Вега — звезда утренняя

НАСТЯ

Поздно ночью я возвращался домой из Ясырок, куда ходил на «улицу» записывать частушки. Совершал я эти походы обычно с Настенькой, дочерью бакенщика Панфилыча, у которого снимал квартиру. Я приехал в эти места в отпуск. Сегодня же иду один, Настенька приболела и не могла быть на «улице».

Ночь ветреная, дождливая. Дорогу развезло, и я иду обочиной. Сзади слышно пофыркивание лошади. Я оборачиваюсь — смутное, все увеличивающееся пятно движется за мной. Это едет подвода. Мне повезло: с подводой я доберусь до дому за какие-нибудь полчаса. Я останавливаюсь среди дороги и поднимаю руку.

Вот и подвода: это фаэтон с поднятым кожаным верхом. Такие уже редко где встретишь. Кучер резко натягивает вожжи, и лошади останавливаются. Я спешу подойти и слышу, как из-под кожаного верха кто-то ленивым баритоном спрашивает:

— Ты что, Степан? Погоняй!..

— Да прохожий тут…

— Из районных, что ли, кто? — спрашивает беспокойный голос. — Инспектор?.. Нет? Тогда трогай дальше, дурная башка…

Лошадь резко рванула, обдав меня грязью, и затрусила вперед. Я еле успел отскочить от колес.

Стою и ругаюсь, благо кругом безлюдье. Отведя душу, со злобным упорством шагаю вперед, думаю: уж очень знакомый голос у того, кто кричал из фаэтона. Где я слышал этот баритон?..

Ветер приносит мерный шелест волн. Близко Дон. Ускоряю шаги. Вот и берег реки. Под ногами скрипит мокрый песок, видна колеблющаяся темная кромка воды. В стороне, где река делает излучину, смутно выступают очертания небольшой избы, золотой звездочкой дрожит огонек. Панфилыч и Настенька ждут меня. Я почти вбегаю под навес избушки и замечаю, что здесь стоит темная фигура.

— Эй, кто тут?

— Это я, — говорит Настенька, отделяясь от столба. Она зябко запахивает на груди платок. — Встречать хотела, думала, заблудились…

— Ничего, дошел… промок немножко…

— Ну и немножко! — улыбается она. — И есть небось хотите… Пошли в избу!..

У нас с Настей свои, особенные отношения: она частенько посмеивается над моими походами за частушками, но тем не менее любит сопровождать меня по хуторам. Когда я, сидя где-нибудь на завалинке, торопливо записываю слова понравившейся мне песни, она стоит рядом и смотрит на быстро бегающий по бумаге карандаш. А сама вся вытянется, прислушиваясь к песне, и на лице у нее удивление: слова, которые раньше казались привычными, звучат по-новому, тревожат сердце. Настя втихомолку пишет стихи, я об этом догадался сразу, как поселился у бакенщика, — сам когда-то занимался этим. Мне она их не показывает, а я не спрашиваю.

Мы входим в избу. Настя щурится от света и сбрасывает с себя платок. Она высокая, плотная. Каштановые волосы кудряшками падают на лоб. Глаза у нее ласковые и чуть удивленные, припухшие красные губы смеются.

— Вот, батя, заявился наш пропащий, — говорит она звонко.

Панфилыч поднимает голову от стола, на котором лежит сеть: он в свободное время плетет сети. Сняв очки, осматривает меня.

— Эге, брат Тихоныч, ты, как я погляжу, весь в грязи.

— Подвода обдала…

— Ишь, черти непутевые! Костюм заляпали. Раздевайся, сушить будем…

Я рассказываю, как было дело. Панфилыч слушает и вдруг восклицает:

— Эге, да это ж тебя Истомин — лесник придонского лесного участка, что на той стороне Дона.

— Зачем же ему так поступать?

— Не угадал кто… а с нашим братом, простым, то есть мужиком, он не церемонится! — говорит Панфилыч.

— Эх, какой ты, батя, человек, — укоризненно говорит Настя, — сам Игнату Кузьмичу не симпатизируешь, зачем еще и человека настраиваешь? Откуда ты взял, что проезжал Истомин?

— А у кого ж еще пролетка с верхом? — резонно замечает Панфилыч.

Он замолкает и склоняется над сетью.

— Я сейчас рыбы поджарю, — говорит Настя и уходит в сени.

Панфилыч приглашает меня за перегородку, достает из дальнего угла цибарку.

— Погляди-ка, что я промыслил нынче…

В цибарке с жестким костяным стуком трутся стерляди.

— Здорово! Где же это ты?..

— А у Кривого колена. Сегодня рыбакам помогал, сеть мою они пробовали… Мне еще одну связать надо…

— Что это ты взялся!

Панфилыч ставит ведро на место, оглядывается и шепотом говорит:

— Настюшке хочу обновку к именинам справить, соображаешь? Продам вот еще сеть, куплю ей отрез…

Я понимаю старика: заработок бакенщика скромен. Вот и приходится заниматься промыслом.

…За поздним ужином я рассказал Насте, какие новые песни записал на «улице», и между прочим сообщил, что сегодня там появился новый человек.

— Кто ж это? — заинтересовалась она.

— Не знаю. Студент, говорят, московский…

Настя навалилась грудью на стол.

— Не Юркой звать?

— Кажется… А что?

— Так… интересно вообще-то… да и знакомый у меня один есть Юрка, тоже в Москве учится, не тот ли?..

Я пожал плечами. Настя собрала со стола и вышла в сени. В окна избушки, постепенно стихая, стучали капли дождя, потрескивал фитиль керосиновой лампы. От тепла, сытного ужина и тишины меня стало клонить ко сну…

— Юркой, говоришь, звали парня-то? — неожиданно спросил Панфилыч.

Я с трудом стряхнул с себя дремоту:

— Юркой, а что?..

— Невысокий такой, тихонький?

— Ага…

— Ну, тогда беспременно он. Прилетел… вот уж я тебе скажу… — начал было Панфилыч с воодушевлением, но, увидев входившую Настю, поперхнулся. Настя подозрительно поглядела на него и присела к столу.

— Утихает дождик, — сказала она, — завтра погода хорошая должна быть… Я, батя, челнок у тебя с утра возьму, на ту сторону мне надо…

— Мне тоже надо съездить в район. И меня возьми, — сказал я.

Панфилыч хмуро смотрит на нас и, перестав ковыряться в сети, недовольно говорит:

— А на покос кто завтра пойдет? Сено-то корове надо запасать ай нет? Да тебе, Тихоныч, и ехать-то не в чем — костюм мокрый…

Мы обмениваемся с Настей понимающими взглядами: не любит старик одиночества. Но насчет покоса он прав: пора самая сенокосная. Придется отложить поездку.

Я ушел за перегородку и лег. Заснул не сразу: слышал, как скрипел дверью Панфилыч, выходя на улицу, чтобы посмотреть, горят ли бакены; как прошел по реке, глухо вздыхая, пароход и растревоженные волны долго еще тяжело бились о берег. Проснулся далеко за полночь. Из-за перегородки виднелся свет. Осторожно выглянув, я увидел, что Панфилыча нет, а за столом, упав головой на руки, сладко спит Настя. Исписанный лист бумаги лежал перед ней. Проходя в сенцы, я взглянул на строчки, разбежавшиеся по бумаге. Это были стихи:

Я на цыпочках выбрался наружу и присел на берегу. От воды тянуло прохладой. В небе бежали тучи, закрывая луну, но иногда она прорывалась. Тогда река начинала играть на перекатах ярким светом, словно живая.

Из-за крутого берега выехала лодка, и тягучий скрип уключин раздался в тихом воздухе. Смотрю — знакомая сутуловатая фигура Панфилыча. Он подъезжает, выходит из лодки, садится рядом.

— Не спится?

Я молча киваю.

— Вон им тоже не до дремоты! — говорит он и показывает на тот берег. — Слышишь?

Слабый ветер доносит звуки баяна, людские голоса.

— Это у Истоминых?

— У них… сын на каникулы приехал, студент московский…

В голосе его слышатся откровенно неприязненные нотки.

Я улыбаюсь:

— Эх, Семен Панфилыч, да ты, я вижу, того… ревнуешь, что ли! А ничего не поделаешь, выросла девка — не удержишь, вылетит из гнезда все равно…

Панфилыч слушает, и на лоб его ложатся угрюмые морщины. Привык старик, что рядом всегда дочь, а вот теперь подходит пора расстаться, но он никак не хочет с этим примириться. Люди к старости всегда немного чудаковаты. Наверное, и я так же буду ворчать, когда моя дочь придет и заявит, что она хочет создать свою семью.

— Значит, говоришь, все одно ей улетать? — неожиданно перебивает мои мысли Панфилыч. — А ты думаешь, я этого не соображаю? Соображаю, брат… Но тут другая загвоздка. Я вот ее двенадцать лет на своих руках пестовал, мать-то, царство ей небесное, преставилась, когда Насте шесть лет всего было… Мог бы я жениться аль нет?

Я смотрю на него — он плечист и высок. На загорелом выбритом лице чернеют пытливые глаза. Я знаю, одевается Панфилыч всегда аккуратно: хоть и заплатанная на нем куртка, а чиста, хоть и старые брюки, а выглаженные.

— Да ты и сейчас хоть куда…

— Ага! Об этом я тоже когда-то думал. Однако не женился, дочери стыдно. Хватит, посходил с ума на своем веку, остепениться надо… Теперь такое дело: могу я за все это иметь угол под старость у родной дочери или нет?

Я пожимаю плечами:

— Разумеется.

— А я его не буду иметь. В доме Истоминых мне не жить, потому что я там буду все равно как синица в вороньей стае… Да и Настя тоже… Не могу видеть, как она жизнь себе испортить хочет, — глухо произносит Панфилыч. — Вот такое дело… как ты на это поглядишь?

Мне хочется рассеять его мрачное настроение, и я говорю шутливо:

— Что это ты, Семен Панфилыч? О Насте разве можно такое думать? И на Истомина у тебя что-то уж больно недобрый взгляд…

— Эх, Тихоныч! — говорит Панфилыч вздыхая. — А разреши поинтересоваться, как ты будешь смотреть на человека, который получает пятьсот рублей в месяц, а проживает две тысячи? А ведь это так и есть… Ты, Тихоныч, может, думаешь, завидую я? Нет, нечему завидовать. Те полторы тысячи, которые Илья Петрович помимо оклада проживает, — не его.

— Да-а, задал же ты мне, Панфилыч, задачу…

Он хмуро смотрит мне в лицо:

— Сомневаешься, брюзжит, мол, попусту старина? Вот и Настя так. Да еще упрекает: «Это у тебя от старых времен, — говорит, — такой взгляд недоверчивый. Когда человек человеку враг был. А сейчас, — говорит, — мы все советские люди… Чтобы обвинять — факты надо иметь». Да если б я, говорю, специально этим занимался — я и факты бы добыл… А сейчас я чего хочу? Брось с Юркой знаться, и все!

— Эге, тут ты, Панфилыч, неправ… Если ты заметил, что человек живет не так, как у нас жить положено, — нужно доказать.

— Да Настя вот говорит, что и без нас есть кому этим заниматься, чего лезть не в свое дело… Ну, и опять же Юрка тут замешан. Видишь, как оно получается.

Я молчу. Панфилыч же, видя, что я задумался, безнадежно машет рукой и, обняв колени руками, грустно смотрит на реку. Луна уже зашла за крутые меловые горы на той стороне Дона, и река перестала гореть. Небо на востоке белеет.

— Пойдем-ка, Тихоныч, досыпать, — говорит Панфилыч, — утро вечера мудренее…

— А ты вынеси подстилку да пальто сюда… Я тут подремлю.

Он уходит. Я смотрю на виднеющийся на том берегу дом Истомина с любопытством и настороженностью. Тихо плещет река. Звучат приближающиеся шаги. Это Панфилыч. Он принес тюфяк и одеяло. Я забираю их, нахожу кусты погуще и располагаюсь на отдых.

Проснулся я оттого, что стало сильно печь солнце. У самых моих ног журчали, пробираясь сквозь заросли тростника, речные струи. Сбоку, на отмели, бойко бегали два куличка. Над отмелью, под высоким тополем, сидели Настя и молодой парень, видимо, тот самый Юрка Истомин, приезд которого так растревожил Панфилыча. Я с любопытством рассматриваю его: лицо продолговатое, смуглое, карие глаза зорко смотрят из-под густых черных бровей. На нем серый костюм и желтые ботинки.

Впечатления вчерашней ночи уже утратили прежнюю остроту. Я вспоминаю свой разговор с Панфилычем и думаю: кажется, старик «перегнул». Если старый Истомин, быть может, в чем и очернил себя, то как можно класть вину на этого молодого парня? Тихий разговор донесся до меня. Я прислушался.

— Ну, как ты тут жила-то, Настя? — медленно говорил юноша. — Рассказывай, я ведь здорово соскучился… Вчера пошел на «улицу», а там и духу твоего нет…

— На плантациях задержалась, а потом дождь… — сказала Настя. — Ну, что мне рассказывать, какие тут особенные дела? Пашем да убираем… Я вот на заочный в сельскохозяйственный техникум поступила… Да что! Мне ли хвалиться этим? Ты лучше расскажи про себя… Как там в Москве? Как с учебой у тебя?

Юрка кашлянул, поправил пальцами галстук.

— В следующем году прошу считать меня юристом! — он улыбнулся. — Так что — догоняй…

Настя протянула руку и провела ладонью по его волосам.

— Ох, Юрка, все ж таки талантливый ты! — В голосе ее звучала гордость. — Боюсь только — вскружит это тебе голову…

— Кому, мне? Что ты, Настя! Впрочем, об этом потом… Вот, смотри-ка, что я купил, — на его ладони появились часы.

Настя осторожно взяла их, повертела и возвратила ему.

— Хорошие?

— Очень!.. Только дорогие, наверно?

— Средние… Это мне батька помог купить… Возьми — это тебе… И вообще, поедем-ка завтра в город, в театр. В честь моего приезда, так сказать.

Настя промолчала, мне было видно, как ее пальцы нервно теребят оборку юбки.

— У меня… Мне еще платье новое не сшили, — наконец сказала она. — Мы лучше в другой раз.

Юрий быстро окинул взглядом ее фигуру и искренне воскликнул:

— Да ты и в этом наряде красавица!

Словно притянутая этими горячими словами, Настя качнулась к нему, и он поцеловал ее. Наступило молчание. Нет, мне решительно было непонятно, чем питалась неприязнь Панфилыча к младшему Истомину. Видимо, в суждениях его много личного.

Настя пошевелилась.

— Юрка! — окликнула она.

— Что?

— А помнишь, о чем мы договаривались, когда ты в Москву уезжал? Или забыл? Почему ж ты тогда с отцом не поговорил? И вон, видишь, деньги от него по-прежнему принимаешь… А он здесь продолжает жить по-старому. Зачем ты меня обманываешь?

— Трудно, Настя, на одну стипендию в Москве… Не привык.

— А как же другие? — Она подождала ответа и продолжала: — Нет, ты все-таки поговори с отцом или уходи от него, слышишь? Или ко мне не являйся…

Юрий опустил голову и сидел не шевелясь. Потом глухо сказал:

— Отец ведь он мне, Настя! Как мне его судить?

— Так же, как я… Зачем он заставляет работать на себя, как батрака, конюха кордона? Зачем продает на вырубку разным спекулянтам наш лес? Разве он — его личный? Верно, пока все ему сходит… Но ведь одно дело — ревизоры его проверяют, их провести можно, а нас не проведешь… Ты подумай об этом…

— И думал, и говорил… да трудно с ним говорить, скрывает он от меня все, — сказал Юрий тихо.

Они опять помолчали. У самого берега выскочил из воды тускло блеснувший на солнце жерех, охотившийся за рыбной мелочью. Глухо шлепнулся о воду и скрылся.

— Ты сегодня долго будешь в поле? — спросил Юрий.

— А я на целый день сегодня отпросилась! — весело ответила Настя.

По лицу Юрия пробежала светлая тень:

— Вот молодец…

— Да ты не думай, что из-за тебя… Траву косить для дома надо…

— А! — Он оживился. — Мы с батькой тоже косить сегодня будем… Раззудись плечо, размахнись рука… Вот только левая рука у меня плохо развита, не могу я как следует схватиться за этот… как его?.. Ну, рогач, за который рукой надо браться…

— Держак, что ли? — спросила Настя и вдруг, упав на траву, громко захохотала. — Ой, Юрка, как ты говоришь? Рогач, да?

Юрий смущенно поправил галстук, строго кашлянул.

— Что ж тут смешного, отвык просто, — сказал он, но не удержался и тоже рассмеялся.

Настя уже успела нарвать цветов, росших поблизости, и сейчас ее загорелые пальцы быстро двигались, сплетая венок. Юрий внимательно наблюдал за ней. Вот она ловко накинула себе на голову венок и, вскочив, повела горделивым взглядом в его сторону:

— Идет мне?

Юрий молча потянулся к ней. Она оттолкнула его, бросила венок в воду и крикнула:

— Достань-ка сначала…

Он быстро сбросил ботинки и прыгнул в воду. Венок, колыхаясь на легкой утренней волне, проплыл в нескольких сантиметрах от его руки. Юрий вытягивался за ним, но бесполезно. Течение подхватило венок и понесло на середину Дона. Отряхиваясь, Юрий возвратился на пригорок.

— Понимаешь, далеко ты бросила… А я плавать не очень… — сказал он хмуро.

Настя, обняв колени руками, следила за венком. Колыхаясь, он уплывал все дальше и дальше и скоро исчез в волнах.

Наблюдая за ними, я приподнялся, кусты зашевелились, и Юрий увидел меня.

— Кто это у вас? — спросил он шепотом.

— Знакомый один…

— Бакенщик какой-нибудь? Ишь, еще и подглядывает! Пойду скажу ему сейчас пару слов. — Он решительно приподнялся.

Но Настя удержала его за руку.

— Постой, постой… Это из газеты человек, — она назвала меня.

Юрий застыл в выжидательной позе. Убедившись, что меня обнаружили, я приподнялся и, волоча за собой подстилку, направился к ним. Мы познакомились с Юрием.

— А ты, Настя, вчера как предчувствовала… — сказал я шутливо.

Она покраснела и ничего не ответила. Юрий, украдкой осматривавший меня, спросил:

— Вы так здесь и спали?

— Так и спал.

— Да вы пойдемте к нам, у нас в доме не такая теснота, — предложил он, — чего здесь мучиться?

Я объяснил, что ничуть не мучился, а, наоборот, с удовольствием поспал на свежем воздухе. Он слушал внимательно, но недоверчиво, а когда я кончил, сказал:

— Да вы не стесняйтесь, пойдемте…

Я отказался. В это время с того берега донесся крик:

— Юр-ка-а!..

Юрий забеспокоился. Приложив к глазам ладонь, он тотчас же определил:

— Батьке я зачем-то потребовался… Ты бы, Настя, меня подвезла, а то я… — начал он, но, уловив невольную улыбку на моем лице, кашлянул и решительно закончил, — впрочем, дай весло, я сам…

Вскоре он уже удалялся от нас на челноке. Правил он неумело, челнок заваливался то правым, то левым бортом. Настя с тревогой следила за ним.

— Ой, перевернется, ей-право, перевернется! — восклицала она.

Панфилычу дали на выкос полянку в лесу. Косить здесь оказалось нелегко: тут не размахнешься косой во всю ширь, как на лугу, да и трава не такая рослая и сочная, как на открытых местах. В полдень, притомившись, мы решили отдохнуть и закусить. По случаю сенокоса Панфилыч принес четвертинку водки. Мы выпили и прилегли на свежескошенной траве. Только неугомонная Настя не стала ложиться. Она остановила проезжавший мимо колхозный грузовик и умчалась «на свеклу».

Под развесистыми тополями прохладный полумрак. Сладко пахло подсыхающим сеном. От выпитой водки кружилась голова, а может, оттого, что я смотрел вверх — там дрожала на слабом ветру листва, переплетенная, словно кружева. Панфилыч лежал рядом и задумчиво грыз стебель травы. Издалека доносились резкие металлические звуки: «Ж-жак… ж-жак…» Панфилыч прислушался:

— Вишь, как оно чувствуется, что настоящие работники пришли, — пробормотал он. — Кто бы это мог быть? Варфоломеев Кузьма, видать, да кучер, да из хуторских кто-то…

— О чем это ты, Панфилыч? — спросил я.

— Да вот, говорю, как чувствуется сильно, когда настоящие работники за дело берутся. Слышишь, как косы ребята навостряют? То-то! А потом как пойдут по траве — ряды только считай. Не то как… мы с тобой, — с расстановкой сказал он, косясь на мои жидкие рядки и обходя взглядом свои — аккуратные и широкие. Я улыбнулся. Панфилыч продолжал:

— Это на истоминском участке работа развернулась. Вишь, скольких сразу наняли косарей!..

— А может, сами косят! — возразил я, вспомнив, о чем говорил Юрий, собираясь на покос.

— Они, как же! — сказал Панфилыч. — Вот когда не слышалось ничего оттуда — так это были они… Ну побаловались, да и хватит, теперь настоящие за дело взялись. Да и чего Истоминым не нанимать — деньги-то все равно не свои платят! Он дает нашим людям делянки в лесу выкашивать и деньги за это с них берет… сушняк разрешит собрать — тоже деньги плати. И все в свой карман…

Я покачал головой.

— Эх, и сердит же ты на них, Панфилыч!

— А ты что — в защитники к нему поступить хочешь? — обернулся он ко мне, и взгляд его сделался подозрительным. — Али уж прислал за тобой Игнат Петрович Истомин, в гости звал? Нет? Ну, значит, еще пришлет. Как узнает, что человек из газеты у меня находится, — непременно к себе сманить постарается. Пойдешь?

Я промолчал. Панфилыч подождал-подождал ответа, безразлично зевнул и снова принялся за былинку, но глаза его украдкой внимательно скользили по моему лицу — изучал меня старый. Потом вздохнул и замурлыкал сквозь зубы песню, но тут же оборвал ее и встревоженно приподнялся.

— Эге… вот и посланец торопится, — проговорил он.

— Какой посланец?..

— А истоминский… к твоей личности… — со скрытой насмешкой сказал Панфилыч. — Ну разговаривайте тут, а я не желаю его зрить… — Он встал, отряхнулся и ушел за деревья.

И тут я увидел в конце просеки знакомую щеголеватую фигуру Юрия. Юноша шел осторожно и все время осматривался и прислушивался. «Ишь ты — юрист-то юрист, а Панфилыча побаивается!» — подумал я. Юрий увидел меня и пошел быстрее. Подойдя, он еще раз осмотрелся и спросил вполголоса:

— А что, разве Семена Панфилыча нет?..

— Ушел к Дону… позвать?..

Юрий облегченно вздохнул и замахал руками:

— Нет, нет… я ведь, собственно, к вам…

Он присел на скошенную грядку травы и передал мне просьбу отца. Старый Истомин хотел непременно познакомиться со мной и изложить мне, как выразился Юрий, «одно дельце». Раздумывал я недолго: меня заинтересовало семейство Истомина, и я непременно хотел разобраться во всем. Приподнявшись, я крикнул:

— Семен Панфилыч!

— А-у-у, — ответил он издалека.

— Я отлучусь на часок… вы тут не трогайте мою полосу пока, слышите?

Ответа не последовало.

Мы переправились на пароме через Дон и вскоре подошли к усадьбе лесника. У калитки нас встретил Игнат Петрович Истомин. Он поздоровался со мной приятным баритоном, и я сразу вспомнил, что слышал этот голос прошлый вечер, в дождь. «Оказывается, Панфилыч прав!» — подумал я, украдкой разглядывая старого Истомина.

Это был невысокий плотный мужчина. На щеках его играл румянец, из-под коротко подстриженных усов при разговоре показывались белые, крепкие, как у юноши, зубы, и вообще выглядел он довольно моложаво. Мы прошли через двор в контору. Меня поразило обилие кур, копавшихся под лопухами, и еще каких-то странных, сереньких, куцехвостых птиц.

— Цесарки… распрекрасная, доложу я вам, птица, — сказал Игнат Петрович, заметив мои любопытные взгляды — ест мало, а дает много, люблю я, дорогой мой, птицу чрезвычайно…

Дело, о котором говорил мне Юрий, оказалось довольно несложным: Игнат Петрович просил меня «продрать» в газете двух порубщиков. Я пообещал разобраться.

— А теперь закусим, милый мой, — обратился ко мне Игнат Петрович. — Делу, говорят, время, а потехе час… Не отказывайтесь — обидите чрезвычайно… прошу, в кои веки заглянет в наши места человек из области, новости хоть расскажете…

Неудобно было отказать человеку с такими добрыми усталыми глазами, да я и не забывал о цели своего прихода. Мы прошли в квартиру Истоминых и разместились в первой комнате за столом. Пока Игнат Петрович распоряжался на кухне, оттуда до меня доносился то тихий шепот его жены, то приглушенный — самого Истомина. Мы с Юрием закурили. Комната была большая, сплошь уставлена вещами. Казалось, люди, жившие здесь, были озабочены одной мыслью: не оставить пустого места. Пианино, буфет, диван, гардероб — все это стояло тесно, и на всем были белые чехлы. Солнечному лучу, который проскользнул в окно, не в чем было отразиться и заиграть. Несколько особняком помещалась этажерка с книгами. К ней даже была протянута отдельная ковровая дорожка.

— Это чьи же? — спросил я.

— Батины… он у меня, можно сказать, любитель книг, — улыбнулся Юрий.

Пришел из кухни Игнат Петрович. Как всегда, вино развязало языки, и мы разговорились. Игнат Петрович сначала расспрашивал меня про работу, потом мы перешли на международные вопросы, а через несколько минут Игнат Петрович, нагнувшись ко мне и чуть покачиваясь (он успел порядочно-таки выпить и, как я заметил, вообще был большой любитель и знаток хмельного), говорил мне:

— Я человек простой и всегда стараюсь помочь людям. Вот прибегает давеча Юрка, говорит — на берегу человек от недостатка места спит. Как так, золотой мой? Да у меня горница вон какая, перебирайся, живи… Я человек старый, не обижайся, если что не так скажу, но говорю от души — перебирайся.

— Спасибо, не могу… Неудобно перед Семеном Панфилычем…

— Перед Семеном неудобно? Это верно, злобиться он начнет. Вот смутный человек, скажу тебе, милый! Ведь он небось чего только не наговорил про меня тебе, а?

— Да нет, ничего не говорил, — смутился я.

Игнат Петрович посмотрел на меня помутневшими глазами и погрозил пальцем:

— Зачем обманываешь, прекрасный человек? Знаю я — злобится Семен Гвоздков на меня. А почему? Неважно сам живет, вот и завидует, роет яму… Разве ж это дело? Надо жить в мире, глядишь, я тебе и помогу, чем располагаю. А насчет разных россказней про меня, скажу тебе, милый человек, сразу: хоть сейчас делайте ревизию, все у меня в ажуре… Да их уже и делали, и не раз: чист Игнат Истомин оказался, вот как! А он одно наладил — выведу Истомина на чистую воду, а чего меня выводить — весь я тут…

Он приподнялся и широко распростер руки. Юрий сказал недовольно:

— Ты бы потише, батя.

Игнат Петрович упрямо качнул головой в его сторону.

— Ты не командуй, молод… На хлебах еще у меня сидишь… Так вот, милый, — обратился он ко мне, — чего меня выводить, верно? Живу неплохо, кто не дает так же и другим жить? Пусть каждый живет и наслаждается жизнью. А на тех, которые на меня напраслину возводят, я управу тоже найду. У меня в области такой человек имеется — ой-ой!..

Во время горячей речи отца Юрий терпеливо катал хлебные шарики. Потом подтолкнул меня локтем и сказал шепотом:

— Я же вам говорил, философ…

Игнат Петрович, заслышав, забеспокоился:

— Что ты там? Загнул я, что ли?

— Да нет… — ответил я.

В глазах Истомина промелькнула совершенно трезвая, насмешливая искорка, но тотчас же он покачнулся и сказал пьяным голосом:

— То-то, юрист… Все против меня…

Я ушел от Истомина только на закате солнца. Отец и сын вызвались проводить меня к лодке. Мы молча пересекли двор, и когда шли, конюх и объездчик поздоровались со мной. Может быть, это была мнительность, но мне почему-то казалось, что взгляды их неодобрительно скользят по моему лицу. Мне стало неловко, я заспешил, споткнулся, и сын с отцом бросились мне помогать. Вышло совсем нехорошо. Я поскорей спустился к реке. Игнат Петрович показал свою лодку и попрощался со мной. Юрий раздумывал — ехать ему со мной или идти к парому.

— Езжай, не бойсь, не утонешь, — сказал ему отец.

Юрий решительно прыгнул в лодку. Игнат Петрович, оттолкнув лодку, помахал рукой:

— Счастливо, золотая вы моя молодежь! — он вздохнул. — Красота-то какая на Дону у нас, Тихоныч, верно? Вот смотрю я и думаю, дала нам Советская власть прекрасную жизнь, а мы, вместо того чтобы ею наслаждаться, все друг под другом ямы копаем…

Я ударил веслами о голубую воду. Брызги взлетели в воздух, лодка тронулась. Вскоре мы как бы повисли в голубом пространстве: над головой и внизу, под нами, блестели одни и те же бесчисленные звезды и светили две луны. Было удивительно тихо и просторно. Лодка шла, неслышно разрезая воду, звезды легко покачивались на волнах. Юрий опустил руку в воду и сидел, не шевелясь, словно задремал.

— Вот какой мой батя, — вдруг сказал он тихо. — Говорун, верно?

— Да, — подтвердил я.

— И человек вроде безобидный, — продолжал Юрий, — а вот почему-то многие настроены против него… Я последнее время дома бываю только на каникулах, и трудно мне понять — отчего это. Особенно враждуют они с Панфилычем…

Тихо шелестит за кормой вода, капли с поднятых весел звонко падают в реку и согласно вплетаются в рассказ Юрия.

— …Помирить бы их надо, пусть объяснятся начистоту, верно ведь? Чего врагами жить…

Лодка тихо стукнулась о песок. От неожиданности Юрий покачнулся, но тут же выпрямился и спрыгнул на берег.

— Вы к Панфилычу?

— Да.

— Ну, а я на «улицу»… Покойной ночи… Ждем вас завтра…

Он скрылся в темноте. Я взваливаю на плечо весла. Холодная вода стекает мне за воротник. Иду на огонек.

Панфилыч сидит на крыльце. Увидев меня, привстает и говорит ехидно:

— А-а, пожаловал, наконец! Долго же у тебя час тянется, полоску-то твою Настя скосила…

— Да я, понимаешь, Панфилыч, никак не мог вырваться, — бормочу я смущенно, — ты уж извини…

— Обедать-то, видимо, тоже не имеешь желания? — продолжал допрос Панфилыч, не обращая внимания на мои извинения.

— Нет…

— Ну, известное дело! Где нам, простому народу, за Игнатом Петровичем в закусках угнаться. Он, известное дело, накормит по-царски.

Я усаживаюсь рядом и говорю:

— Вот ты все злишься, Семен Панфилыч, на Истомина, а он с тобой мириться хочет.

Панфилыч вскакивает, словно ужаленный:

— Мириться? До гроба не помирюсь… Я его выведу на чистую воду. Ишь, чего удумал — мириться. Меня не подкупишь!

Он презрительно смотрит на меня:

— Это он ревизоров да вас вот таких на это берет, а меня — шалишь…

Я чувствую, как краснеют мои щеки.

— Значит, по-твоему, он меня купил? — кричу я. — Хорошо, а коль ты такой, что ж до сих пор не разоблачил? Я вот пока не вижу, в чем его разоблачать…

— Да ты не кричи! — вспыхивает в свою очередь и Панфилыч. — Я тебя особенно-то не боюсь.

— Нет, ты объясни мне, что плохого Истомин сделал, — настаиваю я горячо.

Панфилыч хладнокровно отрезает:

— Коль не дурак, сам увидишь.

— Нечего говорить, — торжествую я, — нет фактов, так и «да» хорошо.

— Ничего, я скажу, где надо, — говорит Панфилыч, — и не только я… Но мы не будем горячиться, а то погорячишься — он, как это уже не раз было, вывернется, а мы на бобах останемся… Да и дочь моя тут замешана.

Я спохватываюсь: действительно, как это я не сообразил. Запутанная, оказывается, история… Мы еще несколько минут сидим на крыльце.

— А ну-ка, Тихоныч, посчитай-ка мне, что вы пили да ели у Истомина, — неожиданно говорит Панфилыч.

— Для чего это?

— Потом скажу. Говори…

Я начинаю вспоминать: был херес, шампанское, водка. И закуска богатая — балык, паюсная икра, сыр, колбасы. Панфилыч загибает на руках пальцы…

— Так, так… Все? Мелочь мы не будем считать. Ну-ка скажи, во сколько обед этот обойдется?

Я прикидываю. Действительно, сумма затрачена солидная. Панфилыч торжествует.

— Вот оно как получается… А гляди-ка сюда еще — косари у него по найму работают, за коровой его чужая баба присматривает, себе хату в селе новую ставит. Откуда у него все это берется?

Доводы Панфилыча веские. Я уже не возражаю, а молча смотрю туда, где виден дом Истомина, и думаю: как же это я не сообразил, какое вино пью? Меня берет досада, и делается обидно, что меня так ловко обошли. Словно подслушав мои мысли, Панфилыч говорит:

— Да, здорово он тебя объегорил, Тихоныч… Поди-ка, собери теперь против него материалы: неудобно, да и рабочие против него ничего не скажут, знают, что ты пил с ним… Вот видишь, Тихоныч, как он ловко с вашим братом обходится? Трудно его ухватить — скользкий, как налим, уходит, да и шабаш. А люди кругом думают: значит и верно, на него управы нет.

— Пошли-ка спать, Панфилыч! — говорю я с досадой.

Он кряхтя поднимается с порожка и открывает дверь. В лицо бьет спертым воздухом и душной теплынью. Но я не чувствую ничего, иду за перегородку и падаю на постель. Меня мучают мысли: надо узнать, что представляет собой Игнат Петрович. А если он действительно живет нечестно, то как мирится с этим Юрий?

Засыпаю только под утро.

День выдался хмурый. На рассвете из-за горизонта потянулись серые тучи, нагоняя холод и ветер. Дон покрылся белыми гребешками пены. Над водой, срезая волны крыльями, носились чайки и пронзительно кричали, словно торопились сообщить людям о подступающем дожде.

В нашем доме все уже проснулись. Настя натягивала стеганку и, улыбаясь обветренными губами, рассказывала мне о вчерашнем. Панфилыч, хмуро покашливая, собирался на базар. Мы вышли все вместе: Настя направилась в поле, я — в сельсовет, Панфилыч с новой сетью — к парому. На его лице я уловил знакомые мне следы угрюмого раздумья. Так же задумывался он недели две тому назад, перед тем как сильно напиться. Я боялся, что подобное произойдет и сегодня, но не стал высказывать свои подозрения Насте.

К сожалению, мои предположения оправдались. С базара Панфилыч возвратился еще угрюмее и, усевшись на крыльце, стал что-то сердито бормотать себе под нос. До меня доносились только обрывки фраз: «Базар называется… Сети вот понес, а там нешто выручишь чего? Дешевка». И Панфилыч сплюнул. Но тут же снова забубнил: «А Игнат Петрович ныне прорубил лесок, провел, называется, санитарную порубку… А где он лесок: то?.. С каких барышей Игнат Петрович мотоцикл с базара поволок? Ясно, с каких!..»

Потом Панфилыч куда-то исчез, а в полдень, когда мы с Настей сидели за обедом, до нас с другого берега донеслись крики и шум. Мы выбежали на крыльцо и увидели возле дома Истоминых небольшую группу людей, наблюдавших за невысоким подвижным человеком. Он то что-то громко кричал, протягивая руку к окнам истоминского дома, то подбегал к калитке и начинал пинать ее ногами. Настя всмотрелась в скандалиста, вздрогнула и схватила меня за руку:

— А ведь это отец бушует. Пойдемте-ка скорее…

Мы закрыли избу и побежали к лодке. Вскоре Настя сильными ударами весел гнала лодку, а сама говорила:

— Это он непременно навеселе… Как выпьет, сильно у него сердце разгорается против Игната Петровича.

Она слизывает языком с припухших обветренных губ брызги воды и, доверчиво смотря на меня, жалуется:

— Суматошный он у меня. Вот заладил: «Не будешь ты, Настя, жить у этого типа в прислугах». — «Да разве я у него буду жить? Я с Юрием». А он заладил свое: и Юрка, мол, такой. Разве можно так говорить?

Я пожимаю плечами. Настя понимает мой жест по-своему:

— Ну да, вы здесь человек новый, всего не знаете. А я вот вам скажу так: Игнат Петрович не по душе мне, скрытный, себе на уме, да и живет неладно. Но ведь для этого есть органы, которые им займутся, а мне чего зря человека подозревать? А Юрка — другой. С недостатками он, верно, но ведь их можно исправить… И не может же Юрка за отца отвечать. А вот батя не понимает, все воюет с ними.

Лодка с размаху лезет носом на берег, и я едва не падаю за борт. Когда, выпрямившись, спрыгиваю на мягкий песок, Настин платок мелькает уже далеко впереди. Спешу следом. Отсюда хорошо слышен громкий голос Панфилыча. Он, что называется, вовсю обличает Игната Петровича: припоминает ему и порубки, и наемных косарей, и мотоцикл.

— Эх, милый ты человек, — ласково отвечает ему Игнат Петрович, — ну что ты скандалишь? Выпил — иди домой. Ведь за клевету, золотой ты мой, я привлечь могу тебя, ведь фактов у тебя нет… С кем связываешься, подумай! У меня сын — юрист…

— Плевал я на него! — кричит Панфилыч.

До меня доносится тихий голос Насти.

— Опомнись, отец, зачем все это? Пойдем домой, слышишь… Пойдем.

— Постой-ка, дочка, постой, я желаю людям правду сказать про него.

— Ничего ты таким образом не докажешь, а только меня и себя срамишь… Пойдем…

Послышался шум, пыхтенье. Я ускорил шаги и вскоре увидел дом Истомина, Настя с усилием вела упирающегося Панфилыча к реке. У ворот стоял Игнат Петрович и следил за ними. Потом он сказал громко:

— Правильно, Настя, веди-ка его подальше… А то, вишь, герой… Дочери платье справить не может, а туда же лезет… Жить надо уметь, а не злобиться на соседей.

Панфилыч рванулся и, взлохмаченный, страшный в гневе, двинулся на Истомина. Побледневшая Настя тихо, с болью сказала:

— Зачем же это вы так, Игнат Петрович?

Истомин явно струсил. Держась на всякий случай за ручку калитки, он предупредительно махал рукой на Панфилыча и кричал:

— Ты куда, куда лезешь — смотри!.. Я ведь за хулиганство сразу оформлю на тебя дело… Знай, у меня в газете теперь своя рука…

«Ах ты подлец…» — подумал я и сжал кулаки. Мне хотелось проучить его, но я сдержал себя. Чувствуя, как колотится сердце, я крикнул:

— Что же это вы такую гадость говорите?

Истомин обернулся, увидел меня и побледнел. Но тут же справился с собой и сказал бойко:

— Вы потише, знаете…

— Кулацкая морда! — сказал я, с силой повернулся и пошел прочь.

А через некоторое время я лежал на постели за перегородкой у Панфилыча и горько иронизировал: вот я и узнал кое-что про Истомина. Много ли? А сам кругом оконфузился. Пил у него? Пил! Как теперь на это посмотрят в редакции? Вот он, розовый взгляд на жизнь, что делает. Я до сих пор плохо знаю людей. Ну ладно, это мне хорошая наука. Теперь-то я не буду восклицать подобно некоторым: «Что вы! Разве такие люди возможны на сороковом году Советской власти…»

Я вскочил с кровати: что же, надо действовать! Осторожно выглянув из-за перегородки, я увидел за столом Настю. Уставшая от нынешнего беспокойного дня, она сидела, задумавшись над листком бумаги с недописанными стихами. Нежность к ней — нелегко ей было сегодня — охватила меня. Как у них дальше сложатся отношения с Юркой? Кстати, где он сегодня был — прятался от скандала или просто задержался на базаре?

Настя быстро обернулась, увидела меня и накрыла стихи рукой.

— Знаю, сам был такой… Неплохо получается, — сказал я коротко.

Она посмотрела исподлобья и покраснела.

— Только стихи стихами, а с Юркой тебе надо как следует поговорить… пора…

— А я и так хотела сейчас ехать.

— А мы с Панфилычем как следует возьмемся за Истомина…

— Я сейчас Юрку найду! — Настя выскочила из комнаты.

Я закурил, потом вышел на крыльцо. Смеркалось. В небе быстро бежали разорванные тучи. На крыльце стояли Панфилыч и два незнакомых мне человека. Они назвались соседями Панфилыча. Мы пожали друг другу руки.

— Разговаривала сейчас с нами Настя — правильно вы рассуждаете, — сказал мне Панфилыч. — Больше невозможно терпеть Истомина. Мы думали — остепенится человек, предупреждали, скандалили… продолжает свое… Сегодня Игнат Петрович еще лес собирается вывозить на продажу — мы его и задержим… Давеча я сдуру бузотерил, надо сообща, с толком дело вести… Мало ли что он нас лично не трогает, он лес наш народный тащит, и допускать этого нам не позволяет совесть… А я все, чудак, из-за дочери тянул, боялся ее замешать… А государство страдает — это как? Сколько времени попусту тянул, старый дурак! В таком деле надо действовать с народом и твердо… И с Юркой надо решать… Вон Настя к нему поехала! — Панфилыч показал на лодку, удалявшуюся от берега.

— Защитник у Истомина, говорят, в области высокий есть! — сказал раздумчиво один из моих новых знакомых.

— Вряд ли, это он для пущей важности слух пустил… Да если и так, что они двое против народа? — Я дунул на ладонь. — Песчинки…

— Это вы верно!.. Главное дело, никак наши мужики его не принимают, чужой он нам, не жить ему с нами.

Панфилыч поглядел на небо и сказал:

— Сейчас я зажгу бакены, а потом мы сядем рядком да поговорим ладком.

Он ушел в хату и вскоре вернулся, обвешанный фонарями. Взяв весло, закурил и направился к реке.

Я тоже по хрустящему песку спустился к Дону.

У реки, дышавшей теплом и тиной, смутно проступали очертания лозняка, склонившегося над неясными берегами. Вода бежала темная, бесшумная, только на перекатах нет-нет да и блеснет отражение то одной, то другой звезды и, постепенно расплываясь, уносится вниз по течению.

Я сидел задумавшись. Почти месяц бродил я по этим берегам и окрестностям. Рыбалил, записывал частушки, говорил с людьми и думал, что хорошо знаю и здешних жителей, и местный быт. Но вот неожиданно передо мной открылась другая сторона жизни, которой я до сих пор не замечал, хотя Истомин все время и жил со мною рядом.

На том берегу Дона, как в первый день приезда Юрия из Москвы, играл баян. Видимо, это развлекался Игнат Петрович — скрытный, трудный человек…

Скоро кончается отпуск, мне придется уехать из этих мест. Тяжело это сделать, особенно сейчас, когда беспокоит смутное сознание неблагополучия, творящегося рядом.

А кроме того… именно сейчас, когда я с тревогой смотрел на тихий, ласково плещущий о берег Дон, я все сильнее чувствовал, как сроднился с этой капризной рекой, с Панфилычем, Настей. Словно наяву встало передо мною ее лицо с припухшими обветренными губами. Как тут уедешь? Нельзя не помочь ее трудной любви…

Ночную тишину неожиданно нарушили громкие крики:

— Перевоз…

— Эй, перевозчик, заснул, что ли?..

Припозднившиеся путники вызывали паром. Эхо гулко разносило по окрестностям их требовательные голоса. Где-то в камышах, совсем недалеко от меня, тревожно вскрикнула разбуженная утка.

Над лесом все выше поднималась луна, и золотой след ложился на воду. Рассекая его, от противоположного берега отчалила лодка. Я присмотрелся: Юрка? Лодка медленно, рывками, двигалась к нашему берегу.

А у перевоза все шумели люди, вызывая паром…