Вега — звезда утренняя

ОБМАНУЛА

Наталья Ивановна Вихрова аккуратно переписывала в книгу приказов и распоряжений телефонограммы, полученные за день:

Последняя фраза была жирно подчеркнута красным карандашом. Наталья Ивановна живо представила себе, как читал эту телефонограмму начальник пристани Константин Петрович и хмурил при этом белесые брови. «И зачем разбрасываются такими фразами? Наверное, считают, что мы совсем не понимаем дисциплины», — подумала она. И с гордостью поглядела на пухлый, лежавший на краю стола законченный ею сегодня квартальный отчет.

В раскрытое окно доносился сдержанный шум волн. Через равные промежутки времени земля вздрагивала от сильных тупых ударов. Это грузчики скатывали бревна с баржи. Их голоса были хорошо слышны в конторе.

— Раз-два, взяли!.. Еще раз…

— Эх, тяжелое бревно попалось, не идет… Константин Петрович, а ну, помогите…

— Как не идет? — услышала Наталья Ивановна голос начальника пристани. — У нас пойдет! Слушай, ребята, мою команду: а ну, Плотников, — взяли! Иванов — взяли!.. Навались…

Застонали от страшной тяжести сходни, земля удивленно охнула, и ей ответили тонким дребезжаньем стекла.

— Пошло, чертяка… Не удержалось, — заговорили возбужденные голоса.

— Так и должно быть! — отозвался басом Константин Петрович. — Потому что индивидуальный подход, ребята!.. Эх и жарища!..

Наталья Ивановна знала: сейчас Константин Петрович медленно вытирает пот с высокого лба, и смуглое лицо его освещено улыбкой.

«Видно, собираются пораньше разгрузить. Суббота сегодня», — решила она.

Неожиданно дымящаяся солнечная полоса, протянувшаяся через стол, померкла. Наталья Ивановна подняла глаза. Уборщица Анфиса, дородная сорокалетняя женщина, перегнувшись своим полным станом через ветхий подоконник, высматривала что-то за окном. И даже волосы ее, уложенные на затылке в тугой узел, казалось, приподнялись от любопытства. Наталья Ивановна кашлянула и еще ниже склонилась над столом. Тотчас же заскрипела скамейка, и солнечный луч вновь перечеркнул комнату.

— Будто чуяло мое сердце — тут он околачивается, — сказала Анфиса негромко. И по голосу ее чувствовалось, что она с нетерпением ждет ответа Натальи Ивановны. — Вон, уставил свои глаза на окно и выглядает.

У Натальи Ивановны гулко застучало сердце.

— Что ты выдумываешь, Анфиса? — ответила она тихо. — Ну кто там?

— Да уж не молоденькая я, матушка, вижу, кто и на какой предмет выглядывает, — ворчливо пояснила Анфиса и перевела разговор на другое: — Что же мне, Наталья Ивановна, прибирать контору или подождать? Шестой час уже…

Наталья Ивановна стала молча собираться домой. Укладывала в ящик кассовые книги, счета, ручки, а с лица ее не сходило задумчивое выражение. Все последние дни она жила в постоянном напряжении. Это происходило оттого, что воля человека, которого она до сих пор считала чужим, неожиданно стала оказывать сильное влияние на нее. И она с удивлением прислушивалась к самой себе и всеми силами сопротивлялась этому чувству. А потом ослабла и притихла. Так иногда бывает в природе: дождя еще нет, но уже сизая туча ползет из-за холмов, и тень от нее, словно тревожный вестник, бежит по земле. На миг раздумчивая тишина устанавливается вокруг. Но все это — до первого порыва ветра. Налетит он — и озорно зашумят деревья, мутной волной забьется о берег река. Так примолкла и Наталья Ивановна, чтобы вспыхнуть при первом порыве беспокойного сердца. И это ее пугало.

Наталье Ивановне было двадцать шесть лет. Семь из них она вдовела. Она вышла замуж рано — девятнадцати лет. Прожила же с мужем всего полгода: он был моряк и погиб во время шторма в одном из дальних рейсов. От него остались фотокарточка и два пожелтевших письма. Семейная жизнь Натальи Ивановны была коротка, как сон, у нее родился сын — Егорка, курносый пухлый мальчуган. С ним вдвоем она и прожила все последние годы. Внешность Натальи Ивановны запоминалась: серые глаза на худеньком лице казались огромными. Косы у нее были длинные, тяжелые, и голову приходилось все время держать немного откинутой назад. Это придавало ей горделивую осанку, и когда она шла по улице, то прохожие, особенно мужчины, часто оглядывались на нее.

Наталья Ивановна радовалась, когда подруги рассказывали ей, как дружно живут они с мужьями, но о своем семейном счастье она уже не думала. Ухаживания мужчин, падких на мимолетные связи, она не принимала, и они быстро понимали бесплодность своих попыток.

А вот на этот раз все получилось совершенно по-иному.

Наталья Ивановна толкнула дверь, вышла во двор, и сразу в глаза ей ударил яркий голубой свет. Она зажмурилась и улыбнулась: всякий раз Дон удивлял и волновал ее своей красотой. У пристани река текла медленно, с сознанием своей силы. Правый берег, на котором стояла пристань, был крутым и высоким. Лобастые склоны меловых гор сползали в воду белыми уступами. Вода с хлюпаньем билась о белые глыбы. А левый берег весь зарос ветлами и тополями. В тихую погоду он казался затянутым зеленой дымкой. Сегодня же дул ветер, листья тополей трепетали, заворачивались обратной стороной, и лес словно посеребрили.

— Наталья Ивановна, не забудьте завтра прийти пораньше… Будем загружать баржи — документы потребуются, — услышала она голос Константина Петровича. Он стоял на барже — высокий, сутулый, в белом кителе и щурился на солнце. Наталья Ивановна сложила ладони рупором и крикнула:

— Буду в шесть утра… Устраивает?

— Вполне…

Над головой Натальи Ивановны с резким криком пролетели две чайки. Провожая их глазами, она подумала, что когда-то и она была быстра и легка, как эти птицы… В ее душе спорили два голоса. Один шептал ей, что странно думать о любви и счастье женщине, которой уже под тридцать лет, и к тому же — вдове, а другой возражал: а почему бы и нет? Разве я хуже других? И временами ей казалось, что на свете вместо одной живут две Натальи Ивановны.

Вздохнув, она неторопливо завернула за угол. Тотчас же с бревен, что были сложены под навесом, поднялся плотный, слегка лысеющий мужчина в белом костюме и пошел ей навстречу. Это был Генрих Степанович Ланецкий — заведующий местным райфинотделом. Наталья Ивановна покосилась на окно конторы, и ей показалось, что там мелькнуло лицо Анфисы. «Ох, и любопытна!» — подумала Наталья Ивановна.

— Здравствуйте, Наталья Ивановна. Рад, очень рад вас видеть! — говорил Ланецкий, пожимая ей руку и ласково смотря в лицо своими выразительными, чуть выпуклыми глазами. — А я шел, понимаете, мимо и соблазнился видом Дона. Дай, думаю, искупаюсь и отдохну…

Эту же самую фразу Генрих Степанович говорил ей и неделю назад, когда вот так же в шестом часу вечера неожиданно очутился на пристани. Наталье Ивановне стало весело, и она спросила:

— Будто бы?..

Генрих Степанович вытер платком мгновенно вспотевший лоб.

— Фу, жара какая!.. — и, выпрямившись, сказал дрогнувшим голосом. — Каюсь… я, во-первых, конечно, здесь не случайно, во-вторых, мне непременно надо с вами поговорить…

Наталья Ивановна, не отвечая, направилась к воротам. Ланецкий, тоже молча, пошел рядом.

Он появился в районе года полтора назад. Наталья Ивановна вначале не обратила на него серьезного внимания. Видела — заходит к Константину Петровичу деловитый, редко улыбающийся человек. Ну и пусть ходит! Генрих Степанович между тем стал засиживаться в конторе. Ничего не требуя и как будто ничего не ожидая, он упорно ходил ее встречать, заходил и домой. Постепенно такая привязанность покорила Наталью Ивановну. Она не пыталась узнавать подробней ни о его привычках, ни о характере. Но на этой неделе она поймала себя на том, что все чаще думает о Ланецком, и пожалела, что была такой нелюбопытной.

— Может быть, мы пройдемся в рощу? — предложил Ланецкий, прерывая ее размышления.

Этим летом они несколько раз совершали такие прогулки, и Наталья Ивановна согласилась:

— Хорошо…

На опушке рощи стояли багровые клены. На одном на уже оголенной от листвы ветке, как нанизанные, сидели синицы. Когда подошли Наталья Ивановна и Ланецкий, синицы с шумом, словно выпущенные из пращи камни, разлетелись в разные стороны.

В роще между белыми стройными стволами берез рос терновник. Наталья Ивановна срывала фиолетовые ягоды, покрытые, как изморозью, белым налетом, и бросала в рот. Ланецкий ягод не ел — у него была оскомина. Поднимаясь на цыпочки, он наклонял ветки, чтобы Наталье Ивановне было удобнее рвать ягоды, сам рассказывал о своей сложной работе, о том, что трудно найти в жизни человека, понимающего тебя, и что это большое счастье для него — встретить такую женщину, как Наталья Ивановна… Она слушала, и он казался ей милым, хорошим, серьезным человеком. А то, что нет у нее к нему захватывающего чувства, которое испытывала она к мужу, то ведь это вполне закономерно: она стала старше, рассудительнее. Кроме того, он тоже пожилой и, видимо, будет неплохим семьянином. А Егорке так нужен отец! Наталья Ивановна вспомнила, с какой завистью смотрит Егорка, когда они бывают в клубе, на ребят, которые приходят в кино с отцами, и вздохнула.

Когда взошла луна, они сидели на опушке. Наталья Ивановна попробовала смотреть на луну — как делала она это в детстве — сквозь полузакрытые ресницы. Сейчас же от луны протянулись тонкие холодные лучи. Они, словно натянутые нити, опутывали лес. Где-то в чаще протяжно свистела ночная птица. И Наталье Ивановне страстно захотелось услышать теплое слово, захотелось испытать простое человеческое счастье. «Ведь я все время одна», — подумала она, словно кому-то жалуясь.

— Наталья Ивановна! — тихо сказал Ланецкий. Она промолчала. Тогда он придвинулся к ней и обнял ее. Он дышал ей в лицо, его горячая требовательная рука двигалась по платью. Наталья Ивановна быстро вскочила на ноги и, вытянув вперед дрожащие руки, забормотала, задыхаясь:

— Нет… не смейте… нет, нет…

Ланецкий тоже встал, отряхнулся и сказал громко:

— Наталья Ивановна, вы меня не поняли… Во-первых, я не намеревался совершить ничего дурного, во-вторых, я искренне хочу связать свою жизнь с вашей… Я люблю вас…

Уборщица пристани Анфиса презирала мужчин. По ее словам, все они «так и норовят нашего брата, бабу безответную, в рог согнуть». Жила она одиноко, уйдя от мужа давно, лет десять тому назад, каждый раз рассказывала о том, как уходила, с новыми детальными прибавлениями. Наталья Ивановна любила слушать ее рассказы, мечтать о будущем…

Стоял теплый осенний вечер. Над щетиной дальнего леса повис, изогнувшись, серп месяца. Он тонкий, бледный, и света от него земле достается совсем мало. Анфиса и Наталья Ивановна, накрывшись одной ковровой шалью, от которой сильно пахнет нафталином, сидели на берегу на меловой глыбе. У их ног лениво плескались волны, то выбрасывая на берег отражение месяца, то снова слизывая его.

— Что это ты, милушка моя, все скучная какая-то ходишь? — спрашивала Анфиса. — Ты, Наташка, бодрей держись, вдовье дело такое — и одна голова не бедна…

Наталья Ивановна лениво улыбнулась.

— Ты, Анфиса, прямо поговорками стала говорить…

— Жизнь — она всему научит, — отвечала Анфиса, — я вон одному такую поговорку сказала — теперь за версту обходит. А то пристал: «Жизнь моя без вас, Анфиса Петровна, не представляет никакой красоты». Я ему и сказала: «А как я тебе красоту-то в подоле принесу?» Не понравилось. «Что вы, — говорит, — сразу мне прозу жизни в глаза суете». — «Ну так вот, — говорю, — пускай я останусь при своей прозе, а ты поди, поищи красоту в другом месте».

Наталья Ивановна захохотала. Анфиса, довольная тем, что развеселила собеседницу, тоже заколыхалась полным телом от безудержного смеха. На этом берегу звонко отзывалось эхо. Наталья Ивановна смолкла, прислушалась и, зябко передернув плечами, позвала:

— Анфиса…

— А!..

— А ведь я замуж выхожу…

Анфиса быстро повернулась, несколько секунд напряженно думала, затем нарочито непонимающе спросила:

— Это за кого же… за этого, финотдельского, что ли?..

Наталья Ивановна кивнула головой. Анфиса хотела увидеть глаза собеседницы — что в них написано, но это не удалось, и она сердито заметила:

— Что, свобода тебе, дуре, надоела, что ли?

Наталья Ивановна вдруг сбросила шаль, обхватила голыми руками полный стан Анфисы, торопливо зашептала:

— Это ты так говоришь, Анфиса, потому что одна. Тебе что: сварила, поела и спать. А у меня — Егорка! Попробуй-ка оденься да прокормись…

Анфиса молчала.

— Что ж не отвечаешь-то? То-то! Я вон, чтобы костюм себе сшить, целый год экономила…

— А кто тебя заставлял-то. Сдался он тебе, этот костюм!..

— Ишь ты какая! Тебе вон сорок лет, и то нарядами интересуешься, а мне двадцать шесть только…

Наталья Ивановна чуть не заплакала. Голос ее прерывался. Анфиса положила ей на платье тяжелую руку и медленно гладила хрупкое, совсем еще девичье плечо.

— Ну, ну, не обижайся… Сорвалось дурное с языка… Ты скажи-ка, любит он тебя?

— Говорит, любит…

— А ты?..

— А я привыкла: человек он хороший, детей любит… А Егорке обязательно отец нужен: посмотрела бы ты, как он завидует мальчишкам, у которых отцы есть…

Наталья Ивановна замолчала, смолкла и Анфиса. Мерно хлюпали волны. Серебрилась лунная дорожка, перекинувшаяся с одного на другой берег реки. Наталья Ивановна склонилась и, заглядывая Анфисе в лицо, зашептала:

— Анфиса…

— А?

— Что ж ты молчишь?

— Староват он для тебя, Натальюшка, ох, староват…

— Да это даже лучше! — воскликнула Наталья Ивановна. — Раз пожилой, то положительный, значит, мужчина, за другими бегать не будет… И зарплата приличная…

Анфиса обняла Наталью и вдруг, всхлипывая, начала причитать:

— Что ты, Анфиса, что ты? — испуганно говорила Наталья, но, не удержавшись, тоже начала всхлипывать.

Свадьба состоялась через месяц. В день, когда Ланецкий и Наталья Ивановна вернулись из загса, по желанию Ланецкого был устроен скромный вечер. На нем было несколько сослуживцев Генриха Степановича, начальник пристани Константин Петрович и уборщица Анфиса. Ради такого торжества Константин Петрович надел форменный темно-синий китель, хотя было жарко и он часто вытирал лоб. Иногда Наталья Ивановна встречала его задумчивый, изучающий взгляд. После второй рюмки он вздохнул и сказал неизвестно к чему:

— Да, странные вещи творятся на белом свете… Налей-ка, Наталья Ивановна, мне еще горючего…

А сторожиха Анфиса весь вечер не отпускала от себя маленького Егорку и колючими глазами смотрела на Генриха Степановича, шестилетний же Егорка недоумевал. Он вырывался из рук Анфисы, влезал на колени к Наталье Ивановне и шептал ей в ухо жалобно и требовательно:

— Мама, а почему этот дядька все целует тебя? Я не хочу…

Ноябрьские ветры сорвали с деревьев листья. Только на отдельных ветвях красными лоскутками трепетали самые крепкие. Дон у краев покрылся тонким льдом. Мальчишки бесстрашно бегали вдоль берега, лед под их ногами покрывался трещинами, и в воздухе стоял тонкий звон.

Навигация кончилась, движение пароходов уменьшилось, поток отчетов, сводок вырос. Наталье Ивановне приходилось часто задерживаться в конторе. Она работала, поглядывая на часы, и непостижимая, упрямая медлительность их стрелок огорчала ее… Но вот Константин Петрович, с хрустом расправив плечи, говорил:

— Ну, на сегодня шабаш…

И Наталья Ивановна спешила домой.

Улицы, скованные морозом, были безлюдны и звонки. Обледенелые крыши и стены домов под светом луны казались отлитыми из бутылочного стекла. Наталья Ивановна еще издалека искала знакомые окна: они выглядывали из переулка белыми квадратами. Вот знакомое, хрустящее от мороза крылечко, громко стучит заиндевелая щеколда — и в освещенной комнате ее встречают Егорка и Генрих Степанович. Они, конечно, не обедали — ждали ее. Привычными движениями расставляя на столе посуду, она говорила:

— Почему обязательно надо ждать меня? Вы же добровольно морите себя голодом, чудаки…

Тогда Генрих Степанович переставал жевать и отвечал сердито:

— Мы, Наталья, только вечерами можем быть вместе, и я думаю, ты не желаешь лишить меня удовольствия обедать в кругу семьи.

От его, как казалось, глубокомысленного замечания Наталья Ивановна чувствовала себя виноватой за поздний обед. Чтобы как-нибудь сгладить свою вину, она затевала пирожки. Они выходили у нее такими вкусными, с хрустящей, словно покрытой загаром корочкой, что Генрих Степанович съедал несколько штук сразу и говорил отдуваясь:

— Вот в чем, Наталья, твое истинное мастерство! — и внимательно, словно что-то взвешивая в уме, смотрел на нее.

Наталья Ивановна радовалась, что у мужа хорошее настроение. «Вот и обед не вовремя, и задержалась на работе, а он не устраивает ссоры, как другие, — думала она, — не ошиблась я…» — и начинала рассказывать о том, что интересного произошло сегодня на пристани. Генрих Степанович слушал, кивал головой, потом говорил:

— Ты сегодня бледней обычного, Наталья, устала?

— Немножко…

— Вот видишь! — восклицал он. — Все-таки работа на пристани не женское дело…

Однажды, в один из таких вечеров, он сказал ей:

— Знаешь, Наталья, я пришел к выводу, что тебе надо оставить службу, отдохнуть, авось я прокормлю семью… Займешься лучше хозяйством…

Наталья Ивановна промолчала. Предложение мужа смутило и испугало ее. Только сейчас она почувствовала, как дороги для нее пристань, ворчливая Анфиса, Константин Петрович. «Как же я буду жить без них?» — подумала она.

— Оставить пристань? Что ты говоришь, Генрих! — сказала Наталья Ивановна. — Сколько лет там провела, горя, радости столько повидала — и бросить?.. Уйти от людей…

Он пожал плечами:

— Странные рассуждения! Что для тебя дороже — семья или пристань? Во-первых, ты должна трезво смотреть на вещи, а именно: на одну зарплату не слишком разойдешься, стало быть, нам нужно заводить хозяйство, а за ним необходим присмотр. Я старше тебя, опытней в этом деле и поэтому так говорю. Во-вторых, Егорка растет, ему необходимо уделять больше внимания…

— Так он же ходит в детский сад! — слабо возражала Наталья Ивановна. Тогда Генрих Степанович пожал плечами и, взяв газету, демонстративно повернулся к жене спиной.

— Ну что ж, пусть ходит, — зашелестев бумагой, сказал он. — Вот воспитают из него хулигана, будешь знать! А скажут все равно, что семья виновата… Надейся на нынешних воспитателей. А потом знаешь, Наталья, если ты так враждебно настроена к моим предложениям, то больше не услышишь из моих уст ни слова…

Он скомкал газету, ушел в спальню и закрылся в ней. Получалось совсем нехорошо. Взволнованная неожиданной ссорой, Наталья Ивановна нервными, быстрыми шагами ходила по кухне.

Егорка, далекий от всяких переживаний, нашел, что это подходящий предлог, чтобы затеять интересную игру. Громко сопя, он стал ходить за нею, стараясь попасть шаг в шаг. Наталья Ивановна услышала сопение, обернулась и увидела Егорку. Сердце у нее защемило, и на глазах показались слезы. Обняв худенькое тело сына, она стояла и думала: «Может быть, Генрих прав? Что мне другие люди? Если уж вышла замуж, значит, надо придерживаться одного берега…»

Она постучалась в спальню и сказала:

— Открой, Генрих, я все обдумала…

Он открыл и, целуя ее в голову, пробормотал:

— Я так и знал, что ты примешь правильное решение, ты же у меня умница…

И все-таки проститься с пристанью было нелегко.

Когда Наталья Ивановна последний раз уходила с пристани, чтобы больше не возвращаться туда, горло ее сжимали спазмы, и она, чтобы не расплакаться, говорила шепотом. Анфиса, провожая, осмотрела Наталью Ивановну так внимательно, словно видела ее в первый раз.

— Ишь ты, как он тебя замордовал! — сказала она, привычно намекая на то, на что обычно намекают молодым, недавно начавшим супружескую жизнь женщинам. — Да, это тебе не холостой песни петь… А ты не поддавайся ему больно, девка… наплачешься… И к нам заходи почаще…

— Спасибо, Анфиса. Вы тоже не забывайте меня…

Подошел Константин Петрович и, узнав в чем дело, сказал:

— Ну вот, начинается старая песня: еще один муж сажает жену в терем… Да вы, Наталья Ивановна, скажите ему — не могу, мол, бросить работу и все…

— Скажи, а потом пойдут раздоры в семье! — ответила Наталья Ивановна.

— Ну, если он у вас такой…

— Да все вы такие! Бросьте уж! — с раздражением ответила Наталья Ивановна. — Кроме того, я думаю заняться Егоркой, а то он без отца, без матери растет…

— Ну что ж, смотрите, вам видней… — сказал Константин Петрович.

А Наталья Ивановна, пристально вглядываясь в его смуглое лицо, с неизвестно откуда взявшейся неприязнью думала: «Это ты пока холостой, то и про терема рассуждаешь, а женишься — посмотрим, каким станешь…»

Константин Петрович и Анфиса проводили ее до ворот. Наталья Ивановна медленно прошла несколько шагов и оглянулась, еще прошла и опять оглянулась. Шаги ее были тяжелы. Должно быть, оттого, что каждый навсегда отдалял несколько лет, связанных с пристанью, с работой, с близкими людьми.

Она стояла, не чувствуя холода. Вечерело. Небо стало совсем темным, и только на самом его краю странно светилось облако. Оно было словно налито огнем. Постепенно из облачка стал медленно и важно выползать медный шар луны. Вокруг посветлело, воздух стал голубым, серебром заблестел Дон. Содрогаясь всем телом, Наталья Ивановна долго смотрела на могучую и непокорную реку, и по щекам ее текли слезы.

Примерно дня через три после этого, в полдень, когда Наталья Ивановна, проводив мужа на службу, готовила на крылечке обед, в ворота сильно постучали. Наталья Ивановна сбежала с крыльца, открыла калитку и отшатнулась: из распахнувшегося пространства, как из рамки, на нее глядела морда коровы. Обдав ее шумным дыханием и задев темным боком, корова прошла во двор. Тогда Наталья Ивановна увидела Генриха Степановича. Он с лозинкой в руке стал перед воротами и, смотря вслед корове, довольно улыбался.

— Видала, какая красавица… симменталка, — сказал он Наталье Ивановне. Она промолчала.

— Ты что — недовольна? — спросил он беспокойно.

— Я… просто… видишь ли, я не умею доить, — призналась она.

— У соседки научишься… Дело несложное…

В этот вечер они пили молоко от собственной коровы, и Генрих Степанович, рассматривая стакан на свет, громко восхищался качествами молока:

— Смотри, смотри, какое жирное — со стенок не сползает, а во-вторых, какой запах, а вкус…

С этого дня жизнь Натальи Ивановны переменилась. Генрих Степанович оказался расторопным хозяином. Не успела пройти и неделя, как в сарае появились две свиньи, гуси, куры. Все они требовали внимания, еды. День теперь казался Наталье Ивановне удивительно коротким — едва проглянет серенький рассвет и только успеешь справиться с хозяйством, как уже спускаются сумерки. Некогда подумать о себе — о прическе, о платье, о непрочитанной книге.

Но на первых порах Наталья Ивановна не замечала этого и ей даже нравилось быть обладательницей такого хозяйства. Не у каждого в доме всегда можно найти, как у нее, масло, сало, яйца. Да и деньги появились — она уже сшила себе два платья и собиралась шить третье. Такие возможности опьянили ее. Когда Анфиса, которая по старой памяти заглядывала к ней, сказала Наталье Ивановне, что к добру все это не приведет, она ответила ей: это зависть. Анфиса обиделась и больше не приходила.

А Генрих Степанович, возвращаясь с работы, обязательно заглядывал в сараи. За обедом он говорил, что давно мечтал стать настоящим хозяином, потому что свое хозяйство — большое дело для семьи. Яичек захотел? Пожалуйста, вот вам яички! Сала? И сало есть, и молоко…

— Вот теперь бы я мог по-настоящему принять у себя родных. Собственно, и остался-то у меня один дядя, — говорил он и вынимал из бумажника желтую фотокарточку. — Посмотри, Наталья, это мы вдвоем с ним сняты. Хороший был человек, да не уберегся — посадили, хотя я уверен — больше наговорили на него… Вот он здесь надпись интересную сделал, видишь: «Генриху второму (мне то есть) от Генриха первого». Нас обоих зовут Генрихами, так он, чтобы различать, такую градацию ввел…

Однажды Наталья Ивановна, хлопоча на кухне, задумалась: как жить дальше? После первых месяцев самодовольства у нее наступили тяжелые дни, похожие на похмелье.

Она часто просыпалась среди ночи и, глядя в потолок, думала: «Как же так? Живем мы уже давно, а я даже не знаю, какая душа у моего мужа: ревнив ли он, нет ли?.. Какие у него приятели?.. Даже зарплаты его не знаю…» И она начинала ругать себя за то, что такая плохая жена. Но тут же вспомнила, что и Генрих Степанович не особенно интересуется ее настроениями, мыслями, и ей делалось страшно: что за странная у них жизнь?

Однажды, когда муж привез очередной воз корма для скота, она спросила:

— Не слишком ли мы много завели живности? Этак они нас съесть могут!

Генрих Степанович внимательно посмотрел на нее и ответил:

— Ты ошибаешься, Наталья, если думаешь, что я надеюсь на одну зарплату. Я только за перевыполнение плана сбора финансов получаю вдвое больше.

— Ну откуда же я знала! — ответила обрадованная и успокоенная Наталья Ивановна.

Генрих Степанович спохватился:

— Ах да, я же тебя детально не ознакомил со структурой нашего учреждения. Слушай же… — и начал длинно рассказывать о своей службе.

А потом Наталье Ивановне потребовались деньги — по случаю попался хороший костюм для Егорки. Обычно Генрих Степанович оставлял дома небольшую сумму, остальные деньги носил при себе. И она пошла к нему на службу.

Кабинет мужа оказался в конце темного коридора. Дверь была приоткрыта, и она, заглянув, одним взглядом охватила массивный дубовый стол, кожаные кресла, ковровую дорожку. «Солидная обстановка», — подумала она. У Генриха Степановича сидел посетитель, и она решила подождать. В коридоре горела печка, было слышно, как в трубе гудела и ухала метель, и огонь то показывал красный гребень сквозь полузакрытую дверцу печки, то исчезал.

Наталья Ивановна смотрела на огонь, а сама машинально прислушивалась к голосу Генриха Степановича, доносившемуся из кабинета.

— Ты финансовый агент, советский служащий, а чем занимаешься? — сердито говорил Генрих Степанович. — Ко мне жалоба за жалобой на тебя поступают… А в чем дело? Да в том, что ты больше о личном благополучии печешься, общественные дела для тебя — дело второстепенное… И взятки эти… Гадость какая!

— Виноват, Генрих Степанович, — произнес дрожащий голос.

— Виноват!.. Следить за своими поступками надо, контролировать себя… Я хотя не член партии, но собираюсь вступать и на этом основании скажу тебе: мы, коммунисты, боремся за моральную чистоту человека…

Слова мужа взволновали Наталью Ивановну. Они словно открыли перед ней новую, неведомую ей часть его души. Так вот он какой! Он сразу стал ей ближе и родней. И даже мелькнувшая на миг мысль о том, что дома он совсем не такой, показалась ей мелочной. Ну, устает же человек!.. А насчет хозяйства… Что же плохого, если их семья живет в достатке?

Ей захотелось сделать Генриху Степановичу что-нибудь приятное. Забыв о деньгах, она заспешила домой.

У дома она увидела человека с мешком за плечами. Видимо, он кого-то ожидал и, скучая от вынужденного безделья, топтался на одном месте. Со стороны можно было подумать, что человек навеселе. Наталья Ивановна подошла ближе, человек прервал свой танец и оглянулся на нее. Это был старичок, с багровым, словно натертым бураком лицом. Они с минуту удивленно смотрели друг на друга, потом она спросила:

— Вы к кому это по такому морозу?

— А к Генриху Степановичу… Вы случайно не жена ему будете?..

Она кивнула головой. Тогда старик бухнул мешок в сугроб, и в снежной пыли отчаянно заметался поросячий визг.

— Эх, какой голосистый! — одобрительно сказал старик и, ткнув валенком в мешок, добавил: — Это Генриху Степановичу подарочек от нашего кладовщика… Получайте в целости и сохранности, расписка не требуется…

— Что за подарочек? — недоумевая спросила Наталья Ивановна. И вдруг, рассердившись, сказала: — Вот что, отец, иди-ка ты со своим поросеночком… А кладовщику скажи, что ошибся он адресом… Иди…

Она хлопнула калиткой перед носом удивленного старика и пошла в дом. Но прежнего легкого настроения уже не было. Оно словно растворилось в поросячьем визге.

Генрих Степанович пришел поздно вечером. Он долго с фырканьем умывался на кухне, и, когда сел за стол, в волосах его блестели капельки воды. От него веяло свежестью и здоровьем знающего себе цену человека. Он пообедал, похвалил второе и сел с газетой у окна. Тогда она сказала, будто только сейчас вспомнила:

— Да, знаешь, сегодня были с поросенком…

Она ожидала, что муж удивится, но получилось обратное.

— Ну? Где же он? И хороший? — спросил Генрих Степанович оживленно, отбросив газету.

Сердце у Натальи Ивановны упало. Она сказала тусклым голосом:

— Я его отослала обратно…

— Почему?

Брови его поползли вверх, и он посмотрел на нее, как на человека, признавшегося в своей глупости. Наталья Ивановна прикрыла ресницами заблестевшие глаза:

— Зачем нам столько?.. Я совсем с ними замучилась, да и соседи говорят…

— Не будем, Наталья, считаться, кто больше работает. И зачем мне равняться на соседей? Я, во-первых, человек с образованием, и, думаю, мне иногда можно позволить то, что рядовому человеку не позволяется. — Генрих Степанович сказал это своим обычным поучающим тоном, но сейчас он не подействовал на Наталью Ивановну. Чувствуя себя так, словно бросается в холодную воду, она спросила тихо:

— Слушай, Генрих, я хочу с тобой откровенно… Что это за подарки?

Генрих Степанович лениво повернул голову:

— Ты спрашиваешь так, будто ведешь следствие… Ну, это подарок за оказанную услугу… Видишь, как я ценю семью. Другой бы пропил, а я все в дом!.. — улыбнулся он.

— Ох, зря ты, — сказала она встревоженно.

Генрих Степанович внимательно посмотрел на нее, потом поднялся и сел с женой рядом. Поглаживая ее по плечу, он сказал:

— А ты у меня совсем глупенькая, совсем не разбираешься в жизни… Сейчас, Наталья, надо быть подвижным, идти в ногу со временем… Вот, смотри, председатель нашего райисполкома при каждом удобном случае говорит нам о вреде пьянства… А ты думаешь, он не пьет? Пьет, да еще как! Но — дома… На виду же он всегда другой, он учит людей, какими они должны быть… И прав, кто поступает так… Я уже два доклада о моральном облике советского человека сделал, и их одобрили в райкоме! — похвалился он.

Наталья Ивановна, вздохнув, сказала:

— И все-таки тревожно…

— Чепуха! Если ты о хозяйстве, то сейчас всем можно его иметь, лишь бы наемной силы не было.

— А мне-то одной тяжело… Устаю очень! — пожаловалась Наталья Ивановна.

— Потерпи немножко, — сказал Генрих Степанович, — мы что-нибудь придумаем, а пока — что ж поделаешь?

Утро выдалось холодное. Наталья Ивановна встала и сразу же принялась растапливать печку. Дрова были сырые и горели плохо, заполняя комнату дымом. Это злило женщину. Она с полными слез глазами сидела на корточках перед открытой дверцей и упрямо дула в нее, задыхаясь от дыма. Проснулся Егорка и стал звать мать. Не дозвался — заплакал. Наталья Ивановна вскочила, побежала в комнату и отшлепала его. От обиды он закричал еще громче. Наталья Ивановна закрыла руками уши, хлопнула дверью и побежала в коровник. От крика, дыма и холода у нее разболелась голова. Наталья Ивановна кое-как собрала обед и легла, чувствуя себя разбитой и больной. Полежала-полежала, встала, подошла к зеркалу. Оттуда глянуло бледное, окруженное копной непричесанных волос, но все-таки красивое лицо. Наталья Ивановна задумалась, потом подбежала к сундуку и с грохотом раскрыла его. Четыре новых платья, лежавшие сверху, бросились в глаза. Шила — радовалась, а как принесла от портнихи, спрятала, так они и лежат себе до сих пор в нафталине. И недавно сшитое пальто лежит. Куда их надеть? Ни на пристань, ни в клуб она уже не ходила. Генрих Степанович говорит: «С людьми надо осторожней сейчас быть — завистников много. Лучше дома посидеть. Что у нас — телевизора нет?» И сейчас Наталья Ивановна посмотрела на все это равнодушно и закрыла крышку. Опять легла, подумала: «Для кого же я работаю? Зачем? Вот нашила всего и положила в сундук. Раньше одно платье было, да не стыдилась его надевать. А теперь — людей боюсь…»

Вспомнила, что давно уже не была на людях. А как она соскучилась по ворчливому голосу Анфисы, по милому, вечно шумному Дону… Сходить бы сегодня на пристань, может быть, легче на душе станет…

Стукнула дверь, пришел с работы Генрих Степанович. Раздеваясь, ворчал:

— Ты, Наталья, что-то в последнее время неаккуратной стала… Сегодня опять галстук не погладила.

Она смотрела на него, не поднимаясь и чувствуя, как в груди наливается, крепнет злоба.

— Небось и сам бы погладил — руки не отвалились бы… — ответила она.

— Спасибо! Я, значит, работай, я и дома хлопочи… Ну, сказала!.. Обед есть?

— Возьми сам, все стоит на плите.

Он подошел к ней и, наклонившись, спросил:

— Ты что, больна?

— Нет…

— Что с тобой?

— Мне надоело быть прислугой… Что это там? — спросила она, глядя через его плечо в окно, выходящее во двор. Он сказал медленно:

— Я, видишь ли, бычка привел… Мясо на весну свое будет, да еще и продадим…

Тогда Наталья Ивановна рывком поднялась с кушетки и, уже не сдерживаясь, крикнула:

— Ну так и выкармливай сам… а с меня хватит!..

Он отозвался не сразу. В комнате сгустились сумерки, предметы выглядели смутно, словно потеряли привычные очертания. Только прямоугольник окна был виден ясно и голубел, как прорубь. Потом окно померкло. Это Генрих Степанович выпрямился, отошел к столу.

— Послушай, в чем дело? — сказал он. — Я спрашиваю тебя, в чем дело?.. Что же ты молчишь? Ты чем-то недовольна — скажи, зачем же кричать… Ах, да, я и забыл, сейчас мода — жаловаться в вышестоящие организации за неудавшуюся жизнь и на плохих мужей… Ты тоже хочешь жаловаться?.. Что же, иди, жалуйся. Какая низость! Это благодарность за то, что я заботился о семье.

Наталья Ивановна, торопливо надевавшая пальто, спокойно ответила:

— Не беспокойся.

— А куда же ты собралась?

— К соседям. И так одичала…

— Знаю я этих соседей! — сказал Генрих Степанович и махнул рукой. — Но прежде чем идти, ты сними пальто, которое купил тебе твой плохой муж.

Наталья Ивановна возмутилась.

— Я заработала уже на два таких пальто.

— А я говорю — сними. Жаловаться еще хочет! Вот выгоню — будешь опять в одном платье ходить… И никто тебе не поверит, меня знают как хорошего человека.

— Какая же ты гадина! — сказал она.

— Ах, так?.. — схватив жену жесткой рукой за плечо, он с силой толкнул ее.

Она сделала два быстрых шага, потом всей тяжестью рухнула на пол. От удара зазвенело в голове. Но сильнее было чувство обиды. Оно пронзило ее, как острая физическая боль. С трудом подняв голову, Наталья Ивановна взглянула на Ланецкого.

— За что?

— Муж тебе нехорош? Привыкла трепаться с разными, теперь на меня напраслину возводишь, — кричал он, все повышая голос. И вдруг смолк. Даже в полумраке было видно, как отливает кровь от его пухлых щек. Следя за взглядом мужа, Наталья Ивановна повернула тяжелую голову: в дверях стоял Егорка.

Ночью она не спала, лежала одетая на кровати и сухими бездумными глазами смотрела в темноту. Ей было горько, обидно и страшно. «Вот я и получила полную плату за все, — думала она, — в душу грязным сапогом… А за что?» И слезы навернулись у нее на глазах. Встать бы, плюнуть на дом, на платья, на Генриха — и уйти. Но она не могла этого сделать, и ей становилось страшно. «Ну куда я пойду — ни денег, ни вещей. Кому нужна — у всех свои заботы, свое горе!» — думала она.

Едва порозовели окна, она облегченно вздохнула, встала и принялась убирать в комнате.

Генрих Степанович еще со вчерашнего вечера ушел и не приходил домой. Одев Егорку, она отправила его гулять во двор, а сама долго сидела одна. Было удивительно тихо, только наперебой стучали часы в комнате и на кухне, словно спешили догнать уходившее время. Наталья Ивановна сидела и думала, что жизнь ее испорчена и, пожалуй, никакими средствами ее уже не поправишь и ни с кем не поделишься горем. И вдруг она вспомнила про пристань, и вся загорелась, заспешила.

Только уже подходя к Дону, вспомнила, что нагрубила Анфисе. С какими же глазами с ней встречаться? Наталья Ивановна замедлила шаги. Может, вернуться? Нет, уже поздно! Она постучалась в дверь конторы.

Анфиса, открыв ей, радостно всплеснула руками:

— Наконец-то вспомнила нас, матушка!.. Сколько лет, сколько зим…

Она заметалась по комнате, освобождая Наталье Ивановне стул, и от широких ее юбок по комнате загулял ветер. Они уселись перед окном. Анфиса, прижимаясь теплым, крепким плечом, шептала:

— Ну, как живешь-то, матушка?.. Все никак не поправляешься, смотрю… Сала ешь больше, от него тело наливается… А я тут скучаю без тебя. И Константин Петрович все жалеет, что отпустил, никак не найдет таксировщицу по нраву…

Она совершенно не помнила ни про какие обиды. От ее домашнего шепота Наталье Ивановне стало легко, как бывало в далеком детстве, когда она, обиженная кем-нибудь, приходила к матери и прятала лицо в ее колени. Наталья Ивановна посветлевшими глазами обвела комнату, глянула в окно. Там, где летом бесконечно бежали волны, лежало неподвижное голубое сияние. Словно лунный свет сгустился и лег между сугробами. И в этом спокойствии могучей реки чувствовалась ее сила, ее уверенность в том, что придет весна и уж тогда-то она покажет всю свою мощь.

Вошел Константин Петрович и тоже обрадовался.

— Пора, давно пора к нам заглянуть, — заговорил он, снимая шапку и протягивая ей широкую ладонь.

Наталья Ивановна быстро пожала ее и ответила:

— Да вот и так еле выбралась…

— Из вашего замка мудрено выбраться! — пошутил он и тут же добавил: — Вы знаете, у нас большая новость!

Наталья Ивановна встрепенулась:

— Какая?

— Наш водный участок будет связан с Волго-Донским каналом. Представляете, какое у нас будет движение? Вот нового таксировщика посылаю учиться — пусть повышает квалификацию…

Наталья Ивановна глубоко вздохнула и промолчала, чувствуя себя несчастной и обманутой, словно все это время просидела на глухом полустанке, вдали от больших дорог.

— У нас, между прочим, есть вакансия — на курсы помощников начальников пристаней… У вас нет никого на примете? — спросил Константин Петрович.

— Нет… к сожалению…

— Ну так вы имейте в виду!..

Она промолчала.

В контору часто входили люди, здоровались и оставались здесь. Анфиса, заметив вопросительный взгляд Натальи Ивановны, сказала:

— На лекцию народ собирается… Генрих Степанович читает, он ведь райисполкомовский лектор.

Первым желанием Натальи Ивановны было уйти, но потом она раздумала. Ей хотелось увидеть лицо мужа. «Мучает ли его ссора? Какой он сейчас? — думала она. — Может быть, он изменился. Мало ли что бывает…»

Как и предполагала Наталья Ивановна, муж ее был спокоен, как всегда. Гладко причесанные волосы блестели, искусно скрывая лысину. Он читал лекцию о морали. Читал уверенно, с видимым удовольствием произнося слова: «Абстрагированное мышление», «Коррупция». Стараясь вникнуть в смысл этих слов, люди слушали напряженно, боясь кашлянуть. Но вот начались вопросы лектору, и тишина рухнула. Первый же вопрос, заданный женщиной в пуховой шали, заставил Генриха Степановича беспокойно привстать:

— Пусть объяснит нам товарищ лектор, как заведующий финансами, почему нам, многодетным матерям, по три месяца за пособием приходится ходить…

— Позвольте, во-первых, какое отношение имеет это к лекции, во-вторых… — начал медленно Генрих Степанович, но женщина не дала ему договорить.

— А такое, что работать надо вам по совести, а то один срам получается в советском учреждении… — заговорила она.

Тогда Генрих Степанович, приподнявшись, вкрадчиво проговорил:

— Я вижу, вы собираетесь критиковать Советскую власть?

— Я про вас говорю, — сказала женщина, — и вы не перебивайте…

— Дайте человеку говорить! — зашумели в зале.

— Правильно! Пусть говорит…

В зале стало шумно. Генрих Степанович затравленно осматривался. Наталье Ивановне стало стыдно, и она, закусив губу, торопливо пошла к выходу…

Дома она попробовала вспомнить свою жизнь с Ланецким, и, по мере того как вспоминала, ей все яснее и яснее становилось, что она приняла его не за того, каким он был на самом деле, и оттого их отношения были все время фальшивыми. «И не люблю, и не любима!» — с холодной рассудочностью, как о посторонней, подумала она о себе. Это пришло как откровение — больное, но освежающее.

Наталья Ивановна оглядела комнату, и все — буфет, трюмо, диван — показалось ей нелепым, уродливым. Она представила, как уйдет отсюда к Анфисе, к Константину Петровичу, и ей вдруг сделалось легко, как в юности, когда в осенний холодный день она купила на последние деньги букет живых цветов… «Ошиблась я — горько, жестоко. Вернее, обманула сама себя…»

Она села у окна и стала терпеливо ждать, когда придет Ланецкий. Сегодня днем хорошо светило солнце, и снег осел. На буграх, как заплаты, появились черные пятна земли. А сейчас морозило. Холодно сверкали льдинки. Голубой свет падал через окно в комнату. На душе у Натальи Ивановны было также холодно и тихо. Она видела, как с кем-то прошел мимо окна Ланецкий и остановился у калитки. Незнакомый голос произнес:

— Эх, и ночка!.. Воздух-то — вздохнешь, десять верст пройдешь и не заметишь…

— Это все так, вот только лед ни к чему — галоши об него режешь, — сказал Ланецкий и стукнул щеколдой. Было слышно, как хрустели его шаги во дворе и скрипуче пели двери сарая. Глубоко вздохнула корова, и ее вздох, как стон, разнесся в воздухе.

Ланецкий вошел в комнату, разделся и, потирая руки, приблизился к Наталье Ивановне.

— А мы все дуемся, — сказал он, щурясь и стараясь разглядеть в полутьме ее лицо. — Зря, зря… Ну, поссорились, что ж такого, в семье разное случается… Слышишь, Наталья?

Она медленно поднялась со стула и прямо глянула в его выпуклые глаза:

— Послушай, я хочу поговорить с тобой серьезно… Садись.

Должно быть, тон голоса был необычен, потому что Ланецкий послушно сел и беспокойно вытянул в ее сторону голову:

— Вот как!.. Что ж, я слушаю…

Наталья Ивановна начала медленно, словно раздумывая над своими словами:

— Я не могу с тобой жить… Я не люблю тебя…

По лицу его пробежала усмешка, похожая на судорогу, и, удобнее усаживаясь на стуле, он сказал:

— Странно говорить об этом в наши годы. Какая тут может быть любовь? Но нам надо как-то устраивать нашу личную жизнь, и мы живем, и неплохо… Не надо горячиться, Наталья. — Он коснулся ее локтя.

Наталья Ивановна рывком отбросила его руку:

— Нет… Жить так я не могу…

Тогда он встал, одернул пиджак и неестественным горловым голосом сказал:

— Хорошо… Расстанемся мирно, мы еще не стары и сможем найти себе пары…

Наталья Ивановна отошла к окну и повернулась к Ланецкому спиной. Лунный свет упал на ее словно окаменевшее лицо. А Ланецкий, захваченный новыми заботами, говорил ей:

— Живность разделим пополам… Сама понимаешь, без хозяйства сейчас трудно… Квартира останется тебе…

Наталья Ивановна подошла к Ланецкому и, страшно побледнев, ударила его тяжелой рукой по щеке.