Вчерашний шпион

Глава 8

— Мы не могли вот так просто взять и убить его, поэтому мы тщательно планировали покушение на него. — Серж Френкель продолжал сидеть, низко склонившись над письменным столом, внимательно рассматривая через увеличительное стекло марки на каком-то конверте. Затем он перевернул его и также скрупулезно, миллиметр за миллиметром стал исследовать франкировочные знаки. — Да, мы со всей серьезностью планировали это покушение, — продолжил он. Потерев уставшие от перенапряжения глаза обеими руками, он протянул мне этот конверт со словами: — Взгляни-ка на штемпель! Тебе он о чем-нибудь говорит?

Слегка склонившись над столом так, чтобы не задеть разложенные на нем пинцет и небольшую флюоресцентную лампу, которой он пользовался для выявления разного рода подчисток и подделок на бумагах, я тоже стал пристально рассматривать конверт. Хотя штемпель был сделан небрежно, но на одной из его сторон все же можно было разобрать некоторые буквы.

— Это штемпель почтового отделения на Варик-стрит, так?

— Правильно. А как насчет указанной на нем даты?

— Кажется, 1930-й…

— Да, вероятнее всего, — подтвердил он мою догадку. Затем забрал конверт обратно, осторожно касаясь его лишь самыми кончиками пальцев. Это был солидных размеров конверт из кремовой бумаги с тремя крупными американскими марками и броским штемпелем, гласящим: «Первый европейский авиарейс „Пан-Америкэн“. „Граф Цеппелин“».

— Что, очень ценная вещь? — спросил я.

Он аккуратно вложил свой конверт в пластиковый пакет и убрал его в большой альбом, битком набитый такими же реликвиями.

— Лишь для тех, кто хочет их иметь! — торжественно произнес он и без всякой причины продолжил: — Да, мы намеревались устранить Клода-адвоката. Это было в 1947 году. Тогда он выступал со свидетельскими показаниями в одном из судов в Гамбурге. Пина узнала об этом из сообщений парижских газет.

— Но вы так ничего и не предприняли?

— Не совсем так… Наша злость, наша обида происходили от естественного неприятия предательства как такового. Но в действительности Клод никакого предательства не совершал! Он был настоящим немцем и выдавал себя за француза лишь с тем, чтобы содействовать борьбе, которую вела его родина…

— Оставьте, пожалуйста! Это пустая софистика! — не удержался я.

— Подожди! Ты не припоминаешь того акцента, с которым он говорил, когда мы были вместе?

— Он неоднократно говаривал, что прибыл с севера Франции.

— По-твоему выходит, что мы нигде никогда не бывали и заметить в нем боша просто не могли, так, что ли?

— Да, у нас не было возможности разъезжать по всей стране и сравнивать где кто как говорит! Правда, за исключением одного человека — Мариуса. Только он мог провести такое сравнение. Впрочем, именно это обстоятельство, видимо, и предопределило его судьбу.

— Я тоже так считаю, — негромко произнес Френкель. — Но заметь, что и жизнь самого Клода, пока он находился среди нас, тоже постоянно висела на волоске. Ты хоть раз задумывался над этим?

— Только те люди были нашими людьми, Серж! Я говорю о тех людях, которые погибали в ужасных муках в нацистских лагерях смерти. Могу ли я после этого воспринимать ваш рационализм и вашу логику? Нет, никогда! И я полагаю, что вам лучше оставить это ненужное всепрощенчество и перестать играть роль набожного…

— …иудея. Ты это имеешь в виду?

— Я не знаю, что я имею в виду! — вспылил я, выведенный из равновесия его фразой.

— Успокойся, Чарльз! Эта горячность не в твоем характере. Ты ведь всегда рассуждал спокойно и основательно. Без тебя мы непременно бы кинулись в партизанщину, вместо того чтобы тихо и незаметно создавать мощную подпольную сеть, которая успешно действовала до самого последнего дня войны. — Вскинув голову, он испытующе посмотрел мне в глаза и спросил: — Теперь ты считаешь, что мы действовали неверно и все это было не так как нужно?

Я не стал отвечать на его вопрос. Взяв со стола несколько его драгоценных конвертов, я принялся их сосредоточенно рассматривать.

— Выходит, мы сражались не с тем противником? — уже как бы спрашивая самого себя, продолжал Серж Френкель. — Ну и пусть!.. Все это уже в далеком прошлом, и войны больше нет. Сейчас меня больше интересует, чем торгует твой дружок, Шемпион, со своими арабами.

— Оружием, вы это имеете в виду?

— А разве я упоминал об оружии? — с напускным недоумением переспросил меня он. В окне за его спиной был виден прекрасный вид старой Ниццы. Полуденное солнце медленно шло на закат, заливая своими багряными струями черепичные крыши домов.

— А ведь это вы воссоздали нашу бывшую разведсеть, не так ли? — спросил я, стараясь несколько изменить тему разговора.

Вместо ответа на мой вопрос он показал пальцем на необычно большую, замысловатой формы лампу, которая занимала значительную часть дивана, на котором я и располагался.

— Это отличная инфракрасная лампа. Мне частенько приходится ею пользоваться, так как нынешняя погода дурно влияет на мой артрит. Если она тебе мешает, то отодвинь ее в сторону! — произнес Френкель, как если бы мой вопрос вообще его не касался.

Такой слишком резкий поворот в нашем разговоре меня совсем не устраивал, и я, так же не обращая внимания на его слова, продолжил:

— Я говорю о сети «Герника», Серж! — Он по-прежнему смотрел на меня ничего не понимающими глазами и молчал. Как ни странно, но все намеки, недосказанности этого разговора «глухих» только теперь начали выстраиваться в моем сознании в единую и цельную систему доводов и заключений. — Так вы вновь взялись играть в шпионов ради денег или потому, что все так сильно ненавидели Шемпиона? Ну скажите же мне, в чем причина, почему? — напрямую спросил я его.

Серж Френкель не стал ничего отрицать. Хотя его молчание и не доказывало того, что я прав в своих догадках. Ведь он был тем человеком, который отнюдь не стремился безоглядно расставлять все точки над «и», тем более когда однозначный ответ может обернуться серьезными неприятностями.

— Любознательность, даже чрезмерная любознательность не является чем-то противозаконным, Чарльз! Тем более здесь, во Франции, — уклончиво ответил Френкель.

— Я виделся сегодня с Шемпионом, — сказал я, намереваясь перейти к более конкретному разговору.

— Я знаю об этом… Вы были в «Херрен Клэб».

В его словах название этого клуба прозвучало как злая насмешка. Не потому, что оно как-то негативно характеризовало сам этот клуб или же его членов, а потому, что оно создавало своего рода имидж неуемного потребителя, потребителя всего и вся. Тут тебе и сияющие «мерседесы», молчаливые шоферы, каракулевые воротники, приятный запах гаванских сигар… До этого я никогда не замечал, насколько хорошо Шемпион вписывался в эту обстановку.

— Так вы присматриваете за ним?

Серж Френкель взял со стола еще какой-то конверт, аккуратно извлек его из прозрачного пластикового пакета и сказал:

— Я послал его одному заказчику еще в прошлом месяце, а он заявил, что этот конверт слишком потрепан и не годится для его коллекции. Сегодня он вернулся ко мне уже от другого заказчика, который на этот раз посчитал, что он слишком хорошо выглядит, чтобы быть подлинным! — Он улыбнулся своей неизменной улыбкой и взглянул на меня, как бы пытаясь убедиться в том, что я по достоинству оцениваю его шутку.

— Да-а… — ответил я, только чтобы показать, что я слушаю.

— В 1847 году этот конверт отправился морем с Маврикия в Бордо. В Южной Ирландии на нем была поставлена соответствующая печать. В Дублине на обратной стороне поставили еще одну марку. А прежде чем он наконец попал в Бордо, в Лондоне и в Болонье на него приклеили еще по одной марке. — Френкель поднес его поближе к настольной лампе. Это был невзрачный клочок желтоватой бумаги, сложенный и склеенный таким образом, что из него получался простой пакетик, на котором был написан адрес. Вся же его обратная сторона представляла из себя целую мешанину из марок и штемпелей, с какими-то названиями и числами.

Серж многозначительно взглянул на меня.

— Так твой клиент считает, что он фальшивый? — спросил я.

— Он считает, что водяные знаки на бумаге не соответствуют вот этой дате. Да и сама марка, поставленная в Дублине, у него тоже вызывает сомнения.

— А что вы сами думаете по этому поводу? — возможно вежливее поинтересовался я.

Вместо ответа он потянул за края конверта так, что он медленно расползся как раз посередине на две половинки.

— Он совершенно прав, это самая настоящая фальшивка, — произнес Френкель.

— А вы обязаны были поступить с ним именно таким образом?

— Если бы я его сохранил, а какому-то клиенту очень захотелось его заполучить, то… мог бы я в этом случае быть до конца уверенным в себе, что не поддамся соблазну?

В ответ я лишь улыбнулся. Мне было крайне трудно представить себе этого спартанца поддающимся соблазнам.

— Мне не было еще пятнадцати лет, когда я вступил в компартию. Тогда я был очень горд этим. На ночь я прятал свой билет под подушку, а днем таскал его во внутреннем кармане жилета, заколотом на булавку. Всю свою жизнь я отдал этой партии! И ты, Чарльз, хорошо знаешь об этом.

— Да, я знаю об этом, — подтвердил я.

— Сколько раз мне приходилось рисковать! Полицейские дубинки, пуля в моей ноге, воспаление легких, которое я подхватил зимой во время боев в Испании… Ни о чем этом я не жалею! Каждый юноша должен иметь что-то, ради чего он может пожертвовать своей жизнью. — Он поднял со стола клочки разорванного конверта. В глубине души он, быть может, еще какое-то мгновение и сожалел, что поступил именно так, но его руки решительно сдавили их в комок. — Когда я узнал о пакте между Сталиным и Гитлером, то кинулся убеждать людей в том, что это — меньшее из двух зол. А потом была эта ужасная война. А потом эта Чехословакия!.. Ну и пусть, думал я, так как всегда недолюбливал чехов. Но когда русские танки вторглись в Венгрию… Ладно, думаю, ведь они сами об этом попросили… Только я спрошу тебя, где ты видел хоть одного честного, порядочного венгра?

Я весело улыбнулся этой его шутке.

— Но я — еврей, — продолжил Френкель. — Они бросали мой народ в концлагеря, морили его голодом, выбрасывали на улицу любого, кто заикался о желании выехать в Израиль. Когда же эти свиньи, называющие себя социалистами, взялись помогать арабам… тогда-то я понял, что им наплевать, что я коммунист, что для них я прежде всего еврей. Еврей! Это-то теперь тебе понятно?

— А Шемпион?..

— Ты вот время от времени заходишь ко мне. Говоришь, что отдыхаешь здесь… Я верю тебе. Но я до сих пор не перестаю удивляться тебе, Чарльз. Чем это может заниматься в мирное время такой человек, как ты? А? Ты мне как-то сказал, что ты теперь экономист и работаешь по государственной линии. Очень хорошо! Но ты уже не первый раз задаешь мне вопросы о Шемпионе и всех остальных… И я не могу не засомневаться в том, что твоя работа на твое правительство ограничивается лишь экономическими проблемами.

Наш разговор все более приобретал ненужный для меня оборот, и я спросил напрямую:

— Так с кем же в таком случае Шемпион?

— И с кем я? Ты это тоже хочешь знать? — выпалил Френкель. — Так вот всем и каждому хорошо известно, с кем Шемпион — с арабами!

— Ну, а вы сами?

— А я с евреями! Тут нет ничего проще!