Варяго-Русский вопрос в историографии

Исторический яд готицизма

В исторической науке совокупность постулатов, приверженцы которых убеждены в шведской этимологии имени Русь и в скандинавском происхождении летописных варягов, а также отрицают княжеское происхождение летописного Рюрика с братьями и уверяют, что основатель династии Рюриковичей – безродный наёмник, непонятно как ставший русским князем, известна под именем норманизма. В ряде статей мне удалось показать, что одним из источников норманизма являются античные мифы о гипербореях в интерпретации шведских литераторов XVII в., стремившихся доказать, что Гиперборея находилась на территории современной Швеции, а под именем гипербореев выступали прямые предки шведов[1]. Это подсоединение «гипербореады» к шведской истории открыло шведским историкам безбрежный простор для любых фантазий на исторические темы и породило манию притязать на основоположничество в создании фундамента европейской культуры. Явление шведской «гипербореады» демонстрирует известную способность человеческого сознания уходить из мира реального в мир фантазийный, что и ведёт в науке к появлению утопий. Томас Мор (1478–1535) назвал Утопией страну своей мечты, никогда не существовавшую в действительности. Утопии исторические – это картины вымышленного исторического прошлого. К Аристотелю восходит определение различия между историей и литературой как между тем, что было и тем, что могло бы быть. Утопии исторические составляют совершенно особый жанр: они рисуют то, чего не только не было, но и быть не могло в реальной жизни в силу объективных обстоятельств. Их появлению и закреплению в мире науке способствует то, что некоторые «книжные» фантазии в определённых ситуациях оформляются в своеобразный символ веры, сторонники которого начинают отстаивать его с упорством неофитов. Если новое «учение» получает поддержку политики, то псевдонаучным теориям обеспечивается долгая жизнь.

В XV–XVI вв. многие представители западноевропейских стран были вовлечены в процесс воссоздания славных картин исторического прошлого своих стран, при этом рука об руку с изучением источников шло свободное фантазирование и порождение мифов сознания, подме-нявших концепции, основанные на доступных фактах. Фантазиями был изначально пронизан распространившийся в XVI в. так называемый готицизм – течение в западноевропейской исторической мысли, стремившееся реконструировать историю древнего народа готов, на родство с которыми претендовали многие западноевропейские народы, в том числе народы стран Скандинавского полуострова. Мифотворчество этого периода растеклось ядовитыми струйками по исторической мысли последующих веков, и многое из наследия готицизма постепенно стало восприниматься за давностью времён, за утерянностью истоков как давно доказанные исторические истины. Подробнее эта мысль будет раскрыта ниже, а здесь, в качестве заставки к главе, проиллюстрирую её небольшим примером. Самым крупным представителем шведского готицизма был Иоанн Магнус (1488–1544), который доказывал, что прародиной готов была Швеция, и который, в подражание Иордану, написал, что готы, как рои пчёл, распространились по Европе именно с юга Швеции[2].

Утверждение это вызвало насмешки у некоторых его современников, поскольку и в XVI в. Швеция была малонаселённой страной в силу природных условий, а уж в древности – и тем более. Но с течением времени как сам готицизм, так и имя его крупного представителя Иоанна Магнуса заняли прочное место в западноевропейской общественной мысли (в значительной степени, благодаря изначальной заинтересованности в нём представителей политических кругов части европейских стран). К XVIII в. готицизм овладел умами французского Просвещения, и вот уже «рои готов» от Магнуса переходят к Вольтеру в его «Истории Карла XII» (1731), трансформируясь в «полчища»: «Считается, что именно из Швеции, часть которой, по-прежнему, зовётся Гёталандией, вышли полчища готов и заполонили Европу...»[3]. Если кто-то думает, что ко времени Вольтера учёным удалось собрать какие-то дополнительные сведения о численности шведского народонаселения, что давало бы основание писать о полчищах из Швеции, то это – заблуждение. Как видно из цитаты, Вольтер просто опирается на общеизвестное «авторитетное» мнение: «Считается, что...», поскольку двухсотлетнее существование готицизма в идейной жизни Западной Европы сделало признанным источником сами по себе произведения его представителей. На фразу Вольтера можно было бы не обратить внимания, если бы образ «полчищ готов», начиная с XVIII в., под разными личинами не разбрёлся по российской истории. Так, у Г.Ф.Миллера мы видим «скандинавов... народ, который производя начало своё от готфов... желая всегда распространяться нападал отовсюду на соседей…»[4]. У О.И.Сенковского – это уже более грандиозная картина: «...вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, правами и преданиями поселилась на нашей земле»[5]. Тот же размах и величие – у М.П.Погодина: «удалые норманны... раскинули планы будущего государства... куда хватала размашистая рука...»[6]. В произведениях А.А.Шахматова слились воедино и колонизационные потоки норманнов, и «полчища скандинавов»[7].

У современных норманистов неувядаемый образ «полчищ» представлен большим многообразием видов: «военные отряды скандинавов» или «дружинная среда», «викингские отряды» или даже просто «фон скандинавского присутствия» у Е.А.Мельниковой; «дружины скандинавов» у В.Я.Петрухина; «норманнские дружинники» или «движение викингов» на север Восточно-Европейской равнины у А.А.Горского; «экспансия викингов» и «норманнские каганаты-княжества», усеявшие всю Восточную Европу, у Р.Г.Скрынникова[8]. У Л.С.Клейна имеются и «воинские и торговые путешествия викингов в Киевскую Русь», и «экспансия на восток», и «миграция норманнов в Восточную Европу», а также – «популяция норманнов, распространившаяся по восточнославянским землям»[9]. Правда, Клейн, идя вразрез с собственными характеристиками массового присутствия норманнов/викингов на Руси, оговаривается иногда, что «популяция норманнов... была сравнительно небольшой, но влиятельной, захватившей власть»[10]. Но надо сказать, что эта оговорка имеет почтенный возраст – она зародилась в XVIII в., в попытках соединить несоединимое: приспособить фантазию о «роях» и «полчищах» из Швеции к реалиям скандинавских стран. Так, мы видим, что уже Шлёцера одолевали иногда раздумья относительно несообразностей в создаваемых им картинах древнерусской истории: «Галлия прозвалась Франциею от своих победителей германских франков; однако же побеждённые удержали свой язык, который смешался только с языком победителей. Таким же точно образом новгородские славене получили новое название от своих победителей (руссов, т.е. шведских норманов). Надобно полагать однако же, что последних было очень немного по сразмерности; ибо из смешения обоих очень различных между собою языков не произошло никакого нового наречия»[11].

Этот поворот мысли также кругами разошёлся по работам российских историков. У Н.Полевого (1829) читаем: «Вероятно, что дружина Рюрика и его братьев состояла их немногих... но эти немногие, закалённые в бурях и битвах, были ужасны»[12]. Малочисленность «скандинавского племени» на Руси подчёркивал и С.М.Соловьёв: «...варяги не составляют господствующего народонаселения относительно славян, не являются как завоеватели последних... Варяги, составлявшие первоначально дружину князя...»[13]. Примеров по этому поводу можно было бы привести очень много, но в данной преамбуле подобная задача не ставится, тем более, что изображение не то полчищ, не то колонистов со Скандинавского полуострова, которые не то путём завоевания, не то мирно и тихой сапой распространились на Руси и, всё взяв в свои руки, растворились в славянах, так давно кочует из одной норманистской работы в другую, что легко воспроизводится в памяти и без подробных упоминаний. Краткий перечень примеров был приведён только для того, чтобы показать, что исходные положения норманистских построений проистекают из сугубо литературных источников, не имея никакой связи с реальной историей стран Скандинавского полуострова, конкретно – со Швецией. Следовательно, они относятся к созданному фантазией подобию живой истории, т.е. к утопиям. Развитию положения о генетической связи современного норманизма с различными утопическими концепциями западноевропейской историософии XVI–XVIII вв. и будет посвящена данная работа.

Вопрос о ненаучной гносеологии норманизма, порождённой политикой, уже неоднократно ставился в российской историографии. В частности, связь истоков современного норманизма с политической историей Швеции XVII в. полно раскрыта в работах А.Г.Кузьмина, А.Н.Сахарова, В.В.Фомина. В.В.Фомину принадлежит заслуга разработки в современной исторической науке вопроса о роли шведского дипломата и историка-любителя П.Петрея (1570–1622) как родоначальника норманской теории[14]. Однако представляется, что требует дальнейшего развития подход к норманизму как подобию истории, рождённому под влиянием целого ряда мифотворческих течений и утопических концепций, которые развивались в западноевропейской общественной мысли на протяжении длительного периода. Особенно влиятельными среди таких течений были готицизм и рудбекианизм. К эпохе Просвещения относится теория Общественного договора, также оказавшая существенное влияние на формирование норманистских концепций. Эти три исторических реликта и будут рассмотрены ниже.

Примечания:

1. Грот Л.П. Начальный период российской истории и западноевропейские утопии // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: Материалы научных конференций 2006–2007 годов. Великий Новгород, 2007. С. 12-22; её же. Гносеологические корни норманизма // ВИ, 2008, № 8. С. 111-117; её же. Утопические истоки норманизма: мифы о гипербореях и рудбекианизм // Изгнание норманнов из русской истории. Вып. 1. М., 2010. С. 321-338.

2. Latvakangas A. Riksgrundarna. Varjagproblemet i Sverige från runinskrifter till enhetlig historisk tolkning. Turku, 1995. S. 100.

3. Voltaire F.M.. Karl XII. Stockholm, 1993. S. 12.

4. Миллер Г.Ф. О происхождении имени народа российского // Фомин В.В. Ломоносов: Гений русской истории. М., 2006. С. 378.

5. Фомин В.В. Варяги и варяжская русь: К итогам дискуссии по варяжскому вопросу. М., 2005. С. 121.

6. Погодин М.П. Норманский период русской истории. М., 1859. С. 70, 76, 105, 107.

7. Шахматов А.А. Сказание о призвании варягов. СПб., 1904. C. 3-7, 53-65; его же. Разыскания о древнейших летописных сводах. СПб., 1908. С. 324-328, 338-340; его же. Древнейшие судьбы русского племени. Пг.,1919. С. 50-51, 58-67.

8. Горский А.А. От славянского расселения до Московского царства. М., 2004. С. 37-53; Мельникова Е.А. Укрощение неукротимых: договоры с норманнами как способ их интегрирования в инокультурных обществах // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2008, № 2. С. 24; её же. Рюрик и возникновение восточнославянской государственности в представлениях древнерусских летописцев XI – начала XII в. // ДГВЕ. 2005 год. М., 2008. С. 60-61; Петрухин В.Я. Призвание варягов: историко-археологический контекст // Там же. С. 36; Скрынников Р.Г. Русь IX–XVII века. СПб., 1999. С. 20-23.

9. Клейн Л.С. Спор о варягах. СПб., 2009. С. 223-224.

10. Там же. С. 227.

11. Шлёцер А.Л. Нестор. Ч. I. СПб., 1809. С. 343, прим. *. Здесь и далее курсив авторов.

12. Полевой Н.А. История русского народа. Т. I. М., 1997. С. 91.

13. Соловьёв С.М. История России с древнейших времён. Кн. 1. Т. 1-2. М., 1959. С. 272-273.

14. Кузьмин А.Г. История России с древнейших времён до 1618 г. Кн. I. М., 2003. С. 71-72; Сахаров А.Н. Рюрик, варяги и судьбы российской государственности // Сб. РИО. Т. 8 (156). Антинорманизм. М., 2003. С. 11-13; Сахаров А.Н., Фомин В.В. Слово к читателю // Изгнание норманнов их русской истории. С. 6-7; Фомин В.В. Норманизм и его истоки // Дискуссионные проблемы отечественной истории. Арзамас, 1994. С. 18-30; его же. Кто же был первым норманистом: русский летописец, немец Байер или швед Петрей? // Мир истории. М., 2002. № 4/5. С. 59-62; его же. «За море», «за рубеж», «заграница» русских источников // Сб. РИО. Т. 8. С. 146-147; его же. Варяги и варяжская русь. С. 8-57; его же. Начальная история Руси. М., 2008. С. 9-16; его же. Варяго-русский вопрос и некоторые аспекты его историографии // Изгнание норманнов из русской истории. С. 340-343.

Культурно-историческая обстановка, обусловившая возникновение утопий шведского готицизма и рудбекианизма

Воззрения, повлиявшие на формирование мифотворчества в шведской историографии XVI–XVII вв., выступали, как было сказано выше, под именем готицизма. Важно подчеркнуть, что это идейно-политическое течение сложилось в Германии и скандинавских странах как реакция на антиготскую пропаганду итальянских гуманистов. Поэтому становым хребтом готицизма и выступила изначально идея возвеличивания исторического прошлого народа Германии и скандинавских народов в форме прославления древних готов как предков этих народов. Как сложилось это историческое противостояние?

Стремление изображать прошлое своей страны и народа в сугубо позитивном ракурсе с целью создания здоровой историософии и искренней веры, необходимых для морального здоровья нации, уходит своими истоками к началу эпохи, которая получила название эпохи Возрождения. Общеизвестны её характеристики, сформировавшиеся в течение XVIII–XIX вв. и получившие распространение в мировой общественной мысли, в том числе благодаря и работам Ф.Энгельса и К.Маркса как «...величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до этого времени человечеством»[15]. В числе характеристик эпохи Возрождения принято называть появление таких новых тенденций в развитии западноевропейского общества как усиленное развитие товарно-денежных отношений, появление ранней буржуазии и соответствующее этим социально-экономическим переменам изменение общественного сознания. Лейтмотивом Возрождения называется гуманизм, под которым понимается интеллектуальное движение, направленное на «признание самодовлеющей значимости, неувядаемого достоинства человека, всего богатства творческих проявлений индивида в качестве высшего жизненного блага»[16]. По покровом этих обобщающих описаний почти скрылись конкретные действия конкретных людей, которые привели в действие процесс, вызвавший вышеозначенный «переворот». В контексте данной работы важно частично восстановить реально существовавшие факты. Конкретное место и время действия известны – это Италия XIV–XV веков. Первыми гуманистами называют Ф.Петрарку (1304–1374) и Дж.Боккаччо (1313–1375) – эти великие итальянцы были первыми, кто обратился к изучению античности и стремился в наследии античных авторов найти идеалы, нужные для их современников. «С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе...», – писал Петрарка[17]. Чем было вызвана устремлённость в древнюю историю своей страны? Поиски ответа на этот вопрос приводят к некоторым корректировкам в общем мажорном ладе, доминирующем в создании образа эпохи Возрождения. Дело в том, что первая страна Возрождения Италия в XIV–XV вв. представляла собой жалкую картину политического разлада и общественной деморализации при интенсивном экономическом и культурном развитии.

Вот что мы видим, например, в очерке о жизни Савонаролы: «...Во всей Италии было полное отсутствие общего национального духа, и даже само слово “Италия”, не исчезнувшее из народного языка, в действительности не представляло никаго определённого понятия. Стремление к разрозненности не ограничивалось нескончаемыми спорами с близкими или дальними соседями... Постоянное желание захватывать в свои руки власть возбуждало отдельные партии к взаимной вражде... Одерживая верх, победители пускали в ход кровавую расправу... Резня шла открытая и тайная, убивали на улицах среди бела дня и предательски, из-за угла. ...Тщеславие побуждало отдельных правителей щегольнуть перед врагами не только внешним могуществом, но и развитием в своих областях наук и искусств, которые были доведены в Италии до процветания, неизвестного в остальной Европе... сами преемники св. Петра на папском престоле больше врагов христианства и католичества способствовали умалению значения папства... никогда так низко не падал авторитет папской власти, как в пятнадцатом веке, хотя ещё предательства и алчность папы Павла II... набросили достаточную тень на папство. Он сам мучил римских академиков, заподозренных в уважении к учениям Платона, и один из них даже умер от пытки в его руках. ...За Павлом II явился Сикст IV, и весь Рим стал указывать пальцами на кардиналов, продавших в священной коллегии свои голоса за его выбор. ... Дальнейший его путь был путём невообразимого разврата, алчного добывания денег всеми средствами и бешеной траты этих денег. ... Его кондотьеры заливали кровью Италию. ... Дело дошло до того, что в Риме насчитывалось по двести убийств в две недели. ... Ни одного дня не проходило в Риме без мелких убийств, так как за деньги убийцы оставались безнаказанными. “Бог не желает смерти грешников, – глумились папские прислужники, – а пусть они платят и живут”. ... После смерти Иннокентия VIII для занятия вакантного престола нашёлся Родриго Борджа, подкупивший пятнадцать кардиналов из двадцати избирателей и удостоившийся избрания под именем Александра VI. Он превзошёл всех своих предшественников не только разгулом, предательством и убийствами, но и полным индифферентизмом в делах веры, когда эти дела не сулили ему каких-либо выгод».

Не лучше были в это время и светские власти Италии – размеры их жестокости видны из многих примеров. Один из миланских правителей Галеаццо Сфорца расправлялся с виновными, приказывая зарывать их в землю по горло и кормить их нечистотами. При деморализованных правителях трудно было остаться нравственным обществу. Итальянские правители этого не понимали, бессознательно развращали народ и сами подрывали уважение к власти, подкапывая фундамент созданного ими же здания. О флорентийцах того времени, например, говорилось: «...Погрязшие в разгуле, они предавались бессменным оргиям. Они были запятнаны всякими предательствами, всякими преступлениями. Бессилие закона и отсутствие справедливости обеспечивали им полную безнаказанность. ...Они исполняли всё медленно, лениво и беспорядочно, так как лень и низость были правилами их жизни». Эти слова можно было бы отнести к любому итальянскому городу того времени[18]. Сходную картину находим у известного историка и философа А.Ф.Лосева, который отмечал, что всякого рода разгул страстей, своеволия и распущенности достиг в возрожденческой Италии невероятных размеров. Священнослужители содержали мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома. Тогдашние писатели сравнивали монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами. Распущенностью и развратом прославились многие известные лица – князья, купцы, церковные деятели, в том числе, и занимавшие папский престол. Центр культурной жизни Италии – Флоренция раздиралась борьбой партий. Казни, убийства, пытки, заговоры являлись здесь нормой. А.Ф.Лосев охарактеризовал всё это как «обратную сторону титанизма», из чего следует, что обрисованное падение нравов воспринималось им как прямое следствие гуманистических идей, основу которых составляла установка на индивидуалистическое самоутверждение личности[19]. Именно такая трактовка и закрепилась в научной литературе[20].

Как бы то ни было, низкие нравы, бесчинства толпы, коррумпированность властей открывают эпоху гуманизма в Италии. Не случайно Петрарка заметил, что ему было не по душе время, в которое он жил. Но язва низких нравов точила Италию и до времени Петрарки. Старший современник Петрарки, великий автор «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321) был также изгнан из Флоренции, как и отец Петрарки, в силу политических козней и интриг. Флоренция и при жизни Данте была раздираема непрекращающейся борьбой за власть, жаждой богатства, кровавыми казнями. Этими картинами наполнена «История Флоренции» Н.Макьявелли, законченная им в 1525 г. и представлявшая обширную панораму итальянской истории от начала Средневековья и до конца XV века. Из этой работы видно, что гражданские раздоры и внутренние несогласия в Италии особенно усилились с середины XI в., когда произошёл раскол между папской и императорской властью и как следствие его – разделение общества на враждующие партии, в результате чего, по словам Макьявелли, «Италии суждено было, избавившись от варварских вторжений, остаться раздираемой внутренними смутами»[21].

Папы из личного честолюбия беспрерывно призывали в Италию чужеземцев – английских, немецких, швейцарских или французских наёмников – и затевали новые войны, сменяли правителей, осыпали богатствами и почестями своих сородичей. Раздоры возбуждались и городами, выступавшими против того или другого правящего дома, кондотьеры-наёмники заливали кровью то одну, то другую часть Италии. Иногда на папском престоле оказывалось несколько пап, а в XIV в. папский престол на несколько десятилетий вообще покинул Италию. Но все эти безобразия политического развития не выливались в экономическую разруху и оскудение жизни, поскольку приток богатств в Италию в средневековый и ренессансный периоды превышал их поглощение во время войн и других бедствий. Магистральные торговые пути шли через Византию и итальянские города, которые пользовались преимуществами от торговли с Востоком и с Причерноморьем: золото стекалось сюда со всех концов известного в то время мира. Грабительские крестовые походы были дополнительным источником притекающего «золотого руна» из других стран. Тщеславие правителей и городов придавало ускорение торговому обороту, непрекращающиеся заказы на предметы роскоши стимулировали развитие ремёсел и искусств, в силу чего общество не прозябало в нищете и убогости.

Однако, как явствует из взглядов Петрарки и Боккаччо, состояние нравов итальянского общества вызывало беспокойство его интеллектуальных представителей. Жизнь в постоянном хмельном угаре греховного праздника губительно сказывалась на нравственном здоровье народа. Общество разлагалось, захваченное алчным добыванием денег и бешеной тратой этих денег. «Никогда Содом и Гоморра не были ареною таких гнусностей, которые происходят теперь»[22]. При жизни Петрарки и Боккаччо древний центр Рим утратил своё первенство как религиозный центр – папы покинули Рим и обосновались в Авиньоне. Именно на этом фоне в творчестве Петрарки и Боккаччо, их младших современников Колюччо Салютати (1331–1406) и Леонардо Бруни (1370–1441) получило развитие то направление итальянской общественной мысли, которое в дальнейшем стало называться гуманистическим от латинского обозначения программы гуманитарных наук studia humanitatis. Таким образом, беспокойство за судьбы своего народа и страны, прежде всего осознанное представителями образованных кругов итальянского общества, оказывается тем субъективным фактором, который породил течение гуманизма. Итальянскому обществу не хватало объединяющей идеи, которая могла бы дать людям понимание общей цели, сплотить их вокруг высоких идеалов и сделать из них нацию, способную защитить себя, если придёт такое время, а не погибнуть как скот вокруг опустевшей кормушки. Выбор таких объединяющих идей был невелик. Идея «светлого будущего» в образах райского блаженства была прерогативой церкви. Поэтому незанятой оставалась только идея «светлого прошлого», и два великих итальянца Петрарка и Боккаччо начинают возрождать перед взорами своих соотечественников величественные картины античности, а иначе говоря, картины истории предков итальянцев. Данная мысль не вполне совпадает с привычной нам социально-классовой трактовкой возникновения гуманизма как феномена, развившегося на фоне «ломки феодальных и возникновения раннекапиталистических отношений, усиления авторитета буржуазных прослоек общества...»[23].

С объективной точки зрения такой подход оправдан, поскольку выявляет, какая социальная группа, в конечном итоге, получала выигрыш от развития гуманистических идейных течений. Но он закрывает от нас те конкретные, субъективные импульсы, которые вызвали конкретные действия конкретных личностей, что и послужило толчком к появлению течения гуманизма с идеями возрождения славного исторического прошлого народа. А данный ракурс имеет непосредственное отношение к теме главы, поскольку показывает, что у истоков традиции возвеличивать историческое прошлое своего народа всегда присутствовали политико-прагматические цели, и данная связь наложила свой отпечаток на всё последующее развитие западноевропейской историографии вплоть до нашего времени. Рассматривая феномен гуманизма с этой стороны, мы видим, что повышенный интерес к античной культуре у итальянских гуманистов был ничем иным, как интересом к историческому прошлому своего народа. И именно его стремился возродить Петрарка в таких сочинениях как «О славных мужах» (жизнеописание великих политических деятелей от Ромула до Цезаря, а также их исторических соперников). Или Боккаччо в его монументальном трактате по древнеримской мифологии «Генеалогия богов». Смысл? Логичным может быть только одно объяснение: использовать позитивное изображение исторического прошлого как светоч для объединения соотечественников в обстановке деморализации общества. Это много позднее античность станет рассматриваться как общеевропейское достояние, а для Петрарки и Боккаччо древнеримская античность была историческим прошлым итальянцев. Исходя из вышеописанной реальной картины жизни общества в итальянских городах, можно понять и «антропоморфизм» гуманизма: для спасения разлагающегося общества необходимо было встряхнуть человека, показать, что он – существо с великим внутренним потенциалом и безграничными возможностями к совершенствованию, что его предназначение – служение высшим целям и общему благу.

Только представив себе конкретную обстановку всеобщей неукротимой страсти к стяжательству и поголовную куплю-продажу всех и всяческих должностей в итальянских городах, можно понять призыв гуманистов к тому, что человек должен добиваться славы и богатства благодаря личным заслугам и доблести, т.е. не через непотизм или взятки. В провозглашении человека центром мироздания также явно видится попытка спасти человека в человеке в условиях всеобщей развращённости и жестокости. Направленность идей итальянского гуманизма на подрыв господствовавшего теоцентристского мировоззрения становится тоже более понятной, исходя из жизненной конкретики итальянских городов XIV–XV веков. Всё у людей было: и экономический достаток, и пресловутая свобода, когда разнузданная толпа, состоящая из различных социальных слоёв, как «толстых», так и «тощих», могла устроить любое бесчинство в городах и тем самым влиять на смену властей. Процветала торговля, ремёсла, художники и поэты наполняли города великими произведениями. Худо-бедно, но продолжал реально существовать и древний центр Рим – средоточие духовной жизни всего католичества.

И тем не менее общество в итальянских городах разлагалось, одержимое безумной алчностью и беспутством. Одним из факторов такого деструктивного развития виделась гегемония римско-католической церкви, существовавшая не только в духовной жизни, но и в политике стран Западной Европы, сложившаяся в результате приоритета римско-католической церкви над государством и как следствия – безраздельной монополии религиозных догматов в мировоззренческой системе. Но монополия чего бы то ни было никогда не способствует здоровому поступательному развитию любой системы, поскольку механизм саморазвития должен быть дуален. В духовной жизни общества религиозному учению должна обязательно противостоять стройная светская идейная система. Вот эту-то светскую систему, как видно, и пытались отыскать Петрарка и Боккаччо, а потом их последователи, предложив новый тип гуманитарного образования studia humanitatis. Ядром новой образованности была сделана история собственной страны, её великое прошлое, на прославлении славных картин которого следовало начать воспитывать общество. При этом важно отметить и ещё один факт.

Безусловно, генераторами новых идей в Италии выступили представители творческих интеллектуальных кругов, но утверждение и распространение их в итальянском обществе (а позднее, и в других западноевропейских странах) происходило при активном участии и содействии итальянской политической верхушки, как светской, так и церковной. В этом смысле, сложившийся в науке классический образ ренессансного гуманиста, как «свободного художника», на досуге предающегося вольному обмену мыслей на высокие темы с подобными себе любителями уютной беседы и знатоками древностей, избегающих тянуть лямку службы[24], расходится с биографией многих реальных личностей, послуживших формированию и распространению идей ренессансного гуманизма. Решающую роль в проведении идей гуманизма в жизнь сыграли именно политические деятели. Одним из первых, кто облёк эти идеи в форму политических сочинений, был Колюччо Салютати, флорентийский политик, поклонник Петрарки и друг Боккаччо. В 1375–1405 гг. он был канцлером Флорентийской республики, т.е. главой её государственного органа управления и держал в своих руках нити внутренней и внешней политики. Естественно, он располагал реальными возможностями создавать условия для организованного внедрения в обществе воззрений, которые должны были оказать благотворное влияние на сограждан. Его собственный дом стал своеобразной школой для молодёжи, из числа которых вышли многие крупные политические деятели. В его трактатах и письмах красной нитью как раз и проходила мысль о том, что человек должен служить на благо своего общества и государства и что только это и возвышает человека[25]. Таким образом, Салютати чутьём политика прозрел в поэтико-философских произведениях Петрарки и Боккаччо социально-оздоровительное содержание, которое следовало использовать в гражданственно-воспитательных целях для приостановки деморализации флорентийского общества.

Эту же линию проводил флорентийский политический деятель следующего поколения Леонардо Бруни Аретино (1370–1441), один из тех, кто был выпестован в кружке молодёжи, собиравшемся в доме Салютати. Леонардо Бруни начал свою карьеру как секретарь папской курии, а в зрелые годы занял пост канцлера Флорентийской республики. И у него мы видим прагматическое преломление идеи возрождения античного наследия для воспитания гражданственности у соотечественников. Именно с его именем связано оформление новой системы гуманистического знания studia humanitatis – он впервые и использовал этот латинский термин, от которого пошло обозначение всего интеллектуального движения эпохи Возрождения как гуманизм[26]. Но он не был бы политиком, если бы ограничился только реформой системы образования. Для Бруни цель новой системы заключалась в том, чтобы поставить её на службу воспитания граждан и подготовки их к политической жизни[27]. Освоение античной философии молодыми итальянцами, согласно Бруни, должно было сочетаться с изучением творчества великих итальянцев Данте, Петрарки, Боккаччо, Салютати – только такое комплексное образование могло, по его мнению, подготовить подрастающие поколения для служения обществу[28]. Мысль, заслуживающая самого пристального внимания. Религиозное воспитание создавало чувство причастности к общеконфессиональному, т.е. интернациональному. Однако для правильного развития обществу необходимо и чувство национального. Вот эту непрерывность традиции национального и представил Бруни своим соотечественникам: у итальянцев было великое прошлое – античность, но значит есть и великое настоящее, ради чего стоит жить и творить. На мой взгляд, в работах ренессансоведов не была до сих пор вычленена эта целенаправленная работа итальянских политиков по выработке национальной светской идеологии, с помощью которой, вкупе с идеологией сакральной – христианством – они стремились создать здоровую духовную культуру для жизнедеятельности своего общества. Но именно данная часть гуманизма и оказалась самой жизнеспособной.

Общеизвестно, что большинство великих идей эпохи Возрождения о свободе, об уважении к человеческой личности и пр. потерпели фактическое крушение в XVI–XVII вв.: были погублены в процессах инквизиционных трибуналов, возрождённых с конца XV в., вымерли в ужасах и страданиях Великой крестьянской войны в Германии (1524–1526), потонули в крови религиозных войн во Франции, венцом которых стала Варфоломеевская ночь (1572), развеяны в сражениях Тридцатилетней войны (1618–1648), раздавлены в Англии деспотией Генриха VIII (1491–1547), при власти которого, по выражению Томаса Мора, «овцы съели людей», а виселицы по дорогам стали непременным условием английского ландшафта, и далее обесценены Английской гражданской войной XVII в., когда идея народоправства обернулась диктатурой Кромвеля и т.д. Однако уже при жизни первых гуманистов было очевидно расхождение их возвышенных идеалов и реальной жизни западноевропейских обществ, т.е. идеи свободы оставались чаще всего только блёстками в сплаве красноречия, если использовать характеристику известного ренессансоведа П.О.Кристеллера об этой эпохе как «сплаве красноречия и идей свободы»[29]. В «Истории флорентийского народа» Бруни трезво оценивал ситуацию в столь прославляемой им Флоренции: «Повертье мне, мы подавлены уже давно и сносим в действительности постыдное рабство при сохранении пустого имени прекрасной свободы»[30].

Такова была ситуация в процветающих итальянских городах, пока в них не иссякли богатства с наступлением экономического упадка XVI века. У некоторых же соседей итальянцев жизнь в это время не позволяла даже и в угоду красноречию обращаться к рассуждениям о ценности человеческой личности и благости свободы. Достаточно вспомнить проходившую синхронно итальянскому Возрождению Столетнюю войну во Франции (1337–1453), когда несколько поколений жителей Франции жили в гноище и мерзости военных ужасов, что в истории запечатлелось следующими картинами: «...доныне по берегам реки Соны, на Луаре находят обширные подземелья, землянки; здесь значительную часть года проводили поселяне, скрываясь от грабителей. В селения ходили то французские, то английские воины, грабившие одинаково. ...Более страшного зрелища нельзя было и представить. Не говорим об увеличившейся грубости и жестокости нравов и суевериях. В Париже в начале XV столетия ночью нельзя было ходить по улицам от волков»[31]. А одновременно в лазурном краю Авиньона жизнь в папском окружении периода «авиньонского пленения» (1309–1377) проходила в блистательной роскоши, со вкусом и изящно.

Однако в североевропейских странах реакция на идеи итальянского Возрождения начала проявляться на рубеже XV–XVI вв., вкупе с протестом против католической церкви, вылившемся в идейно-политическое движение Реформации XVI века. Главной мыслью первых немецких реформаторов, которых традиционно называют также и гуманистами, был призыв к борьбе против чужеземного ига, под которым понималась власть римско-католической церкви. Так, Ульрих фон Гуттен (1483–1523), один из первых гуманистов Германии, писал: «Решительно покончим с папской тиранией. ... Я готов смириться со смертью, но не с жалким рабством»[32]. Итак, те же призывы к свободе, как и у итальянских гуманистов, но острие их было нацелено против Рима, а не устремлено к возрождению величия Вечного города, за что ратовали итальянские гуманисты. Получается так, что гуманизм распространялся в Западной Европе не как единое течение, а как ряд противоборствующих течений. Почему? Ответ на этот вопрос тонет в обширной литературе, посвящённой Реформации, поскольку пропуская всю проблематику через призму социально-политической борьбы, мы оставили за пределами внимания так называемый человеческий фактор. А он всегда играл большую роль.

Но может всё-таки, в немецких городах было меньше свобод и денег, чем в итальянских городах, отсюда и призывы немецких гуманистов свергнуть папскую тиранию? Вовсе нет. Немецкие города были издавна объединены в союзы: Ганза, союз Рейнских городов, союз швабских городов, которые успешно защищали свои права, вольности и возможность вести прибыльную торговлю. Даже «чистотой» нравов жизнь в немецких городах была схожа с итальянской жизнью. «Каждый из значительных городов Германии, – писал Т.Н.Грановский об этом периоде, – имел свои страшные революции, в которых гибли лучшие граждане. Можно привести тому много примеров; уже в летописи города Роттенбурга видно, что с 1300 по 1450 г. этот город каждый год вел, по крайней мере, одну войну, иногда три, потом это не изменялось до конца 15 столетия; иногда бывало даже хуже, как в 1500 г.: город Нюрнберг окружен был со всех сторон хищными рыцарями, грабившими купцов городских; горожане его прославились счастливыми экспедициями против рыцарей: без суда вешали они на своих городских башнях всех попавшихся им в плен рыцарей. К началу 16 столетия относится один любопытный памятник: записки рыцаря Гетца von Berlichingen. Он описывает сам свои подвиги, большей частью заключающиеся в разбоях на большой дороге, ограблении купцов, нападении врасплох на города. ... “Раз утром, – говорит он, – выехал я один в поле и подождал обоз; передо мной пробежала стая голодных волков; бог помочь, добрые товарищи, – сказал я им. – Вы отправляетесь за тем же, как и я; и это показалось мне счастливым предзнаменованием”...»[33].

Откуда же у немецких гуманистов такая ядовитая злоба именно против Рима, что подогревало их призывы освободиться от «папской тирании»? Чтобы понять это, следует обратиться к феномену, который был упомянут в начале, а именно, к так называемой антиготской пропаганде. Дело в том, что в деятельности итальянских гуманистов, параллельно с возвеличиванием своего славного прошлого набрало силу очернение исторического прошлого североевропейских народов в форме поругания готского начала, как разрушителя великой античной культуры Рима. О готском периоде как «тёмных веках» писали уже и Петрарка, и его окружение. Эта мысль получила последовательное развитие в трудах итальянских политиков, занимавшихся историей. Грань между античностью, т.е. падением Римской империи и следующим за ним периодом как чужеродным античности, была впервые обозначена Леонардо Бруни в его труде «История флорентийского народа»[34]. Наименование этому периоду как средние века (medium aevum), т.е. нечто, не заслуживавшее даже имени, дал современник Бруни, секретарь папской канцелярии Флавио Бьондо (1392–1463), создавший несколько трудов по римской истории и археологии, в которых неуклонно проводилась мысль о том, что причиной крушения Римской империи было готское завоевание как нашествие германских варваров и что следующее за этим тысячелетие – это период упадка, а обновление начинается с современной Бьондо эпохи.

Данный исторический подход утвердился и присутствовал как общепринятый и классический у политического деятеля и историка следующего поколения, знаменитого Никколо Макьявелли (1469–1527). Его «История Флоренции» уже привычно начиналась с разрушения Римской империи вестготами и другими народами, «жившими севернее Рейна и Дуная», и тысячелетие, последовавшее за этими трагическими событиями, характеризуется им как время бедствий[35]. С начала XVI в. в Италии стала особо активно пропагандироваться ненависть к иноземному, в первую очередь, ко всему немецкому. Развитие этой тенденции как раз и происходило под влиянием историографической традиции, подчеркивавшей роль готов в разрушении Римской империи. «Готское» стало синонимом «варварского»[36]. Исследователь проблемы «готики» в историографии Йозеф Хаслаг отмечал, что итальянский гуманизм прочно связывал имя готов с крушением Римской империи и с уничтожением культуры и науки. Готы представлялись как передовой отряд варваров, который был не только разрушителем культуры, но и началом, враждебным всяческой культуре. О них писали, что они положили начало тёмному, варварскому периоду в истории Европы. Готы увязывались в единый исторический контекст с понятием «средние века», также созданным Ренессансом[37]. В качестве горячих проводников этой идеи Хаслаг называет, помимо Н.Макьявелли, итальянского политика и историка Донато Джанотти. В его труде «Libro de la republica de Vinitiani» (1540) красной нитью проводилась мысль о готах как разрушителях Рима и о готском периоде как нашествии варваров[38].

Филология кватроченто рассматривала готов не только как разрушителей римской культуры вообще, но на них возлагалась ответственность за падение уровня латинского языка в Средневековье и за плохую сохранность древних рукописей монахами. Хаслаг называет крупного итальянского гуманиста Лоренцо Валла (1407–1457), который в своём прославленном сочинении «О красотах латинского языка» («Elegantrum Libri Sex») писал, что борьба за чистоту латинского языка – это преодоление его дегенерации, обусловленной готским влиянием[39]. Антиготский настрой итальянского гуманизма не миновал и готской традиции в архитектуре. Согласно шведскому историку Свеннунгу, представители итальянского ренессанса с глубоким презрением отзывались о позднесредневековой архитектуре Италии, связывая её с готами, и всячески восхваляли и любовались античными, «классическими» архитектурными формами. Так, например, флорентийский архитектор Филиппо Брунеллески (1377–1446) пропагандировал возврат к жизни доброй старой архитектуры, которая была разрушена готами, ломбардами и гуннами и подменена их варварской[40]. Итальянский гуманист, живописец и историк искусства, считающийся основоположником современного искусствоведения, Джоржио Вазари (1511–1574) в своём знаменитом труде «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (1550) также отзывался с глубоким презрением о готической архитектуре, невзирая на то, что к его времени в традициях этой архитектуры были созданы такие шедевры, как Кёльнский собор (1248–1437)[41]. Эти «антиготские» идеи, как сказано выше, достигли кульминации своего развития к XVI в. и пронизывали всё творчество итальянских гуманистов от исторических до литературно-поэтических сочинений.

Антиготская направленность деятельности итальянских гуманистов, в рамках которой в течение более чем ста лет подвергалась осмеянию история и культура немецкоязычного населения Священной Римской империи, послужила эмоциональным стимулом для развития в общественно-политической жизни Германии движения Реформации, а в духовной жизни североевропейских стран вызвала к жизни ответное движение протеста, получившее название готицизма – особого идейно-политического направления, сторонники которого стремились возродить и показать великое историческое прошлое древнего народа готов, прямыми предками которого считали себя народы Германии и скандинавских стран. Возникнув в нездоровой обстановке несправедливых обвинений и предъявления абсурдных исторических «счетов», готицизм изначально был обречен стать рассадником исторических мифов и утопических взглядов.

Примечания:

15. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 20. С. 346.

16. Политические и правовые учения эпохи Возрождения и Реформации // История политических и правовых учений. Средние века и Возрождение. М., 1986. С. 254-276.

17. Петрарка Ф. Автобиографическая проза // Избранное. М., 1974. С. 13.

18. Шеллер А.К. (Михайлов А.). Савонарола. Его жизнь и общественная деятельность. СПб., 1893 // Будда, Конфуций, Савонарола, Торквемада, Лойола. СПб., 1998. С. 152-155.

19. Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978. С. 120-138.

20. Баткин Л.М. Итальянское Возрождение: Проблемы и люди. М., 1995; его же. Европейский человек наедине с собой. Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания. Августин. Абеляр. Элоиза. Петрарка. Лоренцо Великолепный. Макьявелли. М., 2000; Брагина Л.М. Итальянский гуманизм эпохи Возрождения. Идеалы и практика культуры. М., 2002; Ревякина Н.В. Гуманистическое воспитание в Италии XIV–XV вв. Иваново, 1993; её же. Человек в гуманизме итальянского Возрождения. Иваново, 2000.

21. Макьявелли Н. История Флоренции // Пер. с ит. Н.Я.Рыковой. 2-е изд. М., 1987. С. 27.

22. Шеллер А.К. (Михайлов А.). Указ. соч. С. 151.

23. Политические и правовые учения эпохи Возрождения и Реформации. С. 254-262.

24. См. об этом, напр.: Баткин Л.М. Итальянское Возрождение: Проблемы и люди. М., 1995. С. 61-72.

25. Политические и правовые учения эпохи Возрождения и Реформации. С. 265.

26. Соколов В.В. Европейская философия XV–XVII вв. М., 1984. С. 15.

27. Ракитская Н.Ф. Леонардо Бруни Аретино // Правоведение, 1980, № 5. С. 98-105.

28. Сочинения итальянских гуманистов эпохи Возрождения (XV в.) / Под ред. Л.М.Брагиной. М., 1985. С. 311-313.

29. Kristeller P.O. Renaissance thought. The classic, sholastic and humanist strains // Cultural aspects of Italian Renaissance. Assays in honor Paul Oskar Kristeller. Manchester, 1961. P.19.

30. Цит. по: Ракитская Н.Ф. Указ. соч. С. 104.

31. Грановский Т.Н. Лекции по истории средневековья. М., 1987. С. 13.

32. Цит. по: Политические и правовые учения эпохи Возрождения и Реформации. С. 268-269.

33. Грановский Т.Н. Указ. соч. С. 43. Приведённый Грановским источник опубликован под названием: Lebensbeschreibung des Ritter Götz von Berlichingen. Leipzig, 1881. S. 9-10, 58-59, 110.

34. Соколов В.В. Указ. соч. С. 15.

35. Макьявелли Н. Указ. соч. С. 12-13.

36. Latvakangas A. Op. cit. S. 95; Svennung J. Zur Geschichte des goticismus. Stockholm, 1967. S. 56.

37. Haslag J. «Gotic» im 17. und 18. Jarhundert. Köln,1963. S. 1, 37.

38. Ibid. S. 23, 37.

39. Ibid. S. 38.

40. Svennung J. Op. cit. S. 56.

41. Frankl P. Gothic Architecture, revised by P.Crossley. Yale University Press, 2000. P. 265; Хрипкова Е.А. Общие вопросы изучения готического стиля. Появление понятия «готика», эволюция отношения к готическому искусству, начало его изучения и направления современных исследований // Публикация в Интернете на сайте «Слово. Православный образовательный портал». С. 1; Svennung J. Op. cit. S. 57.

Готицизм как реакция на антиготскую пропаганду итальянских гуманистов

Антиготская пропаганда, которую Свеннунг назвал оборотной стороной гуманизма – eine Kehrseite – и определил как «предание итальянскими гуманистами проклятию всего готского, иначе германского...»[42], сложившись в устойчивую историографическую традицию итальянского гуманизма, задевала человеческое достоинство многих европейских народов. Так, например, даже испанская аристократия, невзирая на культурно-языковую близость к итальянцам, гордилась своим происхождением от визиготов[43]. Эта этногенетическая традиция пронизывала всю cсредневековую испанскую историографию. Мотив о победоносных вестготах – выходцах из легендарной Скандии/Скандцы и основоположниках испанского королевства, доминировал во всех известных исторических трудах Испании на протяжении веков: от энциклопедических и исторических трудов архиепископа Исидора Севильского (560–636), таких как «Historia de regibus gothorum», и до «Historia gothica» (1247) архиепископа Толедо Родриго Хименеса[44].

Но больше всего мишенью антиготских нападок итальянских гуманистов осознавало себя немецкоязычное население Священной Римской империи, т.е. население Германии, а также ощущавшие своё родство с ним представители образованных слоёв скандинавских стран. В этой среде с конца XV – начала XVI в. и стало складываться интеллектуальное движение протеста, в русле историко-филологической мысли оформившееся как готицизм. Много позднее, не ранее, чем через столетие, когда в рамках готицизма окончательно сложился миф о величии готско-германского прошлого, в этот идейный спор втянулись сначала представители английской общественной мысли, а затем и французской[45]. Попутно стоит отметить, что препирательства между представителями итальянской гуманистической историографии и сторонниками готицизма стали фоном для ещё одного идейного противостояния в Западной Европе, а именно, славяно-германского. Надо сказать, что в русле ренессансной исторической традиции стали создаваться работы и обобщающего характера, стремившиеся охватить прошлое многих европейских народов, в том числе, и славянских, также включившихся в исторические дебаты. Для представителей готицизма стремление защитить историческое прошлое германских народов от критики итальянских гуманистов вылилось в упорное желание отыскать объект, на который можно было бы в свою очередь перенести обвинения в варварстве, темноте, неспособности к цивилизованному развитию. Такой объект был отождествлён со славянскими народами, и начался пресловутый германо-славянский спор, не закончившийся и сейчас. Сам по себе этот спор – целиком и полностью порождение западноевропейской идейной традиции. Характеризуя ответную реакцию на антиготское оплёвывание, проявившуюся в Германии в указанный период, Свеннунг отмечал, что ревностное изучение античных авторов, благодаря которому итальянцы открыли миру величие древнеримской империи, уничтоженное германцами, сменилось не менее ревностным изучением в немецкой среде немецких источников или источников, с помощью которых можно было бы ослабить или полностью опровергнуть обвинения итальянских гуманистов. Так, европейскому миру были заново открыты сочинения Тацита и Иордана[46]. В Германии получило развитие негативное отношение ко всему итальянскому или римскому[47].

Одним из первых исторических произведений, возвеличивших германскую древность, стало произведение Франциска Иреника под названием «Germaniae exegesis», появившееся в 1518 году. В нём автор прославлял высокие моральные качества, отличающие германские народы: братскую любовь друг к другу, геройский дух – созидатель сильных держав в Европе, вечное преклонение перед мудростью и справедливостью, постижение христианского учения ранее других народов. В силу этого германцы провозглашались законными наследниками Римской империи. По замечанию шведского историка Курта Юханнессона, Иреником были сформулированы идеи, заложившие основы западноевропейского историописания, сохранившие своё влияние до наших дней[48].

Я бы несколько скорректировала эти слова и сказала, что Иреник заложил основы готицизма, которые стали становым хребтом значительной части западноевропейской историографии, пронесшим через века мысль о германских завоеваниях как причине возникновения государственности в Европе. Интересно, что Иреник обсуждал план своего труда с другими немецкими историками, и по требованию Виллибальда Пиркхеймера (1470–1530), которого Юханнессон назвал Нестором немецких гуманистов, включил готов в число германских народов, что и оформило идею тождества готского и германского, столь привычную нам, но, по всей видимости, не существовавшую в древности. Кроме того, Пиркхеймер предложил упомянуть и шведов как один из народов «на германских островах»[49], что послужило важным стимулом для складывания шведского готицизма. Таким образом, тождественность германского и шведского, сиречь скандинавского, которым с такой лёгкостью оперируют современные норманисты, является не естественным результатом исторического развития, а – рукотворным произведением учёной среды Германии XVI века.

Немецким автором, оказавшим особо большое влияние и на шведский готицизм, и на всю североевропейскую историографию, стал немецкий историк и богослов Альберт Кранц (1450–1517). Кранц был уроженцем Нижней Саксонии и в первую очередь, как отмечал исследователь его творчества В.А.Нордман, интересовался историей родного края и историей народов региона Балтийского моря. Благодаря тому, что Кранц часто получал дипломатические поручения Ганзейского союза, а также короля Дании Кристиана I, он бывал и в городах Балтии, и в Риме, и в других европейских городах[50]. Кранц оставил несколько значительных исторических трудов, среди которых наиболее известны «Саксония» («Die Saxonia»), «Вандалия» («Die Wandalia») и история скандинавских стран «Chronica regnorum aquilonarium», которая в 1545 г. была опубликована на немецком языке под названием «Датская, шведская и норвежская хроника» («Denmärckische, Swedische und Norwägische chronica…») и где значительная часть посвящена истории готов, сведения о которой были почерпнуты, в основном, из сочинений Иордана и Саксона Грамматика. В контексте настоящей главы нелишним будет отметить, что автор «Вандалии», поясняя родство названий «Вандалия»/«Wandalia» и «Венден»/«Wenden» как мест нынешнего проживания славянских народов, упоминает и о таком славянском народе как русские/russi. Ссылаясь на Плиния и Страбона, Кранц замечает, что «Roxani», «Roxi», «Roxanos» – это древние наименования русских[51]. Данное рассуждение принадлежало к общеизвестным фактам того времени, что подтверждается «Космографией» итальянского писателя, географа Энея Сильвия Пикколомини (1405–1464), с 1458 г. – папы Пия II. Автор «Космографии», также со ссылкой на Страбона, писал о «северных роксанах» (roxani), отождествляемых с «рутенами» (ruthenos)[52]. Кроме Пикколомини, о связи имени русских с роксоланами, или, иначе говоря, о русских как о народе с древними восточноевропейскими корнями, со ссылками на античную традицию, писали многие другие авторы: итальянский историк Ф.Каллимах (1437–1496), польский историк М.Меховский (1457–1523), польский историк Дециус (1521), немецкий историк И.Хонтер (1498–1549), чешский историк Ян Матиаш из Судет (ум. после 1617) и др.[53] Не меньший интерес выказывался и к историческому прошлому народов балтийского побережья. После «Вандалии» Кранца о балтийских славянах писали такие историки и писатели как И.Хонтер, С.Мюнстер (1488–1552), С.Герберштейн (1486–1566), Д.Хитрей (1513–1600), Д.Крамер (1568–1637) и др.

Эти сведения приведены для того, чтобы показать, что XVI в. был переломным периодом, когда процесс накопления исторических знаний друг о друге развивался в Европе весьма интенсивно: извлекались из библиотек забытые источники, фиксировалась устная традиция, шёл отбор материала о наиболее существенных исторических событиях европейской истории. Но параллельно нарастала и другая тенденция – тенденция мифологизирования исторического прошлого своих народов, где наиболее активно выступали представители готицизма.

Как уже было сказано выше, немецкая учёная традиция и немецкие историки-гуманисты играли ведущую роль в создании образа единого готско-германского прошлого, оказывая влияние и на страны Скандинавии. Шведские теологи и историки получали образование в немецких университетах. Так, в Ростоке учился «отец шведской истории» Эрик Олай (ум. 1486) – автор «Chronica regni Gothorum» – той работы, где с опорой на традиции испанской средневековой историографии, провозглашалось, что Швеция – это легендарный остров Скандия/Сканца, т.е. прародина готов, завоевавших Рим. В Виттенберге у Мартина Лютера учился известный реформатор шведской церкви и историк Олаф Петри (1493–1552), в работе которого «En swensk cröneka» («Шведская хроника») было высказано соображение о том, что упоминаемые в средневековых хрониках «nordmen» должны были происходить только из трёх скандинавских стран[54]. Работы Кранца по истории скандинавских стран стали образцом для таких крупных представителей шведского готицизма XVI в. как Иоанн Магнус (1488–1544) и Олаф Магнус (1490–1557)[55]. Шведский историк Нордстрём отмечал, что романтика готицизма была формой национального самоутверждения в условиях римско-католической культурной гегемонии. Римское и готическое провозглашались итальянскими гуманистами как антиподы, соотношение между которыми было равнозначно соотношению понятий «культура» и «варварство». «Потомки римлян, – писал Нордстрём, – они не забыли чужеземное владычество в Италии выходцев с Севера, поэтому “готское” стало для них ненавистным эпитетом всего, что было чуждым их латинскому классицизму. Но уже в ранний период поднимается в нас чувство патриотизма против изысканного отвращения гуманистов к готскому имени. ...И тон здесь был задан Юханнесом Магнусом»[56].

По единодушному мнению шведских историков, И.Магнус был самой крупной фигурой шведского готицизма[57]. Большую часть своей жизни И.Магнус провел за пределами Швеции, в европейских центрах гуманизма, где ревностно стремился отстаивать идею древности Швеции и её особую миссию[58]. И. Магнус с юности посвятил себя духовной карьере и в 1517 г. как полномочный шведский легат был направлен в Рим, где сразу же оказался вовлечённым в водоворот идейного противоборства, царившего в Италии[59]. В 1517 г. вышел труд польского историка М.Меховского «Трактат о двух Сарматиях», где автор, согласно с античной традицией, упоминал и готов, как народ, живший у Чёрного моря и в Малой Азии, откуда они и начали завоевания и миграции. И.Магнус сразу же отреагировал письмом протеста Меховскому, поскольку усмотрел в его работе посягание на идею происхождения готов из Швеции. Приведу несколько фрагментов из этого письма, поскольку в нём хорошо отражены как эмоциональный стимул, пробудивший готицизм вообще, так и две исходные проблемы шведского готицизма: первая – отстоять постулат о том, что Швеция – прародина готов и, следовательно, всех германских народов, второе – найти историческую связь между названием Швеции как королевства свеев и именем готов.

«Нет новости, более захватывающей и пленительной для меня, гота, или если это более отвечает Вашему пониманию, – шведа, чем та, которая знакомит с новым исследованием, затрагивающим происхождение готов, и от которого мы вправе ожидать достоверности и основательности в стремлении достичь ясности в данном вопросе. Я всегда испытывал глубокий интерес к чтению работ исторических писателей и космографов... прежде всего с особым рвением стремился я получить полное знание о том, откуда ворвались в жизнь так называемые готы – этот варварский, несущий гибель и разложение, безбожный народ.

О всеведающий господь! Мы видим, что известнейшие историки и географы античности, упоминая готов, со всей определённостью говорили, что они вышли из королевства Швеции – моей родины.

Если кто-то может опровергнуть свидетельства о том, что эти готы были шведы, то мне бы хотелось, чтобы были приведены истинные или хотя бы надуманные основания. Не раз доводилось мне вступать в дискуссии и споры с чужестранцами о том, какими качествами обладают разные народы. Но как только они узнавали, что я – готский человек, то говорили, что готов надо опасаться, что варварам следует молчать, а славянам – исчезнуть на веки вечные; с выражениями омерзения и проклятиями в адрес отродья этого безбожного народа сообщали они со всей непререкаемостью, что его потомков надо избегать, как змеиное семя. Как можно было, сколько бы это ни томило мою душу, признаться перед чужими или более того – похвалиться тем, что я был готского происхождения? Ибо никому не хотелось выдавать себя, хотя бы даже по имени, не говоря уж – в подражание – за потомков, наследников или сынов греховного племени, жестокого и опасного народа-преступника. Только слабоумный или нищий духом мог бы выказать гордость готским мужеством или вернее, тенью, оставшейся от этого мужества, потому что это превосходит всяческую способность описать или изобразить то, с какой прямо-таки звериной дикостью готы разрывали на куски одну за другой страны, империи, области и храмы, посвящённые как богам, так и героям.

Явно из этих соображений, которые должно понимать, как добродетель, мои вышеназванные предки – готы, когда они приобщились к святым обычаям христианской религии, то, оставляя свои языческие заблуждения и привычки, захотели поменять и своё языческое имя – готы на шведов и решили, что области, которые были известны под именем Готии, с этих времён получили имя Швеции...»[60]. Меховский опубликовал письмо Магнуса вместе со своим язвительным ответом на него, где написал, что для него очевидно, что его молодой друг начитался рассказов старинных писателей о густонаселённом острове Скандия. Но почему он верит им более, чем своим собственным впечатлениям? По дороге в Рим он мог осознать, насколько мал и беден Скандинавский полуостров. Как же он или другие представители готицизма смогут когда-нибудь доказать, что вестготы и остготы вышли с нынешнего Скандинавского полуострова, из тех его двух областей, которые носят созвучные названия, хотя нет ни одного датского, шведского или готского источника того периода[61].

Уничижительный ответ Меховского послужил, возможно, решающим толчком, под воздействием которого И.Магнус обратился к написанию шведской истории или истории о конунгах готов и свеев в духе готицизма. Главными источниками для него стали его шведский предшественник Эрик Олай, прославлявший остров Скандию как прародину готов, завоевавших Рим, и немецкий историк Кранц, также популяризировавший сведения из труда Иордана. Над своим произведением И.Магнус работал до самой смерти в 1544 г., хотя его первый вариант был завершён уже в 1540 году. Опубликовано оно было братом И.Магнуса, Олафом Магнусом под названием «Historia de omnibus Gothorum Sveonumque regibus» в 1554 г. в Риме, в типографии приюта Святой Биргитты (1303–1373), прославленной шведской религиозной деятельницы, скончавшейся в Риме, и причисленной католической церковью к лику святых[62]. После этого труд Ю.Магнуса издавался в Базеле в 1558 г., в Кёльне в 1567 г. и стал постепенно одним из наиболее популярных сочинений[63]. Современник Магнуса, датский профессор Ханс Мюнстер с неудовольствием писал в 1559 г. из Лондона, что история о королях готов и свеев раскупается в Лондоне нарасхват, и вместе с этим распространяются среди доверчивых иностранцев беспочвенные вымыслы «великого Гота» (т.е. И.Магнуса), и что датскому королю тоже следует найти автора, способного создать подобный труд о Дании[64].

Важно учитывать, что готицизм, зародившись как движение идейного протеста и стремления отстоять достоинство исторических судеб германоязычных народов, с самого начала развивался при активной поддержке правителей этих стран. Так, идеи готицизма крайне интересовали шведских правителей периода Кальмарской унии (уния между Данией, Швецией и Норвегией, существовавшая с перерывами с 1389 г. по 1520-е гг.), поскольку в них усматривалась возможность для культурно-идеологического обоснования стремления шведской знати разорвать Кальмарскую унию и восстановить суверенитет шведской короны. Отыскание и подбор аргументов, которые доказывали бы первенство и особое положение Швеции в реконструируемой древней истории готов, становилось насущной политической задачей. В силу этого небезосновательно предположение о том, что именно по инициативе короля Карла Кнутссона писал Эрик Олай свою историю Швеции на латыни, обращаясь тем самым к учёным кругам всей Европы и придав ей форму хроники готских королей, где исходным пунктом был мотив о готах – выходцах с острова Скандии, взятый у Иордана. Скандия у Эрика Олая безусловно отождествлялась со Швецией. Карл Кнютссон был активным противником королей унии – Кристоффера Баварского (1441–1448) и датского Кристиана I (1457–1464). Для осуществления своих политических амбиций он нуждался в исторической доктрине, обосновывавшей превосходство Швеции среди других скандинавских стран. Героическое прошлое готов как прямых предков королей Швеции и как преамбулы к панораме шведской истории, было созвучно его целям[65]. При поддержке королевской власти идея Швеции как прародины готов быстро укоренилась в шведской историографии и получила дальнейшее развитие в последующие годы, в частности, при дворе правителя Швеции Стена Стюре Младшего (1512–1520), который также видел в готицизме идеи, полезные для обосновании легитимности независимости шведской королевской власти. И.Магнус был посланцем Стена Стюре в Риме, и отсюда понятна его горячая увлечённость готицизмом, а также та запальчивость, с которой он опровергал Меховского, не принимавшего мысль о Швеции как прародине готов. В качестве посланца шведского правителя И.Магнус отстаивал официальную линию шведского двора[66]. При короле Густаве Вазе (1521–1560) идея готского происхождения шведских королей стала официальной догмой. Историческая версия И.Магнуса, связывавшая династию Ваза с героическим прошлым древних готов, ласкала воображение представителей этой династии. Труд И.Магнуса сделался официальной историей Швеции вплоть до XVIII в.[67]

Прекрасной иллюстрацией того, какое огромное значение шведская королевская власть придавала идеям готицизма, рассматривая его как актуальную политическую идеологию, является судьба современника И.Магнуса, вышеназванного реформатора шведской церкви Олафа Петри, и его «Шведской хроники». Поэтому, прежде чем продолжить рассказ об И.Магнусе, сделаю небольшое отступление для краткой обрисовки деятельности этого шведского историка XVI века. Собственно, это ему приуготовлялась судьбой роль первого лица на ниве официальной шведской истории, имея в виду его авторитет одного из наиболее авторитетных шведских проповедников лютеранства и в силу того – его близость к королю Густаву Вазе. Работа была создана в 1530–1540-х годах[68]. Но «Шведская хроника» Петри вызвала недовольство короля. В этой работе Петри, по словам шведского исследователя Йорана Сальгрена, обнаружил полное отсутствие национального тщеславия, но в XVI в., пронизанном шовинизмом, его поиски истины не могли быть поняты[69]. Латвакангас добавил, что в своей хронике Петри опрокинул все основы готицизма[70].

Что здесь имелось в виду? Приведу выдержки из «Шведской хроники», где Петри писал: «Следует знать, что в наших шведских хрониках довольно мало достоверных сведений о том, что было в действительности во времена, предшествующие христианству, ибо у наших предков либо мало было, о чём писать, либо совсем не о чем было писать, а то, что было, записывалось при помощи того письма, которое только и использовалось в нашей стране в прежние времена и которое сейчас называется руническими буквами. Если какие записи и были, то они могли вестись только руническим письмом, ибо латинское письмо, которым мы пользуемся сейчас, пришло к нам вместе с распространителями христианства. И когда был принят латинский шрифт, то прежнее письмо оказалось утерянным, а вместе с ним утерянным оказалось всё, что было на нём написано. ... Но у нас нет сведений о том, писали ли наши предки что-либо руническим письмом или нет, поскольку до нас дошло очень мало достоверного от дохристианского периода. Датская хроника много рассказывает о том, что было в прежние времена в трёх наших королевствах, заходя далеко вглубь времен. Но вряд ли у неё есть для этого основания, ибо и в Дании совершают ту же ошибку, что и у нас, стремясь отыскать в древней истории великую почесть и награду. Поэтому ужасает мысль, что истина иногда не доходит до нас, а этого писатели хроник должны опасаться пуще всего. ...Понятно, что как в этих трёх королевствах, так и во многих других странах были люди когда-то грубыми и неотёсанными, без понятия о добрых нравах и уменьях. Всему этому мы начали учиться, только став христианами.

Поэтому весьма сомнительно, чтобы у нас прежде было что-либо в письменном виде. Однако хорошо известно, что у наших предков, как у греков и латинов, в обычае были поэтические вирши и сказки, которые слагались о выдающихся мужах, отличившихся подвигами и великими деяниям... (которые) расцвечивались фантазиями и словесами, (которым) приписывались почести и регалии... Те, кто первыми стали составлять датские и шведские хроники, положили в их начало многое из старых россказней, песен и других вымышленных сочинений, оставшихся от прежних времён, и передали всё это письменно, хотя было всё это на самом деле или нет, неизвестно… И поскольку у нас, шведов, нет ни одного старинного исторического сочинения, как у некоторых других народов, то нет у нас достоверного известия как о происхождении нашего шведского народа, так и о том, какой Швеция была вначале. В общеизвестных исторических трудах говорится о Готском королевстве и о том, когда оно было. Но нельзя хоть сколько-нибудь серьёзно думать, что эти рассказы касаются гётов, которые сейчас живут в Швеции. Те старинные готы (хотя такие ли уж и они старинные, как некоторые полагают) или тот народ, который первым стал называться готами, проживал на месте нынешней Венгрии или несколько южнее, и не мог быть тем самым народом, который жил у нас в Швеции, ибо там их страна была ещё с древности, со времени вскоре после Потопа, и об этом есть много письменных свидетельств, И вряд ли они переселились туда из нашей страны, более правдоподобно, если часть их некогда переселилась оттуда к нам с какого-то времени и осталась здесь. Но всё это точно неизвестно, гадательно, нам не определить, что было достоверным в те далёкие времена, поэтому лучше этим не заниматься совсем, чем брести наугад...»[71].

Из приведённого отрывка мы видим, что «Шведская хроника» Петри ставила под сомнение основополагающую для готицизма идею отождествления Швеции с прародиной готов и не могла стать тем трудом, который отвечал бы политическим запросам Густава Вазы. Ведь совсем недавно – в 1523 г. – этот шведский король принял в своё управление страну, разорённую и залитую кровью в бесчисленных сражениях и битвах между представителями шведской знати и королями Кальмарской унии – выходцами из Дании, Поморско-Мекленбургского дома или Баварии. Первый период его правления был отмечен рядом крупных восстаний в разных областях Швеции, что было реакцией на ужесточённую налоговую политику, а также на религиозную реформу и введение лютеранства вместо католичества. Для объединения растерзанной страны в функционирующий организм Густаву Вазе, как воздух, нужна была соответствующая идеология, или, как сказали бы сейчас, национальная идея. Мысль о том, что объединяющая национальная идея – это детище национальной истории, представленной картинами славного прошлого народа, уже более полутораста лет осваивалась западноевропейским гуманизмом. Попытки приписать историю древнего народа готов как пролог к шведской истории предпринимались ещё при предшественниках Густава Вазы и уже тогда использовались в обоснование особых политических амбиций шведских правителей, что приходилось под стать общему духу развития в немецкоязычных странах.

Обнаруженная Пиколломини в 1450 г. рукопись труда Иордана была использована в 1470 г. Эриком Олаем в его вышеупомянутой латиноязычной истории готских правителей – выходцев из Скандии/Швеции. С течением десятилетий миф готицизма рос и набирал силу. В 1515 г. рукопись Иордана была впервые опубликована немецким гуманистом Конрадом Певтингером, а в 1519 г. увидело свет первое научное издание «Германии» Тацита, подготовленное эльзасским историком Беатусом Ренанусом. Одновременно теолог и историк Кранц (ум.1517 г.) создал свою «Датскую, шведскую и норвежскую хронику», где значительная часть, как отмечалось выше, была посвящена истории готов, взятой из рукописи Иордана. На этой базе немецкие историки Иреник, Пиркхеймер и другие стали конструировать схоластическую систему готско-германского единства, в которую были включены и шведы. Готицизм обретал свою легенду, свой концептуальный костяк. В данных обстоятельствах шведскому королю Густаву Вазе просто необходимо было представить «германскому» миру свой исторический труд, который на новом витке готицизма закрепил бы за Швецией сиятельный венец прародины готов и дал бы династии Ваза древние корни. Естественно было ожидать, что такой труд создаст «мастер Олаф» – человек, снискавший доверие короля в роли реформатора шведской церкви. Вместо этого, как было показано, Олаф Петри стал в позицию блаженного правдоискателя и пустился в рассуждения о том, что, дескать, кто ж его знает, что было в древности в Швеции: культуры у нас не было, письменных источников тоже, рифмоплётство одно да руническая письменность, так на ней не очень разбежишься сочинять, а если что и было, так всё это к нам с континента пришло, а не наоборот, от нас – туда.

Неумение понять запросы момента обошлось «мастеру Олафу» дорого: он был обвинён в том, что в своей хронике пытался навеять («jnbläse») в умы подданных короля «яд измены» («förgiftigh otrooheet»), и приговорён к смерти[72]. Приговор не был приведён в исполнение, король помиловал Петри, и он даже продолжил свою карьеру религиозного деятеля и писателя. Но властителем исторических дум шведского общества «мастер Олаф» так и не стал. Густав Ваза запретил печатать его «Шведскую хронику», расценив ей как вредное произведение. После смерти Петри король наложил арест на его архив, подозревая, что там могут находится другие «тайные» хроники неблагонадёжного содержания, которые следует взять под контроль для того, чтобы «этот М.Олуф (как если бы он был величайшим врагом Швеции) не мог бы более выставлять Швецию на осмеяние, оплёвывание и поругание, как он уже сделал, написав эту свою хронику (т.е. «Шведскую хронику». – Л.Г.)»[73]. Обманувшись в своих надеждах на отечественных историков, Густав Ваза обращает свое внимание на немецких историков. Большой интерес вызвало у него творчество авторитетного немецкого гуманиста С.Мюнстера, основной труд которого «Космография» вышел на немецком языке в 1543 г., после чего переиздавался 45 раз на шести различных языках. «Космографии» Мюнстера многие хотели придать значение продолжения традиций Тацитовой «Германии». Густав Ваза очень интересовался работой Мюнстера и передавал ему свои пожелания написать труд, который вернёт готскому имени тот блеск, который озарял имя готов в трудах древних писателей. Свою «Космографию» Мюнстер посвятил Густаву Вазе[74]. Около 1550 г. Густав Ваза обратился к герцогу Модены с просьбой сделать для него копию с портрета одного из предков шведских королей, сохранившегося в Италии. Возможно, как считает Юханнессон, имелся в виду портрет Теодерика, Тотилы или какого-то другого остготского короля, и в планах Густава Вазы было создать портретную галерею, которая, что называется, наглядно бы демонстрировала генетическую связь династии Ваза с героическим готским прошлым[75].

На этом фоне становится понятным, почему, в конце концов, хроника И.Магнуса о конунгах свеев и готов была принята Густавом Вазой и его преемниками как официальная история Швеции. Здесь важно подчеркнуть, что личные отношения между Густавом Вазой и последним шведским католическим архиепископом Иоанном Магнусом были очень враждебны. В своём труде Магнус не пожалел желчи для критики Густава Вазы, и прочтя труд Магнуса вскоре после его публикации в 1544 г., Густав Ваза с возмущением написал, что Магнус: «...воспользовался случаем и на протяжении всего своего труда только и делает, что чернит, осыпает насмешками и издевательствами без намека на правду, всячески обругивает как всё наше христианнейшее правление, так и мою особу...»[76]. Однако труд Магнуса заполнял идеологическую лакуну, создавшуюся в шведском обществе, приняв за историческую данность все фантомы готицизма и создав из них грандиозную феерию в качестве пролога к шведской истории. Говоря современным языком, в период правления Густава Вазы хроника Магнуса явилась политически корректным трудом, невзирая на личные выпады против короля, и именно поэтому она была призвана стать официальной историей Швеции и влиять на умы общества страны вплоть до XVIII века. К этому времени барочная пышность изображений готских подвигов стала изживать себя, на смену им стали приходить другие идеологические концепции, в рамках которых определённую роль получила викингская тема, и историческая мысль Швеции, сделав виток, отринула Иоанна Магнуса и вернулась к «Шведской хронике» Олафа Петри. Подробнее об этом будет сказано позднее, а здесь необходимо привести несколько выдержек из труда И.Магнуса, поскольку в них мы обнаружим много идей, легко узнаваемых в трудах современных норманистов.

Главным источником для И.Магнуса является, безусловно, Иордан. Но рассказ у Иордана об острове «Scandzia» весьма скуп. Он кратко сообщает о том, как готы отплыли с острова под предводительством короля Берика (Иордан – единственный автор, который знает Берика), после чего достигли устья Вислы, подчинили или потеснили народы южнобалтийского побережья, а по прошествии многих лет продолжили своё движение к югу. Шведский историк Нордстрём пишет, что из нескольких строчек Иордана И.Магнус создал пространное историческое полотно в жанре свободной фантазии. Три корабля Иордана, на которых готы покинули Скандзу, разрослись у Магнуса в целую флотилию, пара слов о победе над вандалами – в насыщенные подробностями батальные сцены с демонстрацией блистательных побед готов по всему балтийскому побережью от Прибалтики до Мекленбурга, с перечислением имён готских правителей, которых также не знает ни один источник. Под пером И.Магнуса весь регион Балтийского моря превратился в гигантскую готскую державу, управляемую победоносными и могущественными готскими конунгами и просуществовавшую около ста лет, чтобы далее продолжить свою блистательную историю в южных землях, в Причерноморье, где готы стали выступать под именем скифов[77].

Смелою рукою вводит Магнус в своё произведение хронологию, облекая её потоками литературного сочинительства: «В год 836 после всемирного потопа Берик был единодушно избран свеями и гётами королём обоих королевств. Он погрузился в мудрые рассуждения о том, как ему управлять этими народами, поскольку различие интересов и запросов разъединяло их. ...Они стали слишком независимы, по своей воле ежедневно предаваясь кровавым битвам, грабительским походам и другим лихим делам. И мудрый предводитель решил покинуть пределы любезного отечества, как только представиться подходящий случай. Но он не хотел и не мог привести свой план в исполнение, принудив к этому оружием или властью. ... Поэтому он собрал всех великих мужей и народ на собрание и сказал, что эсты, ливландцы, финны, куры, ульмругии и другие сильные народы, отделённые от готских берегов широким морем, тем не менее за минувшее время набрались мужества и много раз нападали на нас, поскольку видели, что мы ослаблены внутренними раздорами... Если готы хотят сохранить право считаться мужами, то они должны принять решение отнять у этих удалых и закалённых врагов их собственные земли и владения, а их самих обратить в вечное рабство... В конце концов, было принято единодушное решение собрать войско достаточной силы для того, чтобы победить и подчинить неприятельские страны...»[78]. Воздвигая эти литературные леса, Магнус, как подчёркивает Юханнессон, стремился развеять мнение о том, что часть готов покинула Скандзу из-за того, что её скудная земля не могла прокормить даже небольшой излишек населения: «Глубоко заблуждаются те, кто уверяют, что уход готов произошёл из-за природного неплодородия их земли. И в наше время у нас в стране всего так много, что нигде в Европе не купишь совсем дёшево всё, что человеку нужно для его существования»[79]. Последнее замечание – явный камешек в огород М.Меховского, попрекнувшего Швецию в вышеприведённом ответном письме Магнусу бедностью и малостью. Но аргументация Магнуса показывает, что в экономике он разбирался ещё меньше, чем в истории.

Следуя за готами в Причерноморье, Магнус плавно вводит в своё произведение историю скифов, свободно преподнося её как историю готов. И вот уже под его пером готы выступают как завоеватели Азии, как соперники древнеегипетских фараонов. Многие известные герои древности, согласно Магнусу, были готского происхождения, но их готские имена оказались искажёнными в последующем исторописании. Например, древнегреческий герой Геркулес вступил в брак с сестрой готского короля Авгой из страха перед готами, которые угрожали ему войной из-за его конфликта с амазонками (амазонки, согласно Магнусу, были готского происхождения). От брака Геркулеса и Авги родился Телеф – герой сказаний о Троянской войне. Имя Телеф, уверяет Магнус, искаженное греками готское имя Елефф, которое до сих пор встречается в Швеции. Но потом к нему подставили букву т, что сделало готское имя неузнаваемым[80]. Однако по характеру Телеф – настоящий гот, поскольку он – мужественный и непобедимый, унаследовавший готский характер от своей матери[81]. Таким образом, Телеф причислялся к готским королям и возводился в предки королей Швеции. Подобная методика была типична для готицизма вообще, как шведского, так и немецкого.

Миф о Телефе в связи с поисками древних готских героев привлекался и Кранцем в его «Датской, шведской и норвежской хронике». Кранц назвал готской женщиной аркадскую царевну Авгу из древнегреческого мифа, используя неточности Иордана в передаче названий стран Мисия в Малой Азии, где разворачиваются события мифа, и Мезия за Дунаем, которую населяли фракийские геты, а позднее – и готы, и при жизни Иордана оставалось ещё готское население, каковое Иордан рассматривал как наследников гетов и, соответственно, как наследников их истории. Магнус же, манипулируя созвучием названий Мисия и Мезия, развернул несколько скупых фраз Кранца в цветистую историю, приписав к готско-шведской генеалогии, кроме Телефа, заодно и его сына, мисийского царя Еврипила. По словам Нордстрёма, Магнус смешал воедино разрозненные детали из Иордана и Кранца и развил их в фантастическую картину героической готской истории[82]. Этот приём, т.е. манипуляция созвучными топонимами или именами (здесь Мисия-Мезия, Телеф-Елефф), которые с помощью незамысловатой перестановки букв объявлялись принадлежностью собственного языка и, соответственно, истории, получил большое хождение в рамках готицизма. Ещё раз хочется подчеркнуть, что подобный метод был типической чертой готицизма и в других странах. Так, Нордстрём приводит пример из испанской историографии времён Карла V (1500–1558), когда «рискованные этимологии» использовались некоторыми историками для того, чтобы с их помощью можно было возводить, например, «испанские имена к блестящим римским родам…»[83].

Все эти примеры показывают, что готицизм уже с самого начала не имел научного характера. Рождённый духом протеста против нападок итальянского гуманизма, также злоупотреблявшего использованием исторических источников в политико-идеологических целях, готицизм дал начало историческому мифотворчеству самых необъятных масштабов, когда известные источники стали препарироваться и домысливаться с безграничной фантазией в угоду схоластических версий. При этом вырабатывалась определённая методика. Когда не хватало собственных материалов и источников для сооружения исторической конструкции, то совершался рейд в чужую историю, материалы и источники которой объявлялись своими и начинали осваиваться для собственного историописания. В приведённом выше примере И.Магнус, следуя за Кранцем, свободно и деловито использует древнегреческие источники как материал для истории древнешведских королей. Другим примером подобного рода является история тракийских и фракийских народов, называемых греками общим именем гетов. Она, как известно, использовалась уже Иорданом для реконструкции готской истории, но с ещё большей свободой заимствуется Магнусом для его фантазийной истории гото-шведских предков. В частности, материалы из этой истории привлекаются Магнусом для того, чтобы снять с готов обвинение итальянских гуманистов в варварстве. Магнус стремился доказать, что готские предки прославились не только воинской доблестью, но своей духовной культурой и религиозными традициями.

И в этом контексте он приводит историю прославленного Замолксиса – ученика Пифагора, ставшего объектом почитания у гето-даков. Логика Магнуса понятна: он идёт вслед за Иорданом, предложившим гетов считать готами, поэтому гето-дакийский Замолксис является для Магнуса законным персонажем готской истории и предком шведов. Имея в виду Замолксиса и его проповеди в русле пифагорейской школы о переселении душ, Магнус провозглашает: «Надёжные лица засвидетельствовали, что готы много больше других народов были прославлены своей премудростью и разумением, и уже на заре истории приняли от высокоученых мужей идею о бессмертии души...»[84]. Мысль о Замолксисе как предке шведов получила дальнейшее развитие у шведских историков XVII века. Нордстрём приводит высказывание известного шведского историка Иоанна Мессениуса (1579–1636), который в 1614 г. назвал Залмоксиса первым шведским законодателем («…primas ferme Suecorum Gothorumque Leges a Zamolxe conditas…»)[85]. Особого расцвета, по словам Нордстрёма, подобные фантазии достигли в русле рудбекианизма, сохранявшего место влиятельного течения западноевропейской исторической мысли до середины XVIII века. Ещё шведский поэт и литератор О.Далин (1708–1763), опубликовавший в период 1747–1761 гг. трёхтомную историю Швеции, причислял Залмоксиса к предкам шведов[86].

Римская история также не избежала попыток Ю.Магнуса «объединить» её с готской, каковая для него была идентична шведской истории. Так, он доказывал, что римский Марс, по сведениям некоторых античных авторов, был рождён среди гетов, т.е. среди готов и, следовательно, Марс – готского происхождения. Поэтому, согласно Магнусу, в римском Марсе следует видеть никого иного, как Одина[87].

Взгляды Магнуса стали методологической основой для многих поколений шведских историков. Например, пастор Якоб Гислонис (ум. 1590) в кратком историческом компендиуме по мировой истории «Chronologia seu temporum series…», опубликованном после его смерти в 1592 г., сообщал, что «готы или шведы» пришли из Скифии в Скандинавию, а оттуда расселились по разным землям и назвались разными именами[88]. Финский историк Латвакангас отмечает, что Гислонис, опираясь преимущественно на Магнуса, даже набрался смелости снабдить свой сомнительный исторический материал хронологическими таблицами[89]. Гислонис называет конкретные даты жизни и славные подвиги некоторых шведских королей, до сих пор не обнаруженных шведской медиевистикой. Так, он сообщал о некоем короле Инго II, который в 900 г. прошёл огнём и мечом всю Россию вплоть до Дона, или о короле Ингере, который в 937 г. с флотилией в 1000 судов выступил против русского короля[90]. Следует отметить, что современные шведские историки первым исторически достоверным королём в шведской истории, о котором сохранились биографические сведения, считают Эрика Победоносного (ум. 995 г.)[91]. Источники о шведских правителях более раннего периода шведской истории, имеющиеся в распоряжении науки, а именно, «Жизнеописание Ансгара», составленное в конце IX в. Римбертом (ум. 888), «Деяния епископов Гамбургской церкви» Адама Бременского, а также исландские саги не знают ни одного из названных Гислонисом шведских правителей. Из этого следует, что в традициях готицизма сочинялись произведения, которые относились более к литературному жанру, чем к историческому. Но даже в своих хвалебных писаниях Гислонис ни словом не упомянул о таких шведских подвигах как основание древнерусской княжеской династии и древнерусского государства, не названы им были и имена летописных древнерусских князей – всё это ему было неизвестно и выходило за рамки даже его необъятной фантазии. Вот сочинить сюжеты о геройских завоевательных походах – это да, сколько угодно, и всюду, куда только простиралось воображение.

Латвакангас, внимательно изучавший все факты упоминания русской истории в шведской историографии, отметил, что в шведских учебниках по истории, издаваемых в XVI – первой половине XVII в., собственно России никакого внимания не уделялось, разве что в рамках традиционного курса мировой истории, который преподавался, например, в Упсале или в Обо. Эти учебники создавались либо с ориентировкой на античных авторов, либо, беря за основу пособия по мировой истории, использовавшиеся на кафедрах Германии, такие, например, как «De quattuor summis imperis libri tres…» Иоанна Слейдануса (1506–1556), переводились на шведский язык в 1610 г. Эриком Шродерусом под названием «Краткая и весьма полезная история о четырёх величайших и благороднейших державах мира...» («Een kort och ganska nyttigh historia om the fyre högste och förnemligeste regementer uthi werldenne…»), составленная, согласно библейской схеме, по книге пророка Даниила о четырёх мировых державах и четырёх исторических периодах: вавилонском, мидо-персидском, греческом и римском, который, как считалось, продолжался и в XVII веке. Другими пособиями были хроника мировой истории, написанная немецким математиком и астрономом Иоанном Карионом (1499–1537), и дополненная известным немецким теологом и сподвижником Лютера Филиппом Меланхтоном (1497–1560). Таким образом, немецкая традиция XVI–XVII вв., или шире – традиция общеевропейская, которой следовала и Швеция, в рамках своих знаний о мировой истории ничего не знала о связи Швеции с древнерусской историей. Имя русов упоминалось либо в контексте произведений готицизма о «мировых» завоеваниях гото-шведских королей, либо в трудах обобщающего характера с указаниями на генетическую связь московитов с роксоланами (Карион). Сражения против русов упоминались часто вкупе со сражениями против датчан, что наводит на мысль о существовании русов и по соседству с датчанами.

Более того, в это же время публиковались работы немецкоязычных авторов, где говорилось о варягах как населении Вагрии[92]. В данном контексте уместно упомянуть одно сообщение в «Космографии» Мюнстера. В его труде представлено множество сведений как о землях и народах Европы, так и о наиболее значительных европейских правителях и династиях. Среди прочих правителей был назван Мюнстером и древнерусский князь Рюрик, призванный в Новгород из народа вагров или варягов, главным городом которых был Любек («…aus den Folckern Wagrii oder Waregi genannt, deren Hauptstatt war Lübeck»)[93]. Отождествление Мюнстером варягов с ваграми, причём дополненное упоминанием их главного города Любека, не вызвало в европейских образованных кругах никаких нареканий, из чего проистекает вывод: в XVI в. в европейской исторической науке ещё не существовало идей о «германстве» варягов. Это тем более очевидно, что Мюнстер был крупным учёным своего времени, Мюнстер был знатоком исторического прошлого Германии, основной задачей труда Мюнстера было отыскание фактов, которыми можно было бы прославить германское имя, и Мюнстер не знал никаких варягов, связанных с «германским» именем. О варягах как ваграх писал и современник Мюнстера, дипломат Сигизмунд Герберштейн: «...Русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев или Варягов...», издавший свои «Записки» через несколько лет после выхода в свет труда Мюнстера[94].

Латвакангас обратил внимание на то, что в трудах немецких историков Слейдануса, Меланхтона, Кариона и др. маститых авторах трудов в области общеевропейской истории, издававшихся в одно время с работами Мюнстера и Герберштейна, не оспаривались сведения о варягах как ваграх, а происхождение русских не связывалось со Швецией[95]. Сведения о варягах Рюрика как выходцах из Вагрии встречались во многих работах западноевропейских авторов рассматриваемого периода. Среди наиболее известных следует назвать имя ректора городских училищ в Новом Бранденбурге/Мекленбурге и Фленсбурге/Шлезвиге Бернгарда Латома (1560–1613). Он написал труд «Genealochronicon Megapolitanum» (1610) по истории Мекленбурга, включая генеалогию Мекленбургской герцогской династии, которая охватывала и правящие роды Вагрии и Ободритского дома, одним из представителей которых, согласно Латому, был князь Рюрик, сын вагрского и ободритского князя Годлиба[96]. Генеалогические изыскания Латома были продолжены его соотечественником И.Ф.Хемницем (1611–1689), подтвердившим сведения Латома. Вагрское происхождение Рюрика не подвергалось сомнению и в работах немецких авторов XVIII в., в частности, таких, как знаменитый философ и математик Г.-В.Лейбниц, составители генеалогических таблиц И.Хюбнер, Ф.Томас, историки Г.Клювер, М.Бэр, Д.Франк, С.Бухгольц и др.[97]

Данные о Рюрике, призванном от варягов/вагров, сообщались и другими западноевропейскими авторами, например, французским историком и натуралистом К.Дюре (ум. 1611) в его «Всеобщем историческом словаре», польским хронистом М.Стрыйковским (род. 1547), главой посольства Священной Римской империи в Москву в 1661–1662 гг., дипломатом А.Майербергом в его книге «Путешествие в Московию», прусским историком XVII в. М.Преторием и др.[98] Иными словами говоря, княжеское вагрско-ободритское родословие Рюрика относилось к числу общеизвестных фактов вплоть до середины XVIII в., когда под влиянием исторического догматизма, овладевшего историософией эпохи Просвещения, были преданы анафеме некоторые источники, не подходившие под модные теории, в том числе и источники о родословии Рюрика. Однако память о Рюрике из Вагрии-Мекленбурга продолжала существовать в устной традиции, что свидетельствует о глубоких местных корнях этих сведений. Доказательством тому служат материалы французского исследователя фольклора К.Мармье, записавшего в первой половине XIX в. во время путешествия по Мекленбургу устное предание о трёх сыновьях князя Годлиба, призванных в Новгород на правление[99]. Записи Мармье хорошо известны, но от них принято небрежно отмахиваться. Подобное отношение к сведениям устной традиции, касающихся русской истории, достаточно типично и свидетельствует о неадекватности восприятия именно древнерусских источников. Никому не приходит, например, в голову подвергать сомнению значение записанной в XIX в. «Калевалы» как исторического источника. Записи Мармье – это этнографический источник, который тем более интересен, что зафиксированная им устная традиция подкрепляется данными самых разнообразных письменных источников.

Зачисление варягов Рюрика в «германцы» началось в XVII в. как результат всё нараставшей в рамках готицизма склонности к мифологизации истории. И первый шаг в этом направлении был сделан именно в шведском обществе, более столетия воспитывавшемся на идее особого величия Швеции в древности как прародины готов – «кузницы народов и матери племён». До немецкоязычной традиции эта идея дошла только к началу XVIII в., уже под влиянием рудбекианизма, который постепенно вытеснил автохтонное знание о варягах как о ваграх. Прежде чем переходить к рассмотрению рудбекианизма, обобщу те тенденции мифологизирующего характера, которые берут начало в готицизме.

- В рамках готицизма конца XV–XVI вв. имя германцев (которое у Тацита было общим названием группы народов, а не именем носителей отдельной семьи языков), с одной стороны, закрепилось за немецкоязычным населением Священной Римской империи и «понятие “Germanus” было приравнено к понятию “deutsch”...»[100], а с другой, было отождествлено с древним готским именем, и, соответственно, распространено на народы скандинавских стран, претендовавших на прародину готов. В силу этого, к германо-готскому имени добавилось постепенно и «норманское», под влиянием шведской историографии, восходившей к Олафу Петри, заявившему сугубо декларативно, что нордмен из средневековых источников – обязательно выходцы из Швеции, Дании или Норвегии. Вот это трансформированное в духе учёности XVI в. понятие «готско-германско-норманнского начала», олицетворявшего идею никогда не существовавшего общегерманского «племени», стало использоваться для реконструкции древнейших периодов европейской истории, что открыло простор произволу в толковании источников и умозрительности в построении концепций.

- Под влиянием готицизма в западноевропейской науке закрепилась идея северной прародины готов, конкретно отождествляемой со Швецией, что шло вразрез с данными античных источников, согласно которым «первая Gutthia-Гоτθία античной этнографии, в любом случае, находится на Чёрном море, будь то в Крыму, на Керченском полуострове или, что наиболее вероятно, в сегодняшней Румынии»[101]. Это породило традицию отбрасывать как недостоверные те источники, которые стали на пути догмы, что в современной науке проявляется в норманизме.

- Приверженцы готицизма развили способность к истории своей страны приписывать историю других народов древности или раннего Средневековья. При этом общеизвестные классические источники просто стали объявляться «принадлежностью» собственной истории, «неузнанной» ранее в силу искажения имён, названий и пр. составителями хроник и других источников.

Вся эта методика мифотворчества, сложившаяся в готицизме XVI в., получила буйное развитие в шведской историографии XVII в., породив течение рудбекианизма, которое вышло за пределы Швеции и сначала привольно растеклось гулливым потоком, поразив и западноевропейскую историческую мысль эпохи Просвещения, но со второй половины XVIII в. стало замирать и постепенно с тихим журчаньем ушло в песок забвения, получив вечную стоянку среди диковин и причуд фантазии, порождённых историческими утопиями. Однако ничто не исчезает бесследно, даже произведения духовной жизни. Они также, как и живые организмы проявляют способность к мутации и приспособлению к изменившимся условиям окружающей среды. Так, часть «причуд фантазии» рудбекианизма оказывается узнаваемой во многих аргументах норманистов. В этой связи изучение этого историографического феномена имеет сугубо актуальное значение, поэтому рудбекианизму будет посвящён следующий подраздел данной работы. Но и готицизм не канул бесследно в Лету, растворившись в рудбекианизме. В начале работы на конкретном примере было продемонстрировано, как фантазийные образы готицизма «перекочевывали» в работы Вольтера, и как они, осенённые авторитетом представителей французского Просвещения, получали свободное плавание по общеевропейской исторической мысли, не будучи научно выверенными концепциями. Я хочу закончить рассмотрение готицизма и его влияния на современный норманизм, приведя ещё один пример, который я нашла в статье В.Я.Петрухина «Легенда о призвании варягов и балтийский регион»[102].

Рассуждая в этой статье о летописном сказании о призвании варяжских князей в традиционном для норманизма духе, Петрухин приводит, среди прочего, такую аргументацию: «Можно спорить о содержании “ряда” с призванными князьями, но невозможно исключить скандинавов из жизни Новгорода и балтийских центров: Волин поморян входит в зону скандинавской колонизации, как и Дублин в Ирландии (город стал объектом норманнской агрессии с началом эпохи викингов в конце VIII в., как и Англия); упоминавшийся Рюген и устье Одера также были колонизованы в эпоху викингов – существенно, что скандинавы оседали в формирующихся городских центрах. На круглом столе по проблемам варягов на Балтике обсуждался вопрос о возможности поисков истоков летописных варягов не собственно в Скандинавии, а на южном славянском побережье, колонизованном скандинавами. При этом А.А.Гиппиус подчёркивал безосновательность сближения племенного имени вагры с названием варяги...»[103].

Утверждение о колонизации южнобалтийского побережья скандинавами неустановленного происхождения в викингский период (согласно шведской хронологии, с рубежа VIII–IX вв. и до рубежа XI–XII вв.) не подкрепляется в статье ссылками на источники, иначе явилось бы открытием сенсационного характера. Поскольку до сих пор было известно, что в раннее Средневековье направление колонизации южнобалтийского побережья шло с востока – при заселении региона славянскими племенами в V–VII вв., а затем – с юга, в русле политики польских правителей, направленной на присоединение Поморья к польскому государству, и в русле миграций немецкоязычного населения из прирейнских областей под главенством саксонских герцогов – в Мекленбуржье. Как видно даже из приведённого в данной главе материала, по истории южнобалтийских земель накоплено достаточно много информации и источников. Хорошо известны взаимоотношения князей, затем герцогов Поморского дома со своими соседями на западе – князьями, а затем герцогами Мекленбурга и королями данов, их войны друг с другом, но также и прочные традиции междинастийных связей и союзов. Куда, в какой период этой истории встраивает Петрухин какую-то «зону скандинавской колонизации», остаётся непонятным. При этом хочется напомнить, что «оседание в городских центрах» не идентично тому понятию колонизации, на которое намекается в статье Петрухина, а именно колонизации как захвату какой-либо страны или края, сопровождаемого эксплуатацией местного населения. Конечно, слово колония имеет несколько значений, в частности, – не только превращение чьей-то земли в подчинённую территорию, но и основание поселения за пределами своей страны, подчиняющееся законам и уложениям той страны, где это поселение возникло. Создание таких поселений было типической чертой городов во все времена и у всех народов (сейчас, например, имеется значительная колония выходцев из Швеции в Лондоне, однако что-то никому не приходит в голову говорить о Лондоне как о зоне скандинавской колонизации).

Но в статье Петрухина, с помощью манипулирования такими выражениями как «объект норманнской агрессии» и параллелей с набегами данов и выходцев с норвежского побережья на Британские острова, проводится мысль именно о колонизации как подчинении территории народу-завоевателю или народу-пришельцу, иначе все рассуждения автора, приводимые в контексте норманистской трактовки легенды о призвании варяжских князей, просто теряют смысл. Что же служит базой для идеи Петрухина (и, по всей видимости, ещё для ряда историков – участников упоминаемого в статье круглого стола) о «скандинавской колонизации» южнобалтийского побережья? Я нахожу только один ответ – традиция, сложившаяся в процессе развития готицизма и восходящая в Иоанну Магнусу. Ну, чем рассуждения Петрухина в XXI в. отличаются от видений в хронике XVI в. Магнуса: прибытие свее-готов в устье Вислы, их победы по всему балтийскому побережью от Прибалтики до Мекленбурга, подчинение народов южнобалтийского побережья? Разве что тем, что Магнус с безудержной барочной фантазией превращает весь регион южнобалтийского побережья в мифическую готскую державу под властью вымышленных свее-готских конунгов, а Петрухин с осторожностью оконтуривает этот же регион как зону скандинавской колонизации, но источников-то ни для того, ни для другого как не было, так и нет. Приведу характеристики современной шведской медиевистики по областям свеев и гётов в викингский период. Обращение к шведской медиевистике тем более уместно, что Петрухин заявляет в своей статье, что «большая часть скандинавских древностей Ладоги и Восточной Европы в целом происходит из Средней Швеции»[104].

Ниже я постараюсь показать, почему сторонники норманистских взглядов так привязаны к Средней Швеции или конунгству свеев, а здесь приведу несколько фрагментов из последних работ по истории Швеции средневекового периода, созданных ведущими шведскими медиевистами: одно написано Томасом Линдквистом и Марией Шёберг как учебник для студентов вузов, другое подготовлено при участии и под редакцией Дика Харрисона в рамках нового многотомного издания по истории Швеции. Перечисляя источники, в которых содержатся сведения, имеющие отношения к шведской истории раннесредневекового периода, Харрисон пишет, что большинство западноевропейских хронистов раннесредневекового периода были мало осведомлены о странах на севере Европы, и количество источников очень ограничено. Среди названных Харрисоном наиболее важных источников «История лангобардов» Павла Диакона (720–800), известного историка, создавшего историю лангобардского народа «Historia Langobardorum». Поскольку предки лангобардов переселились в Италию с севера Европы во второй половине VI в., Павел Диакон касается в своем описании и Скандинавского полуострова близкого к нему периода, но в качестве наиболее интересного материала приводит только сведения о саамском населении («skridfinnarna»), рисуя довольно буколические картины их жизни[105]. «Житие Ансгара», составленное учеником этого религиозного деятеля Римбертом в 70–80 гг. IX в. – другой важнейший источник по истории Швеции IX в., описывающий как раз земли свеев в викингский период, поскольку Ансгар посетил около 830 г. их торговый центр Бирку с миссионерской целью. И из этого источника мы можем почерпнуть, например, сведения о торговых контактах, связывающих Бирку как с Атлантикой, так и с Прибалтикой[106], но не найдём там ничего подобного, что могло бы подтвердить утверждения Петрухина или его коллег по круглому столу о «южном славянском побережье, колонизованном скандинавами».

В частности, известным раскопкам в Гробине (Латвия), которые отождествляются с городом в земле куршей, сожжённом свеями, факт, упоминаемый Римбертом, и на основе которых шведский археолог Б.Нерман, руководивший раскопками в 30-х гг. прошлого века, выступил с рядом утверждений, давших богатую пищу норманизму. Харрисон приводит следующую характеристику, отражающую современный взгляд шведских медиевистов: «Наши познания базируются исключительно на археологических данных и их толковании. Но часто они очень неопределённы, как например, в случае с Гробиным... В Гробине найдены остатки старинной крепости, три поля погребений, остатки поселения, существовавшего в период VII–IX вв. Есть много предметов скандинавского, преимущественно, готландского происхождения. Когда шведские археологи проводили раскопки в Гробине в 1929–1931 гг., то они предположили, что здесь было скандинавское торговое поселение, основу населения которого составляли выходцы с Готланда и из долины Мэларн (Средняя Швеция. – Л.Г.). Место раскопок было отождествлено с рассказом Римберта о короле свеев Олофе, правителе Бирки в 850-е годы. Согласно Римберту, Олоф совершил военный набег на Курляндию, сжёг город Сиибург и получил дань с жителей города Апулии. Но вообще-то, мы ведь ничего не знаем о языковой или этнической принадлежности населения Гробина. То, что выходцы из восточной Швеции приходили сюда для торговли с местным населением или же прибывали сюда с другими целями, по своей воле или против неё, не говорит нам ничего о количестве скандинавов, проживавших здесь»[107].

Хроника Адама Бременского «Деяния епископов Гамбургской церкви» (около 1075 г.) завершает список основных письменных источников по эпохе викингов и содержит, как отмечает Харрисон, много ценной информации о событиях в Дании и о шведских династийных междоусобицах в середине XI в., но полна и весьма сомнительных сведений, к которым надо относиться с изрядной осторожностью[108]. В контексте данной главы важно отметить, что и этот хорошо известный источник не содержит материалов для вышеприведенных утверждений Петрухина. Короче, как видно из вышеприведённого, письменные источники по эпохе викингов не дают оснований для гипертрофированных выводов о скандинавской колонизации на южнобалтийском побережье. По поводу же таких источников, как эпическая поэма «Беовульф» и исландские саги Харрисон говорит, что современная шведская медиевистика рассматривает «Беовульфа» как сугубо литературное произведение, которое невозможно использовать в качестве исторического источника, а исландские саги – источник, отражающий скорее представление о специфике национального самосознания в норвежском и исландском обществах в позднее Средневековье, а не достоверный исторический материал. В частности, «Перечень Инглингов» – это построение учёных-книжников, не имеющее научного значения[109].

Возвращаясь к статье Петрухина, хочу обратить внимание на некоторую курьёзность её тона: «..обсуждался вопрос о возможности поисков истоков летописных варягов не собственно в Скандинавии, а на южном славянском побережье... Гиппиус подчёркивал безосновательность сближения племенного имени вагры с названием варяги...». Создаёт впечатление не научного обсуждения, а поисков компромисса в деловых переговорах: дескать, принимаем южнобалтийское побережье, но возьмите туда наших скандинавов, а вот на вагров мы не согласимся ни при каких условиях. Конечно, ведь если вагры «сблизятся» с варягами, то вся ветхая конструкция готицизма рухнет и погребёт под собой свое норманистское наследие.

Но готицизм – не наука, и методика, разработанная его представителями, также не носит научного характера, и время тут бессильно что-либо изменить.

Примечания:

42. Svennung J. Op. cit. S. 59.

43Nordström J. Goter och spanjorer. Till spanska goticismens historia // Lychnos. Lärdomshistoriska samfundets årsbok. Stockholm, 1971–1972. S. 171-180; Svennung J. Op. cit. S 21-33.

44. Lindroth S. Göticismen // Kulturhistoriskt lexikon för nordisk medeltid från vikingatid till reformationstid. B. VI. Malmö, 1961. S. 35-36.

45. Haslag J. Op. cit. S. 113-190; Svennung J. Op. cit. S. 62-67, 97-103.

46. Johannesson K. Gotisk renässans. Johannes och Olaus Magnus som politiker och historiker. Stockholm, 1982. S. 118; Svennung J. Op. cit. S. 7-10, 58-59.

47. Политические и правовые учения эпохи Возрождения и Реформации. С. 268-270; Latvakangas А. Op. cit. S. 95.

48. Johannesson K. Op. cit. S. 118.

49. Ibid. S. 118.

50. Nordman V.A. Die Wandalia des Albert Krantz. Helsinki, 1934. S. 11-26.

51. Latvakangas A. Op. cit. S. 95-98; Nordman V.A. Op. cit. S. 13-30, 58-59.

52Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI – начала XVIII века. СПб., 1996. С. 95-96.

53. Там же. С. 97, 100, 155, 264.

54. Latvakangas A. Op. cit. S. 96-97; Olavus Petri. En Swensk cröneka. Uppsala, 1917. S. 33-35.

55. Johannesson K. Op. cit. S. 40, 80, 120-122, 134, 145; Nordström J. Johannes Magnus och den götiska romantiken. Akademiska föreläsningar 1929. Stockholm, 1975. S. 39, 133, 140, 159.

56. Nordström J. De yverbornes ö. Sextonhundratalsstudier. Stockholm, 1934. S. 98.

57. Johannesson K. Op. cit.; Lindroth S. Op. cit. S. 38; Nordström J. De yverbornes... S. 101; idem. Johannes Magnus... S. 5.

58. Johannesson K. Op. cit. S. 7.

59. Ibid. S. 20-23; Nordström J. Johannes Magnus... S. 20-21.

60. Westin G. Johannes Magnus och Miechovitas brevväxling om goternas ursprung // Kyrkohistorisk årsskrift. Fyrtionde årgången. Uppsala och Stockholm, 1949. S. 185-186.

61. Johannesson K. Op. cit. S. 25.

62. Ibid. S. 9; Latvakangas A. Op. cit. S. 99.

63. Latvakangas A. Op. cit. S. 98.

64. Johannesson K. Op. cit. S. 103.

65. Latvakangas A. Op. cit. S. 91-94.

66. Johannnesson K. Op. cit. S. 24-25.

67. Johannesson K. Op. cit. S. 277; Latvakangas A. Op. cit. S. 104-105.

68. Sahlgren J. Förord // Petri O. En Swensk cröneka. Uppsala, 1917. S. I-XI.

69. Ibid. S. V.

70. Latvakangas A. Op. cit. S. 96.

71. Petri O. Op. cit. S. 3. «Nw… skal man weta at i woro Swenska Cröneker finnes ganska lijten rettelse, huru här i rijkit haffuer tilstådt förra än Christendomen hijt kom, ty at woro förfädher haffua antingen lithit eller intit ther om scriffuit, hwar the och noghot scriffuit haffua, thå är thet förkommet med then scrifft som her foordomdags brukades i landet, then man nw kallar rwnebokstaffuer, Haffuer noghot warit scriffuit thå haffuer the wisseliga warit scriffuit met Rwnescrifft, ty at then Latiniska scrifften som man nw brukar, kom först hijt i landet med them som Christendomen hijt förde, Och när then Latiniska scriften vptooghs, thå med tijdhen förlagdes then andra, så förlagdes och alt thet som med them scrifft scriffuit war... Men ware nw ther om huru thet wara kan, hwad woro förfädher noghot scriffuit haffua med theres Rwnescrifft eller ey, thet är jw wist at til oss är ganska liten rettelse kommen, huru här i rijkit tilstodh förra än Christendomen hijtt kom, Och än thå at then Danska Cröneken mykit föregiffuer hwad fordomdags skal heetas i tesse try rijke skeedt wara, och reknar longt til baka… Ty at i Danmark haffuer warit samma feelet som när oss är, om gambla Historier, och ther wthoffuer seer man wel at allestedes sökies stoor ära och prijs, Ther fore är befruchtandes, at sanningen är icke framkommen altijdh, then doch aff Crönekoscrffuarenom mest achtas skulle… thet är wist, at i tesse try rijket, som och i mong annor land, haffuer warit groofft och oförståndight folk, the ther fögö achtat haffua thet som til godha sedher och skickeligheet hördt haffuer, Och begynte endeels thå först lära tocht och sedher, när the wordo Christne, Ther före kan man och fögho vndra ther vppå at the antingen litit eller och intit scriffuit haffua, Thet seer man wel at woro förfädher haffua hafft thet sätt som the Greker och Latiner hade med fabeler och poetiska dichter, så at när noghro merkelige män woro för handenne, the ther manligha gerningar och merkeligit bedrefft hade, om them dichtade the wijsor, Saghor, Rijm… och blomerade them med fabeler och förtekt ordh leggiandes them stora äro och prijs… Doch haffua the som först begynte scriffua Swenska och Danska Cröneker, taghit begynnelsen aff gammul rychte, wijsor och andra sådana blomerade dichter som i landena gonget haffuer, och ther epter haffua the scriffiuit, ty är thet och ganska owist om så skeedt är, eller ey. …Men epter thet wij Swenske inga gambla historier haffua som vissa äro, så haffue wij icke heller noghor beskeedh ther vppå, hwadan wort Swenska folk kommit är, och huru Swerige är först beseet wordet, Almenneliga historier gifua noogh före om Götha rijke, huru gammalt ther är, Men thet kan ingelunde wara förstondandes om the Göthar som här i Swerige äro, Ty the gamble Göthar (om the ellies så gamble äre som en part meena) the ther först Göthe kallades, haffua boodt ther nw är Vngern, eller och lenger bort, och skal nepligha noghot folk än thå haffua boodt här i Swerige, ty the haffua hafft thär theras säte icke mykit longt epter Noё floodh, så framt alt sant är som om them scriffuit ät, Och ther före kunna the icke haffua then tijd gått här vth aff wor land, wthan wore lijkare at någhre aff them hade med tijden kommet hijtt och boodt här, Doch är thet alt owist, och är ganska wildsamt, vthleeta thet som rettast är i så gammul ärende, och är för then skul better låta thet bestå, än noghot thet owist är föregiffua…».

72. Ibid. S. X.

73. Johannesson K. Op. cit. S. 270-271. «Och hade samma M. Oluf (om han hade warit Sweriges störste Fiende) aldrig mehr kunnat göra Swerige till håån, spåt och försmädelse, än han nu med thenna sin krönika skrifwande tillbracht haffwer».

74. Latvakangas A. Op. cit. S. 117.

75. Johannesson K. Op. cit. S. 276.

76. Ibid. S. 272. «…Öffver heele boken nästenn, ther honum nogit beqvemeligit tilfälle giffves, laster, häder och smäder uthan all sanning, skäll och bevijs både vårtt christelige regement, så och vår egenn persone…».

77. Nordström J. Johannes Magnus… S. 136-140.

78. Johannesson K. Op. cit. S. 105: «Berik, som enligt alla svears och göters enhälldiga vilja valdes till kung över båda dessa riken omkring år 836 efter syndafloden, övervägde då klokt på vilket sätt man skulle kunna styra och bevara alla dessa folk, som drogs åt olika håll av så många intressen och begär. Många bland dem… hade blivit ytterst självsvåldiga, när de dagligen fritt hängav sig åt blodiga strider, plundringar och all slags illdåd. Dessa avsåg den kloke fursten att förpassa utom fäderneslandets gränser, så fort ett tillfälle bjöds. Men han ville inte och kunde inte med heder ta till vapen eller sin makt för att genomföra denna plan. … Därför samlade han stormännen och folket till ting. Där framhöll han, att ester, livländare, finnar, kurer, ulmeruger och andra mäktiga folk visserligen skildes från goternas stränder av det vida havet. Men under de gångna åren hade de fattat mod och ständigt gått till angrepp, när de såg hur goternas makt försvagades genom inre tvedräkt. … Om goterna därför ville anses för män, då borde de heller besluta att beröva dessa övermodiga och ihärdiga fiender deras egna länder och egendomar och kasta dem under oket av evigt slaveri… Till sist blev det ett enhälligt beslut, att man skulle uppställa en här av tillräcklig styrka för att bekämpa och underkuva dessa fientliga länder…».

79. Ibid. S. 106. «Här misstager sig åtskilliga, när de försäkrar att detta goternas uttåg ägde rum på grund av landets naturliga ofrktbarhet. Ändå är det ännu i vår tid så överflödande rikt på allt, att man knappast någonstans i hela Europa säljer det människan behöver för sitt uppehälle så billigt…».

80. Это рассуждение Нордстрём комментирует в скобках: «Смотрите-ка, какие глубокие корни имеет рудбекианский метод антропонимических исследований» («Vi se, att de rudbeckianska namnforskningsmetoderna ha gamla anor» (Nordström J. Johannes Magnus… S. 162). Здесь следует добавить, что тот же самый «антропонимический метод» используется и норманизмом. Но как готицизм, так и рудбекианизм (о нём см. далее), в которых «антропонимический» метод был ядром мифотворчества, давно отвергнуты как ненаучные теории, однако они прожили такую долгую жизнь под личиной науки, что многое из них унаследовано без критического пересмотра современной исторической мыслью.

81. Приведённые рассуждения Магнуса легко ассоциируются с норманистской методикой. Вспоминается, например, крупнейший российский норманист XIX М.П. Погодин, который писал о гордой и страстной, «истой норманке» Рогнеде, об истинном витязе в норманском духе Мстиславе Владимировиче или о «норманском характере» Святослава и пр. (Погодин М.П. Указ. соч.). Возникает вопрос, а что это такое есть «истинный норманский дух» или «истинный норманский характер» и чем он отличается от духа неистинного? Откуда это романтическое любование вместо научной аргументации? Судя по всему, утопические образы, как живые организмы, кочуют во времени и пространстве, возрождаясь в подходящей среде.

82. Nordström J. Johannes Magnus… S. 160-166.

83. Idem. Goter och spanjorer // Lychnos. Lärdomshistoriska samfundets Årsbok. 1971–1972. S. 171.

84. Idem. Johannes Magnus… S. 174. «Trovärdige män betyga, att göterna hava fast mer och med större berömmelse vinnlagt sig om visdom och förstånd än månge andre nationer och av begynnelsen fattat utav höglärde män den meningen, att själen skulle vara odödlig».

85. Nordström J. De yverbornes... S. 181.

86. Ibid. S. 101.

87. Ibid. S. 101.

88. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 269.

89. Latvakangas A. Op. cit. S. 332.

90. Ibid. S. 332.

91. Lindkvist Th., Sjöberg M. Det svenska samhället 800–1720. Klerkernas ocj adelns tid. Andra upplaga. Studentlitteratur. 2008. S. 37; Harrison D. Sveriges historia. 600-1350. Stockholm, 2009. S. 121.

92. Latvakangas A. Op. cit. S. 330-333.

93. Münster S. Cosmographia. Basel, 1628. Faksimile–Druck nach dem Original von 1628. Lindau, 1978. S. 1420.

94Герберштейн С. Записки о Московитских делах / Введение, перевод и примечания А.И.Малеина. СПб., 1908. С. 3.

95. Latvakangas A. Op. cit. S. 330-333.

96. Thomas F. Avitae Russorum atqve Meclenburgensium Principum propinqvitatis seu consanquinitatis monstrata ac demonstrata vestigia. Rostok, 1717. S. 7.

97. Меркулов В.И. Немецкие генеалогии как источник по варяго-русской проблеме. // Сб. РИО. Т. 8. С. 136-143; его же. Откуда родом варяжские гости? Генеалогическая реконструкция по немецким источникам. М., 2005.

98. Фомин В.В. Варяги и варяжская русь. С. 36-37, 429-430; его же. Варяго-русский вопрос… С. 378-379.

99. Marmier X. Letters sur le Nord par X. Marmier. Paris, 1841. Р. 30-31.

100. Вольфрам Х. Готы. СПб., 2003. С. 16.

101. Там же. С. 39.

102. Петрухин В.Я. Легенда о призвании варягов и балтийский регион // Древняя Русь. Вопросы медиевистики, 2008, № 2 (32). С. 41-46.

103. Там же. С. 43.

104. Там же. С. 44.

105. Harrison D. Op. cit. S. 19.

106. Ibid. S. 30, 63; Lindkvist Th., Sjöberg M. Op. cit. S. 31-33.

107. Harrison D. Op. cit. S. 108.

108. Ibid. S. 21.

109. Ibid. S. 21-22.

Рудбекианизм, исторические взгляды эпохи Просвещения и норманизм

Отмеченное свойство готицизма – легко покидать лоно науки и перерождаться в мифотворчество – объяснялось его исходной политизированностью: в этом смысле готицизм никогда и не был наукой. Он родился в форме политического протеста «угнетённых» готов, и мина несправедливо «забижаемых» страдальцев стала переходить по наследству ко всем последователям традиций готицизма, дойдя до современных норманистов.

Методика, рождённая мифотворчеством готицизма, со всей полнотой проявилось в родственном готицизму рудбекианизме – феномене западноевропейской исторической мысли XVII–XVIII вв., зародившегося в шведском обществе. О рудбекианизме мною уже было опубликовано несколько работ, в том числе, в Выпуске 1 данной серии (перечень работ приводится в примечаниях). Но для цельности повествования необходимо повторить вкратце предысторию появления рудбекианизма.

Надо сказать, что у шведского готицизма с самого начала возникла проблема несоответствия между названием Швеции и именем готов, поскольку имя страны – Sverige, означавшее Svearike – Свейское королевство, было связано с другим предком шведов – свеями, которых возвеличивание готов заслонило и отодвинуло в тень. Здесь мне хотелось бы привлечь внимание к одному существенному моменту в шведской истории, который чрезвычайно важен в данном контексте. В современной исторической науке, особенно в работах последователей норманистских концепций недостаточно учитывается тот факт, что шведское общество, как, впрочем, и все остальные общества, не возникло как исторически гомогенный феномен. Оно образовалось из двух этнополитических компонентов – областей гётов и свеев. От их слияния, как зафиксировано в источниках, и создалось королевство Швеция[110]: «Королевство Швеция вышло из языческого мира, когда соединились страны Свея и Гота. Свея называлась земля на севере, а Гота – земля на юге» (Sverikis rike är af hedne värld samankomit af Svea och Gotha landh. Svea kalladis nordanskogh och Gotha sunnanskogh)[111]. Интересно отметить, что данной декларацией открывалась новая редакция общегосударственного свода законов, принятая в 1442 г. при одном из королей Кальмарской унии, вышеупомянутом Кристофере Баварском. В главе о готицизме было показано, что как раз в это время в Швеции стало нарастать стремление искать свои истоки в готской истории, что и вылилось в написание «отцом шведской истории» Э.Олаем хроники гото-шведских королей (1470).

Объединение Свеи и Гёты в шведской истории можно сравнить с объединением «юга» и «севера» в истории многих государств, что и становилось поворотным моментом в процессе их политогенеза. И как у многих народов, память о собственных древних корнях долго сохранялась как у потомков гётов, так и у потомков свеев. Даже сейчас в современном шведском обществе вспыхивают время от времени дискуссии о том, кто был ведущим в шведской истории – свеи или гёты, откуда пошла государственность и т.д. Это соперничество имеет глубокие корни и длительную историю. В процессе развития именно королевский род свеев или упсальский род стал правящим в пределах объединившихся земель, а из имени Свеярике родился общий политоним – Швеция, т.е. Sverige или Svearike. Но борьба между двумя традициями кипела долго и была упорной – это иллюстрируется историей использования титулов Rex Gothorum и Rex Sueorum. Нордстрём обратил внимание на свидетельство одного шведского источника начала XIII в., в котором сообщалось, что Олоф Шётконунг (995–1022), известный в русской истории благодаря браку его дочери Ингигерды/Ирины с Ярославом Мудрым, а в шведской – как конунг упсальского рода свеев, положивший начало процессу объединения «севера» и «юга» Швеции в одно государство, наложил запрет на титул Rex Gothorum, сделав легитимным только титул Rex Sueorum[112]. Но со второй половины XIII в. в шведской королевской титулатуре опять появляется титул готских королей, и шведские короли стали именоваться: Rex Sveorum et Rex Gothorum, т.е. короли свеев и гётов[113]. Видимо, к этому времени в объединённом Шведском королевстве был достигнут компромисс и баланс. И вдруг развитие готицизма начинает опять испытывать его основы, поскольку образ гётов, соединённый с древней историей готов, приобретает неслыханный блеск. Юг Швеции или Гёталандия оказывается колыбелью и истоками великого гото-германского начала, откуда вышли основоположники и зиждители западноевропейской культуры. Шведские короли, ещё недавно сверху вниз смотревшие на титул готских королей, начинают величаться их славой. Нетрудно догадаться, что готицизм должен был вызывать некоторый внутренний дискомфорт в шведской общественной мысли XVI века.

То, что осознание этого историографического дисбаланса имело место, видим мы, например, из вышеприведённого письма И.Магнуса Меховскому, где Магнус пытался примирить название Готия с ныне существующим Швеция, объясняя, что первое было языческим названием страны, и его сменили на Швецию с принятием христианства, что, разумеется, не лезло ни в какие ворота исторической действительности. Однако ощущение психологического дискомфорта оттого, что имя готов воспарило и приобрело неслыханную известность, а имя свеев оказалось обойдённым историческими чинами, проявилось уже в труде Эрика Олая «Chrinica regni Gothorum». Пытаясь примирить означенное противоречие, Олай писал, что «имя страны Sverike – это искажённое Zwerike d.i. ’duo regna’… “Cui concordare dicunt, quod ciuitas principalis Suitensium [’der Schweizer’], que se a Suecis siue Gothis deuenisse fatetur, vocatur Zwerik, i.e. ’duo regna’, et latine Turegum”»[114]. Толкование Svearike как Zweirike явно относится к числу «рискованных этимологий», используя уже приводимое выражение Нордстрёма, но, к сожалению, таковыми являются большинство «этимологий» готицизма, в рамках которого закрепилась традиция произвольного манипулирования именами или частями слов для подтверждения умозрительных концепций.

Размышления представителей шведского готицизма о том, как соединить свеев с идеей великого готского прошлого в истории Швеции, и привели к рождению утопии рудбекианизма – от имени шведского литератора XVII в. Олафа Рудбека (1630–1702) – понятие, которое я начала в своих статьях вводить в научный обиход, поскольку хотя рудбекианизм и упоминался ещё А.Шлёцером, он остался совершенно за пределами внимания российских учёных. И тем не менее рудбекианизм оказал существенное влияние на развитие российской исторической науки, ибо под его влиянием воспитывался Байер, и, следовательно, рудбекианизм является одним из истоков норманизма.

Здесь следует сказать, что вообще все корни норманизма идут из Швеции. Заслуга этого принципиально важного открытия принадлежит В.В.Фомину, в работах которого впервые была представлена развёрнутая аргументация, опровергающая укоренившееся в науке представление о Г.З.Байере как родоначальнике норманизма, в основе которого виделся «…“немецкий патриотизм”, свысока взиравший на “варварскую Русь”». Фомин показывает, что взгляды, составившие ядро норманизма, берут своё начало в Швеции XVII в., а побудительной силой для них выступила политическая мысль шведских придворных кругов, связанных с завоевательной политикой Швеции того периода. Родоначальником норманской теории выступает шведский дипломат и историк П.Петрей (1570–1622), поскольку именно в его работе впервые прозвучала мысль о шведском происхождении летописных варягов[115]. Особую заслугу В.В.Фомина в том, что он выделил значение шведского историописания XVII в. для варяжского вопроса, подчёркивает и финский исследователь варяжской тематики Латвакангас. Он также отмечает, что шведская историография по варяжскому вопросу, за исключением отдельных упоминаний, в научной литературе не рассматривалась, и со ссылкой на Вильгельма Томсена, напоминает, что шведские историки Арвид Моллер (1674–1758) и Альгот Скарин (1730–1731) были первыми учёными, которые подняли варяжскую тему как научную проблему[116].

Характеризуя роль шведских литераторов и историков в разработке норманизма, начиная с XVII в., как основополагающую, Фомин пишет, что, заложив «его основы и пополняя его источниковый фонд, они вместе с тем определяют новые темы в варяжском вопросе и выдвигают доказательства, обычно приписываемые Байеру, Тунманну и Шлёцеру... Именно шведы отождествили летописных варягов с византийскими “варангами” и “верингами” исландских саг, а слово “варяг” выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими также полагая имена русских князей. Указали они и на якобы существующую лингвистическую связь между именем “Русь” и Рослаген». То, что факт вклада шведских историков в развитие норманизма оказался совершенно за пределами внимания современных российских норманистов, прекрасно подтверждается недавно опубликованной книгой Л.С.Клейна «Спор о варягах», где он называет доказательство В.В.Фомина того, «что основателем норманской теории был не Байер и даже не Миллер, до Байера выдвинувший те же факты, а швед Пер Перссон (Петр Петрей)...», открытием или «некоторым вкладом» в историографию, хотя при этом Клейн и делает оговорку, что ранний норманизм шведских историков был известен ещё Кунику, но потом был забыт. Но этот факт Клейн узнал лишь из работ Фомина, который с 1993 г. неоднократно подчеркивал, что «в целом, как подводил черту крупнейший норманист XIX в., “в период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г. (в 1735 г. в “Комментариях Петербургской Академии наук” была опубликована на латинском языке статья Байера “De Varagis”, с которой несколько столетий ошибочно связывалось начало норманизма. – В.Ф.) шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси”»[117].

Странная открывается ситуация: такие маститые норманисты как Куник, как Томсен, да, собственно, ещё и Шлёцер знали о роли шведских историков XVII–XVIII вв. как зачинателей в норманизме, но оставляли их в тени собственных авторитетов, а потом их роль и вообще была забыта, исчезнув из поля научного зрения. И это при том, что профессиональные скандинависты занимают немаловажное место среди современных российских норманистов. Как же такие существенные факты могли забыться? Полагаю, что объяснение этому следует искать в истории взаимоотношений шведской мифотворческой историографии XVII–XVIII вв. и утопической традиции в западноевропейской исторической мысли, благодаря чему находки шведских авторов осваивались общеевропейской историософией этого периода и уже через неё расходились кругами по всей Европе. Поэтому феномен норманизма, на мой взгляд, имеет как бы двойную гносеологию. На одну из них совершенно справедливо указал В.В.Фомин, связывая появление идей о шведском происхождении летописных варягов в шведской историографии XVII в. с внешнеполитическими устремлениями шведской короны этого периода, направленные на идеологическое обоснование территориальных приобретений в пределах Новгородской земли[118].

Но у норманизма был и ещё один источник, пройдя мимо которого, мы не сможем понять, каким образом идеи, родившиеся в среде шведских литераторов и историков XVII в. под влиянием шведской внешней политики этого периода, перешли затем в общеевропейскую историософию, отделившись от материнского организма. Научной субстанции в идеях о шведском происхождении летописных варягов было ровно столько же, сколько в высказанных несколькими десятилетиями ранее уверениях шведского готицизма о гото-шведском происхождении таких исторических героев, как древнегреческий Телеф, или как ученик Пифагора Замолксис, или как древнеримский Марс. Следовательно, речь здесь идёт о таком феномене как влияние утопий на человеческое сознание и их способности приспосабливаться к жизни в лоне науки, становясь на какое-то время её частью. О феномене исторической утопии можно сказать словами Э.М.Ремарка: «Иллюзия и действительность слились здесь настолько прочно, что превратились в некую новую субстанцию, наподобие того, как медь, сплавляющаяся с цинком, превращается в латунь, которая блестит как золото»[119]. Безусловно, жизнеспособности утопий способствует заинтересованность в них большой политики. Но если бы дело было только в политическом прагматизме, то от утопий было бы несложно избавляться: кончился прагматизм – кончилась и утопия. Сложность заключается в том, что утопия входит в сознание и становится вопросом веры и привычки. И в качестве догмата веры, уже утопия может влиять на политику, требуя воспитания общества в системе определённых ценностей. Эта мысль хорошо иллюстрируется историей рудбекианизма.

Надо сказать, что интерес к античным источникам, пробудившийся в западноевропейской общественной мысли под влиянием итальянских гуманистов, вызвал из забытья и такой источник, как мифы о гипербореях. В учёных кругах Западной Европы обнаружилась тенденция рассуждать о том, чьими предками были гипербореи. В 1569 г. было опубликовано сочинение нидерландского географа Иоанна Горопиуса Бекануса «Origines Antwerpianæ», где он высказывал мысль, что античные мифы о гипербореях описывают древнее прошлое народа кимвров. Этим объёмистым трудом, по характеристике шведского историка Нордстрёма, Горопиус воздвигнул монумент древнему народу кимвров, в которых он видел одного из основателей Антверпена. Поэтому он постарался проследить их историю из самой глубины времён, т.е. от библейских предков. По мнению Горопиуса, язык кимвров являлся праязыком для европейских народов, и современные ему жители Антверпена сохранили его древнее благозвучие. От кимвров произошли основные народы Европы, получив в наследство их древнюю мудрость. Именно от кимвров получили древнегреческая и древнеримская культуры своё ценнейшее содержание[120] (как видно, обвинения итальянских гуманистов в адрес северных варваров породили массу ответных теорий со стороны «северных варваров»).

В качестве источника для своих теорий Горопиус обращается к мифам о гипербореях, которые, по его убеждению, были кимврского происхождения. Он отрицает сведения античных авторов о стране гипербореев на севере Европы и уверен, что это Атлантика, Исландия, Гренландия и Северная Америка, где в Новой Испании и на Флориде вызревает богатый урожай пшеницы. Именно там проживали блаженно счастливые кимвры, и оттуда посылали они свои дары на Делос. Оттуда же прибывал к древним грекам бог Аполлон, поэтому всё, что связано с его культом – кимврского происхождения. Оттуда явился мудрец и прорицатель Аварис, у него кимврское имя, которое правильно звучало Абарвис (Abarwis), что означало «тот, кто обладает чистой мудростью». Он был учителем Пифагора и ввёл его в божественный мир знаний, соответственно, можно говорить о том, что древние греки получили свою культуру от кимвров[121]. Поскольку споры о предках народов были популярны в то время в ученых кругах, то Горопиус проявил осведомлённость и о труде Иоанна Магнуса, скептически отозвавшись о поисках прародины готов в Швеции. В соответствии с мнением Горопиуса, готы не вышли с юга Швеции, а переселились туда с европейского континента в ходе одной из последних волн колонизации, что тоже вполне почётно для шведских предков. Другой предок шведов – свеи – пришли из нынешней Германии и являются переселившимися в Скандинавию свевами[122]. Нордстрём при этом отметил, что такого мнения придерживаются и шведские учёные, эту же точку зрения высказывал и А.Г.Кузьмин[123].

Как обнаружил Нордстрём, сочинение Горопиуса привлекло внимание крупного деятеля в области шведской словесности Юхана Буре (1568–1652). В Упсальской библиотеке Ю.Нордстрём нашёл экземпляр «Origines Antwerpianae», принадлежавший Ю.Буре. Книга испещрена его заметками, свидетельствующими о внимательном ее изучении. Из комментариев Буре явствует, что больше всего его заинтересовали рассуждения Горопиуса о прародине гипербореев, вернее, о том, где она находилась. Он язвительно критикует соображения Горопиуса об Атлантике и Северной Америке. Так, он говорит о том, что Исландия начала заселяться и застраиваться только при Харальде Прекрасноволосом. Если бы гипербореи проживали в древности в Новой Испании, то можно было бы ожидать, что автохтонное население этих мест сохранило бы кимврское наречие, чего пока не обнаружено. Если гипербореи проживали в Северной Америке, то зачем им надо было добираться на Делос кружным путём, через Скифию и пр. (удивительно, как критика чужих фантазий обостряет собственное аналитическое чутье, что не мешает, однако, самому критику впадать в грех ещё больших фантазий). Перечень заблуждений Горопиуса заключается восклицанием Буре: «Надо быть безумцем, чтобы не понять, что Гиперборея – в Скандии» («Om de icke äre galne, kunne de ju see at Hyperborej är in Scandia»). Это восклицание венчает начерченный Буре эскиз карты Скандинавского полуострова, на котором область вокруг озера Меларен или исторический центр области расселения свеев (иначе говоря, столь любимая норманистами Средняя Швеция) названа как Гиперборея, а таинственные Рифейские горы помещены на севере, на месте северных отрогов Скандинавского хребта. От земель свеев лёгким пунктиром намечен предполагаемый Буре маршрут гипербореев на остров Делос[124]. Таким образом, Буре проникся мыслью, что под именем гипербореев описаны предки свеев, и под влиянием этого озарения, он, опираясь на мифы о гипербореях как «источник», начинает «восстанавливать» древнюю историю свеев. Удивляться этому не приходиться, имея в виду, что ко времени Буре шведское общество уже более ста лет воспитывалось на мысли готицистов о том, что многие античные и другие источники содержат сведения по древней истории Швеции, если их «правильно» интерпретировать.

Нордстрём внимательно изучил ту часть наследия Буре, которая была связана с интересом Буре к гипербореям, обусловленным выводом «Гипербореи – это свеи» («At Hyperborei äre Sveones»). Из материала, собранного Нордстрёмом, совершенно очевидно, что рассуждения Буре следовали ходу рассуждения Горопиуса, но в том смысле, что всё, что Горопиус приписывал кимврам, по мнению Буре, следует связывать со свеями. Поскольку главным культом гипербореев был культ Аполлона, и Горопиус посвятил этой теме одно из центральных мест своего сочинения, то и Буре уделяет культу Аполлона соответствующее внимание. Он высказывает, например, уверенность, что храм Аполлона следует видеть в языческом Упсальском храме, упоминаемом Адамом Бременским. «Только в Скандинавии, а не за её пределами, были примеры идолопоклонства. – убеждает Буре. – Доказано, что Гренландия, Исландия, Норвегия стали заселяться только со времени Харальда Прекрасноволосого» («At der och ingestädz i Norlanden fordom war något afgida mönster, bewijses der af, att inge land som är Grönland, Island, Norike blefue medh folk besatte för än i Har (ald) Harf (agers) tijdh»)[125]. Однако Буре трудно увязать известные ему данные о квадратной форме Упсальского храма с данными Диодора, что храм Аполлона на острове гипербореев был шарообразной формы[126]. Но ничто не могло поколебать убеждённость Буре в том, что Эллада получила своих богов из Скандинавии и что древнегреческие культы имеют скандинавское происхождение.

Буре считает, что вообще за образом Аполлона скрывается Один. А в матери Аполлона Лето/Латоне он видит шведскую прорицательницу, которая принесла грекам со своей гиперборейской родины идею об истинном боге и его сыне. Не составило трудности и объяснить непонятное имя сынов Борея или Бореадов, которое носили жрецы храма Аполлона: Буре поясняет, что это имя было греческим, поскольку греки давали историческим персонажам свои имена (в скором времени последователи Буре, и особенно Рудбек, с лёгкостью в мыслях необыкновенной докажут, что и имя Борей было скандинавским, только подпорченным греками по незнанию «скандинавских» языков). Отсутствие в Скандинавии древнегреческих предметов, которые эллины приносили в качестве даров, также находит объяснение Буре: все жертвенные предметы оказались утеряны – сколько времени-то прошло. Весьма оригинальное объяснение даёт Буре рассказу о Геркулесе, принесшем от гипербореев ростки священной оливы в Грецию. Это была не олива, а морской компас, который был назван оливой в память оливовой ветви, принёсённой голубем на Ноев ковчег. Магнитный компас был разрисован как оливовый лист, а поскольку он был привезён Геркулесом в Грецию, то у него даже было название lapis Herculeus. Таким образом, гипербореи, т.е. свеи облагодетельствовали человечество великим изобретением магнитного компаса. Из Упсалы изливался свет божественного знания, расходясь лучами по древнему миру. С восторгом отмечает Буре, что гиперборейский мудрец Абарис, которого упоминает Геродот, поразил своей учёностью самого Пифагора. Именно этот гиперборейский мудрец посвятил Пифогора в тайны природы, и таким образом Юг Европы черпал мудрость из скандинавского источника[127].

Эти заметки или как Нордстрём их называет, «гиперборейские открытия», Буре не публиковал, и они так и остались в рукописном виде. Но есть множество свидетельств тому, что его увлечение гипербореями и его трактовка гиперборейских мифов быстро получили распространение в шведском обществе. Буре был весьма влиятельной фигурой как в придворных, так и в учёных кругах Швеции. Рано начав свою придворную службу, он добился высокого положения при Карле IX и был назначен в качестве учителя к наследнику престола Густаву Адольфу, который на всю жизнь сохранил уважение и симпатию к Буре и, взойдя на престол, постоянно осыпал его своими милостями и почётными должностями. Буре увлекался историей письменности и литературы, был инициатором перевода на шведский язык исландских саг и внёс существенный вклад в развитие шведской словесности[128]. Нордстрём предполагает, что увесистый фолиант с вышеупомянутым сочинением Горопиуса о гипербореях преподнёс Буре сам король Карл IX, и что Буре был первым читателем этого труда в Швеции[129]. Вскоре после ознакомления Буре с работой Горопиуса идеи о гипербореях как предках свеев начинают распространяться в упсальском кружке шведских учёных. Историк и профессор права в Упсальском университете Юхан Мессениус (1579–1636) в своей истории Швеции «Scondia illustrata» уже говорит о связях шведских гипербореев с Грецией. Младший современник Буре, шведский философ и поэт Георг Штэрнъельм (1598–1672) развивает идеи о великом гиперборейском прошлом свеев в работах по истории шведского языка «Svea och Götha måles fatabur» (1643), изданной впоследствии под названием «Runa Suethica duobus systematibus comprehensa», а также в трактате о гипербореях «De Hyperboreis Dissertatio», изданном после его смерти в 1685 г.[130]

Нордстрём подчеркивает, что в работах Штэрнъельма тема гипербореев используется как основа доказательств того, что в далёком прошлом скандинавы выступали владыками мира, и что в этих работах проявились все контуры будущей рудбековской «Атлантиды». Штэрнъельм утверждал, что шведский язык в наибольшей степени сохранил чистоту древних предков скифов, от которых произошли германцы, галлы, иберийцы, бритты. Но шведские скифы занимали среди этих народов особо почётное положение, поэтому из шведского языка лучше всего толкуются имена богов и народов. Скандинавия была колыбелью многих народов-завоевателей, которые могли выступать под разными именами, но благодаря их завоеваниям распространялся язык, поэтому шведский язык занимает особое положение благодаря своей древности. Прародина шведов также известна под многими именами, в том числе, как Остров гипербореев или Эликсия, а это название сохранилось в скандинавских топонимах, например, Helsingör на западном побережье Норвегии. Правильное шведское название гипербореев Штэрнъельм реконструирует, следуя логике Буре: гипербореи живут за Бореем, что по-гречески означает «за северным ветром», значит, исходное шведское название должно было звучать как Öfwer-Nordlingar – Крайне северные Скандинавцы. Штэрнъельм считает неправильным утверждение, что Аполлон родился на Делосе. Как он, так и его сестра-близнец Диана, по его мнению, увидели свет на Острове гипербореев. Аполлон почитался больше других богов, и его храм – это Упсальский храм, построенный богами Фреем и Нъордом (сыном Борея), поскольку Niord – это тоже самое, что и Nord, что значит север, которое греки перевели на своё язык как Борей. Вообще, все гиперборейские имена, уверяет Штэрнъельм, имеют скандинавское происхождение. Например, имя гиперборейского мудреца Абариса – это испорченное скандинавское Эварт или Иварт.

Упсала – священный город Аполлона, священное место богов и королей, был главным городом во всей древней Скандинавии, развивает Штэрнъельм свои идеи. Многие народы поклонялись шведским богам, например, тракийцы, византийцы или фригийцы. Скандинавскому Одину под разными именами поклонялись многие древние народы. Древнегреческий Аполлон – это Один, поскольку он одноглаз, что аллегорически должно пониматься как Око мира или Солнце. Следовательно, древние греки получили своих богов от скандинавов. Даже имя древнеегипетского Озириса было также, по убеждению Штэрнъельма, другим именем Одина-Аполлона и происходило от шведского слова sijr-video, что должно было значить «Одноглазый». Сведения о том, что гипербореи играли на цитре, находит Штэрнъельм вполне достаточным доказательством их шведского происхождения. Ни у одного народа в мире нет таких склонностей к музыке и поэзии, как у скандинавов. Каждый крестьянин в Скандинавии владеет каким-нибудь музыкальным инструментом. И к тому же сам Орфей был готского происхождения. Таким образом, во многих древних источниках, в частности, у Диодора Сицилийского, согласно Штэрнъельму, передаются рассказы о событиях древнешведской истории[131].

Приведённые выдержки показывают, что «методологической» основой для построений Штэрнъельма служили известные сейчас в рукописях записки о гипербореях его учителя Буре, а также труды шведского классика готицизма Иоанна Магнуса. В работах Штэрнъельма получила дальнейшее развитие методика работы с самыми разнообразными источниками как «толкования» их в пользу своих фантазий.

Данная методика ярко проявилась у ученика Штэрнъельма, профессора Олафа Верелия (1618–1682), посвятившего значительную часть своего творчества изучению, переводу и изданию исландских саг. Верелий, находившийся под сильным влиянием идей своего учителя, попытался использовать мифы о гипербореях для толкования исландских саг и нашёл, что саги содержат достаточно много материала, подтверждающего, что Швеция – древняя Гиперборея. Из этого следовал вывод о том, что труды Диодора Сицилийского – бесценный источник для изучения древней истории Швеции[132].

Но поиски великого прошлого шведскими историками и литераторами в начале XVII в. не ограничивались экскурсами в древнегреческую историю. Как было сказано в начале главы, именно в это время у дипломата и историка П.Петрея появляются рассуждения о шведском происхождении летописных варягов, и таким образом идея об основоположнической миссии предков шведов начинает распространяться и на древнерусскую историю. Сам по себе этот факт не вызывает удивления, если учесть, что готицизм уже более ста лет насаждал в шведском обществе мысль об основоположничестве предков шведов в истории большинства европейских народов. А в начале XVII в. наследие готицизма обогатилось подключением мифов о гипербореях к шведской истории благодаря изысканиям Буре. В частности, вышеупомянутый эскиз карты Буре с Гипербореей в Средней Швеции «реконструировал» путь предков свеев их Средней Швеции через всю Восточную Европу к Чёрному морю и далее в Грецию и утверждал образ свеев, под именем гипербореев путешествовавших с древности по рекам Восточной Европы до Чёрного моря и обратно.

Таким образом, обстановка, в которой создавались работы Петрея, ясна. Но некоторые подробности в связи с их появлением прольют более яркий свет на их «научную» ценность. Высказывание о шведском происхождении летописных варягов появилось в работе Петрея «История о великом княжестве Московском» («Regni muschovitici sciographia»), опубликованной в 1614–1615 гг. на шведском языке в Стокгольме, а в 1620 г. также и на немецком языке в Лейпциге. Здесь, в рассказе о первых русских правителях впервые в историографии была высказана мысль, что варяги русских летописей были выходцами из Швеции: «...оттого кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции». И если в шведском издании эта мысль была выражена совершенно недвусмысленно, то в немецкой версии – в диспозитивной форме: «...aus dem Königreich Schweden, oder dero incorporirten Ländern, Finland und Lieffland…»[133]. Нетрудно понять дипломатическую осторожность Петрея, если принять во внимание распространенность в его времена влиятельной немецкоязычной историографической традиции, выводившей варягов из Вагрии (Мюнстер, Герберштейн). Но на какие источники ссылается Петрей в своём шведском издании? Оказывается, его соображение о том, что воинственные завоеватели русских варяги («waregos») должны были происходить из Швеции, исходило только из интерпретации фантазий Иоанна Магнуса и из слов Магнуса, что шведы завоевали страну русских до реки «Танаима» и взимали с них дань[134].

Опираясь на фантазии Магнуса, Петрей начинает путаную «дискуссию» с представителями немецкоязычной традиции, выводившими варягов из Вагрии. Ведь если бы варяги были выходцами из Вагрии, рассуждает Петрей, то они должны были бы подчиняться саксам («…at the skole wara kompne aff Engern som lyder under Saxen…»; в немецком издании было прибавлено «…oder aus Wagerland im Land Holstein…», явно с учётом работ немецких авторов), а это дело невозможное, поскольку даже если бы саксы воевали с русскими, то никогда не смогли бы их победить или принудить их платить дань. Нет, уверяет Петрей, это могли сделать только шведы, поэтому варяги могли быть только шведами, например, из монастыря Warnhems или из административного округа Wartoffa härad в Вэстерётланд (что хронологически совершенно невозможно, добавлю от себя). Имена варяжских братьев, по мнению Петрея, являются изменёнными шведскими именами: Рюрик (Rurich) вполне мог изначально прозываться Erich, Frederich или Rodrich; Синеус (Sineus) – как Siman, Sigge или Swen; Трувор – Ture или Tufwe. Дату призвания братьев Петрей путает, называя 752 г. и поясняя, что в это время в Швеции правил король Бьёрн[135]. Вот эта галиматья и заложила первый камень в фундамент норманизма, хотя у меня нет уверенности, дал ли себе труд норманизм за всё время своего существования выяснить, что единственным источником, на который опирался первый апологет норманизма Петрей, был Иоанн Магнус, сочинения которого выведены из числа научных ещё пару столетий назад[136].

Исследователь варяжской проблемы из Финляндии Латвакангас отмечал неожиданность появления в «Истории о великом княжестве Московском» мысли о шведском происхождении варягов. Буквально за два года до этого сочинения Петрей опубликовал трактат по истории Швеции «Краткая и благодетельная хроника обо всех свеярикских и гётских конунгах» («Een kort och nyttigh chrönica om alla Swerikis och Göthis konungar»). Здесь он постарался обрисовать, в духе готицизма, подвиги древних шведских конунгов и утверждал, что они завоевали полмира, достигнув пределов Азии, и собирали дань со всех земель к востоку и югу от Балтийского моря. Затрагиваются и отношения с русскими, но ни слова не говорится о шведском происхождении русских князей. Более того, в 1614 г., когда уже начала выходить из печати шведская версия «Regni muschovitici sciografia», было опубликовано второе издание указанной хроники о гото-шведских королях, где тем же Петреем указано, что он «не нашёл в русских хрониках каких-либо сведений о завоеваниях шведских конунгов, но это и понятно, поскольку хроники начинают рассказ с прихода Рюрика, Синеуса и Трувора из Пруссии в 562 г.»[137]. Тем самым Петрей в этой своей работе фактически воспроизвел так называемую «Августову легенду», изрядно перепутав дату призвания Рюрика.

Таким образом, создаётся впечатление, что рассуждения о шведском происхождении Рюрика и варягов Петрей внёс в готовый текст «Regni muschovitici…», не успев согласовать их со своими прежними публикациями. Спрашивается, что же побудило Петрея в кратчайший срок между двумя публикациями перенести и варягов, и Рюрика в Швецию?

Хочется напомнить, что внешнеполитическая обстановка того времени особенно благоприятствовала экзерсисам с попытками пристроить предков шведов ещё и в основоположники к древнерусской истории, поскольку фоном для этих экзерсисов служили такие события, как военное присутствие шведских войск в Новгороде и шведско-русские переговоры в 1613 г. в Выборге о кандидатуре шведского принца Карла-Филиппа на пустующий московский престол.

Историческая мысль долго занимала себя представлениями о том, что будто на переговорах в Выборге 28 августа 1613 г. новгородские послы сами заявили, что когда-то у них был князь шведского происхождения, по имени Рюрик. В официальным отчёте шведской делегации о переговорах в Выборге, хранящемся в Государственном архиве Швеции, имеется запись, что руководитель новгородского посольства архимандрит Киприан отметил, что «новгородцы по летописям могут доказать, что был у них великий князь из Швеции по имени Рюрик» («De Nougårdiske kunde bewijsa af sijne Historier, at the hafwe hafft ifrän Swerige en Storfurste benämndh Rurich»). Но со временем выяснилось, что «речь Киприана» – подлог, совершенный сановниками Густава II Адольфа, которые сфальсифицировали часть данных в отчёте о переговорах, добавив от себя фразу, будто был в Новгороде «великий князь из Швеции по имени Рюрик». Сличение протокола с неофициальными записями, которые также велись при встрече в Выборге и также сохранились в Государственном архиве Швеции, позволило восстановить подлинные слова архимандрита Киприана: «...в старинных хрониках есть сведения о том, что у новгородцев исстари были свои собственные великие князья... так из вышеупомянутых был у них собственный великий князь по имени Родорикус, родом из Римской империи» («…uti gamble Crönikor befinnes att det Nogordesche herskap hafuer af ålder haft deres eigen Storfurste for sig sielfue… den sidste deres egen Storfurste hafuer uarit udaf det Romerske Rikedt benemd Rodoricus»)[138]. Следовательно, он представил ту же самую «Августову легенду», подчёркивая древность родословия новгородских князей.

В чём же дело, каким образом одна и та же мысль вдруг и почти одновременно поразила воображение шведского дипломата и высокопоставленных сановников шведского королевского двора? Чей замысел и чье влияние подтолкнули к подлогу в официальном дипломатическом протоколе (поскольку если называть вещи своими именами, то это был подлог)? Вопрос далеко не второстепенный, поскольку именно этот протокол и стал важнейшим источником, на который впоследствии ссылались шведские историки, уверяя, что сами новгородцы «помнили» о своем князе Рюрике «родом из Швеции».

Приведённые выше материалы об увлечении шведских историков гиперборейскими мифами, породившем фантазии о путешествиях свеев под именем гипербореев по рекам Восточной Европы до Чёрного моря, приводят к догадке, что интерес к гиперборейским мифам такого влиятельного человека как Буре, вызвавший к жизни гипербореаду шведских историков и литераторов, явно возбудил и рвение ловкого дипломата Петрея на ходу вставить в свою работу «Regni muschovitici sciographia» фразу о шведском происхождении летописных варягов – основоположников великой правящей династии русского государства. Если уж даже древние гипербореи были шведского происхождения, то почему бы не приписать туда же и древнерусских варягов? Тем более, что вторую книгу своего труда Петрей прямо-таки и посвятил принцу Карлу-Филиппу, что яснее ясного говорит о службистской подоплёке его «исторических» изысканий. Дескать, а вдруг карта ляжет, как хочется, и Карл-Филипп станет правителем в Русском государстве, а тут уже и верный слуга Петрей со своим политически корректным трудом: прибёг, доложил, а там как начальству будет угодно. Прямая связь между «учёной» гипербореадой, политической конъюнктурой и выступлением Петрея в роли «первооткрывателя» шведского происхождения летописных варягов хорошо подтверждается хронологией. В 1611 г. шведский дипломат Петрей опубликовал работу по шведской истории в духе готицизма, упомянув при этом и русского князя Рюрика, пришедшего в Новгород из Прусской земли. Увлечение Буре гипербореадой, согласно Нордстрёму, приходится на период с 1610 г. по 1613 г.[139] И вот, в 1614–1615 гг. Петрей издаёт на шведском языке другое свое произведение, уже по истории Московского княжества, в котором вдруг появляется мысль о варягах как выходцах из Швеции, и рассуждения об именах древнерусских князей как испорченных шведских, разительно напоминающие рассуждения ученика Буре, Георга Штэрнъельма о древнегреческих именах как искажённых шведских.

Влиянием Буре, по всей вероятности, можно объяснить и дерзость шведских сановников, сфальсифицировавших отчёт о переговорах: едва ли они решились бы на заведомый подлог без поддержки влиятельных лиц. И этот подлог имел существенный резонанс. «Сведения» из сфальсифицированного отчёта, равно как и из книги Петрея, стали распространяться в учёных кругах Европы, постепенно вытесняя немецкоязычную историографическую традицию, выводившую варягов из Вагрии. В 1671 г. шведский королевский историограф Юхан Видекинд опубликовал «Историю десятилетней шведско-московитской войны», с описанием событий Смутного времени, где привел слова архимандрита Киприана из этого отчёта с собственными комментариями: «Из древней истории видно, что за несколько сот лет до подчинения Новгорода господству Москвы его население с радостью приняло из Швеции князя Рюрика»[140]. Работа Видекинда неизменно пользовалась доверием: придворный историограф имел доступ к королевскому архиву и опирался на подлинные архивные материалы. В частности, в восприятии Шлёцера сведения Видекинда неопровержимо свидетельствовали о том, что в Смутное время сами новгородцы верили в шведское происхождение Рюрика[141]. Шлёцер не знал о подлоге, совершённом шведскими сановниками, однако об этом уже давно стало известно современной исторической науке. Фрагмент документа с подлинными словами архимандрита Киприана, зафиксированными в неофициальных записях в Выборге, впервые был опубликован ещё Г.Форстеном в 1889 г., а несколько лет тому назад был представлен в монографиях финского историка Латвакангаса и российского историка Фомина[142], однако современный норманизм проходит мимо данного факта.

Вышеприведённый материал показывает, что идея о гипербореях как предках свеев оказалась тем недостающим звеном, которого так искали представители шведского готицизма в XVI века. Теперь картина шведского прошлого становилась полной: один из предков шведов – готы – стояли у истоков всей германской культуры, а другой предок – свеи, выступая под именем гипербореев, был вдохновителем как древнегреческой цивилизации, так и великих культур в Восточной Европе, вплоть до древнерусской культуры. Поэтому естественным представляется ход мысли Буре, который, сказав: «Гиперборея – это Скандинавия», затем продолжил: «А гипербореи – это свеи!» При таком раскладе каждый получал своё: пусть готы/гёты заложили Германию и германскую культуру, зато свеи, оказывается, выступая под именем гипербореев, были вдохновителями древнегреческой цивилизации – фундамента общеевропейской культуры, и основоположниками великих культур в Восточной Европе вплоть до древнерусской культуры и государственности.

Историк Нордстрём так передавал эйфорическое чувство, вызванное в шведском обществе этим историозодчеством: «Ни один из народов Европы, помимо классических народов, не мог предъявить прошлое, полное столь дивных испытаний в мужестве, как мы – потомки готов. Это придало нашему патриотизму новый элемент мужества, как раз в преддверии державного периода XVII в., в который, как казалось его современникам, возродились заново героические силы готов. Но до этого только из исторической памяти черпали шведское национальное чувство и историческая фантазия подлинную пищу. Благодаря трудам историков, благодаря популярным рассказам об исторических судьбах отечества, благодаря небольшим простонародным сочинениям, благодаря красноречию политиков и учёных, благодаря поэзии, театру – великое множество форм использовалось для того, чтобы запечатлеть в шведском народном сознании представление об истории отечества с блистательной героическая сагой о “древних готах”, в которой отразилось совершенное проявление силы и способности нашего народа… С такой историей мы чувствовали себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром»[143]. Здесь необходимо подчеркнуть, что всё это говорилось об истории миражной, об истории или великом прошлом, которого никогда не было в действительности. Вернее, сами по себе исторические события происходили, конечно, но они не имели никакого отношения к шведам, поскольку происходили в истории других народов[144].

Удобством работы с историческими химерами было то, что при этом не требовалось особого изучения автохтонных источников. Перед шведскими историками XVII в. были величественный мираж готицизма и мифы о гипербореях, озарённые собственной фантазией: достаточно было как-то притачать одно к другому. Эту миссию и осуществил шведский писатель и профессор медицины Олоф Рудбек в его знаменитом произведении «Атлантида» или «Атлантика» («Atland eller Manheim»), основные главы которого были изданы в 1679–1698 гг. и которые вобрали в себя как традиции готицизма, так и гипербореаду Буре и его учеников.

Рудбек принадлежал к упсальскому кружку, лично знал Верелия и разделял его взгляды на скандинавское происхождение гипербореев. В своей «Атлантиде» он попытался собрать воедино как фантазии Иоанна Магнуса о великом готическом прошлом Швеции, так и химеры «гипербореады», возвеличивавшие прошлое свеев, и создать из шведской истории какую-то великую феерию мирового масштаба. Основной мыслью рудбековской «Атлантиды» стало стремление «обосновать» основоположничество шведов с древнейших времён в историях большинства европейских народов, а Швецию представить колыбелью общеевропейской культуры, в том числе, древнегреческой, скифской и древнерусской. Рудбек обнаруживает специфическую методику работу с источниками. Уже его влиятельные предшественники Магнус и Буре проявили склонность к более чем свободной интерпретации писателей древности Иордана и Диодора Сицилийского. Но Рудбек пошёл ещё дальше. И у Магнуса, и у Буре всё-таки можно увидеть границу между источниками и их собственными домыслами. Рудбек мешает источники и свои фантазии беззастенчиво и вкладывает в уста древних авторов то, что ему заблагорассудиться, поэтому пробираться через чащобу его писаний особенно сложно.

В своей «Атлантиде» Рудбек исходит из убеждения, что за именами многих народов и стран у античных и других древних авторов скрываются прямые предки шведов, но что это с течением времени забылось, оказалось утерянным и т.д. Он начинает «реконструировать» утраченную шведскую историю через отождествление со Швецией платоновской Атлантиды, острова гипербореев или Эликсии, Скифии, Варягии и др.[145] Важное место у Рудбека занимает, естественно, дальнейшее развитие «гипербореады» его старших упсальских коллег, как последнего витка шведской историософии, выводящего местное мифотворчество на орбиту совершенно безбрежных возможностей. Рудбек, вслед за Буре, Штэрнъельмом, Верелиусом стремился представить античные мифы о гипербореях картинами подлинной шведской истории в древности. Но если основоположник шведской «гипербореады» Буре оставлял грекам хотя бы имя бога северного ветра Борея, полагая, что оно было переводом на греческий исходного скандинавского имени, забытого со временем, то Рудбек начинает уверять, что имя Борея – шведское, но искажённое при передаче на греческий язык. Манипуляция ономастиконом, начатая ещё Магнусом (Телеф-Елефф) и охарактеризованная Нордстрёмом как «рискованные этимологии», расцвела под пером Рудбека пышным цветом.

«Филологический» метод, с помощью которого Рудбек препарировал имя Борея, был представлен в моей публикации в первом выпуске, но для логики изложения, считаю полезным повторить рассказ о нём и здесь. По убеждению Рудбека, имя Борей принадлежало одному из древних шведских конунгов и по-шведски звучало как Боре (Pore/Bore), но греки произносили его как Борей. Выражение «род Борея» (Bores ätt), по мнению Рудбека, у скандинавских скальдов варьировалось как borne (урождённый), ätteborne (по происхождению, по рождению), bordig (происходящий). Исходным для всех этих слов, указывал Рудбек, служил глагол bära, «рождать», откуда и barn (ребёнок), и barnbarn (потомок). Отсюда пошли, согласно Рудбеку, выражения börd födsel (благородного происхождения) и bore fader. Последнее выражение как таковое смысла не имеет, но в общем русле рассуждений Рудбека фактически наделяется значением «урождённый по отцу», ибо далее Рудбек рассуждает следующим образом. Слово «дети или потомки», ungar, стало произноситься как Yngiar или Ynglingar, эквивалентно имени Инглингов, легендарной династии шведских конунгов из «Круга земного» Снорри Стурлусона, и постепенно стало использоваться для обозначения королевской династии. Почва для этого была подготовлена прежними обозначениями королевских потомков, такими как borne, baarne, baroner. Последнее слово Рудбек также относит к «скандинавским» по происхождению, отмечая, что происхождение этого титула было сложно установить, но совершенно очевидно, что оно входит в состав таких шведских слов как Yfverborne, Upboren, af Yfver, что означает высокий или рождённый как борен (Boren född) – строго говоря, совершеннейшая абракадабра. Постепенно слово borne стало варьироваться и использоваться с приставкой över, «высокий», чтобы подчеркнуть благородство происхождения. Именно такая форма, överboren, «высший среди borne», и закрепилась за династией конунгов.

Это слово, согласно Рудбеку, было подхвачено древними писателями, чтобы отметить особо выдающихся потомков рода borne, поэтому слово överborne утвердилось в значении «благороднейший». Название Överbornes ö (у Рудбека Yfwerbornes Öö) закрепилось в свою очередь за Скандинавским полуостровом в качестве места проживания Упсальской династии как самой высокородной. Соответственно, считает Рудбек, по имени этой династии древние греки и латины стали назвать северный ветер Boreas. Но вот только не знаю, писал Рудбек, как именно Диодор Сицилийский смог узнать народное имя Yfverboren и ввести его в греческий язык. Наверняка он взял из скандинавского слова приставку över- и перевёл её на греческий как hyper, откуда и получилось слово hyperboreas. Диодор, в интерпретации Рудбека, сам признаёт, что все короли гипербореев, назывались ættborne или Bores ætt (род Боре), т.е. Boreades от имени первого их короля Боре/Bore. Поэтому греки и латины называют весь народ Yfverborne, и это исконное скандинавское слово («…detta namnet wara det Norska folkets egenteliga modermåls ord…»), сами греки не очень уверены в происхождении этого слова и думают, что оно греческое, но это старое доброе шведское слово («…menades det wara Grekiska, som är gamla goda Swenskan…»), которое значит наивысший в королевстве и называется Högborne или Yfverborne[146].

С помощью такой «этимологии» – или «филологической герменевтики» – Рудбек доказал скандинавское происхождение Гипербореи, продемонстрировав, что Диодор не опознал в греческом Борее доброе старое шведское имя Поре/Боре. Такую же «герменевтику» Рудбек использовал для доказательства скандинавского происхождения и ряда других топонимов греческих мифов. Например, в главе «О наименовании Швеции Heligs Öja или остров Блаженных» Рудбек постулировал, что в древности Швеция называлась также и Эликсией, или островом Блаженных: «Из всех имён, которыми Швеция была почтена и которые были услышаны греками и записаны ими в несколько неверном виде, было и такое как Helixoia…», которое произносилось также как Elixoia или остров, где жили yfwerborne – Рудбек, не раздумывая, вставляет своё искусственное слово yfverborne вместо гипербореи в цитаты из древнегреческих авторов, принуждая их говорить его тарабарским языком. Если бы греки понимали наш язык, уверен Рудбек, они бы не стали писать, что Elixoia – остров, поскольку шведское слово «ö», «остров», уже входит в название Elixoia. Но отсюда и явствует, что за греческим названием Эликсия скрывается шведское Heligsö, что и означает, по Рудбеку, «Остров Блаженных»[147].

Но кроме гипербореады с идеей основоположничества шведов в создании древнегреческой культуры Рудбек дал ход и другой фантазии, зародившейся одновременно с гипербореадой, – идее основоположничества шведов в создании древнерусской государственности. Политическая конъюнктура благоприятствовала: после Столбовского мира, заключенного в 1617 г., Швеция удерживала захваченные во время Смутного времени обширные территории Новгородской земли: Ижорскую землю, Ивангород, Копорье, Ям, Орешек, Корелу с уездом, благодаря чему контролировала русскую торговлю хлебом на западноевропейских рынках, что давало приток свободных средств в казну шведской короны. В 1630-х гг. Швеция вступила в Тридцатилетнюю войну (1618–1648), общеевропейский военный конфликт, изначально вспыхнувший между католиками и протестантами Германии, с целью подчинить своему контролю балтийское побережье Германии и одержала ряд крупных побед в этой войне. Все эти обстоятельства направляли шведскую историографическую мысль на поиск новых «побед» и в историческом прошлом. В 1671 г. была опубликована «История десятилетней шведской войны» Юхана Видекинди, где была приведена сфальсифицированная речь Киприана, в которой он якобы говорил о Рюрике из Швеции[148]. В 1675 г. в Лундском университете Эрик Рунштеен защитил диссертацию «О происхождении свео-готских народов», в которой, развивая фантазию о переселении свея-готского народа из Швеции в Скифию, доказывал, что этнонимы Восточной Европы – скандинавского происхождения: аланы получили своё имя от провинции Олодингер (Ålåndingar et Olåndingar), а роксоланы – имя выходцев из Росландии (Roslandia) или Рослагена (Roslagia)[149].

Как видим, путь от фантазии готицизма к утопии норманизма выстраивался представителями шведской историографии XVI–XVII вв. как в игре в кубики: для каждого нового пролёта отбирались «кубики» от предыдущей «стройки», при этом чуткий нос придворных историков всё время вытягивался, жадно ловя и изучая парфюмы, исходящие из придворных канцелярий, – какой материал отбросить, какому отдать предпочтение? Диссертация Рунштеена как раз олицетворяет попытку соединить историю роксоланов – древнего народа Восточной Европы, в которых античная и ренессансная традиция видела одного из предков русских, с воображаемой историей свео-готских народов. У Рунштеена уже присутствует «кубик» с идеями о шведском происхождении восточноевропейских этнонимов, о происхождении от Рослагена имени роксоланов, связываемых с предками русских. Материал для этого «кубика» нашёлся всё в той же неистощимой сокровищнице неопубликованных произведений Буре.

В один из периодов своей деятельности Буре составлял словарь готских и старошведских терминов, используя принятую в его время традицию «рискованных этимологий». Так, он решил, что финское название шведов «rodzelainen» произошло от шведского названия прибрежной полосы в Упландии Рослаген (Roslagen), а топоним Рослаген возник как результат сложных трансформаций целого комплекса понятий, восходящих к глаголу ro – грести[150]. Авторитет Буре явно вдохновил некоторых историков Швеции, в том числе, Рунштеена использовать название Рослагена в рамках своих готицистских построений и начать примерять его на восточноевропейских ландшафтах. На следующем витке шведской фантазийной историографии роксоланы, как известно, были отброшены как неподходящий материал, а Рослаген оказался непосредственно подключённым к этимологии Руси. И этот новый «кубик», введённый в игру уже в XVIII в., был также создан шведскими историками, как это аргументировано показал Фомин, называя имена А.Скарина, Ю.Тунманна и др. Но путь к ним лежал через рудбекианизм, к показу которого я и возвращаюсь.

Конечно, пробиться через развесистые кущи историографической фантазии XVII в. и составить о ней чёткую картину не так просто, но полагаю, что именно Рудбек был тем историком, кто первым в полной мере дал развитие подброшенной Петреем идее, что к предкам шведов можно причислить и древнерусских летописных варягов, а также использовал «свидетельства» Видекинда о Рюрике из Швеции. Но поскольку единственным источником Петрея был Иоанн Магнус, Рудбек постарался максимально расширить свою источниковедческую базу и призвал в свидетели своей правоты даже самого Господа Бога и библейские тексты.

Ссылаясь на Священное писание, Рудбек, сохраняя традиционную для европейского летописания XVI–XVII вв. схему Библии, пытается доказать присутствие на севере, т.е. в Швеции и Финляндии внука Ноя, Магога и других библейских праотцов. Рудбек ссылался, например, на книгу пророка Иезекииля (38, 2-15; 39, 1-6)[151] и следующие слова Писания: «И было ко мне слово Господне: сын человеческий! Обрати лице твое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала, и изреки на него пророчество и скажи: так говорит Господь Бог: вот, Я – на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Фувала! И поверну тебя... Гомера со всеми отрядами его, дом Фогарна, от пределов севера... Посему изреки пророчество, сын человеческий, и скажи Гогу: так говорит Господь Бог: не так ли? В тот день, когда народ Мой Израиль будет жить безопасно, ты узнаешь это; и пойдешь с места твоего, от пределов севера...»; «...Ты же, сын человеческий, изреки пророчество на Гога и скажи: так говорит Господь Бог: вот, Я – на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Фувала! И поверну тебя, и поведу тебя, и выведу тебя от краев севера, и приведу тебя на горы Израилевы. И выбью лук твой из левой руки, и выброшу стрелы твои из правой руки твоей... И пошлю огонь на землю Магог и на жителей островов, живущих беспечно, и узнают, что Я Господь...».

Эти слова из пророчества Рудбек комментирует следующим образом. Все названные здесь персонажи: Магог, Гог, Фувал, Мешех явно проживают на крайнем севере или в северных широтах, а также на островах севера. Все ученые люди знают, что жители островов на севере – это Швеция и Финляндия, так что упоминание севера и островов, по мнению Рудбека, первое неопровержимое доказательство того, что речь в пророчестве идёт о Швеции и Финляндии. Далее, считает Рудбек, следует обратить внимание на слова о луке и стрелах. Это тоже свидетельство того, что слова пророчества относятся к Швеции. Традицию владения шведами луком, унаследованную ими ещё от скифов, всегда так и описывали: лук – в левой руке, а стрелы – в правой. Подобное обыкновение сохранилось в Даларне, Хэльсингланде, Финляндии и в Лапландии. Третье доказательство видит Рудбек в том, что следы имен библейских праотцов Гога, Магога и др. сохранились и в топонимике Скандинавии, и в именослове шведских правителей. Почему, например, Гог называется князем (в шведском переводе Библии, первейшим), вопрошает Рудбек? Потому что это имя было почётным именем и титулом самых прославленных шведских правителей, достаточно только справиться в «Эдде». Кроме того, есть много мест в Упландии, Сэрмландии, Вэстманаландии, в которых сохранилось присутствие имени Гог[152].

Имя Магога, продолжает далее Рудбек, это уж явное шведское имя Мангог (Mangog), что означает «могучий герой» («en mächtig Hielte»). С его именем, согласно Рудбеку, связано название острова Magogrs-öö, которое он находит на старой карте Швеции, на карте Оксфордского издания и на других (Sweriges gamla Tafla Maggor-öö, Oxfort nya Tafla och Blau Sjöspegel Maggeren), а также – у Буре как Magger-öö. Название Маггерэн, как легко можно догадаться, происходит от шв. mager т.е. скудный, бесплодный и означает Скудный/Бедный остров. Но взгляд Рудбека различает в нём великое библейское прошлое, и тут уж ничего не поделаешь: он ВИДИТ это! Так же легко находит Рудбек соответствия для имени Мешеха – их он находит в Финляндии. Фувал (есть русские варианты как Тобел) в шведском переводе читается как Tubal. Рудбек уверен, что это русское Тобол – сибирская река в бассейне Оби (по сведениям Рудбека, протекает в Пермской земле). Так же легко идентифицируются Рудбеком и другие имена, с помощью чего он доказывает, что страна Гога и Магога, которая упоминается в Священном Писании, находилась в Швеции, а шведы были князьями над финнами и русскими[153].

Развивая эту мысль далее, Рудбек обращается, как он полагает, к русским материалам, предваряя новый опус словами: «Теперь давайте посмотрим, что могут дать исторические свидетельства наших русских соседей», и предлагает такое рассуждение. «До Рождества Христова вся Россия называлась Венден-Wenden. Ближайшие к Новгороду княжества стали называться Россия от 2-х больших городов: Stora Russau и nya Russau... А потом царь Иван Данилович в 1200-х годах подчинил себе все княжества вендов, и после того их народ до Волги и Меотии стал называться русские (ryssar) и московиты (Moskowiter). … Финны и сейчас называют всю Россию Wenden-ma (Venetorum terra), а русских – вендами. ... Иордан рассказывает, продолжает далее Рудбек, как наш король Германарик подчинил себе эти народы: сначала подчинил герулов, потом обратил своё оружие против вендов... среди них надо считать несколько народов: вендов, антов, славян – все оказались под властью Германариха. Эстов, живших на берегу Балтийского моря, он также подчинил. После этого он правил всеми скифскими и немецкими народами. А задолго до нашего Германариха, во времена Александра Великого, Один, вернувшись в Швецию, уже тогда подчинил себе все эти королевства и разделил их между своими детьми, и один из них (Рудбек называет его Sigurlami) получил Гордарики или Nogord, т.е. Ryssland»[154].

Образ вендов и славян, подчинённых шведам, занимает у Рудбека много места и обосновывается благодаря манипулированию известными источниками. Кому подчинялись венды и славяне, убеждает Рудбек, видно из преданий самих русских, а также из рассказа императорского легата Герберштейна. Согласно этим источникам, русские брали своих королей от варягов-шведов (Waregis/Swenska), от них же прозывается море как Warega more (Балтийское море – Östersiön или Восточное море), а остров как Варгён (дословно, Волчий остров). Однажды пришли с этого Волчьего острова (Wargön) три брата Roderick, Sinaus и Trygo. У Гваньини, говорит Рудбек, мы можем прочесть о том, что этот Rörick Varg (что дословно означает Рёрик Волк – так Рудбек переворачивает по-своему имя Рюрик варяг) расширил свою державу до Греции, а Одерборн (Рудбек пишет Oderbernus) писал, что Родерик Варг/Волк (Roderik Warg) жил в Новгороде (Nogord), а его родственники или девери/зятья (swågrar) правили в Литве, Финляндии, Швеции и Норвегии. В старых летописях рассказывается, что своими первыми королями русские считают тех, кто пришёл с (острова) Варгён (Wargöön), а Варгён находился по другую сторону Балтийского моря, из чего ясно, что это была Швеция (Swerige). Саги рассказывают, продолжает Рудбек, что старейшей резиденцией русских правителей был сначала Новгород, а потом Киев. Эти резиденции объединил Вальдемар, который был потомком Эрика Вэдерхата, короля Швеции (Erik Väder hatt – мифологический правитель в Упсале, сказочный герой, мог менять направление ветра, поворачивая свою шляпу), а его сын Ярослав женился на дочери Олофа Шётконунга. Этот Вальдемар обращался за помощью к варягам, и получил её благодаря Эрику Победоносному, его союзнику. Все эти данные, по мнению Рудбека, являются убедительными доказательствами того, что шведы с глубокой древности правили вендами, т.е. славянами и русскими. Подтверждение тому Рудбек находит и у Матвея Меховского и напоминает, что тот писал, что древняя территория Сарматии или Азиатской Скифии находилась под властью готов, пока татары не подчинили себе все её земли.

Азиатская Скифия, согласно Рудбеку, это Венден, т.е. Польша, Болгария и Россия до Волги и Оби, а готы – это шведы. Ссылаясь на Никифора Грегору, Рудбек пополняет свои «доказательства» батальными картинами, которые уже совсем легко проецируются на сочинения многих современных норманистов: «Наши предки гиперборейские скифы (Yfwerborne Skythar) или гиперборейские норманны (Yfwerborne Norske), – пишет Рудбек, – насылал бог на тех, кого хотел покарать, они покидали свою родину и подчиняли себе многие страны мира, а народы превращали в своих рабов, взимали с них дань. Те народы, которые жили ближе к их отечеству Старой Скифии (gambla Skythien) или Швеции (Swerige) сохранили за ними их старое название и продолжали называть их, по-прежнему, Скифией. Они покорили и тех, кто жил севернее истоков Дона (Tana flodens källor), т.е. финнов, и тех, кто жил по реке Дону (Таnа floden), т.е. русских, а потом захватили и остальную Европу и подчинили её до Меотийского болота. Потом через много сотен лет из нашей первейшей и старейшей Скифии другие могучие ватаги и разделившись на два потока, покорили Азиатскую Сармарию (Sörmland) до Каспийского моря, а также Польшу, Германию, Францию, Италию, Рим, Испанию и Африку. Когда читаешь, что писали о нас другие писатели, – заканчивает Рудбек свои фантазии, – то видишь ясно, что наш Гог в стране Магог (Швеции) был, действительно владыкой над Мешехом (Финляндией) и Тувалом (Венден или Россией) вплоть до Чёрного моря, Босфора и Каспийского моря, и всё это подтверждается Священным Писанием»[155].

Рекордом абсурдности является использование Рудбеком легенды Геродота о скифах и восставших против них рабов (вернее, детей, родившихся от рабов, пока основные силы скифов были в военном походе в Азии). Рудбек считает, что эта легенда хорошо отражает картину подчинения русских славян (slavar) предкам шведов, которых он видит в королевских скифах. Видите, разглагольствует Рудбек, из рассказа Геродота явствует, что русские или славяне были батраками или слугами у королевских скифов-шведов. И сам Геродот свидетель, что наши предки королевские скифы были свободным народом, и так у нас до сих пор каждый крестьянин может прийти в риксдаг, а у русских этого нет[156]. Слова эти, в частности, показывают, что Рудбек относится к тем поклонникам свободы, которые любят хотя бы в древности представлять себя господами над другими народами.

Для того, чтобы доказать шведское происхождение летописных варягов, Рудбек выстраивает следующую «этимологическую» конструкцию. Среди многочисленных имён, которые, согласно Рудбеку, Швеция носила в древности, было название Варгён или Варг-ён (Warg-öön). Поясню, что название это Рудбек производит от warg-волк и öön-остров. Как обычно, для подкрепления своих нелепых утверждений, Рудбек обращается к «авторитетным» авторам: «...Магнус в своей истории говорит, что остров Швеция некоторые называли Балтиям, а некоторые Вергион. П.Классон называет Швецию Wargöön. Шведское море Эстершён (Восточное море. – Л.Г.) русские называют Варгехавет (Wargehafwet)... а шведов – варьар (Wargar), что показывает, что великокняжеское имя русской династии явилось из Швеции, когда мы к ним пришли. Почему Швеция получила это имя, хорошо разъясняется О.Верелиусом в его примечании к Гервардовой саге: от великого разбоя на море, поскольку волки (Wargur) – это те, кто грабят и опустошают и на суше, и на море... И поскольку Швеция носит имя Варгён, а шведские мореходы называются волки, я хотел бы пояснить некоторые старинные сказания... У нас верят, что люди могут обращаться в волков... Об этом было известно Геродоту, когда 2000 лет тому назад ему рассказывали о наших предках и говорили, что живя среди греков и скифов, они могли раз в год превращаться в волков, но Геродот отметил, что он не поверил этим рассказам. ... Если бы Геродот понимал наш язык и значение слова warg, а потом бы ещё прочёл наш Упландский свод законов... о ежегодных поставках морского снаряжения для осуществления морских набегов и о морской службе по очередности, то тогда бы он поверил и понял, что в рассказе о людях, превращавшихся в волков (wargar) на много дней, а потом опять принимавших человеческий облик, имелось в виду именно это (т.е. уход на морскую службу. – Л.Г.)...»[157].

Как известно, рассказ о превращении людей в волков, переданный Геродотом, касался народа невров, этническая идентификация которого была предметом длительных дискуссий между специалистами в области славянских и балтских языков, но никогда эти дискуссии не касались того исторического контингента, который Рудбек величает «наши предки». Однако Рудбека никогда и не печалила задача исторической достоверности его построений. Он действовал среди исторических источников с размашистостью того самого «удалого норманна», вымышленным образом которого так пленялся Погодин, и действительно, «нарезал» исторический материал «без циркуля, без астролябии, с плеча...», а также, хочется добавить, без руля и без ветрил. Его аргументация шведского происхождения Рюрика Волка или варягов как шведских волков-разбойников, по меньшей мере, нелепа, потому что подпитывалась ненаучными источниками: готицизмом Магнуса, гипербореадой Буре, карьеристскими потугами первого норманиста Петрея и других угодливых сановников шведского двора. В шведской историографии всё перечисленное наследие, включая и Рудбека, давно отнесено к мифотворчеству, не имеющему научной ценности. Особенно едкие оценки высказывались относительно «Атлантиды» Рудбека, в которой, по заключению Свеннунга, Рудбек довёл шовинистические причуды человеческой фантазии до полного абсурда[158].

Какой же тогда смысл возвращаться в современном историческом исследовании к рассмотрению рудбековской «Атлантиды»? Приведённые выше фрагменты говорят сами за себя. Из них хорошо видно, что не все из «причуд фантазий» Рудбека отошли в прошлое, некоторые из них легко узнаваемы по работам норманистов, как уже и было отмечено выше. Достаточно вспомнить, например, как Байер аргументировал свою идею о шведском происхождении варягов: «...Скандия от некоторых называется Вергион и что оное значит остров волков... что в древнем языке не всегда значит волка, но разбойника и неприятеля...»[159]. Не правда ли, Байер прямо со школярским доверием почти дословно цитирует одну из причуд фантазий Рудбека? А ведь Байер до сих пор является непререкаемым авторитетом для каждого норманиста, вклад которого вкупе с Миллером и Шлёцером, оценивается как «подлинно академическое отношение к древнейшей русской истории, основанное на изучении источников»[160]. Но из вышеприведённого видно, что основным «источником» Байера оказывается Рудбек, за которым маячит фигура дипломата Петрея. Вот и все «источники». Следовательно, выяснение роли Рудбека в формировании взглядов Байера является остро актуальным вопросом для изучения варяжского вопроса, поскольку мифотворчество Рудбека и других шведских литераторов и политических деятелей XVI–XVII вв. обнаруживает несомненную связь между их фантастическими реконструкциями великого прошлого предков шведского народа и современным норманизмом. Так же, как Рудбек упрекал Геродота и Диодора в незнании «скандинавских» языков, так и современные норманисты упрекают древнерусских летописцев в незнании скандинавского языка и неверной передаче непонятных им «скандинавских» слов, существующих порой лишь в воображении современных наследников шведской «гипербореады». В их трудах легко узнаваемы и вера в скандинавское происхождение древнерусских топонимов, этнонимов и антропонимов, и метод «доказательства» их скандинавской этимологии.

Утопия не обладает способностью саморазвития, обеспечивающего движение от старого к новому, а лишь воспроизводит самоё себя. Примеры с антропонимами и топонимами – одно из подтверждений справедливости такого заключения. Но такую же сохранность в современной науке обнаруживают и другие «открытия» рудбекианизма. Например, идея исходно скандинавского происхождения древнегреческих культов, в частности культа Аполлона, обрела новую жизнь в попытках норманистов отождествить культы Перуна и Волоса с культами Тора и Одина (или, по крайней мере, доказать наличие последних на Руси). Стремление Рудбека увидеть в древнегреческих источниках от Геродота до Диодора Сицилийского отражение древнешведской устной традиции получило продолжение в попытках вывести происхождение ПВЛ из древнешведского дружинного эпоса или исландских саг.

Возникает законный вопрос: как же это получилось, что несуразные «реконструкции» древнешведской истории, произведённые Рудбеком в конце XVII в., вдруг обрели новую жизнь в древнерусской истории, переселившись туда в форме норманизма? Проистекает это непосредственно из того, что Рудбек был влиятельной фигурой в шведской исторической мысли? Здесь надо подчеркнуть, что среди шведских историков Рудбек уже при жизни сделался непререкаемым авторитетом. Известный шведский историк и литературовед Хенрик Шюк отметил, что фантазии Рудбековской «Атлантиды» в Швеции конца XVII–XVIII вв. воспринимались как святыня, сравнимая только с Аугсбургским символом веры (официальный вероисповедальный документ – богословская норма лютеран)[161]. Таким образом, догма готицизма, утверждённая в Швеции при Густаве, была пополнена ещё святыней рудбекианизма в конце XVII века. В 1688 г. филолог Габриель Спарвенфельд (1655–1727) получил задание от шведского правительства совершить поездку по Европе и постараться отыскать документы, которые подтверждали бы «Атлантиду» Рудбека. Все были уверены, что рассказы Рудбека покоятся на достоверном материале, который по разным обстоятельствам был вывезен из страны и рассеялся по разным старинным архивам и книгохранилищам. Несмотря на то, что Спарвенфельд путешествовал более пяти лет и посетил Испанию, Италию, Швейцарию, Северную Африку, он, естественно, ничего не нашёл[162]. Однако мысль о том, что письменные источники, писанные рунами и подтверждавшие шведские древности, о которых писал Рудбек, когда-то существовали, но постепенно были утеряны или уничтожены, ещё довольно долго занимали умы шведских историков[163].

Однако авторитета Рудбека, влиятельного историка в шведском обществе, явно было бы недостаточно для того, чтобы стать и властителем дум, например, немецких учёных. А рудбекианизм в конце XVII – первой половины XVIII в. получил общеевропейскую популярность. Произошло это в силу того, что готицизм, в русле которого немецкими и шведскими историками и теологами в течение XVI в. был создан образ великого прошлого готов как завоевателей мира и героических предков германских народов, c XVII в. стал привлекать всё большее внимание английских историков, а несколько позднее – и французских мыслителей. И вот в рамках общеевропейского готицизма идеи величия готов в древности приобрели большое распространение во многих европейских странах, вместе с чем имена Иоанна Магнуса и Рудбека на какое-то время стали признанными европейскими именами.

В 1647 г. Натаниэль Бэкон заявил в своём «Historical Discourse of the Uniformity of the Goverment of England», что древнее готское право оказало большое влияние на английское право в ранний период истории[164]. В английской литературе проявилось увлечение древнескандинавским литературным наследием, которое отождествлялось с готическим («altnordisch» в значении «gothic»). Романтика английского готицизма подогревалась идеями исходного родства всех германских народов. Эти идеи, как уже говорилось выше, были сформулированы немецким готицизмом, но, распространяясь и на предков англичан – англов, ютов, саксов, захватили постепенно и английских мыслителей. Роберт Шерингэм в 1670 г. написал работу «De Anglorum Gentis Origine Disceptatio», где привлёк всю доступную скандинавскую литературу, которая характеризовалась как «libri antiqui lingua Gothica scripti». Дискуссия о прародине готов получила развитие среди английских историков и отразилась в таких работах, как «Британия» Уильяма Кэмдена (1610), как «История Великобритании» Джона Спида (1611), как «Аrchaeologus» Генри Спельмана (1626) и др. Идея Швеции как прародины готов оспаривалась многими английскими историками в пользу ютов (через преобразование этнонима Jutae в Gutes-Getes-Gothes), которые рассматривались как естественные предки англосаксов, что лишний раз подтверждает слабость человеческой природы и власть над ней тщеславия. Но тем не менее шведский готицизм в глазах английских историков и литераторов принадлежал к респектабельной исторической традиции, что подтверждается публикацией таких работ, как «A Short Survey of the Kingdome of Sweden» (1639), «The Swedish Intelligencer» (1633) и др. Как было сказано выше, ещё с XVI в. в Англии получил распространение труд Иоанна Магнуса, а в 1658 г. был переведён на английский язык труд его брата Олафа Магнуса под названием «A Compendious History of the Goths, Swedes, & Vandals»[165].

И как бы то ни было, основная идея готицизма о родстве всех германских народов укоренилась в Англии. Историк Джеймс Тюрелль так сформулировал её в своём труде: «Все германцы имеют готское происхождение, а англосаксы относятся к древним германцам, описанным Тацитом...» (General History of England», 1698). Ему вторил государственный деятель и дипломат Уильям Темпль: «Саксы были ветвью готских народов, рои которых вылетели из северного улья и под руководством Одина ещё в древние времена заняли все страны вокруг Балтийского моря» («Intdouction to the History of England», 1695). На волне этого увлечения готицизмом «Атлантида» Рудбека была встречена в Англии самым позитивным образом, о чём свидетельствует отзыв Королевского общества от 10 января 1681 г., помещённый в «Collectiones philosopicae»: «Заслуженные и прославленный автор только что закончил великий труд, который служит к большой чести его страны и показывает, как росло и развивалось Шведское королевство... в подтверждение положений, которые он отстаивает, он собрал обширнейший материал из самых разных областей и связал всё воедино... невозможно отдать предпочтение какой-то одной части его работы перед другими»[166]. То, что образованные англичане – современники Рудбека – читали его «Атлантиду» и воспринимали его писания с доверием, свидетельствует небольшая работа английского дипломата в Стокгольме Джона Робинсона «An Account of Sueden». Together with an Extract of the History of that Kingdom» (Лондон, 1694), где он поведал любознательной публике, что начало готской истории относится к тому времени, когда Один (Othinus или Woden), изгнанный из Азии Помпеем, завоевал Москву, Саксонию, Швецию, Данию и Норвегию[167]. Как видим, «вытяжка» из истории Шведского королевства явно позаимствована у Рудбека и его единомышленников.

Помимо английского готицизма рудбекианизм получил поддержку и от виднейших представителей французского Просвещения, отдавших обильную дань поклонения Рудбеку. Среди них следует назвать Монтескье, Вольтера, Руссо, Шатобриана.

В своей работе «О духе законов» (1748) Монтескье писал: «Я не знаю, был ли это знаменитый Рудбек, который в своей “Атлантиде” превознёс Скандинавию и рассказал о великом превосходстве, долженствовавшем поставить скандинавов над всеми народами мира; и по причине этого они явились источником свободы для Европы, т.е. практически всей той свободы, которая сейчас есть у людей. Гот Иорданес назвал северную Европу мастерской человеческого рода. Я скорее назвал бы её мастерской, которая производит оружие, разбивающее оковы, которые куют на юге. Именно на севере рождаются мужественные люди, которые оставляют свои страны для того, чтобы разбивать тиранов и рабов и учить людей, поскольку природа создала их равными...»[168]. Норвежский историк Й.П.Нильсен обратил внимание на то, что именно у «Монтескье мы находим идею о скандинавах как родоначальниках монархии. Повсюду, куда они ни приходили, они устанавливали, посредством своего вторжения, “монархию и свободу”... Европы. … Путём норманского господства была... установлена монархическая система, где одна отдельная личность правила при помощи твёрдо установленных, основополагающих законов и с опорой на знать»[169].

Аналогичные образы встречаем у Ф.М.Вольтера в его «Истории Карла XII» (1731): «Считается, что именно из Швеции, той её части, которая, по-прежнему зовётся Гёталандией, вышли полчища готов и заполонили Европу, отвоевав её у Римской империи, в течение пятисот лет бывшей её владыкой и тираном. В те времена скандинавские страны были более плотно населены...»[170]. Эту книгу Вольтер писал, будучи в Англии, и как говорит Свеннунг, находился под большим впечатлением от английского готицизма[171]. Правда через пару десятков лет Вольтер, ставший самым активным и влиятельным представителем французского Просвещения, меняет дирекцию и начинает выступать в своих исторических работах, в первую очередь, в многотомном труде «Опыт о нравах и духе народов» (1756–1769), с резкой критикой официальной исторической науки и обоснованием так называемого метода исторической критики, опираясь на который, следовало в собранной массе фактов отделять более достоверное от вымысла и тем самым очищать историю от всего «чудесного и фантастического». Однако «причуды фантазии» готицизма и рудбекианизма крепко запали в головы французских литераторов и историков. У Шатобриана в его «Memoires ďoutre-tombe» находим высказывание о том, что «Теодорих остаётся великим, хотя он и погубил Боэция. Готы принадлежали к высшей расе»[172].

Познакомившись ближе с той мифотворческой традицией, которая формировала общественное сознание Западной Европы в течение почти трёхсот лет и типичными образчиками которой являлись труды Магнуса, Буре, Рудбека, начинаешь лучше понимать, почему именно в западноевропейской мысли эпохи Просвещения появилась идея рационализма. После «Атлантиды» Рудбека идти дальше было просто некуда.

Но, возвращаясь к вопросу о том, почему вымышленные идеи шведской мифотворческой историографии XVII в. оказались на вооружении немецкой исторической мысли XVIII в., следует признать, что этому способствовало увлечение готицизмом и рудбекианизмом представителей английской и французской общественной мысли XVII–XVIII вв., занявших лидирующее положение в западноевропейской общественной мысли данного периода. Вышеприведённое со всей очевидностью объясняет, откуда черпали смелость своих рассуждений Байер, Миллер и Шлёцер, явившись в чужую страну, не зная толком ни языка, ни источников и литературы по её истории, тем не менее со всей категоричностью бросившись «открывать» её истинное историческое прошлое перед изумлённым взором российского общества. Но кто такой был для Байера Татищев, если сам Рудбек, обласканный многими светилами западноевропейских просвещённых кругов, уже всё поведал о древнерусских древностях, об Одине, завоевавшем вендов-руссов от Балтики до Тобола, о шведских волках-разбойниках, короли которых ещё с Геродотовых времён владели Вендо-Руссией? Когда Байер в 1726 г. прибыл в Санкт-Петербург, то в своём научном багаже он привёз идеи Рудбека, на которых он вырос и сформировался. Именно эти идеи Байер и растиражировал в своей статье «О варягах», опубликованной в 1735 году. С рудбековской свободой откомментировал Байер и найденные им Бертинские анналы, составленные епископом Пруденцием, где в числе наиболее важных событий, происходивших во Франкском королевстве, были за 839 г. записаны сведения о прибытии в столицу франков Ингельгейм, к Людовику Благочестивому посольства византийского императора Феофила, вместе с которым были и послы другого народа, называвшего себя «Rhos», а своего правителя – хаканом (Chacanus); Людовик узнал, что послы принадлежали к свеонам (eos gentis esse Sueonum). Вышеупомянутых gentis Sueonum, с лёгкой руки Байера, стали переводить как «от поколения шведы были», что было искажением смысла текста[173].

Монтескье и Вольтер, отдавшие дань поклонения готицизму, были теми властителями дум среди просвещённых европейцев, влияние которые явно сказалось на идеях Миллера и Шлёцера. Достаточно напомнить, что работа Монтескье «О духе законов» с позитивным упоминанием Рудбека как личность знаменитую, была опубликована в 1748 г., т.е. за год до известной диссертации Г.Ф.Миллера «О происхождении имени и народа российского», представленной в сентябре 1749 году. Кто смел сомневаться в почтенности идей, несколько лет тому назад высказанных Байером, если уж сам Вольтер писал «о полчищах из Скандинавии, заполонивших Европу»? Миллер, по крайней мере, в них не сомневался: «Чрез упоминаемых мною скандинавов, как вам известно, благосклонные слушатели! разумеется народ, который производя начало свое от готфов, живших прежде всего сего около Черного моря... Сей народ в древния времена воинством славной, за бесчестие почитал, чтоб дома состареться, не оказав в чужих землях своей храбрости. Он не довольствуясь местами под его владенем бывшими, но желая всегда распространяться нападал отвсюду на соседей; доходя водою и сухим путём вооруженною рукою до самых отдаленных народов, сверх имеющагося во владении всего южного берега Балтийского моря... наконец победоносным оружием благополучно покорил себе Россию...»[174]. Как видим, за словами Миллера – образы великих готов Иоанна Магнуса, владения которых Магнус распространял от южной Балтии до России, образы, триста лет тиражировавшиеся норманизмом, и, в конце концов, всё-таки опровергнутые наукой.

В 1750–60-е гг. раздался призыв Вольтера очищать историю от всего «чудесного и фантастического», и вот, пожалуйста, в 60-е гг. и Шлёцер приступает к «очищению» ПВЛ[175]. Подобный подход Шлёцера к работе с русскими летописями в отечественной науке объясняли тем, что Шлёцер подошёл к исследованию ПВЛ с навыками учёных, работавших над библейскими текстами[176]. С таким взглядом можно отчасти согласиться, поскольку в Германии к XVIII в. действительно имелась сложившаяся традиция работы с переводом и изданием библейских текстов, восходившая еще к лютеранскому переводу Библии с латыни на немецкий язык, когда издатели стремились определить список с «подлинным» текстом священного писания, который далее следовало использовать как эталонный образец. Поэтому влиянию теологической схоластики Шлёцер был, безусловно, подвержен. Но его стремление «издать очищенного Нестора, а не сводного...», а также преподнести пример того, «каким образом можно и должно исправить самого Нестора с помощью прочих исторических знаний... Очистить ещё мало обработанную историю от басней, ошибок и вздорных мнений»[177] имеет слишком разительное сходство с идеями исторической критики Вольтера, которым Шлёцер явно следует с энтузиазмом неофита.

Но не только поддержка готицизма и рудбекианизма английскими и французскими мыслителями XVII–XVIII вв. сказалась на взглядах Байера, Миллера, Шлёцера. Эпоха Просвещения породила и собственные утопии, вошедшие составной частью в идейный багаж норманизма и негативно сказавшиеся, в частности, на исследовании такой темы как генезис древнерусского института княжеской власти.

Здесь важно вспомнить, что эпоха Просвещения дала развитие историософии, согласно которой возникновение института наследственной власти – княжеской или королевской – связывалось с феодализацией общества и как следствием этого процесса – возникновением государства, объединённого под властью одного правителя, что и стало основой возникновения института наследственных правителей – монархов. Таким образом, вся история представлялась двумя, чётко разграниченными периодами: первобытностью с выборной властью или народовластием и феодальной эпохой с монархией и наследственной властью. Все источники, в которых рассказывалось о наследственных правителях на ранних этапах человеческой истории, стали отрицаться как недостоверные. Перед историками ставилась задача: установить тот момент, когда одновременно из первобытного хаоса возникали государство, феодализм и королевская или княжеская власть. Как всё это возникало, было определено со всей категоричностью: в результате сознательно заключённого между людьми договора, чему предшествует стадия анархии и «войны всех против всех». В историю науки эти взгляды, как известно, вошли под именем теории Общественного договора.

Эти новинки последней французской мысли также составляли часть того идейного багажа, который доставили в Петербург немецкие академики. Теория общественного договора стала частью их методологической базы в работе с русским летописанием. Как уже было сказано, на связь историософии эпохи Просвещения с историческим методом Байера, Миллера и Шлёцера до сих пор особого внимания не обращалось. Но хочется ещё раз подчеркнуть, что без уяснения такой связи в полной мере невозможно понять дерзость этих учёных, взявших на себя роль менторов и реформаторов русской исторической науки. Их позиция становится объяснимой только, если рассматривать её в контексте культурно-исторической обстановки того времени и увидеть, что они ощущали себя носителями новой, просвещённой идеологии, которая открыла универсальные законы развития и дала в руки золотой ключ, открывавший двери в прошлое любой страны. Знание языка и прочей конкретики при таком подходе становились менее важными. С новым методологическим оружием в руках можно было легко входить в глубины чужой истории, сортировать источниковедческий материал, якобы «очищая» его от ошибок, а, иначе говоря, подгоняя источники под теоретические новинки или огульно отрицая всё, что стояло на пути нового учения.

Взгляды о «демократическом» правлении у новгородцев, в соответствии и теорией Общественного договора, педантично стремился излагать Миллер в своих работах на русском языке. Так, в диссертации «О происхождении имени и народа российского» он писал: «По изгнании варягов из северныя части России упоминается о царе оныя земли Буриславе... чтоб он державствовал в Новегороде, за тем не может статься, что там в оное время правление было демократическое... В Несторовой яко в древнейшей российской летописи... наипаче объявляется, что новгородцы были без владетелей, пока варягов для принятия княжения назад не призвали»[178]. Эту же мысль как важное теоретическое положение он продолжает постулировать и в своих последующих работах: «...тогдашний образ правления в Новгороде был общенародный, и... Гостомысла никак признать не можно владетельным государем, и который будто искал себе преемника или наследника, как то другие об нем вымыслили...»[179]. Таким образом, в российскую науку был введён принцип первичности догмы над источниками, благодаря которому летописи или фрагменты из них, не подходившие под догму, объявлялись недействительными, ошибочными, присочинёнными. Наличие княжеского института власти до призвания варягов не подходило под догму – оно стало отрицаться как малоумная фантазия. Но отрицаться не в результате тщательного изучения источниковедческого материала, скрупулёзного сличения и анализа данных, а в силу априорного приговора: если за точку отсчёта в возникновении русской государственности принять призвание варяжских братьев, то всё, что было до них в русской истории, следует относить к догосударственному, а, следовательно, к докняжескому периоду.

Неслучайность, методологичность идеи о «демократическом» правлении в Новгороде до призвания варягов в работах немецких историков подтверждается тем, что она красной нитью проходит и у Шлёцера. Рассматривая Сказание о призвании варягов, он рассуждает таким образом: «Какая была цель призывающих? – Они не искали государя, самодержца в настоящем смысле. Люди, взращённые в дикой свободе и может... столь же мало знавшие, что такое значит король, не могли вдруг и добровольно переменить гражданское свое право на монархическое. Они искали только защитников, предводителей, оберегателей границ... По сему, условились они с тремя, которых однакоже из предосторожности не впустили в главное свое место, но расположили по трём крепостям. ... Правда, очень скоро предводитель сделался государем... … Но говорят, что трёх братьев призвали быть князьями, княжити, т.е. царствовать? Да и сами они, по своему роду, будто были князья, т.е. государи, принцы. – Но надобно знать, то на других славенских наречиях значит ещё и теперь слово князь. В Лаузице оно вообще ознаает почтение: млоды кнезь, молодый дворянин, кнеин, барыня, кнество, дворянство. В верхнем Лаузице священника называют кнезь духовный... Кому тут придёт на ум принц или государь?»[180]. Или вот ещё: «Цари финландские, лифландские, пермские, также князья новогородские и государи киевские до Рурика принадлежат к бредням исландских старух, а не к настоящей русской истории»[181]. Ещё один пример: «Они (население Словенского княженья. – Л.Г.) и прежде управлялись сами собою в гражданском только своём обществе? – Я предполагаю, что сии народы, жившие очень спокойно в своём северном уголке, не чувствовали ещё напастей от внешних неприятелей. Но теперь нужда заставила их помышлять о защите: они должны были опасаться возвращения изгнанных варягов и взять для сего меры: почему и начали городы ставити... … Но трехгодичное бедствие устрашило их и извлекши их прежней демократической бесчувственности, дало почувствовать собственную их силу. Как они избавились от разбойников общими силами, то и приготовления к защите должны были производиться союзом всех 4 наций. Тут восстало несогласие, непременное следствие всех федеральных систем: – как это естественно!»[182]

Эти отрывки из Шлёцеровского «Нестора» очень представительны для иллюстрации той методологической базы, на которую немецкие академики опирались в работе с русским летописанием. Но основоположниками этой базы они не были – они были только эпигонами идейных течений, сложившихся в рамках Просвещения, прежде всего, французского Просвещения.

Здесь следует добавить ещё один момент, важный для понимания ментального наследия немецких академиков и оказавший влияние на последующее формирование норманизма. В рамках упомянутого германо-славянского спора зародились, в частности, идеи о некоем имманентном славянам народоправстве. Так, современник Рудбека, прусский историк Христофор Харткнох (1644–1687) писал о том, что вендские народы (он конкретно имел в виду поляков) не имели изначально монархической власти. При этом Харткнох ссылался на Прокопия Кесарийского (VI в.), который, характеризуя современных ему славян, сообщал, что они не знали авторитарной монархической власти[183]. Мысль эта закрепилась в западноевропейской исторической науке, и вот уже в русле просветительской мысли, в работах чешского просветителя Г.Добнера (1719–1790) она выступает как истина в последней инстанции: «...чехам и другим славянам в древности было присуще не монархическое, а демократическое общественное устройство»[184]. Поскольку в эпоху Просвещения в общественной мысли стал доминировать взгляд, согласно которому народоправство связывалось с первобытным хаосом и дикостью, а монархия – с утверждением порядка и цивилизации, то германо-славянский спор в русле новых просвещённых взглядов автоматически разрешался следующим постулатом: истории всех народов, принадлежавших к славянской языковой семье (включая, естественно, и русскую историю), наделялись первородной народоправной дикостью, а носители германских языков становились монопольными обладателями монархического начала и порядка. Несложно понять, что в сознании немецких академиков теория Общественного договора гармонично накладывалась на традиции немецкоязычной историософии об исконном «народоправстве» у славян, что облегчало и манипулирование в этом русле содержания русских летописей. Но любопытно, что идеи о славянском «народоправстве» проявили удивительную живучесть и продолжают циркулировать в современной исторической науке и по сей день, хотя это не просто устаревший, но уже обветшалый подход – реликт утопий давно минувших времён.

Совокупность перечисленных факторов – постулат теории Общественного договора о возникновении монархии немедленно из первобытного хаоса «народоправства», идеи немецкоязычной историософии о прирождённом славянам «демократическом» начале и истинно германской «монархичности», традиции готицизма и рудбекианизма, наполнившие просвещённые умы Европы образами «германских» завоеваний, несущих другим народам порядок и государственность – привели к тому, что варяжский князь Рюрик и его братья были стараниями Байера, Миллера и Шлёцера объявлены безродными бродягами-наёмниками, неизвестно как ставшие князьями в Словенском княженье.

Для Байера «находка» в Бертинских анналах стала тем решающим аргументом, опираясь на который, он стал огульно отрицать все источники, противоречившие его концепции «народ Rhos – от поколения шведы были». В угоду этому «открытию» и были ошельмованы, например, немецкие составители генеалогий, во множестве публиковавшиеся в период XVI–XVIII вв. в Германии и связывавшие историческое прошлое династий немецких и датских владетельных домов Вагрии и Мекленбурга со многими правящими родами в акватории Балтийского моря, в том числе, в России. Среди наиболее известных немецких авторов, работавших с генеалогическими исследованиями, следует назвать имя ректора городских училищ в Новом Бранденбурге/Мекленбурге и Фленсбурге/Шлезвиге магистра Бернгарда Латома (1560–1613). Он прославился, в частности, как автор истории Мекленбурга и как составитель генеалогий Мекленбургского герцогского дома, прямыми предками которых были правящие роды Вагрии и Ободритского дома, с отдалённых времён связанные междинастийными узами со многими европейскими домами, в том числе, и на севере Восточной Европы. В генеалогических материалах Латома среди предков мекленбургских герцогов был назван сын князя ободритов и вагров Рюрик, вместе с братьями призванный на княжеский престол в княжество словен[185].

Эти сведения подтверждались исследованиями его соотечественника И.Ф.Хемница, работавшего в середине – второй половине XVII в.[186] Сведения эти были частью династийных историй, известных издревле, как это явствовало ещё из произведения Мюнстера. Всё это было прекрасно известно Байеру, поскольку совпадало с периодом его научной деятельности, но огульно отрицалось им в угоду догме – в генеалогиях же Рюрик происходил из Вагрии: «Однако ж Бернард Латом, Фридерик Хемниций и последователи их... сыскали, что Рурик жил около 840 года... то потому и принцов, процветавших у вагров и абартритов, сыскивали. ... Много мне другаго в ум пришло против преждних мнений, которое я в надежду моего мнения, кое я ныне объявить имею, нарочно оставил. ... Ныне же из летописей французских бертинианских... особливо знатное место присовокуплю...»[187]. «Знатное место» из Бертинских анналов было его открытием, его звёздным часом, поэтому Байер объявил войну любому Рюрику, который не был «от поколения шведов». Байер тогда не знал, что за почти трёхсотлетний период ни одного Рюрика «от поколения шведов» найти так и не удастся.

Но на пути новых взглядов о «народоправстве» в Словенском княженье до призвания Рюрика стояли и многие русские источники. Русская летописная традиция и традиция русских родословных произведений совершенно едины в сообщениях о том, что Рюрик и его братья приглашались как князья в княженье Словен в силу своих наследных прав, по причине отсутствия прямых наследников мужского пола в самом княжении. Если кратко обобщить все известные летописные сведения, то получим следующую картину. Кризис власти в княженье Словен в связи с отсутствием верховного правителя (вероятно, изгнанного) вызвал раздоры и междоусобицы. Для прекращения кризиса влиятельные люди страны приняли решение найти кандидата на княжеский престол в обширной системе как внутриродовых, так и межродовых связей, исходя их прав и места избранника в ряду этих связей. Но каждый настаивал на своём кандидате, поэтому за разрешением спора решили обратиться к старейшему князю Гостомыслу. Гостомысл спросил совета вещунов, и те поведали, что в князья следует призвать одного из внуков Гостомысла, сына средней дочери Умилы. Эту весть встретили с радостью, поскольку сын его старшей дочери не пользовался популярностью.

Проиллюстрирую сказанное конкретными фрагментами из источников. Согласно ПВЛ Лаврентьевской редакции, события в княженье Словен перед призванием варяжских братьев разворачивались так: «Изгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, [и] быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в себе поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву»[188]. Никоновская летопись дополняет эту картину: «И по сем събравъшеся ръша к себъ: “поищем межь себе, да кто бы в нас князь был и владъл нами, поищем и уставим такового или от нас, или от казар, или от полян, или от дунайчев, или от варяг”. И бысть о сем молва велиа; овъм сего, овъм другаго хотящем, таже совъщавшася послаша в варяги»[189]. Почему выбор пал на кандидата из варягов, разъясняет Воскресенская летопись, где читаем: «И в то время в Новегороде некой бе старейшина, именем Гостомысль, скончиваеть житие, и созва владалца сущая с ним Новаграда и рече: “Совет даю вам, да послете в Прускую землю мудрые мужи и призовёте князя от тамо сущих родов”»[190].

Каким образом «тамо сущие роды» были связаны с княженьем Словен, мы узнаём из Новгородской Иоакимовской летописи (НИЛ), которой В.Н.Татищев посвятил четвёртую главу своего труда и в которой рассказывается о том, что «Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем его любим, расправы ради и правосудия... Гостомысл имел четыре сына и три дочере. Сынове его ово на войнах избиени, ово в дому измроша, и не остася ни единому им сына, а дочери выданы быша суседним князем в жены...». Вещуны предсказали, что «имать наследовати от своих ему. Он же ни сему веры не ят, пребываше в печали. Единою спясчу ему о полудни виде сон, яко из чрева средние дсчере его Умилы произрасте древо велико плодовито и покры весь град Великий... Востав же от сна, призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: “Oт сынов ея имать наследити ему... И вси радовахуся о сем, еже не имать наследити сын большия дочере, зане негож бе... и посла избраннейшие в варяги просить князя...»[191]. ПВЛ опускает детали обсуждения, приводя только его конечный результат: «...идаша за море к варягам к руси... реша русь, чудь [и] словени и кривичи вся земля наша велика и обильна, а наряда в неи нет, да поидете княжитъ и володети нами»[192].

Несмотря на сугубую лаконичность этой фразы, она вполне конгруэнтна вышеприведённым сведениям более позднего летописания, если освободить её от смыслового искажения (отождествления летописного «наряд» со словом «порядок» вместо «власть»), привнесённого работой Шлёцера «Нестор» в силу двойного перевода – с русского на немецкий и обратно, и логически завершает всю картину: официальные представители княженья Словен отправляются в страну, где находятся намеченные кандидаты на их княжеский престол, и обращаются к данным кандидатам с приглашением занять этот престол в силу отсутствия у них власти-наряда (или представителя власти – «нарядника») в соответствии с правом и местом в ряду княжеского родословия. Известно скептическое отношение многих современных исследователей к сведениям из летописей XV–XVII вв., связанным с призванием Рюрика. Особенно это касается НИЛ, которая, по словам М.Н.Тихомирова, «вызывала наибольшее количество сомнений...». Постепенно НИЛ была признана подлинным произведением, но сочинением неизвестного автора XVII в., «использовавшим источники различного характера»[193]. Сегодня блестящие исследования С.Н.Азбелева показали более значительную историческую ценность данного источника. С.Н.Азбелев доказал, что составителем НИЛ был первый епископ Новгорода Иоаким (ум. 1030) и что в ней использованы исторические знания, передававшиеся в устной традиции Новгородской земли. Учёный напомнил, что подобные мысли высказывались уже А.А.Шахматовым, но исследователи НИЛ к ним почему-то не обращались[194].

Кроме летописей, известен целый ряд других русских источников, посвящённых родословию правителей Руси и характеризуемых в науке как легендарно-политические сказания русской литературы XIV–XVII вв.[195] В их числе можно назвать такие памятники как «Сказание о князьях владимирских»[196], «Корень родства великих князей русских»[197], «Корень великих государей царей и великих князей русских»[198], «Книга степенная царского родословия» и многие другие, в которых также сообщалось о княжеской родословной Рюрика и его братьев и повторялось, что они приглашались на правление в силу своих наследных прав и по причине отсутствия прямых наследников мужского пола после смерти Гостомысла.

И вот этакое источниковедческое богатство стало отбрасываться как недостоверное, вымышленное, не имеющее научной ценности под влиянием завезённой Байером, Миллером и Шлёцером схоластики и ненаучной мифотворческой историографии. Мысли об «очищении истории от всего чудесного и фантастического» вкупе с социально-политическими теориями философов-просветителей, согласно которым государственности предшествовал период свободы и народоправства, сделалась прокрустовым ложем, используемым норманистами для поддержания идеи о Рюрике – безродном военном наёмнике откуда-то из Средней Швеции.

С тех пор много воды утекло. Далеко вперед ушла наука в своем понимании потестарных процессов ранней истории человечества. Да и общий взгляд на древность, на первобытный период истории человечества радикально изменился. Сама Теория общественного договора признана утопией, поскольку давно стало ясно, что институт монархии не возникал в силу добровольно заключённого между отдельными группами договора. Учёными-медиевистами была обоснована идея о длительном переходном периоде от первобытного общества к феодальному, что и привело к критическому пересмотру концепций (разработанных в своё время в трудах Б.Д.Грекова и его учеников, хотя критику надо было начинать с Монтескье), в которых процесс разложения родоплеменных отношений рассматривался как одновременный процессу формирования классового общества. Всё это привело к разработке в 60–80-х гг. новых концепций дофеодального и предфеодального типов общественных отношений. Одновременно в западной политантропологии получила, также для определения поэтапной эволюции обществ эпохи разложения родоплеменного строя и предгосударственного общества, получила развитие теория вождества. Со временем термин «вождество» был принят и в отечественной науке для характеристики позднепервобытных и предклассовых обществ. При изучении проблематики институтов власти в доклассовых обществах было установлено, что институт наследственной власти – княжеской или королевской – возникает задолго до образования государства и тем более – формирования феодальных отношений, в рамках ещё первобытного общества, в недрах которого появляется верховная власть, носящая сакрализованный и наследный характер[199].

Но ничего этого нет и в помине в работе российских норманистов. У них как и встарь Рюрик – безродный наёмник, по договору с которым в русской истории в одночасье возникает государственность и как её следствие – княжеская власть. Открываем монографию Н.Ф.Котляра «Древнерусская государственность» и читаем: «...источники, западные и древнерусские, постоянно называют князьями племенных вождей, но это вовсе не означает, что они ими были. Князь в подлинном значении этого термина появится в восточнославянском обществе лишь тогда, когда начнет рождаться государственность»[200]. Открываем работы А.Н.Кирпичникова, И.В.Дубова, Г.С.Лебедева, Е.Н.Носова, Е.А.Мельниковой, В.Я.Петрухина и ряда других авторов и читаем: племена славян и финнов вели междоусобные войны, замириться не могли, заключили договор с неким предводителем военных отрядов, и как результат этого договора возник институт древнерусской княжеской власти[201]. Дальше XVIII в. норманистская мысль так и не двинулась даже в исследовании таких важных вопросов как генезис института княжеской власти и возникновение русской государственности.

Очевидно, что под влиянием норманизма наша историческая наука стагнирует и не может использовать достижения современной теоретической мысли, поскольку над ней, как кошмар, довлеет весь груз утопий XVI–XVIII вв., в частности, перепевы вышеозначенного рудбекианского военно-разбойничьего мотива в трактовке вопроса о происхождении варягов, которые приобрели личину академического догмата и постулат о безродном Рюрике – предводителе военных отрядов как консервация утопических идей историософии эпохи Просвещения, конкретно, теории Общественного договора. Оба эти вопроса неразрывно связаны с таким центральным для историографии вопросом как создание российской государственности, поэтому представляется необходимым более конкретно показать влияние вышеперечисленных факторов на трактовку современными норманистами различных проблем начального периода российской истории, чему и будет посвящена следующая глава.

Примечания:

110. По мнению шведских учёных, процесс образования единого государства прошёл завершающую стадию в течение периода XI–XIII вв. См., напр.: Gahrn L. Sveariket i källor och historieskrivning. Göteborg, 1988. S. 25-30; Lindkvist Th. Plundring, skatter och den feodala statens framväxt. Uppsala, 1995. S. 1; Lindqvist Th., Sjöberg M. Op. cit. S. 66-67. Стоит обратить внимание на то, что слияние «севера» и «юга» Швеции происходило в течение нескольких столетий или, образно говоря, Стокгольм объединялся с Гётеборгом чуть не триста лет. Как же норманисты, с лёгкостью в мыслях необыкновенной, уверяют, что объединение Новгорода и Киева, завершившееся в течение пары десятков лет (согласно летописи, в лето 6370 князь Рюрик прибыл в Новгород, а в лето 6390 князь Олег сел княжить в Киеве, провозгласив: «Се буди мати градомъ русьским»), осуществилось ватагой безродных не то наёмников, не то купцов, выходцев как раз из района будущего Стокгольма? Следовательно, в лоне своих маленьких ландшафтов у этих «выходцев» сил для объединения не хватало, поэтому и потребовался такой длительный период, а на необъятных просторах неведомой страны те же люди за какие-то два десятка лет создали гигантскую державу? Да, ведь норманисты нам сказки рассказывают! Совершенно очевидно, что процесс российского политогенеза шёл совершенно иным путём, нежели это мыслится на базе норманистских химер.

111. Sveriges regeringsformer 1634–1809 samt konungaförsäkringar 1611–1800, utgiven av Emil Hildenbrand. Stockholm, 1891. S. 1-57.

112. Nordström J. De yverbornes... S. 57.

113. Gahrn L. Op. cit. S. 111.

114. Svennung J. Op. cit. S. 44.

115. Фомин В.В. Варяги и варяжская русь. С. 8-47; его же. Начальная история Руси. С. 9-16; его же. Варяго-русский вопрос… С. 340-342.

116. Latvakangas A. Op. cit. S. 39.

117. Фомин В.В. Варяги и варяжская русь. С. 21-22; его же. Варяго-русский вопрос... С. 340; Клейн Л.С. Указ. соч. С. 204, 216.

118. Фомин В.В. Варяго-русский вопрос... С. 340-342.

119. Ремарк Э.М. Тени в раю. М., 1972. С. 296.

120. Nordström J. De yverbornes… S. 111-114.

121. Не могу удержаться, чтобы не рассказать здесь один эпизод, пересказанный мне моей знакомой. Она была с визитом в одной западноевропейской стране, и за ужином, где в десерт входил шоколад, услышала обращённый к ней комментарий сидевшего рядом уроженца данной страны: «Ах, Вы любите шоколад? А ведь это мы научили вас, русских, есть шоколад». Привожу этот рассказ к тому, что стремление набиваться друг к другу в «учителя», порождённое в Европе уязвлённым самолюбием от ренессансных препирательств на схоластическую тему о том, чьи предки были наилучшими, разрослось и приобрело множество личин от «научных» до обывательских. В рассматриваемый в этом разделе период все стремились объявить себя учителями древних греков или римлян. Сейчас же все норовят пристроиться в «учителя» и в «основоположники» к русской культуре. Из последнего наблюдения происходит законный вывод: русская культура есть завидное наследие, если появились претенденты со стороны заявить себя её творцами.

122. Nordström J. De yverbornas… S. 112-114.

123. Ibid. S. 112; Кузьмин А.Г. Два вида русов в юго-восточной Прибалтике // Сб. РИО. Т.8. С. 195-196.

124. Ibid. S. 115-116.

125. Ibid. S. 184.

126. Согласно исследований шведских археологов, языческий храм в Упсале, действительно, имел прямоугольную форму: внутренний квадрат, заключённый в прямоугольник, чуть вытянутый с востока на запад. Предположительно, был возведён в середине X в., а разрушен в конце XI в. (Gellested N. Hednatemplet i Gamla Uppsala // Förnvännen, 1950. S. 193-203). О «шарообразной форме» (вероятно, круглой форме, что логично, поскольку круг являлся древнейшим графическим символом солнца) первичного храма Аполлона см.: Латышев В.В. Известия древних писателей греческих и латинских о скифах и Кавказе. Т. I. Греческие писатели. СПб., 1890. С. 461-462.

127. Nordström J. De yverbornas… S. 118-121.

128. Latvakangas A. Op. cit. S. 145.

129. Nordström J. De yverbornas… S. 113.

130. Ibid. S. 102, 122; Wieselgren P. Sveriges sköna litteratur, en öfverblick vid Akademiska föreläsningar. Lund, 1835. Andra delen. S. 200.

131. Nordström J. De yverbornas… S. 102-103, 121-130, 193.

132. Ibid. S. 130-134.

133. Фомин В.В. Варяги и варяжская русь. С. 18-20; Latvakangas A. Op. cit. S. 132-135.

134. Latvakangas A. Op. cit. S. 133.

135. Ibid. S.133-134.

136. Полагаю, что российские норманисты плохо себе представляют, из какого источника проистекают их теории. Это следует, например, из рассуждений Л.С.Клейна о доказательствах В.В.Фомина относительно роли П.Петрея как первого норманиста: «Всё это дотошный Фомин (надо отдать ему должное) вытащил на свет божий... Открытие сделано, но цель вряд ли достигнута... Ну да, вероятно, Петрей в немалой степени был ангажирован шведской политикой. Да, возможно, именно это стоит у начала признания варягов и Руси норманнами. Но нас это не очень волнует. Нас волнует совсем другое: подтверждается это отождествление или нет. И мы признаем его вне зависимости от того, Петрей ли его заметил первым или Петрухин» (Клейн Л.С. Указ. соч. С. 216.) Как видно из вышеприведённого, Петрей не мог заметить в варягах скандинавов, он вообще не открыл ничего нового, поскольку опирался на И.Магнуса, а сочинения Магнуса – не наука, и время тут ничего изменить не может. То, что родилось как миф сознания, мифом сознания будет оставаться всегда. Поэтому современному исследователю Петрухину, цитирующему Петрея в XXI в. как источник (см., напр.: Петрухин В.Я. Сказание о призвании варягов в средневековой книжности и дипломатии // ДГВЕ. 2005 год. С. 80), так и не удалось доказать скандинавское происхождение варягов, но об этом пойдёт разговор в следующей главе.

137. Latvakangas A. Op. cit. S. 136-137.

138. Фомин В.В. Варяги и варяжская русь. С. 24, 52; Latvakangas A. Op. cit. S. 130.

139. Nordström J. De yverbornas… S. 183-184. См. подробнее: Грот Л.П. Утопические истоки норманизма. С. 325.

140. Видекинд Ю. История десятилетней шведско-московитской войны XVII века. М. 2000. С. 280.

141. Фомин В.В. Варяги и варяжская русь. С. 23.

142. Там же. С. 52; Форстен Г. Политика Швеции в Смутное время // ЖМНП. Октябрь. 1889. С. 194. Прим.1; Latvakangas A. Op. cit. S. 130.

143. Nordström J. De yverbornas… S. 95.

144. Современная шведская медиевистика не рассматривает более юг Швеции как прародину древних готов, откуда они переселялись на европейский континент. Пересмотр готицистских концепций начался, собственно, давно. Итог первого этапа был подведён в конце 1980-х гг. Ларсом Гарном: «Поскольку у нас нет чётких данных о существовании готского королевства (götarike), то приходилось обращаться к географическим наименованиям и строить выводы на их основе... Поскольку источников мало, и они скудны, то и исследовательские работ были невелики числом и скромны по результатам... Общепринятым и распространённым было только предположение о том, что Вэстергётланд была древней областью поселения гётов и что гёты издревле проживали и в Вэстрегётланд, и в Эстергётланд. Однако никакого подтверждения в источниках этому не находилось» (Gahrn L. Op. cit. S. 79). И здесь речь идёт только лишь о картине расселения гётов на юге Скандинавии в первом тысячелетии н.э., то в исторически обозримое время, и то это не удаётся определить более или менее чётко. Что касается древних времен, то современные шведские учёные пришли постепенно к мысли о том, что не юг Скандинавии являлся той прародиной готов, откуда они расселялись по свету. Линдквист и Шёберг пишут о том, что даже имя шведских гётов сложно анализировать: «Схожесть его с именем готов породила в XV в. убеждение в том, что готы были выходцами из Гёталандии. Это представление сыграло важную роль в становлении национального самосознания. Однако сам вопрос о происхождении готов из Скандинавии всегда оставался дискуссионным и вызывал сильные сомнения у учёных» (Lindkvist Th., Sjöberg M. Op. cit. S. 35). Ещё более определённо высказывается по этому вопросу Дик Харрисон: «Как письменные источники, так и археологический материал дают основание полагать, что древние предки готов – или вернее говоря, те, кто ранее других стал именовать себя готами – в период до Рождества Христова проживали на территории современной Польши. Разумеется, у них были контакты с другими народами в районе Балтийского моря, но определить, какие этнические группы населяли в это время Скандинавию, решительно невозможно» (Harrison D. Op. cit. S. 25). По этому поводу австрийский медиевист Х. Вольфрам заметил: «...и Австрия, как считали в позднем Средневековье, называлась когда-то Готией (Gothia)» (Вольфрам Х. Указ. соч. С. 41). От себя хочу добавить, что поскольку топонимика хранит следы присутствия той или иной этнической группы, то, по всей видимости, шведские гёты были или северной периферией континентальных готов, или одной из групп континентальных готов, отселившихся в Скандинавию с европейского континента в какой-то период. Надо учитывать также, что физическая география Балтийского региона имела другой вид на рубеже эпох в сравнении с концом первого тысячелетия.

145. Rudbeck O. Atland eller Manheim. Uppsala och Stockholm, 1937. Första delen. S. 191, 228, 265, 293, 324.

146. Ibid. S. 228, 230-233.

147. Ibid. S. 293-301.

148. Widekindi J. The svenska i Russland tijo åhrs krijgz-historie. Stockholm, 1971. S. 511.

149. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 269.

150. Latvakangas A. Op. cit. S. 147. «Rodhen och Rodhzlagen hafwa nam(n) af ro- och rodher ty der brukas mest rodd med båtar, och deres rät heter rodherätt som i äl(d)sta lagbokene fines(;) af roen har Sverike fåt na(mnet) Rodzema på finska, och alle svenske rodzelainen ty de wiste först föga af andra än Roslagen.»(Bure(us), Johan(nes): Götisk och gammalsvensk lexicon»(Роден и Родслаген получили название от слова грести, поскольку там в обычае были гребные суда, а право называлось гребное право, оно есть в самых старинных законах; от гребли Швеция стала называться по-фински Родзема, а все шведы – родзелайнен, поскольку финны узнали Рослаген прежде других земель [Швеции]). Эти рассуждения Буре сейчас известны как основа символа веры норманизма. И с того времени, как он написал их, т.е. с начала XVII в., все только и делали, что переливали из пустого в порожнее их «филологический»смысл, не тратя много усилий на проверку их исторической доброкачественности. А в этом-то дело: «филологические» штудии готицизма проистекают из внеисторических источников.

151. Цит. по изданию: Библия. Юбилейное издание, посвящённое тысячелетию Крещения Руси. М., 1988. С. 832-833.

152. Rudbeck O. Op. cit. Tredje delen. S. 174-175.

153. Ibid. S. 176-191.

154. Ibid. S. 194.

155. Ibid. S. 196-199.

156. Ibid. S. 632.

157. Ibid. Första delen. S. 324-325.

158. Svennung J. Op. cit. S. 91.

159. Байер Г.З. О варягах // Фомин В.В. Ломоносов. С. 353-354.

160. Джаксон Т.Н. Варяги – создатели Древней Руси? // Родина. 1993. № 2. С. 82.

161Schück H. Den äldre Peringskiölds tid. // KGL.Vitterhets historie och Antikvitets akademien. Dess förhistoria och historia. I–VIII. Stockholm, 1932–1944. B. IV. S. 138.

162. Jacobovsky C.V. Sparvenfeld. Bidrag till en biografi. Akad.avh. Stockholm, 1932. S. 73, 79, 84; Latvakangas A. Op. cit. S. 172-173; Åberg A. När svenskarne upptäckte världen. Från vikingar till gustavianer. Lund, 1981. S. 109-110.

163. Latvakangas A. Op. cit. S. 172; Lindroth S. Svensk lärdomshistoria 4. Gustavianska tiden. Stockholm, 1978. S. 620-621.

164. Haslag J. Op. cit. S. 14; Svennung J. Op. cit. S. 64.

165. Haslag J. Op. cit. S. 10-22.

166. Svennung J. Op. cit. S. 64-65.

167. Latvakangas A. Op. сit. S. 170.

168. Montesquieu Ch.L. Om lagarnas anda. Stockholm, 1990. S. 165; Voltaire. Karl XII. Stockholm, 1993. S. 12.

169. Нильсен Й.П. Рюрик и его дом. Архангельск, 1992. C. 17-18.

170. Voltaire. Op. сit. S. 12.

171. Svennung J. Op. cit. S. 98.

172. Ibid. S. 103.

173. Как я попыталась напомнить в своих работах, никаких «шведов» в IX в. ещё не было, а на территории современной Швеции были свеи и гёты. О свеях сказано в ПВЛ, что они были иным народом относительно варягов-руси, следовательно, gentis Sueonum из Бертинских анналов – народ, не связанный со скандинавскими свеями ничем, кроме созвучного имени. Этнонимы – подвижная категория, имена родовые и общенародные путешествуют во времени и пространстве. Особенно распространённым это явление было в раннее средневековье. Не ходя далеко за примерами, вспомним, что имя готы в разные периоды закреплялось за разными народами или группами народов. Х.Вольфрам напоминает, что античная география к множеству германских племён применяла название «свевы»-«suevi» – имя, с которым связывался и этноним свеоны как название отпочковавшейся от свевов этнической группы. Со свеонами, локализуемыми на Балтике, связывают шведские учёные имя свеев, написание которого осталось в источниках во множестве вариантов: Suehans и Suetidi у Иордана; Suevos, Sueones и др. у Адама Бременского и т.д. Поскольку письменное отражение этнонимов в античных и средневековых источниках сильно варьировалось, ещё с древности сложилась традиция давать при написании имени народа какую-то дополнительную отличительную черту. О народе Sueonum из Бертинских анналов, например, упоминается, что их правитель носит титул хагана, что сразу помещает их на юге Восточной Европы. У нас нет никаких оснований утверждать, что имя suevi не имело несколько отпочкований, в том числе и на юге Восточной Европы. Вспомним переселенческую легенду об Одине – выходце из областей к востоку от Свартахав (Чёрное море) и Свитьод Великой. Может, устная традиция, отразившаяся в исландских сагах и выводившая предков свеев с юга Восточной Европы, содержит зерно истины? 174 Миллер Г.Ф. О происхождении имени… С. 378.

175. Шлёцер А.Л. Указ. соч. С. 1-7.

176. Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979. С. 13.

177. Шлёцер А.Л. Указ. соч. С. XIX-XXVII.

178. Миллер Г.Ф. О происхождении имени… С. 396-397.

179. Миллер Г.Ф. О народах, издревле в России обитавших / С немецкого на российский язык переведено И.Долинским. СПб., 1773. С. 91-92.

180. Шлёцер А.Л. Указ. соч. С. 305-308.

181. Там же. С. 420.

182. Там же. С. 297.

183. Hartknoch Ch. Alt- und neues Preussen oder Preussischer Historien zwey Theile. Frankfurt, Leipzig, 1684. S. 232-233.

184. Мыльников A.С. Указ. соч. С. 234.

185. Thomas F. Avitæ Russorum atqve Meclenburgensium Principum propinqvitatis seu consanguinitatis monstrata ac demonstrata vestigia. Rostok, 1717. S. 9-14.

186. Меркулов В.И.. Немецкие генеалогии как источник… C. 137.

187. Байер Г.З. Указ. соч. С. 346-347.

188. ПСРЛ. Т. I. Л., 1926. Стб. 19.

189. Там же. Т. IX. М., 1965. С. 8-9.

190. Там же. Т. VII. СПб, 1856. С. 262.

191. Татищев В.Н. История Российская. Т. I. М.,1994. С. 108-110.

192. ПСРЛ. Т. I. Стб. 19-20.

193. Тихомиров М.Н. Указ. соч. С. 79, 81.

194. Азбелев С.Н. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 6-34; его же. Ярослав Мудрый в русском летописании. // Вестник Липецкого государственного педагогического университета. Серия гуманитарные науки. Выпуск 2. 2008. С. 34-41; его же. Труды А.А.Шахматова по новгородскому летописанию и недавние работы в области текстологии и археологии // Новгород и средневековая Русь: Сборник статей к 80-летию академика В.Л.Янина. М., 2009. С. 17-30.

195. Гольдберг А.Л. К истории рассказа о потомках Августа и о дарах Мономаха // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. Т. 30. Л.,1976. С. 209-211.

196. Дмитриева Р.П.Сказание о князьях владимирских. М., Л., 1955. С. 90-109; Фомин В.В. Варяги и варяжская русь. С. 422-426.

197. Гольдберг А.Л. Указ. соч. С. 204.

198. Мыльников А.С. Указ. соч. C. 4.

199. Неусыхин А.И. Дофеодальный период как стадия развития от родоплеменного строя к раннефеодальному (на материале истории Западной Европы раннего средневековья) // Проблемы истории докапиталистических обществ. М., 1968. Кн. 1. C. 567; Гуревич А.Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970; Жуков Е.М. Очерки методологии истории. М., 1980. С. 136-137; Service E. Origins of the State and Civilization. N.Y., 1975; Cohen R. State Origins: A Reappraisal // The Early State. The Hague, 1978; Claessen H.J.M. The Internal Dynamics of the Early State // Current Anthropology. Chicago, 1984. Vol. 25. № 4; Попов В.А. Этносоциальная история аканов в XVI–XIX вв. М., 1990. 80-108; Крадин Н.Н. Вождество: современное состояние и проблемы изучения // Ранние формы политической организации: от первобытности к государственности. М. 1995. С. 11-61; Claessen H.J., Oosten J.G. (eds.) Ideologi and the Formation of Early States. Leiden, 1996; Скрынникова Т.Д. Харизма и власть в эпоху Чингис-хана. М., 1997; Баум Р. Ритуал и рациональность: корни бюрократического государства в Древнем Китае // Раннее государство, его альтернативы и аналоги. Волгоград, 2006. С. 244-266; Скальник П., Фейнман Г.М., Чэбел П. По ту сторону государств и империй: вождества и неформальная политика // Раннее государство, его альтернативы и аналоги. Волгоград, 2006; и др.

200. Котляр Н.Ф. Древнерусская государственность. СПб., 1998. С. 35.

201. Дубов И.В., Кирпичников А.В., Лебедев Г.С. Русь и варяги (русско-скандинавские отношения домонгольского времени) // Славяне и скандинавы. М.,1986. С. 189-194; Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. «Ряд» легенды о призвании варягов в контексте раннесредневековой дипломатии // ДГ. 1990 год. М., 1991. С. 219-229; их же. Легенда о призвании варягов и становление древнерусской историографии // ВИ. 1995, № 2. С. 44-57; Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI веков. Смоленск, М., 1995. С. 116-128; Свердлов М.Б. Дополнения // Повесть временных лет. Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д.С.Лихачёва / Под ред. В.П.Адриановой-Перец. Изд. 2-е исправленное и дополненное. Подгот. М.Б.Свердлов. СПб., 1996; С. 596; Кирпичников А.Н. «Сказание о призвании варягов». Анализ и возможности источника // Первые скандинавские чтения. СПб., 1997. С. 7-15; его же. Сказание о призвании варягов: Легенды и действительность // Викинги и славяне. Ученые, политики, дипломаты о русско-скандинавских отношениях. СПб, 1998. С. 31-38; Носов Е.Н. Первые скандинавы в Северной Руси // Там же. С. 65-66; Мельникова Е.А. Рюрик, Синеус и Трувор в древнерусской историографической традиции // ДГВЕ. 1998 год. М., 2000. С. 143, 152-154, 158; её же. Историческая память в устной и письменной традициях (Повесть временных лет и «Сага об Инглингах») // ДГВЕ. 2001 год. М., 2003. С. 62-63; Пчелов Е.В. Генеалогия древнерусских князей. М., 2001. С. 43-60; Свердлов М.Б. Домонгольская Русь. Князь и княжеская власть на Руси VI – первой трети XIII вв. СПб, 2003; Петрухин В.Я., Раевский Д.С. Очерки истории народов России в древности и раннем средневековье. М., 2004. С. 257, 263; и др.

Современный норманизм – наследник готицизма, рудбекианизма и утопий эпохи Просвещения

Дискуссия по проблеме этноса варягов в российской исторической науке была открыта статьей Байера «De Varagis» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. на латинском языке в «Комментариях Академии наук»[202]. В этой статье Байер поставил вопрос об этносе и родине варягов: «Какое же было имя варягам, где они жили...»[203] и в качестве ответа на вопрос стал тиражировать догмы готицизма и рудбекианизма: «Сказывают же, что варяги у руских писателей были из Скандинавии и Дании дворянской фамилии товарысчи на воинах и служивые у руских солдаты... також к гражданским делам и к управлениям допусчены от оных...». За фразой Байера «сказывают же» скрываются имена ученика Штэрнъельма и Буре, Олафа Верелия, увидевшего в исландских сагах доказательства гиперборейского происхождения свеев, а также Иоанна Магнуса и Рудбека, от которых Байер и заимствовал чудовищную по своей нелепости этимологию варягов как скандинавских «морских волков-разбойников», безапелляционно представляя всё это как новейшее достижение западной науки: «Олай Верелий в примечаниях на Герворар сагу книгу, стр. 19, увидевши Иоанна Магна, написавшего, что Скандия от некоторых называется Вергион и что оное значит остров волков... И сие ж здесь слегка приметить надлежит, что в древнем языке не всегда значит волка, но разбойника и неприятеля. ... Олай Рудбеквий в томе I, стр. 518, о котором деле говорит: “Когда приидем к произведению из Швеции поколения великих князей, то много ясным сделать сумеем”. В Атлантике и о руских варягах, и о знаменовании слова так же, как и Верелий разумеет»[204].

За «ясность», внесённую с началом «производства» поколения великих князей из Швеции, конечно, великое спасибо! Такую «ясность» внесли, что уже около трёхсот лет пытаемся её расхлебать, и пока дна не видать. И тому имеется естественное объяснение: если за отправную точку в цепи рассуждений принимается ненаучный источник (в нашем случае, Верелий, Магнус, «Атлантида» Рудбека, который соединил магнусовых «волков» из Скандинавии с лукавым допущением Петрея о древнерусских варягах из Швеции), то сколько ни старайся, к научно выверенным результатам эта цепь рассуждений не приведёт. Такая, собственно, ситуация и сложилась в норманизме по вопросу этноса и родины варягов. Тьма литературы произведена норманистами по означенному вопросу, а доказать-то свой постулат о «скандинавском» происхождении варягов они так и не смогли – из ненаучного источника происходят их начала. В подтверждение данного утверждения ниже будут проанализированы основные норманистские аргументы по этому вопросу.

Статья Байера «О варягах» использовалась норманистами как своего рода программный документ, на положения которого опирались в процессе отыскания аргументации для подтверждения скандинавского происхождения варягов. Приведу цитату, в которой, как говорится, есть всё: «Имя варягов более есть поетическое. Стихотворцы именами животных и зверей услаждались... Сноррон в титуле I-м, стр. 98, войско или галеры лесом, матрозов же волками назвал. Неимоверно же есть, что древние руссы из стихов северных стихотворцев не часто употребляемое мужественнейших людей имя приняли. Напротив же того, вероятнее есть, что так их называли, как их самих себя называюсчих слышали. ... И понеже сие так есть, то я говорю, что салдаты шведские, норманские, датские, в руском войске служа, так самих себя называли, россияне же, приобыкши к их имени, которого знаменования не ведали, всех северных людей, откуду они произошли, варягами назвали. Сие имя есть, которое у Сноррона во многих местах находится, верингиар, как бы сказать засчитители и оборонители, от слова верна – засчисчать или более от слова варда, то есть беречь, хранить, как разсудил Верелий в реэстре на Герранд сагу в слове гирдмен. ... Как в Греции самих себя называли варангами, честным именем, так те же и в России, ибо из России в Грецию прибыли»[205].

Что мы здесь видим? Рассуждения типа «имя варгов более поетическое...», «салдаты шведские... так самих себя называли» и пр. положили начало норманистскому отрицанию того факта, что варяги – народ, этническая группа или имя народа, как следует из ПВЛ, т.е. варяги под пером норманистов постепенно потеряли своё значение этнонима и сделались субъектом профессионально-отраслевой среды. Но с другой стороны, этимология, унаследованная от Рудбека, была изначально призвана обосновать идею о древнешведском происхождении варягов-«волков-разбойников», причём происхождении, связываемом именно со свеями, как и положено по Рудбеку, но вразрез с ПВЛ. Так эта двойственность и законсервировалась в исторической науке в виде бесплодных попыток как угодно, но доказать, что варяги обязательно должны были быть «скандинавского» происхождения, но предпочтительно из Средней Швеции, т.е. оттуда, где Юхан Буре когда-то трепетной рукой начертал слово «Гиперборея».

В приведённой цитате Байера оказались заложены и «этимологические» вариации норманистских толкований слова варяг, от «морских волков-разбойников» до «засчитителей, оборонителей» и пр. Когда «морские волки-разбойники» были стыдливо изъяты из научного оборота в силу выдающейся нелепости, то «оборонители от слова верна и засчитители от слова варда» оказались востребованными и трансформировались в принесших клятву верности ратников или наёмников – выходцев из Швеции – такая интерпретация появилась у А.А.Куника, от него заимствовалась М.Фасмером, затем перешла в работы современных норманистов[206].

Ведущая роль в стремлении доказать «скандинавское» происхождение варягов, т.е. в попытках наделить научным содержанием «причуды фантазии» Рудбека и его предшественников, сегодня принадлежит работам Е.А.Мельниковой и В.Я.Петрухина. С наибольшей полнотой система их доказательств представлена в статье, специально посвящённой этому вопросу «Скандинавы на Руси и в Византии в X–XI веках: к истории названия “варяг”», где основу составляет этимологический анализ имени варяг с утверждением, что первоначальное значение слова варяг – от var ’верность, обет, клятва’ – ’наёмник, принесший клятву верности’»[207]. Поскольку в данной статье авторами предпринимается попытка «обратиться к критическому рассмотрению происхождения, развития, содержания и функционирования слова варяг... в византийских, скандинавских и в первую очередь древнерусских источниках»[208], её критический разбор поможет, в соотвествии с задачей главы, показать генетическую связь между взглядами современных норманистов и утопическим наследием рудбекианизма и готицизма.

Итак, что видят авторы данной статьи в древнерусских источниках для доказательства своей концепции? Своё критическое рассмотрение Мельникова и Петрухин начинают с постулирования того, что в русских летописях совершенно бесспорны скандинавская этимология значения слова варяг как «скандинав на Руси». Поэтому, по их мнению, происхождение слова варяг и вызывало меньше споров «в связи с очевидностью его скандинавской этимологии и недвусмысленностью отнесения летописцем именно к скандинавам, ”норманнам” западных источников»[209]. Но единственным доказательством бесспорной очевидности оказывается ссылка на известные слова в этнографическом введении ПВЛ: «...ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гъте, тако и си...», вернее, то, что сами авторы видят в этих словах: ПВЛ. «не содержит другого обозначения скандинавов, кроме слова варяг, хотя летописец, составивший космографическое введение к ней... знает и современные ему обозначения скандинавских народов: урмане (норвежцы), свеи (шведы), готе (готланды)...»[210].

Напомню, что это традиционное для норманистов толкование тоже восходит к Байеру и является простым воспроизведением его безграмотного, с точки зрения современных исторических знаний, перевода летописи: «Сказывают же, что варяги у руских писателей были из Скандинавии... потому все до одного шведы, готландцы, норвежцы и датчане назывались варягами»[211]. Как уже было сказано, убеждённость Байера в вопросе о варягах покоилась на книгах Магнуса, Верелиуса и на «Атлантиде» Рудбека, т.е. на нагромождении фантазий. Но здесь хотелось бы обратить внимание на другой момент, а именно использование Байером таких слов как «шведы», «норвежцы» для передачи текста летописи. Переводить сегодня летописные имена свеи как шведы или урмане как норвежцы – историческое искажение, поскольку в IX в. не было ни шведов, ни норвежцев, ни датчан: все эти этнонимы из другого тысячелетия. Байер в XVIII столетии мог себе позволить такую небрежность, но для современных учёных она непростительна. Логично предположить, что консервация норманистами Байеровского перевода свеи как шведы необходима для того, чтобы, опять же вслед за Байером, продолжать толковать в пользу своей концепции gentis esse Sueonum из Бертинских анналов как «от поколения шведы были». Подставь в этом источнике вместо Sueonum свеи, а не шведы, и норманистские построения рассыпаются как карточный домик: ПВЛ чётко говорит, что свеи были другим народом относительно варягов-руси.

Начав свои рассуждения с постулата: «ПВЛ не содержит другого обозначения скандинавов, кроме слова варяг...», Мельникова и Петрухин заканчивают их повтором того же постулата: «Слово варяги в этом контексте (в контексте введения. – Л.Г.) выступает как собирательное обозначение скандинавов»[212]. «Собирательным обозначением» для «скандинавов» варяги здесь быть не могут хотя бы потому, что в перечне народов отсутствуют как даны, так и юты – предки современных датчан. На эту неувязку неоднократно обращалось внимание[213]. Однако удовлетворительного объяснения до сих пор не имеется[214]. Но если это так, то вывод авторов о том, что варяги – это собирательное обозначение скандинавских народов, необоснован, вернее, он основан на вере в постулат Байера, а не на летописных данных. То же самое видно и из других летописных фрагментов, приводимых авторами.

Вот один пример: «После неудачного похода руси в 941 г. Игорь “нача совокупляти вое многи, и посла по варяги многи за море, вабя е на греки”. Здесь впервые после призвания князей говорится об обращении за море к варягам – видимо, скандинавские (? – Л.Г.) дружины Аскольда и Дира, равно как и Олега, считаются летописцем русью, осевшей в Восточной Европе»[215]. Почему дружины Аскольда и Дира должны быть «скандинавскими», авторы не утруждают себя разъяснениями, уверенные в том, что выше приведённого бездоказательного вывода о «собирательном значении» вполне достаточно. Аналогично преподносится и следующий пример: «В 977 г... Владимир бежит из Новгорода за море, а в 980 г. возвращается с варягами и идёт сначала на Полоцк... Состав войска Владимира традиционен: “варяги и словени, чудь и кривичи”. ... Варяги называют Киев “своим городом” и требуют откупа. Владимир обещает собрать деньги, но сам обманывает варягов. Части “добрых и смыслёных” скандинавов (? – Л.Г.) он раздаёт “грады”; другую часть отправляет в Византию...»[216]. Как видно, Мельникова и Петрухин, по примеру Рудбека, подставлявшего вместо гипербореев слово шведы, подменяют слово варяги на скандинавов, доводя читателя до томления неустанным повтором того, что варяги – это скандинавы. Приведя несколько таких летописных фрагментов, авторы безапеляционно заявляют: «Во всех рассмотренных контекстах наименование варяги недвусмысленно (? – Л.Г.) применяется к скандинавам...»[217]. Но ни малейшего намёка нет об этом в приведённых летописях!

После летописей Мельникова и Петрухин переходят к правовым текстам и обнаруживают, что в «Русской правде» слово варяг используется также как собирательное обозначение скандинавов. Вот как обосновывают они свой вывод: «В древнейшей... редакции “Русской правды” варяги наравне с колбягами... получают... статус иностранца, чужака. ... А.А.Зимин... интерпретировал название варяг как обозначение чужеземца, иностранца. ... Исходя из летописного словоупотребления, можно было бы уточнить, – указывают Мельникова и Петрухин, – что этим чужеземцем является скандинав, как наиболее частый иноземец на Руси, представляющий иноземцев вообще...». Завершая этим замечательным силлогизмом (варяг – это иностранец, скандинавы – наиболее частые иностранцы, следовательно, варяг – это скандинав) рассмотрение русских источников, Мельникова и Петрухин с удовлетворением заявляют, что «в русских летописях и памятниках права слово варяги выступает как единственное собирательное обозначение скандинавских народов»[218]. Но если не заниматься тенденциозным передёргиванием сведений из русских летописей, то совершенно очевидным выступает тот факт, что в русских летописях и других русских источниках нет никаких указаний на то, что варяги – это скандинавы, следовательно, утверждение: варяг значит «скандинав на Руси» – плод авторской умозрительности!

Для обоснования своего тезиса Мельникова и Петрухин привлекают далее скандинавские и византийские источники. Их цель – доказать, что варяги – это не то «военный отряд», не то «торговая организация» со Скандинавского полуострова, отправившаяся безымянной в Византию, но транзитом через Русь и уже на Руси придумавшая себе название варанг, по версии авторов, группа людей, объединённых взаимными обетами верности, которое на Руси трансформировалось в варяг, но дойдя до Византии, вернуло себе форму варанг, однако покидая Византию по пути домой в Скандинавию, переменилось на вэринг как более «продуктивную» форму. Вот такой круговорот варангов в норманистской концепции. Проиллюстрирую приведённое резюме выдержками из статьи Мельниковой и Петрухина.

«Обратимся теперь к вопросу о происхождении слова варяг, – начинают авторы второй круг своих доказательств. – Его очевидным древнескандинавским соответствием является слово væringi... Однако ... вэрингами названы отнюдь не те воины, купцы... которые бывали на Руси... а люди, находящиеся на службе в Византии... Первым из них исландская традиция считает исландца Болли (1030 г. – Л.Г.)... Но хронологически это далеко не первое упоминание... Колльскегг (вскоре после 989 г.)... был первым, кто не только “пошёл на службу”, но и стал “предводителем войска вэрингов” (var họfđingi fyrir Værinjaliđ)...»[219]. Итак, согласно исландским сагам и другим источникам, некоторые из исландцев, отправлявшихся на службу в Византию, с конца X в. фиксируются источниками находящимися на службе в отряде телохранителей императора или в составе императорской гвардии, которые в византийских источниках назывались βάραγγοι или варанги, а в скандинавских источниках – væringi или вэринги. Следовательно, источники отмечают прямые контакты, допустим, между Исландией и Византией, без всякого намёка на «транзит» через Русь. Но вся концепция норманистов строится на том, что варанги-вэринги обязательно должны идти в Византию через Русь. Вспомним слова из вышеприведённой статьи Байера: «...ибо из России в Грецию прибыли...». И вот это-то норманисты пытаются доказать уже скоро триста лет, а кусочки мозаики никак не ложатся на место.

Вот как выглядит аргументация Мельниковой и Петрухина. Они пытаются обратиться к летописному примеру относительно варягов, отправленных Владимиром в 980 г. в Византию, сначала комментируя его в том смысле, что здесь «впервые говорится о поступлении варягов на службу в Византии», далее перебрасывают мостик к рассуждениям о создании «варяжского корпуса» как «императорской лейб-гвардии...» и завершают тем, что где-то около 980 г. (что прекликается с отправлением отряда варягов к византийскому императором Владимиром), появляется специальное обозначение этой части скандинавов, которое проникает затем в Скандинавию вместе с возвращающимися вэрингами»[220]. Попытка эта стара, и отвергнута более столетия назад известным российским византинистом В.Г.Васильевским, который, со ссылкой на С.А.Гедеонова, обратил внимание на то, что имя варангов появляется в византийских источниках не ранее 1034 г., и постарался выяснить наличие связи между варягами, отпущенными в 980 г. князем Владимиром в Константинополь, и варангами византийских источников. Васильевский подчёркивал, что между сообщением русской летописи о варяжской дружине, отправившейся в Византию в 980 г. из Киева, и известием 1034 г. о варангах в византийской истории, приходится промежуток времени более 50-ти лет, и нет никаких известий о том, что варяги, ушедшие из Киева, сделались телохранителями императора или лейб-гвардией, или образовали какой-либо военный отряд. Судьба их просто неизвестна. Возможно, они, по предположению Васильевского, были рассеяны по разным городам[221]. В любом случае, между этой варяжской дружиной из русской летописи и варангами из византийских источников никакой связи до сих пор не установлено.

Не смущаясь этим несоотвествием, Мельникова и Петрухин переходят к обоснованию скандинавской этимологии слова варяг. И здесь обнаруживается, что вся сумбурная картина, нарисованная ими по поводу варягов: пришли на Русь безымянные группы откуда-то из Скандинавии и по дороге в Византию назвались варангами, а возвращаясь из Византии домой, переменили имя на вэринги, – появилась в результате несостоявшихся попыток доказать происхождение слова варяг непосредственно от скандинавского вэринг. Такая попытка, поясняют Мельникова и Петрухин, предпринималась немецким лингвистом Г.Шраммом, который пытался доказать, что исходным для слова варяг «послужило слово væringi, производное от vάr ’верность, обет, клятва’. Эта этимология содержит ряд сложностей фонетического порядка... устраняя... фонетические сложности, Г.Шрамм обосновывает чрезвычайно раннюю – практически до середины IX в. – дату заимствования. Однако эта дата, как и некоторые объяснения Г.Шрамма, вызывает сомнения. ...Время заимствования придётся отодвинуть ещё по крайней мере на 100 лет, что по историческим причинам неприемлемо. Думается поэтому, что наиболее распространённая этимология варяг < væringi сомнительна и... не может рассматриваться как очевидная и наиболее убедительная»[222]. Предпочтительным для Мельниковой и Петрухина представляется этимологическое построение, предложенное Г.Якобссоном, согласно которому исходной формой для древнерусского заимствования было wārangR. На основе этой этимологии Мельникова и Петрухин делают окончательный вывод: «...термин варяг-варанг-вэринг возник не в самой Скандинавии и не в Византии, а на Руси, причём в скандинавской среде»[223].

При этом приводятся следующие обоснования: скандинавское слово варяг было вызвано к жизни на Руси скандинавскими наёмниками, которые прибыли на службу к русскому князю (в статье – это князь Игорь, а дата – 944 г.) и решили придумать себе имя varangar от var ’верность, обет, клятва’, которое уже на Руси трансформировалось в варяг: «Заключением с Игорем договора, определявшего условия службы наёмников, вызвало к жизни их самоназвание – *várangar от vár ’верность, обет, клятва’. ...Термин «варяг», воспринятый славянами от скандинавов, лишился в славянской традиции социального смысла и... приобрёл значение собирательного этнонима... В древнескандинавских языках... специальное обозначение скандинавов, служивших на Руси в соотвествии с договором, не закрепилось и потому не нашло отражения в письменных источниках...». Однако возвращавшиеся из Византии скандинавы имели очень высокий социальный статус и принесли с собой название варанг-варяг в скандинавское общество, но при этом древнескандинавская форма трансформировалась и превратилась в вэринг, поскольку «архаичный и малоупотребительный суффикс -ang заменяется продуктивным и близким по смыслу суффиксом -ing...»[224]. Не обращая внимания на то, что в их рассуждениях страдает не только хронология, но и элементарный здравый смысл – не было такого слова как wārangR, оно такой же природы, как Vergion Магнуса или Yfwerborna Рудбека, т.е. искуственно сконструированы. И неизвестны в истории случаи, когда бы название профессионально-отраслевой организации переходило в этноним, наоборот – бывало. Но Е.А.Мельникова и В.Я.Петрухин с удовлетворением отмечают, что предложенная ими реконструкция объясняет все несоотвествия источников.

На мой взгляд, приведённая статья как раз наглядно демонстрирует тот факт, что невзирая на все усилия авторов объединить варягов, вэрингов и варангов в единое целое, несоответствия в системе их рассуждений остаются вопиющими. Во-первых, не подтверждается русскими источниками утверждение норманистов, что варяги – выходцы из скандинавских стран. Постулат «варяги-скандинавы» является продуктом веры, а не аргументации. За приведёнными в статье примерами явно угадывается не столько выверенная научная концепция, сколько попытки приладить источники к исходной догме: варяги – это скандинавы, по тому же принципу, как Рудбек прилаживал мифы о гипербореях к шведской истории. Во-вторых, согласно сообщению самих же авторов, слово вэринги не употребляется в скандинавских письменных источниках для обозначения скандинавов, находящихся или побывавших на Руси, но исключительно для скандинавов на службе в Византии в составе некоторых воинских групп. Следовательно, толкование Мельниковой и Петрухиным слова варяг как «скандинав на Руси» идёт вразрез со скандинавскими письменными источниками. В-третьих, хронологически слово вэринг появляется в скандинавских источниках явно раньше, чем слово варанг в византийских источниках. Поэтому направление вектора вэринг-варанг явно шло из Скандинавии в Византию, а не из Византии в Скандинавию, «вместе с возвращающимися вэрингами». Что же касается древнерусских варягов, то они выступают в стороне от этого вектора и выполняют какую-то свою роль, а не являются частью умозрительного «круговорота» вэрингов в концепциях норманизма. Помочь разобраться в этой запутанной наукой проблематике помогает труд английского историка Томаса Шора «Происхождение англо-саксонского народа»[225], поскольку в нём приводится материал, исчезнувший из нашей исторической науки под давлением груза утопий готицизма-рудбекианизма-норманизма.

Эта работа (я познакомилась с ней благодаря упоминанию её А.Г.Кузьминым[226]) чрезвычайно интересна как в контексте данной главы, так и в плане общей оценки норманистской концепции о варягах. Шор был далёк от дискуссий норманистов и антинорманистов – его просто интересовала история всех народов, которые участвовали в этногенетических процессах в начальный период истории Англии, и прежде всего, история англов и саксов, но в рамках этой истории он рассказывает и о народе варинов, которые оказываются утраченным звеном в цепи рассуждений о летописных варягах. Поскольку здесь видится пролог большого разговора, я посчитала уместным начать его в рамках данной главы простым пересказом тех фрагментов из книги Шора, которые имеют отношение к истории варягов, и использовать их для небольшого сравнительного анализа с норманистской концепцией происхождения варягов.

Рассказывая о происхождении народа Англов (the Angles) Шор говорит, что этот народ был впервые упомянут Тацитом в паре с другим народом – варинами (the Varini). Говоря о варинах, учёны всегда приводит написание этнонима варины с вариантом вэринги (Varini or Warings), обнаруживая перед нами ту простую истину, что Warings совершенно очевидно является англоязычным вариантом слова Varini. Шор высказывает убеждение, что англы должны были находиться с вэрингами (the Warings) или варинами (the Varini) Тацита в тесных союзнических отношениях, причём в течение длительных периодов. Он напоминает, что во время Карла Великого (742–814) был известен утверждённый королём кодекс законов под названием «Leges Anglorum et Werinorum» – «Законы англов и варинов» (у Шора: The laws of the Angles and Warings – Законы англов и вэрингов). Эти варины или вэринги (the Warings), которых писатели древности всегда упоминают вместе с англами, жили, согласно Шору, в юго-западной части побережья Балтики, причём с древних времён. Отражение имени варинов Шор видит в названии рек Варины или Варны (Warina, Warna), от чего произошло и название Варнемюнде – все названия сосредоточены на южнобалтийском побережье.

Шор напоминает нам рассказ Прокопия (490/507–562) о варинах, которые занимали территорию от побережья Северного океана до Рейна – явный результат миграций с течением времени. Интересным фактом в связи с историей варинов/вэрингов он считает их связь с островом Рюген, который при жизни епископа Оттона Бамбергского (1060–1139) назывался Верания (Verania), а его население как вераны (Verani), известные как злостные язычники. Шор отмечает, что, без сомнения, в этом сообщении речь идёт о славянских язычниках, и ясно, что вэринги (the Warings) принадлежали к их числу. Шор упоминает о названных Птолемеем фарадинах (Pharadini) и полагает, что это имя от одного с варинами корня var-phar.

Далее Шор рассказывает, что варины/вэринги с ранних времён были одним из торговых народов Балтики и вели торговлю как с Византией, так и в славянских землях, передвигаясь по рекам на небольших судах. Варины/вэринги (the Warings) – постоянные союзники англов – с ранних времён были связующим звеном в торговле между балтийскими портами и различными областями (dominions), подчинёнными греческим императорам (Greek Emperors). Шору известна история варинов в древнерусской истории. Он сообщает, что в ранних русских источниках известны как сами варины, так и их страна Варингия (Waringia), и что по их имени названо Варингское море (Waring Sea). Эти древнейшие союзники англов, по словам Шора, оставили глубокий след в истории Восточной Европы. Варины оказали огромное влияние на историю древних славян (old Slavs) или историю той страны, которая сейчас является Россией. Варины имели свои поселения среди славян, вели торговлю с Византией. Киевский монах Нестор, писавший в одиннадцатом столетии, упоминал Новгород как город варинов/варангов (Varangian city) – свидетельство того, что в этой части Руси была большая колония варинов/варангов (settlement of Varangians).

Шор говорит, что варины были известны в Византии как Warings или варинги/вэринги. Из них был образован отряд телохранителей византийских императоров (Varangian body-guard), игравший большую политическую роль. Их имя стало в Константинополе эталоном воина. Шору хорошо известно, что в одиннадцатом и двенадцатом столетиях большей частью из этого народа набиралась византийская императорская гвардия варангов (Varangian guard), в этот же корпус входили лица и староанглийского корня (Old English), что, по его мнению, было естественным результатом древности связей между этими двумя народами. Историк обнаружил, что имя варинов/вэрингов осталось в рунических памятниках Норвегии и отразилось, например, в записи, найденной в южной Норвегии, в Хардангере: «Læma (or Læda) Wæringæa» в память того, кто носил имя Вэринга (я привожу эту запись как она дана Шором, не успев сверить её с работами современных норвежских рунологов). Запись эта может свидетельствовать о том, что следы варинов/вэрингов, например, в Норвегии связаны с миграциями туда народа варинов или просто с переездом туда отдельных семей варинов.

Шор говорит, что англы и варины выступали в тесном союзе и при завоевании и заселении Англии, в результате чего варины были вовлечены в обширные миграционные процессы того времени. Следы варинов-вэрингов, также как и на южнобалтийском побережье, прослеживаются в топонимии Англии. Так, Weringehorda и Wereingeurda в Девоншире остались, по мнению Шора, от варинов/вэрингов. «Varini vide Waring» со временем всё больше смешивались с другими северными народами (the Norsemen) и постепенно растворились в них и исчезли как отдельный народ. Шор подчёркивает при этом, что англы и варины принадлежали к разным языковым семьям: «англы относились к тевтонской расе, а вэринги – вряд ли, возможно, были какого-то смешанного происхождения», и добавляет, что в некоторых источниках они названы как варны (Wærn, Wernas). Шор не использовал такое понятие как индоевропейский субстрат так, как это используется в современной науке, поэтому и затруднялся определить происхождение варинов, указывая только, что они не принадлежали к «тевтонской» расе. Связи между англами и варинами подтверждаются и другими источниками. Шор напоминает, что Прокопий Кесарийский, рассказывая о варинах, упомянул о браке сестры одного из королей в Восточной Англии с королём варинов[227].

Приведённые отрывки из книги Шора свидетельствуют о том, что из нашей исторической науки оказался исключённым важнейший материал – история древнего народа варинов, в силу чего открылся простор умозрительным толкованиям таких понятий как вэринги или варанги, примером чего является концепция Мельниковой и Петрухина. Возврат истории варинов в историческую науку имеет принципиальное значение для реконструкции ранних периодов русской истории.

Как мы видим из работы Шора, этноним варины или летописные варяги (исследование Шора – явное свидетельство тождества этих этнонимов), адаптируясь к германским языкам, принимает форму вэринги, т.е. варины и варяги – это исходные формы одного и того же этнонима, соответственно, реликтового индоевропейского и древнерусского происхождения, а вэринги/варанги – отражение этих этнонимов в германских языках. Это объяснение делает совершенно несостоятельным все попытки норманистов объяснять имя летописных варягов происходящим из «германских» (по терминологии Шора, из тевтонских) языков. Отмеченные Шором следы пребывания варинов в южной Норвегии дают основание полагать, что миграции варинов с южнобалтийского побережья шли и в северном направлении и могли через Норвегию направляться в Исландию. Это предположение даёт логичное объяснение тому, что в исландских сагах имеется много сюжетов о вэрингах, т.е., как становится понятным благодаря книге Шора, о варинах.

Введя в научный обиход данные из истории варинов, мы получаем возможность дать простое и логичное объяснение многим сообщениям византийских и других иностранных источников о варягах/варангах, которые не могли найти разумное толкование в русле спора, ограниченного поисками либо славянского, либо скандинавского происхождения варягов. Напомню, что В.Г.Васильевский собрал целый ряд свидетельств с различными этническими атрибуциями варангов, которые до сих пор вызывают недоумение учёных. Так, он приводил слова Кедрина (XII в.), который, воспроизводя Иоанна Скилицу, писал о варангах как о кельтах, а Иоанн Киннам пояснял, что «это британский народ, издревле служащий императорам греческим»[228]. Согласуется с этими сведениями и приведённое им замечание норманского хрониста XI в. Готфрида Малатерры, что «англяне, которых мы называем варангами», а также сообщение византийского писателя Георгия Кодина, что варанги прославляли византийского императора на отечественном языке, которым был английский[229]. Удовлетворительного объяснения эти сведения так и не было дано. Ближе всех к истине подошёл А.Г.Кузьмин, отыскивая ответ в «варяго-кельтическом начале»[230].

Ларчик же открывается просто и естественно, если исходить из истории миграций народа варинов со своей древней родины на юго-западном берегу Балтии и прослеживания основных путей их миграций: в Восточную Европу, на Русь, а также вместе со своими древними соседями и союзниками англами – на запад, на Британские острова. Естественно, что в районах, куда мигрировали варины, они создавали свои поселения, но осваивали и язык, принятый в стране. Так, в диаспоре появились и варины англоязычные, и варины – носители языков славянской семьи, в ходе ославянивания южнобалтийского побережья. Но понятно, что общее древнее прошлое, общая древняя идентичность служили объединяющим моментом для разноязычных групп варинов. Данный момент и определял то, что на службе у византийских императоров находились и варины/варяги, пришедшие туда из Руси, и варины/вэринги, прибывавшие с Британских островов, вкупе со своими традиционными союзниками англами, что давало самые законные основания относить их всех к британскому народу, иначе – к кельтам, или объединять варинов с англами, как это мы видим у Малатерры. У Шора мы находим и логичное объяснение тому, почему варины добились особого статуса в Византии: древние мореходы и торговцы – они издавна владели водными торговыми путями между Балтикой и Византией. В рамках истории варинов становится понятным и сообщённый Саксоном Грамматиком эпизод о посещении датским королём Эриком Эйегудом (1095–1103) Константинополя и о высказанном по этому поводу желании варангов встретиться со своим королём с соизволения византийского императора. Этот эпизод был приведён Байером в его статье «О варягах» как один из аргументов в пользу его концепции – детища рудбекианизма: «...когда в Константинополь прибыл, то варанги от императора получили позволение к королю своему прийти, которых Эрик важною речью к верности, и к добродетели, и умеренному житию увесчавши, у греков был в великом удивлении»[231].

Совершенно понятным становится этот эпизод, если мы введём его в историю взаимоотношений между южнобалтийскими варинами и их соседями с древних времён – королями данов. Земля варинов или древняя Вариния – Verania у Оттона Бамбергского – часто переходила под руку королей данов. Так было и во время правления Эрика Эйегуда: известно, что он вёл победоносные войны с так называемыми «вендскими язычниками», в частности, с рюгенцами, что на практике означало распространение власти короля на завоёванные земли. Эрик Эйегуд правил всего несколько лет и, соответственно, его военно-политические успехи были самой свежей новостью в Византии во время его прибытия в Константинополь. Поэтому вполне логичным представляется желание варинов-варангов из Варинии-Рюгена как военных людей представиться своему новому королю и изъявить ему свою лояльность. Не менее логичным, вполне в контексте отношений «король-подданные», выглядит и поведение Эрика Эйегуда: «отеческие» увещевания своим подданным служить «верой и правдой» их нанимателю – византийскому императору. И совершенно нелепыми на этом фоне выглядят комментарии Байера этого фрагмента из Саксона Грамматика: «Я не спорю, что датчане были варанги, ежели мне кто позволит, что в том числе многие были и шведы, и норвежцы»[232].

Эта фраза показывает, что Байер под влиянием догм готицизма-рудбекианизма перестал понимать логику живой истории. Для Байера, в соответствии с готицизмом, датчане, норвежцы, шведы – некие абстрактные «скандинавы», которых он позволяет себе рассматривать как историческую общность, никогда в реальной жизни не существовавшую. Языковая общность сложилась, но история у каждого из этих народов была своя, и короли были свои. Даже в те непродолжительные периоды, когда Дания, Норвегия и Швеция объединялись в унию, короли или королевы, возглавлявшие союз трёх монархий, должны были обосновывать свои права на каждый из трёх престолов отдельно, т.е. каждый из этих народов всегда имел «своего» короля. Если рассуждения Байера перевести на исторический язык, то согласно его утверждению, в 1103 г. Эрик Эйегуд был «своим», т.е. общим королём для датчан, норвежцев и шведов, но это – историческая белиберда. Когда-то А.А.Куник, по словам В.Г.Васильевского, заметил по поводу византийских «гвардейских секироносцев»: «Относительно поездок в Византию надобно различать шведов и норвежцев строже...»[233]. Глас вопиющего в пустыне! Из приведённой здесь статьи Мельниковой и Петрухина, так же как и из других работ норманистов, видно, что схоластически обобщённый образ «скандинавов», рождённый утопией готицизма, по-прежнему подменяет конкретику истории королевств Дании, Швеции и Норвегии.

Работа Шора подкрепляет мой вывод о том, что мифы сознания норманизма живут за счёт заимствований из историй других народов: лоскутность вышеприведённой концепции Мельниковой и Петрухина о происхождении слова варяг логично объяснима тем, что под свою «скандинавскую» историю они подложили часть истории народа варинов – рудбекианизм в действии! На «скандинавской» этимологии слова варяг Мельникова и Петрухин продолжают настаивать и в своих последних работах, не приводя никаких новых аргументов и источников. «Слово варяг (множественное число варязи), – повторяет Мельникова в статье, опубликованной в 2009 г. в журнале «Родина», – морфологически членится на корень вар- и суффикс -ягь. Этот суффикс происходит из древнескандинавского суффикса -ing, обозначающего принадлежность к определённому роду... или к иной общности... и зафиксирован в русском языке в таких словах, как бур-ягъ, колб-ягъ, ятв-ягъ, – заимствованиях с этническим или этно-профессиональным значением. Оставим в стороне этимологию корня вар- (по общему мнению, скандинавскую – от слова var “обет, клятва”), зададимся простым вопросом: на основании чего сопоставляются как родственные корни wagr- и var-? Если они действительно этимологически связаны, то откуда взялось g- в wagr- или почему оно пропало в var-?»[234].

В этой пространной цитате хорошо видна натянутость аргументации Мельниковой. Во-первых, безапелляционный тон относительно происхождения древнерусского ягъ- от ing- не может быть принят, поскольку участие ing- в процессе словообразования как раз для этнонима ятвяг на сегодняшний день убедительно оспаривается[235]. Вероятно, этот лингвистический постулат о примате суффикса ing- также возник под влиянием догмы о примате германского во всём, а не на основе объективного лингвистического умозаключения. Во-вторых, на простой вопрос Мельниковой об основании сопоставления wagr- и var-, можно дать не менее простой ответ: на основании идентификации вагров и варягов в западноевропейской традиции, что видно, например, из труда Мюнстера (Wagrii oder Waregi). Ну, ладно, свидетельства Герберштейна Мельникова характеризует как народную этимологию, мол, дипломат, где ему разбираться в языковых тонкостях. Но Мюнстер-то - учёный, и для своего времени – крупный учёный, особенно хорошо владевший южнобалтийским материалом. Поэтому он и дал двойное написание этого этнонима – имени народа, а не какого-то неясного профессионального образования! – чтобы избежать малейшего недопонимания. А куда пропадает g- при чередовании имени народа – вот, взяли бы норманисты и разобрались: с их-то любовью к филологическому методу и привычкой вытягивать из морфологических частей слов лингвистические конструкции, которых ни в одном источнике не найдёшь! Перед нами свидетельство живой истории, которое лингвистике предоставляется возможность проанализировать: как взаимодействуют два варианта одного имени. Это будет правильный подход: от живой истории к лингвистическому анализу, а не наоборот, как это утвердилось в норманизме: от умозрительной лингвистической конструкции (например, не существующий в источниках wārangR, который сотворили сами норманисты как подпорку для своей недоказуемой идеи о скандинавском происхождении варягов) к не менее умозрительной концепции.

Объяснение может быть найдено в реликтовых языковых формах, следы которых остались на южнобалтийском побережье. История Южной Балтии сохранила много архаики. И одним из таких реликтов является, между прочим, тот корень var-, на значение которого «обет, клятва» обратил внимание ещё Куник, затем Фасмер и Шрамм, и к которому апеллируют Мельникова и Петрухин как к древнескандинавскому. Но все дело в том, что этот корень не древнескандинавский, а заимствованный в скандинавских языках. Данная этимология корня var- вообще не является принадлежностью германской языковой традиции, а пришла в неё из более древних культурно-языковых пластов. У Мэри Бойс, в рассказе о божествах индоиранцев, читаем: «...обстоятельство, которому законодатели и жрецы... придавали огромное значение, – это святость данного человеком слова... Признавались, очевидно, два рода обязательств. Во-первых, торжественная клятва, называвшаяся *варуна (возможно, от индоевропейского корня вер – «связывать»), по которой человек обязывался делать или же не делать что-либо...»[236]. Примеров перехода имени божества на ритуальное действие имеется множество. Сошлюсь на один. Например, имени Перуна соответствуют ритуалы, название которых образовалось от имени божества: болг. пеперуна, сербохорв. прпоруша и т.д.[237]

Установив генетическую связь норманизма с рудбекианизмом, взращённым фантазией об основоположничестве свеев в европейской истории, можно понять, что приверженцы норманизма, действительно, не нуждаются в доказательствах «скандинавского» происхождения варягов, поскольку для них очевидность тождества варягов и скандинавов покоится на той же основе, на какой покоилась очевидность тождества свеев и гипербореев у Рудбека – на глубокой вере.

Примечания:

202. Bayer G.S. De Varagis // Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae. T. IV. Petropoli, 1735. P. 275-311; Байер Г.З. Указ. соч. С. 344-365.

203. Байер Г.З. Указ. соч. С. 344.

204. Там же. С. 346, 353-354.

205. Там же. С. 358-359.

206. Горский А.А. К спорам по «варяжскому вопросу»// Российская история, 2009, № 4. С. 171-174; Клейн Л.С. Указ. соч.; Мельникова Е.А. Рюрик и возникновение восточнославянской государственности… С. 47-76; её же. Укрощение неукротимых. С. 12-26; её же. Ренессанс средневековья? Размышления о мифотворчестве в современной науке // Родина, 2009. № 3. С. 56-58. № 5. С. 55-57; Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Скандинавы на Руси и в Византии в X–XI вв.: к истории названия «варяг»// Славяноведение, 1994. № 2. С. 56-69; Петрухин В.Я. Сказание о призвании варягов в средневековой книжности и дипломатии. // ДГВЕ, 2005. М., 2008. С. 76-83; Петрухин В.Я., Раевский Д.С. Указ. соч. С. 263; Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1. М., 1964. С. 276. См. также: Гедеонов С.А. Варяги и Русь. М., 2005. С. 157.

207Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Скандинавы на Руси… С. 57; Петрухин В.Я., Раевский Д.С. Указ. соч. С. 263.

208. Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Скандинавы на Руси... С. 57.

209. Там же. С. 56.

210. Там же. С. 57-58.

211. Байер Г.З. Указ. соч. С. 346.

212. Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Скандинавы на Руси... С. 58.

213. Тихомиров М.Н. Указ. соч. С. 33.

214. Правда, в приведённой здесь статье В.Я.Петрухина «Легенда о призвании варягов и балтийский регион»(С. 42) я вдруг обратила внимание на то, как автор статьи пытается «решить» эту неудобную проблему. Привожу цитату из статьи: «Чтобы преобразовать заморских варягов летописи в “своих” полабских вагров, необходимо было игнорировать содержание летописной легенды, где к варягам были отнесены свие (шведы), урмане (норвежцы и датчане?), англяне (!), готы (жители Готланда)...». Из цитаты видно, что Петрухин просто-напросто потихонечку «подсовывает» датчан в перевод из летописи. А вот это уже совсем некрасиво! В просторечии это называется грубым передёргиванием фактов. Следует ли нам ожидать, что в следующей работе этого автора вопросительный знак исчезнет, а коллеги Петрухина начнут ссылаться на его работу с оговоркой «как убедительно было доказано Петрухиным, датчане также относятся к урманам»? И повторю ещё раз: не было шведов, датчан, норвежцев в IX в. Байер этого не знал, но ученым XXI в. пора это знать. Перевод летописного гъте не годится переводить как жители Готланда, поскольку такой перевод разрушает ряд этнонимов. Гъте – это готы или гёты, т.е. жители исторической Гёталандии на юге современной Швеции. Правда, с такой поправкой все предки шведов выпадают из числа народов, которых можно отнести к варягам-руси. И последнее: о приводимом отрывке из летописи нельзя сказать, что там «к варягам были отнесены...» Единственное, о чем говорит здесь летописец, это то, какие народы не относились к варягам-руси, и к ним не относились свеи, готы/гёты, англяне и урмане.

215. Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Скандинавы на Руси... С. 58.

216. Там же. С. 59.

217. Там же. С. 60.

218. Там же. С. 62.

219. Там же. С. 63-64.

220. Там же. С. 59, 64-65.

221. Васильевский В.Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII вв. // Труды В.Г.Васильевского. Т. I. СПб., 1908. С. 176-183.

222. Мельникова Е.А., Петрухин В.Я. Скандинавы на Руси... С. 66.

223. Там же. С. 66-67.

224. Там же. С. 67.

225. Shore T.W. Origin of the Anglo-Saxon race–a study of the settlement of England and the tribal origin of the old English people. London, 1906.

226. Кузьмин А. Г. Начало Руси. М., 2003. С. 237.

227. Shore T.W. Op. cit. S. 24, 34 -38, 46, 230, 361.

228. Васильевский В. Г. Указ. соч. С. 322, 367.

229. Там же. С. 373.

230. Кузьмин А. Г. Начало Руси. С. 230-233.

231. Байер Г.З. Указ. соч. С. 361.

232. Там же.

233. Васильевский В.Г. Указ. соч. С. 184.

234. Мельникова Е. Ренессанс средневековья? С. 56.

235. Mažiulis V. Prūsų kalbos etimologijos žodynas. I–K. Vilnius, 1993. P. 7-12.

236. Бойс М. Зороастрийцы. Верования и обычаи. М., 1988. С. 15-16.

237. Славянская мифология. М. 1995. С. 305-306.