Вавилонская башня

Врёшь, не возьмёшь!

Иван со своими из аэропорта поехал в институт. И самым первым, кого он встретил ещё на парковке, был профессор Звягинцев. Лев Поликарпович не ездил встречать американцев – а что ему их было встречать, ведь Шихмана с Беллингом самолёт на этот раз не привёз… Звягинцев был облачён в старомодную, весьма жидкую по наступившей погоде куртку, и в первое мгновение Скудину при виде учёного стало попросту холодно. Однако потом он заметил, что куртка была расстёгнута чуть не настежь. Профессор натурально не замечал внезапного похолодания – шёл к арахисовому «Москвичу» походкой низвергнутого монарха, отбывающего в изгнание. Верные сподвижники молча топали рядом и по бокам – Альберт, Веня и Виринея. Они не провожали профессора, а уходили с ним вместе. И только у одной Виринеи в уголках зелёных глаз мерцало затаённое ехидство игрока, до поры до времени придерживающего в рукаве козырного туза.

Замыкал шествие Кот Дивуар. Вот он взял короткий разбег, вспрыгнул на плечо Виринее и поплыл, балансируя пушистым хвостом…

– А пошло бы оно все к чёртовой матери, Ваня, – с ходу ответил профессор Кудеяру на невысказанный вопрос. И махнул рукой куда-то за левое плечо, в сторону директорского кабинета. – У нас тут, изволите видеть, революция. Вернее, дворцовый переворот. Руководство сменилось. Так решила Москва. Академик Пересветов уйдён… представьте, по болезни… а на его место назначен…

– Опарышев, – проворчал Иван.

– Джабба Хатт[7]… – вполголоса уточнил Алик.

– Еще слава Тебе, товарищ Господи, что пока только исполняющим обязанности. Вот двинет науку, так уж двинет. Шаг влево, шаг вправо…

– Прыжок вверх, – усмехнулся Иван и поневоле вспомнил свои мечты о джунглях и о милом Заполярье.

Виринея провела пальчиком по его рукаву, коснувшись запястья.

– Иван Степанович, вы не думайте, мы в обиду не дадимся, – негромко проговорила она. У неё был тон человека, очень хорошо знающего, о чём говорит. – И вы не давайтесь, ладно?

Иван невольно улыбнулся.

– Меня обижать, – сказал он, – грех. Такого беленького, пушистого…

Неисповедимы пути!.. Никого и ничего не боявшемуся Кудеяру предлагала защиту девчушка, которую они с Буровым не далее как минувшим летом несли, чуть не плачущую от боли, через лес на руках. И, самое-то смешное, она его действительно могла защитить. Иван вдруг преисполнился шальной и весёлой уверенности, которая, как он по опыту знал, иногда в самом деле двигала горы. Он поддался душевному порыву – и коротко обнял Виринею, словно боевого товарища, пообещавшего прикрыть спину в бою.

– Ты их береги… – шепнул он ей, указав глазами на троицу, стоявшую около «Москвича».

Виринея подмигнула ему и убежала, неся на плече кота, а Скудин отправился к себе, за бронированную дверь. Однако долго отсиживаться за нею не пришлось. Очень скоро его кликнули к высокому начальству. На предмет знакомства.

Секретарша перед знакомой дверью сидела тоже новая… Ничего общего с милой пожилой тёткой, которая обменивалась с Фросенькой кулинарными тайнами и временами допускала жутко полезные «протечки» административных намерений. Новая секретарша сочетала в себе лоск московской бизнес-вумен со всем обаянием надзирательницы из женской тюрьмы. Скудин про себя обозвал её «гестаповкой» и вошёл в кабинет.

Здесь перемены покамест коснулись только стульев. Все были новенькие, только сегодня из магазина. Прочая обстановка оставалась на привычных местах, но вид имела какой-то… приговорённый. Каким образом это чувствовалось – Бог весть, но у Скудина не осталось сомнений, что не далее как завтра-послезавтра всё будет подчистую списано и отправится по дачам деятелей вроде Кадлеца.

Почему-то от этой мысли ему стало ещё противнее, чем в тот раз у туалетчика Петухова, в окружении награбленной роскоши. Однако бесшабашная лихость, которой наградила его Виринея, никуда не делась, и Кудеяр прищёлкнул каблуками, расправил грудь:

– Здравия желаю! Полковник Скудин, начальник режимного отдела.

Академик Опарышев в жизни оказался точно таким же, как на телеэкране. Сделанный словно из белого теста, только не пышно-сдобного, а скорее немного перележавшего и подкисшего. С бледными, какими-то размазанными губами. С зоркими и опасными глазками из-за линз толстенных очков… Скудин присмотрелся – зрачки были нормальные. Но из-за этих глаз улыбка, предназначенная, вероятно, быть доброй и располагающей, получалась приторно-медово-смертельной, как приманка для доверчивой мухи.

Со своей стороны, Скудин видел, что и сам не слишком понравился исполняющему директорские обязанности. Улыбка постепенно пропала, и Кудеяр увидел настоящего Джаббу Хатта, который с радостью заморозил бы его в углероде[8] и выставил возле стола «гестаповки»: оставь надежду всяк сюда входящий…

– Давненько я хотел на вас посмотреть, – не здороваясь, очень тихо начал Опарышев. – Значит, это ваша жена нам устроила весь нынешний сыр-бор?

И он хмыкнул, нанеся пробный укол и ожидая реакции. Скудин ни кивать, ни спорить не стал. Замерев в стойке «смирно», он продолжал смотреть на него сверху вниз, смотреть весело и насмешливо. «Нам»?.. Может, и вам… Спасибо Виринее: слова академика отлетали от него, как пресловутый горох от стенки.

– Под руководством вашего же бывшего тестя Звягинцева и при попустительстве очковтирателя Пересветова… – чуть не шёпотом продолжал новый директор.

Скудин и это воспринял с невозмутимостью танковой башни. Видимо поняв, что не сумеет вызвать его на скандал, академик свернул аудиенцию.

– Да… компания подобралась… Ну ничего, будем делать выводы. Пока – организационные, а там посмотрим. Завтра утром жду вас с годовым перспективным планом мероприятий. Всё, вы свободны, полковник.

Завершение первого раунда, по мнению Кудеяра, было бездарным. Между тем у него – что редко бывало – успел созреть план эффектной концовки, в духе Гринберга с его самосвалом.

– Есть! – Скудин чётко развернулся и строевым, на всю ступню, шагом подался из кабинета. Тут надо напомнить читателю, что весил он немножко за центнер, причём каждым граммом этого центнера владел по своему усмотрению. Мог скользнуть тенью – не увидишь и не услышишь. А мог… и вот так. ТАК. ТАК! …Скорбно задрожал хрусталь в серванте, запела под потолком люстра, а в недрах института наверняка забеспокоились сверхчувствительные сейсмографы… Причём всё по уставу. Не придерёшься.

– Я весёлый, но голодный и злой, – входя к себе в бункер, переврал он Газманова. – Боря!

У подбежавшего Капустина на лице, наоборот, отражалась вся мировая скорбь. Какой-то доброжелатель нынче утром засмеял его с потрохами, сообщив бедолаге, что его прозвище следовало произносить не «Монохорд», а совсем даже «Монорхид», и Борька ещё не успел этого переварить.

– Боренька, про академика Опарышева слыхал?

– Это про ту гниду в кабинете? – неполиткорректно осведомился Капустин. И вдруг возликовал, не иначе заразившись кровожадным весельем Ивана: – Что, командир, пластидом его? Граммчиков эдак сто пятьдесят?..[9] Или как?..

– Экий ты у нас гуманный стал, – усмехнулся Иван. И показал разом все зубы: – Без выдумки порываешься работать, без рашпиля, без плоскогубцев… Не-ет, ты мне лучше всё как есть про эту сволочь разузнай. Где оная сволочь родилась, как училась, как женилась. Что жрёт, что пьёт, как срёт… Ну не мне тебя учить, Боренька. Сделаешь?

Капустин кивнул, потёр ладони и заулыбался. Можно было не сомневаться: он нароет про Опарышева такой неприукрашенной правды, что тому в самом деле пластид мёдом покажется. Раздобудем на него и рашпиль, и плоскогубцы. Ну в самом деле, сколько можно, чтобы всякие гниды хороших людей гнобили?..

Врёшь, не возьмёшь! Найдётся сила на их силу! А на всякую хитрую гайку – и винт с резьбой!