Варяги

НОВЕГРАД: ВТОРАЯ ПОЛОВИНА IX ВЕКА

По улицам Новеграда забродили робкие ещё запахи весны. Новый закуп Блашко — Ждан — с тоской смотрел в высокое голубое небо, по которому лениво плыли на недосягаемой высоте облака. Тоска накатывала с каждым днём всё сильнее и сильнее. Спать ложился — перед глазами Залесье, утром, ещё не открыв глаза, тянулся за лаптями, но рука не находила их на привычном месте, и он, сообразив, что спит которую седмицу не в родной избе, а в людской посаженного, в сердцах поминал лешего. Жена с малолетними детьми оставалась в селище, а ему Блашко велел идти в Новеград, работать на подворье, чтобы не ел зря хлеб в Залесье. К посевной обещал отпустить домой. Отпустит ли? Теперь воля не своя…

Тут же, на подворье, трудился и старик Бортник. Даже охотника Ратько не оставил Блашко в поселье, несмотря на то что тот клялся всеми богами, обещая за зиму наполевать векши, лису обещал, утверждал, что приметил берлогу хозяина леса. Ничто не помогло. Дворский только гаркнул, чтобы собирались побыстрее, ему недосуг валандаться с ними. И поплелись мужики по устоявшемуся льду в Новеград вслед за пустыми санями, на которых привезён был залесчанам скудный хлебный припас. Позади оставались родные избы, голосящие бабы и ревущая детвора.

Как там семья без Ждана зиму пережила? Храни её боги!

Трапезовали поздно. Животы аж подвело, а стряпуха всё не торопилась с обедом. Проходя мимо Ждана, Ратько угрюмо молвил:

— Так-то, брат, тут не крикнешь: жена, есть хочу!

— А ты попробуй. Может, дворский смилуется, по шее даст, — невесело пошутил Ждан. Ратько только глазами сверкнул на суетящегося поодаль хозяйского надзирателя и помощника.

— Недаром говорится: не селись возле богатого двора, ибо тиун его — как огонь, на осине разожжённый, а рядовичи его — что искры. Как от огня устережёшься? — и пошёл дальше.

После трапезы дворский отправил Ждана на торжище, отвезти в лабаз воз муки.

Холоп Нечай, доверенный дворского, встретил закупа у лабаза, мотнул головой: мол, давай, таскай кули, и отвернулся, пёсья харя. Нет бы помочь человеку. Где там — горд, как сам старейшина, харю наел — лопается.

Делать нечего, начал Ждан таскать тяжеленные кули один. Дело к концу шло — оставалось два куля, но силы закупа были на исходе. Хотел он сесть на дровни, передохнуть малость. Нечай заорал, поторапливая. Крякнул Ждан, поднатужился, взвалил куль на спину, засеменил, но подвели ноги, пошатнулся закуп.

Не видел, почувствовал, как толкнул кулём прохожего. И тут же упал, получив увесистый удар в бок. Куль с мукой валялся рядом, на грязный снег сыпалась мука.

— Что ж ты, мил человек! — со слезами в голосе закричал Ждан, не успев разглядеть обидчика. — За что?

Начал подниматься и вновь свалился от мощного удара. Подтянул колени к подбородку, с трудом выдохнул, застонал от боли и обиды незаслуженной. Глянул вверх — над ним стоял оружный человек, не новеградец видом, и смотрел на него без злобы и без улыбки, как на бревно, валяющееся без надобности. Зло взяло Ждана: избил ни за что ни про что, муку рассыпал — жди теперь беды от дворского — да ещё и глаза вытаращил. Перевалился закуп на спину, собрался с силами и двинул обеими ногами обидчика в пах. Взвыл не своим голосом оружный и покатился по снегу. Будешь знать, как на людей без причины бросаться...

Не заметил закуп, что рядом дружки-приятели того воина стояли. Едва успел он на ноги подняться, они уже мечи обнажили. Глянул Ждан вокруг себя — даже палки нету. Бежать... Прыгнул к саням, но меч проворнее оказался...

— Убили!!! — истошно закричал Нечай, стоявший в дверях лабаза. — Человека убили! — и юркнул за дверь.

Умолкло торжище. Мгновенье стояли новеградцы в оцепенении, затем начали медленно и осторожно обтекать чужих дружинников. Те беспокойно заоглядывались, выхватили мечи — отступать было некуда. Молчаливая толпа приближалась. Вперёд пробивались новеградцы с оружием.

— По закону нашему пусть платят кровь за кровь! — раздался мрачный голос.

— Да будет так! — единым дыханием подтвердила толпа.

— Остановитесь! Не чините самосуда! — Многие узнали пронзительный голос Олексы. — Убийство лишь посаженному да старейшинам подсудно... С Рюриком сечься хотите? Ныне же он в граде будет...

Дрогнули новеградцы: дружина Рюрика всего в трёх вёрстах от них, — но не расступились. Всё таким же плотным кольцом окружали пятерых воев.

С трудом пробился к ним торговый староста Путята, громко и повелительно крикнул:

— Бросай мечи! К посаженному поведём вас. Он рассудит: кровь за кровь взять или виру с вашего воеводы получить...

Воины, не глядя друг на друга, бросили мечи на снег.

— Вяжи им, ребята, руки, айда в градскую избу, — командовал Олекса.

Толпа, давая проход, расступилась перед связанными воинами и молчаливо-грозно последовала за ними.

На снегу остался лежать труп закупа Ждана.

Когда под окнами градской избы загомонили новеградцы, Блашко почувствовал: пришла беда. Он ещё не знал, что случилось, но внутренне уже был готов к худому. И когда с шумом отворилась дверь и в палату втолкнули связанных воинов, а за ними повалил люд, он растерянно переглянулся со старейшинами и, ни к кому не обращаясь, негромко сказал:

— Дождались... — и требовательно глянул на сына. Тот, за дорогу приготовившийся обстоятельно поведать о случившемся, неожиданно забыл все припасённые слова. Рассердился на самого себя и коротко бросил:

— Вот эти, — ткнул пальцем в сторону связанных, — только что на торжище человека убили. Судите их, старейшины. По закону: кровь за кровь.

— Погодь! — строго прикрикнул Блашко. — Ишь, быстрый какой: кровь за кровь. — И повернулся к Путяте: — Ты старейшина торжища, с тебя и спрос. Кого убили? Из-за чего? Может, тот человек первым задрался?

Путята развёл руками: он ничего не знал.

— Кто может поведать о деле?

— У твоего лабаза случилось убийство, посаженный, с твоим человеком, как звать его, не знаю, — ответил один из торговых гостей и добавил: — Он муку привозил с твоего двора, так его убили...

— За что же они его?

— Точно не ведаю, кажись, тот споткнулся с кулём, задел одного из них!

— Так, добре. Мы со старейшинами разберёмся в этом деле.

— А чего тут разбираться, Блашко? Али ты забыл закон? — прервал его низкий голос, и вперёд протолкался Михолап. Он присоединился к толпе вместе с градскими дружинниками, накоротке расспросил, что случилось. — Я напомню вам, старейшины: убьёт муж мужа, то мстить брату брата, или сынове отца, либо отцу сына, или брата чаду, либо сестрину сынови. Закон велит — кровь за кровь...

— Ты запамятовал, Михолап, что дальше закон говорит, — возразил Блашко. — «Аще не будет кому мстить, то сорок гривен за голову, аще будет русин, либо гридин, либо купчина, либо ябедник, либо мечник, аще изгой будет, то сорок гривен положить за него...» Как видишь, мы помним закон. Но надо разобраться, кого убили и по какой причине. Так ли я молвлю, старейшины?

— Так, посаженный, — подтвердили те. — Наказание должно соответствовать провинности.

— На том и порешим. Боев Рюриковых возьмём под стражу, известим о том воеводу и потребуем его к ответу.

Градские недовольно зашумели: преступление совершено на их глазах, а расплата отодвигается в будущее.

— Не любо твоё решение, Блашко, — загудел Михолап.

— Не сей смуты, — с угрозой ответил посаженный. — То решение не токмо моё, а всех старейшин. Али для тебя уже наше слово не закон?

Не нашёлся что ответить дружинник. С посаженным на вече спорить можно, а тут не вече. Повернулся и первым начал выбираться из избы.

На другой день в сопровождении своих воевод прибыл Рюрик. Был взбешён: дружинников обезоружили и посадили под стражу из-за какого-то смерда, его посаженный требует (требует!) к себе. Как будто он, Рюрик, уже вступил на службу к нему.

Отправляясь в град, повелел воинам быть готовыми к походу. Без команды не выступать — о том строго-настрого наказал пятидесятнику Мстиве.

Сытые кони резво тащили розвальни. Рюрик косился по сторонам, примечал: сегодня на улицах, как никогда раньше, много оружных людей. Врасплох не застанешь. Ну, посаженный, погоди, я тебя выпотрошу...

В палату вошёл властным шагом. На приветствия Блашко и старейшин едва ответил и, не садясь, потребовал, чтобы воины его немедленно были освобождены. Если они провинились, он сам их накажет.

— Того не будет, воевода Рюрик, — твёрдо ответил Блашко. — Твои воины убили человека без вины. Мы будем судить их по своему закону перед лицом Новеграда. Такой обычай.

— Моя дружина ни вашим законам, ни вашим обычаям подчиняться не обязана, — отрубил Рюрик. — Мы на службе у вас не состоим.

— Вы живете на нашей земле, — вмешался в разговор Домнин. — Ежели вам не нравятся наши законы и обычаи, уходите. Мы не потерпим, чтобы твои воины, воевода, убивали без вины наших людей.

— Мы пришли на вашу землю не своей охотой, а по вашему приглашению, — подал голос Переясвет.

— А коли пришли и поселились в нашей земле, обязаны подчиняться её законам, не так разве? Нет ты ответствуй, — настаивал Домнин. — Коли мы вам позволили поселиться у нас, то законам нашим вы обязаны подчиняться, а?

— Да, — коротко ответил Переясвет.

Рюрик гневно глянул на него:

— Мы пришли сюда не о законах рассуждать!

— И о законах, воевода, — сказал Блашко. — Мы хотим знать, готов ли ты платить за убийство человека сорок гривен, ежели новеградцы приговорят? В противном случае мы возьмём кровь за кровь.

— Сорок гривен за какого-то смерда или рукодельника? Это куча серебра, — возмутился Рюрик.

— Тогда тот, кто лишил жизни нашего человека, будет убит. Ты сам сейчас спросишь у них, кто убийца.

— Вы отпустите моих воинов живыми и невредимыми безо всякой виры, иначе от вашего града и следа не останется! — яростно закричал Рюрик и схватился за меч.

Переясвет перехватил его руку, прошептал:

— Не сходи с ума, живыми нам отсюда не выбраться. — И, обращаясь к старейшинам, громко произнёс: — Я уплачу виру за убитого.

— Добро, — согласился Блашко, — разумное решение. Мы постараемся, чтобы новеградцы согласились на виру, а не на месть. — И повернулся к Рюрику: — Мы пригласили тебя, воевода, не только для этого дела. Вели своим воинам впредь числом более десятка в граде не появляться. Приходить безоружными. Дабы не повторялись такие случаи...

— Опять вы указываете мне, что и как делать? — гневно воскликнул Рюрик, но его прервал посаженный:

— Хватит, воевода, надоело. Ты не у себя в градце, и мы не воины твои. В граде нашем ты и дружина твоя будете делать то, что мы велим. В противном случае никого не впустим, и не только в град. Ты понял нас, воевода?

— Хорошо, — согласился Рюрик. — Но и вы запретите градским шляться по улицам оружными. Если ваши люди с мечами, а мои с голыми руками, то как бы не пришлось платить виру за убийство моих воинов...

— Примем ли, старейшины, предложение воеводы? Действительно, помимо сторожи, у нас многие норовят без дела меч прицепить али с засапожным ножом ходят...

— Время нынче не бранное, неча железом играть, — выразил общее мнение Пушко.

— Ну, коли так, пойдёмте суд вершить, — поднялся Блашко. — Ишь, новеградцы шумят, — кивнул он на оконце. — Заждались уже, не терпится им...

На суде голоса разделились. Многие признали разумными слова посаженного, что смертью Рюрикова воя закупа Ждана не оживить, а серебро вирное поможет его вдове поднять на ноги малолетних детей. Другие бурно протестовали, требуя мести, чтобы бодричам да варягам в другой раз неповадно было. Перевес в пользу виры вызвало сообщение Блашко, что воины впредь будут приходить в град малым числом и без оружия. Зато громким недовольством встретили решение старейшин — новеградцам тоже не бряцать более оружием. Покричали, но опять же большинством согласились.

Вадим уходил с веча вместе с Михолапом и Радомыслом. Были они подавленными и задумчивыми.

— Поубавится теперь у тебя работы, друг Радомысл, — прервал молчание Михолап. — Вишь, старейшины наши чего удумали...

— На мой век работы хватит, — буркнул кузнец. — Не разучился ещё секиры да серпы ковать...

— Думается мне, други, что мечей-то нам ныне поболе понадобится, чем когда-либо, — сказал Вадим. — Чую, обведёт Рюрик наших старейшин вокруг пальца. Нам зевать никак нельзя. Не серпы скоро потребуются. — И предложил спутникам: — Айда ко мне в хоромы, поговорим толком на досуге...

Они сидели в горнице с низким потолком и наглухо закрытыми небольшими оконцами — здесь недавно умер посаженный Олелька.

— Вот ведь что делается, — негромко говорил Вадим. — Кажись, всё по закону и обычаю, виру за убитого град вытребовал, получит ли её вдова закупа — то на совести посаженного. А всё ж обидно, безвинного человека загубили.

— Эк, новость сообщил, — отмахнулся Михолап. — Мало ли их гибнет и без Рюрика. То зверь задерёт, то потонет бедолага.

— Да погодь, Михолап. Потонет, зверь задерёт... — передразнил друга Радомысл. — То смерть обычная. А тут чужеземцы человека убили ни за что ни про что. Сегодня его, завтра меня, так, что ли? Обычаи соблюли, виру взяли, так они богатые с грабежей-то... Этак повадятся — житья не станет.

— Жаль, не поспел я к тому случаю, враз отучил бы мечом играть, — с угрозой бросил дружинник.

Невольно улыбнувшись, Вадим кивнул кузнецу на товарища:

— Наш Михолап готов бодричам виру платить. Только стоят ли того один-два воя? Али ты по пустякам готов ссоры затевать?

Михолап вскинулся:

— Для тебя уже и честь наша, новеградская, пустяком стала? Значит, пусть творят непотребство, а мы со стороны глядеть будем, да? Мне не закупа жалко — сам виноват, коли защититься не мог, — однако и он словен...

— На смирных-то воду возят, — промолвил Радомысл.

— Вот-вот, справедливые слова, — согласился Михолап. — Смирно сидеть будем, запряжёт нас Рюрик, ещё и кнутом нахлёстывать начнёт. И поскачем мы рысью. А всё потому, что некоторые, — с презрением протянул он, — навроде Вадима нашего храброго, честь новеградскую за пустяк почитают. А по мне, не сидеть сложа руки надобно, а ударить сполох да навалиться на того Рюрика...

Наступило тягостное молчание. Не однажды Михолап корил Вадима за ту, летнюю, нерешительность, когда дружина новеградская готова была и могла одним ударом покончить с бодричами. Вадим оправдывался приговором отца, защищал разумность запрета. И только теперь -признал неправоту его. Поздно признал, того дня не воротишь. К бодричам ныне ещё и варягов прибыло.

— И чем всё это кончится? Они-то, — Радомысл повёл рукой в сторону оконца, — оружны. А мы? У многих ли градских припас добрый есть?

— А зачем он им, коль посаженный со старейшинами запретили в граде с мечом появляться? — со злой усмешкой спросил Михолап.

— Брони тебе и другим ковалям должно готовить, как и прежде, — твёрдо сказал, обращаясь к кузнецу, Вадим. — На то запрету нет. А оружие нам понадобится, и, кажется, скоро, — повторил он сказанное ещё на улице. — Сидеть сложа руки и глядеть со стороны на ушкуйничество бодричей да варягов нам нельзя. Но и по-глупому сполох бить негоже.

— Кажись, прежний голос воеводы слышу, — с удовольствием пробурчал Михолап. — Что ж ты предлагаешь?

— Пока ничего. Старейшины надеются, что им удастся подмять под себя Рюрика. Не верю я в это. Во сне видит бодричский воевода себя князем нашим. И будет, коли мы не помешаем...

— А потребен ли нам князь? — спросил Радомысл.

— Мысли мои подслушал, — встрепенулся Вадим. — Нужен ли Новеграду князь али без него жить сможем? Об этом думать надобно.

— Что князь-воевода, что посаженный — всё едино, — равнодушно обронил Михолап.

— Вот когда в Новеграде князь только для дружины воеводой будет, тогда посмотрим, едино ли? — возразил Вадим. — От находников надобно освободиться, пока Рюрик град не захватил, а потом уж думать, как землёй лучше править...

— Сдаётся мне, Вадим, не прав ты тут, — повернулся к нему Радомысл. — Чтобы рукодельников и смердов огневить на бодричей с варягами, надо им сказать, чем грозит вокняжение Рюрика. Скажем, а они вот так же, как Михолап: «А какая разница меж князем и посаженным?» Самим прежде уяснить надо. Как мыслишь?

Не было готового ответа у Вадима. Испокон веков повелось — люди старшему подчиняются. Одному. В старину важные дела скопом решали, а без старшего всё равно не обходилось. Ныне старейшины верх взяли, с меньшими считаться не хотят. Так не должно быть.

— Граду твёрдая рука нужна, но только чтобы она не в свою мошну гребла, а обо всех равно заботилась. Посаженный о рукоделии, торговле заботу иметь должен, суд чинить по справедливости, о смердах и прибавлении земли словенской радеть...

— Что нам, земли своей не хватает? — с недоумением спросил Михолап.

— Хочу, чтобы град наш славен был и в ближних и в дальних землях. Ныне вот весью Рюрик володеет, дань с них берёт. А пошто не мы? Рядом с весью карела живёт. Слыхивал я, дальше на полночь дикие племена обитают. Град наш и от них пользу иметь может...

— Значит, надобно племена те для пользы Новеграду прим учить? — спросил Радомысл, отводя взгляд от Вадима. — А как содеять, чтобы дань с племён тех пошла не в мошну старейшин, а на пользу граду? — В голосе Радомысла звучало сомнение. — Кто распоряжаться будет той данью?

— Медведь ещё в берлоге, а ты уже шкуру делить собрался, — рассмеялся Михолап.

— Далеко заглядываешь, Радомысл, — подперев голову рукой, сказал Вадим. — Одно знаю твёрдо: коли выгоним Рюрика, учнём другие земли словенам подчинять — богаче станем, а богачество града — довольство всех словен...

— Твоими бы устами, Вадим, мёд пить. Не верю, чтобы посаженный со старейшинами или князь о нас, рукодельцах, заботу имели...

— Так что ж ты хочешь? — сдерживая раздражение, спросил Вадим.

— Бывал раньше я у кривских, — неторопливо начал кузнец. — Зрел их жизнь, и многое мне у них по нраву пришлось. Стемида-князя с нашими старейшинами не сравнишь. Жили они беднее нашего. Да не о том я. Разве решил Стемид хотя бы одно дело без совета с людьми?

— Вот и дорешался, — безразлично сказал Михолап. — Нынче с праотцами совет держит...

— А и то вина наша. Пропустили Рюрика в Плесков, а сами в стороне. — В голосе Радомысла прозвучало осуждение.

— Чего доброго, лаяться учнём, — предостерёг Вадим. — Старое поминать — только сердце рвать. Мы ж собрались о будущем думу думать...

— Чтой-то не получается у нас дума, — мрачно заметил Радомысл. — Расползлись мыслью, как раки, в разные стороны...

— Дай срок, прогоним Рюрика — сползёмся. Скажите лучше, как дружину без ведома посаженного собрать да на Рюрика поднять? Думается, тебе, друг Радомысл, с ковалями надобно говорить. Пусть припас воинский день и ночь куют, градских тайно вооружать надо...

— Пока всех градских вооружишь, Рюрик своей смертью помрёт, — пошутил Михолап. — На дружину нашу надежда, ну, да я её раскачаю...

— По уму качать надобно, и чтобы никакого своевольства не было. Торопливость большой кровью обернуться может. То ни к чему, — твёрдо сказал Вадим. — Сечу готовить будем...

Совещался и Рюрик с воеводами. По дороге в градец, в крытом возке, куда с трудом втиснулись вчетвером.

— Кто дал тебе право, тебе, пятидесятнику, — разъярённо шипел он в побелевшее лицо Переясвета, — вмешиваться в мои дела? Ты со своей вирой выставил на посмешище и меня, воеводу, и всю дружину. Говори! Или ты задумал предательство? Я казню тебя перед лицом твоих воинов!

— Я не нарушал законов и обычаев нашей земли...

— Где это видано, чтобы дружина платила виру своим данникам! Ты до сих пор не можешь понять, что натворил? Теперь новеградцы будут считать нас наёмниками. Он не нарушал... А кто нарушал? Я, что ли?

— Воевода, что же ты молчал там, в избе, и на сходке горожан? — торопливо спросил Аскольд. — Разве Переясвет виноват? Он хотел, как лучше...

— И ты туда же, ярл? — круто, насколько позволяла теснота возка, повернулся к нему Рюрик. — Давно успел поумнеть? Мы в походе. Забыли, что за ослушание воеводы в походе лишь одно наказание — смерть? Я напомню...

— Когда водил своих воинов на Плесков, я был умным? — с дрожью в голосе от незаслуженной обиды выдохнул Аскольд. — А теперь стал мальчишкой. Я уйду от тебя, не хочу ходить под таким конунгом...

— Успокойся, Аскольд, — сдавленно сказал Переясвет. — Воевода погорячился, он не думал оскорблять нас с тобой...

— Вас не оскорблять, казнить надо! — вновь закричал Рюрик.

Вмешался, не выдержав, Снеульв.

— Действительно, конунг Рюрик, горячка ни к чему. Казнить начальников без приговора дружины тебе не дано. Не вижу причин для казни храбрых ярлов. Мы из воли твоей не вышли. Твой отказ от виры вызвал бы стычку, а может, и нашу смерть... В чём их вина? — кивнул он головой на молчащих воевод, — Они же не учили тех губошлёпов сдаваться живыми словенам, — и неожиданно захохотал громко и весело.

Лицо Рюрика налилось бурой краской.

— Что весёлого нашёл ярл Снеульв в этом деле? — зловеще спросил он. — Или ты думаешь, это я их трусости научил?

— Можно ли упрекнуть в трусости несколько дружинников, если на них напал целый город? Не тому я смеюсь, мне пришла в голову весёлая мысль: надо уплатить Хольмгарду ещё одну виру...

— Если эту мысль ты считаешь весёлой... Говори, — процедил сквозь зубы Рюрик.

— Не сердись, конунг, вспомни: иногда удача от тихого слова зависит. Мы же тут не одни. — И он указал рукой на переднюю стенку возка, за которой сидел возница.

Все склонились к Снеульву. Возок бросало на ухабах. Голос Снеульва временами был едва слышен. Но Рюрик уже ухватил мысль ярла.

— Я понял тебя, — громко сказал он. Его охватило возбуждение. —До времени об этом не должна знать ни одна живая душа. Молодец, ярл, и вы тоже, мои верные друзья, — засмеялся он так же весело и громко, как минуту назад смеялся Снеульв. — Будет пир, вы заслужили его. И ещё. Чтобы не таили обиды на меня, я отдам вам Новеград на три дня. Вы будете в нём хозяевами. Старшим назначаю Снеульва. Как лучше всё это сделать, будем думать завтра.

Не развеселил Переясвета с Аскольдом и пир. Слишком сильна была незаслуженная обида. Аскольд, молодой годами, но не воинским опытом, изливал душу Переясвету.

— С таким конунгом ни славы, ни богатства... Если он думает, что я полезу добывать ему Новеград... Уйдём от него, Переясвет... Мы сами себе ярлы. Сколько воинов полегло за него, а он... Ненавижу... Уйдём, Переясвет...

— Замолчи, Аскольд, — тихо просил Переясвет. — Доболтаешься до беды. О таких делах на трезвую голову говорить надо. А лучше вообще не говорить. Во всяком случае не со мной. Я стар, чтобы уходить от Рюрика...

— А я всё равно уйду, — с пьяной решительностью твердил своё Аскольд. — Вот разведаю путь к грекам...

— Помолчи, Аскольд! — прикрикнул Переясвет. — Ты молод, можешь думать о греках, можешь поискать земли поближе. Перед тобой вся жизнь, и ты свободен. Когда-то и я мечтал... Теперь я стар даже для того, чтобы обидеться на Рюрика...

Достаток давался Онциферу нелегко. Чуть ли не всю словенскую землю исходил он длинными снежными зимами, перебираясь с места на место в поисках непуганого зверя. Бывало, на ползимы отправлялся в лесную глухомань, захватив мешочек с солью да котомку с сухарями. Большего не требовалось: лес — друг охотника, прокормит. Возвращался к весне с туго набитым захребетным мешком скоры красного зверя.

За доброе знание лесных троп и путей отправил его посаженный Олелька провожать Рюрикову дружину в весьскую землю. С Олелькой давно связан был, дружбой тот его особой не дарил, но среди других охотников отличал и за пушнину расчитывался без обмана. Онциферу то на руку: страсть не любил рядиться, а уж на торжище самому пойти — об этом и жена заикнуться не смела. Потому и не отказал Олельке в просьбе пустяшной — проводил бодричей в Белоозеро, не заботясь о том, зачем это заморским людям понадобилось забираться в такую даль?

Глаза открылись потом, когда увидел согбенного, понурого старейшину Михолова в горе его. И ужаснулся содеянному. Возвернувшись, попенял посаженному, но тот лишь хмуро отмахнулся: не твоего, мол, ума дело. Бери за службу горсть резанов[31] да ступай домой. Онцифер спорить не стал, — резаны взял, а обида осталась.

Со временем забываться обида стала. А после того, как докатилась молва, что весь Синеуса побила, совсем Онцифер не вспоминал о том походе. Даже Олельку попытался оправдать: посаженный-то с умыслом рассунул бодричские дружины по чужим землям. Там они, вишь, и конец свой нашли.

Нынешней весной благодушие Онцифера враз смял кузнец Радомысл: «Помнишь, молвил ты, как Рюрик весь примучил? Ныне наш черёд, коли сиднем будем сидеть». Онцифер поверил тому без сумленья. Уходил в лес — о бодричах и не думал, сидели те в Ладоге, вернулся — они уже под Новеградом. Размышлять долго не над чем: Рюрик когти вострит, Новеграду в горло вцепиться размыслил. Нельзя того терпеть...

Радомысл увёл Онцифера в глубь кузни. Сказал, что надобно людей верных поболе упредить, да так, чтобы посаженный Блашко об этом не проведал. А когда сигнал воспоследует, пойдём на Рюрику. Но прежде надо оружия наготовить, людям раздать. Одной дружины градской для такого дела мало.

Онцифер твёрдо обещал свою помощь.

Уже несколько раз подъезжал он к кузнице Радомысла на дровнях, подмастерья грузили в них откованные насадки для копий и мечи, сверху набрасывали дерюгу, и Онцифер не торопясь отправлялся в один из концов града. Его там ждали: и ворота бывали открыты загодя, и кому товар принимать находилось.

Однажды загрузил он товаром железным дровни, тронулся помаленьку. А весна дело своё делает. Взбугрилась дорога. На самом выезде из торжища осунулись с дровен два меча. Шлёпнулись в снежное месиво, Онцифер не заметил, другие узрели.

— Эгей, Онцифер, ты чегой-то потерял...

Онцифер попытался было сунуть мечи под дерюгу, а тут невесть откуда посаженный Блашко с мытниками.

— Стой, охотник. Пошто приговор нарушаешь?

— Я, посаженный, приговора не нарушаю. Ты ж видишь, меча на мне нет... — нашёлся Онцифер.

— То-то и странно, что сам без меча, а на дровнях целых два. А может, и не два? — спросил Блашко, подступая к саням. — А ну, вскройте воз.

Мытники кинулись исполнять повеление. Вокруг саней собралась толпа.

— Так, — медленно протянул посаженный. — А скажи-ка, откуда и куда везёшь ты припас сей? Для какой такой надобности?

Наступила тишина. Толпа ждала, что ответит Онцифер, а он растерялся и молчал.

— А и доброго товару Онцифер наторговал, — послышался неожиданно из толпы чей-то голос. — Дорого ли платил, Онцифер?

Вот тут и осенило охотника.

— Не так чтобы и дорого, но и не дёшево, — ответил он в толпу и только после этого смело глянул Блашко в глаза. — Товар я домой везу, посаженный, а покупал его у ковалей...

— Покупал? Зачем же? — нахмурился Блашко.

— А затем, что надумал я торговым делом заняться. Надоело по лесам бродить, чай, не молоденький уже. А тут дело верное, прибыльное. Ковали по дружбе недорого взяли, а уж продам по какой цене — одним богам ведомо. В Новеграде торговать никому не возбраняется...

— Ты прав, — приосанился Блашко. — Только ответствуй, купец новоявленный, ведомо ли тебе, что надобно сперва в братство купцов-оружейников вступить, взнос в казну градскую внести, а уж после торговлей заниматься? Платил ли взнос и пошто я о том не ведаю?

— Мошна-то у меня тощая, чтобы, не зная броду, соваться в воду, — закручинившись, как показалось посаженному, ответил Онцифер. — Решил я вначале втайне попробовать, к кривским съездить, расторговаться товаром, а потом уж и к братству с поклоном идти. Не гневись, Блашко, яви милость.

— Милость? — загремел Блашко. — Ты казне градской урон да бесчестье наносишь и ещё о милости баешь? Ежели все потай торговать станут, на какие шиши стены градские крепить станем, сторожу содержать? Не думал о том? Впредь думать станешь. Коли к вечеру взнос не внесёшь, товару своего лишишься и на судилище за бесчестье поставлю. Заворачивай к градской избе, — распорядился Блашко.

Пришлось подчиниться. Сгрузил Онцифер товар свой и отправился на поиски Михолапа. Михолап, не дослушав путаной речи оружейника, назвал его дурным словом и заторопился к Вадиму.

К вечеру Онцифер внёс в градскую избу гривны. Недоверчиво смотрел на него посаженный, но сделано всё было по закону. Выбрался Онцифер от посаженного, посмотрел на вызвездившееся небо, покрутил головой: чего в жизни не случается…

Град по обычаю продолжал кормить дружину, и она, тоже по укоренившейся привычке, сходилась в дружинном доме. При Гостомысле дел всем хватало с избытком, а ныне старейшины словно и ведать не ведают, что в граде две сотни воинов томятся бездельем, от безделья же мечами друг перед другом помашут, стрелы помечут, чтобы рука навык не теряла.

Воспрянули было, когда случилось нестроение с кривскими. Принялись мечи точить, радуясь предстоящему походу. Михолап на правах одного из старших дружинников ходил к старейшинам, спорил, убеждал выступать. Не убедил. Им, сивобородым, казалось, что Новеграду одному, без чужой помощи, не совладать с соседями. Приговорили на поклон к Рюрику идти. И опять без дружины думу думали. Потому и не додумали, что помощь та хомутом обернуться может. Так и получается: сами голову сунули в хомут. И того не видят, слепые, что хомут вот-вот засупонится намертво, потом его только вместе с головой скинешь.

Беду ту не один Михолап чувствует. Другие дружинники тоже, как Ильмень в бурю, кипят. Однажды накоротке испробовали мечи на бодричах. Слов нет, вои добрые, но валятся от мечей не хуже, чем дерево под топором. А коли так, то почему бы граду не испробовать силу? Стоило только Михолапу заикнуться одному, другому о том, что Вадим в тайне от посаженного готовится новеградцев поднять на Рюрика, дружина оживилась. Через день дружинная изба наполнилась голосами. Рядили, как лучше сечу вести, чтобы и бодричей-варягов разметать, и большой кровью за удачу не расплатиться. Те, кто помоложе, хоть сегодня готовы на приступ градца кинуться.

Старшие охолаживают: не с весью либо смердами-мужиками сечься, у воеводы дружина бывалая — крови кривских испив, уверилась в своей необоримости. Знать надобно: воин, в победу уверовавший, в сечу идёт легко и бьётся грозно. Так что одного молодечества мало.

Бодричей-варягов надобно числом задавить, смять первым натиском, неожиданностью, а для того с кличем надо пройти по весям и селищам, людей поднять, полк сбить. Как когда-то Гостомысл содеял.

Михолап только крякал густо в ответ.

— Размыслите, дружина, — говорил Михолап, — того делать нам никак нельзя. Не за князем стоим. Клич без посаженного со старейшинами не получится. Вече созвать — Рюрик прознает. То уже не сеча, а резня выйдет. Нешто думаете нашим малым «копьём» воеводу одолеть? Потай людей повестить надо, а главное — вооружить их, голыми руками Рюрика не свалишь.

— А думали вы с Вадимом, пошто воевода торопко так градец рубил? Невтерпёж ему. Как бы не припоздниться нам...

— О том и толкую. Неча впусте кажинный день в дружинной избе сидеть. Пущай каждый по десяти человек повестит да мечом либо секирой рубить научит. С сигналом мы не припозднимся...

Против воеводства Вадима не возражали. Его задумка поднять новеградцев на Рюрика — ему и верховодить.

— Добре, — соглашались старшие с Михолапом, — быть по сему. И в граде люди найдутся, и поселья проведаем. Вадиму, может, и невдомёк, а ты-то знать должен: такое дело затягивать нельзя, снегу-то, почитай, не осталось, скоро люди за пахоту примутся, тогда уж не до сечи станет, мужика с поля только мечом и выгнать можно будет. Торопи с приступом.

Поодаль шумели молодые дружинники:

— Доколе стены караулить? На то воротники есть да сторожа...

— Рехнулся посаженный, дружину за слуг градских почитать начал...

— С варягами дружбу повёл, к граду пустил, не без прибытку, чать...

— Не худо бы его за то в Волхов метнуть...

Дружина к выступлению была готова. Ждали сигнала.

Аскольд отправился в Ладогу с радостью. Надоело торчать в воинском стане, с утра до ночи гонять дружину, уча и показывая, как биться в граде. Ещё больше наскучил воевода. Рюрик, забыв развлечения и отдых, во всё влезал сам. Наставлял: град — не поле, общего строя нет, на локоть соседа не надейся, приказов начальника на каждую стычку не жди, сам ищи врага, решай, как его быстрее на землю уложить, и спеши далее. Войдя в град, пока не упрёшься в стену, — ты в бою, помни об этом. Забудешь — голову отсекут. Падёшь — не укор, но твоя смерть дружину ослабит. Град велик, нас мало, помни. Пусть новеградцы умирают — чем больше падёт их от твоей руки, тем лучше.

И ещё: не бросаться до времени на пожитье, не искать гривен золотых и мехов, не отягощаться добычей, не кидаться на жёнок. Возьмём град — новеградцы сами приволокут добро, и девицы на коленях приползут. Ослушание — смерть. Струсит кто, назад повернёт — смерть. Спасаться нам негде, за море не улететь — не птицы небесные.

Поучения надоели. Воевода стал многословен. Там, где раньше обходился кратким приказом, ныне слов бросал без счёту.

Неприязнь к конунгу после стычки в возке, приутихшая было, вновь зашевелилась в душе Аскольда. Он одобрял предложения Рюрика по захвату города — они были разумны, но горечь незаслуженной обиды не исчезала. К ней примешивалось и другое: обострившимся обиженным зрением Аскольд замечал, как всё больше и больше привечал воевода ярла Снеульва. Конунг ему верит, к его советам прислушивается.

— Мы ему Новеград захватим, он в городе сядет и всю землю словенскую подчинит себе, — убеждал Аскольд Переясвета. — Он себя великим конунгом считать станет. Ты думаешь, мы тогда ему понадобимся? Мы — ярлы, а ему слуги безответные потребуются. Ты хочешь быть таким слугой? Я не хочу. Если не пойдёшь со мной, один с дружиной уйду...

Переясвет отмалчивался. Не рискнуть ли одному? Дружина верная, мала, но испытана. Земля вокруг необъятная. Рюрик с большой дружиной два лета вгрызается в неё, а покорил всего ничего — весь да кривичей. По рассказам, племён таких вокруг без числа, и сами рассказчики путались, называя. А где кто сидит да с кем соседствует — о том и не спрашивай: такого наговорят... Вятичи, родимичи, дреговичи, поляне... Выходило, что землям конца-краю нет. Где-то далеко на юге тёплое море, за ним греческая земля. На полночь люди живут одноглазые, ещё дальше — однорукие, всех приходящих убивают. «Кто их видел?» — допытывался Аскольд. Рассказчики пожимали плечами. Где обитают племена? В ответ неопределённо показывали рукой на север и с искренней убеждённостью говорили о богатствах тех земель: золото в горе — бери сколь хочешь, скоры красного зверя — возами не вывезти. Вот только стерегут они своё добро неусыпно.

Располагая такими сведениями, отправляться за золотом было бессмысленно. Сам погибнешь в дебрях и дружину положишь без проку. А уйти от конунга Рюрика всё же хотелось...

Санный путь ложится под полозья розвальней. Солнце пригревает совсем по-летнему. Аскольд поторапливает возницу.

Конунг Рюрик поручил ему важное. Отправляя в Ладогу, сказал:

— Ярл Аскольд, тебе нужно выяснить, пойдёт ли воевода Щука с дружиной на помощь Новеграду. Что повелел ему посаженный Блашко на случай нашего нападения? Я думаю, никакого повеления он не отдавал, но слепыми нам нельзя быть. Надо предусмотреть всё. Ты узнаешь у воеводы Щуки, что сможешь узнать. Но не это главное. Ты помешаешь ладожанам отправиться на помощь Блашко. Это будет трудно. Я не могу отпустить с тобой даже всю твою дружину. Твои воины понадобятся здесь. С тобой отправятся всего три десятка. Этого мало, чтобы уничтожить Щуку и захватить Ладогу, но должно хватить, чтобы не допустить Щуку к Новеграду. Я верю тебе, ты справишься с этим...

«Справишься, — мысленно усмехнулся Аскольд. — Конечно, справлюсь. Не так уж сложно сжечь или изрубить ладьи ладожан, а без них они к Новеграду не попадут. Если до этого дойдёт, немало воинов отправится к праотцам. С кем тогда в другие земли идти? Нет, поручение конунга надо без сечи выполнить. Скажу воеводе Щуке, что по Ладоге соскучился, в гости к нему приехал. Щука гостеприимен. Узнать у него надо многое. И совсем не то, что поручил конунг».

Обрадовался поездке в Ладогу Аскольд не потому, что конунг доверил ему столь важное дело. Причина была другая. Совсем неожиданно для Аскольда Переясвет вдруг попросил его узнать о землях и племенах, находящихся южнее кривичей.

— Это не для меня, — сказал он. — Для тебя. После захвата Новеграда...

— Я понял, Переясвет, и всё сделаю. Жаль, что ты не хочешь... Я уйду и... благодарю тебя за совет.

Посаженный Блашко совсем ополоумел, Ладожскую твердыню за кабальное селище почитать стал, а его, воеводу Щуку, в своего тиуна-захребетника превратить хочет. Что ни гонец из Новеграда, то новый разговор о гривнах, хлебе, другом припасе. И все — дай, дай, дай. Можно подумать, на погорелье требует. А того не поймёт, что не Ладога Новеграду, а Новеград Ладоге помогать должен. Не будь твердыни — град без защиты останется. Да что о том толковать. Князь-старейшина Гостомысл Ладогу пуще глаза берег, знал, что соседи северные лихие, зазевайся — вмиг вцепятся. После Гостомысла Олелька первым силу посадницкую заимел, на старейшин узду надел, но тот поумнее Блашко был: хотя воеводу ладожского к себе не приблизил, но и за холопа не считал. А этот...

Теперь вот варяги ярла Аскольда в Ладогу воротились. Неспроста воротились, мыслит воевода. О том и посланец Михолапа толковал недавно: просил рубить бодричей-варягов до единого, коли побегут от Новеграда. Гнать их, видно, собираются. Пусть гонят, Щука противиться не станет, на кой леший ему на своей земле те варяги сдались. Непонятно другое: кто гнать собирается? Посланец не от посаженного, а от Михолапа. Пошто так? Для скрытности? Не похоже. Скрытно и Блашко мог бы прислать. Без воли старейшин и веча? Толку не будет — Рюрик не младенец, и вои у него добрые.

Ярл Аскольд и ледолома не испугался — пришёл в твердыню. Знать, дело приспело. Ухо востро держать надо.

На малом пиру в честь гостя ждал Щука хитрого, осторожного разговора. Потому и выпил до дна лишь первую чару, а потом больше усы мочил. Аскольд же пил чару за чарой, и ничто, кроме застолья, его, кажется, не интересовало.

Улучив момент, подмигнул Щука своему верному дружиннику Пекше, прислуживающему за столом. Тот незаметно шмыгнул за дверь, и через малое время в трапезной появилась ладожская молодица. У самого стола словно споткнулась, низко поклонилась гостю, вспыхнула лицом, обожгла его лукавым глазом и — хозяину:

— Прости, воевода. По делу шла, не знала, что у тебя гость дорогой. Дело-то пустое, завтрева забегу.

Вскочил Аскольд, схватил кубок, медовуха плеснулась через край.

— Воевода, хочу пить здоровье моей бывшей домоуправительницы. Заслуживает того...

— Званка — хозяйка добрая и жёнка славная, — отмолвил Щука. — Выпьем за её здоровье, пусть боги даруют ей много лет жизни. Садись, Званка, — предложил он, показывая глазами на свободный стулец.

Женщина приняла кубок, поднесла к полным губам. Глаза лукаво смотрели на Аскольда. Тот осушил свою чару.

— Рад тебя видеть, Званка, по-прежнему. Горница моя не занята ли? Коли свободна — приготовь, к ночи приду. Теперь же у нас с воеводой мужской разговор... — И развёл руками.

Поклонившись и поблагодарив за хлеб-соль, Званка вышла. Щука насторожился.

— А скажи, воевода: далеко ли ходили вы с князем Гостомыслом? — спросил Аскольд.

— Дак земля наша обширна, ярл...

— Это я знаю. На юг ходили? Знаешь ли путь туда?

— На юг, к грекам, попасть просто. Любой гость торговый тебя проводит. Путь безопасный, хотя и трудов немалых требует. Как из реки нашей выйдешь, в Ильмень-озеро попадёшь. Ты ж бывал на нём, когда на Плесков ходили, так? — И сам себе ответил: — Так. Только вы правым берегом шли и скоро на тропу свернули, что к кривичам ведёт. А вот ежели серёдкой озера плыть до другого берега, как раз в Ловать попадёшь. Запоминай, ярл, река Ловатью прозывается. По могутности она нашему Волхову не уступает...

По Ловати вверх подниматься станешь. Тут уж рук не жалей, течение-то насупротив будет. По левую руку другая речка попадёт именем Кунья, вёрст за сто с гаком от Ильменя. Куниц там в лесах обилие.

оттого и речку так прозвали. Речка так себе, но и она трудов потребует — на вёслах да шестах идти надобно...

— То меня не волнует, силы у дружинников достанет — заметил Аскольд и незвначай выдал Щуке сокровенное.

Воевода сразу же смекнул: Михолап упреждает — бить варягов, коли на север побегут, Аскольд на юг навострился, Блашко молчит, а о чём Рюрик думает — только богам известно. Замятия в Новеграде предстоит — без сумленья, только кто затевает её? Знать надобно, иначе впросак попадёшь.

Тревога охватила воеводу, но ничем он не выдал её Аскольду.

— Да, воины у воеводы Рюрика добрые, силы им не занимать стать, — спокойно ответил ярлу. — Слушай дальше да запоминай. По речке Куньей до истока поднимешься, дальше водного пути нет.

— Как нет? — спросил Аскольд. — Что ж, пешим идти?

— Зачем пешим? — в свою очередь удивился Щука. — И дальше в ладьях поплывёте. Это по Куньей пути нет. У самого, почитай, истока волок начинается. Ладьи до Жижецкого озера тащить придётся. Путь труден, да невелик. По озеру через протоку в Двину-реку попадёте, по ней чуток спуститесь. Тут отдохнёте. Двина сама ладьи понесёт. Только учти, отдых тот недолгим будет. В речку Касплю, что в Двину впадает, повернуть надобно. Речка совсем плёвая, неприметная вовсе, так что не проворонь, ярл. Впрочем, без проводчиков вам всё равно не обойтись, а они путь знают...

— Ты, воевода, проводчикам доверяешь? — с улыбкой спросил Аскольд и, не дожидаясь ответа, наставительно сказал: — Ярл должен путь лучше проводчиков знать, тогда его никто не обманет... Речкой той, Касплей, куда я попаду?

— Дальше-то совсем просто. Из Каспли ещё один волок — и к Днепру выйдешь. Днепр — река могутная. Греки её Борисфеном прозывают. Ежели к грекам думаешь добраться, то надобно нынче в путь поспешать. По осени море бурливо, на ладье в него не сунешься — потопит...

Щука наполнил чары. Но выпить не торопился.

— Ярл Аскольд, говорю-то всё я да я. У меня уж и язык устал. Поведай, что нового в Новеграде?

— Как у вас говорят? Потехе время, работе день? Засиделся я у тебя, совсем хозяина притомил. А Званка-то ждёт, — подмигнул он. — Не сердись. Завтра расскажу.

Обескураженный, Щука вышел вслед за гостем. Уходят бодричи-варяги со словенской земли или не уходят? А гонец Михолапа? Совсем с панталыку сбил Аскольд, будь он неладен. Рюрик дружину в Ладогу прислал, а посаженному и заботы нет. Всё на него, воеводу, свалилось. Ну, Блашко, не печалуйся, коли ладожане тебе кукиш покажут...

После смерти Ждана совсем закручинился закуп Ратько. Манило в родное Залесье, к жене, детям. Старейшина забыл обещание — на просьбы отпустить домой отмалчивается да глядит исподлобья. По льду ещё отправил Блашко вдове Ждана в Залесье хлеба, в просьбе сопровождать его залесчанам отказал. Нарядил своих челядинов. Те съездили благополучно. Из их рассказов поняли закупы, что в поселье худо. Бабы их с детишками зиму кое-как пережили и скотину сохранили, хотя от скотины той одно прозванье осталось — кожа да кости. Ждут мужей — глаза выплакали.

— Завтрева надо в ноги хозяину пасть, пусть домой отпущает, — подал голос Вавила. — Иначе наши там перемрут...

— Отпустит он, жди, — зло откликнулся Ратько. — А и отпустит, так по льду не проберёшься, а открытой воды ещё сколь ждать?

— Нет, мужики, полой воды ждать нам никак невмочь. Берегом пойдём, авось не утонем в зажорах, — твёрдо ответил Вавила. — Идти нам надо не мешкая. Я к тому, что надобно нам, мужики, из Залесья уходить. Блашко теперь нас в покое не оставит...

— Правду молвишь, Вавила, втайне надо уходить, чтобы за лето от новеградских спрятаться...

Утром мужики дождались выхода хозяина. Вавила опустился на колени. Остальные стояли за его спиной понурые, сгорбившиеся. Выслушав слёзную просьбу, Блашко с шумом втянул ноздрями тёплый, пропитанный влагой воздух и неожиданно легко согласился:

— А идите. К вечеру, должно быть, река тронется, садитесь на льдину и плывите. — Повернул голову к почтительно стоявшему в стороне дворскому: — Робить не хотят — не кормить. Припаса на дорогу никакого не давать. Ежели проведаю, что ладью взяли, с тебя шкуру спущу. — И — примолкшим мужикам: — Так-то, мужички, хотел я с вами по-хорошему, а вы-то ишь как заговорили. Не держу, идите со двора. Осенью все долги взыщу, не обессудьте...

Река устрашила мужиков: по заберегам рвалась полая вода.

— Злыдень Блашко, кажись, прав, — сказал Вавила. — Должно быть, седни ледолом начнётся...

— Ладью добрую добыть надо, — решил Ратько. — А сейчас по дворам пойдём, кому что по хозяйству подсобим, с голоду помереть не дадут. Может, и на дорогу хлебцем разживёмся...

Мужики ходили от двора к двору. Новеградцы любопытствовали: что, как да почему? Утолив любопытство, разводили руками — сами живём небогато, а вас звон какая орава — шестеро.

К вечеру тронулся Волхов. На берег народу высыпало — словно отродясь новеградцы ледохода не видели. Тут ватажку мужиков и окликнул один из тех, кто пустого любопытства ради слушал их печали:

— Эй вы, люди добрые! Вона гость тороватый Онцифер идёт, к нему ступайте. У него дел в век не переробить, а гривнам он и счёту не знает. — И захохотал, руки в бока уперев.

Ратько приметил человека, на которого охальник пальцем указывал, протискался к нему.

Онцифер посочувствовал, повёл ватажку к себе на двор. У него и ночь провели, он и посоветовал, узнав, что Ратько зверолов бывалый, идти за град, наготовить дичины впрок. Уток, гусей сейчас — голыми руками бери, палкой бей. Он и лучок лёгкий одолжил с двумя десятками стрел. Указал, где птицу перелётную найти можно.

Птицы на берега Волхова налетело видимо-невидимо. Ратько только успевал из лука постреливать. Дичину тут же щипали, потрошили, сожалея, что она за долгий перелёт отощала. Ночевали в лесу — развели костёр, коптили добычу.

На другой день охотники добрались до какого-то ручья. Разлившийся, он уже и на ручей не походил — речка настоящая. Остроглазый Вавила первым приметил на другом его берегу перевёрнутые ладьи. Подозвал мужиков.

— Новые, ещё на воде не были, — определил Ратько.

Вавила, проворно шагавший встречь ручью, издали замахал руками. Мужики поспешили к нему.

— Гляньте, куда мы забрались! — воскликнул один из мужиков, указывая рукой на ряды белевших в отдалении изб.

— Так то ж варяжский градец, — догадался Ратько и даже присел, словно его могли увидеть оттуда. — Вот что, мужики, — решительно сказал он, — дождёмся вечера, возьмём ладью. Они у нас Ждана забрали, мыслю, не дюже большая плата за смерть нашего друга...

Началу великих событий не всегда серьёзный повод предшествует. Люди знали об этом испокон веков, утверждая, что даже малый камень способен опрокинуть повозку.

Воевода Рюрик, пожалуй, впервые в жизни пребывал в нерешительности: начинать или подождать? Брать Новеград приступом или изыскивать хитрость, чтобы Святовит подарил ему упрямых словен без большой крови? Новеград он возьмёт, в том сомненья не было. Посаженный Блашко дружину градскую держит в небрежении. Старейшину Пушка наглядывать за ней приставил — нашёл воеводу. Сторожа градских стен — не помеха. Даже воротная обязанности свои забывать стала — доступ в град чуть ли не круглые сутки для всех открыт. Ворваться с двух сторон, согнать жителей вместе, для острастки перебить десятка два-три — остальные покорней пальцев станут. Объявить волю свою — никто слова поперёк не посмеет сказать.

И всё же что-то тревожило. Уж слишком без опаски жил град. Словно не было его, воеводы с дружиной, словно забыли градские, что Рюрик не один раз громко заявлял о своём желании и праве владеть словенской землёй. Это настораживало. Немало походов и набегов совершил воевода. И противники его всегда готовились к битве...

Терялся Рюрик, не находил объяснений. Да окажись он сам на месте старейшины, принудил бы жителей день и ночь стены крепить, рать создавать, к битве готовиться. А эти... На что надеются? Может, повеление не носить в граде оружия лишь для виду? Может, и дружина имеется? Не та, гостомысловская, она на виду, а другая, тайная? Вряд ли. Лучшие проведчики Рюрика, сменив наряд воина на платье горожанина, что ни день рыщут среди новеградцев. Приносят вести: град спокоен, к сече не готовится.

Снеульв требует действия, а я что, к бездействию призываю? Снеульв — ярл, дальше добычи смотреть не хочет. Но мне не поход нужен, мне власть нужна. Захватим, силой принудим повиноваться. А признают ли власть? Силой доказывать и удерживать? Достанет ли силы? Сегодня — да, а завтра?

Без желания и усилия всплыла в памяти фигура хмельного, самозабвенно и лихо пляшущего Щуки. Такому и князь не власть, топнет ногой и скажет: мне князь не указ, сам ведаю, что на пользу, а что во вред.

Замкнулся круг мыслей, и подсознательно возникло оправдание нерешительности: их множество. Он, Рюрик, стоит на этот раз не перед охотниками старейшины Михолова, а перед хорошо организованным и многочисленным племенем. Его и племенем трудно назвать. С ними нельзя торопиться. Дождусь, когда градские уйдут на поля. В граде мало кто останется. Удар надо наносить наверняка. А там посмотрим. Не родился ещё такой человек, который силы не убоялся бы. Сломлю, заставлю подчиниться...

Снеульв пришёл к воеводе в самый неподходящий момент — тот отчитывал Олега, самовольно сбежавшего в градец от Милославы. Племянник стоял перед Рюриком побледневший, со склонённой головой, только беспокойные руки выдавали его непокорность.

— Ну-ка, Снеульв, скажи ему, какого наказания заслуживает воин, не выполнивший распоряжения начальника, а тем более воеводы?

— Наказания два, — ответил, не задумываясь, Снеульв. — Ежели воин допустил непослушание своему начальнику или воеводе в стане или поселении — он изгоняется из дружины. Второе: ежели воин проявил непослушание в походе или битве, его должно казнить...

— Слышал, неразумный сын моего брата?

— Наказанию подлежат воины, — срывающимся голосом ответил Олег. — Ты, воевода, отправил меня в Новеград и забыл обо мне. Там я не воин и никогда им не стану...

— Молодец, воевода Олег, — подбодрил Снеульв, назвав его воеводой. — Под рукой женщины воином не станешь. Иди ко мне в дружину, научу и мечом владеть, и врагов не щадить. — И обернулся к Рюрику: — Оставь его, воевода. Благородное стремление искупает непослушание.

Улыбнулся и Рюрик, но в голосе по-прежнему слышались раздражение и недовольство.

— И всё же он заслуживает наказания, чтобы впредь неповадно было нарушать приказы. Несколько дней проживёшь в стане, а потом отправишься в Новеград. Ещё раз оставишь княгиню без защиты — не жди помилования. А сейчас послушаем, с какой вестью пришёл Снеульв.

— Мои воины захватили нескольких нищих смердов. Они хотели угнать ладью. Что делать? Отпустить, наказав за воровство, или для работ оставить?

— Что за люди, откуда? — нахмурился Рюрик.

— Новеградские.

— Случай сам идёт к нам в руки. Завтра я отправлюсь к Блашко требовать суда. Суд ему придётся собрать, никуда не денется. Но суд будет не здесь, а в Новеграде. Погоди, Снеульв, — махнул нетерпеливо рукой Рюрик, заметив, что ярл хочет возразить. — Мы отведём смердов на суд под сильной сторожей. Сколько их?

— Шесть человек.

— Думаю, пяти десятков наших воинов хватит для сопровождения.

— Пяти десятков?! — возмутился Снеульв. — Для этого сброда достаточно одного моего дружинника.

— Не надо возражать, ярл Снеульв, — жёстко сказал Рюрик. — Сопровождать их будут пять десятков воинов. Во время суда они займут ворота. Сторожа? Пусть её кровь прольётся первой. Как только я пришлю гонца с точным известием о начале суда, ты поднимешь дружину и спешно подойдёшь к граду. Ворота будут в наших руках. Вы должны ворваться в град стремительно и окружить судилище. Ни один из градских не должен вырваться из кольца. Понял? Не Блашко будет объявлять нам свою волю, а мы — ему и Новеграду.

— Всех уничтожать? — спросил Снеульв, и Рюрик уловил в его голосе сомнение.

— Нет, нам не нужно столько трупов. Только окружить и держать до тех пор, пока не признают нашей власти.

— А если они всё же не признают? — упрямо наклонил голову Снеульв.

— Тогда всех сопротивляющихся убивать, но по моей команде. — Рюрик поднял глаза и встретил восхищенный взгляд Олега.

Когда в градскую избу в сопровождении десятка оружных воинов властно вошёл Рюрик, Блашко растерялся. Поспешно встал, одёрнул складки кафтана, пригладил бороду и всё не знал, куда девать руки. Поднялись и старейшины, с изумлением глядя на заталкиваемых в избу смердов.

— Посаженный Блашко, требую суда незамедлительного над смердами твоими, — резко сказал Рюрик. — Ваши люди пойманы мной в воровстве. Воры — перед тобой. Тому есть свидетели, — и указал рукой на своих дружинников.

— Быть по сему, — опомнился Блашко. — Ты требуешь суда, воевода, будет суд. Я извещу тебя, когда соберутся люди. Может, ноне, а может, завтрева утром...

— Ежели к полудню не соберёте людей, — неожиданно тихо, но с угрозой сказал Рюрик, — эти смерды отправятся к праотцам без вашего суда, и тогда я по-другому спрошу, почему вы нарушили закон и не захотели дать нам суда. — Он повернулся к дружинникам и распорядился: — Увести воров в княжеские хоромы. Они будут под моей сторожей.

— Княжна, — приоткрыл дверь в трапезную Завид, — князь пожаловал...

Милослава подбежала к высокому оконцу. Двор был полон воинами. Все оружны, как в походе.

Отыскала глазами Рюрика. В шлеме и коротком плаще, он торопливо отдавал приказания воинам. Она успела заметить, как старший сторожи княжеских хором поспешил к заднему двору и вскоре погнал оттуда намётом жеребца — видать, торопился выполнить повеление воеводы.

Не в силах оторваться от окна, Милослава с бьющимся сердцем следила за поднявшейся суматохой. И отошла от него только тогда, когда увидела, как Рюрик энергично махнул рукой вслед последнему дружиннику и направился к крыльцу.

Она встретила его у дверей и непривычно для себя смело спросила:

— Что ты задумал, Рюрик?

— Пришла пора напомнить словенам, что они призвали меня володеть ими, а не сидеть под стенами града. Сегодня кончится власть старейшин в Новеграде и установится новая — княжеская. Всё готово, и к вечеру ты станешь полноправной княгиней. Или тебе не нравится это?

— Я и так княгиня в моём граде. А ты, кажется, поверил тому, что... — она хотела сказать «сам придумал», но замешкалась и нерешительно закончила: — что придумали твои воеводы о приглашении словен...

— Разве не твой отец был здесь князем? Разве я не имею права наследовать ему?

— Имеешь, и я буду рада, коли град примет тебя князем, — тихо и растерянно ответила Милослава и вдруг страстно заговорила: — Только обещай, что не будешь лить крови новеградцев. Ты ведь замыслил чёрное дело. Я знаю словен. Угрозой их не покоришь. Если прольётся кровь, они полезут в драку все как один. Ты не станешь князем, а мы погибнем. Хочешь, я пойду на вече и буду молить градских, чтобы они признали тебя князем? Они послушают меня. Только не проливай крови...

— Хорошо, — хрипло ответил Рюрик. — Я изменю приказ. Воины не будут убивать, но новеградцы должны признать меня князем. Иначе...

— Они признают, но помни: ты обещал...

— Люди новеградские! — раздался громкий и властный голос Блашко, и торжище утихло. — Воевода Рюрик винит смердов наших в воровстве и просит суд ему с ними чинить на всей воле градской. Пойманы те смерды воеводой на худом деле: пытались своровать у дружины ладью. При расспросе повинились. Мы со старейшинами размыслили: пусть ответ держат по закону нашему. Так ли, новеградцы?

— Так! — закричали в разных концах торжища.

— А пущай скажут, что за люди и пошто им ладья чужая надобна стала...

— Смердов давай, посаженный. Поглядеть надо, кто честь словенскую рушит...

Блашко поднял руку, призывая к тишине.

— Смерды те за сторожей воеводы Рюрика. Расспрос мы им чинили, вину свою они признали. След ли, новеградцы, ещё раз их пытать? Дело ясное, наказание за воровство нашим законом определено. — И Блашко, чуть растягивая слова, напомнил: — А ежели ладью украдёт, то за неё платити тридесять резан, а продажа шестьдесят резан...

— Не мути воды, посаженный, — разнёсся над торжищем низкий голос Михолапа. — Законы мы знаем.

Пусть смерды сами скажут, пошто им ладья чужая понадобилась...

— Верно! Не прячь смердов, посаженный!

— Что за суд, коли мы виноватых не видим!

Недовольство нарастало. Блашко несколько раз оглянулся на Рюрика, стоявшего в полукольце охраны, и повторил уже слышанное:

— Смерды за воеводской сторожей...

Заволновалось торжище. Со всех сторон в посаженного и старейшин полетели насмешливые выкрики:

— Мы сами суд править будем...

— Пусть убираются бодричи с варягами вместях...

— Продажу им уплатим и за бесчестье накинем, а распоряжаться не позволим...

— Привести смердов из-за сторожи...

На край помоста, легонько отстранив посаженного, шагнул воевода Рюрик. Следом, в двух шагах, остановились его воины. Рюрик стоял с высоко поднятой головой, рукой опирался на рукоять меча — ждал, когда утихнет шум. Заговорил спокойно, не напрягая голоса:

— Люди Новеграда! Мы пришли к вам требовать суда над вашими смердами. Посаженный хочет их судить по вашему закону. Я не согласен с этим, поэтому смерды и находятся за моей сторожей. Они хотели завладеть нашим добром. Человеку, пойманному в воровстве, должно рубить руку. Если он попадётся второй раз — рубить другую...

Крики в задних рядах заглушили голос Рюрика. Оказалось, выходящие на торжище улицы стремительно заняли воины. С обнажёнными мечами, они тесными рядами наступали на толпу, и не успели новеградцы прийти в себя, как оказались в кольце. Словно по команде, всколыхнулась толпа, повернувшись к помосту. Вокруг старейшин сомкнулось другое кольцо дружинников, из воеводовой сторожи.

Торжище загомонило сотнями голосов. Крайние сделали попытку прорваться через заслон. Сверкнули обнажённые клинки. Градские попятились. От помоста пошло встречное движение — сильнейшие пытались пробиться к кольцу.

Среди поднявшегося шума резко запел воинский рожок на помосте. Дружинники ощетинились тяжёлыми копьями. Солнце вспыхнуло на стальных жалах. Одновременно, плечом к плечу, бодричи-варяги медленно двинулись вперёд, сужая огромный круг. Уже и сильному не повернуться, не поднять руки. То в одном, то в другом месте раздаются вопли задавленных женщин и подростков. А вои идут…

— Продолжим суд, новеградцы! Думаю, посаженный со старейшинами сговорчивее теперь будут. Да и вы тоже.

— Князь Рюрик! — неожиданно зазвенел пронзительный голос Милославы. — Прекрати издеваться. Или ты не видишь, как гибнут люди?! Ты обещал!..

Рюрик взмахнул рукой. Подчиняясь команде, дружина, всё так же с копьями наперевес, начала медленно отходить. Вослед ей раздавалась толпа...

— Я позвал вас сюда, новеградцы, чтобы объявить свою волю! Отныне будет так: князем вашим по праву родства с Гостомыслом и по вашему призванию становлюсь я. Я беру словенскую землю, а вы обещаетесь чтить меня князем и подчиняться во всём...

— Мы тебя не призывали! — разнёсся над торжищем одинокий голос.

— Я освежу вашу память! — Рюрик повернулся к томящимся под стражей старейшинам. — Посаженный Блашко! Ты приезжал к нам в Аркону?! — громко, чтобы все слышали, спросил он.

Сторожа разорвала круг и вытолкнула вперёд старейшину.

— Да, — послышалось в ответ.

— Может, мы звали тебя? Или ты в гости жаловал?

— Нет.

— Ты приглашал нас в землю словенскую? Отвечай!

— Приглашал, — прохрипел Блашко.

— Слышали?! Ваш старейшина подтвердил, что мы пришли к вам по призванию. Я не хочу лить вашу кровь, но, если добровольно не согласитесь признать меня князем, головы несогласных сегодня же будут таскать собаки. По праву призванного вами князя спрашиваю: согласны?

Торжище безмолвствовало.

— Здесь, со мной, находится дочь вашего князя Гостомысла. Она моя жена. Я имею право быть вашим князем по родству. Меня признали кривичи и весь. Они платят мне дань. Не хотите признавать, тоже будете платить дань. Согласны?

Торжище ответило молчанием.

— Дружина! — воззвал Рюрик, и воины поняли — пришло их время.

— Стойте! — вскричала Милослава. — Новеградцы! Не надо крови! В словенской земле всегда был князь-старейшина. Так велели наши боги. Разве не сильна была наша земля при моём отце? А что сталось после него? Не вы ли без князя-старейшины учинили нестроение с соседями? При отце моём старейшины суд правили и порядок в Новеграде держали. Так и ныне будет...

— Пусть поклянётся в том князь!

Милослава обернулась к Рюрику:

— Не спорь! Клянись. Так велит обычай земли.

— Принимая власть над вами, клянусь Святовитом, что не заберу под себя власть старейшин. Посаженному по-старому суд править в граде и расправу чинить, мыт собирать и град в порядке содержать. Помимо того, даю право любому жителю приносить жалобы на старейшину в княжеский суд. В дела земли словенской старейшине не вмешиваться — то право княжеское. Повелеваю, как князь вами призванный, отныне и постоянно на содержание дружины и на поддержание княжеской чести отдавать десятую часть имущества и доходов... — Он сделал паузу, и торжище ответило ему тяжёлым вздохом, но никто не поднял протестующего голоса: снявши голову, по волосам не плачут. — А теперь поклянитесь мне в верности и послушании! — потребовал Рюрик.

Нехотя, поодиночке клонили свои головы новеградцы перед Рюриком. Он терпеливо дождался конца клятвы и повелел воеводам освободить проходы с торжища.

Михолап уходил с торжища неторопливо, низко опустив голову и ни на кого не глядя. Широкие плечи обвисли, спина согнулась. Первый раз в жизни ощутил он своё грузное тело. Каждый шаг требовал усилий. Хотелось одного — увидеть Вадима да зайти на своё подворье: оборониться и взять меч.

На выходе с торжища Михолап почувствовал на себе недобрые взгляды, и словно что-то толкнуло его изнутри — опасность. Поднял голову, вскинул глаза. К нему подступали трое. Их лица показались ему знакомыми: то ли в Арконе видел, то ли на бранном поле близ Новеграда увернулись они от его меча. Рано они обрадовались смирению новеградцев, оторвались от своих, не терпится им хозяевами пройтись по улицам града. Ну, поглядим...

Он выхватил из-за пояса нож. Любовно резанная на досуге рукоять из рога сохатого плотно лежала в кулаке.

Не дожидаясь, пока нападут, шагнул навстречу опасности. Смотрел на воев исподлобья, оценивая их силы. Страха не было. Выбрал для первого удара левого. Пока они ещё не успели обнажить мечей...

Но бодричи вдруг круто повернулись и побежали. Он мгновение смотрел им вслед, не понимая, что случилось, потом со злостью плюнул вдогонку, подумал: «Не забыли, а? Погодьте чуток, мы до вас ещё доберёмся». И другое пришло на ум: помнят, значит, не оставят в покое. Воевода изведёт их с Вадимом. Не таковский Рюрик, чтобы обиды забывать. А насолили они ему немало. Значит, надобно ждать гостей. Возможно, даже сегодня.

Такие гости и избу могут разметать, и петуха подпустить. Жалко нажитого добра. Не последним воином он был в дружине. За долгие походы с князем-старейшиной много чего прибавилось в кованых железом ларях. Всё прахом пойдёт. Придётся до старости лет по чужим углам скитаться. Сам-то ладно. Ныне прятаться придётся, а может, и совсем Новеград покинуть. А жена-старуха? Ей куда голову приклонить?

В избе, едва переступив порог, Михолап объявил жене:

— Варяги в граде...

Та мигом подхватилась, кинулась к ларям с причитаниями:

— А ты как же? Уходить тебе надобно. Засекут ведь.

Сунув в кису горсть серебра на всякий случай, он цыкнул на жену, чтоб не суетилась без дела, сурово наказал поторапливаться со сборами и уже от порога, оружный, попытался успокоить её:

— Ничего со мной не случится. Весть подам, жди. А ежели наведаются — уходи к дочери с зятем... Сама смекай, как и что. Добра не жалей — наживём...

Вадим встретил его — хоть сейчас в поход: бронь на плечах, меч у бедра, на голове шишак сталью воронёной поблескивает. Не здороваясь, сказал:

— Думаю, уходить нам на время надо...

Михолап согласно кивнул. Не удержался, спросил:

— Был на торжище?

— Поздно проведал о суде. Челядины донесли, что там деялось.

— Что надумал?

— Про то в другой раз. Выберемся из хором, скажу. — И крикнул дворским: — Живей управляйтесь! — Пояснил: — Жалко Рюрику добро оставлять, расхитят, потом не соберёшь. Велел челядинам по своим избам разобрать да припрятать...

— Одно тебе скажу, Вадим, не дашь сегодня сигнала — сам в било ударю. Хватит ждать неведомо чего, дождались...

— Не береди душу, без того муторно.

В горницу вбежала запыхавшаяся Людмила.

— Вадимушка, ты уходи, а я из хором никуда. В ноги Милославе упаду... Куда я с таким брюхом-то, — застеснялась Михолапа и досказала неуверенно: — К батюшке разве...

— Нельзя тебе здесь оставаться. К Милославе не допустят, а бодричи скоро тут будут. Соберись с силами, лада, иди к батюшке. Хворый он давно, но не оставлю я тебя, не бойся...

Со двора кто-то звал хозяина. Вадим метнулся к оконцу и увидел знакомого гончара.

— Чего тебе, Микула?

— Уходи, Вадим, сюда идут, десятка три будет. Торопись...

Вадим обернулся к жене:

— Пошли, Людмила, проведу тебя к батюшке. Айда, Михолап...

Избу Радомысл ставил лет пятнадцать тому назад. Ещё родитель был жив. Когда закачался в зыбке второй внук, отец решил: ставим новую избу. Чай, не хуже других.

Строили основательно, с размахом. Сто лет простоит — смолистый дух до сих пор не выветрился. И места в ней с избытком. Три горницы, сени — это наверху. Внизу клети под припас разный, а при нужде и здесь жить можно: летом сухо, прохладно, из домашних редко кто туда заглядывает, разве что хозяева сунутся по надобности.

Здесь, внизу освободив клеть от залежалого хлама, и поселил Радомысл Вадима. Поздно ночью принёс ему нерадостную весть — разграбили его хоромы, разорили избу Михолапа, ищут обоих. Потемнел лицом Вадим. Долго и тяжело молчал. Знал: бодричский воевода даже после захвата града будет опасаться его соперничества. В глубине души, однако, теплилась слабая надежда, что Рюрик не унизится до разбоя. Честный, прямой бой, один на один, грудь на грудь — вот дело, достойное тех, кто опоясал себя мечом. Зачем же зорить хоромы и избы?

Стряхнув оцепенение, Вадим попросил Радомысла на другой вечер привести с опаской и бережением верных людей. Кузнец согласно кивнул головой.

— Люди придут, не сумлевайся...

Высидеть день впотай — свободен, а не выйдешь — тяжелее всякой работы. Измаялся, пока дождался Радомысла. Пришёл тот на себя не похожим, только что зубами не скрипел.

— И не пытай. Это ж... — не мог найти слов кузнец. — Грабёж, разоренье. Ушкуйники наши так не робят. Словно на щит град взяли...

— По избам шарпают?

— И по избам, и по лабазам. Что под руку попало, то и тянут. Слово молвишь — за мечи хватаются...

— А что ж новеградцы? — спросил Вадим. — Нешто смирились?

— Коли ты один, да с голыми руками, а их, оружных, — двое-трое, поневоле смиришься...

Стукнув дверью, ввалился Михолап. По злому блеску глаз, по тому, как играли желваки на его скулах, Вадим сразу определил: дружинник раздражён до крайности.

— Подыматься надо! — в сердцах бросил он и, едва успокоившись, начал рассказывать, что вызнал Онцифер по его, Михолапа, наказам. Рюрик занял дружинную избу, а тех воев, кому места не хватило, поселил в избах новеградцев по соседству с княжескими хоромами. Хозяев не спрашивали — выгнали вон. Хитники пьянствуют, от радости опомниться не могут. Навалиться на них нежданно — дело верное и даже без большого шума обойдётся.

Пока Михолап рассказывал, поодиночке собрались те, кого упредил Радомысл, — старшие конецких дружин. Они готовили людей к выступлению и в один голос заявили: нельзя более терпеть бесчинств Рюрика, ещё день-два — и люди учнут разбегаться из Новеграда.

— Будь по-вашему, — твёрдо сказал Вадим. — Сегодня в ночь и завтрева днём всех упредить, пусть наготове будут. Чтобы внезапность сохранить, в било бить не станем. Выводить дружины послезавтра с третьими петухами. Втайне сбирайтесь у княжеских хором. Я там буду. Условимся: твои дружинники, Михолап, и твои ковали, Радомысл, на самое трудное пойдут — дружинную избу брать. С вами и я пойду, остальным ватажкам напасть на избы, в которых бодрили поселились. Всё ли ясно, братья?

— Ясно, — сдержанно откликнулись старшие.

— Добре. Помогай нам Сварог...

Из хором княжеских Олег уходил беспрепятственно. Рюрику с Милославой стало не до него. Бесцельно бродя по улицам града, он вышел на берег Волхова. Неподалёку от воды пятеро рукодельцев конопатили ладью, ловко постукивая деревянными молотками по клиньям-лопаточкам, и тонкий жгут конопли ровно ложился в пазы меж досками. Новеградцы работали споро и молчаливо. Ладья была большая, и они, видимо, торопились. В сажени от них горел костёр под котлом, в котором, булькая, варилась смола. Олег, увлечённый работой ладейщиков, присел в стороне на бревно. Один из рукодельцев, не переставая стучать молотком, крикнул ему:

— Эй, паря! Подкинь дровишек — костёр затухает...

Он послушно выполнил просьбу и опять уселся на бревно.

Мужики подбирались к нижним пазам, и конопатить становилось несподручно. Олега снова окликнули:

— Возьми вон ту чурку, мы переворачивать ладью будем... Так ты чурку-то под бортовину подложи.

Мужики поднатужились, поставили ладью на бок и осторожно опустили её вверх дном на подложенную Олегом чурку.

— Вот и ладно, доконопатим и смолить учнём...

Олег, почувствовав себя при деле, уже без понукания пошёл поддержать костёр. Подкинул пару поленьев и вдруг услышал сзади, от ладьи:

— Кринило, воевода Вадим наказывает: как третьи кочеты пропоют, сбираться напротив дружинной избы. В било бить не будут. Всем оружными приходить, у кого бронь — оборониться.

— Ничё, и без брони пощупаем бодричей...

— Не проспите, други. Один раз град проворонили, в другой не прозевать бы...

— Не сумлевайся, поспеем вовремя, так и Вадиму передай...

Олега в жар бросило. Замерев, он сидел у костра на корточках, боясь обернуться на рукодельцев. И только после того, как неосторожный вестник ушёл и ладейщики принялись за работу, Олег не спеша отошёл от костра на безопасное расстояние и что было сил побежал к дяде.

В полночь воины Рюрика скрытно заняли места и изготовились для предстоящей битвы. Едва забрезживший рассвет, воспетый третьими петухами, встретил новеградцев ливнем стрел. Отвечать было нечем. Для сечи в избах луки, как считали Вадим и его помощники, были не нужны. Грудь на грудь, копьё, меч, засапожник, кулаки и зубы — вот главное оружие.

Никто не ожидал, что бодричи-варяги заранее приготовятся к схватке, а князь повелит не жалеть стрел и держать новеградцев на расстоянии их боевого полёта.

Восставшие гибли бессмысленно, не коснувшись мечом врага. Щиты оказались ненужными — стрелы летели со всех сторон. Как обложенные охотниками волки, тщетно пытались новеградцы вырваться из окружения. Наконец, сбившись в кулак — щиты вперёд, рванулись они на врага. Единым воплем вырвалось из распалённых гневом глоток:

— Бей их!

Подоспевший с основными силами Вадим мгновенно оценил положение. Перехитрил его воевода Рюрик!

— Назад! — во всю богатырскую силу голоса закричал он первой дружинке, но та уже ломала стройные ряды врага. Натиск горстки ратников был яростным и бесстрашным. Отчаяние удесятерило силы. Доброй ковки новеградские харалужные мечи рубили кольчуги, секли руки, пластали тела. Топча павших, отважные устремлялись вперёд — бурелом, узким клином ворвавшийся в чащу. Трое — самые сильные — пробивают улочку для остальных. Но она замыкается варягами, и на глазах тает дружинка.

— Новеградцы! Не посрамим чести нашей! — крикнул Вадим.

Битва закипела на всём торжище. Передняя стенка бодричей-варягов дрогнула и раздробилась на мелкие отряды, которые то вырывались вперёд, прорубая проходы в толчее новеградских ратников, то откатывались назад под ударами противника.

Всё выше поднималось солнце, всё злее становилась сеча. Град выплёскивал на торжище всё новых и новых ратников-добровольцев. Наконец головные силы Рюрикова воинства удалось смять.

— Воевода Рюрик! — возвысил голос Вадим. — Вызываю на честный бой!

Нет ответа.

— Прятаться недостойно воина, воевода!

— Как смеешь ты, не облизавший молоко матери, кричать, что я прячусь? Принимаю бой!

Вадим взмахнул мечом, требуя очистить проход. Ратники расступились, опустили оружие. Пользуясь передышкой, смахивали пот со лбов и их супротивники.

Вот и встретились они вновь лицом к лицу, распалённые сечей и ненавистью. Лишь краткий миг глядели в глаза друг другу. Один из них должен пасть бездыханным на истолчённую в пыль землю. Тот, от кого отвернутся боги.

Отбросил в сторону доспех воевода: честный бой — Рюрик вышел на поединок без щита. Столкнулись мечи, глухо звякнули и стремительно разошлись. Вадим наступает. Злее и метче становятся его удары...

— Вадим, остерегись! — доносится до него женский вопль, и он узнает голос Людмилы. «Почему она здесь? Чего — остерегись?»

На миг, только на один миг, оглянулся Вадим — увидел племянника Рюрика Олега, детский меч, и померк белый свет в его глазах...

— Вадима убили! Воеводу! — взмыл стон над торжищем.

— Вперёд! — задыхаясь, хрипел Рюрик. — На три дня отдаю вам Новеград!

Расталкивая встречных, дик и страшен, пробился Михолап к ближайшей избе, поднялся на крыльцо, глянул на торжище и онемел. Плотным потоком валили на него женщины и дети, тащились, поспешая, старики. Они уже запрудили выходы на улицы и оттесняли ратников к врагам. Для сечи не оставалось места.

— Назад! — кричал Михолап во всю мощь голоса. — Назад, бабы!

— Там варяги! — вразнобой отвечали ему.

Выполняя приказ князя, с первыми лучами солнца немногочисленные отряды Рюрика начали врываться в избы, выгонять на улицы жителей. Женщины и дети пытались прятаться и разбегаться, но куда ни бросались, всюду натыкались на воинов. Открытой оставалась только одна дорога — к торжищу, на котором кипела сеча. По замыслу Рюрика, толпы горожан должны были навалиться на противника сзади и отрезать ему путь к отступлению.

Михолап разыскал Радомысла.

— Варяги весь град сюда гонят, задавят нас! Разворачивай свою дружину, пробивайся на волю. Людей спасать надо, — говорил он, надвигаясь на друга. — Пробьёшься — уходи из града. Чую — одолеет Рюрик.

Дружина Радомысла с трудом, но вырвалась с торжища. Вслед за ней устремились насильно согнанные горожане. Место сечи стало просторнее. Но ярость ратников пошла на убыль. Смерть воеводы, сознание, что перед ними не вся вражеская сила и за спиной их ожидают тоже варяги, делали своё дело. Началась замятия.

«Видать, пришло время принять смерть», — подумал Михолап.

— Не посрамим земли нашей! Мёртвые сраму не имут! — И пошёл, тяжело ступая, сжимая окровавленный меч, навстречу врагам. За ним потянулись дружинники.

Вывел он с торжища малое число воинов. Сеча в Новеграде, затухая в одном месте и вспыхивая в другом, длилась до вечера. Его мутило от крови, перед глазами всё плыло, кружилась голова. Но руки привычно делали своё дело — прикрывали голову щитом, наносили удары мечом. В одной из потасовок вражеский меч пробил его кольчугу, скользнул по рёбрам. Тело саднит и кровоточит. Разоблачиться бы, промыть рану, перевязать её холстиной. А ещё лучше — отлежаться. Но день длится, и пока ты не выбрался из града — сражайся...

Князь Рюрик сдержал обещание: Новеград на три дня был отдан воинам.

На третий день после побоища из града в одиночку и небольшими ватагами потянулись люди.

Первыми его оставили торговые гости. Обобранные до нитки, они торопились покинуть это проклятое место, где поступили с ними так не по-божески. Разве купцы воюют? Их дело торговать, обогащать власть имущих и простой люд. Конечно, купцы не забывают и себя, но разве их труд и немалый риск не должны оправдываться? Разве мало привозили они в этот город злата, самоцветов, парчи? А теперь они нищие. Всё забрали воины бодричского князя. Рюрик оказался глупцом. Нить торговли разорвать легко, связать трудно. Мало ли других земель, пусть не таких богатых, но купцов в них ждут. Случается, правда, грабят и там, но не снимают с плеч последний кафтан. Пусть князь Рюрик и его воины попробуют прожить без купцов. Пусть, а мы тут больше не гости.

За торговыми побежали нарочитые. Эти пробирались тайком, ночами. Загрузив ладьи припрятанным, обмотав уключины тряпьём, шикали на челядинов при каждом громком ударе весла. Хоромы порушены, нажитое ушло в чужие загребущие руки. Оставаться в Новеграде с таким князем? Пусть его сам сидит здесь.

Покинули Новеград и многие из рукодельников, надеясь пересидеть лихую годину в глухих посельях, селищах и выселках.

На четвёртый день Рюрик повелел воеводам утихомирить воинов. Отправил посланцев к старейшинам — звать на беседу. Посланные, пряча глаза, доложили, что старейшин не нашли, хоромы их разгромлены, стоят пустые. Рассвирепел князь, приказал спешно снарядить ладьи, догнать беглецов. Кипя гневом, ярл Снеульв известил: у ладей прорублены днища. Рюрик уже не метался по горнице. Спокойно и даже равнодушно велел сосчитать, сколь жителей осталось в граде, отправить мелкие отряды по селищам.

Ослабевшего Михолапа Онцифер спрятал недалеко от града, в своей охотничьей землянке. Тут у него хранился необходимый для первого случая припас: две горстки соли, кусок вяленой сохатины, полторбы ржаной муки, чтобы на скорую руку сварить затируху... Град, он хоть и недалече, да ноги-то намнёшь иной раз так, что и не рад будешь...

Так объяснял по пути охотник и несостоявшийся купец Онцифер дружиннику. Михолап шёл, с трудом переставляя ноги. Куда шёл, зачем — не соображал.

В землянке, повозившись с кресалом, Онцифер вздул огонь, стащил с Михолапа бронь; увидев окровавленный бок, заохал. Сбегал к ручью, принёс в корчаге воды, поставил на очаг. Не найдя тряпицы, рванул подол исподней рубахи. Промыв тёплой водой рану, перевязал. Осторожно, как малого ребёнка, уложил Михолапа, стянул с него сапоги. Дружинник спал тяжёлым сном смертельно уставшего человека.

Проснулся на другой день к полудню. Бок саднило, но жару в теле не ощутил, дышалось легко. Поднял руки, сжал кулаки: сеча... торжище... мёртвые и живые... Проворонили град, проспали...

Онцифер подал ковш с питьём.

— Испей, Михолап, узвару моего. Пока ты спал, я тут травок кое-каких набрал, сварил. Испей, пользительно.

Михолап выпил настой, поморщился — был он горьким и терпким, вязал рот.

— Ну-тко, показывай, куда заволок меня...

Они вышли из землянки. Вокруг шумел лес. Заливались птицы. Пахло прелью и сосновой смолой.

— Благодать-то какая, Михолапушка. Век бы отсюда не уходил...

— А уходить надо, Онцифер. Град рядом, доберётся Рюрик и до твоей ухоронки. В поселье надо подаваться...

— Скажешь тоже — в поселье... Я всю жизнь в граде жил, откель у меня поселье-то? И тебе не советую. Рюрик-то очухается, по селищам шарить учнёт. Думаешь, до твоего поселья не доберётся?

В землянке прожили три дня. Михолап маялся, не зная, на что решиться. Возвращаться в град нельзя, подаваться в своё поселье тоже рискованно. Добро бы с пользой рисковать, для дела, а по безделице голову сложить после такой сечи глупо. Мучила неизвестность: как там старуха? Осталась ли в граде? Жива ли?

Вечером третьего дня Онцифер неожиданно предложил:

— Схожу-ка я, Михолап, в град. Проведаю своих...

— Вместях пойдём, — обрадовался дружинник.

— Охолонь. Я для Рюриковых воев человек маленький, авось проберусь, а тебя тут же сцапают.

— Твоя правда. Иди один, попытайся узнать, как там мои, живы ли? Да найди Радомысла, ежели жив, с ним потолкуй, пусть повестит, как в граде. Всё разузнай...

— Сполню, Михолап. А ты отсюда никуда. Мне, может, задержаться придётся, жди...

Но Онцифер в граде не задержался. На рассвете вернулся в землянку. Да не один — вместе с Радомыслом. Друзья на радостях крепко обнялись.

— Я уж думал, не увижу тебя боле, — не выпуская Михолапа из рук, говорил Радомысл. — Многих пытал, не видели ли тебя, говорят — нет. Ну, мыслю, жив остался. Ушёл куда-нито. А ты тут...

— Тут и жив, а лучше бы помереть, как Вадиму, — горько ответил Михолап.

— Пусть радуется его душа в горнем мире...

Помолчали.

— А нам с тобой помирать, видно, рано, — заговорил Радомысл. — Вои в граде лютуют. Ежели мы помрём, а другие разбредутся, как старейшины наши, земле словенской конец придёт...

— Что в граде? Как мои?

— Твои живы. Разбежались полграда, а остальные затаились. Знамо дело, сегодня против Рюрика не поднимутся. Силы нету. Злобы-то хватает, а силу копить надобно.

— Долго её копить придётся. Это ж сколько ратников полегло. Пока новые подрастут...

— Не одним днём, конечно, — согласился Радомысл. — Но и не век же нам под варягами ходить. Думаю я, не с того мы начали. Хотели одним Новеградом задушить, ан и не вышло. Надобно всю землю словенскую поднимать да соседей в помощь кликать. Им от Рюрика тоже не сладко...

— Может, ты и прав, хотя, чую, не сразу поверят нам соседи. В их примучивании немало и нашей вины есть...

— Мы свои. Поссорились с кривскими, да и помирились. Замиримся и с весью, и с чудью. А вот с Рюриком миру не будет.

— Значит, надо мне в град пробираться к тебе в помощь, людей сколачивать...

— Не так рассудил. В град ноне тебе нельзя. Я и то сторожко живу. Хотя нас, ковалей, сам знаешь, много, друг за дружку стоим. Меня не выдадут. Ты — дело другое. После сечи тебя последний Рюриков вой в обличье знает. Да и не то главное. Землю кому-то поднимать надо. Мы в граде, а ты по селищам. Скоро Рюрик на них навалится. Ежели его в одном месте куснуть, да в другом, да в третьем, как думаешь, долго выдержит, а?

— Что ж, пойду по селищам. К соседям наведаюсь. Дай срок, покусаем варягов, надолго запомнят словенскую землю...

ПРИИЛЬМЕНЬЕ: ВТОРАЯ ПОЛОВИНА IX ВЕКА

Игорь носился по горнице верхом на палке и, погоняя резвого скакуна, кричал:

— Гоп-ля, вперёд! Гоп-ля!

Милослава смотрела на расшалившегося сына без улыбки. Последние годы она редко улыбалась. Даже рождение сына не повернуло её сердца к Рюрику после той страшной сечи, что опустошила град. Со временем угасла ненависть к мужу, сын зарубцевал душевную рану. На смену пришло равнодушие.

В день рождения Игоря богатые дары сложил у её ног Рюрик — всю дань, что прислала весь, но, не оправившаяся ещё от родов, безразлично смотрела она на дорогие меха. Рюрик рождению сына радовался — повелел дружине пировать три дня. Часто приходил к ней в светёлку, садился рядом, ласкал. Делился сокровенным: холодна земля к нему. Вроде бы и слушают, повеленья исполняют, но приязни между ним и словенами нет. В селищах до прямых стычек доходит. Посадник Пушко, получивший старейшинство из рук Рюрика (он не покинул Новеграда вместе с другими нарочитыми), не оправдывает надежд. Хорошим хочет быть и для князя, и для рукодельцев, и для смердов. Поэтому ничего путного не получается...

Милослава отмалчивалась. И желания не было связывать оборванные нити между Рюриком и новеградцами, да и понимала: пожелай она того, не поверят ей теперь словене.

Наконец Рюрик охладел к ней, оставил её в покое, требовал лишь, чтобы хозяйство вела исправно, блюла честь княжескую. Этого требовать от неё не надо — рос сын, он должен стать князем, сесть в деда место...

В дверь осторожно поскребли, в горницу неслышно вошла девка.

— Чего тебе, милая?

— Матушка княгиня, дедушка Завид тебя кличет...

Милослава поднялась. Предчувствие близкой беды охватило её. Старый верный слуга Завид, крепившийся до последних дней, занемог.

Старик лежал в своей чистой и светлой каморе — домочадцы, любя его, заботились. С трудом повернул голову на скрип двери. Из выцветших глаз выкатились две слезинки.

— Прости старого, беспокою тебя... — Он сделал попытку приподняться, но тело не слушалось.

— Лежи, дедушка... Я вот тут радом с тобой посижу. — Она осторожно присела у изголовья. — А то, может, велеть вынести тебя на волю? Солнышко пригревать стало...

— Пусть воздадут тебе боги за заботу, Славушка... Только и солнышко мне теперь не поможет... Помирать собрался... тебя позвал... проститься...

— Что ты, что ты, дедушка! И разговора такого не веди. Мы с тобой ещё поживём...

— Кудря моя... кличет: скучаю, мол, по тебе, Завид. И сам чую, сёдни помру... Ты не плачь, Славушка... Зажился я на этом свете... уж никого из моих-то не осталось... Слышь-ка, хочу сказать тебе напоследок... Сына береги... Не отдавай его Рюрику... Худой он князь... не наш. Береги сына... при себе держи... — глухо шелестел голос. — А эти скоро уйдут... Земля их не держит. Крови много пролили...

— Дедушка Завид, об чем говоришь. Куда князь с дружиной от земли уйти может?

— Уйдут... Не князь он... Пришлый... А сын... внук Гостомысла... О том помни... Там, в скрыне, узелок. Достань, дай мне... — попросил он.

Милослава приподняла крышку ларя и нашла небольшой узелок из чистого тонкого холста.

— Развяжи, — попросил Завид.

В холстине оказалось изваяние грозного бога Перуна. Тускло отсвечивала его серебряная голова, матово блестели золотые усы. Гневный всадник на коне метал стрелы в своего змеевидного врага.

— Игорю мой последний поклон, Славушка... То наш бог. Гостомысл наказывал твоему сыну передать... Пусть помнит о том. Воином растёт... Прощай...

Милослава припала головой к груди старика. Слёзы душили её. Уходило последнее, что связывало её с беззаботным детством.

Неразговорчивый, суровый видом пятисотенный Переясвет сидел в Аскольдовой горнице и долго, не отрываясь, смотрел на возню молодой женщины с дочкой. Появление словенки в доме младшего товарища поначалу озадачило Переясвета. Поехал по повелению Рюрика предостеречь воеводу Щуку от выступления против дружины, с поручением справился, но вернулся не один — с женой.

«Что за женщина, зачем она понадобилась Аскольду?» — недоумевал Переясвет. Пятисотенный не одобрял поступка товарища. Лишь чаще, чем раньше, останавливал вопрощающий взгляд на довольном, улыбающемся лице Аскольда. Втайне спрашивал себя: неужели тот оставил мысль об уходе на юг? Тогда, после возвращения из Ладоги, Переясвет сказал ему: «Не время. Подождать надо. Пусть Новеград успокоится...»

Аскольд согласился с ним. В делах воинских молодой ярл был осторожен и сведущ. Понимал: обессиленной после битвы с новеградцами дружине надо окрепнуть. Да и конунг Рюрик в такой момент ни за что добром не согласится на уход соратников, более того, может посчитать их волю за предательство.

С того времени прошло восемь лет. Борода Переясвета совсем поседела. Изменился и Аскольд. Жёстким, колючим мужем, непреклонным, скрытным и подозрительным воином стал когда-то беззаботный, с открытой душой ярл. Немудрено. Все они за минувшие годы растеряли веру в спокойствие словенской и окружающих земель, в покорность их жителей. Дважды пришлось ходить на весь, и неизменно Белоозеро встречало их свистом стрел. Только после кровавых стычек старейшины соглашались вновь платить дань. Нет, не желает весь признавать себя побеждённой.

Не лучше было и в кривских землях. Мутились плесковцы. С них, ранее ограбленных, миром взять дань было невозможно. Озлобились. Сила же (Переясвет всё чаще задумывался об этом) вызывала противоборство — тем ожесточённее, чем больше полагался на неё Рюрик. Разве не так получилось с чудью? Дружина зорила их селения, князь пытался поставить на колени их старейшин. Всё напрасно. Чудь растворялась в лесах и безмерных болотах. Старые дружинники и те не выдержали — зароптали. Пришлось поворачивать назад. Впусте свершили поход.

В самой словенской земле творилось неладное. Рюрик сажал часть дружины «на кормы» по селищам и малым градцам. Вскоре дружинники в страхе начали бежать оттуда в Новеград или пропадать бесследно.

Розыск ничего не давал. Смерды угрюмо молчали, смотрели исподлобья. На все вопросы о судьбе исчезнувших воинов отвечали: «Не знаем, не видели, уехал куда-нито...»

В одном поселье Переясвет услышал мимоходом оброненное смердами имя — Михолап, и понял: у словенской земли появился защитник. В памяти всплыла приземистая фигура воина с тяжёлым мечом в руках. Того, что приезжал в Аркону...

Пятисотенный поднял голову, взглянул на товарища. Тот сидел, машинально вертя в руках детскую игрушку.

— Пора, Аскольд, уходить тебе. На юг, — твёрдо и спокойно, как о деле давно обдуманном и решённом, сказал Переясвет.

— Почему пора?

— Весна. Потом поздно будет. Путь неблизкий и мало ведомый.

— Я не о том...

— Не удержаться тут. Жду беды...

— Ты тоже так думаешь, — вроде бы даже с облегчением вздохнул Аскольд. —Я уже давно жду. Словене по селищам мечи точат. Только Рюрик со Снеульвом ничего видеть не хотят...

— Рюрик, может, и видит. Но стар, не подняться А Снеульв... Ему всё равно...

— Думаешь, добром отпустит?

— Отпустит. Дружину он нынче собрал немалую. Не то что у тебя.

— Зато в моей нет ни кривичей, ни словен, ни веси.

— То и меня радует. Все пойдут с тобой?

— Пойдут. Меня не оставят.

— А она? — Переясвет кивнул в сторону словенки.

Аскольд нахмурил брови, помолчал и признался:

— Не знаю. Говорил с нею. К кривским, полянам готова, а в Византию не хочет...

— Меня и самого смущают греки. Не след тебе становиться наёмником... Хочешь, дам совет. Оставь её здесь, временно. Я присмотрю и помогу ей. Найдёшь, где осесть — пришлю. Даже в Византию... Ты ещё можешь вернуться...

— Я подумаю, — сдержанно пообещал Аскольд.

— Думать надо сегодня. Завтра пойдём к Рюрику.

— Я подумаю, — упрямо повторил Аскольд.

Отворилась дверь, челядинка внесла снедь.

Пробирался Михолап к избе Радомысла задворками, избегая людей. Пройти бы по улицам родного града как бывало — не прячась, широко развернув плечи, с гордо поднятой головой. Нельзя. Пока нельзя...

Тревоги и заботы минувших годов подсушили его тело, прибавили инея в бороде дружинника. И одет он в сермягу смерда, и привычный меч не оттягивает пояса, а всё же памятен Михолап Рюриковой дружине. Потому и опасаться приходится. С лесом свыкся, он ему избу заменяет. А в град тянет... Хотя в селищах нет желаннее его гостя — смерды при его появлении глядят веселей, своим считают в селищах. Всё так, но у них он гость. После того, как сожгли варяги Снеульва его поселье, нигде долго не живал. На ногах, в пути. Только в распутицу злую, когда ни человеку, ни лошади ходу нет, отсиживался в чьей-нибудь избе. Но в тягость хозяевам не был...

Вот и знакомое крыльцо. Стукнул в дверь любовно кованным кольцом. Из сеней послышались неторопливые тяжёлые шаги.

— Кто ломится, на ночь глядя? — прогудел за дверью знакомый голос.

— Отворяй, — откликнулся Михолап. — Старый знакомый ныне гостем к тебе. — И по торопливому сбрасыванию щеколды ощутил радость кузнеца.

В сенях они крепко обнялись, и так, не выпуская из рук друга, ввёл его Радомысл в, горницу.

— Погодь малость, огонь вздую, — дрогнувшим голосом сказал он. — Жену подниму, пусть вечерю соберёт...

— Не надобно, — отмахнулся Михолап, — не помру с голоду. Не пузо нагуливать пришёл...

— Знамо дело, не пузо. Но с дороги перекусить надобно, чай, ты ко мне не из гостей забрёл. — И начал собирать на стол немудрящую снедь, огорчаясь, что всё стылое.

Михолап ел плотно — ив самом деле почувствовал, что голоден.

— Чтой-то ты, друг, телом спал с последней нашей встречи, — с сожалением отметил кузнец. — Али не кормят тебя в селищах, али трудов невпроворот?

— А ты не ведаешь о трудах моих? — равнодушно сказал-спросил Михолап. — Вести, наверное, в град доходят...

— Наслышаны. Снеульв недавно лютовал. Огнём, кричал, пожгу, за каждого дружинника десятку словен головы с плеч скину...

— Это он из-за Михеевой пустоши лютовал? — с интересом спросил Михолап (Радомысл молча кивнул головой). — Погодь, завтра Рюрик взовьётся. Мы в Заборовье дружинку его малую посекли...

— Частые стычки на пользу ли? Озлобятся и разоренье великое учинить могут...

— Не учинят, — спокойно ответил Михолап. — Смерда разорит, сам с голоду подохнет.

— Он-то не подохнет, данью продержится...

— За тем и пришёл к тебе, — отодвинул в сторону мису дружинник. — Надумали мы в селищах со стариками уговорить кривских с весью, чтобы не посылали они больше Рюрику дани. Как мыслишь?

— Добре удумали. Согласятся ли? Крепко учены Рюриком...

— Вот и старики в сумлении. Бают, по такому делу Новеград с ними говорить должен...

— Вече скликать, что ли? — с недоумением спросил Радомысл.

— Не о вече речь. Старики настаивают: надобно с посаженным Пушко говорить. Поверили, что он противу Рюрика стоит, — с досадой сказал Михолап. — Упёрлись: пущай посаженный первым слово молвит, а уж мы живота не пожалеем. Потому и пришёл.

— Никак с Пушко встретиться хочешь? — В голосе Радомысла зазвучала тревога. — Нельзя тебе. Посаженный варягам не благоволит, то правда, но и на нашу сторону открыто не встанет. Как бы тебе в руках Рюрика не оказаться...

— Ан дело-то делать надобно, — возразил Михолап.

— Верно. Но... с посаженным говорить буду я. Хоть и не верю, что согласится упредить кривских и весь...

— Думаешь, я верю? Но и без поддержки соседей Рюрика нам не выгнать. Как в граде-то?

— Гнев копят. А многие и притерпелись. Поговаривают: после Рюрика, мол, свой князь будет, внук Гостомысла.

— На Милославу да Игоря надёжа худая...

— Мнится и мне так, но... град первым нынче не поднимется, — твёрдо ответил Радомысл.

— Значит, с другой стороны подпаливать надобно.

— Ладно, утро вечера мудренее, — откликнулся кузнец. — Завтра пойду к посаженному. А теперь давай-ка на покой...

Нежданно для Аскольда князь Рюрик отнёсся к просьбе-требованию отпустить его с дружиной на все четыре стороны спокойно. Лишь на мгновенье поднял бровь, выслушал внимательно и согласно наклонил голову.

— Можешь уходить, ярл. Не держу и зла не затаю. Мы честно шли одной дорогой. Теперь пути расходятся. Счастливой дороги и удачи. Пусть Святовит поможет тебе.

И отвернулся. Седой, согнувшийся, но с виду ещё крепкий. Князь новеградский. Жизнь его уже клонится к закату. А перед Аскольдом ещё полтора-два десятка полновесных лет. Рюрик доволен, считает, что достиг задуманного. Аскольд видит зыбкость достигнутого. Отныне расходятся пути...

— Князь Рюрик, — прервал наступившее молчание ярл. — Не думай обо мне плохо. Не хочу быть неблагодарным. И потому прими напоследок совет. Уходи тоже. Земля словен принесёт тебе и твоим близким несчастье. Я сказал всё.

Рюрик повернулся к нему, глаза вспыхнули, как когда-то, молодым огнём и бешенством. Но тут же и потухли.

— Твой совет, ярл Аскольд, неприемлем, — глухо ответил он. — Впрочем, ты всегда был только хорошим воином...

Ответ прозвучал спокойно и слегка насмешливо. Князь не хотел гневаться на испугавшегося словен ярла. Вместо него разгневался Олег. Прошедшие годы вытянули его вверх, раздали вширь. Перед Аскольдом стоял воин в расцвете сил и молодости. Курчавилась первым волосом борода, глаза метали злые искры, рука тянулась к поясу.

— Если ты, ярл, знаешь что-нибудь такое, чего не знаем мы, ты совершаешь самое тяжкое преступление — предательство. Воинский закон карает предателей. Ты будешь... — И осёкся под тяжёлым немигающим взглядом Аскольда.

— Оставь его, Олег, — по-прежнему спокойно велел Рюрик. — Он ни в чём не виноват и... прав. Ярл, можешь взять ладьи. Сколько тебе надобно. Ни одного твоего дружинника не задержу. Пусть забирают имущество. Вами добытое — ваше.

— Но, дядя!.. — вспыхнул Олег.

— Я сказал, — оборвал его Рюрик, и Олег, круто повернувшись, вышел из палаты. — Иди, ярл. Пусть свершится то, что предначертано богами. Если поход твой будет неудачен — возвращайся. Я тебя приму, примут ли другие — не знаю. — И кинул мимолётный взгляд на дверь.

Повинуясь неясному движению души, Аскольд склонил голову перед Рюриком. В палате повисла тишина. Рюрик подошёл к нему, совсем по-стариковски подволакивая ноги, положил руки на плечи, заглянул в глаза и легонько оттолкнул.

Пушко, недовольно ворча, провёл кузнеца в малый покой, где никто не мешал бы их беседе.

— Как мыслишь, посаженный, — с прямого, как удар молота, вопроса начал разговор Родомысл, — Новеграду дальше жить? Под князем продолжать станем али как?

— Ежели ты только за тем и пришёл, то проваливай. Без тебя со старейшинами разберёмся, — в сердцах ответил Пушко и тяжело поднялся — грузен был.

— Не гневайся, посаженный, — попросил Радомысл, продолжая сидеть. — Не впусте пытаю. Чай, ведомо тебе, земля гнев копит на князя Рюрика и его дружину. И в граде их не привечают. Потому и пытаю: как дальше нам быть?

— Значит, опять противу князя затеваете встать, так, что ли? — присунулся Пушко к Радомыслу. — Сразу отмолвлю: я в таком деле не участник и вам не советую. Град до сих пор не оправился, а вы его опять в сечу ввергнуть надумали...

— Поспешаешь, посаженный. Никто о сече не говорит. А противу Рюрика... Нетто сам ты согласен под ним всю жизнь маяться? Молчишь? Ладно. Я скажу. Не смирились словене, а остальное сам понимай. Говоришь, град не оправился? Верно. Сколь лет прошло, а мы все пришибленными ходим. Ни рукодельцев добрых, ни гостей торговых. Мыслю, под Рюриком и не оправиться нашему Новеграду и... при Гостомысле варягов вышибли...

— Так то при Гостомысле, — откликнулся Пушко. — Гостомысл вёл...

— Словене теми же остались, а повести кому — найдётся.

— Смотри, Радомысл, коли в граде Князевы дружинники пропадать учнут, как в посельях и селищах...

— Не грози, посаженный, — прервал его кузнец, — не пристойно. Не за тем к тебе шёл...

— Так чего ты хочешь от меня? — с раздражением спросил Пушко.

— Не я — земля словенская требует, чтобы ты знак дал кривским и веси, дабы они дани Рюрику больше не присылали.

Посаженный озадаченно промолчал.

— Разумею. Я весть пошлю, значит, весь Новеград заедино. Вы кашу заварите, а мне головой отвечать. Нет уж, сами надумали, сами и дело делайте.

Радомысл поднялся. Продолжать разговор не было смысла. Может, зря пошёл к посаженному? Может, надо было Михолапу идти?

Пушко окликнул его уже у двери.

— Погодь, Радомысл. Слышал, от Рюрика его воевода Аскольд уходит?

— Куда? — повернулся кузнец.

— Не ведаю, и... я тебе ничего не говорил.

— Благодарствую, посаженный, за весть. Помни и ты: я тебе тоже ничего не говорил.

— Добро, — согласился Пушко. — Пусть будет по-твоему. Учти, у князя дружины ещё много остаётся...

— Учтём, — согласно наклонил голову Радомысл.

Поведение посаженного казалось ему странным: наотрез отказался помочь и тут же сообщил весть об уходе княжеского воеводы. «А что он теряет? — подумав, усмехнулся кузнец. — Завтра о том все градские знать будут».

Михолапа весть об уходе Аскольда обрадовала. Даже отказ посаженного обратиться к кривским и веси не очень опечалил.

— Допекли мы их, Радомысл, допекли, — довольный, говорил он. — Погодь, и других допекём. Они у нас ещё не так побегут. А со старейшинами кривскими и весьскими сами договоримся. Без посаженного, чтоб ему пусто было...

Вошёл в берега Волхов. Покатил ленивые воды Ильмень. Засновали по реке и озеру малые и большие ладьи. Поспешили купцы, истомившись зимней сидячей жизнью, до заветных мест, куда в другую пору не попадёшь. Прибавилось им хлопот. Раньше только свою землю знали, торг вели с рукодельцами, заглядывали к смердам в селища. К концу красной летней поры возвращались в Новеград с насадами, груженными рухлядью, хлебом, мёдом. Тут уж их поджидали торговые гости, больше чужеземцы — из своих мало кто осмеливался пускаться в дальние странствия...

Давно поубавилось иноземных гостей в Новеграде. Худую славу купил себе князь Рюрик, и град щедро наградил ею. Приходится купцам торить новые для себя пути. К франгам, в италийскую землицу (говорят и такая есть — тёплая, благодатная) новеградцы пока не ходили. Зато ближних соседей — булгар, буртасов, хазар[32], Византию — вызнали. О землях своего языка — дреговичей, полян, волынян[33] — и говорить нечего, с ними ещё деды и прадеды мену вели...

Вслед за полой водой сплыла вниз, к югу, без великого шуму дружина Аскольда. Как собралась, неспешно снарядив ладьи, так и тронулась в путь ранним утром, не привлекая лишнего внимания. Князь провожать не вышел. На пристани Снеульв за хозяина был, шутки шутил, сам же им и смеялся. Молодой воевода Олег туча тучей стоял, ни сам не попрощался с отплывающими, ни ему никто бодрого слова не сказал. Не дождавшись команды трогаться в путь, молодой помощник князя ушёл с пристани. Переясвет посмотрел ему вслед, глухо сказал стоявшему рядом Аскольду:

— Запомни: больше других тебе надо опасаться этого человека.

Аскольд улыбнулся печально и отрешённо — только что простился с женой, с трудом оторвал от шеи ручонки дочери, потому смысл сказанного не дошёл до него.

В лето восемьсот семьдесят девятое от Рождества Христова и шесть тысяч триста восемьдесят седьмое от сотворения мира князь Рюрик отошёл в лучший мир. Умирал как жил: тяжело. К предкам отправили его по старому бодричскому обычаю: выбрали добрую ладью, положили в неё князя в воинском облачении, в руки вложили копьё и меч. Огонь с довольным урчанием накинулся на сухое дерево.

Весьские старики долго советовались со своими богами и только ополдень пригласили Михолапа на беседу. Сидели чинные, строгие, на поклон дружинника ответили с достоинством, молча. Старший годами и властью, глядя на Михолапа слезящимися глазами из-под седых бровей, негромко, но внятно передал волю весьского племени:

— По велению богов наших и с согласия всех людей языка нашего решили мы дани пришельцам отныне не давать. В том поклялись и слово сдержим. Тебя же, гость наш, просим об одном: коли навалятся на нас вновь пришельцы, словене помогли бы нам одолеть их. Обезлюдели наши селища, много молодых увёл силой Рюрик. Не выстоять нам одним. Окажут словене помощь — и будет мир меж нами и любовь, как в стародавние годы.

Михолап твёрдо обещал помощь и поддержку. И не шевельнулась душа сомнением, уверился: со смертью Рюрика поднимутся словене. Сколь терпеть можно на своей шее чужую тяжёлую длань.

Неблизкий путь от Белоозера до Новеграда томился Михолап нетерпением. Мнилось: градские и без него уже выгнали дружину Рюрикову, а его странствие к веси — пустое, дело, напрасная трата времени.

У истока быстрой Свири отпустил провожатых, далее плыл один, налегая на вёсла. Лишь в Нево-озере, недалече от устья Волхова, встретил ладью. Люди из Ладоги отмолвили, что у них всё по-старому, а в Новеграде, слышали, какая-то замятия была, но и там вроде теперь поуспокоились. Князем кто? А бают, Игорь-мальчонка, а над ним Олег — свойственник Рюриков.

Ёкнуло сердце — нетто новеградцы не воспользовались случаем? Что за замятия приключилась и почему ладожане о ней смутно ведают? Опять неудача? Сколь лет он по селищам шастал, смердов готовил, малую силу княжой дружины изничтожал, а как до большого дела дошло, так смерды по лесам попрятались? Не может того быть. Скорее всего, новеградцы снова одни, без земли, поднялись...

Из опаски мимо Ладоги ночью проплыл. Коли в твердыне всё благополучно, знать, княжеская дружина на месте и в гости к Щуке ходить не след. Хоть он и старый друг-побратим, но с бодричами-варягами давно в дружбе живёт. Что у него на уме — опосля вызнать можно, нынче же главное —Новеград.

Полдня прятался Михолап, дожидаясь сумерек, чтобы незамеченным пробраться в град. Пока выгребал от Ладоги, не одну ладью встретил, перемолвился с людьми и, почитай, в подробностях вызнал обо всём, что творилось в граде после смерти Рюрика. Поперву клял в душе нерешительность Радомысла, потом поутих, сомненье взяло. Может, зря на Радомысла понадеялся, может, самому надо было чаще в граде бывать, людей бередить? А он все эти годы по селищам да в лесах... Град и земля едиными должны быть. Для единого дела и голова единая нужна. Стал ли он такой головой? Нет, не стал...

Радомысл обрадовался его приходу, но посматривал на дружинника смущённо или отводил глаза в сторону — ждал ругани. Михолап не стал хулить друга, только тяжко вздохнул.

— Не убивайся, — сказал он кузнецу. — Оба виноваты. Молви, как новеградцы весть ту приняли?

— Олег не сразу объявил о смерти князя, — сказал Радомысл. — С дружиной сперва урядился, потом уж мы узнали, что Рюрик помер. Кинулся я по избам, многие готовы были выступить, да не все...

— Что о том ныне баять... — прервал Михолап. — Посаженный-то как, старейшины?

— На другой день, как выступать я наметил, вокруг княжеских хором воинов прибыло. До этого вольно ходили, а тут в бронях. Наши-то, кто с утра оружным вышел, попятились...

— Я тебя о посаженном пытаю, — недовольно напомнил Михолап.

— А Пушко что? Видели, как он в княжеские хоромы со старейшинами ходил, о чём речь вели — не ведаю...

— Знать бы надо, — требовательно сказал Михолап. — Трудно нам будет без посаженного град и землю поднять. На одних градских надёжа плоха...

— То верно. Надо заедино... У тебя-то как с весью?

— Уломал старейшин, от дани отказались. Теперь с кривскими бы урядиться, но это после. Нынче в Ладогу отправлюсь...

— В Ладогу? — удивился Радомысл.

— Не верю, чтобы Щука совсем князю предался. А к кривским вместях пойдём.

— Добре, — оживился Радомысл. — Аж на душе легче стало.

— Не унывай, друг, мы ещё потрясём Олега...

Последними ладьями, пробиваясь через тонкую, но цепкую корку льда — шёл ледостав, — в Новеград неожиданно вернулась ладожская дружинка. Олег, по примеру Рюрика, держал в Ладоге три с небольшим десятка копий. Больше для напоминания о том, что словенская земля покорена князем, чем для подлинного дела. И вот дружинка незваной вернулась в Новеград. Старший её — пятидесятник Гудой, — хмуро уставясь в пол, стоял перед Олегом, скупо рассказывал:

— И ждать не ждали, воевода, и ведать не ведали. Всё как обычно шло. Об измене и толку не было. Как вдруг седмицу назад вызвал меня воевода. Хоромы полны людей. С мечами все и в кольчугах...

— Дело говори, — нетерпеливо потребовал Олег.

— Дело и говорю, — поднял на него немигающие глаза Гудой. — Воевода Щука велел передать тебе, что Ладога отныне Новеграду не слуга. Ладожане порешили больше ничьей власти, кроме своих старейшин, не признавать. Коли захочешь вновь их подчинить — биться станут. Воевода сказал: «Костьми ляжем, а Олегу и Новеграду боле не покоримся». Нам же приказал немедля, ежели жить хотим, покинуть твердыню.

— И вы подчинились?! — крикнул Олег: в нём проснулся неистовый гнев молодого Рюрика. — Трусы! Где были ваши мечи?

Гудой твёрдо глянул в глаза Олегу.

— Трусом я никогда не был. Князю Рюрику то хорошо известно было. Подумай и рассуди: что могли сделать три десятка мечей против Ладожской твердыни? Если ты считаешь, что мы могли захватить её, тогда вели казнить меня.

— Я погорячился, — остывая, миролюбиво ответил Олег. — Ты был прав и выполнил главное — сохранил воинов. Готовит ли воевода Щука твердыню к обороне, вооружает ли градских?

— Ладожская твердыня всегда готова к обороне, а оружие есть у каждого жителя. Крепость порубежная. Взять её приступом нелегко.

— Измором возьмём.

— Припасов нынче в твердыне довольно.

— Ладно, иди. Вели, чтобы послали за ярлом Снеульвом...

Не успел Олег принять какое-нибудь решение, как, запыхавшись, вбежал Снеульв.

— Слышал, ярл, вести из Ладоги? — встретил его вопросом Олег.

— Что там Щука брагой упился али ещё что?

— Ладожане отложиться надумали, вот что.

— Да в своём ли они уме? — изумился Снеульв.

— Крепость знатная. Взять её нелегко, но взять надо обязательно. Она как кость в горле.

— Приступом брать — половины дружины лишиться, и возьмём ли?.. — усомнился Снеульв. — И Хольмгард без воинов оставлять нельзя...

— Так как же? — В голосе Олега Снеульв услышал упрямые ноты и понял, что воевода не отступит от мысли любыми средствами вернуть ладожан к покорности.

— Не будем торопиться, — начал он осторожно. — Обдумать надо и действовать наверняка. Разумнее твердыню в осаду взять, окружить малыми силами, чтоб никто носа не высунул...

— Малые силы Щука сомнёт, — возразил Олег. — А для большой дружины припас готовить надо, на зиму градец новый близ Ладоги рубить...

— Забота невелика, воевода. А почему мы одни должны Ладогу воевать? Разве Щука только от нас отложиться пожелал?

— Я думал об этом, — обрадовался Олег. — Ладога — новеградское владение. Пусть и они приводят ладожан в покорность.

— Посаженный Пушко может отказаться...

— Найдём другого — более сговорчивого.

Из княжеских хором Пушко вышел багровым. Мальчишка, молоко на губах не обсохло, а он поучает посаженного. Тоже мне воевода выискался. Рать скликать, на Ладогу идти. С каких это пор новеградские выселки на старшего руку поднимать начали? Старейшины от воеводы Щуки никаких вестей о непокорстве не получали. Ладога как была за Новеградом, так и остаётся. А коли ладожане противу князя Игоря с дружиной поднялись, то это их дело и посаженному в него вмешиваться не пристало.

Разошёлся воевода. Пригрозил другого посаженного Новеграду дать. Поздно спохватился. Рюрик такое ещё мог содеять, тебе же не по силам. Али слепой я, не вижу, что новеградцы готовы вышибить тебя не токмо из града, но и из земли прочь? Всё вижу. Головы у них не нашлось, а меня опаска одолела. Но теперь посмотрим, кто кого. Посаженный слово скажет — все услышат, а твоё слово не ветром ли унесётся? Так-то. Прошли времена Рюрика. Ты хоть и его корня, да молод ещё мужами новеградскими помыкать...

Вконец раздосадованный, дошёл он до своих хором, ввалился в трапезную, гаркнул челядину, чтобы снедь подавали. Но и еда не радовала, и чара браги хмельной злости не прогнала. Жена, заприметив, что муж не в духе, поторопилась убраться ещё до того, как встал он из-за стола. Недовольно глянул ей вслед — все разбегаются, и дела никому до хозяина нет.

...В трапезную без спросу ввалились двое. Глянул Пушко: один — Радомысл, а другой — незнакомый, коротконогий, поперёк себя шире, диким волосом зарос — чисто медведь из берлоги.

— Хлеб да соль, посаженный, — благожелательно сказал Радомысл, здравствуясь. — Мы к тебе в гости незваными...

— Проходьте, садитесь, коли в гости пожаловали, — хмуро ответил Пушко, вглядываясь в незнакомца.

— Не тужись, Пушко, припоминать, — словно угадал его мысли тот. — Меня нынче признать трудно...

Этот бухающий, как в бочку, голос. Кто из слышавших на поле бранном или на градской площади мог забыть его?

— Михолап?! Ты?! Живой?

— Признал, посаженный! — улыбнулся Михолап. — Не выковали ещё того меча, которым меня посечь можно.

— Вот кто землю против них мутит! — с неприкрытой радостью воскликнул Пушко. — Как же ты жив остался?

— Не будем старое ворошить, мы к тебе не за тем пришли. — И лицо его приняло прежнее суровое выражение. — Молви, как с воеводой и старейшинами урядился, станешь ли новеградцев противу Ладоги поднимать?

Пушко не удивился вопросу. Сын не очень богатого и знатного новеградского торгового гостя, он давно знал Михолапа и втайне завидовал некогда молодому гридню, прославившему своё имя в походах Гостомысла. И хотя пути их со временем разошлись, а ныне в трапезной сидели и совсем разные люди — один хотя и утесняемый, но голова града, другой — изгой, Пушко давно признавал в Михолапе равного себе. Потому и не колебался: отвечать ли на прямой вопрос или остеречься. Беседа должна и будет откровенной. Это само собой разумеется. Другое не давало покоя посаженному — он не мог решить проклятого вопроса: выгодно ли ему, старейшине и посаженному, поддерживать ныне Олега?

Молчание затягивалось и красноречивее слов "говорило о том, что на необдуманный поступок Пушко не пойдёт. В посаженном всегда брал верх купец: семь раз отмерь и один раз... обмерь. И потому, чтобы оттянуть время и, может быть, вызнать намерения бывшего дружинника, тот ухватился за совет старейшин.

— Ты ж лучше меня, Михолап, ведаешь, что посаженный, ежели князь в граде, в дела воинские не вмешивается. — И улыбнулся. — Так было при Гостомысле, так и ныне...

— Кха, — кашлянул Михолап. — Для тебя, Пушко, уже всё едино, что князь-старейшина Гостомысл, что воевода варяжский?

— Зачем так? — с укоризной спросил Пушко. — Чай, мы новеградцы...

— А не всё едино, так не юли. Уговорились с Олегом?

Пушко хотел было обидеться на это прямое и грубое «не юли», но сообразил, что не следует давать предлога для прекращения разговора.

— Воеводе Олегу в этом деле ни я, ни старейшины не помощники, — осторожно, но достаточно твёрдо сказал он.

— Добро хоть до этого твои старейшины додумались. Видно, почуяли, что иного им словене не простят. А не боитесь, что Олег повторит побоище?

— Я ж тебе сказал, — с хитринкой улыбнулся Пушко. — Посаженному при князе в воинские дела вмешиваться не пристало. Пущай сам князь с воеводой сзывают новеградцев на рать...

— Как мыслишь, Радомысл, удоволит Олега такой ответ посаженного? — глянул на кузнеца Михолап.

— Не по нутру придётся...

— Вот и я так мыслю. Без нашей помощи не выбраться старейшинам из сетей воеводы. Не удоволится он отказом...

— Без вашей? — деланно удивился Пушко.

— Как посаженным стал, — качал осуждающе головой Михолап, — так и забыл, что словене всё важное миром решают?

— Ныне воевода княжеский решает...

— Правду молвил: княжеский воевода, не наш. Вот пусть он своей дружине и указывает. Али ты на другое согласен?

— Моего согласия не спрашивают...

— Так и будет, доколе в разные стороны тянуть станем. А ежели миром нашу волю воеводе скажем...

— Где он, мир-то? — настороженно обронил Пушко. — Может, вече скликать прикажешь?

— Веча пока не требуется, — спокойно ответил Михолап. — А в новеградцах не сумлевайся. Без веча обойдёмся...

— Ты всё вокруг да около. Заикнулся о помощи, так уж кажи, — потребовал Пушко.

Михолап долго, оценивающе смотрел в глаза посаженному. Вроде и переменился Пушко, а всё едино не тот. Но другого сейчас нету, о другом думать будем, когда бодричей-варягов выгоним. А ныне... Без слова посаженного к земле словенской и соседям не обойтись.

— О помощи в свой черёд скажу. Прежде поведай открыто, разве не приспела пора бодричей-варягов с земли нашей выгнать? Пошто о том только рукодельцы со смердами мыслят, а нарочитые в стороне?

— Знать надобно, сумеем ли одолеть?.. Пожитье нелегко копится, потерять же его враз можно. А в другом — что ж, нарочитые разве не словене, им, что ли, любо под чужим воеводой жить...

— Благодарствую и на том, — сурово ответил Михолап. — Знать, я меньше вашего пожитья имел, да Рюрик им покорыстовался. А теперь, вишь, мы дружину его гнать станем, а вы со стороны смотреть?

— Если есть уверенность, что их выгнать можно, то кто ж из словен в стороне останется? Но... я знать хочу, не повторится ли как с Вадимом?

— Ладно, Пушко. Думаю, столкуемся мы. А теперь о помощи, — придвинулся Михолап к посаженному. — Когда Олег пугать тебя начнёт порубом али ещё чем, скажешь, что новеградцы за тебя ратиться станут. Не сумлевайся, так и будет. — Он оглянулся на Радомысла, тот молча кивнул в знак согласия. — Ежели не подействует, добавишь: не только новеградцы, но все словене на них навалятся. Не останутся в стороне и ладожане. К воеводе пойдёшь послезавтра — нам град подготовить надобно.

— А что, Щука только противу Олега замыслил али в самом деле от Новеграда отложиться решил? — сверкнул глазами Пушко.

— Воевода Щука поклон тебе шлёт, — улыбнулся Михолап.

— Твоих рук дело?

— Наших, — ответил дружинник. — И ещё: коли не образумится Олег, сообщи ему, что дани от веси и других земель пусть больше не ждёт.

—Со всеми сговорились?

— Нет, — чистосердечно признался дружинник. — К кривским и чуди сам пошлёшь людей, от имени Новеграда говорить будешь.

— Дело общее, посаженный, — подал голос Радомысл. — Надобно и тебе потрудиться.

— Вестимо, — согласился Пушко. — Но пока ничего Олегу я говорить не буду. Не след раньше времени упреждать его. К кривским и чуди людей пошлём. Речь поведём не токмо о дани. Пусть людей на помощь пришлют, как срок подойдёт. Ныне же захочет воевода на Ладогу идти — пущай идёт. Соберёт ли новеградскую рать — не ведаю, — с улыбкой глянул на Радомысла. — А с дружиной своей пущай идёт.

Выдержит ли твердыня осаду до весны? — озабоченно спросил Михолапа.

— До весны выдержат. К тому ж можно и опередить воеводу, отправить в Ладогу новеградцев...

— То дело не моё. Сумеете отправить — добре, не сумеете — пущай Щука сам оборону держит. Посаженному в такое дело вмешиваться не след.

— Ладно, — покладисто согласился Радомысл. — Подберём дружину малую...

— Торопиться не надо, — возразил Пушко. — Когда ясно будет, что Олег противу Ладоги идёт, тогда... Как бы дружина твоя в Новеграде не понадобилась...

— Быть по сему, — поддержал его Михолап. — Простоит Олег до весны под Ладогой, а дале как мыслишь?

— По весне вы его в Новеград не пустите, — прищурился Пушко. — Али не так?

— С твоей помощью, посаженный, — весело ухмыльнулся Михолап. — Дюже не удивляйся, ежели краем уха услышишь, что по твоему повелению смерды в селищах противу Олега собираться учнут...

— Смотри, чтобы до него та весть не дошла. Раньше времени к праотцам отправляться резону нету...

— Авось живы будем, Пушко. Теперь прощевай, не забывай Радомысла в гости приглашать. Он знает, где меня найти...

Олег кричал и топал ногами, как заликовавшая девка, которой приспела пора замуж идти, а женихов нету и не предвидится. Но посаженный со старейшинами стояли на своём: и сами мы, воевода, в твоей воле, и градские — тож. Клич кликнешь — пойдут ратиться, до такого дела всегда охотники были. А и немного ж тебе воинов надо, своя дружина могутная, нешто с Ладогой не сладишь?

Посаженный прямо заявил: ежели с ним и старейшинами что случится, пусть воевода на себя пеняет, не простят ему того новеградцы, недовольство сильное может выйти. Рассвирепел воевода, повелел ярлу Снеульву готовить воев к усмирению непокорных новеградцев.

Пушко низко поклонился и дерзко ответил:

— Не посетуй, воевода, коли новеградцы дрекольем твою дружину встретят. — И добавил с явным укором: — Мир меж нами и любовь, их крепить надобно, а не рушить...

И Милослава, тётка родная, решительно заявила Олегу:

— Ежели вздумаешь в граде побоище учинить, пойду против тебя. Новеградцы меня послушают. Тебе понять надобно: коли с ладожанами один управишься — в Новеград тебе путь открыт; насильно градских в поход поведёшь — вернёшься ли оттуда, не знаю...

Как только установился по Волхову санный путь, Олег, оставив в градце малую часть дружины, выступил к Ладоге. Ни один из новеградцев не пожелал добровольно принять участие в том походе.

Зима выдалась гнилой. Лёгкие морозцы сменялись слякотью. Часто пуржило. У воинов ныли застарелые раны. Трудным стал подвоз пропитания, да и те обозы, что, выматывая лошадиную силу, добирались к Ладоге, доставляли с каждым разом всё меньше и меньше прокорма. Олег гнал гонцов к Пушко, те возвращались с ответом посаженного: нет хлеба в поселье — сами оголодали. Ярился Олег, порывался скакать в Новеград, но сдерживал себя — оставить осаждённую твердыню на Переясвета со Снеульвом нельзя, не управиться им. За твердыней и дружиной глаз да глаз нужен.

Без былого азарта вели осаду воины. Особенно тяжко приходилось ночами. В наспех ставленных избах (старое городище Щука частью разобрал, частью спалил) намаявшиеся за день воины не находили приюта, мёрзли.

Помощи и поддержки ждать было неоткуда. Дружина измаялась. Уже никто с вожделением не говорил о добыче. Стены твердыни по-прежнему оставались неприступными, крутые валы поблескивали льдом, ветер наметал у их подножий глубокие сугробы.

Втайне Олег смутно надеялся, что дружина, иззябнув и изголодавшись, сама потребует приступа, чтобы покончить с Ладогой одним ударом и провести остаток зимы в тепле. Но чем больше отлетало коротких дней, тем меньше оставалось надежд. Боевые действия с обеих сторон велись вяло. На стенах стыли в неподвижности ладожане — ни злых выкриков, ни насмешек не раздавалось оттуда. Но стоило неосторожному дружиннику перешагнуть натоптанную стежку, как со стен бесшумно срывались две-три стрелы. Щука показал себя воеводой изрядным — ладожане не дремали. С неудовольствием заметил Олег: людей в крепости прибыло. «Из окрестных селищ согнал смердов», — решил воевода. Предчувствие неудачи закрадывалось в душу, но отступать было поздно: и ладожане, и новеградцы могли усомниться в силе дружины.

Ко всем бедам добавилась и нежданная — весь не прислала ежегодной дани. Все сроки прошли, а обоз с Белоозера не приходил.

— С Ладогой на быстрый успех надеяться нечего, — сказал Олег ярлу Снеульву. — Осада затянется. Щука на вылазку не решится. Поэтому готовь к походу на весь малую дружину — человек в полста. Весь проучить надо, чтобы навсегда забыли о непокорстве.

На другую ночь, в пургу, неведомо куда исчезли три пятёрки дружинников. Были они из разных десятков, воины молодые, ничем себя не проявившие. Что пропали — полдела, настораживало другое: по всему выходило, не просто сгинули в снегах, а ушли преднамеренно, подготовившись. Не оказалось на месте лыж и воинского припаса, им принадлежавшего. О таком деле пришлось доложить воеводе. Тот спросил: знали ли беглецы о походе на Белоозеро? Снеульв сказал, что тайны из такого похода не сделаешь. Олег повелел разузнать, откуда и как в дружину попали исчезнувшие. Выяснилось: все из числа тех волчат, что по приказу князя Рюрика были отобраны у весьского племени.

Олег жёстко глянул на Снеульва.

— То урок нам на будущее, ярл. Отмени поход. Не будем дробить силы, коли не сумели нежданность использовать...

В трудах безрадостных, без пользы силы отнимающих, проходила зима. Олег надежды возлагал на весну. Непосеянное зерно не вырастет, весенний день год кормит: так или иначе, но Щука весной должен отворить твердыню. В воинской науке терпение и ожидание не всегда трусости равны.

Михолап лишился покоя. Где на дровнях, а чаще пешком кочевал от селища к поселью. Вёрсты меж ними не меряны — испокон веку любили словене нетеснимое раздолье. На его зов собирались смерды, внимали ему, неторопливо кивали головами, соглашаясь: пора дать пришлым от ворот поворот, засиделись. Рассудительно прикидывали, когда лучше трогаться в путь, чтобы ко времени поспеть в Новеград; кому от поселья идти, а кому остаться, дабы порухи хозяйству не чинилось.

— Словене вольность свою завсегда блюли больше жизни, — неизменно заканчивал разговор с мужиками Михолап. — Не посрамим и мы чести словенской!

— Не посрамим! — откликались вразнобой собравшиеся и испытывающе оглядывали друг друга, обступали дружинника, крепко жали ему руку, хлопали по плечам, а бабы уже тащили для дальней дороги берестяной короб со снедью.

Слухом земля полнится. Призыв Михолапа разрастался и ширился, докатился и до Залесья. И хотя постарели чудом уцелевшие в давнишней новеградской сече мужики и с тех пор не бывали в Новеграде, но поседевший Ратько первым твёрдо сказал Михолапову посланцу: «Пойдём. На такое дело все пойдём».

Уверенно почувствовал себя и старейшина Пушко. По настроению градских всё больше убеждался: не зря поверил Михолапу, на этот раз воеводе Олегу не устоять. А коли так, заслуга изгнания иноплеменной дружины ему чести придаст. Правда, новеградцы на гнев скоры и привередливы (сегодня не знаешь, что им завтра захочется), но поднять голос против того, кто изгонит пришельцев-хитников, скоро не осмелятся. Значит, надо торопить события.

Пушко созвал старейшин, поведал о задуманном. Те поперву ужаснулись: жили тихо, и вдруг — на тебе, опять лихолетье и разор. И воли нам той не надобно, вольные-то с сумой по миру ходят, уж вольнее их нету. Как бы и нам так-то не пришлось, посаженный.

Недомыслие старейшин вынудило более подробно рассказать о замысленном и вырешенном, пришлось и о Михолапе с Радомыслом упомянуть. Не хотелось того делать — пусть бы старейшины думали, что Пушко сам принял столь важное решение, но пришлось. Иначе помощников своих не убедить. Без них же в открытую действовать поостерёгся.

Сговорились. Обсудили, как повести дело и после изгнания Олега. Михолапа, конечно, воеводой градским надобно определить, заслужил, да и рукодельцы го смердами сумятицу поднять могут. Радомысл? Об нем речи нет. Коваль, пусть себе и куёт. Воевода будущий без заказов его не оставит. О другом голова болит. Без сечи бы обойтись. Тогда последнему смерду понятным станет, что не Михолап со своими ратными, а они, старейшины, умом своим бодричей-варягов с земли словенской согнали.

Ежели Олега устрашить — подобру уберётся. Сил собрать поболе, но к Ладоге не ходить. К Олегу мужей добрых отправить для переговоров, а чтобы уверовал в мощь нашу, дружину малую, что тот в градце оставил, вышибить. Боям деваться некуда, к твердыне побегут, воеводе о новеградцах поведают. А тут и наши мужи подоспеют. Олегу волей-неволей придётся согласиться с требованием оставить землю словенскую. На Новеград не полезет, устрашится — на загривке Щука будет висеть. Поклонится миром — пропустим через град, пущай на юг уходит.

Первое дело — рать словенскую собрать. Михолапу помочь в том надобно. Чем помочь? А не препятствовать смердам. Рукодельцам тож послабленье сделать. При случае и самим голос противу Олега возвысить, чтобы градские слышали. Другое дело: к кривским, поспешая, гонцов слать, двух старейшин, чтобы честь по чести. Говорить с ними уважительно, почёт казать, но и своего достоинства не умалить. Пусть известят Олега, что дань давать отказываются и ратиться с ним будут. И в Новеград хоть малую дружину свою пришлют.

Всё вырешили старейшины, разошлись довольные. Пушко отправил челядина к Радомыслу — звать на тайный разговор. Кузнец подивился расторопности старейшин и обещал разыскать Михолапа и поторопить со сбором ратных.

— А в граде всё готово, посаженный. Выступать можем...

— Когда выступать — то воевода решать будет, — улыбнувшись, ответил Пушко. — Воеводой же, окромя Михолапа, быть некому. Так и передай ему: пущай в Новеград возвертается. Жду...

Первые ватажки ратных из дальних поселий и селищ начали прибывать к Новеграду, как только зима на весну повернула. Ночами изрядно подмораживало, и далеко окрест разносились скрип подъезжающих дровен и сдержанные голоса мужиков.

Ратников набралось много, уже и размещать их стало некуда. Нарочитые, крепя сердце — как бы не растащили чего, — позволили располагаться на своих подворьях. Рукодельцы подбирались в своих избах без возражений: в тесноте — не в обиде. Радушно делились припасами.

Сила прибыла немалая. Оружия мало кто имел, но увесистой дубиной, секирой, остро отточенной, запасся каждый. Кузнецы работали с утра до ночи. Но Михолап видел: всех ратных мечами вооружить не успеют. К тому же научить смерда мечом владеть — время требуется, и не малое. Его же ратные больше к топору привычны.

Посаженному с лукавой хитринкой сказал:

— Тесно в граде стало. Сподручнее будет ратных в Рюриковом градце поселить. Как мыслишь?

— Там же варяги, — деланно удивился Пушко.

— Какие варяги, десятка четыре воев наберётся, да и те не разбежались ли? Что-то давно никого из них в граде не видно...

— Так ты хочешь...

— Пора! — потвердел голосом Михолап.