препятствовали — пусть идут. До весны не понадобятся. А весной сами появятся в Белоозере. С данью. Крепко пуганный однажды помнит страх всю жизнь.

Подчистую вытряхнув промысловые мешки охотников, разузнав тропы, что вели от стойбища к стойбищу, отряды вновь сбились в единую дружину. Синеус гадал: возвращаться в Белоозеро ещё рано, земля и в самом деле, как говорил тот помешанный Рогуля, велика, становищ и селищ много, обшарили пока что ничтожно мало.

Вспомнив о лыжниках, ушедших с Белоозера, позвал старших отрядов: схвачены ли?

Старшие с повинной склонили головы: как только добрались до становищ, забыли про лыжников, не до того стало. Синеус не бранил, сам до поры до времени забыл о них. Теперь вот вспомнил, а что толку?

Охотники по одному вновь в лес подались, и вряд ли кто проговорится о тех лыжниках. Но всех оставшихся в становищах женщин повелел расспросить. Ответы не обрадовали: не помним, не ведаем, не видели. Расспросами занимался Илмарус. Шли они через пень колоду. Лишь десятый, а и того меньше, с трудом изъяснялся на словенском языке. Илмарус приспосабливался — через пятое на десятое уже понимал весьскую речь.

Синеус потребовал найти проводника-добровольца, чтобы указал тропу к следующему становищу. Илмарус без позволения воеводы назначил вознаграждение — желающих не нашлось. О пути говорили в один голос:

— К соседям наши мужья ходили, торг-мену вели. Мы тропы не ведаем.

Пробовал Илмарус угрожать, ответ был всё тот же:

— Не ведаем.

Синеус торопил. Отмели свирепые метели. Удлинился день. Ночью и по утрам крепко подмораживало, но днями в небе висело яркое, хотя и холодное ещё солнце.

Захваченную добычу Синеус под охраной отправил в Белоозеро. Уже и посланные вернулись с вестью: в Белоозере всё спокойно.

Надо было двигаться дальше. Но куда? Вокруг застывшие молчаливые леса, у них не спросишь. С поздней злобой досадовал на себя и дружину: почему разрешили разбрестись охотникам?

Утром Илмарус втолкнул в избушку к Синеусу молодого, с едва пробившейся бородкой, парня.

— Вот, воевода, он знает дорогу к селищу. Богатому селищу. К ним за всю зиму ещё никто не приезжал. Ни купцы торговать, ни соседи для обмена.

Синеус недоверчиво оглядел парня. Высок, худ, нескладен. Лицо словно из бурой глины вылеплено — видать, зиму на ловищах провёл.

— Спроси, почему тут оказался? — велел Синеус.

— Спрашивал, воевода. Говорит, что старейшина рода послал звать соседей для обмена и на праздник окончания промысла. Сдаётся мне, не врёт парень.

Поверил и Синеус. Богатое селище, много охотников, все вернулись с промысла.

— Эй, там! Угостите охотника пивом, накормите и спать уложите. Тут, в моей избушке...

«А завтра в вашем богатом селище на коленях будешь ползать. Весь глупа. Такой её создали боги».

Дикая глупая весь перехитрила бодричского воеводу. Жадность притупила остроту зрения, помутила разум. Белоозёрские лыжники сделали своё дело. Затаившись в родах, дождавшись охотников, выслушав их проклятья врагам, посланцы старейшины Михолова передали его повеления. И почерневшие от гнева и ненависти охотники поодиночке отправились вновь на ловища. Воля старейшины Михолова была такова: духи велели собраться всем охотникам, обложить, как медведя, дружину Синеуса в лесу и поступить с ней так, как поступают с лесным хозяином. Чтобы ни один не ушёл. После того всем идти к Белоозеру.

Старейшины родов повеления Михолова не обсуждали — его устами говорят духи. Они заботятся о племени. Много зла сотворили пришельцы. Сколько отняли они жизней, столько и приношений не получат духи. Их гнев на пришельцев справедлив.

Духи не наказывают пришельцев, они поручают это людям своего племени. Воинов надо выманить из разорённых становищ. Пусть они идут сюда, в селище, а на ночёвке надо навалиться на них скопом, задавить числом, перерезать им жирные шеи.

Выбор пал на младшего сына Рогули. Ему предстоит выманивать врагов. Ему вести их так, чтобы к назначенной ночёвке они падали от усталости. Пусть помнит своего мудрого отца — он пал от меча вражеского воеводы, умер за общее дело.

...Дружина шла третий день. Лошадей пришлось отправить назад почти сразу же. Наст, державший человека, за полдня в кровь изодрал лошадиные ноги.

Молодой охотник всё ширил шаг. По приказу воеводы он оставил лыжи, шёл в окружении десятка воинов. Синеус повелел им: если проводник надумает бежать — убить его на месте.

К концу третьего дня пути Синеус почувствовал, что дальше идти не может. Дружина растянулась, воины едва переставляли отяжелевшие ноги. А проводник всё шагал и шагал. Остановить его не позволяла гордость.

Исподволь подкрадывались синие сумерки. На большой поляне проводник замедлил шаг, оглянулся на Синеуса. Сопровождающие его воины остановились.

— Будем ночевать. Здесь, — с придыханием сказал воевода.

После вялого ужина дружину сморила усталость. Тут же у костров, едва накидав на снег елового лапника, воины словно провалились в небытие. Так, во сне, и отошли они в вечность.

Синеуса подняли на ноги, заломили руки за спину. В свете догорающего костра он видел, как неторопливо и буднично, обходя распростёртых на снегу дружинников, шли к нему пятеро стариков. Подойдя совсем близко, они молча и равнодушно уставились на его искажённое болью лицо. Один из них заговорил — тихо и спокойно. Но перевести его слова некому. Илмарус валялся у ног стариков, кровь сочилась каплями из его горла, замерзала на снегу.

Старик наконец замолчал. К Синеусу подошёл молодой охотник, проводник. Сильными руками разжал его стиснутые зубы и, разрывая щёки, затолкал ему в рот звериную шкурку. Даже без помощи Илмаруса Синеус понял короткое слово, со злобой сказанное охотником:

— Ешь!

В следующее мгновение нож пронзил сердце воеводы.

Предвидение Рогули сбылось. Синеус, отправившись в весьские леса за смертью для других, нашёл свою.

Олелька зачастил в Ладогу. Ближайшим старейшинам без улыбки говорил:

— Общее дело робим. Пущай думает, что мы к нему на поклон ездим. От того поклона спинам нашим не тяжко, а Новеграду прибыток...

Старейшины соглашались. Они и сами не прочь были наладить с воеводой Рюриком куплю-продажу: дружине-то много чего надо. Да разве хитреца Олельку на кривой объедешь. Ладно и то, что в долю берёт.

С Вадимом старик своих замыслов не обсуждал. Узнав, что Рюрик вернулся с кривского похода, сказал кратко:

— Надобно съездить. Пущай приучается глядеть из наших рук. Покобенится, а Новеграду служить будет...

— Служба службе рознь, — ответил Вадим. — От такой службы все соседи на нас поднимутся.

— Не новеградцы примучивают, бодричи...

— А сидят они на нашей земле, — без прежнего почтения ответил Вадим.

Олелька пристально поглядел на сына, но промолчал. В семье начинался разлад. Вадим по-прежнему не хотел заниматься торговыми делами, шатался по торжищу, но прибытку от того не было. Уже и сноху не однажды заставал Олелька в слезах. На его расспросы та отговаривалась пустяками. Видать, нравилось сыну воеводствовать, но Новеграду две дружины не прокормить. Люди давно делом занялись, а Вадим мутит их, бодричами пугает. Надобно поучить, а не до того.

Рюрик и на сей раз принял Олельку почётно: встречать вышел к воротам градским. От пира посаженный едва отговорился. Сели в горнице вдвоём — глаз на глаз.

— Как же это ты, воевода, с Плесковом промашку дал? — сразу же перешёл к делу Олелька. — Нешто Стемидка за столь короткое время укрепу осилить мог?

— А зачем мне понапрасну своих воинов губить? — вопросом на вопрос откликнулся Рюрик. — Укрепления в Плескове невелики, и вал ледяной мы преодолели бы. Но он дружину собрал немалую. Плесков взять да без воинов остаться — невелика честь воеводе. Рядом Изборск был, другие селища. Ты сам советовал в них пошарить. Добычи не меньше взяли, и без большой крови. А Плесков от меня не уйдёт...

— Удивления достойно, как это Стемидка развернулся. Николи раньше такого не бывало. Может, упредил кто?

— Об этом у тебя спросить надо, старейшина. Мои воины не из болтливых. — Рюрик усмехнулся и закончил мысль: — И с кривскими пока не торговали...

Олелька досадливо обронил:

— А ладожанам твои воины, воевода, не могли разве проговориться?

— Могли, конечно, мы тайны из похода не делали. Воин должен знать, куда и зачем идёт. Да ладно, пустое, — беспечно подытожил Рюрик. — Сегодня не взяли, завтра возьмём.

— Больно прыткий ты, воевода, — осуждающе покивал головой Олелька. — Ты вот брата с малой дружиной в Изборске оставил, не подумал, что Стемидка на спину ему прыгнет да загрызёт...

— Почему, посадник, говоришь: не подумал? Как раз думали, и крепко. Трувор до весны смирно сидеть будет, из града за данью не выйдет. Взять же его в осаду князю Стемиду не удастся. А и возьмёт — не страшно, отсидится. Скоро снег сойдёт, от Стемидовой дружины ничего не останется. Они ж пахари, разойдутся землю пахать. Вот тут самое время Трувора и придёт... Не удивляйся, если летом услышишь, что Трувор Плесков взял и сел в нём. А вот я всё в Ладоге...

— Как у тебя всё просто, воевода, — прервал Рюрика Олелька, чтобы избежать неприятного разговора. — Ты думаешь, Стемид глуп и отправит дружину по домам, потому что сеять надо? У него в дружине не одни плесковцы, а со всех родов. А роды и без дружинников с работой управятся...

— Посмотрим, — с сомнением сказал Рюрик.

— И смотреть неча. Сдаётся мне, Стемидка за ум взялся, больше на князя походить стал, чем на бобровника. Пока он жив, брату твоему смерть грозит. — И без всякого перехода, словно с мысли сбился: — А за бобрами он ходить будет, охота — пуще неволи. Промысел сей многолюдства не терпит, смекай...

Воевода промолчал. Как действовать — без старейшины новеградского разберётся. Да и претило тайное убийство. Он — воин, первый среди воинов, а не наёмный убийца.

Помолчав, заговорил о кривской добыче. Олелька оживился.

...Ждали: дня через три-четыре начнётся ледоход. Тяжёлый зимний панцирь Волхова потемнел, набряк вешней водой, покрылся сетью больших и малых трещин. Снега на льду и в помине не осталось, только желтели, усыпанные навозом и политые за долгую зиму конской мочой, нитки дорог. Ожили лесные ручьи, устремились к реке. Она принимала их, готовая каждый миг разорвать свои оковы, и не могла, не накопила ещё сил. Внизу, рядом, непреодолимой преградой лежало Нево-озеро.

Рюрик велел воинам готовить корабли: конопатить, смолить. Мало ли куда дружине путь придётся держать. А что поход новый будет — в том Рюрик не сомневался. В Новеград идти пока несподручно. Дружина уменьшилась больше чем наполовину. Олелька, как ни крутился, как ни избегал открытого разговора о Новеграде, всё же вынужден был сказать Рюрику, и довольно решительно:

— Ты, воевода, пойми. Конечно, я — посаженный, но дела градские вершу не один. Даже если мы со старейшинами приговорим пустить тебя в Новеград, вече против станет. Не обвыкли новеградцы волю чужеземцев выполнять. А вече воспротивится — меня в Волхове утопят, а на тебя походом пойдут. Ладога не спасёт, сам знаешь. Вот кабы ты согласился служить Новеграду по воле его...

Опять посаженный никчёмные речи повёл. Прерывая его, Рюрик в который раз твёрдо ответил:

— Нет.

На том и разошлись. Смягчая остроту разговора, Олелька пообещал:

— Коли надумаешь летом на вятичей сходить, через Новеград пропустим, плыви по Ловати. — И совсем мимоходом, не глядя в глаза, добавил: — А, насчёт бобровой охоты подумай. Дело для тебя нужное...

И вновь промолчал Рюрик.

Теперь, осматривая каждый корабль, он обдумывал совет Олельки. Не об охоте Стемида на бобров. Эту мысль он сразу отбросил, забыл её. О походе на вятичей думал. Мало сил. Можно всё потерять. А взамен? Два, три селища захватить успеешь, потом отступать придётся. Велика ли добыча с тех селищ! Нет, риск слишком велик. Ни Синеус, ни Трувор помощи не окажут. Далеко, как бы им самим помощь не понадобилась. Надо пополнять дружину, но кем, если словене как на врагов смотрят?

Чем больше путался в мыслях Рюрик, тем сильнее торопил он воинов с подготовкой кораблей. Сегодня неизвестно, куда направить дружину, завтра всё может измениться.

Ждали ледохода, а дождались небольшого, о трёх санях, обоза. Вокруг саней плелась из последних сил кучка воинов. Рюрик глазам не поверил — из Синеусовой дружины. Почему не ко времени? Что с Синеусом?

Рюрик тяжело посмотрел на истощённых, понуро склонивших головы воинов брата. Знаком подозвал Переясвета.

— Накормить. Пусть отдыхают. Старшего потом ко мне. — И голос не дрогнул. Но и самому Рюрику, и окружающим показалось, что воевода застудил горло, лазая вокруг кораблей.

Старший из уцелевших воинов именем Окиша говорил медленно, осторожно выбирая слова. Трудно объяснить необъяснимое: воевода Синеус мёртв, легла дружина, а он жив, привёл к Рюрику десяток полумёртвых от усталости и голода воинов. Почему остался жив, почему не умер рядом с Синеусом? Окиша не слышал таких вопросов. Старый воин знал, что и не услышит их, но так же хорошо понимал, что до конца дней его будет преследовать невысказанная жалость дружины. Счастье отвернулось от него и товарищей в тот момент, когда старый Михолов поднял руку...

— Твой брат Синеус отправил в Белоозеро захваченную добычу, — выговаривал он монотонно многократно обдуманные за дорогу слова. — Мы обрадовались, поход начался удачно. Привёзшие добычу говорили, что отряды соединились и пойдут дальше одной дружиной. Мы ожидали, что они вернутся в Белоозеро через две, от силы три луны. Мы не дождались дружины...

Окиша замолчал. Его не торопили. Рюрику вспомнились слова старого плесковца: «Сила на твоей стороне. Мы согласны на любую дань. Володей...»

— Ночью в наши избы ворвалась весь, — тяжело вздохнув, продолжил Окиша. — Даже в первый день мы не видели столько охотников. Нет, воевода, дозор был, — заметив острый взгляд Рюрика, поторопился с оправданием воин. — Мы знали, что не в гости пришли, и дисциплину блюли. Никто не поднял тревоги, не успели. Нас выгнали на площадь. Окружили со всех сторон. Копья касались наших лиц. Мы были готовы к смерти. — Окиша вскинул голову, но тут же опустил её, устыдившись ненужного порыва: ничего не стоят пустые слова. — Нас не убили. Старейшина Михолов велел принести нам одежду, снарядить обоз. Он сказал:

«Князь ваш Синеус и дружина убиты нашими людьми. Мы не хотели крови. Мы обещали князю Рюрику платить дань и заплатили её. Синеус первым начал лить нашу кровь. Даже медведь отбивается от охотников, мы — люди. Идите к князю Рюрику и скажите ему: пусть больше не ищет нашей земли. Мы обещали и будем платить ему дань. Если же он захочет мстить за смерть Синеуса — уйдём в леса, но не покоримся».

О том, как добирались, рассказывать не буду. Дорога трудна...

Умолк Окиша. Рюрик сидел задумавшись. Потом махнул рукой воину: иди. Окиша вышел. Впереди его ждала скрытая за сочувствием неприязнь товарищей. Что ж, и он всегда считал, что место воина и в смерти рядом с предводителем.

— Будем решать, пятидесятники, пойдём ли сейчас на весь или дождёмся зимы, — сказал Рюрик. Прежней уверенности в его голосе не было.

Молчал Переясвет, молчал Мстива.

— В поход сейчас идти нельзя, — наконец твёрдо ответил Переясвет.

— Подождём зимы. Если весь не пришлёт дани, их надо будет наказать, — поддержал его Мстива. — Нас мало, воевода. А смерть? Синеус умер не на постели — на поле брани. Пусть Святовит пошлёт каждому из нас такую смерть.

Тёплые ветры гуляли на просторах Нево-озера и Волхова. Берёзки покрылись нежным ярко-зелёным убором. Ветерок заигрывал с молодыми листьями, рябил воду. Щедрое солнце высветило могучий частокол и башни Ладоги, и вся твердыня приподнялась, стала строже. На башнях несли круглосуточный дозор воины — после известия о поражении дружины и смерти Синеуса Рюрик стал осторожным. По полой воде отправил он вестника к Трувору с настоятельным советом-требованием: не торопиться со сбором дани, выждать. Вестник повёз рассказ и о событиях в Белоозере — предупреждение старшего брата младшему.

Воевода томился неопределённостью. Всё было зыбким, как болото под ногами. А начиналось удачливо: весь покорили, у кривичей Изборск отняли, с новеградскими старейшинами, казалось, вот-вот договорятся. Сел бы Рюрик в Новеграде, с одной стороны — Трувор, с другой — Синеус, как верный заслон. Вот и прикрыли бы всю землю своими щитами. Володей, радуйся. Выходит, рано обрадовался воевода, отвернулись от него боги.

Что предпринять? На весь идти нельзя — пятидесятники правы. На кривичей? Там Трувор. Чужие владенья, хотя и брата по крови. Чудь? Что толку перемалывать пустые мысли — дружинников от этого не прибавится...

С крайней к Волхову башни донёсся сигнал тревоги. Рюрик схватил меч. надел шлем и, не прикрыв двери, выскочил из хором. Его догнал запыхавшийся Щука. Следом торопились Переясвет и Мстива.

Дозорные молча указали на реку — по ней поднимался корабль. Солнце поблескивало на ритмично взлетающих вёслах. Мгновение всматривался Рюрик в далёкий ещё и оттого кажущийся небольшой лодчонкой корабль. По оснастке, резной фигуре на носу он признал его — так строили суда только свей. Значит, плывут викинги. Но кто, куда и зачем? Разве мало было у него стычек с ярлами у берегов данов?

— На корабли! Перенять реку! — крикнул он толпившимся на берегу воинам. Те быстро и чётко побежали по сходням, без суеты занимали установленные места. Три корабля вскоре встали на якоря, река была перекрыта.

— Что бы ты делал, не будь нас? — с любопытством спросил Рюрик Щуку.

— Пошто мне их останавливать? — улыбнулся Щука. — Коли сами к твердыне не пристают, пущай плывут к Новеграду. Мои челны раньше них добегут. Там встретят непрошеных гостей, мы отсюда поможем...

Воевода промолчал: они не так просты, эти словене, как он думал поначалу.

Неизвестный корабль замедлил ход, затем вовсе остановился. Преимущество Рюрика было слишком очевидным, чтобы идти на прорыв. Воеводе сверху, из башни, было отчётливо видно, как переговаривались старшие. О чём — не слышно. Потом донеслась до него резкая команда Переясвета со своего корабля:

— Приставайте к берегу! Ярл ваш пусть к воеводе Рюрику идёт!

— Значит, вы из дружины конунга Рюрика? — перекрыл невнятную многоголосицу высокий голос с чужого корабля. — Где он? Я знаю конунга, он тоже меня знает. Я — ярл Снеульв, сын ярла Кольбейна из Эйрикова фиорда.

Рюрик вспомнил этого ярла. Встречались единожды, когда Снеульв приезжал в Аркону. Тогда воевода, блюдя честь дома, устроил пир, хотя Снеульв не славился ни знатностью, ни богатством, ни многочисленностью дружины. Ярл, каких сотни. Встретит слабее себя — пощады не жди, сильнее — отступит. Вспомнилось, что на пиру держался Снеульв с достоинством.

Что привело его к словенам? Тогда он поговаривал о желании пойти на службу к бодричскому Славомиру.

— Тебя, Щука, прошу: упреди градских от волнений. Обиды им от Снеульвовых воинов не будет, мы не допустим. Вам, Переясвет и Мотива, придётся заняться приёмом гостей. Пусть дружина приветит их. Со Снеульвом сам говорить буду. Надо выяснить, куда направляется этот ярл и твёрд ли в своих намерениях? Потом приглашу вас на пир. И тебя, Щука, тоже, — наособицу повернулся Рюрик к ладожскому воеводе. — Примем гостей с честью.

Он взглянул на подплывающий к берегу корабль Снеульва и пошёл вниз. Щука за ним. Пятидесятники, успевшие и корабль остановить, и к Рюрику вернуться, поотстали.

— Сейчас он будет уговаривать этого Снеульва остаться здесь, подчиниться ему, — со скрытым раздражением сказал Переясвет Мстиве. — Воеводе не хватает дружины.

— А чем ты недоволен? Разве плохо, если Снеульв с воинами присоединится к нам? — удивился Мстива.

— У нас и так много варягов. Мы можем раствориться в них, как соль в воде...

...Пировали третий день. Снеульв неожиданно легко согласился с предложением Рюрика влиться в его дружину. Поначалу, правда, попытался поторговаться, но воевода лишь насмешливо улыбнулся:

— Что ж, ярл, плыви в Новеград. Ты говоришь, держал путь к грекам? Если договоришься со старейшиной Олелькой, чтобы пропустили тебя, плыви. А ежели встанет на пути воевода Вадим, помощи от меня не жди.

— Почему хольмгардцы должны задержать меня, не понимаю? — недоумевал или прикидывался наивным Снеульв.

— Ас какой стати им верить твоим словам? — решил подыграть ему Рюрик. — Ты идёшь не с десятком-другим воинов. У тебя сотня человек. Этого вполне достаточно, чтобы захватить какое-нибудь поселение словен. Новеградские старейшины не глупцы...

— Хорошо, а если я останусь у тебя, — уже сдаваясь, продолжал торговаться Снеульв, — что получат мои воины и я сам?

— Когда новеградцы приглашали меня, они обещали многое. До сих пор я не получил и десятой части обещанного. Ну и что? Поговори с Переясветом, поговори с моей дружиной. Разве они не довольны жизнью?

— Мы рассчитывали получить у ромеев солиды[24]...

— Уж не думаешь ли ты, что золото водится только у греческих басилевсов[25]? Скажу: у новеградских купцов его, может быть, и поменьше, но оно у них есть. Там ты будешь слугой-наёмником, у меня — свободным ярлом. Соединим усилия, и солиды новеградских купцов будут нашими. Разве тебя не прельщает возможность стать хозяином доброго куска земли и чтобы бонды тащили тебе меха, хлеб, мясо, а купцы — золото?

— Ты убедил меня, конунг Рюрик. Я слышал, у ромеев даже снега не бывает, а я люблю зиму. — Лукавые огоньки блеснули в глазах Снеульва. — Я с бодричским князем Славомиром не сошёлся потому, что в его земле нет настоящей зимы, так — слякоть. Лучшей зимы, чем в моей земле фиордов и долин, я уже, наверное, не увижу. Но туда меня даже красотой зимы не заманишь, — засмеялся ярл. — А если серьёзно, то я рассчитывал встретить тебя где-нибудь здесь. Моя дружина привыкла к бодричам. И у тебя немало ещё Торировых викингов. Думаю, наши дружины не найдут поводов для недовольства друг другом...

И вот уже третий день шёл пир. Дружины, как два незнакомых пса, принюхивались настороженно, чтобы, узнав хорошенько друг друга, уже бежать дальше вместе.

Среди пиршества никто не заметил, как в трапезную вошёл воин. Был он оружным, в походной одежде. Окинув взглядом застолье, застыл у дверей, дожидаясь, когда на него обратят внимание.

Пошатнувшись, поднялся из-за стола Рюрик.

— То ко мне. Ну, видел Трувора? — громко спросил он воина.

— Видел, воевода. Слово от него к тебе есть...

— Слово? Говори... — Но тут же перебил себя: — Впрочем, погоди. Гостям пир продолжать, я сейчас вернусь...

Рюрик с воином поднялись наверх.

Воевода плотно уселся в тяжёлое, грубой работы кресло с подлокотниками и низкой спинкой. Воин остался стоять.

— Говори слово Трувора, — велел Рюрик и хлопнул ладонями. — Говори...

— Трувор велел сказать тебе, воевода: в Изборске всё спокойно, дружина довольна и сам он тоже. Ходил в несколько селищ поблизости, добычу взял, но малую. Рассудил — не время: кривичи жито сеют, не след им мешать...

Дверь горницы отворилась, поспешно вошёл челядинец с кувшином пива и двумя кубками. Рюрик нетерпеливо выпроводил слугу, нетвёрдой рукой наполнил кубки, протянул один воину.

— Продолжай...

Вестник одним духом осушил пиво, провёл тыльной стороной руки по усам.

— Трувор ещё велел сказать тебе: скорблю о преждевременной смерти Синеуса и его ошибки не повторю. Князь Стемид своей дружины не распустил, частью в Плескове, частью возле града держит. Но скоро князь Стемид к праотцам отправится...

— Как ты сказал? — перебил вестника Рюрик. — К праотцам отправится?

— Воевода, я передаю слово твоего брата. Он именно так и сказал: скоро князь Стемид к праотцам отправится. После того Трувор собирается идти на Плесков. Он просит тебя договориться со старейшинами новеградскими, чтобы не оказали они помощи плесковцам.

— Почему должен умереть князь Стемид? — Голос Рюрика протрезвел, глаза утратили сонное благодушие. — Что сказал тебе об этом Трувор?

— Он ничего больше не сказал мне, воевода, — спокойно ответил воин.

— Не может быть! — вскричал Рюрик. — Ты забыл слово брата?

— Воевода, не первый раз я выполняю твои поручения. Разве я ошибался?

— Немедленно, слышишь, немедленно возвращайся к Трувору. Лети птицей и бойся, если я догоню тебя в пути. Скажешь Трувору, пусть выбросит из головы мысль об убийстве Стемида. Если что предпринял уже — отменить. Торопись. Твоя жизнь — в твоей поспешности.

Больше десятка лет был верным исполнителем воли воеводы его воин, видел его на поле брани и на пиру, в пору гнева и радости, но таким он его ещё не видел. Рюрик захлёбывался словами, пальцы сжаты в кулаки так, что посинели.

Воин, не сказав обычного: «Понял тебя, воевода», — одним прыжком оказался за дверью, прогрохотал по лестнице и побежал по улице к пристани, где разминались после утомительной дороги гребцы.

Пирующие смолкли. Ждали Рюрика. Предугадывали скорый и, кажется, недобрый конец не вовремя затеянного пира.

— Военачальники! — раздался сверху взбешённый голос воеводы. — Кончай пировать! Завтра утром в поход!

Трувор со дня на день ждал вести о смерти князя Стемида. Он и Рюрику велел лишь намекнуть о предстоящем событии. Без подробностей. Зачем они? Всё обдумано и выверено. Князь Стемид умрёт, но ни одна капля его крови не упадёт на одежду Трувора и на его дружину.

Слава великому Святовиту! Не иначе это он послал воеводе двух шалых новеградцев. Он, Трувор, и говорить с ними не собирался, но новеградцы оказались прилипчивыми. Шастали по подворью, потешали воинов прибаутками и чуть ли не каждому шептали на ухо, что у них дело к воеводе самое неотложное и самое нужное для него. Воевода их озолотит, вот тогда они с воинами дружбу скрепят по-настоящему. Весёлая будет дружба, ибо веселье токмо во хмелю, кто ж того не ведает. Будет серебро — будет зелено вино. А за зелено вино да брагу хмельную мы и в ручье можем искупаться, где бобры водятся...

Упоминание о ручье и бобрах насторожило Трувора. Видать, не зря забрели они на его дворище, эти странные новеградцы.

Поздно вечером, когда в Изборске и собаки поуспокоились, он велел позвать непрошеных гостей. Те, словно в сенях сидели, ждали знака, — явились мигом. Глаза плутоватые, руки так и шарят — то за всклокоченные бороды уцепятся, то на поясе застрянут, порты поддернут, то столешницы, как бы невзначай, коснутся. И разговор повели поначалу странный, тёмный какой-то...

— Мы ушкуйнички, добры молодцы. Как нас звать-величать, князь Трувор, мы и сами забыли, да и матки наши не помнят. Оно и к лучшему. Вишь, князь, мы мастаки на добрые дела, — хохотнул коротко один, другой его поддержал. — А коли дела добрые делаешь, да каждому имя-прозвище называешь — ненароком и прославиться можно. Мы же люди скромные, малые, так что, князь, не обессудь, что и к тебе безымянными явились...

— Хватит языком молоть, — перебил нескончаемую новеградскую канитель Трувор. — Зачем пришли? Дело говорите, иначе велю страже головы вам снести.

— Не гневайся, князь Трувор! Мы ж тебе говорим, мы — ушкуйнички, добры молодцы, дела добрые делаем, авось и тебе пригодимся. Слышали мы, князь, что тебе Стемидка поперёк горла встал. Так мы его можем того... ножичком по горлу и к бобрам. Любит он на бобров охотиться, пущай бобры за ним поохотятся. Оступился Стемидка в воду, утонул. Ты ни при чём, мы ни при чём. Опять же, доброе дело сделаем. Для тебя доброе, для нас...

— Хватит тебе, балаболка, — прикрикнул на напарника товарищ. — Сколь мошны отвалишь, князь, коли мы Стемидку уберём?

— Сами надумали или кто посоветовал? — спросил Трувор, обдумывая, выгодно ли ему предложение новеградцев.

— Э-э, князь Трувор, какая тебе разница? Мы продаём, твоя воля покупать али нет. Кто сказал, что сказал, как сказал — мы люди маленькие, за слова нам в кружале браги не дают, а испить-то хочется... Так покупаешь али нет?

— Я не купец, но... сговоримся...

Плесковский рыбак Сивой уговорил-таки соседа, кузнеца Клеща, отправиться с ним на рыбалку.

— Лешак тебя забодай, — беззлобно ворчал Сивой, — насидишься ещё у себя в кузне. Всё едино с тебя коваль, как с меня воевода. Крючьев путных отковать не можешь. Вот уже пойдём на ручей, увидишь, каки крючья новеградцы делают. Их-то щука не разогнёт. Стемид вон говорит, по половодью таки щуки в ручей поднялись, по пуду, а то и боле будут...

— Видел Стемид твоих щук, — посмеивался Клещ. — Он же не дурак весной за бобрами ходить. Кому они нужны-то, весенние?

— А рази я тебе сказал, что он за бобрами ходил, лешак тебя забодай? — кипятился Сивой. — Он на ручей в досмотр ходил, сколь бобров зиму пережили. А... с тобой говорить, что воду в ступе толочь.

К заветному ручью Стемида они добрались во второй половине дня. Пока плотвичек для наживки на плёсах надёргали, пока толкались шестами по извилистому ручью в душегубке до первой бобровой плотины, пока, неторопливо бредя по едва заметной тропинке, выбирали места для рыбной ловли, время шло.

— Вона за тем поворотом Стемидов шалаш будет, — негромко сказал Сивой. На рыбалке он всегда говорил вполголоса, боясь спугнуть тишину. — В нём и заночуем.

— Места, чай, не просидим, хозяин не обидится, — откликнулся Клещ.

В молчании дошли до очередного прихотливого изгиба ручья, густо заросшего непролазной черёмухой. Она уже отцвела, лишь кое-где держались запоздалые полуосыпавшиеся белые гроздья. Неожиданно Сивой резко остановился и вытянул жилистую шею. Шедший сзади Клещ едва не налетел на него.

— Чего ты? — спросил он недовольно. — Медведя увидел, что ли?

— Ш-ш-ш, — чуть слышно ответил Сивой и протянул вперёд руку. Тогда и Клещ услыхал впереди непонятный шум. Нет, хозяин лесной так барахтаться не мог.

Они бросились вперёд. Могучий Клещ обогнал Сивого и первым выскочил на небольшую поляну, на которой в окружении высоких белых берёз темнел старый шалаш.

На мгновение кузнец даже остолбенел от увиденного, потом закричал на весь притихший предвечерний лес:

— Стой! Что делаете?! — и пуще прежнего рванулся вперёд. За ним изо всех сил торопился Сивой.

У шалаша в смертельную игру молча играли трое. Для одного из них, безоружного, уже окровавленного, игра подходила к концу. Он сжимал в объятиях противника, а другой тем временем выбирал момент, чтобы половчее вонзить нож в его напряжённую в нечеловеческом усилии спину. На крик Клеща человек с ножом оглянулся и расчётливо ударил жертву под левую лопатку. Ударил, повернул нож, выдернул его и побежал, на ходу прохрипев напарнику:

— Бегим...

Задыхающийся Клещ догнал убийцу. От удара кузнеца, привыкшего иметь дело с полупудовым молотом, тот мгновенно обмяк и начал валиться на землю.

— Готов! — яростно прохрипел Клещ и бросился на помощь Сивому.

— Вяжи ему руки, лешак его забодай! — кричал Сивой. — Они ж Стемида порезали. Я счас... — и кинулся к распростёртому на земле князю.

Но помощь Стемиду была уже не нужна.

Крепко связав руки неизвестным, скорым шагом повёл их Сивой по тропинке в обратный путь. Сзади молча тащил свою страшную ношу кузнец.

Рюрик торопил дружину. Светлые весенние ночи позволяли плыть едва ли не круглосуточно. За полдня пути до Новеграда Рюрик приказал подтянуть тащившийся за кормой чёлн, отобрал наиболее сильных гребцов. Наказал Переясвету идти без остановок, и чёлн стремительно оторвался от судов.

Внезапное прибытие в Новеград воеводы Рюрика удивило и насторожило посаженного Олельку: воевода в сопровождении вооружённых, словно для битвы, воинов отправился не в градскую избу, а пришёл к нему в хоромы и застал его с Вадимом за хозяйственными делами. Старейшина с сыном придирчиво проверяли, как домашняя челядь просушивает дорогие шкурки. Не обращая внимания на хлопоты хозяина, Рюрик сразу же приступил к делу.

— Олелька, необходимо сегодня же пропустить мою дружину через Новеград. Я спешу, у меня мало времени, чтобы вести с тобой и другими старейшинами долгие переговоры.

— Всю дружину? — деланно удивился Олелька. — Куда воевода так торопится?

— Ни один дружинник не сойдёт с корабля в граде. Мне нужно лишь пройти по реке в Ильмень. Я держу своё слово, ты знаешь, — резко ответил Рюрик.

— Ты хочешь покинуть нашу землю? К грекам собрался али к вятичам? — допытывался Олелька.

— Не гадай, старейшина. Я спешу к кривичам. — И не удержался: — Не ты ли посоветовал Трувору то, что когда-то советовал мне?

Олелька помолчал и, прищурившись, в упор посмотрел на Рюрика.

— Не упомню, о чём мог советовать тебе, воевода, — ответил медленно, растягивая слова. — С братом твоим Трувором не виделся и не пересылался. Нешто случилось что, а?

— Батюшка, — вмешался в беседу Вадим. — Я не знаю, что могло или может случиться с Трувором. То его дело. Дружина воеводы Рюрика в Новеград не войдёт. Я не пущу.

— Воевода Вадим! — закричал Рюрик. — Не тебе решать, войду я в град или нет. Добром не пропустите, силой прорвусь...

— Не быть тому! — тоже закричал Вадим. — Ты поперву выйди отсюда! — И схватился за пояс, но меча на привычном месте не оказалось — домашние хозяйские заботы не с мечом же править.

— Поостыньте, кочеты! — поднял голос и Олелька. — Воевода Рюрик, мы пропустим твои корабли через град. Плыви куда хочешь, но, как ты сам сказал, ни один воин не сойдёт на берег. Учти, дружина наша готова. — И повернулся к сыну: — Воевода Вадим, дружину собери немедля. В било не вздумай ударить. Без сполоха надобно: чай, не враги в град лезут... Не мешкай! Делай, что велено! Тут я сам рассужу!

Сивой с Клещом дотащились до Плескова уже в темноте. На нетерпеливый стук в ворота из-за тына выглянуло недоумённое лицо дружинника.

— Чего ломитесь-то на ночь глядя? — громко закричал он. — Вот пущу стрелу в глаз — враз утихомиритесь. Нешто не знаете, что князь Стемид указал никого в град ночью не пущать?

— Отворяй, старый дурень! Протри гляделки, лешак тебя забодай, не видишь, тело князя принесли...

Дружинник заторопился к воротам.

Тревожный сполох загудел над уснувшим Плесковом. Люди выскакивали из изб полураздетыми, хватали первое попавшееся под руку оружие и бежали к подворью Стемйда.

— Кто напал?

— Откуда лезут?

— На стены! — напирали, подбегая, задние. Но стоявшие впереди сбились в тесный круг, грозно и подавленно молчали. Страшная весть вскоре облетела всех. И мёртвая тишина установилась на площади, собравшей всё население града.

В центре огромной толпы, на кем-то брошенной ряднине, лежало тело князя Стемида. Запёкшаяся кровь коробила телогрею. Тут же стояли подавленные Сивой и Клещ. Убийцы, оказавшиеся в тесном кругу грозно молчащих людей, жались к кузнецу, словно надеясь на его защиту.

Сквозь толпу, ничего не видя перед собой, пробилась пожилая женщина. Надломленно упала на колени перед телом князя, и ночную тишину разорвал отчаянный крик:

— Стемидушка!!!

От душераздирающего вопля первым очнулся старейшина Борич. Вдвоём с Нетием они оторвали женщину от бездыханного тела мужа, бережно передали в толпу:

— Уведите…

— Кто содеял злодейство такое? — повернулся Борин к Сивому и Клещу.

— Вот они, Борин... — Клещ вытолкнул вперёд убийц.

— Ножами они его, — подал голос Сивой. — По дороге пытали: кто такие, за что? Молчат. Только в поясах по мошне серебра было, вот. — И протянул старейшине кисы. Борин даже не взглянул на них. Кисы с серебром глухо упали на землю.

— Серебро, говоришь? — переспросил старейшина Нетий. — Богатые, значит. Кто-то дорого за смерть князя нашего заплатил им. Кто? Кому смерть Стемида понадобилась?

Убийцы молчали. Только глаза их при свете факелов вспыхивали и гасли.

— Гей, дружина! Калите железо! — мрачно приказал Борич. — Всенародно спросим: кому смерть Стемида нашего понадобилась?

— Люди добрые, не надо железа, — срывающимся голосом запросил один из убийц. — Я и так скажу. Князь Трувор нас послал...

— Трувор, бодричи, — приглушённо-яростно понеслось по площади. И тотчас же из дальней темноты эхом откликнулось:

— Бей их!

— Бей находников!

— Погоди, люди! Только ли бодричам злодейство то надобно было? — пытался перекричать площадь старейшина Нетий. — Убивцы-то новеградцы...

Но было уже поздно. Оружие требовало крови. Через несколько мгновений окровавленные и обезображенные тела ушкуйников были выброшены за частокол.

— К Изборску!

— Смерть за смерть!

— Согнать убивец с земли нашей!

— Борич, вели в поход собираться!

Кипела ночная площадь. Старейшины повелели: рано утром идти в поход.

Рюрик опоздал. Удар плесковцев был настолько стремительным и неожиданным для Трувора, что тот не мог собрать в единый кулак даже свою немногочисленную дружину. Воины гибли по одному, дорого отдавая свои жизни, но гибли бесславно. Так же бесславно, в одиночестве, погиб и Трувор от меча кузнеца Клеща. Был тот меч не харалужный, но сила и солому ломит.

Таким же беспощадным оказался и удар по плесковцам подоспевшей дружины Рюрика. Радостные от одержанной победы, пьяные вражьей кровью, возвращались плесковцы к своему граду. Рюрик навалился нежданно-негаданно (спасшиеся из дружины Трувора принесли ему чёрную весть).

Короткой была сеча. Одним из первых пал кузнец Клещ. С пробитой головой свалился неподалёку от него рыбак Сивой, не успев досказать своего любимого:

— Лешак тебя...

Пал старейшина Борич. Пали многие.

Не разрешив собирать добычу, Рюрик повернул дружину на Плесков. Без защитников град отбивался всё же полдня. К вечеру во многих местах запылал частокол...

Изначальный наш Нестор-летописец пишет:

«...и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус — на Белоозере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Новгородцы же — те люди от варяжского рода, а прежде были славяне. Через два же года умерли Синеус и брат его Трувор. И овладел всею властью один Рюрик...»

В один год умерли младшие братья. Эпидемия (или, как тогда говорили, чёрный мор) по Руси прошла? Молчит об этом летописец. Хотя бедам людским наши летописи уделяли немало внимания. Наверное, не умолчал бы летописец о случившемся море. Следовательно, можно предположить, что не в море дело было. Тем более что дальнейшие события свидетельствуют: с неприязнью отнеслись новгородцы к Рюрику. Заслужил он неприязнь эту делами своими. А братья его? Лучше они были или хуже? Нет ответа в летописях. Но не природной смертью померли они...

В Плесков из Изборска прибыл одинокий возок. Воевода заметил его из окна одного из немногих строений, сохранившихся от пожара. Переборов раздражение — никого не допускал к себе, братья Трувор и Синеус каждую ночь приходили к его ложу, что-то пытались сказать ему и не могли, и оттого ещё больше гневался воевода, — Рюрик вышел во дворище. Глянул немилостиво на дружинников, на заляпанный грязью возок и от изумления широко раскрыл глаза.

Из возка вылез восьмилетний племянник Олег. Во взгляде его был застывший страх. Он не побежал к Рюрику, как бывало. Стоял нахмуренный, без улыбки. Следом за Олегом шагнула на раскисшую после дождя землю Хильдигунн. Увидела Рюрика, не выдержала, заплакала.

— Как вы спаслись? — хрипло спросил Рюрик.

— Трувор велел нам спрятаться в самой захудалой избе, — сквозь слёзы ответила Хильдигунн. — Там и отсиделись вначале, а когда кривичи взяли Изборск, мы с ним, — она прижала к себе Олега, — ушли в лес.

— Но я же отобрал Изборск! — воскликнул Рюрик. — Где же вы были?

— Мы не успели. Ты ушёл быстро. Воины из твоей дружины подобрали нас и привезли к тебе...

Их надо всех убивать, всех до одного. — Не проронивший за всю дорогу ни слезинки, Олег подавился рыданиями. Размазывая слёзы по лицу, он не по-детски тяжело смотрел на Рюрика.

Тот не пытался утешать мальчишку. Зачем? Пусть привыкает и копит гнев.

СЛОВЕНЕ НОВЕГРАДСКИЕ: СЕРЕДИНА IX ВЕКА

Поле стлалось под копыта коней полёгшей рожью. Рюрик горячил коня, лицо его было угрюмым, недоступным. Хозяева полей поторопились разбежаться или умереть. Хлеб достался воробьям и воронам. Тем лучше. Все до единого пусть подохнут пока ещё оставшиеся в живых кривичи. Он, Рюрик, жалеть их не станет. Сначала весь, теперь они подняли руку на его род. Черёд веси придёт, а теперь выжечь и вытоптать землю кривскую. Великий Святовит должен быть доволен — Трувор отомщён.

По наезженным дорогам и малоприметным тропам разыскивала дружина деревушки и поселения. Обнаружив почерневшие крыши, вросшие в землю низкие срубы жилищ, доносили о том воеводе и ждали его распоряжений. После того, как неожиданная смерть от потайной стрелы нашла нескольких воинов в таких деревушках, лихачество оставили, не торопились врываться в избы.

Немногие из уцелевших в Плескове и Изборске кривичи, завидев конного или пешего дружинника, останавливались, склонив голову, пережидали или забивались в любую подвернувшуюся щель. В лесных, за болотами спрятанных селищах избы стояли пустые. Разочарованные воины с проклятиями брались за ставший привычным труд. Свирепый огонь гасить было некому. Там же, где захватывали жителей, не обходилось без стычек. Кривичи хватались за секиры и косы.

— Берегите воинов, — без устали твердил Рюрик военачальникам. — Будут они — будет добыча, не станет воинов — наш черёд придёт предстать перед предками.

Снеульв радовался:

— Что же ты, конунг Рюрик, сразу не сказал мне о такой богатой охоте? Я думал: чаще, чем меч в руках держать, на полатях придётся лежать. А тут знай веселись...

Рюрик угрюмо отмалчивался. Север кривской земли исхожен вдоль и поперёк. Немалая добыча стащена в разорённый Плесков. Пришлось дружине потрудиться — вместе с согнанными жителями возвести на месте сгоревшего новый частокол, срубить для себя десятка три изб. Опасливо косясь на воев, тюкали потихоньку топорами на пепелищах немногие из уцелевших плесковцев. Опорный пункт в любой земле надобен. С этим не поспоришь. А может, отстроить Плесков и сесть тут княжить? Или тому же Переясвету отдать?

Согласуясь с неторопливым шагом коня, приходили и уходили мысли. Княжить над полууничтоженными, полуразбредшимися по лесам кривичами — невелика честь. Южнее — на сотни вёрст непроходимых лесов, озёр, рек и болот — лежали земли тех же кривичей. Где-то там гордился своей неприступностью Смоленск. Но туда пока идти нельзя. Новеград — вот его забота. У словен есть хорошая поговорка: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Его заяц — Новеград. Смоленск подождёт.

Новеград... А ведь Вадим собрал тогда дружину. По обоим берегам Волхова стояли, приготовив луки, поблескивая воронёными кольчугами, воины. Корабли плыли под сумрачными, неласковыми взглядами новеградцев. Дай им волю — засыпали бы стрелами. Да, Вадим успел, а вот он, Рюрик, опоздал помочь Трувору...

Пожарища сопровождали дружину воеводы. В осеннем прозрачном воздухе они были далеко видны. Сухое дерево горело жарко. Но кривичей нигде не было. Затаились в лесах? Значит, не смирились, не покорились. Рюрик убивал уже не из чувства мести — по необходимости. Кривичи должны встать на колени, признать его князем, платить дань. И Рюрик вновь торопил коня. Новые тропы приводили к пустым деревням. Даже случайно схваченный одинокий кривич вызывал у него в душе злое торжество. Где смерды? Куда спрятались? Кривич молчал. Так же молча падал, пронзённый копьём. Казалось, вся огромная земля вымерла.

— Воевода, пора возвращаться. — На суровом лице Переясвета залегли глубокие жёсткие складки. — Мы зря теряем время. Кривичей нет. В лесные дебри облавой не пойдёшь...

— Предлагаешь прекратить поход? — удивился Снеульв. — Мы с тобой воины, Переясвет, а не бабы, чтобы сидеть у очага...

— Когда затрещат морозы, сам попросишься к очагу, — спокойно ответил Переясвет.

— Ты предлагаешь вернуться? — задумчиво глядя на пламя костра, спросил Рюрик. — Хорошо, я согласен. Но куда? В Плесков, Изборск, Ладогу?

— В Ладогу, — твёрдо ответил Переясвет. — Если ты ещё не забыл о Новеграде...

Рюрик пристально посмотрел на пятидесятника. Этот понимает. Уверен, что путь в Новеград лежит через Ладогу. А сам Рюрик уверен в этом?

— Что скажете вы? — кивнул он Мстиве и Снеульву.

— Конечно, в Ладогу, — поспешно ответил Мстива. — Зачем нам сожжённый Плесков? Там и людей-то почти нет, и смотрят они волками.

— Мстива торопится в Ладогу к молодой Малке, — захохотал Снеульв. — Сам рассказывал, какие сладкие у неё губы. А я так тебе скажу, конунг. Для меня всё едино, возвращаться в Ладогу или оставаться здесь, у кривичей. Зимовать можно и в Плескове, а весной опять в поход...

— По этим же деревням? — спросил Переясвет.

— Конечно. — В голосе Снеульва Рюрик услышал беспечность.

— Ты много их оставил после себя?

Снеульв озадаченно промолчал.

— Зиму найдётся чем прокормиться. Но если ты собираешься оставаться здесь и летом — не завидую. Для твоего коня трава вырастет, но ты и твои воины — не кони. Надеяться, что смерды выйдут из лесов и вырастят хлеб, пока мы здесь, может только младенец...

Наступило молчание. Рюрик почувствовал в словах Переясвета не только горькую правду, но и осуждение. Хочешь править — не будь грабителем с большой дороги...

Военачальники ждали решения Рюрика.

Он не торопился с ответом. Слово произнести нетрудно, когда за ним стоит обдуманное решение. Уходить с кривской земли надо — это Рюрик знал и без подсказки Переясвета, хотя тот вроде бы и не ему, а Снеульву объяснил, чем грозит дальнейшее пребывание в разорённой земле. Но стоит ли возвращаться в Ладогу?

Чего стоит Ладога без Новеграда? Но посаженный Олелька — союзник ненадёжный. Добычу скупить — на это он готов... Но признать Рюрика князем новеградским, отдать ему власть?

Может, пообещать ему скрытно, что он будет основным и единственным купцом для дружины? И это вряд ли поможет. В руки Олельки и без обещания попадает почти вся добыча. Так было после похода на весь, так, наверное, будет и сейчас.

Добровольно посаженный власти не отдаст. На страже Новеграда и Вадим с дружиной. Нет, не словами надо убеждать новеградцев — силой! Значит, надо возвращаться в Ладогу и копить, собирать мощь. Пришёл Снеульв, придут и другие, Скандия богата воинами, им тесно на родине. Да и только ли Скандия? Найдутся дружинники и у бодричей, и у лютичей. Тёплые моря подождут. Воины нужны ему здесь, чтобы привести в покорность словен.

Стой, воевода, погоди. Не делаешь ли ты ошибки, надеясь на другие племена? А сами словене? Трувора соблазнили на недостойный воина поступок новеградцы, ушкуйники. Соблазняя, они и сами увлеклись службой Трувору. Тайные убийства воеводе не нужны. А воины?

Если в дружине будут словене, не придётся завоёвывать Новеград силой. Когда весь пришлёт дань, потребовать, чтобы выделили людей и в дружину. Охотников? Нет, они, что волки, в лес будут смотреть. Нужны подростки. Из них он сделает воинов — верных и послушных. Надо попробовать привлечь и словен, а может быть, и кривичей...

— Возвращаемся в Ладогу, — подводя итог размышлениям, сказал Рюрик. — Сюда мы ещё вернёмся, Снеульв. Кривичи будут платить нам дань. У очага тебе долго сидеть не придётся. Надо торопиться. Озеро со дня на день может замёрзнуть...

Мстива привёз повеление посаженного: кораблям с дружиной остановиться перед входом в град, напротив соснового бора. Воеводу же Олелька приглашал к себе. Рюрик надел кольчугу, препоясался мечом и в сопровождении гребцов-воинов отправился на быстролётном челне в Новеград.

Памятуя смущение Олельки и его сына в прошлый приезд, воевода на сей раз отправился в градскую избу. От пристани до торговой площади, близ которой новеградские древоделы изукрасили добротные палаты для старейшин, рукой подать. Воевода шёл неспешно, по-хозяйски приминая каблуками супесь. За ним след в след — пятёрка воинов. Встречные уступали дорогу, с любопытством, глазами, вопрошая: кто такие?

Служка градский выскочил на высокое крыльцо — признал Рюрика через слюдяное оконце. Низко склонился:

— Будь здрав, воевода Рюрик. Не ждали тебя так скоро... Посаженный приболел, в хоромах своих отлёживается. Войди в палату, воевода, — ещё раз поклонился служка. — Я извещу старейшину о твоём приходе. Хотел тебя видеть, авось и превозможет болесть...

Олелька велел передать, что прийти не может, и просил воеводу пожаловать в его хоромы. Рюрик выслушал служку с непроницаемым лицом. Видно, посаженный хочет разговора без свидетелей.

На широком подворье Олельковых хором воеводу встретил Вадим. Был он, как и Рюрик, в кольчуге, при мече, смотрел неулыбчиво. Поднял в знак приветствия руку и зашагал впереди по лесенкам и переходам, указывая гостю дорогу. Из одних дверей выглянула молодайка и — Вадим только глазом повёл — исчезла. Рюрик успел приметить крутое плечо и высокую грудь да румянец в полщеки.

У низкой двери дальнего покоя Вадим остановился, предупредительно постучался и, не входя, пропустил Рюрика.

В покое было полутемно, и воевода не сразу разглядел старейшину. Тот лежал на широком ложе под алтабасным[26], красного цвета одеялом. Неприкрытой оставалась только голова с заострившимся лицом, неспокойными глазами, да ещё руки неподвижно чернели на красном.

— Входи, воевода, — раздался тихий, прерывающийся голос посаженного. — Садись ближе. Не встаю, немочь одолела...

— Не вовремя занедужил, старейшина, — с лёгкой укоризной ответил Рюрик. — Дел много накопилось...

Ему нужен был прежний расторопный и деловитый Олелька. Убедить старейшин, чтобы не препятствовали новеградцам вступать в его дружину, разрешить Милославе поселиться в Новеграде — сумеет ли немощный посаженный?

— Сам ведаю, что не ко времени, да лихоманка не спрашивает, — поморщился Олелька. — Молви, воевода, о походе.

— О сделанном что говорить, — немного помолчав, ответил Рюрик. — Сделанное тем и хорошо, что позади. А говорить надобно о том, что предстоит...

— Не спеши, воевода, и сделанное надобно взвешивать безменом — прибыль оно принесло или убыток. Неразумно поступил, воевода. Слыхал, кривичей ты до смерти примучил, то в убыток тебе. Наказать надо было, страху нагнать, а до смерти примучивать нельзя. Отшатнутся от тебя кривичи, веры не будет. Размысли, польза ли от того?

— Дань я их заставлю платить, — возразил Рюрик.

— А и не заставил ведь. Значит, полдела содеял. Князем земли кривской не стал...

— Стану. Осенью опять в поход пойду.

— Много ли походом сделаешь? У нас ушкуйники так-то ходят. Их дело известное—добычу взять...

— Мне тоже добыча нужна.

— Я думал, земля, воевода, — устало откинулся на изголовье Олелька.

— Хозяином земли без корней дружинных не станешь, — откровенно и потому угрюмо сказал Рюрик.

— О каких корнях молвишь, воевода? — равнодушно спросил Олелька. Он терял интерес к беседе. Стоит ли обхаживать этого бодрича, если защитника Новеграда из него не получается? Ему только добыча нужна. Легковесен — ушкуйник, одним словом.

— В дружине должны быть воины той земли, хозяином которой хочешь стать, — ответил Рюрик. — У меня таких нет. Но они должны быть, разве я не прав?

— Давно к такой мысли пришёл, воевода? — оживился посаженный. — Что-то раньше я не слыхивал от тебя таких слов.

— Давно или недавно — какая разница? Разве я не прав? — настойчиво-требовательно переспросил Рюрик.

— Прав, конечно. Если бы раньше додумался до этого, не сотворил бы столько зла кривичам.

— Э, что о сделанном говорить, — досадливо поморщился Рюрик. — Прошу, старейшина, помоги новеградцев в дружину привлечь...

— Погодь, погодь, воевода, ты никак по-прежнему владыкой Новеграда хочешь стать? — Олелька привстал на ложе, глаза его впились в Рюрика. — Сколь раз говорено тебе: забудь о том. Служить Новеграду похочешь — хоть сейчас ряд уложим...

— Ты не так меня понял, Олелька, — попытался исправить ошибку воевода. — Если в дружину пойдут новеградцы, не устоят и кривские, весь, да и другие потянутся — чудь, полочане, водь...

— Я стар, воевода, в жмурки играть, — сурово, хотя и сдержанно ответил Олелька. — Владыкой новеградским тебе не бывать. О том не проси. Хочешь других земель — добывай. О Новеграде забудь. То моё последнее слово.

— Жаль, Олелька, — с досадой хлопнул рукой по колену Рюрик. — Но будь по-твоему. Не дадут новеградцы дружинников — обойдусь. Этого добра много везде шляется, для меня хватит. Исполни другую просьбу. Сам знаешь, я в походах постоянно. Зачем Милославе в Ладоге жить? Хоромы её отца в Новеграде стоят.

— А ты, её муж, будешь постоянно в град приезжать. Тако хочешь новеградцев привлечь? Эх, воевода, воевода... Не след бы делать того, ну да ладно. Пусть будет по-твоему.

— Стемид-князь немало-таки бобров накопил, — круто повернул разговор Рюрик. — Мне они ни к чему. Не купишь ли?

— Ох-хо-хо, воевода, вишь, немочь одолела, до бобров ли? — через силу произнёс Олелька, но глаза его потеплели. — Не забыл, чай, что за проход дружины через град в обе стороны мыт положен?

Рюрик дёрнул себя за ус, улыбнулся.

Последние вёрсты к Ладоге корабли пробивались уже по шуге. Морозец крепчал. Вёсла дробили тонкий лёд. На головном корабле Рюрик бодрил гребцов, торопил— через день по льду пешком ходить можно будет. Надо дойти до Ладоги и успеть вытащить корабли на берег. Без них дружине не обойтись. От гребцов валил пар; но они были веселы: конец похода, впереди отдых. Некоторые из воинов, нарушив обычай, везли с собой кривских пленниц. Рюрик словно и не замечал их присутствия. И военачальникам наказал не обращать внимания. Однако предупредил строго-настрого: драка возникнет или ссора — ни жёнок, ни воинов не миловать.

Ладога встретила многолюдством. Градские поднялись на стены, высыпали на берег. Привыкли к бодричам, своими считали. На варягов Снеульва всё ещё косились, но помалкивали. Да и корысть примешивалась: дружина из похода не с пустыми руками возвращается. Помнили весьский поход, не всё тогда новеградцам досталось, кое-что из добычи воинов к рукам ладожан прилипло. Надеялись, что и в этот раз так же будет.

На берегу распоряжался воевода Щука. Дело воинское знал он до тонкости: и катки были припасены, и канаты пеньковые. Не успели воины на берег сойти, как корабли один за другим под дружные совместные крики дружинников и градских оказались на берегу. И подпорки под корму и борта нашлись, и лестницы добрые — обо всём позаботился Щука.

— Пошли, Щука. В хоромах, наверное, всё к пиру готово, — улыбнулся воевода и повернулся к военачальникам. — Сегодня пировать станем. Корабли разгружать завтра. Кому надобно, может отлучиться, но ненадолго. Пир как поход, на нём все в сборе должны быть. — И зашагал к своим хоромам.

На подворье Рюрика первым встретил Олег — выдержал характер, не побежал на берег, князем растёт. Вытянувшийся, с падающими на плечи белокурыми волосами, он стоял на крыльце рядом с Милославой. Как только Рюрик открыл ворота, Олег не выдержал, опрометью кинулся к дяде. Воевода улыбнулся, обнял его.

— Мужчиной растёшь! Скоро в поход вместе пойдём.

Милослава склонилась перед Рюриком. Глаза лучше, чем язык, сказали, как ждала и как истосковалась она по нему. И он после долгого похода с радостным изумлением смотрел на неё. Похорошела Милослава: округлились бёдра, круче стала грудь, расцвело лицо.

— Милослава, я сегодня даю пир дружине. Воеводы заслужили его. — И пояснил-попросил: — Помоги мне. Накажи челядинцам, чтобы никого не выделяли, обносили чарами всех в одноразье, а не по старшинству... То для меня важно.

Милослава вспыхнула румянцем, улыбнулась застенчиво, маленькие ямочки появились на щеках и пропали. Она вновь склонилась перед мужем.

В хоромы старейшины Блашко зачастили гости. Побывали не единожды Пушко, Домнин, другие помощники посаженного. Встретив на торжище кузнеца Радомысла, Блашко и тому запросто кивнул:

— Что-то ты, оружейник, зазнаваться стал, и не заглянешь николи. Мог бы и зайти. По чаре мёду стоялого изопьём, поговорим по душам. Времена-то смутные идут, друг за дружку держаться надобно. Вишь, Рюрик ушкуйничает, а Олелька покрывает его да привечает...

В хоромах Блашко что ни день, то пир, что ни другой, то полпира, пированьице. Гости торговые, почитай, все перебывали, сладко ели-пили, хозяина-гостелюба нахваливали. Теперь, видать, очередь рукодельцев пришла...

Поклонился Радомысл старейшине, пообещал при случае наведаться и заторопился в кузню: работы много — воевода Вадим чуть не каждый день шлёт посыльных — сколь клинков отковали и колец кольчужных наготовили? И все к нему, Радомыслу. А он ведь не старейшина кузнечного ряда. Мало ли что люди уважают. Воеводу без ответа не оставишь — отправляй подмастерьев к другим мастерам, узнавай. Морока одна и делу остуда.

В кузнице Михолап варил разной закалки полосы воедино, чтобы будущий клинок не крошился, не ломался при ударе.

Радомысл, опоясавшись прожжённым передником, стал на привычное место. Шибче заработали меходувы, побелело пламя в горне. Сварка клинка дело хитрое, тонкое. К средней полосе, обычной, железной, надо наварить крайние, узорчатые. А они варятся из нескольких прутьев, по знанию и опыту мастера в горне выдержанных, перекрученных и раскованных в полосу. То ещё полдела. Соединить разные части, да так, чтобы и глаз не заметил шва, и при изгибе или ударе они единым целым оставались, в торец наварить стальную полосу — будущее лезвие — да свести-соединить будущие «щёки» с лезвием — то дело. Остальное: вытягивание черенка рукоятки, выборка долов, шлифовка — подмастерьям, пусть руку набивают. Мастер вновь возьмётся за клинок для последней операции — окончательной закалки.

Михолап собрался было сунуть в горн стальную полосу, чтобы приварить её к готовому бруску, но Радомысл стукнул молотком по наковальне, махнул ему рукой.

— Из головы не идёт Блашко, — в раздумье сказал он другу. — В гости приглашал. С чего бы это, а?

— В гости приглашал — идти надо, — с усмешкой ответил Михолап. — Не каждый день старейшины в гости кличут. А меды у них стоялые, чару хватишь, ноги в пляс сами пойдут. Сходи, друг, не пожалеешь...

— Тьфу ты, — рассердился кузнец. — Ему дело, а он безделицу...

— Да како ж то дело, Радомысл, — примирительно и уже серьёзно сказал Михолап. — Неуж в самом деле не ведаешь, зачем понадобился? Олелька не встаёт уже, уразумел? Князя-воеводы нет, посаженный вот-вот к праотцам отправится, Новеградом править кто-то должен. Вот Блашко и стелется травой-муравой.

— Я ж не старейшина. Чего ему со мной балясы точить?

— Ты не старейшина, и я не воевода, но Блашко добре ведает: какое ты слово молвишь — его все кузнецы подхватят, ну, а в дружине и мой голос не последний...

— Он что, и тебя приглашал?

— Эх, Радомысл, Радомысл, простая душа. Я у старейшины вчера ещё побывал, медов стоялых пивал, разговорами сытными заедал.

— Так чего ж ты раньше молчал? — рассердился кузнец. — Меды стоялые, меды...

— Ну прибег бы я к тебе ночью с вестью, что Блашко посаженным хочет быть, что-нибудь изменилось бы? Не Блашко, так другой будет. А может, тебя на вече выкрикнуть, а? — улыбнулся Михолап. — Чем не посаженный? Торговых гостей да старейшин поприжмёшь, смердам леготу сделаешь. Только моих дюже не балуй...

— Тебе бы только зубы скалить, — с сердцем махнул рукой Радомысл. — Али нас то не касается?

— Опоздал, друг Радомысл, — серьёзно ответил дружинник. — Блашко уже всех старейшин да нарочитых на свою сторону переманил. Даже Вадим не возражает. Вы вот тогда старейшин отставили, надеялись — лучше станет. Стало? Молчишь. О чём Олелька с Рюриком этим, лихоманка на голову его, разговоры разговаривает, знаешь? И я не знаю, хотя и в хоромах его часто бываю. То же и с Блашко будет, не с Блашко, так с Домнином...

— Вот и надо не из нынешних нарочитых, — возразил Радомысл.

— Я ж говорю: тебя на вече выкрикнуть надобно, — рассердился Михолап. — Ты крикнешь против Блашко, думаешь, тебя все ковали поддержат? Их рукоделье кто забирает, не Блашко ли? А древоведы, гончары, ладейщики из чьих рук кормятся? Забыл?

— Трудами своих рук кормятся, — стукнул молотком по наковальне Радомысл. — Понадобится, и без торговых гостей нарочитых жить станем. Деды жили, и мы заможем...

— Деды, — с лёгкой усмешкой протянул Михолап. — Гляжу на тебя, вроде умный мужик, а иной раз такую дурь скажешь. Деды... Ты бы ещё Славена вспомнил. Они родами жили, старейшин почитали. Те роды блюли, волю богов исполняли. А тебя, вишь, старейшина в гости зовёт, а ты кобенишься. При предках-то рукодельцы не только своё дело робили, жили как все в роде: хлеб ростили, охотились. Рукомеслом своим меж делом занимались. Ныне же наоборот — рукодельцы землю пашут меж делом своим. Тебя вон из кузни не вытащить. Она тебя кормит, а не земля. И других так же. Вам и на торжище идти самим неколи. Тем и пользуются старейшины да гости торговые. Это у предков старейшины честь рода блюли и о роде думали. Ныне больше о своей мошне заботятся. А мы по-прежнему думаем, что они ближе к богам, чем к земным делам, стоят.

— Но прошлый раз с ними круто обошлись, — не сдавался Радомысл.

— Ну не дурило ли ты, а? Припомни, тогда бодричи граду угрожали. А теперь Рюрик в Ладоге смирно сидит. Олелька помрёт, другого выкрикнут, так чего ради шум? Вороги нападают, что ли?

— А всё едино не так, — сжал кулаки Радомысл. — Ну да ладно, пойдём робить...

Посаженный старейшина Олелька умирал тяжело. Жилистое высохшее тело никак не хотело расставаться с жизнью.

Проваливаясь на короткое время в тяжёлый сон, Вадим, как от толчка, просыпался, торопился в горницу. Заслышав шаги сына, Олелька чуть слышно шептал, морщась от накатывающей боли в груди:

— Жив я ещё, жив, — и в изнеможении закрывал глаза.

Вадим страшился смотреть на его лицо. Казалось, на ложе лежит кто-то чужой, незнакомый и страшный. А властный отец, которого он побаивался и которому подчинялся с первого слова, куда-то исчез. От отца в лежащем на ложе старике ничего не осталось.

— Жив ещё... Измаялся ты со мной. Потерпи. А пока сядь... Хочу молвить чего за жизнь... Разговор... долгий будет. Дом веди... как я вёл... Торговлю... со старыми. Поладь с Рюриком...

— С Рюриком, батюшка?

— Я ж... сказал... Добыча у него всегда будет... И продавать он её будет... Пусть тебе...

— Но он...

— Знаю... В Новеград не пущай... Пока дружина у тебя... Князем он не станет... Не хозяин... Ушкуйник... Силой полезет, гони... Милославу в град пустите... Нашей земли... Люди не поймут... Больше полста воинов не пущай... Об этом со старейшинами говорить буду... Рассветёт — позови... Пора...

— Батюшка, не хотел молвить, но старейшины к Блашко тянут. Его на место посаженного прочат.

— Пусть их... — после долгого молчания прошептал Олелька. — Лучше бы другой... Поздно... Сговорились... Блашко... Он Рюрика приглашал... Смотри Новеград... Рюрика не пущайте... Да не о том я хотел... с тобой... Погодь, передохну...

В горнице наступила тишина. Вадим даже дыхание сдерживал, чтобы не потревожить отца, смотрел в пол, чутко ловя ухом малейшие изменения в хрипах умирающего. В голове молотом стучали два слова: «Смотри Новеград... Смотри Новеград...»

— Людмилу привечай... — заговорил вновь отец. — Береги. Не обижай... Она добрая жена... Дети будут — учи, наставляй... Честь блюдите... и род наш... Жёсткого сердца ни на кого не имей. Со Стемидом... нехорошо я... Прогневил богов... Обидел он меня. Давно было... Вот и расплата...

— О чём ты, батюшка?

— Непотребной крови не лей, — с трудом повернул Олелька к нему чужое лицо. — Кровь кровью отзовётся... Ладно, иди... Позови старейшин... Потом доскажу...

На беседе посаженного со старейшинами Вадим не присутствовал. Ввёл их в горницу, рассадил по местам, хотел остаться, но отец молча, глазами, указал: выйди, мол, за дверь. Разговор был долгим. Наконец старейшины вышли, и Вадим видел, как гордо нёс голову Блашко. Значит, батюшка согласился на его посадничество.

Вадим заглянул к умирающему. Отец смотрел на него, не узнавая. Потом глаза его стали осмысленными.

— Живи... сын... — услышал Вадим. И это были последние слова посаженного старейшины Олельки. Судорога прошла по его телу, дважды высоко поднялась грудь. Олелька затих. Навечно.

Вадим выбежал из горницы. В хоромах поднялся переполох.

Гадал Щука: что-то будет? Конечно, Новеград долго без головы жить не станет, перелаются, но посаженного выберут. А вот как Рюрик себя поведёт? Не попрёт ли с дружиной в Новеград?

Муторно на душе у воеводы. Не вовремя боги прибрали к себе Олельку. Вроде бы и чужим он был Щуке, но пусть бы ещё пожил. С Рюриком хитрил-играл не без прибыли себе и Новеграду. Об игре той посаженный со Щукой словом не перемолвился, но Рюрик к Новеграду поохладел, не рвался явно. Так ли нынче будет — неведомо. А ведать надобно. Потому и заторопился Щука с полученным известием к воеводе.

Рюрик от той вести тоже поскучнел. Молча подошёл к столу, наполнил два кубка густым, розового цвета вином.

— Пусть душа старейшины Олельки радуется и веселится в верхнем мире, — сказал торжественно-сумрачно, плеснул из кубка в горевший очаг, остальное медленно выпил. Щука последовал его примеру.

Помолчали.

— Не обижаются ли, воевода, твои новые дружинники на тесноту, не холодно ли в избах? — спросил Щука, надеясь, что Рюрик проговорится. — Рубили-то второпях...

— Снеульвова дружина? — переспросил Рюрик, скользнув по воеводе отсутствующим взглядом. — Не жаловались... — и опять умолк.

«А может, прямо спросить? — раздумывал воевода. — Ежели стороной, вокруг да около — не проговорится, не лыком шит. Но разумно ли прямо в лоб?»

— Теперь новеградцы другого посаженного выбирать станут? Или выбрали уже? — прервал сумятицу воеводских мыслей Рюрик.

— Вестимо. Без посаженного Новеград жить не станет, — твёрдо ответил воевода. — Думаю, новеградцы то дело уже порешили. Заутро вестник сказывал, будто вече собирались на другой день после тризны сзывать. То, значит, позапрошлый день было...

— А не говорил ли вестник, кого в посаженные метят?

— Того не ведаю, воевода. Вестник сам не знает. Его ко мне воевода новеградский Вадим прислал...

Рюрик молчал — напоминание о Вадиме пробудило в нём недобрые воспоминания.

«Эх, была не была», — решился Щука и, построжав голосом, сказал:

— Слышь, воевода. Не вздумай нынче на Новеград лезть. Новеградцы не примут и... ладожане противны будут.

— Кто тебе сказал, что я походом на Новеград собираюсь? — Глаза его сузились, не смотрели — сверлили Щуку. Но воевода выдержал взгляд, не сморгнул.

— Никто не сказал, — тем же твёрдым голосом ответил Щука. — Ладогу нашу ты временным прибежищем считаешь, а мыслями уже давно в Новеграде княжишь. То мне ведомо. Потому и предостерегаю. Можешь подумать: сейчас, после смерти Олельки, время благоприятствует для похода. Ошибёшься, воевода. Говорю тебе: новеградцы не примут и ладожане не поддержат...

— Забываешь, Щука: именно новеградские старейшины, а не ладожские призвали меня на княжение. Я имею право на княжение в Новеграде как наследник князя Гостомысла. Жена моя — дочь его.

— О том не со мной, воевода, говорить надобно. Второй год в Ладоге сидишь, не один раз со старейшинами новеградскими встречался, с ними и говори. А со мной что? Я дел тех не вершу...

— А если я всё же пойду в Новеград?

— Крови много прольётся, воевода, и... в Ладогу не вернёшься.

— Затворитесь в твердыне?

— Затворимся.

Рюрик расхохотался.

— Плохой из тебя, Щука, воевода. Ладога в моей власти. Оставлю десятков пять дружинников, тебя в поруб, и весь сказ. Я бы тебе и сотню дружинников не доверил, а не то что твердыню.

— Насчёт поруба — ты прав, — расправил плечи Щука. — А что до твердыни — надолго ли сядешь в ней? Новеградцы тебя здесь, как медведя в берлоге, обложат. Через три-четыре седмицы жрать нечего станет, и вернёшь твердыню. А какой я воевода, не торопись судить...

— Ладно, — хлопнул его по плечу Рюрик, — не сердись. Я пошутил, миром жить станем. Но ты меня напугал. Вдруг в самом деле новому посаженному в голову придёт Ладогу в осаду взять? Что тогда? Помирать вместе будем. Как думаешь?

— Новеградцы на Ладогу не пойдут. До сих пор мирно с тобой жили, с какой стати ноне воевать? Чай, новый посаженный не глупее старого будет...

— Утешил, воевода, да только мне от того не легче. Думаю, надо мне с дружиной поближе к Новеграду перебираться...

— Значит, не оставил мысли...

— Не торопись, воевода. Я же сказал — к Новеграду, а не в град. Срублю воинский градец рядом. Какая разница, где сидеть; тут ли, в Ладоге, там ли, в градце? А княгиня моя и в Новеграде жить может... Об этом мы ещё со старейшиной Олелькой уговорились. Пожалуй, так и сделаю. Позову военачальников, посоветуемся...

— Погодь, воевода, об чем ты с посаженным договорился? — встревожился Щука.

— Как о чём? — удивился Рюрик. — О том, что Милослава будет в Новеграде жить...

— А-а, — удовлетворённо протянул воевода. — Это конечно... Там у неё подружки...

— Вот видишь, и разошлись мы с тобой миром. Щука. Отправь вестника в Новеград. Надо же узнать.

кого там посаженным избрали. Уж не Вадима ли? Да заодно пусть вестник перескажет посаженному и старейшинам желание князя Рюрика срубить градец для себя и дружины близ Новеграда.

— Добро, воевода, — согласился Щука. — Но ты до ответа с места не трогайся. А то полетит с плеч моя буйная головушка...

Проезжие улицы Новеграда серели от просыпанного сена и дровяной трухи, от них тянулись к избам расчищенные в снегу подъезды и тропинки. Ни один уважающий себя новеградец не станет с утра, после ночной круговерти, торить путь по целине. Помахать лёгкой, из осины тёсанной, лопатой, размять тело — чего же лучше! Кровь по жилочкам сама побежит, душа взбодрится. А после доброго куска мяса да ломтя пахучего свежего хлеба руки запросят работы уже настоящей. Возьмёт новеградец топор, по привычке тронет лезвие ногтем (остро ли?) и отправится, развернув плечи пошире, к Волхову. Там, у реки, лежат штабеля наготовленного леса.

Много чего в Новеграде делается в зимнюю пору. И всё больше по плотницкой части: рубятся избы, ладятся старые и строятся новые ладьи, умельцы одним топором да долотом вяжут деревянное кружево наличников. Тем и славен Новеград. Из всех рукодельцев больше половины плотников-древоделов числится.

Говорят, в иных землях люди в каменных домах всё больше живут. Пусть их. Нам в сосновых сподручнее. Дух от неё, сосны, лёгкий, приятный. Войдёшь с мороза в избу, и хоть пощипывает дым из очага глаза, словно в летний красный бор попадаешь. А уж в баньке из дерева — только плесни на каменку ковшик квасу, и совсем истома тебя заберёт. На что нам холодные каменные палаты? Амбар под припас из дикого камня ещё смастерить можно — от зверя, лихих людей, а жить под камнем нам ни к чему.

По совету Михолапа Вадим подрядил три десятка плотников рубить простые избы без хитростей — были бы стены да крыша над головой.

— Мужиков кривских Рюрик побил до смерти, — скупо говорил дружинник, — избы пожёг. Жёнки, дети малые без очагов остались. Сказывают, в земляных норах бедолаги зимуют. Самим подняться ли им, как мыслишь?

— Мне-то что? — хмуро отмахнулся Вадим. — Своего горя хватает...

— Твоё горе жданное, известное, — возразил Михолап. — Отец на своём ложе помер. Чай, не двадцать вёсен прожил. Все в его место пойдём. А у кривских детишки малые, им ещё жить да жить. Пусть силу копят, с тем же Рюриком цапаться, придёт время, будут. Пожалеть их надо, помочь. Опять же и ты не без выгоды останешься. Сегодня избу в долг поставишь, завтра или послезавтра долг вернётся. Подумай, нешто обедняешь? Мыслю, Олельке добра-то от Рюрика немало перепало. Что ж оно втуне лежать будет...

Вадим о прибылях не думал. Какая выгода от рубленной наспех избы! Но намёк-укор друга принял близко к сердцу. Пришло на ум, что и сам ведь ходил зорить кривскую землю. И позже свою лепту в примучивание соседей внёс — не захотел ссоры с отцом, пропустил Рюрика через Новеград...

Потому и согласился с Михолапом, молча решив: коли кривские и не сумеют расплатиться — беда не столь велика.

Артель древоделов-плотников, узнав, для кого избы рубить надобно, запросила с Вадима совсем немного, почитай, на хлеб с квасом. Он даже удивился такому бескорыстию — не в натуре новеградцев своё упускать.

— То дело наше, Вадим, — сказали артельщики. — Али у нас души нет? Коли ты решил помочь кривским, пошто мы в стороне стоять будем, а?

Ударили по рукам. Сверх оговорённого велел Вадим сытно кормить артельщиков, раз в седмицу выставлять им три бадейки браги. Плотники, довольные, взялись за работу, и уже на другой день по берегу пошёл весёлый перестук топоров.

Было это на исходе шестой седмицы после смерти Олельки. По завету предков Вадим проводил сороковины в хоромах, ожидая, что бессмертная душа батюшки посетит жилище, дабы наставить его на беспокойном жизненном пути.

О многом передумал за это время молодой воевода. Не давал покоя наказ отца: «Береги Новеград...» А как? Будь своя воля, сразу же после сорочин поднял бы новеградцев на чужаков. Пусть убираются за своё море.

Но воля-то у старейшин. Он и воеводой-то стал по случаю да хитроумием батюшки. Ныне его нет, как старейшины повернут — кто знает? Одно успокаивало: посаженным Блашко избран, он от Рюрика натерпелся, интересы Новеграда должен крепко блюсти...

На сороковой день в хоромы Олельки, перешедшие в полное владение Вадима, собрались немногочисленные гости. Из близких пришёл только Михолап. Старейшины заявились все. Сухо приветствовали хозяина, молча, степенно и важно проходили в трапезную, рассаживались по лавкам. Красное место без приглашения занял Блашко. Он же первым и чару в руки взял.

— Добрым, рачительным хозяином был Олелька, пусть душа его радуется вместе с предками, — ни на кого не глядя, говорил Блашко. — Умел богачество собирать, умел и градом править. Нелёгкую ношу переложил он на наши плечи, старейшины. Новеграду крепкая рука нужна да светлые головы. Рукодельники, смерды и прочий люд донецкий распустились, нас, старейшин, худо почитать стали. То обчими силами нашими кончать надобно. Олелька наказывал беречь град, а и сами мы так же разумеем. Ежели градских не утихомирим, смута пойдёт, старейшин ни во что ставить станут...

— Батюшка наказывал беречь град от бодричей да варягов, а не от рукодельников, — прервал посаженного Вадим. — Чтобы Рюрик в град не пролез, не сел бы в князя место...

— Воевода Рюрик с дружиной нам не помеха, — повернулся к нему Блашко. — Прислал он к нам с просьбой: невмочь ему сидеть в Ладоге, просит разрешения градец срубить близ Новеграда. Обговорив со старейшинами, мы согласились на то. Пусть под рукой нашей живёт, тут его видно и слышно.

— Что ж вы наделали? — даже привстал за столом Вадим. — Ведь Рюрик завтрева град пленит и зорить начнёт...

— Горяч ты больно, Вадим. Молод, оттого и горяч, — подал голос Пушко. — Чай, мы не меньше твоего о граде пекёмся и совет держали со всеми лучшими людьми. Ещё твой батюшка предлагал воеводе служить Новеграду на всей воле нашей.

— Не слыхал я, чтобы Рюрик соглашался на то, — прогудел сидевший на другом конце стола Михолап. — Али уговорили?

— Коли во градце готов поселиться, знать, согласный, — не повернув головы в сторону дружинников, ответил за Пушко Домнин. — А и что могут содеять его дружинники с нашим градом? Горсть их, сожми — и нет их. Не обеднел град наш славными молодцами, не проглотить нас Рюрику.

— Да все ли новеградцы так мыслят? — тревожно спросил Вадим. — Говоришь, не проглотит? Вспомните, старейшины, кривичей, весь ту же...

— Э-э, нашёл о ком говорить, — махнул рукой Блашко. — Нешто Стемидка умел людьми править? Бобров ловить он умел, и только. Не о бодричах с варягами речь, о них мы всё вырешили. О смердах да рукодельниках думать надобно...

— Погодь, — попросил Вадим, — чего о них думать? Не было ж смуты никакой, али я не ведаю?

— То-то, не ведаешь, — прогудел Михолап. — Люди как раз и волнуются, что старейшины без совета с нами варягов к Новеграду пустили. Не помнят Торирова похода. Вишь, давно было...

— Не мели пустое, — стукнул ладонью по столешнице Блашко. — Мне уж довели, что ты-то первый смуту и затеваешь. Думал, тут-то, за столом поминальным, поймёшь нас и прекратишь градских баламутить. А ты опять за своё? — повысил он голос.

— Не надсадись, посаженный, — мрачно ответил Михолап, — чай, на поминках сидишь. А на слова твои так отвечу: не я, а вы за старое принялись, с новеградцами совета не держали...

— Ври, да не завирайся, — прервал его Домнин. — Со всеми лучшими советовались.

— А много ли вас, нарочитых да именитых? — насмешливо спросил Михолап. — Будет ли с Рюрикову дружину? Али к рукодельникам побежите, коли до драки дойдёт?

— Смотри, Вадим, не с теми людьми дружбу водишь, — с плохо скрытой угрозой в голосе сказал Блашко. — Как бы худа не вышло...

— Это где ж ты, посаженный, в моём доме худых людей увидел? — потемнел лицом Вадим. — Уж не Михолапа ли в виду имеешь? Так припомни: к бодричам не ты ли его брал, а? А как знатно рубил он их, тебя выручая, тому я свидетель. С каких же это пор он стал худым?

Вопросы Вадима повисли в тишине без ответа. Старейшины сидели насупившись. Блашко гневался, но сдерживал себя: прийти в гости да лаяться с хозяином — не к чести. Но и слушать речи обидные посаженному не пристало. Тяжело поднялся он из-за стола, уставленного яствами и брашнами[27]; не глядя на Вадима, сказал старейшинам:

— Пойдёмте, други. Усопшего Олельку помянули, пусть душе его будет покой. Ноне у нас дела поважнее есть, чем за столом сидеть да безделицу слушать. — И грузно направился к двери. У самого порога словно споткнулся, обернулся и исподлобья зло и пристально взглянул на Вадима. Но голос злобы не выдал, ровен был, невозмутим: — Не обессудь, хозяин, на слове, но поскольку с общего согласия воеводе Рюрику градец срубить разрешили, стало быть, о дружине градской речь надобно вести наособицу. Мало ли что может статься. Ты молод, горяч, на язык невоздержан. Вдруг с Рюриком по старой памяти схлестнёшься да сечь затеешь, нас не спросив. Лепо ли то будет, старейшины?

— Вестимо...

— Он и на кривских так-то градских подбил...

— Рукодельцам лишь бы ссору да смуту устроить...

— А кто заводило, тот им и люб...

— Вишь, Вадим, не один я так мыслю, все старейшины согласны. Опаску нам приходится держать, как бы ты с Рюриком не сцепился, а граду то не на пользу. Мы со старейшинами ещё размыслим, но мню я, что в челе дружины надобно старейшину доброго ставить, а не воеводу, хоть и храброго, но младого годами и опытом.

— То мы ещё посмотрим! — гаркнул Михолап, но посаженный, толкнув дверь мощным плечом, вышел из трапезной, не удостоив дружинника даже взглядом.

После памятной сечи новеградцев с бодричами, когда воевода Рюрик вынужден был несолоно хлебавши вернуться в Ладогу, Блашко не чаял, как выбраться из беды. Искровавленному, ему дали умыться и привести себя в порядок, но ни у кого из новеградских дружинников не нашлось для него доброго слова, сторонились, в глаза не смотрели. Только Михолап, не остывший от сечи, недобро усмехаясь, спросил:

— Хороши твои гости, старейшина? Пошто они хозяина так изукрасили? — И, не дожидаясь ответа, повернулся к нему широкой спиной.

Блашко только зубами заскрипел. Теперь жди, всю вину за призыв бодричей на него свалят. А может, уже и свалили. Может, в Новеграде от его хором только брёвна валяются.

Затаив злобу и на бодричей, и на своих, возвернулся Блашко вместе с дружиной в Новеград. Ни с кем словом не перемолвившись, заторопился к своим хоромам. Целыми и невредимыми встретили они его. Малость отлегло от сердца. Громко стукнул в тяжёлые, из еловых плах набранные, ворота. Злобным лаем отозвались кобели. Рассвирепел: ах, нелёгкая вас возьми, на хозяина лаять!

— Отворяй, сучьи дети! — гаркнул и ещё раз, уже ногой, стукнул в ворота.

— Сейчас, хозяин-батюшка, не сердись, — услышал Блашко дребезжащий голос старого дворского челядина. Слышно было, как он с натугой возится с запорным брусом, вполголоса разговаривая сам с собой.

Наконец ворота со скрипом отворились. Согбенный, узкоплечий дворский в облезлом заячьем треухе низко согнулся перед хозяином, пытаясь, до предела вывернув шею, заглянуть в лицо ему и торопливо приговаривая:

— С благополучным возвращением, батюшка, уж мы заждались тебя, соскучились...

— Чего зенки-то лупишь? — прикрикнул на него Блашко. — Соскучились, — передразнил он дворского. — Робить, так вас нету... Почему ворота скрипят? Рук нету, чтобы подмазать? Не своё, дак... Вона двор лебедой зарос. Прохлаждаетесь! — заорал он на старика и даже замахнулся, но вид съёжившегося покорно-безмолвного дворского на миг утишил злобу. Старейшина опустил занесённую руку, плюнул с досадой себе под ноги и зашагал к высокому, затейливо изукрашенному резьбой крыльцу. Уже на ходу, всё ещё обращаясь к дворскому, прокричал:

— Только жрать умеете, корми вас, беспутних, а толку...

С крыльца сбегал старший сын — Олекса. Под стать отцу — высокий, с длинными руками, тёмным пушком по щекам и подбородку. Одетый в дорогую шёлковую рубаху, подпоясанную цветным пояском с кистями, он, остановившись в двух саженях от отца, низко, в землю, поклонился ему. «Ишь, вырядился в буден день», — всё ещё с неостывшей неприязнью и в ожидании неминуемых неприятных известий подумал Блашко.

— Ну, как вы тут без меня? — глядя в сияющее радостью лицо сына, спросил он хмуро. — Все ли подобру-поздорову?

— Всё добре, батюшка, — поспешно ответил Олекса. — Все живы, здоровы, тебя заждались...

— В хозяйстве порухи никакой нет? — нетерпеливо прервал сына Блашко.

— Великой-то нет, — по-отцовски нахмурил широкие брови Олекса. — Вот только дён десять назад прибредали смерды из Залесья, оголодали, грят, просили хлеба. Заморозком жито у них побило, поля пусты. До осени не протянут, а к зиме помирать собираются...

— Дал хлеба-то?

— Да нешто я дурак, батюшка, без тебя таки дела вершить? И приучать смердов не след. Где то видано, чтобы в лето житом ссужать? На ягодах да грибах переживут, не перемрут...

— Разумный ты, гляжу я. В Залесье небось не сплыл, своима очами не глянул? А разбегутся смерды, то на пользу тебе будет? — Новая волна неудовольствия, теперь уже на сына, накатила на старейшину.

— Так, батюшка, ты сам николи... — попытался оправдаться Олекса.

— Я, я! — поднял голос Блашко. — Разуметь надо, когда смерда со двора гнать, а когда добрым словом пригреть. Вырядился в буден день, а того сообразить не может. Это когда ж в середине лета смерды хлеба просили? Знать, нужда крайняя придавила. А ты? — И, остывая, махнул рукой. — Мать-то где?

— В светёлке была, — расстроенно ответил Олекса. — Должно быть, сейчас выйдет...

— Выйдет... — передразнил сына Блашко. — Ты-то ладно, а она, дура старая, нешто сообразить не могла?

Сын промолчал. Лицо его полыхало густой краской стыда. Блашко тяжело поднялся на крыльцо. Из сеней донеслись знакомые всхлипывания торопящейся жены. Блашко окончательно поверил: он дома, все невзгоды дурацкого похода к бодричам позади, всё хорошо — сам возвернулся цел, хоромы на месте, добро в сохранности. А как оно впереди будет — заглядывать не ко времени. Отдышаться надобно да оглядеться.

Больше двух седмиц безвылазно просидел Блашко в хоромах. Всё ждал: новеградцы вспомнят о его пути к далёкому острову Руяну и навалятся скопом, призовут к ответу, растащат загребущими руками нажитое. Коли только в Волхове купаться заставят — полбеды. А как на старости без своего угла остаться придётся?

Сын в подробностях рассказал, как обошлись новеградцы с другими старейшинами и как Олельку посаженным избирали. Вишь, когда ему пригодилась ватага сыновья. Ну, Олелька, сам выплыл и Вадима наверх поднял. Хитёр. Век живи, век учись.

Затаился Блашко, и, хотя просыпался с петухами, не торопился, как бывало, спускаться в подклеть, подгонять дворских. Восход солнца заставал его у слюдяного окошка в верхней горнице. Оттуда хорошо было видно вокруг. Натужно, не успев отойти от вчерашней маеты, просыпался двор; озабоченно проходил-пробегал по нему Олекса; нехотя, помахивая ремёнными короткими кнутами и позёвывая, выезжали со двора возчики; шли через росный лужок, подхватив руками подолы сарафанов, к задним дворам бабы с подойниками.

Привычные хозяйские заботы накатывали на старейшину, забывалось гнетущее ожидание, хотелось сойти вниз да шугнуть нерадивых, чтобы поворачивались живее. Уже и поднимался он было со стульца, торопливо делал шаг-другой к двери, но невольно приходило на ум: ты только голос подай, вмиг набегут, разором разорят, пеплом по ветру пустят.

Дни тянулись, как нитка из кудели, — неторопливо и надоедливо. От гнетущего безделья уже и бояться перестал Блашко. Да и новеградцы словно забыли о нём, будто и не жил рядом с ними старейшина Блашко, призвавший бодричей на землю словен. Не до того им стало, что ли? Из рассказов сына, ежедневно бегавшего на торжище, старейшина знал, что разговоры о Рюрике не утихали.

«Стало быть, и обо мне языками треплют, — думал Блашко. — Ждать надобно гостей, нелёгкая их возьми. А и те хороши, — с неприязнью вспоминал о дружках-старейшинах, с кем в одну голову думу думали о приглашении Рюрика. — Знают, что возвернулся, а носа не кажут. По селищам поехать, что ли? А вдруг тем временем и нагрянут? Хозяина не найдут, на хоромах отыграются...»

Томился неизвестностью Блашко, гадал: чем вся эта кутерьма закончится? Прикидывал: и так не хорошо, и этак не лучше. Ко всему прочему, и словом не с кем перемолвиться. С Олексы какой советчик. А о жене и речи нет — по теперешнему уму, да пропади пропадом и вено[28] за неё! Как с первого дня дурой неразумной себя показала, такой и на всю жизнь осталась.

Сколь бы просидел старейшина в хоромах своих, кто знает, если бы однажды под вечер не прибежал запыхавшийся Олекса. Блашко сразу заметил: сын возбуждён не в меру.

— Что, вече скликают?

— Не, батюшка, Домнин просил упредить, дабы дома был. Ближе к ночи пожаловать обещался...

— Тьфу ты, — в сердцах ругнулся Блашко. — Пожаловать обещался... Князем, что ли, стал али в посаженного место сел?

— Молвил: разговор есть не для сторонних ушей...

— Ладно, иди да вели, чтобы стол ко времени собрали, — распорядился Блашко.

После тайной, с глазу на глаз, беседы с Домнином ожил старейшина. О верхней горнице с её слюдяным окошком и думать позабыл. С раннего утра скрипели переходы под его грузными шагами. Навёрстывал упущенное время Впотьмах, чуть ли не на ощупь, проверял хозяйство — из амбара торопливо шёл к хлеву, смотрел, сыта ли скотина. Заметив малейший беспорядок, супил брови, отправлялся строжить дворских. Олекса дивился: что это с батюшкой сталось? То сиднем сидел, голоса не подавал, а тут как с привязи сорвался: ни себе, ни людям покою не даёт.

Мельком отец обронил:

— Олелька бодричей на службу Новеграду задумал повернуть. Стало быть, новеградцы на меня зла не держат...

Олекса только глазами хлопал. Давно ли Вадим с дружиной отогнали воеводу Рюрика от града, люди об том только и разговоры разговаривают, опасаются, как бы за мечи опять браться не пришлось, а тут... Отец, будто подслушав мысли сына, коротко сказал:

— Ты нишкни о том. Да за хозяйством приглядывай хорошенько, лежебокам поблажки не давай. Я в Залесье поеду да по другим посельям гляну. Дён двадцать, а то и боле в отлучке буду...

В Залесье, спрятавшемся за густыми лесами на правом берегу Меты, жило одиннадцать семейств. Сеяли рожь — рожала она на тощей землице худо. Вершами добывали на речных да озёрных заводях рыбу. Бортничали. Собирали ягоду, грибы. В прошлый приезд по осени насчитал Блашко на одиннадцать изб семь коров и четыре лошадёнки. Зимой мужики ставили на заячьих тропах силки, с лучком охотились на векшей. Раз или два за всю студёную пору удавалось им завалить сохатого. Так уверяли они. А проверь попробуй. Зимой сюда не скоро доберёшься. Может, и чаще бывал кусок мяса на столах смердов. Но намётанным глазом старейшина видел, что живут они худо и взять у них, кроме оговорённого третьего снопа да нескольких десятков шкурок векши, нечего.

Залесские поселяне, хотя и жили на отшибе, тянулись к Новеграду. Без него не проживёшь. Конечно, мужик в своём хозяйстве всё необходимое сделает: и избу срубит, и печь-очаг из дикого камня сложит, и вершу сплетёт. Совсем хорошо, если в поселье ещё и свой кузнец есть — косу-горбушу отковать, серп насечь, секиру добрую по руке хозяина смастерить. А ежели его нет? Руду болотную без хитрознатства в железо не превратишь. Знание же то не каждому даётся.

Без секиры, одним палом, поле у леса не отвоюешь. Инструмент нужен. Дорог он — то ещё полбеды, добыть его можно только в граде.

Многое связывает поселье с градом. Ту же векшу кому продашь? Зима долгая, бабы на кроснах[29] полотна наткут. Купец летом на ладье прибежит из града — ему прибыток, семье помощь. Так что без града не обойтись. Деды, может, и не думали о том, а внукам приходится. Они, деды нынешних залесских поселян, облюбовали это укромное место, срубили избы, пережгли, готовя землю под пашню, берёзу и ольху, проложили тропки к лесным угодьям и жили трудом рук своих. Дети их изредка наведывались в Новеград за самым необходимым. Кое-кто из молодых, наскучившись в лесной глухомани, в поисках суженой покидал селище, чтобы уже не возвращаться в него. Новых изб не прибывало, старые поросли мхом, ветшали.

Почитай, лет пятнадцать минуло с той поры, когда навалилось на селище первое злое лихо. Зима выдалась тогда малоснежной, озимь вымерзла, ярицу Ярило[30] сожёг дотла, леса стояли пустыми, даже пчёлы остались без взятка. Смерть неминучая пришла в Залесье. Долго крепились мужики, но, когда по осени отнесли трёх младенцев да старуху на погост, не выдержали — отправились за помогой в Новеград. А кто поможет? Не в одном Залесье беда. Бегали поселяне от одного дворища к другому — отовсюду гнали. Лишь Блашко не допустил помереть голодной смертью. Ещё и жита дал, строго-настрого наказал беречь зерно до весны пуще глаза. Кору древесную глодать, а семена сохранить. Тогда и ряд уложили: третий сноп с урожая старейшине. Обещал Блашко и впредь помощь свою поселянам.

На другое лето по вольной воле отправился он в Залесье на ладье, прихватив с собою пару кулей залежалого зерна, пяток топоров да столько же серпов.

Мужики встретили его без радости — кожа да кости, ветром шатало, но поляны желтели наливающимся колосом. Похвалил он тогда залесчан. А человеку много ль надо? Услышал доброе слово, и отмякла душа. После того как Блашко, поднатужившись, вынес из ладьи куль зерна и бережно опустил его перед изголодавшимися людьми, совсем уверились те, что новеградец стал им другом. За топоры и серпы притащили шкурки звериные, сокрушались: из-за бескормицы мало зверя добыли за зиму. Блашко принял меха и, улыбаясь, напомнил, что зима-то была не последней, добудут ещё, потом и отдадут. Благодарные поселяне согласно кивали головами: конечно, добудут, пусть новеградец не сомневается, это сейчас их ветром шатает, а вот подкормятся...

С тех пор и повелось. Ежегодно по осени гнал Блашко ладью в Залесье. Кому наконечников для стрел привезёт, кому горбушу, иному горсть гвоздей. Не забывал и бочонок медовухи прихватить.

Новеградец приехал — праздник в поселье. Подвыпившие мужики хлопали его по плечам, благодарили за заботу, радовались его радостью и весельем. Под робкое напоминание жён тащили к ладье подготовленные заранее долговое зерно, мёд, пушнину. Блашко в расчёты не вмешивался. На ладье дворский с мужиками управится, старейшина же сидел в избе, потчевал народ медовухой..

В эту поездку Блашко взял с собой зерна совсем немного — только чтобы на седмицу-другую заткнуть рты. Пусть сами выкручиваются, он всех голодных не прокормит. Впрочем, видно будет. Путь в Залесье не долог, ещё раз ладью можно сгонять. Теперь же и причина веская для скупости есть: бодричи пришли, торговые пути порушились, а в самом Новеграде хлеб в достатке ведь не растёт. Да и какой резон сейчас ему благодетелем быть? Поселяне и так должники его неизбытные.

Гребцы из дворских усердно работали вёслами. Ладья мягко и быстро скользила по спокойной ильменской воде. Берега утопали в золоте берёз, пламенели купы осин. Подчиняясь изгибам берега, ладья торопилась в устье Меты. Путь лёгкий, водный, не донимает гнус, и, хотя осень вступает в свои права, по-настоящему тепло. Чуть заметный ветерок освежает потные лица гребцов. Ильмень-озеро по виду и суровости на море-океан похоже. Ещё пару седмиц, и загрохочет-завоет, разбушуется князь водяной — не подступись.

Под мерный плеск вёсел Блашко в который раз мысленно возвращался к разговору со старейшиной Домнином. Так, пустой разговор. Как ходилось за море, да какие разговоры с Рюриком вёл, да что он за человек? Не о том у Блашко душа болела, но и не сразу скажешь другу-старейшине, что ждёшь изо дня в день незваных гостей. Потому и рассказывал скупо любопытствующему Домнину об Арконе, о воеводе Рюрике. Потеплел голосом, когда дошёл до Милославы — умницы-разумницы: достоинство наше словенское блюдёт. С досадой поведал о размирье с воеводой тамошним Боремиром. Домнин охал сокрушённо, в недоумении разводил руками: как же то можно было делать?

Блашко угрюмо молчал. Сам себе не единожды задавал такой вопрос. Казнил: старый дурак, каких «гостей» привёл в отчий край! Но казнись не казнись, а дело сделалось. Разве ж он один приглашал?

Домнин тяжело вздыхал.

— Да, заварили мы кашу. Теперь-то мыслю, вполне могли бы без бодричей тех с кривскими управиться. После полюдья неудачного, когда дружину нашу побили, надо было новеградцев в большой поход поднимать...

— Без князя-воеводы? То-то сраму бы натерпелись, — хмыкнул Блашко.

— Это ещё неведомо, натерпелись бы али нет. Того же Вадима воеводой бы кликнуть — так нет, слепы оказались. Что нам какой-то Вадим. Нам именитого подай, хоть чужого, но именитого... Вот и поплатились. С кривскими ряд без нас учинён, и в граде с нами не дюже считаются...

— Вы поплатились легко. Эко, старейшинства на время лишились. Зато головы да хоромы сохранили. А мне как бы и того и другого не потерять, — вырвалось у Блашко затаённое.

— Э... пустое. Не боись, ничего не будет. Олелька-то посаженным недурным оказался. С нами совет держит. Мыслим всё же Рюрика сломить да нам служить заставить... Так что не боись, не дадим тебя в обиду...

Покровительственные нотки в голосе Домнина не понравились Блашко, но уверенность старейшины передалась и ему. Он вздохнул с облегчением и даже плечи расправил.

— Но Олелька мыслит, что тебе, Блашко, какое-то время надо голоса не подавать. Пусть уляжется сумятица, с Рюриком определённее станет...

— Да я и сам думал по посельям отправиться, — ответил Блашко. — Пока делами градскими занимался, в своём хозяйстве разор...

— По дружбе советую, дюже долго не отсутствуй, — понизив голос, сказал Домнин. — Нельзя нам нонеча в разброде быть. Бодричи — пустое. Новеград из рук выпускать нельзя. Олелька хоть и разумный посаженный, но и за ним присмотр нужен. Да и не протянет он долго, болящий... Мало ли что может случиться, а ты старейшина именитый...

— Мыслишь, забудут новеградцы, что я за гостями ходил?

— О чём помнить-то? Не ты, так другой. Забудь о тревогах никчёмных. Рюрика приспособим на службу граду, тебя ж все благодарить будут...

До Залесья добрались на третий день к вечеру. Обрадованные гребцы круто развернули судно, дружно ударили по воде вёслами, и ладья с лёгким шорохом выползла высоко поднятым носом на песок. Старейшина велел подтянуть её повыше и привязать к дереву — ветер разгуляется, волной может отнести.

— Это ты, новеградец? Здрав будь. А мы уж напугались, что за шум на берегу...

Блашко круто обернулся на голос. Перед ним стоял высокий худой старик. Был он сутул, белая борода редкими прядями опускалась на грудь. Глаза с краснеющими прожилками слезились.

— И тебе здоровья, дед Бортник, — степенно ответил Блашко. — Пошто один, где люди-то?

— Попрятались. Взять у нас неча, а жить всякая тварь хочет. Мы ж подумали, не ушкуйники ли каки к берегу пристали...

— Ушкуйников стрелой встречать надобно да рогатиной доброй, а не прятаться от них.

— Эх, гость дорогой. Кабы сила была, разве прятались бы? Совсем народ онедужел. На ягоде да грибах живём, а и тех не скоро найдёшь. Я вот уже и в лес ползать не горазд, помирать собираюсь.

— Рано тебе Помирать. Кто ж молодых бортничать будет учить?

— Не бортничаю ноне. К колоде сил нету подняться...

— Ладно, старый, пошли к миру, — грубовато сказал Блашко и кивнул гребцам: — Возьмите три-четыре каравая хлеба да мяса прихватите...

Остановились в самой просторной избе — смерда Ждана. Сруб сажени в четыре длиной и две шириной врос в землю, щурился бельмами-окошечками, затянутыми пузырём. Пятеро гостей, хозяева, куча детей — повернуться негде, дышать тяжело. Блашко, однако, терпел.

Дело предстояло нешуточное.

Смердам Залесья, по всему видно, тяготу в нынешнем году не одолеть. Самое время вершить задуманное. Хватит им быть вольными смердами. Всё едино, сколь лет они его должники. Не смерды, а рядовичи. Ноне пришло время выбора. Хотят пережить зиму — пущай становятся закупами на всей его полной воле. В таком разе он обеспечит их всем необходимым — невелик мир поселья, запасов хватит. Не захотят быть в его воле — пусть платят долг, и больше он их знать не захочет. Потому и сидел, терпел духоту и смрад. Мир есть мир, сообща упрутся — ничего не поделаешь. Терять же пахотную землю, угодья и приручённых людей Блашко никак не хотелось. Год на год не приходится: нынче голодный, завтра, глядишь, изобильный.

Говорил Ждан: заморозок побил ярицу, сохатые к поселью не подходят, рыба не идёт в верши, ягод мало, одних грибов только и запасли. А разве ими проживёшь? Соль на исходе. Может, друг-надёжа смилостивится, позволит десяток-другой шкурок, что ему за долги отложены, обменять в Новеграде на голь?

Блашко промолчал, словно и не слышал. В разговор вступил Ратько — ещё молодой мужик, удачливый охотник, не любивший ковыряться в земле и оттого никогда не имевший в достатке своего хлеба.

— Ты бы, хозяин, потерпел с долгом-то. Нам бы только зиму перебиться. Помрут ребятишки с голоду, да и нам не выжить, если всё нынче тебе отдать. Знамо дело, нехорошо в должниках-то ходить, а что поделаешь? Али в ушкуйники подаваться?

— Добро, — пристукнул ладонью по грубой столешнице Блашко, — я вас слушал, теперь вы меня послушайте. Туго вам — вижу. Ежели я не помогу, никто не поможет. Но и вы в моё положение войдите. Я вам сколько лет в долг припас разный даю, а ноне снова просите у вас не брать. Откуда у меня добра-то возьмётся? Сам скоро с сумой по миру пойду. Кому польза будет?

Мужики молчали.

— Говорите, коли не помогу, перемрёте за зиму? — продолжал Блашко. — Так и будет, если не послушаетесь совета доброго. А я так мыслю. Долг я засчитаю и ещё зерна, соли пришлю. Но быть вам от сей поры в закупах на всей моей воле...

— В закупах?! — ахнул Ратько. — Ты, новеградец, безделицу молвишь. Мы свободные смерды, а ты хошь нас в закупы? Не будет того!

— Да, человек добрый, мы, понятно, должники твои, — поддержал соседа Ждан, — но в закупы... На то нашего согласья нет...

— Нет, и не надо, — спокойно ответил Блашко. — Пусть будет по-вашему. Только ждать с долгом мне больше невмоготу. Нынче верните всё...

В дальнем конце стола в голос заревели бабы. Глядя на матерей, запищали дети. Мужики сидели мрачные, насупившиеся. Блашко оставался спокойным, видел: по его выйдет, залесчанам подаваться некуда.

— А, леший бы забрал твою свободу, — рыдая, накинулась на Ждана жена. — Им свободными-то помирать от голоду легче будет, что ли? — и ткнула пальцем в семерых ребятишек, при первых словах матери прекративших рёв. — Чем я кормить их буду? Али долг ими отдавать?

— Цыц, не твоего ума дело! — взорвался Ждан.

— Не моего? А когда они от подола не отстают: «Мамка, исть хочу», — тогда моего? У тебя, может, в каморе жита припасено, что ты тут выкобениваешься? Или мясом кадушки набиты?

— Ждан, уйми её, — подал голос Ратько.

— Вы посмотрите, люди добрые, и этот туда же, — закричала жена Ратько. — Уж ты бы помолчал. День-деньской по лесу шляется, векшу несчастную не добудет. Да я тебя, свободного, другой раз в избу с пустыми руками не пущу, попомни моё слово...

— А, чтоб вас... — вскочил Ратько.

— Сядь, — остановил его Блашко. — Вы тоже помолчите малость, — повернулся он к женщинам, — да робят уймите. А вам, мужики, вот что скажу. Свободой вы своей не кичитесь, не дорого она стоит, свобода ваша. Не потому, что вы в долгу у меня неоплатном. Мы люди свои, как-нибудь разберёмся. Но и то знать должны: ноне на землю словенскую бодричи пришли. Сегодня вы свободные, а завтра в их полной власти оказаться можете. Вона, спросите у деда Бортника, не бывало раньше так-то?

— Бывало, бывало, — тихо ответил старик. — Варяги однажды насунулись. Князь Гостомысл прогнал их. А теперь, значит, бодричи на нашу землю полезли? Худо, люди. Беды ждать надобно. Хоть варяги, хоть бодричи — они такие, знаю.

— Вот-вот, — подхватил Блашко. — А за мной будете, может, и минует вас беда неминучая. Так что выбирайте. Не тороплю, мужики, но утром своё решение сказать должны. Мне недосуг...

Спать отправился Блашко в ладью — не зима, к тому же под медвежьей шкурой и заморозок не страшен.

Утром к избе Ждана собралось всё поселье — два десятка да семь человек. Дети испуганной стайкой держались в стороне. По угрюмым лицам мужиков и баб Блашко понял, что залесчане согласны закупиться. Предстояло выдержать характер и не посулить им слишком многого. «Посулы долго помнятся», — остерёг он себя.

Отсутствовал старейшина в Новеграде четыре седмицы. Вернулся довольный. Помимо Залесья побывал ещё в четырёх посельях, и не бесприбыльно.

На другой по приезде день его пригласил в градскую избу Олелька. Разговор был коротким. Блашко даже почудилось, что никуда он и не уезжал из града.

— Отдохнул? Хозяйство поправил? — спросил Олелька и, не дожидаясь ответа, предложил-приказал: — Пора за дела градские приниматься...

Милослава без устали бродила по улицам Новеграда. Лёгкая соболья шубка, шапочка из чернобурки, сафьяновые сапожки на высоком каблучке — привычный родной наряд подчёркивал изящество её фигуры.

За последний год она расцвела, налилась женской красой. Молодцы, увидев её, останавливались и долго с восхищением смотрели ей вслед. Милославе льстило неприкрытое мужское внимание. Ласковым словом и взглядом привечали её и женщины, особенно пожилые, на чьей памяти неудержимо носилась она по улицам девчушкой-резвушкой ещё при жизни отца. В глазах девушек Милослава примечала придирчиво-ревнивый интерес: у каких цветов брать румяна, чтобы так же алели щёки?

Улица привела Милославу на берег реки. Сюда когда-то бегали они тайком с подружкой Людмилой, менялись нарядами. Людмила с восторгом надевала её цветастый сарафан, о каком могла только мечтать. Её отец старший в дружине, не из бедных, но до князя-старейшины Гостомысла ему было далеко.

Где-то она сейчас, Людмила? В Новеграде? Тогда почему к Милославе не пришла ни разу? А может, выдали Людмилу замуж куда-нибудь на чужую сторону?

Вспомнились почему-то ночные игрища на Купалу, и загрустила Милослава. Коротким выдалось её девичество, без радости и вольных утех. Только раз и побывала на игрищах тех, потешились с Людмилой, вволю напрыгались через костёр, походили в хороводе, попели песен. Даже в сильных объятиях молодого гридня отцовского побывала. Он в потёмках не разобрал, кто перед ним — девка как девка, в простом сарафане, в платочке лёгоньком, обнял сзади, прижал к груди, поцеловать пытался, а заглянул в лицо и тут же отпустил её: «Прости, княжна, не признал...»

Ах, гридень, гридень! Где ж тебе было признать меня. И сарафан, и платочек, и лёгкие постолы — во всё Людмила одела... Нет, не бывать боле Милославе на игрищах! Князь-батюшка строго наказал няньке-мамке, как дочь растить-воспитывать: учить хозяйству, держать в скромности и послушании, уметь красоту и честь княжескую блюсти.

О том, что Милослава была на игрищах Купалы, князь прознал всё же. Мамка переполошилась. Милослава тоже думала, что разгневался батюшка, но он только головой укоризненно покачал да спросил неожиданно: слышала ли она о народе таком — бодричах? Она ответила, что мамка рассказывала, будто лет пятнадцать тому назад были какие-то варяги в Новеграде, пока не прогнал их мечом батюшка за далёкие горы, за синие моря. Говорят, помогали ему бодричи.

Батюшка улыбнулся печально, велел сесть поближе. «Винюсь, дочь моя, — сказал задумчиво. — Не было у меня времени наставлять тебя. Матери твоей, Жданке, то делать надлежало бы, разумница была... А теперь уже и поздно. Одно помни, дочь: где бы ты ни жила, родина твоя здесь. Земля наша словенская обильная и других земель не хуже, а лучше будет. Гордись, что родилась и выросла на этой земле, блюди честь её».

«А разве батюшка отправляет меня куда-нибудь?» — спросила она. «Пока нет, но век в девках сидеть тебе не пристало, — ответил отец. — Ишь, ты уже по игрищам бегаешь, знать, время твоё приспело», — и с улыбкой глянул на дочь. Вспыхнула Милослава.

«Это я так, любопытства ради на игрище пошла». — «Я тоже из любопытства разговор с тобой затеял, — ответил батюшка. — Ты уже выросла и можешь понять, что княжеской дочери надлежит к будущему замужеству серьёзно относиться. Мы, князья, должны в первую голову землю свою оберегать. Тебе вот рассказывали, что я мечом варягов из Новеграда выгонял. Было такое. И бодричи мне в том помогли. Воевода Рюрик и ныне тут. Ты разве не знала, что он бодрич?»

С того времени и примечать она стала Рюрика, и тогда же при случае сказала ему: «Поди к батюшке...»

Сколько лет минуло с того разговора? Пять, шесть? Волю батюшкину она выполнила, женой воеводы Рюрика стала.

«Мы — князья...» Милослава блюдёт княжью честь-повинность. Живёт в Новеграде, в родительских хоромах. Привечает новеградцев. Нуждающихся — толикой серебра, именитых — подарками, рукодельцев — доброй улыбкой, чистым сердцем. И не только потому, что так велит Рюрик — самой любо.

Воевода рубит воинский градец, днюет и ночует там. Изредка приезжает к ней. Ласков, но в мысли свои не пускает. Позавчера велел: пригласи посаженного Блашко. Зачем — не сказал. Как пригласить — не посоветовал. Жена должна быть помощницей мужу. Так и наставляй же её. На добро ли пойдёт помощь её Рюрику? Град отчий, люди кругом свои, её приняли, а примут ли его с дружиной? Не начнётся ли вновь свара, не прольётся ли кровь невинная?

Задумалась Милослава, ненароком вышла на торжище. Дело ли княжеской дочери и княгине по торжищу шляться? Что надобно, купцы в хоромы принесут. Спохватилась, да поздно: скажут, людей испугалась. Решила: пройду торжище, сверну в любую улицу, а там уж и к хоромам недалече.

Не успела торговый ряд миновать — навстречу ей торопится, издали сдёрнув бобровую шапку и низко кланяясь, торговый староста Путята.

— Будь здрава, княгиня, — не заговорил, запел прямо-таки. — Зайди, будь ласка, в палату, не побрезгуй угощеньем нашим. Не частый гость ты у нас, княгинюшка, зайди...

— Не обессудь, старейшина. По делам поспешаю, приглашения принять не могу, — вполголоса, чтобы другие не слышали, ответила Милослава и повелела: — Иди, занимайся своими делами.

В растерянности ещё ниже поклонился Путята, хотел что-то молвить в ответ, но вдруг неподалёку громко ойкнула какая-то молодица. Милослава глазам своим не поверила.

— Людмила! Ты ли это? — обрадованно крикнула она и бросилась к высокой статной женщине. Подруги обнялись. Первой опомнилась Людмила.

— Прости, Милослава, ты — жена воеводы, а я тут тебя... на торжище... Нехорошо.

— Пустое. Пойдём ко мне. Помнишь, как бывало?

Людмила так бы и полетела к ней, но... Что Вадим скажет? Муж. Мирослава — жена Рюрика, Вадим ему злейший враг.

— Негоже, Милослава. Ты ж не знаешь ничего. Я жена Вадима, а ты...

— Вадима? Какого Вадима? — беспечно спросила Милослава. — Воеводы градского?

— Ноне он не воевода уже, — грустно сказала Людмила.

Милослава пристально посмотрела на подругу, вздохнула:

— То дело мужское, а мы с тобой — подруженьки, потому пойдём ко мне, не на улице же разговаривать...

— Ой, Милослава, как бы худа не было...

— Без заботы, — отмахнулась Милослава. — Вот только ты мне о деле напомнила... Как бы мне кого из дома посаженного Блашко увидеть, не знаешь?

— Скажи Путяте, он мигом Олексу найдёт. Тот день-деньской на торжище пропадает...

Рюрик рассудил верно: Блашко не Олелька, в руках воинов побывал, собственной кровью поплатился, а такое помнится. У власти оказался случайно: со старейшинами заранее сговорился, а градским по осени не до забот о выборах посаженного, другое душу томит — многие у старейшин да у именитых в долгах, те напоминают, что год ждали хлебосольного времени. Время-то пришло, да хлебосольным не выдалось. Не сладко приходится и тем, кто уберёгся от долга. Сегодня уберёгся, а завтра не пришлось бы на поклон идти: где уж тут против именитого шуметь, требуя посаженного по сердцу.

С Блашко хитрить-играть не надо. Припугнуть, и дело с концом. Побоится с богатством расстаться, с головой — тем более. Упрямиться не будет, раз на градец согласился сразу. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Свои же при случае напомнят: мол, ты Рюрика пригласил, ты его и в Новеград пустил. Своих будет опасаться — за нас крепче ухватится. Для видимости власть посаженного в граде надо сохранить, но князем буду я.

Новорубленый градец желтел стенами просторных изб, тёсом островерхих крыш, избы стояли плотно, вытянувшись в линию — сразу видно, не поселье каких-нибудь смердов, а воинский градец. Работали споро: и свои — дружина, и новеградские плотники-умельцы, соблазнившиеся обещанной щедрой платой. Воевода торопился сам и торопил других.

Рюрик предупредил: становище надолго. Каждый десяток воинов рубил избу для себя. Общие помещения ладили новеградцы. Поджимал мороз. Горячка захватила всех. Рядом, всего в нескольких вёрстах, лежал богатый град с тёплыми хоромами, жаркими мыльнями, но... хода для них в него пока нет. Не пускают жители. С этими словенами надо, как с кривичами: мечом и стрелой. Но... помнили летнюю сечу. Полнились злобой, искоса поглядывали на новеградских плотников. Погодите, придёт наше время...

Со стороны Новеграда показался обоз. Невелик — двух десятков саней не будет, но растянулся длинной извилистой змеёй.

Рюрик смотрел на приближающийся обоз с любопытством. Никакой посылки из Новеграда в эти дни не ждал и потому молча гадал: откуда и с чем обоз?

— Плесковцы одумались, дань везут, — уверенно заявил Снеульв.

— Нет, это ладожане по старой памяти нам припас доставили, — высказал догадку Мстива.

Обоз втягивался в градец. Не доехав полутора десятков саженей до воеводской избы, передовой возница натянул вожжи. Сидевший рядом с ним дружинник поспешно выбрался из укрытых лыковой плетёнкой саней и заторопился к воеводе.

— Воеводы, пусть хранит вас великий Святовит! — громко приветствовал дружинник. — Дикая весь прислала в Ладогу дань. На этих трёх санях меха, на остальных — мальчишки, — пренебрежительно махнул он рукой. — Грязные и злые, как волчата. Пришлось караулить, чтобы не разбежались...

— Какие мальчишки? — не удержался Снеульв. — Зачем они? Нам меха нужны, а не зверёныши.

— Помолчи, ярл Снеульв, — резко прервал его Рюрик. — Старейшина Михолов выполнял мою волю. А зачем нам нужны мальчишки, ты скоро узнаешь. Ведите их сюда! — громко крикнул он сопровождающим обоз воинам. — Сколько их? — спросил у старшего дружинника.

— Три десятка и шесть, воевода, — поспешно ответил тот.

— Почему так мало и где Гудой?

— Гудой едва добрался до Ладоги и свалился в горячке. Воины его тоже чуть на ногах держались. Потому и просил он нас проводить обоз к тебе. Раньше чем через луну не оправиться им. Тяжёлый поход был... — И осёкся под нахмуренным взглядом Рюрика. — Гудой сказал, что и этих ребятишек силой пришлось отбирать, искали по становищам. До крови доходило, воевода...

— В походе без крови не бывает, — недовольно обронил Рюрик. — Иди. С Гудоем, когда поправится, я поговорю...

На тесной площадке в окружении воинов стояли, сбившись в кучку, весьские ребятишки. Было им лет по двенадцать-тринадцать. Жались один к другому, затравленно озирались по сторонам, не понимая, зачем их привезли сюда, для какой надобности отобрали у родителей.

Рюрик неторопливо подошёл к ребятишкам, взял за подбородок ближайшего, поднял кверху широкоскулое побледневшее лицо, внимательно всмотрелся в его закрывающиеся от страха глаза. Хмыкнул неопределённо, пощупал плечи под рваной овчиной. Шагнул к другому, третьему. Затем захватил горсть снега, вымыл руки, насухо вытер их полой шубы и вернулся к воеводам. Ни на кого не глядя, распорядился:

— Отвести в мыльню, накормить, распределить по десяткам. Приучать к воинскому делу не за страх, за совесть. Проследите, воеводы. Ответ за них вам держать. Переясвет, займись данью, посчитай, проверь, раздели по обычаю. Вы, воины, свою долю получите завтра, — громко объявил дружинникам, — а сейчас продолжайте работу.

Повернулся к Снеульву, дружески коснулся его плеча.

— Пойдём, ярл, в хоромы, объясню, зачем нам нужны эти мальчишки. Мы ведь с тобой не походом пришли сюда и не на один год. Думается мне, лет через пять-шесть из этих дикарей добрые вои вырастут.

Шёл старейшина в Гостомысловы хоромы без охоты, с опаской. Стороной выяснил: Милослава других старейшин в гости не звала. А коли так, беседа не с княгиней пойдёт — с Рюриком. Сама беседа не страшила — не тот ныне Блашко, теперь за ним вся сила новеградская. Опасался, послух не помешал бы. Да и с именитыми не худо бы посоветоваться, прежде чем отвечать воеводе. Миром, сообща и от медведя-шатуна отбиться, как под ноги плюнуть, а один на один и волк не всегда по силам окажется. На миру и смерть красна.

Воевода-хозяин потчевал посаженного шутками-прибаутками, дорогим вином, разносолами. Был по-домашнему приветлив, чем немало удивил Блашко: нешто этот человек примучивал весь и кривичей? С притушенной тревогой ждал главного разговора и не заметил, как начал его Рюрик, казалось бы, пустяшным вопросом: много ли пушнины повесил в амбар сын Олельки Вадим?

Блашко покривил губы:

— Где ему, неумехе. Отец его умел дела делать, а этому токмо на людях покрасоваться, горло непотребное драть...

— Не заблуждаешься ли, посаженный? Не было бы богатства, не красовался Вадим. Да и другие тоже. Не обеднел, кажется, Новеград, хотя год и неурожайным был.

— Год тяжёлый, — согласился Блашко, но тут же с достоинством и возразил-поправил себя: — Перезимуем, запасов у града хватит. Не бывало того, чтобы новеградцы с сумой по миру ходили, и при нас не будет.

— Доброе слово, посаженный, приятно слышать, — улыбнулся Рюрик. — Думаю, и о своём обещании ты скажешь такое же доброе слово. — И он твёрдо глянул в глаза Блашко.

— Какого обещания? — недоумённо переспросил посаженный.

— Нехорошо, Блашко, забывчивым становишься. Ты нынче градом правишь, запомни: кто у власти стоит, тому забывать ничего нельзя.

— А я всё и помню, — недовольно буркнул Блашко: ему не понравился наставительный тон воеводы.

— Всё помнишь? Это хорошо. Тогда скажи, когда оговорённую плату моя дружина получит?

— Каку таку плату? — прикинулся непонимающим Блашко: он давно постарался забыть о договоре.

— «Мы, старейшины земли словенской, приглашаем воеводу Рюрика с братьями и дружиной и обещаем...» Продолжать или довольно, посаженный? Не с тобой ли мы этот ряд уложили? — Голос Рюрика стал привычно жёстким.

Блашко встрепенулся.

— Не со мной, воевода Рюрик, — попытался и он придать голосу твёрдость и повторил: — Не со мной. Ряд тот заключал с тобой град наш...

— Не крути, Блашко. Нынче ты граду голова. Ты приходил за нами, ты на договоре клялся. Мы своё обещание выполнили, вы же, словене, нет. Теперь пора и вам выполнять. Надо платить.

— Побойся гнева богов, воевода. За что платить? Град наш с соседями без вашей помощи замирился...

— Я не хочу знать, мирились вы с кривскими или нет, но мы походом на них ходили. За гордость свою они наказаны. Значит, мы сполна выполнили все ваши условия. Плати, посаженный, а то хуже будет. Воины без дела долго сидеть не будут... — Рюрик пристально посмотрел на Блашко, явно давая понять, что он хотел сказать этими словами.

— Ты, кажется, граду угрожаешь, воевода? — неожиданно спокойно спросил посаженный и даже улыбнулся слегка. — Посчитал ли ты хорошенько своих воинов?

— Их хватило для кривичей и веси, хватит и для словен...

— Благодарю, напомнил. Прости, я тебе ещё не пособолезновал. В Белоозере и Изборске братья твои головы сложили. Пусть им будет радостно на небесах, хорошие были воеводы Синеус и Трувор. Помню их...

— Ты хочешь сказать, что со мной может произойти то же самое в Новеграде? — со сдержанной яростью спросил Рюрик и горящими глазами впился в Блашко. — Да знаешь ли ты... — и, не закончив фразы, вскочил из-за стола.

— Не горячись, воевода Рюрик, — поднялся и Блашко. Он видел, что бодричем овладевает бешенство — вот-вот схватится за меч или крикнет стражу, — и торопился упредить вспышку. — Не забывай, что ты в Новеграде и я твой гость...

Рюрик резко толкнул ногою скамью, сел за стол. Опустился на своё место и Блашко. Молчание затянулось. Но раз начавшись, разговор должен быть доведён до конца.

— Без гнева и по трезвому разумению, воевода Рюрик, давай договоримся окончательно, — начал он спокойно, словно и не было меж ними быстротечной размолвки. — Платить твоей дружине Новеград по тому старому ряду не будет, — и рукой слегка хлопнул по столешнице, как о деле давно решённом. — С веси и кривичей вы походную добычу взяли — то раз, к дани примучили — то два. Хватит. Новеград вам в Ладоге сесть не препятствовал — то три. Как видишь, мы своё слово тоже сдержали, расплатились не кунами и гривнами — не мешали вам примучивать соседей наших. А могли бы, ты это знаешь.

Рюрик гневно глянул на него, но Блашко продолжал всё так же спокойно:

— Ноне я предложу тебе, что и посаженный Олелька предлагал: поступай с дружиной на службу граду нашему на всей нашей воле. Тогда воины твои будут получать куны...

Рюрик презрительно фыркнул:

— Наёмником новеградским не буду. Мне весь и кривичи дань платят. Я для них князь...

— Кривская земля велика. Ты только по краешку её прошёл. Не хвались. Впрочем, ежели покинуть нашу землю хочешь, не препятствуем...

— До лета я останусь здесь, — равнодушно, как бы сразу потеряв интерес к разговору, ответил Рюрик. — Ты, Блашко, ещё пожалеешь, что отказался от нашего договора. Другой раз я поостерегусь заключать его с людьми, не знающими, что такое честь. Сейчас же мне надо, чтобы мои воины могли свободно посещать Новеград и торговать здесь без обиды и обмана.

— То можно, — с лёгкостью согласился Блашко. — Град наш вольный, торговать в нём никому не запрещается. Миром-то лучше, воевода, чем криком да руганью, — не удержался от удовольствия кольнуть Рюрика посаженный — победа была на его стороне.

Рюрик то ли усмехнулся, то ли скривился в гневе и как-то странно глянул на него. Или показалось?