Век Екатерины

Глава первая

Плохо, плохо стало в семье Петра Федоровича. От спесивой жены он сбежал в деревню. Без конца пилила: дом не тот, выезд не тот, платья бедные, не по чину. Да какие ж бедные — шьются по выкройкам, доставляемым прямо из Парижа! На одни шляпки Анна Павловна тратит в месяц целое состояние. А жене все мало! Лучше бы детей рожала исправно — подарила ему только одного сына Феденьку. Но теперь-то поздно: им уже за сорок, надо о душе думать, а не об алькове. Да и чувств поубавилось. Нет любви.

Да любил ли ее когда-нибудь Петр Федорович? Их сосватала двадцать лет назад государыня Елизавета Петровна, царствие ей небесное. Говорит: «Мы, Петюня, присмотрели тебе невестушку — ладную, пригожую, и умом не обделена, — радоваться станешь». Поклонившись, поблагодарив как положено, он спросил: «Кто ж такая, ваше величество?» — «Нюська Ягужинская, фрейлинка моя». Он опешил: «Да за что ж такая немилость, ваше величество?» — «Как так — немилость? — удивилась царица. — Отчего немилость?» — «Матушка ея ведь была разбойница, сослана в Сибирь, где и померла». — «Что ж с того? — хмыкнула императрица, дернув плечиком. — Дочка не в ответе за мать. В обчем, не сумлевайся. А иначе обижусь». Что ж, пришлось подчиниться…

И сказать по правде, та история с. матерью Анны Павловны мутная была. Что уж там произошло между нею и государыней и какая черная кошка пробежала, Бог весть. Только объявили, что она и Лопухина, тоже фрейлина, замышляли заговор против ее величества и достойны обе смертной казни. А поскольку Елизавета Петровна смертную казнь на Руси упразднила, то крамольниц повелели сечь на площади прилюдно, вырвать языки и сослать за Можай. Так вдова генерал-прокурора Ягужинского оказалась в Якутске, где благополучно преставилась от тоски и бескормицы[34].

Дочку же бездетная царица у себя приголубила, обласкала и произвела во фрейлины (может, чувствовала вину за безвинно погубленную мать?)

Что ж, по молодости Анна Павловна очень была мила. Худощавая, стройная, с узким прямым носиком, сросшимися на переносье бровями и большими серыми глазищами. В разговоре слегка картавила. И всегда глядела насмешливо.

Первые два года их совместной жизни были прекрасны. Появился Феденька, краснощекий голубоглазый крепыш, весь в отца. А затем вскоре, в 1756 году, Петр Федорович ускакал на войну с Пруссией. И за семь лет боевых действий приезжал домой на побывку только четыре раза. Два других сына умерли, не родившись. Видимо, поэтому Анна Павловна с каждым годом становилась нервознее, раздражительнее и злее. А когда он вернулся с войны окончательно, в чине полковника, нрав жены сделался и вовсе невыносим. Просто иногда волком выть хотелось.

Новая императрица, Екатерина Алексеевна, относилась к нему неплохо. Повышала в чинах: за заслуги в другой войне — турецкой — он дорос до генерал-адъютанта и решил в 45 своих лет выйти в отставку. Анна Павловна, разумеется, оказалась против — ей хотелось быть женой генерал-аншефа или даже фельдмаршала, но добрейший Петр Федорович проявил внезапную твердость и в конце концов поступил по-своему. В результате чего ссора между супругами длилась чуть ли не целый год. Он уехал к себе в имение, жил в деревне, отдыхал, охотился, ничего не делал, а она оставалась в столице, ездила на балы и, по слухам, заимела в фаворитах юного поручика. Ну и Бог с ней. Петр Федорович совершенно не ревновал. Никаких чувств к супруге больше не испытывал.

Возвратился в Санкт-Петербург к Рождеству 1773 года. Выглядел отменно — посвежевший, поздоровевший, двухметровый красавец. Обнял сына — Федору стукнуло уже восемнадцать, был такой же рослый, как отец, но черты имел более изящные — повлияла порода Ягужинских. Обучался в Пажеском корпусе, чтобы делать потом карьеру при дворе, а в военные идти не хотел: ну и правильно, хватит того, что его отец послужил царю и Отечеству на полях Европы и в горах Крыма.

Сын спросил:

— Завтра новогодний маскерад в Зимнем, мы приглашены. Ты пойдешь?

— Уж не знаю, Федюня, право. Светская суета мне претит — эти никчемушние разговоры, танцы, гвалт…

— Ах, да ты совсем стал бирюк у себя в деревне. Соглашайся, папенька. Вместе порезвимся.

— Маменька-то едет?

— Непременно, а как же!

— Ну, вот видишь. Мы по-прежнему с нею в распре. Ехать в разных каретах глупо, а в одной как-то несообразно.

— Ничего нет проще: ты, насколько я знаю, приглашен на обед к Потемкину завтра?

— Да, имел честь.

— После с ним в карете и отправляйся.

— Да удобно ли?

— Вы же с ним друзья и соратники по турецкой кампании. Он и сам тебя пригласит, вот увидишь.

— Коли пригласит, то не откажусь.

— Стало быть, до встречи на маскераде! То-то выйдет весело!

А Потемкин в то время не был еще в зените славы, хоть и пользовался благосклонностью государыни, разрешавшей ему приватную с ней переписку. Но с Петром Федоровичем продолжал дружить, и нередко вместе они охотились, а потом бражничали, запивая свежую кабанятину молодым вином.

— Здравствуй, здравствуй, Апраксин, — руки развел для братских объятий однополчанин. — Рад тебя видеть преисполненным сил и энергии. Хорошо бы и мне отдохнуть в деревне. Но дела не отпустят. Да и матушка-хозяюшка тож… Ты-то со своей не пошел на мир?

— Да какое там! Хуже не бывает. Видимо, подам на развод.

— Те-те-те, — щелкнул языком Григорий Александрович. — Церковь разводы не поощряет. Очень веские нужны аргументы.

— Аргумент один — женина неверность. Я рогат — это факт. И свидетелей их амурных свиданий предостаточно.

— Не страшишься огласки-то?

— А чего страшиться, коли все уже и так знают? Надо довести дело до конца. Я надеюсь, ежели чего, ты замолвишь слово перед матушкой-хозяюшкой?

— Разумеется, окажу всякое содействие.

За обедом, при посторонних, говорили на отвлеченные темы, а затем Потемкин, как предполагал Федор, пригласил приятеля ехать вместе на маскарад. Оба по дороге в карете нацепили карнавальные маски: Петр Федорович синюю атласную в серебристых звездочках, а Григорий Александрович — красную бархатную с крючковатым носом и довольно узкими прорезями для глаз, что скрывало его бельмо на правом зрачке. Будучи оба в париках (у Потемкина рыжеватосерый, у Апраксина белый) и в партикулярном платье (Петр Федорович в темно-зеленом камзоле с золотым шитьем, а Григорий Александрович в светло-фиолетовом с блестками), запросто могли рассчитывать на неузнаваемость — первое условие подобных увеселений, где простой поручик мог зафлиртовать с именитой фрейлиной, а наследник престола, наоборот, снизойти до какой-нибудь скромной барышни.

Зимний дворец был в огнях, слышалась бравурная музыка, а кареты с гостями следовали к парадному входу одна за другой. Дамы с пышными высокими париками и глубокими декольте, кавалеры в чулках и изящных туфлях с пряжками, ароматы дорого парфюма, а порой и нюхательного табака, слуги-арапы в ливреях, вазы с фруктами, бледно-желтое и рубиновое вино в бокалах, оживленные речи — вся эта кутерьма поглотила Потемкина и Апраксина, закружила водоворотом, и они то теряли друг друга из виду, то внезапно опять встречались, улыбаясь и кланяясь.

— Распознал матушку-хозяюшку? — на ухо спросил приятель с усмешкой.

— Нет, а в чем она нынче?

— Не скажу, а не то еще увлечешь с собою супротив моего желания.

— Да помилуй Бог!

— Я шучу, шучу. Догадайся сам. Токмо будь осторожен и не спутай с какой-нибудь Дашковой.

— Вот потеха!

Не успел приглядеться к фланирующим дамам в масках, как услышал знакомый голос:

— Я узнал тебя, папенька.

Федор был в малинового цвета камзоле, розовых чулках и розовом платке на шее. Маска тоже розовая.

— Фу, да ты одет чересчур по-женски, я смотрю.

— Это последний писк парижской моды.

— Станут говорить, что Апраксин-младший — совершенная баба.

— Пусть вначале меня узнают в этом одеянии. Ты танцуешь?

— Нет пока.

— Ну а я имел счастье покружить в котильоне с некоей барышней в голубом. Говорила со мной по-аглицки. Спрашиваю, как к ней обращаться. Отвечает: «Элизабет». Вон она, видишь, у окна?

— Ох, какая милашка! Плечи будто бы у античной статуи.

— И не только плечи, папа. В декольте там такие пышечки…

— Федор, ты похож на мартовского кота.

— А ея товарка не хуже: вылитая Психея.

— Или Цирцея. Только, я гляжу, в интересном положении.

— Да, она не танцует. Ну, да я найду себе еще спутницу к менуэту, а тебе уступаю Элизабет.

— Ах, к чему подобные жертвы? Я ведь тоже могу найти, коли захочу. А могу и вовсе не танцевать.

— Не упрямься, папенька, ты у нас еще ого-го, увлечешь любую!

Обе незнакомки обмахивались веерами недвусмысленно: в том галантном веке был в ходу язык жестов, и когда дама часто-часто гнала на себя воздух веером и бросала сквозь него на кавалера лукавые взгляды, это означало — можно идти на приступ, я сегодня вполне отзывчива.

— Разрешите пригласить вас, мадемуазель?

— Сделайте одолжение, мсье…

— Вы очаровательны в этом платье.

— Мерси бьен.

— Как вам на балу — нравится?

— О, безмерно. Только душновато.

Зазвучал менуэт — дамы выстроились против кавалеров, после взаимных поклонов и реверансов начали кружиться друг с другом парами, делать переходы, лишь слегка касаясь пальцев в перчатках.

— Вы прекрасно танцуете, сэр, — заявила Элизабет Апраксину-старшему по-английски.

— Сэнкью вэри мач. Вы же хорошо изъясняетесь на британском языке.

— Ваше произношение тоже неплохое.

— По-французски я болтаю лучше.

— Я предпочитаю английский — он не так сюсюкает.

— Мисс Элизабет не выносит романтики?

— Да, отец воспитал меня в духе реальностей.

После перехода встретились снова.

— Вы упомянули, что отец ваш без сантиментов. Ну а маменька?

Девушка вздохнула:

— Маменьки, увы, нет уже на свете… Да, она была более чувствительна, но отец занимался нашим духовным воспитанием больше. Все одиннадцать отпрысков получили образование энциклопедическое. Наши кумиры — Вольтер и Руссо. А «Кандид» — моя любимая книга.

— Вы меня сразили, Элизабет. Я буквально вами очарован.

— Вы мне тоже понравились, сэр.

Танец завершился. После поклонов Петр Федорович проводил партнершу к тому креслу, где она сидела.

— Был бы рад продолжить наше знакомство, мисс Элизабет. И уже без масок.

Та взглянула печально:

— Сэр, это невозможно.

— Как же так? Отчего?

— Есть на то серьезные обстоятельства. Мой отец… не допустит…

— Коли он приверженец просвещения, то наоборот…

— Ах, не станем обсуждать моего родителя. Он чудесный человек, но подвержен влияниям… нет, неважно.

— Мне ужасно жаль расставаться с вами.

— Да, мне тоже, сэр.

— Хорошо, что-нибудь придумаю.

— Нет, прошу вас, пожалуйста, не предпринимайте никаких шагов к нашему сближению.

— Вы мне запрещаете?

— Я вас умоляю. Ведь иначе меня со свету сживут…

— Я обескуражен.

— Принимайте как должное и вполне смиритесь.

— Не хотите ли еще станцевать? По программе следующим — медленная жига, или лура.

— Нет, простите, я немного передохну.

Поклонившись, Апраксин удалился. Подхватил за локоть подбежавшего Федора, начал его расспрашивать — кто она такая, что за незнакомка?

— А, понравилась? — улыбнулся сын. — Я же говорил, а ты ехать не хотел…

Но подробностей он не знал.

— Коли что удастся разнюхать, непременно скажу.

Не успел генерал-адъютант прийти в себя, как его взяла под руку полноватая дама в платье с газовым шлейфом. Белая маска скрывала ее лицо.

— Вы неплохо смотрелись в менуэте, герр Апраксин, — заявила она по-немецки, чем и выдала себя сразу: он узнал голос Екатерины II.

— О, мадам, вы мне льстите — я танцор посредственный и на поле брани выгляжу куда убедительней.

— Ах, не скромничайте, Петр Федорович, вы такой красавец, что в любой ситуации хороши. Но предупреждаю: будьте осторожны с этой славной хохлушкой.

— Я с хохлушкой? — удивился он.

Государыня рассмеялась:

— Вы не ведаете, с кем танцевали?

— Нет.

— С фрейлиной моей — самой любимой дочкой графа Разумовского.

— Что, Кириллы Григорьевича? Генерал-фельдмаршала? Президента Академии наук? — изумился Апраксин.

— Да, того самого, бывшего гетмана Малороссии. Человек образованный, порядочный, но страстей великих. Не имел удержу в любви, наплодил одиннадцать деток, чем и свел в конечном итоге добрую свою супругу в могилу.

— Я наслышан тоже… Говорят, самого Ломоносова осаживал.

— Всякое случалось… Словом, с Лизхен Разумовской лучше не затевать амуров.

— Ну, меня-то застращать трудно.

— Ох, как знать, как знать, милейший Петр Федорович… — И царица лукаво улыбнулась. — Даже я в частной жизни других персон не властна… Лучше разберитесь вначале со своей Ягужинской.

Он вздохнул:

— Разбираться нечего, надо разводиться.

— Эк, куда хватил! Ведь митрополит не одобрит.

— Даже если попросит ваше величество?

Государыня ответила саркастически:

— Да с чего вы взяли, что просить за вас стану? Мы в последнее время с ним на ножах. Лишний раз обострять отношения не подумаю. Словом, не надейтесь, не обольщайтесь.

— Очень жаль. — Генерал уронил голову на грудь.

— Ну, не хнычьте, не хнычьте, Апраксин, — приободрила его она. — Вы такой сильный и находчивый. Не пристало вам нюни распускать. — И, кивнув приветливо, отошла прочь.

«Сильный и находчивый, — проворчал военный. — Никакой находчивости не хватит: с Ягужинской не разводись, с Разумовской не затевай… Выхода не вижу».

Он пошел в буфетную, взял мороженое в хрустальной вазочке, начал есть задумчиво. Не заметил, как возникла рядом дама в сером бархатном платье и проговорила:

— Вот ты где.

Петр Федорович поднял глаза и узнал свою благоверную — Анну Павловну. Стройная, высокая, с узкой талией вроде не рожавшей женщины, тонкими изящными пальцами. Ею можно вполне увлечься, если только не знать о ее поганом характере.

— Здесь, а что такого?

— Лихо ты отплясывал с Лизкой Разумовской. Я не ожидала.

— Я и сам от себя не ожидал. Вспомнил молодость. — Криво усмехнулся.

— Так женись на ней, — совершенно невозмутимо заявила она.

— То есть как — жениться? — Он едва не выронил вазочку из рук.

Анна Павловна показала зубки.

— Ты не знаешь, как женятся? Это для меня новость.

— Знаю, знаю, конечно. Но я знаю также, что пока состою в законном браке.

— Именно что «пока». — Вытащив из рукава кружевной платочек, театрально промокнула вроде бы увлажнившиеся глаза.

Петр Федорович проглотил комок в горле. И спросил:

— Что ты хочешь этим сказать?

Вздрагивающим голосом дама проронила:

— То, что скоро сделаешься свободен…

— Но митрополит не одобрит нашего развода.

— Никакого развода не нужно.

— Я не понимаю. Как сие возможно? Коли без развода, коли ты жива, слава Богу, здорова… Или нет?

Женщина перекрестилась, а потом суеверно трижды сплюнула через левое плечо.

— Тьфу, тьфу, тьфу, Бог миловал.

— Но тогда как?!

— Я уйду в монастырь. Это решено. — И она трагично прикрыла веки.

Генерал презрительно фыркнул.

— Ты? В монастырь? Шутишь, верно?

— Нет, нимало. Я рассталась с поручиком… ну, ты знаешь, каким… оказался хамом неблагодарным… между нами все кончено… Но к тебе вернуться тоже не могу… совестно и стыдно… Словом, постриг — вот единственный путь. Для замаливания грехов.

Но Апраксин все равно не поверил. Так и брякнул:

— Я тебе не верю. В то, что ты могла расстаться со своим полюбовником, верю. В то, что в монастырь уйдешь — нет.

— Ты меня плохо знаешь, Петр.

— Я тебя знаю слишком хорошо. Завтра передумаешь.

— Никогда.

— Ну, посмотрим, посмотрим. — Он отставил вазочку с недоеденным лакомством. — Я поеду домой, пожалуй. Настроения веселиться больше нет. Ты останешься?

— Да, еще побуду в свете напоследок…

Генерал поморщился:

— Ты фиглярка, Анна.

— Может быть, и так. Но мне кажется, с ролью монашки справлюсь я неплохо.

Граф Разумовский жил во дворце на Мойке. Раньше в его доме было шумно, весело, каждый вечер балы и гости, детский смех и забавы. Но когда умерла его дражайшая половина (а случилось это за два года до описываемых событий), дом осиротел. Большинство выросших детей разъехались по своим семьям, а к фельдмаршалу вскоре перебралась его племянница, тоже вдова, Софья Осиповна Апраксина, с пятилетней дочерью Верочкой. И Кирилл Григорьевич круто переменился…

Но вначале надо пояснить их родство.

Софья Осиповна, по происхождению тоже украинка, приходилась Кириллу Григорьевичу племянницей, так как была дочерью его сестры. И одновременно — свояченицей Петру Федоровичу Апраксину, так как выходила замуж за его брата. Кроме Верочки, двое других ее детей умерли в младенчестве. А когда скончался и муж, безутешная дама согласилась приютиться у богатого дяди. Дяде, между прочим, шел в ту пору только 46-й год, а племяннице исполнилось 30… И, как говорится, молодая еще кровь, одиночество обоих сделали свое дело… В общем, очень быстро Софья Осиповна превратилась в хозяйку, дома Разумовского.

Вот ее портрет: выше среднего роста, полнотелая и ширококостная, с правильными чертами лица, но с недобрыми, узкими, вечно недовольно сжатыми губами; говорила низким голосом, вроде бы охрипшим, исключительно по-русски или по-украински, иностранные языки знала плохо. Интонации были резкие, а порой просто даже грубые.

Из детей Кирилла Григорьевича в отчем доме оставались две его дочери — Лизонька и Аннушка. Младшая, Анна, вскоре вышла замуж за графа Васильчикова и, рассорившись с Софьей Осиповной, убежала с супругом в собственный особняк, купленный для этого у другого брата Апраксина. Лизавета же навещала родителя только в выходные, получаемые от гофмейстерины в Зимнем дворце (штатные фрейлины были обязаны жить при императрице). Так что с кузиной, ставшей негласной мачехой, контактировала немного, и они пока что серьезно не ссорились.

Лизе уже исполнилось 25 — по тогдашним меркам, старая дева. Но отец, а теперь и двоюродная сестра неизменно распугивали всех ее женихов — девушка вздыхала, но безропотно подчинялась. Да и женихи, честно говоря, ей не больно нравились. Думала: лучше оставаться одной, чем терпеть до старости нелюбимого мужа.

Только Петр Апраксин неожиданно произвел на нее неизгладимое впечатление. Статью, ростом, умными речами и галантностью повторял во многом Кирилла Григорьевича, да и возраст тот же, а несчастная барышня с детства мечтала встретить кавалера, в главном похожего на ее отца. И, вернувшись с новогоднего маскарада, не сомкнула глаз всю ночь. Сильно горевала, что и в этот раз ничего у нее не затеется: он женат, а ее не отпустят папенька и кузина. Горько плакала, стоя на коленях под образами. Говорила, глядя на святые лики Богородицы и Младенца: «Господи Иисусе, Пресвятая Дево, сотворите чудо и соедините меня с сим достойным мужем… Я перетреплю любые лишения, муки вынесу, мне ниспосланные, лишь бы с ним пойти под венец, детушек родить, жить душа в душу и потом, как в сказке, умереть в один день…»

Богородица смотрела на нее с иконы вроде бы сочувственно. Словно одобряла. В пламени лампадки девушке казалось, что кивает Лизе и заверяет: «Мы тебе поможем…»

То ли в самом деле Лизина молитва была услышана, то ли вышло простое совпадение (впрочем, разве случаются в мире совпадения, не угодные Богу?), но неделю спустя барышня узнала: Петр Федорович приходил во дворец к ее отцу сватать Лизу. А узнав, так разволновалась, что лишилась чувств.

Между тем Апраксин действительно, испросив аудиенцию у Кирилла Григорьевича, припожаловал к Разумовскому в оговоренный день и час. Вырядился в генеральский мундир, нацепив все свои военные ордена и побрызгавшись кёльнской водою, в просторечии именуемой одеколонью. Гаркнул с порога кабинета хозяина:

— Рад вас приветствовать, глубокочтимый мною Кирилла Григорьевич! Я не слишком обеспокоил вашу светлость?

Бывший гетман вышел ему навстречу, протянул руку для пожатия.

— Ах, оставьте церемонии, генерал. Будьте проще. Я человек не больно светский, принимая во внимание, что мой дед пас коров, а любезный брат пел в церковном хоре. Не терплю всяких политесов.

— Проще так проще, — потеплел Петр Федорович. — Нам, военным, без ужимок и краснобайства вольготнее.

— Вот и добре. Соблаговолите присесть. Кофе, чаю? Может, что покрепче?

— Как решите сами. Для меня и то, и другое, и третье вполне приемлемо.

— А давайте украинской горилочки? Мне намедни привезли из Батурина. Чистая, як слезка. Под шматочек сала, со ржаным хлебцем, а? Вы не против?

— Только за.

— От и славненько.

Выпили, зажевали. Раскрасневшись, заулыбались.

— Так какое дело привело вас в мою скромную обитель, генерал? Может быть, желаете направить своего Феденьку по ученой части? Мы ему присмотрим теплое местечко в нашей Академии…

— Нет, благодарю. Федя мой пристроен неплохо, дай Бог ему здоровья. Я пришел просить за себя.

— Что такое, Петр Федорович, голубчик? — удивленно вскинул брови Разумовский. — Чем же я, грешный, пригодиться могу? Говорите прямо, без обиняков. Все, что в силах моих, сделаю немедля.

— А давайте выпьем еще по маленькой, уважаемый Кирилла Григорьевич? За здоровье и процветание наших детушек?

— С превеликим удовольствием, генерал. Ибо наши детушки — это для нас святое.

Снова выпили, снова зажевали. Приободрившись, Апраксин пробормотал:

— Есть у вас дочурка на выданье, славная Лизавета Кирилловна… вот я и хотел бы…

Разумовский напрягся, сдвинул брови, и улыбка моментально исчезла с его лица. Холодно сказал:

— Лизавета Кирилловна замуж не собирается.

— Нет, ну погодите, господин фельдмаршал, вы же не дослушали…

— Я и слушать ничего не желаю. Коли вы пришли толковать исключительно о моей Лизоньке, то оставим сразу. Дабы не поссориться.

Петр Федорович тоже напрягся. Губы сжал. И ответил сдержанно:

— Этак не по-дружески, граф. Утверждали, будто для меня все возможное сделаете немедля, а теперь не хотите даже выслушать. Я не предлагаю ничего скверного, недостойного, а наоборот, лишь пекусь о счастье вашего милейшего чада.

Президент Академии наук сухо отозвался:

— Счастье моего чада не в руках ваших, генерал.

— Ошибаетесь.

— То есть как? — вспыхнул украинец. — Вы осмелились заявить, будто я ошибаюсь?

— Что ж с того? Ошибаются часто многие, вы — не исключение. Счастье Лизаветы Кирилловны от меня зависит.

— Это же каким образом? — едко произнес бывший гетман.

— Я женюсь на ней, чем и осчастливлю.

То, что приключилось далее с Разумовским, трудно описать: взяв себя за коленки и прижав их к груди, повалился на спину в кресле и задрыгал ступнями в воздухе; из открытого рта его доносилось какое-то бульканье, а из глаз текли слезы. Петр Федорович поначалу перепугался и подумал, это приступ падучей, и хотел было кликнуть слуг, но потом, к досаде собственной, понял, что фельдмаршал попросту хохочет. Отсмеявшись, тот выпрямился, вытер платком совершенно мокрые щеки, веки и проговорил, продолжая кхекать:

— Вот уж уморили, ей-Бо… Я давно так не потешался, чуть живот не лопнул…

Уязвленный Апраксин недовольно спросил:

— Что же вы нашли в сем потешного, ваша светлость?

— Да не ожидал, право. Посчитал вначале, что ведете речь о племяннике либо о каком-нибудь другом протеже… Но, простите, вы сами? Это же химера.

— Отчего же химера, Кирилла Григорьевич?

— Ну, во-первых, возраст. Вы ведь старше меня — на сколько?

— Я ровесник вам, коль не врет Академический справочник.

— Нет, не врет. Хорошо, ровесник. Разве этого мало? Стало быть, в отцы ей годитесь.

— Что ж с того, что в отцы? — не поддался Апраксин. — Сплошь и рядом разница между мужем и женою много больше. И живут, не тужат.

— Ладно, Бог с ним, с возрастом, — продолжал родитель Елизаветы. — Главное в другом: вы женаты некоторым образом? И супруга ваша, дай Бог ей здоровья, делать вас вдовцом не намерена, как я полагаю?

Генерал осенил себя крестом:

— Слава Богу, не при смерти. Но намерена в ближайшее время уйти в монастырь. Посему окажусь я вполне свободен от брачных уз. Вот и поспешил заявить вам о моих марьяжных намерениях. Дабы вышло у нас все чин по чину с Лизонькой. То есть с Лизаветой Кирилловной, извините.

Граф перестал хихикать и надолго задумался. Молча разлил спиртное по стопочкам. Крякнул отстраненно:

— Опрокинем еще по маленькой… Тут на трезвую голову трудно разобраться…

Выпили, закусили. Петр Федорович сказал:

— Знатная горилка у вас. Забирает крепко.

Президент Академии наук оживился:

— Тю, а то! С настоящего буряка сделана. Чистая, як слезка. Выпить можно штоф — на другой день голова светлейшая. С русской водки такого не будет.

— Я предпочитаю вино.

— Тьфу, вино! Виноградный сок прокисший. От него хмель не тот, да и пучит знатно. Нет уж, генерал, лучше нашей украинской горилки нет на свете.

— Будь по-вашему, — согласился Апраксин. — Токмо что решаете вы по поводу дочери?

Разумовский встал и прошелся по кабинету. Икры его, обтянутые чулками, сами напоминали штофы с горилкой.

— Что решаю? Ничего не решаю. Партия для Лизоньки, безусловно, отменная, зря сквернить не стану, да и возраст ваш, можно не перечить, в этом не помеха, станете относиться к ней, умудренный опытом, как бы по-отечески. Добре, добре. Закавыка лишь в любезной Анне Павловне, славной генеральше — пострижется в монахини, значит, исполать, я благословлю вас. А не пострижется — прошу пардону.

Петр Федорович тоже встал.

— Пострижется наверное.

— А тогда приходите за благословением, генерал.

— Вскорости приду.

Выпили на посошок и еще за будущие родственные узы. На прощанье даже трижды облобызались. Но когда Апраксин ушел, Разумовский с брезгливостью вытер губы и проговорил неприязненно:

— Слышала ты, Софочка? Нет, ты слышала этого пацюка?

Отодвинув портьеру, закрывавшую дверь в соседнюю комнату, в кабинете появилась его племянница — в чепчике, длинном платье в оборках и с ухмылкой на недобрых губах.

— Слышала, а як же ж! — проворчала она сипловато, вроде бы спросонья. — Хай ему грец! Вечно был наглец та выскочка. Мой покойный Коленька — царство ему небесное! — Петьку не любил тож. Ишь, чего удумал, подлый, нашу Лизоньку окрутить, будучи женатый. Гомнюк!

— Нет, а коль матрона его в самом деле постриг примет? Как быть?

— Та никак! Или хочешь дать за Лизку приданое богатое? Так давай, давай, разбазаривай наши денежки, души, дома… Выкинь меня с Верочкой на вулыцю без копейки. Этого желаешь?

Он приобнял ее за талию и поцеловал в шейку.

— Шо ты, донюшка, я ж за тебе жизни не пожалею. Никому не дозволю обделить вас с доцею.

Улыбнувшись и потрепав дядю по щеке, Софья Осиповна сказала:

— О це добре.

Но и Петр Федорович ждать у моря погоды не собирался. Он решил в ожидании сборов его жены в монастырь завязать с Лизаветой приватную переписку — разумеется, втайне от ее родителя. Сделать это было несложно: ведь Апраксин был знаком с ее сестрой — Анной Кирилловной (той беременной дамой, что сидела на маскараде в Зимнем рядом с «Элизабет»).

Мы уже писали, что она вышла замуж за камергера Васильчикова. Сей Васильчиков приходился родным братом тогдашнему фавориту императрицы… (Чтоб читатель понимал: молодой корнет оказался в спальне государыни сразу после отставки графа Орлова и буквально накануне новой любви Екатерины к Потемкину.) Ну, так вот: Анна с мужем, убегая из отчего дома от интриг Софьи Осиповны, подыскала себе для покупки подходящий дом в Петербурге — на Миллионной улице. Дом принадлежал Апраксину Александру — брату нашего героя, жившему по соседству. Купля-продажа совершилась быстро, в честь чего Александр закатил у себя на прощанье пышный ужин, на котором Петр Федорович и был представлен Анне Кирилловне. Та, веселая, пышущая здоровьем 19-летняя хохлушка, с озорными искорками в глазах, пригласила генерала: «Приходите, сударь, обедать, без церемоний, запросто, по-соседски, будем очень рады». А теперь он об этом вспомнил и решил напроситься в гости.

На обеде не случилось ничего примечательного, разве что цесарка в белом вине на третью перемену, и Апраксин с трудом дождался десерта, чтобы выйти из-за стола и в каком-нибудь уголке гостиной перекинуться с хозяйкой несколькими важными для него фразами. Это удалось: сидя на диванчике, пили шоколад и непринужденно болтали. Анна Кирилловна уже знала о визите генерала к ее отцу и произнесла, иронично закатив глазки:

— Лизка даже чувств лишилась от вашего прихода.

— Неужели? — удивился Петр Федорович. — От испуга или от радости?

— И того, и другого, пожалуй.

— То есть, вы считаете, у меня есть шанс поселиться у нея в сердце?

Улыбнувшись, она ответила:

— Несомненно. Можете считать, что вы там живете.

Кавалер оживился:

— О, какое счастье!

— Вы довольны?

— Воспаряю к седьмому небу.

— Но не обольщайтесь-то раньше времени. Одолеть наших папеньку и кузину будет вам ох как непросто.

— Мне фельдмаршал пообещал… в тот же миг, как я стану свободен…

— Ах, наивный, наивный Петр Федорович! Вы не знаете малороссиян: говорят одно, думают другое, делают третье. И особливо после стопочек горилки…

— Не беда, главное, что Лизавета Кирилловна, как вы утверждаете, расположена ко мне положительно. Я хотел бы написать ей короткую весточку. Вы передадите?

— Почему бы нет? Лизку я люблю всем сердцем и желаю ей счастья, вам определенно симпатизирую тоже, так что нет препятствий.

— Не боитесь гнева родителя, коли он проведает?

— Как же он проведает, коли мы не скажем? Ну а и проведает — что с того? Я замужняя дама, от него теперь никак не завишу, мне что гнев его, что не гнев — все едино.

Проводила его в библиотеку и дала бумагу с пером. Петр Федорович, потрудившись немало, наконец родил:

«Милостивая государыня Елизавета Кирилловна! Не могу не воспользоваться оказией написать к Вам. И хочу засвидетельствовать самые трепетные чувства, появившиеся в сердце моем после нашего с Вами танца в Зимнем. Как Вы знаете, я имел честь оказаться принятым Вашим папенькой, в разговоре с которым испросил у него Вашу руку и сердце. Он не отказал, справедливо отложив окончательное решение этого вопроса до того момента, как моя супруга не отправится в монастырь. И пока суд да дело, я желал бы удостовериться, нет ли с Вашей стороны возражений? Если Вы категорически против, то и копий ломать не стану. С неизменной нежностью к Вам, П. А.»

Через день к Апраксину принесли конверт от мадам Васильчиковой. В нетерпении вскрыв сургуч, генерал тут же понял, что послание не от Анны, а от самой Лизаветы. Вот что она писала:

«Милостивый государь Петр Федорович! С удивлением и радостью получила весточку от Вас. И хочу поблагодарить за оказанное мне несравненное доверие. Разве может быть для меня счастья большего, чем идти под венец с Вами? И соединить наши судьбы? Разделять и радости, и горести — все, что выпадет нам обоим? Знайте, сударь: я навек Ваша. И ни прихоти госпожи Апраксиной (если вдруг она передумает принять постриг), и ни гнев моего родителя вкупе с моей кузиной не заставят меня охладеть к Вам. Делайте с этим, что хотите. Е.Р.»

От последней фразы воин проревел что-то нечленораздельное, но по интонации — победно-ликующее, словно полководец, одолевший противника, и, вскочив с кресла, начал бегать по комнате, то и дело роняя обрывки слов: «Любит… любит… Господи, она меня любит… душенька… голубушка… ты не пожалеешь… сделаю счастливой… Господи, спасибо!..» Целовал послание Разумовской, хлопал себя по ляжкам и смеялся, как маленький. Наконец, успокоившись, сел писать ответ:

«Лизонька, голубушка! (Вы позволите называть Вас так?) Получив послание Ваше, прочитав заветные его строчки, я лишился разума от восторга! Вы согласны соединить наши судьбы! Благодарности моей нет предела. Можете быть уверены: я сумею оправдать доверие Ваше и ни словом, ни жестом, ни поступком не заставлю Вас пожалеть о сделанном выборе. А за сим позвольте полюбопытствовать: можете ли Вы беспрепятственно и не вызывая никаких подозрений со стороны К.Г. посещать дом сестрицы Вашей? Я бы тоже постарался заглянуть к ней на огонек — словом, мы могли бы увидеться и непринужденно потолковать о том о сем. С нетерпением жду Вашего решения. Искренне преданный Вам, П. А.»

День спустя получил новую записку:

«Петр Федорович любезный! Мне так весело переписываться с Вами! Жизнь моя отныне наполнилась новым смыслом. Только и мечтаю о том, как мы станем одной семьею и заботиться друг о друге будем, и поддерживать во всех начинаниях, и шагать вместе, рука об руку. Заверяю и я Вас: Вы не пожалеете о сделанном выборе и другой супруги, более нежной, ласковой, преданной и послушной, любящей детей, Вам и не сыскать! И хочу сказать, что затея Ваша — повстречаться у Аннушки — очень мне по вкусу. Думаю, можно осуществить это наше намерение в предстоящее воскресенье: папенька отправится в гости к г-ну Потемкину, я же смогу с его дозволения отлучиться к сестре на какое-то время. Аннушка известит Вас особо. До свиданья, милый мой генерал! (Вы позволите называть Вас так?) Ваша Е. Р.»

Вскоре Апраксин получил приглашение на обед от мадам Васильчиковой и, ликуя от привалившей удачи, начал собираться за два дня до свидания, загоняв слуг с чисткой, глажкой, отделкой, доводкой всего своего внешнего облика — от сапог до хвостика парика. А мужскую одеколонь выбирал в магазине самолично, самую дорогую, привезенную прямиком из Кёльна. Словом, в полдень воскресенья выглядел с иголочки — выбритый, надушенный, выправка гвардейская, взгляд орлиный — не мужчина, а идеал, сладкая мечта любой барышни.

Шубу лишь накинул на плечи (жил он на Миллионной улице по соседству), запахнул, не застегивая. И потом, взойдя, бросил на руки лакею. Словно мальчик, взбежал по лестнице. Слышал из-за дверей, как дворецкий докладывает о его визите: «Генерал-адъютант граф Апраксин Петр Федорович!» — и вошел, стуча каблуками по паркету.

Сам хозяин дома камергер Васильчиков поспешил навстречу — невысокий улыбчивый господин, пухленький и горбоносый; выглядел лет на 30, но фигуру имел нестройную и смешно подбрасывал задик при ходьбе. Руки протянул:

— Петр Федорович, соседушка, как я счастлив видеть вас у себя в доме. Оказали честь мне и супруге…

Оба подошли к креслу, где сидела Анна Кирилловна: двигалась та уже с трудом, будучи в конце девятого месяца, и живот казался больше нее самое.

— Как я рада, граф. Вы сегодня самый высокопоставленный военный у нас.

— Ах, мадам, разве дело в чинах и рангах? Человека надобно ценить не за регалии, а за ум и душу.

Приглашенных на обед было человек восемь, в том числе и брат хозяина, фаворит императрицы, младше его на три года. Он явился в модном камзоле, весь усыпанный дорогими камнями, и смотрел на окружающих чуть надменно, сознавая новое свое положение. Но на самом деле был слегка трусоват: в свете говорили, что Васильчиков-младший, поселившись в Зимнем в комнатах, где до этого проживал граф Орлов, очень опасался возвращения бывшего любовника государыни, грубого, брутального, и велел поставить у дверей спальни часовых.

Петр Федорович не нашел среди присутствующих Лизаветы и заметно сник. Неужели ей не удалось вырваться? Или Кирилл Григорьевич с Софьей Осиповной что-то заподозрили? Генерал хотел узнать об этом у Анны, но при всех было неудобно.

Наконец, лакеи распахнули двери в столовую, и все общество потянулось за обеденный стол. У Апраксина и вовсе пропал аппетит, он подумывал о том, под каким бы благовидным предлогом ему откланяться, как внезапно дворецкий доложил: «Ее светлость графиня Разумовская Елизавета Кирилловна!» Сердце заколотилось в груди генерала радостнотревожно, он буквально впился глазами в открытую дверь и увидел свою голубушку — раскрасневшуюся с мороза, черноокую и чернобровую, с сочными малиновыми губами и высокой тонкой шеей. Платье на ней было довольно скромное, лишь красивая золотая брошь в виде стрекозы украшала белый парик. Да на среднем пальчике правой руки небольшой перстенек, но с бриллиантиком.

— Извините за опоздание, господа, — попросила она прощения звонким голосом, приседая в книксене. — Помогала папеньке собираться в гости к генералу Потемкину… Но успела, слава Богу, к первым переменам.

Анна устроила сестру рядышком. Лишь занявшись поданной ей севрюгой и спаржей, Лиза бросила мимолетный взгляд на Апраксина. И мгновенно опустила глаза. Но Петру Федоровичу было этого достаточно: он прочел во взоре возлюбленной, что она приехала сюда только для него и интересуется только им. Радость и спокойствие сразу заполнили его душу. Генерал заулыбался, осушил бокал красного вина за здоровье императрицы (тост провозгласил, разумеется, фаворит) и уже с охоткой начал лакомиться хамоном (тонко нарезанной ветчиной по-испански). Черепаховый суп очень был неплох. А перепела и барашек на косточке вовсе оказались выше всех похвал.

Разобрав десерт, стали выходить из-за стола. Многие мужчины отправились в курительную комнату, но Апраксин не курил и остался в гостиной. Анна усадила его рядом на диванчике и сказала вполголоса: «Через четверть часа загляните в нашу библиотеку… там вас будут ждать, генерал…» Он склонился и поцеловал Васильчиковой руку. Та ответила: «Полно, полно, граф, я не стою благодарности и хочу лишь счастья моей сестренке».

Выйдя из гостиной, Петр Федорович проследовал длинным коридором, на стенах которого разместились портреты предков и родичей Васильчиковых (легендарный немец Индрис, многие Толстые, Дурновы и Даниловы), надавил на ручку двери библиотеки и, зайдя внутрь, он увидел чудную картину: у окна, темным силуэтом, голову склонив к чтению, опершись о подлокотник кресла, с оранжадом в руке, вырисовывалась прелестная Разумовская. Острый носик. Длинные ресницы. Лебединая шея. И еще не целованные, по-девичьи припухлые губы.

Подняла глаза. Нежно улыбнулась.

Он проговорил:

— Вы позволите? Я не потревожу?

— Проходите, проходите, милейший Петр Федорович, — пригласила она, отставляя бокал. — Как вы можете меня потревожить, коли я пришла сюда не читать, а увидеться с вами? Сядьте, не чинитесь. Дайте руку. Нет, не эту, а левую. Я хочу увидеть линии ладони.

— О, да вы, пожалуй, сведущи в хиромантии? — отозвался Апраксин.

— Да, немного. Бабушка-украинка научила меня. Многие не верят, говорят — чернокнижие, а ведь это правда: на ладони значится судьба человека…

Генерал спросил:

— Словом, вы не ведьма?

Девушка сказала задумчиво, углубившись в изучение руки собеседника:

— Нет, я ангел…

— Мой ангел…

— Ваш ангел…

— Что же говорят эти линии?

— Очень многое. Доживете до седины, до глубокой старости, это верно. Кроме сына от первого брака будете отцом еще трех детей. В середине жизни предстоят какие-то трудности… видимо, лишения… Новая война? Нет, не думаю. Больше похоже на изгнание… Странно, странно. Но при этом любовь, любовь до конца вашей жизни. Холм Венеры и линия сердца говорят об этом.

Он, перехватив ее запястье, наклонил лицо, прикоснулся губами к ее тонким пальчикам. С жаром произнес:

— Да, и я на вашей ладони ясно вижу: вы моя любовь до последнего вздоха… — И опять поцеловал.

Томно застонав, Лиза прошептала:

— Петр Федорович… любезный… вы не слишком торопитесь?

— Нет, нет, любимая… — Распалившись, начал покрывать поцелуями всю ее руку.

— Ведь жена ваша все еще не в монастыре…

— Ах, забудьте о ней вообще, Лизавета Кирилловна… Лизонька… Вы и я, только мы вдвоем — вот главное… — Обнял ее за плечи, притянул к себе.

Поначалу поддавшись, Разумовская быстро спохватилась:

— Нет, пожалуйста, не сейчас, не надо… вдруг сюда зайдут?.. И вообще, отсутствие наше может быть замечено…

Отстранилась и поправила покосившийся парик.

Он спросил с досадой:

— Не сейчас, а когда?

Девушка заверила:

— Скоро, скоро. Обещаю вам. Все блаженство рая будет наше. Но не так, не наспех, не на скорую руку. Ладно?

Петр Федорович смирился:

— Как прикажет моя королева…

— Вот и хорошо, мой рыцарь… — Наконец, улыбнулась. — А теперь ступайте. Я к вам напишу через Аннушку и назначу скорое рандеву.

— Стану дожидаться, солнышко мое.

— Всё, адьё, адьё, до свидания.

— Оревуар, ма бель ами. — Отступил к двери, но потом не выдержал, быстро подошел и запечатлел на ее пылающей щечке легкий поцелуйчик — «безешку». Быстро ретировался.

Разумовская рассмеялась:

— Вы совсем как мальчик, Петр Федорович. Обожаю вас!

— Я вас тож, моя несравненная. — И, взмахнув рукой, вышел в коридор.

Ощутил, что льняная сорочка под мундиром у него вся мокрая. Он не волновался так раньше никогда — ни в бою, ни во время венчания с Ягужинской. Эта девочка приворожила его. Может, вправду ведьма?

Вытащил платок, вытер лоб и шею. И подумал: «Нет, не ведьма, но фея. Добрая волшебница. Пусть околдовала — не против. Быть околдованным такой чаровницей — настоящая сказка».

На пороге курительной комнаты он столкнулся с Васильчиковым-младшим, фаворитом императрицы. Тот спросил:

— Не желаете партийку в бостон? Мне как раз не хватает партнера. Мы играем по маленькой.

— Нет, благодарю. Мне уже пора.

— Уезжаете? Что-то уж ранёхонько.

— Вынужден уехать: дела. Но в другой раз непременно сыграю.

— А хотите в среду?

— Отчего же в среду? — сразу не понял Петр Федорович.

Фаворит объяснил:

— Матушка-государыня каждую среду вечером собирает друзей для игры в карты. Я замолвлю словечко, и вас пригласят.

— Был бы рад весьма.

— Значит, договорились, — церемонно раскланялся любимчик царицы.

У Апраксина промелькнула мысль: «Надо сообщить Лизе. Если бы у нея не пришлось бы на среду фрейлинского дежурства, мы моли бы… Ах! Даже сердце замерло от сладостного предчувствия… Пресвятая Дево, помоги нам!»

И на сей раз молитва тоже была услышана…

Если бы Кирилл Григорьевич Разумовский думал только о Лизавете, он, возможно, и обратил бы внимание на ее в последнее время возбужденное состояние и рассеянность за обедом (проводя выходные дома, ела вместе с отцом и кузиной). Но тревоги родителя, часто подогреваемые словами Софьи Осиповны, относились не столько к дочери, сколько к сыну — Петру Кирилловичу.

Дело в том, что отпрыск вознамерился вступить в брак. Да и Бог с ним, если бы с девицей из хорошей семьи и с богатым приданым. Так ведь нет же — на вдове графа Чарто-рыжского, на беспутной фрейлине Софье Степановне.

Ведь она имела исключительно скандальную репутацию. Будучи бездетной вдовой, продолжала служить в свите Екатерины, и однажды императрица вызвала ее к себе в кабинет для секретной беседы. И сказала: дескать, вы же знаете, милочка, что мой сын и наследник русского престола Павел Петрович ждет невесту — принцессу из Германии; он пока что девственник и, боюсь, по слабости здоровья вряд ли сможет осчастливить меня внуками; в общем, поручаю вам, Софья Степановна, испытать на себе его мужскую силу, преподав великому князю несколько уроков любви. Мыслимо ли «нет» сказать самой государыне? В случае отказа — неминуемая опала, удаление от двора, прозябание в нищете… И вдова Чарторыжского робко согласилась. Но великий князь оказался в алькове на удивление резв и неутомим, так что вскоре бедная фрейлина от него понесла. А произведенного ею мальчика окрестили Семеном. Самодержица забрала к себе незаконнорожденного внука, объявив, что сама его воспитает, вырастит и обеспечит. А несчастной Софье Степановне в виде компенсации и награды за труды дали денег, дом и с десяток крепостных.

На такой вот позорной мадам, да еще старше Петра Кирилловича на пять лет, собирался жениться сын фельдмаршала! Стыд и срам! Надо расстроить этот союз во что бы то ни стало. Разумовский-старший бросился к императрице, бил челом, призывал на помощь все небесные силы, чтобы помогли разрушить планы влюбленного, но ее величество только отмахнулась:

— Ах, оставьте, фельдмаршал, глупые ваши словеса. Эта свадьба — дело решенное. Я в долгу перед Софкой. У великого князя нет покуда детей. В случае чего мы объявим Симеона царевичем… И приданое дадим за нея хорошее, не обидим верно. Будет ваш Петруша словно сыр в масле…

А взамен, коль попросите у меня о какой-то милости, обещаю выполнить.

Бывший гетман, услыхав про приданое, тут же переменился и согласно кивнул:

— Воля вашего величества… Посему быть… Я благословлю молодых.

— Вот и славно, дорогой Кирилла Григорьевич. Заходите запросто. На любую вашу просьбу наложу положительный рескрипт.

— Благодарен премного. Постараюсь не обременять лишний раз… но уж коли что…

— Совершенно правильно. Я ведь обещала — и сделаю.

Словом, графу пришлось смириться. А какими русско-украинскими идиомами поливала царицу после этого Софья Осиповна Апраксина, ядовитая племянница Разумовского, передать неприлично. Хорошо, что не слышал ее тирад соглядатай какой-нибудь из доверенных лиц государыни, а не то не избегнуть бы острой на язычок хохлушке каторги и Сибири. И пока президент Академии наук и его любимица приходили в себя от случившегося, Лиза оставалась без внимательного их пригляда. Чем, конечно же, и воспользовалась.

Отношения между нею и вдовой Чарторыжской были и раньше неплохие, но когда оказалось, что они должны породниться, потеплели еще больше. И однажды Елизавета Кирилловна обратилась к ней с просьбой:

— Дорогая Софочка, окажи мне любезность. У меня на среду дежурство. Я скажусь нездоровой и рекомендую тебя заместо себя на сие время. Дескать, ты не против. Я же от тебя отдежурю, как скажешь.

Улыбнувшись, Софья Степановна погрозила пальчиком:

— Ах, плутовка Лизонька! А казалась такой тихонею… Понимаю, как же. Если не секрет, с кем твое свидание?

Девушка зарделась.

— Не скажу, секрет. Но коль скоро выгорит и пойду под венец, первую тебя приглашу на свадьбу.

— Буду только рада.

В общем, обстоятельства складывались в пользу генерала и его пассии.

Петр Федорович получил официальное приглашение во дворец, присланное с курьером, вырядился в мундир с орденами (глядя в сапоги его, чищенные до блеска, можно было бриться) и в карете с лакеем на запятках устремился в Зимний к назначенному сроку — девяти часам пополудни. Подкатив, раздевшись, по ковровой дорожке взбежал на второй этаж и, с поклоном встреченный одним из камергеров, был сопровожден в диванную залу, где уже сидел Васильчиков с остальными вельможами и курил трубку. Фаворит поднялся к нему навстречу:

— Милостивый государь Петр Федорович! Рад, что вы приехали. Между тем должен огорчить: у ея величества разыгралась мигрень, и сегодня игры не будет. Мы вот с господами думаем теперь же спуститься в бильярдную, дабы погонять шарики. Вы желаете к нам присоединиться?

Генерал ответил, руку прижимая к груди:

— Нет, увольте, я владею кием не бойко.

— Ну, хоть выпейте игристого с нами. Мы не можем отпустить вас просто так.

— Что ж, пожалуй, выпью. За здоровье ея величества.

— Очень своевременный тост!

Поболтав с присутствующими с полчасика, осушив два бокала пенящегося напитка, он откланялся. Но, покинув диванную залу и пройдя по картинной галерее, не спустился по лестнице вниз, к выходу, а напротив, скоренько поднялся на третий этаж и проследовал в южную половину дворца. Перед входом во Фрейлинский коридор обнаружил часового. Тот, увидев генерала, вытянулся во фрунт.

— Вольно, вольно, братец, — разрешил военачальник. — Как тебя зовут?

— Рядовой Микиткин, ваша светлость.

— Молодец, Микиткин, хорошо служишь. А скажи мне, Микиткин, где тут комната ея светлости графини Разумовской?

— Не могу знать, ваша светлость. Нынче мы стоим на дежурстве в первый раз.

— Ну, так я и сам поищу.

Но солдат преградил ему дорогу.

— Никак нет, ваша светлость, никого посторонних не велено пущать.

— Да какой же я посторонний, коли мы с ней помолвлены?

— Не могу знать, ваша светлость. Но пущать никого не велено. Коли нету пропуска. Коли пропуск есть — милости прошу.

У Апраксина вздулись жилы на висках.

— Я тебе сейчас покажу пропуск. Я тебе сейчас покажу такой пропуск, по которому тебе одна дорога — в Сибирь! Как стоишь, мерзавец? Перед кем размахиваешь штыком? Я боевой генерал-адъютант ея величества, понял? Может, захотел ты шпицрутенов?

Побледнев, Микиткин снова вытянулся во фрунт.

— Никак нет, ваша светлость!

— Молчать! Смир-но! Кто твой командир?

— Вахмистр Андреев.

— И его в Сибирь, коли научить рядовых не может уважать генерал-адъютанта. Вместе по этапу пойдете.

Часовой выдохнул плаксиво:

— Пожалейте, ваша светлость, не губите во цвете лет.

— Ишь, как заговорил! «Пожалейте во цвете лет!» Вот негодник!.. Ладно, считай, разжалобил, я сегодня добрый. Hа тебе пятиалтынный серебром. — Он достал монетку и засунул в набрюшный кармашек рядового. — Это за молчание, коли вахмистр Андреев у тебя спросит. Скажешь: никого не видел, ничего не слышал, все спокойно. Ясно?

— Так точно, ваша светлость. И премного благодарен.

— То-то же, голубчик.

Петр Федорович поднялся по крутой деревянной лестнице, насчитав не менее 80 ступенек, и, пофыркав от сердцебиения, оказался почти что на чердаке Зимнего дворца. И в самом уже Фрейлинском коридоре неожиданно столкнулся со вдовой Чарторыжского: оба знали друг друга по балам в Павловске, у великого князя Павла Петровича. Дама удивилась:

— Господин Апраксин? Вот какой сюрприз! Как вы здесь?

— Здравствуйте, сударыня. Волею обстоятельств, волею обстоятельств токмо… будучи помолвлен с мадемуазель Разумовской…

— Вы помолвлены? Я не знала. Очень рада за вас. А плутовка все бубнила, дескать, не скажу, тайна. Но теперь понятно… Ну, так вот ея комнатка — третья справа.

Генерал щелкнул каблуками.

— Гран мерси, дражайшая Софья Степановна. И пожалуйста, не докладывайте обер-гофмайстерине о моем визите. Не желаю неприятностей для Елизаветы Кирилловны.

— Ну, само собою. Можете на меня рассчитывать.

Подойдя к двери, тихо постучал костяшкой согнутого пальца. И в ответ услышал: «Да-да, сильвупле, антре». Он зашел.

Разумовская вскричала от радости и, ничтоже сумняшеся, бросилась ему на шею.

— Господи! Неужто? Вы пришли? Я уже не чаяла — государыня отменила карты…

— Как я мог не прийти, любимая? — Он поцеловал ее крепко.

— Как же вы прошли? Я-то думала вас перехватить после карт, дабы провести черным ходом…

— Русский генерал где угодно прорвется, мадемуазель.

— Это верно. — И прильнула к нему совсем по-детски. — Не желаете кофею?

— О, помилуйте, Лизонька, мне до кофе ли, коли вы у меня в объятиях?!

— Да, конечно, простите… Я сама не знаю, что говорю… Погодите, дверь сейчас замкну…

О, мгновения пылкой страсти! О, разбросанная повсюду одежда! О, видавший виды диванчик, смятая постель, съехавшие простыни!.. Он, закинув голову, выпятив кадык и оскалившись, захрипел зверино и самозабвенно излил в нее свое семя, А потом склонился и поцеловал в губы. Лиза подняла влажные ресницы.

— Милая, ты плачешь?

— Да, любимый, от счастья.

— Я люблю тебя.

— Я тебя просто обожаю.

Отдыхали, обнявшись. Петр Федорович, приходя в себя, оглядел ее комнатку. Маленькая, серая. Кроме диванчика в стиле ампир — пара кресел, обитых ярко-зеленым ситцем, столик с тазиком и кувшином, зеркало в раме на стене. Вешалка с платьями в углу. И окошко без занавесок.

— Думал, что фрейлины ея величества проживают более богато.

Разумовская улыбнулась:

— Мне еще повезло, что светелка сия отдельная. Многие делят одну на двоих, с деревянной перегородкой между. Рядом — слуги… А за время дежурства так набегаешься по нашей лесенке, что потом ног не чуешь.

— Уж не синекура.

— Отнюдь.

Снова обнимались, целовались, ласкались. А потом уснули, тесно прижавшись друг к другу.

Генерал очнулся от шепота Лизаветы:

— Петечка, любимый… Надо бы вставать. Скоро рассветет, и тебе пора.

Он открыл глаза и поцеловал ее в губы. Начал одеваться. Обнял на прощанье:

— Я уже мечтаю о новом свидании, ласточка моя.

— Да, я тоже.

— Коли государыня пригласит на карты, снова у тебя.

— Только я сама тебя проведу, не через часового. От греха подальше.

А когда он ушел, истово молилась, стоя на коленях под образами и благодаря Богоматерь за все произошедшее. Вытерла слезы, встала, затянула в окно, выходящее на Дворцовую площадь. Было видно, как сменяется караул у ворот.

— Господи, — попросила, — помоги ему. Заодно и мне. Помоги нам обоим. Выстоять и соединиться. — И, перекрестившись, остудила ладони на холодном стекле.

За январь 1774 года встретились всего лишь три раза. В феврале — один. В марте — вовсе ни одного. Правда, виделись единожды на крестинах у дочки Анны Васильчиковой, Катеньки, появившейся на свет в январе. В церкви Петр Федорович раскланялся с Лизой — чинно, не проявляя чувств, и она тоже сдержанно кивнула. А Кирилл Григорьевич, увидав Апраксина, вскинул брови от удивления и спросил:

— Вы какими ж судьбами тут, генерал?

— Я по приглашению Анны Кирилловны, по-соседски.

— A-а, ну-ну, — сухо согласился фельдмаршал. — Коли баба дура, ничего иного ожидать не приходится…

— Вы не рады лицезреть меня, граф? — иронично отозвался военный.

— Что вы, что вы, я счастлив! — едко рассмеялся президент Академии наук. — Счастлив, что мои детки так выросли, что не ставят меня в известность, с кем дружат и на ком женятся.

— Да, я сам отец взрослого дитяти и знаю. Большие детки — большие бедки.

Разумовский впился в него глазами:

— Что хотите этим сказать, генерал? Уж не обвенчались ли вы с моей Лизаветой тайно?

— Да помилуй Бог, Кирилла Григорьевич, как можно? Я пойду под венец с Лизаветой Кирилловной только после благословения вашего.

Тот промолвил неодобрительно:

— Поживем — увидим… Кстати, а мадам Апраксина не ушла еще в монастырь?

— В мае отбывает.

— Дай Бог, дай Бог. — И, прикрыв глаза, гордо удалился.

С Лизой Петр Федорович смог тогда еще обменяться несколькими дежурными фразами, а за общий стол девушка не вышла, пояснив родным, что неважно себя чувствует. Генерал промаялся битый час, а потом незаметно ускользнул в библиотеку дома Васильчиковых, но и там не нашел свою возлюбленную. Сел и написал ей записку, дабы передать, как обычно, при посредничестве сестры:

«Милая моя! Я надеюсь, что с тобой не случилось ничего страшного и твоя “болезнь ” — лишь предлог проманкировать шумное застолье. Жду ответа с нетерпением. Обожаю, П.»

Вчетверо сложив лист бумаги, он оставил его под лампой в библиотеке, а вернувшись к гостям, сообщил об этом хозяйке дома по секрету от всех. Дама заверила его, что пошлет к сестре тем же вечером.

На другой день Петр Федорович получил конверт из дома Васильчиковых. Но, открыв его, с трепетом обнаружил внутри не письмо от Лизы, а записку от Анны. Вот она:

«Милостивый государь Петр Федорович! Ваши отношения с Л. обнаружены папенькой. Что там было — лучше не пересказывать! А тем более в ея положении… Мы в тревоге. А. В.»

Господи, помилуй! У Апраксина от волнения покраснело лицо, задрожали губы и практически подогнулись ноги. Солнышко его, лапушку, синичку, дорогую Лизоньку унижают, третируют, ей нехорошо, а помочь бедняжке, выручить, спасти он никак не может. Опустившись в кресло, генерал утер пот со лба. К Разумовским в дом не ворвешься и скандала не учинишь — скажут: кто ты такой и какое имеешь право? Ведь они даже не помолвлены, в самом деле. Вызовут полицию, жалобу напишут. Может, действовать через Софью Степановну Чарторыжскую и ее жениха, Петю Разумовского? Нет, получится только хуже — ведь Кирилл Григорьевич к будущему браку своего сына крайне отрицательно настроен. Чарторыжская отпадает. Остается только Анна Васильчикова, ведь она невестка фаворита ее величества. Надо ехать к ней. И вообще разузнать подробности. Что-то посоветует.

Без предупреждения перешел с Миллионной, 24 в Миллионную, 22. Попросил мажордома доложить. Вышел сам Васильчиков в стеганой домашней тужурке и сорочке апаш. Извинился за внешний вид — мол, гостей не ждали. Петр Федорович извинился в свою очередь, что нагрянул внезапно — по причине, вероятно, ему известной. Камергер вздохнул:

— Да, да, конечно. Только и разговоров с утра об этом. Аннушка слегла от переживаний и принять вас не сможет… Но пойдемте, пойдемте ко мне в кабинет, не стоять же на лестнице. — Взял его под локоть. — Тут еще малышка наша закашляла — видимо, во время крещенья простыла, — всё одно к одному.

Сели в кабинете, окнами на улицу, вполовину занавешенные темными портьерами. Камергер достал из шкафа лафитник.

— Не побрезгуете? По рюмочке?

— С удовольствием, было бы пользительно.

Выпив, Василий Семенович завздыхал дальше:

— Главное, скорее всего, переедем теперь в Москву.

Петр Федорович посмотрел на него ошарашенно.

— Отчего вдруг? Я не понимаю.

Тот глаза отвел:

— Вслед за братом моим дражайшим…

— Александр Семенович едет в Москву? То есть как, то есть почему?

— Вы не слышали?

— Не имел счастья.

— У ея величества в силу вступил Потемкин, некоторым образом… Словом, брат переехал из Зимнего дворца… так, на временную квартиру, а теперь вот — в Первопрестольную… Не обижен, конечно, — получил пожизненную пенсию плюс немалые деньги на обустройство в Белокаменной. Но не тот статус, сами разумеете…

— Да уж… — протянул Апраксин. — Вот дела-а…

— И, как говорится, при всем участии к Елизавете Кирилловне… думаем совсем про другое…

— Ясно, ясно.

Оба помолчали, каждый о своем. Наконец, генерал сказал:

— Ну, хоть в двух словах, сударь, разъясните, что вы знаете о случившемся в доме Разумовских? Я ведь вовсе совершенно теряюсь в догадках.

— Да, само собою, — покивал рассеянно Василий Семенович. — В доме Разумовских… — Он собрался с мыслями. — Что случилось? То и случилось. Сонька, негодяйка, — то есть Софья Осиповна, племянница, — караулила и подкараулила, захватила письмо от Елизаветы Кирилловны к вам — то есть, через Анну Кирилловну предназначенное. А в послании сем — недвусмысленное признание, что она в интересном положении…

Петр Федорович судорожно сглотнул.

— У Елизаветы Кирилловны… ребенок?

— Некоторым образом.

— То есть от меня?

— Надо полагать.

— Господи Иисусе! — И военный перекрестился.

— Донесли папеньке — а каков Кирилла Григорьевич в гневе, можете представить… Словом, Лиза заперта у себя в комнатах, лечится валериановым корнем, у папа приступ ярости, Сонька торжествует… Ничего хорошего, в общем.

Генерал потянулся к лафитничку:

— Вы позволите?

— Да, понятное дело, для успокоения нервов…

Выпили, снова помолчали.

— Что же делать мне? — глухо проронил Апраксин.

— Что же делать вам? — повторил Васильчиков. — В идеале — венчаться. Ваша-то супруга когда в монастырь?

— Да не раньше мая.

— Плохо, плохо. А нельзя ускорить?

— Нет, боюсь ея торопить, чтобы вовсе не передумала.

— Тоже верно…

Посидели еще какое-то время, выпили по третьей, и военный поднялся, чтобы уходить. Он придумал единственный возможный спасительный вариант в этой ситуации — попросить о помощи самого Потемкина.

Поскакал к нему, но дворецкий доложил: Александра Григорьевича дома нет, он уехал в Зимний. Что ж, пришлось написать ему письмо.

Лиза в ходе выяснения отношений с папенькой так разнервничалась, что упала в обморок прямо у него в кабинете. Слуги унесли ее в спальню, вызванный доктор Кляйн быстро привел Разумовскую в чувство, осмотрел, обстучал, пропальпировал и действительно констатировал беременность.

Папенька спросил:

— А нельзя ли, уважаемый Карл Иванович, как-то это… того?..

— Что? — не понял врач, посмотрев на фельдмаршала поверх очков.

— Ликвидировать, в общем?

— О, найн, найн, дас ист ганц унмёглихь — невозможно. Уголёвная статья! — замахал руками законопослушный немец.

— Я бы хорошо заплатил.

— Слюшать не хотель, нет! Я есть медик, а не убийц.

И аборт есть убийство.

«Всё с тобой понятно, рыжий пруссак», — проворчал украинец, отвернувшись, чтобы тот не слышал, и произнеся «пруссак» не с двумя «с», как положено для обозначения подданного Пруссии, а с одним, как у таракана.

Отпустив иностранца с Богом, президент Академии наук стал советоваться с племянницей — нет ли у нее под рукой бабки-повитухи, не такой щепетильной в вопросах прерывания беременности, как упрямый шваб. Софья Осиповна ответила:

— Е одна шаромыга, шельма… Та ты помнишь чи ни — шо произвела операцию баронессе Прозоровой после ея амуров с этим… як его?.. Таратайкиным, кажись…

— Суровейкиным, кавалергардом.

— О!

Дядя покривился:

— Говорят, после этого баронесса сделалась бесплодна и потом лечилась на водах. Нет уж, нам такого не надобно.

— Може, и без бабки, — продолжала рассуждать дама. — Треба, як у нас в Украйне делают — дивчину на сносях в бочку сажают с кипьятком. Ну, не с кипьятком, а с водой горячей дуже… Выкидыш обьеспечен.

— Думаешь, Лизка согласится?

— Тю-ю, «согласится — не согласится». Ты отец чи ни? Слово твое — закон.

— Чую, что в последнее время — не больно, слушаться не хочет. Из девицы сделалась ослица.

— Постарайся, дядю.

Но, конечно, дочка устраивать выкидыш отказалась категорически. Несмотря на слабость, заявила с твердостью:

— Папенька, родимый, что хотите со мной творите — проклинайте, высылайте в деревню и лишайте наследства, я на все согласна, но рожать буду. Под венцом ли с Апраксиным, нет ли — это уж другой разговор, — лучше под венцом, — я желаю иметь от него дитя,

— Ну и дура! — рявкнул Разумовский. — Я сего выблядка внуком не признаю. И живи с ним, где хочешь и на что хочешь.

— Проживу, небось. Петр Федорович мне поможет.

— Петр Федорович! — сардонически рассмеялся фельдмаршал. — Твоего Петра Федоровича я в Сибирь закатаю за прелюбодеяние с фрейлиной ея величества. Так что не надейся.

— Вы не сделаете этого, папа, — проронила дочка, собираясь то ли расплакаться, то ли снова лишиться чувств.

— Я не сделаю?! — Бывший гетман выпятил нижнюю губу. — Я не сделаю?! Сделаю еще как! Вы у меня все узнаете силу Разумовского. Шутки плохи со мною. Никому не позволю честь затрагивать моего семейства! — И ушел из покоев дочери, изрыгая проклятия.

А несчастная Лиза бросилась на подушки, обливаясь слезами.

В то же самое время до Потемкина дошло письмо от Апраксина. Подивившись тому, что произошло с его другом, новый фаворит не замедлил рассказать государыне сей пикантный сюжетец, сидя с ней за завтраком.

Было ясное мартовское утро. Солнечные зайчики прыгали по лаковым поверхностям мебели, хрусталю и золоту будуара царицы. За окном сияло голубое небо без единого облачка. На столе дымился свежесваренный кофе. У стола вилась любимая левретка императрицы — Земира.

Настроение у обоих любовников было легкое, безоблачное, как сегодняшнее небо.

— Петр Федорович удалец-молодец, — улыбнулась Екатерина, извлекая ложечкой содержимое яйца, сваренного «в мешочек». — Да и Лизонька такая красавица. Народятся у них прелестные детки.

— Надобно помочь обвенчаться им, — подсказал Потемкин.

— Я не против. Дело все в Аньке Ягужинской. Без ея ухода в монастырь ничего не выйдет.

— Разумеется.

— Так скажи Апраксину: мол, воздействуй на жену всеми силами. А уж мы свадебку закатим ему отменную. Лишь бы у невесты не было еще видно пуза.

Оба посмеялись. Ловко бросив собачке ломтик ветчины (та поймала его на лету), фаворит заметил:

— Главное, Петр опасается козней Разумовского. Разъяренный отец может бить челом вашему величеству.

У Екатерины вспыхнули игривые искорки в глазах.

— Так и что?

— Будет требовать наказать нашего наивного любострастника.

— Требовать? От меня? Разумовский? — Искорки в ее глазах разгорелись ярче. — Кто он такой, чтобы что-то требовать от российской императрицы? Шут гороховый. Даром что фельдмаршал. Так фельдмаршала получил как гетман Малороссии. Станет кочевряжиться — президентства лишу Академии наук. И отправлю в Батурин жить, чтобы не совал нос в столицы.

— О, Катрин, вы неподражаемы в своем гневе! — и, привстав, звонко поцеловал ее ручку.

45-летняя дама ласково улыбнулась:

— Может быть, и нам обвенчаться, Гришенька?

Просияв, 35-летний Потемкин покачал головой:

— Вы, должно быть, шутите, моя несравненная?

— Не совсем… Надобно обдумать… Ежели случится, ненароком понесу от тебя… я не исключаю…

Он склонился в подобострастном поклоне.

Между тем фельдмаршал оказался тоже не так-то прост. Испросив аудиенции у ее величества и прождав без ответа до середины марта, он ничтоже сумняшеся объявил сыну и мадам Чарторыжской, что берет назад свое родительское им благословение и не разрешает венчаться. Чарторыжская побежала к императрице. Та немедленно вызвала Разумовского к себе.

Бывший гетман Украины появился во дворце при параде, в орденах и лентах, шпага на боку и фельдмаршальский жезл в руке. А в другой держал треуголку с перьями. Вид имел суровый, воинственный.

Государыня вышла к нему, напротив, ласковая и добрая, с материнской улыбкой на устах. Пожурила мягко:

— Чтой-то вы, Кирилла Григорьевич, так распетушились? Сына обижаете. И мою любимую фрейлину. — Села в кресло.

Он ответил прямо, продолжая стоять:

— Так иного средства не видел достучаться до вашего величества.

— О, нехорошо шантажировать самодержицу русскую.

— Неприятно, согласен. Только я ведь что? Не по доброй воле, не по злому умыслу, а в позиции безысходной, видит Бог.

Хмыкнув, императрица осведомилась:

— Кто же смел вас поставить в сию позицию?

— Генерал-адъютант Апраксин, ваше величество. Ибо опозорил дщерь мою, фрейлину вашего величества. Осквернив не столько меня, сколько ваше величество.

Дама чуть заметно поморщилась:

— Те-те-те, фельдмаршал. Будет кипятиться. И разбрасываться словесами громкими. Я прекрасно знаю Апраксина. Он достойный муж и отменный воин. И амуры с вашей Лизонькой закрутил не по легкомыслию, а по страстной любви. И не то что согласен, а мечтает на ней жениться. В чем проблема?

— А проблема в том, что Апраксин в законном браке. И пока его супруга не ушла в монастырь, он прелюбодей по закону. И достоин самой жестокой кары.

Посмотрев на него сквозь лорнет, государыня спросила с легкой иронией:

— Это же какой, по вашему мнению?

Разумовский ответил жестко:

— И его, и ея отправить на покаяние в монастырь. Или даже постричь обоих.

Опустив руку с окулярами на колени и переменившись в лице, самодержица серьезно произнесла:

— Как же вам не стыдно, фельдмаршал? Люди идут обычно в святую обитель по велению сердца и души, дабы быть ближе к Богу, отрешиться от мирской суеты. Вы же предлагаете сделать монастырь каторгой, местом наказания. Говорить так грешно.

— Не грешно, — дерзко возразил бывший гетман. — Покаяние за грехи есть расплата, но и очищение.

— Сами вы безгрешны, Кирилла Григорьевич? — холодно взглянула царица.

— Я?

— Ну, не я же. Слухи доходили, будто бы живете с племянницей, аки муж и жена. Или нет? Сами не хотите покаяться?

Украинец позеленел.

— Врут. Наветы, ваше величество. Между мной и Софочкой всё безгрешно.

— Ой ли, ой ли? Под присягой на суде то же скажете? А поклявшись именем Господа?

Он смолчал. Встав, Екатерина проговорила:

— Словом, ступайте с миром, дорогой фельдмаршал. И не затевайте интриг. Чарторыжская пойдет под венец с вашим сыном. А Апраксин женится на Лизе сразу, как разрешат обстоятельства. Вот и весь мой сказ. — Повернулась, чтобы уйти.

— Нет, не весь, — снова заявил Разумовский с вызовом.

Самодержица обернулась.

— Что вы сказали?!

— Вы мне обещали, ваше величество.

— Что я вам обещала?

— Что коль скоро я благословлю Чарторыжскую с сыном, вы исполните любую мою просьбу. Хорошо, я повторно благословляю их. Свадьба через месяц. А теперь шаг за вами.

— Вы наглец, сударь! — вспыхнула царица. — Как вы смеете так себя вести с государыней? Что за гнусный торг?

— Вы отказываетесь от своих прежних слов, мадам?

— Прекратите говорить со мной в таком тоне.

— Значит, Петька Апраксин вам дороже судьбы сына великого князя — вашего внука Симеона? Странно, странно.

Дама поджала губы.

— Что же вы желаете от меня, Кирилла Григорьевич?

— Накажите Петьку. Как сочтете нужным. И мою непутевую дочку тож. Свадьбы их я не допущу.

— Я подумаю. Можете идти.

— Бесконечно счастлив слышать мудрые слова ваши. — Он склонился, витиевато помахав треуголкой.

Украинец обыграл немку.

И Екатерина, медленно пройдя к себе в кабинет, сразу распорядилась вызвать к себе Апраксина. А когда тот явился в Зимний, щелкнул каблуками, вытянулся во фрунт и стоял навытяжку, не мигая, тихо произнесла, обращаясь к нему на «ты» для большей проникновенности:

— Петр Федорович, голубчик… Не сочти за опалу или недовольство мое… Я к тебе и к Лизоньке отношусь по-прежнему с нежностью… и, придет время, поведешь ея под венец, ты не сомневайся… Но теперь должна… просто вынуждена поступить с вами по закону. Ты женатый человек, а она моя фрейлина. Свет меня не поймет и осудит, коли я одобрю ваши отношения. Я должна прислушиваться к мнению моего окружения и всего народа. Ибо мне ими править… Словом, по указу моему, Лиза Разумовская исключается из числа фрейлин. И полгода, что осталось до рождения вашего дитяти, проведет в монастыре в покаянии. Ты же выбирай сам: или год в монастыре, иль полгода в Петропавловке. Ничего иного предложить не могу.

Он не шелохнулся. А потом моргнул и выдохнул:

— Понимаю, ваше величество… Каюсь, виноват… И готов сказать в оправдание лишь одно: всё содеяно нами от большой любви. Я и Лизонька любим друг дружку, как Ромео и Джулия, как Азор и Земира…

— Знаю, знаю, — прервала его государыня. — И как человек не сержусь. Но как самодержица… Что ты выбираешь, Петруша?

Помолчав, он ответил:

— Полгода в Петропавловке.

Ласково пожала ему запястье:

— Так тому и быть. — А потом быстро отмахнулась: — Всё, ступай, ступай. Кошки на душе, сердце не на месте… Как же тяжело распоряжаться судьбами людей!..

Глава вторая

Был уже сентябрь, как Апраксин вышел на свободу. Тучи висели над Петропавловской крепостью низконизко, задевая за ее шпиль. Моросило. Волны на Неве пробегали серые, недовольные приближающимся ледоставом. Ветер налетал резкими порывами.

Петр Федорович закутался в плащ. Он как будто бы вычеркнул из жизни шесть последних месяцев: хмурый каземат — каменный мешок, никакого общения с внешним миром — ни свиданий с близкими, ни съестных передач, ни газет, ни писем. Запрещалось вовсе предлагать заключенному перо и бумагу. Утро в маленьком окошке под потолком, служба в церкви, чай и хлеб на завтрак, днем лежать не дозволено — только сидеть или ходить; час прогулки перед обедом — два охранника спереди и два сзади, разговоры не допускаются, небольшой уголочек двора, без других узников, несколько глотков неспертого воздуха и кусок голубого неба над головой, зависть к птицам, пролетающим мимо; на обед, как правило, щи пустые и вареная рыба с пареной репой без соли, ключевая вода и хлеб; снова служба в церкви, небольшая вечеря — хлеб и кисель, ничего больше каждый день. Раз в неделю баня, также под присмотром охраны и без разговоров. Обменяться словами — только со священником, на исповеди. Но отец Порфирий оказался неразговорчив и неприветлив, рассуждал только о грехе, допущенном генералом, и с какой-то даже жестокостью, вроде бы завидовал в глубине души, что Апраксин мог себе позволить прелюбодейство, а ему, служителю церкви, на роду написано быть и умереть в девстве. В общем, никакого облегчения исповеди эти не приносили. Чтобы не утратить телесный тонус, приседал в камере и махал руками, отжимался от пола. Чтобы не утратить тонус умственный, повторял стихи, выученные когда-то, говорил сам с собой на разных языках — шведском, немецком, французском, английском, песни пел — но не в голос, а полушепотом, открывая рот, но без звука. Главное, не хотел сойти с ума. Вроде, не сошел.

У ворот крепости он увидел коляску с поднятым верхом, из которой выскочил Федор, сын его, и, раскрыв объятия, побежал навстречу.

— Папенька, родимый, как я рад тебя снова видеть!

— А уж я как рад, дорогой Федюня!

Трижды облобызались, смахивая радостные слезы.

— Я надеюсь, мой арест не ухудшил твоего положения в Пажеском корпусе?

— Совершенно. Посудачили день-другой, а потом забыли.

— Слава Богу.

Поместились в коляску и велели кучеру ехать домой.

— Маменька-то что? В монастырь уехала?

— Да, еще в мае. Написал ей письмо, и она ответила, что пока в послушницах, постриг будет, вероятно, не раньше следующего года, по весне.

Петр Федорович насупился.

— Ах ты Господи, сколько ждать еще…

Сын смолчал.

— А о Лизе Разумовской ничего не слышал — как она?

— Как же, как же, знаю, от сестры ея, Натальи Кирилловны Загряжской.

— Ты знаком с Натальей Кирилловной? — удивился отец.

— Да, представь. Государыня посещала наш Пажеский корпус, и ея сопровождали две фрейлины, в том числе и Наталья. Так Загряжская нарочно подошла ко мне и сказала в утешенье несколько слов — мол, сочувствует и тебе, и Лизавете Кирилловне.

— Чудеса! Что же Лизавета?

— По словам сестры, пребывает теперь в Москве, в доме у Васильчиковых.

— Как в Москве? Отчего в Москве? — изумился Апраксин-старший.

— Попервоначалу, по указу императрицы, месяц провела в какой-то обители, но потом Кирилла Григорьевич понемногу смягчился и позволил дочери возвратиться в дом. А племянница, Софья Осиповна, дескать, подсказала: не противься их желанию с Анной Кирилловной ехать вместе в Москву. От Апраксина и досужих разговоров подальше. Так оно и вышло…

— От меня подальше, — проворчал Петр Федорович. — Хитрецы, мать их так разтак! Что ж, в Москве тоже хорошо. Я люблю Москву…

— К ней отправишься? — посмотрел на него Федор вопросительно.

— Не исключено. Отдохну чуток, сил поднаберусь после крепости… — Он взглянул на отпрыска как-то виновато. — Ты не сердишься на меня, Федюня?

Тот не понял:

— Да за что, папенька, родимый?

— За раздоры с маменькой. За любовь к иной даме…

— Господи, помилуй! Я не мальчик о пяти лет и могу понять. В жизни у людей всякое случается. Надо уважать выбор своих родителей, нравится он тебе или нет.

Генерал сжал его ладонь.

— Благодарен на такие слова, сынок. Как я счастлив, что имею в твоем лице настоящего друга!

Прикатили на Миллионную. Дом Васильчиковых по соседству выглядел безжизненным. У Петра Федоровича сжалось сердце: Лиза далеко, без него, и уже рожать ей скоро; нет, ее сестра, конечно, поддержит, но ведь он отец этого ребенка и хотел бы быть тоже рядом. Ехать к ней в Москву? Вероятно. Но обдумать надо, как бы снова не наломать дров: Ягужинская еще не монашка, значит, он законный супруг, значит, положение его по-прежнему уязвимое — «двоеженец», «прелюбодей»… Надо действовать крайне осторожно.

После полугода отсутствия дом ему показался ласковым и добрым. Умиленно ходил по комнатам, трогал с детства знакомые вещи — кресла, шкафчики, письменный стол в кабинете, принадлежавший еще отцу, Федору Андреевичу, тоже генералу и камергеру… Сел за стол, вытащил из папки чистый лист бумаги, обмакнул гусиное перо в фиолетовые чернила. Быстро написал:

«Душенька моя! Слава Богу, я уж дома, жив-здоров и надеюсь, ты с будущим младенчиком также пребываешь в добром здравии. О твоем решении ехать с Анной Кирилловной в Первопрестольную мы узнали с сыном от Натальи Кирилловны. Адрес твой я надеюсь разузнать также от нея. Низкий поклон сестре и Василию Семеновичу, да и маленькой Катеньке, пусть им улыбаются вечно радость и удача. Дорогая моя, бесценная, как ты поживаешь? Я хочу приехать в Москву, чтоб тебя обнять и расцеловать, и ободрить перед родами. Но пока не знаю, где остановлюсь. Был у моего дедушки двоюродного, Федора Матвеевича Апраксина, знаменитого петровского адмирала, дом в Москве, на Покровке, да теперь он у Трубецких. Не беда, что-нибудь придумаю. Жду вестей от тебя, любимая. Твой до гроба, будущий супруг (в чем не сомневаюсь) П. А.»

Запечатал письмо, чуточку подумал, а потом сочинил еще записку:

«Милостивая государыня Наталья Кирилловна! Был бы. счастлив лицезреть Вас в любое удобное для Вас время, дабы обсудить тему, связанную с Москвой и с обеими сестрами Вашими. Знаю от сына моего, как Вы были любезны с ним, и надеюсь, что сие расположение может распространяться и на мою скромную персону. С глубочайшим уважением к Вам, Петр Апраксин».

Запечатал и это послание, кликнул своего дворецкого и велел послать с мальчиком на Мойку, 48, на квартиру Загряжских (это было недалеко).

А теперь два слова, кто такие Загряжские.

Старшая дочка Разумовского, Наталья Кирилловна, фрейлина ее величества, вышла замуж за вдовца, офицера Измайловского полка Николая Загряжского, после свадьбы пожалованного в камер-юнкеры. Жили они на съемной квартире, не желая делить кров отца с вредной и докучливой Софьей Осиповной. Роскошью не славились, но и не нуждались. Николай Александрович числился в приятелях у Потемкина, а Наталья Кирилловна посещала обеды у великого князя Павла Петровича (брат ее, Андрей Кириллович Разумовский, состоял в свите цесаревича и, по слухам, увивался за его молодой женой). Словом, как говорится, были при дворе. Но своих детей не имели — у Натальи Кирилловны с юности был небольшой, но явный физический недостаток (искривление позвоночника, переросшее со временем в горб), и врачи говорили, что именно это обстоятельство ей мешает нажить потомство.

А Петра Федоровича познакомила с сестрой Лиза — на одном из обедов у Васильчиковых. Получается, что Апраксин и Загряжская не были друзьями, но вполне понимали, кто есть кто. И Наталья Кирилловна живо откликнулась на записку генерала: пригласила его к себе тем же вечером под предлогом игры в карты. Он, развеселившись, отправился.

Мы опустим ничего не значащие детали этого приема, как то: встречу, приветствия, фразы о погоде, чай с домашним пирогом, светские анекдоты, карточную баталию (Петр Федорович проиграл три рубля), музицирование хозяйки и опять чай с конфетами. Перейдем к главному: их беседа состоялась в гостиной, при свечах, под портретом Кирилла Разумовского, где он был изображен с гетманской булавой, синей лентой через плечо, орденами Святого апостола Андрея Первозванного и Святой Анны первой степени на груди; собеседники сидели в креслах друг против друга, и На-талья Кирилловна, небольшого роста сама по себе, да еще слегка сгорбленная, выглядела карлицей рядом с двухметровым широкоплечим Апраксиным. Он сказал:

— Я желал бы послать письмо Лизоньке — вы не будете столь любезны подсказать мне адрес Васильчиковых в Москве?

— Ну, само собой, дорогой Петр Федорович, как же я могу отказать вам? Проживают они около Арбатских ворот, на Воздвиженке, в доме нумер два. Вы запишете?

— Благодарствую, я запомню. А скажите, Лизонька здорова ли?

— Слава Богу, пребывает во здравии. И свою тягость переносит похвально, токмо чрево великое — видно, будет мальчик.

— Дал бы Бог, дал бы Бог, — осенил себя крестом генерал. — Вы, должно быть, знаете мое положение: я пока не свободен, жду, когда супруга примет постриг. И тогда поспешу обвенчаться с Елизаветой Кирилловной.

— Да, я знаю, знаю, — согласилась Загряжская. — И до этого времени не советую вам отправляться к Лизе в Москву, пожалуй.

Он от удивления вытянул лицо.

— Вы так полагаете? Отчего же?

Дама возвела глаза на портрет отца.

— Не позволит вам… верно не позволит…

У Апраксина вздулись на висках жилы.

— Как сие понять — «не позволит»? Я ведь не холоп ему. И хотя он старше меня по званию, приказать мне не может, ибо я в отставке.

— Нет, приказывать станет императрица. Уж ея-то вы ослушаться не посмеете.

— Все равно понять не могу: отчего она пляшет под его дудку?

— Тс-с, не употребляйте подобные дерзкие выражения, кто-нибудь услышит… — Перешла на полушепот: — Да, она попала в щекотливое положение… Из-за братцев наших…

— То есть как?

— Брат Петруша, как известно, летом женился на Чарторыжской и тем самым сделался отчимом Симеону. И имеет право усыновить мальчишку. Он не собирается, но императрица трепещет, всячески умасливает его, деньги дарит, чтобы отослать молодых за границу… А с другой стороны — брат Андрюша. У великой княгини, говорят, с ним амуры… Тс-с, молчите. Государыня негодует. Получается, что она целиком зависит от решений папеньки нашего, ибо только он властен над сыновьями. Вот и рассудите.

Петр Федорович простонал убито:

— Заколдованный круг, Господи, прости! — Помолчал какое-то время, но потом заметил: — Впрочем, знаю рыцаря Ланселота, в чьих реальных силах одолеть нашего дракошу.

Хмыкнув, дама спросила:

— Под дракошей вы имели в виду моего родителя?

Генерал смутился:

— Миль пардон, мадам, я привел не слишком удачную аллегорию…

— Не беда, я не обижаюсь. Кто же сей славный Ланселот?

— Ясно, кто: Потемкин. Мы друзья.

— Ах, ну да, ну да. Мой супруг тоже вхож к нему. Общими усилиями, может, и получится…

— Надобно попробовать, Наталья Кирилловна. — Он невесело улыбнулся. — У меня нет иного выхода.

"Муж мой дорогой — пусть пока невенчанный, это ничего не меняет, — Петенька, любимый! Я была счастлива несказанно получить от тебя письмо и узнать, что тебя уже отпустили. Я, как видишь, тоже не в обители, а в прелестной нашей Первопрестольной, с удовольствием дышу чистым арбатским воздухом, ем румяные московские калачи и любуюсь здешними маленькими церквушками. Ах, какой Благовест стоит в Москве по утрам! Слушаешь колокольный перезвон малиновый, и душа радуется. Да, вторая столица наша не такая чинная, не такая холеная, но она русская, родная, по сравнению с чопорным, гранитным, европейским Санкт-Петербургом. Я жила бы вечно в Москве! Впрочем, будет, как ты вздумаешь. Где ты — там и счастье.

Анна больно уж страшится твоего приезда сюда, говорит, мол, опять выйдут неприятности. Не пойму, отчего? Станем жить пока разными домами, дабы соблюсти все приличия, будешь навещать маленького, как родится, а когда сбросишь узы Гименея, тут же обвенчаемся. Нешто папеньке и тем более государыне-матушке больше нечем заняться, кроме как нас гонять? Нешто мы страшнее, чем Пугачев? Разве ж любить друг друга, как мы любим, это грех? Никому ничем не мешаем, никого не губим, ничего не просим, окромя одного: дайте жить в любви и согласии, не тревожьте нашего счастья! Отчего люди так недобры? Может быть, завидуют?

Петенька, любимый, поступай как знаешь. Я приму любое твое решение. Ты мой свет в окошке. Только о тебе думаю. И еще о маленьком нашему меня под сердцем. Он, еще не родившись, тоже очень тебя любит, своего родителя драгоценного.

Низко кланяется тебе обожающая тебя Лиза».

Петр Федорович плакал над письмом, написал ответ, но потом порвал — в ожидании приема у Потемкина. Фаворит не спешил встречаться с однополчанином, лишь отделался короткой строкой: «Извини, я теперь страшно занят и пришлю за тобою, как выгорит». Очень долго не выгорало. Генерал понимал, что сейчас для властей время неспокойное: на Урале шалят разбойники во главе с самозванцем Пугачевым, и Потемкин помогает отправлять на Яик войска, а Апраксин с его личной жизнью только путается у них под ногами. Приходилось ждать и томиться у себя в четырех стенках. Дом уже казался петропавловским казематом, ничего не радовало вокруг, и кусок хлеба не лез в горло.

Наконец, свершилось: прискакал нарочный из Зимнего с приглашением на аудиенцию. Петр Федорович помчался.

В комнатах, отведенных Григорию Александровичу, было более чем роскошно: все сияло золотом, янтарем, бриллиантами. Дорогой шелк обоев. Экзотические породы дерева на паркете. Сам Потемкин обстановке подстать (не в пример тому, как ходил год назад): шитый золотом шлафрок, кружева возле шеи, перстни с изумрудами и рубинами. Походил на кота, объевшегося сметаной. Усадил Апраксина в кресло:

— Извини, что не сразу принял. Дел невпроворот. Турки наседают, Запорожская Сечь бунтует, а еще этот Емельяшка поганый… Тьфу, мерзавцы! Выжечь первых, и вторых, и третьих каленым железом! А друзей забываю… Выпить хочешь? У меня французское, прямо из Прованса.

— Что ж, не откажусь.

Пропустив пару рюмочек, поболтав о неважном, перешли к главному. Фаворит сказал:

— Как ты понимаешь, дело все в твоей Ягужинской. Больно тянет с постригом. Я подумал: а нельзя ли тебе жениться уже теперь, при жене-послушнице? То есть, строго говоря, ведь послушница — не жена фактически, не имеет права исполнять супружеский долг. Я навел справки, но никто доподлинно ничего не знает. Кто-то говорит, что ваш брак уже недействителен, кто-то — что необходимо дождаться все-таки пострига. Как считаешь?

— Я не знаю, право. Может, испросить у митрополита?

Но Потемкин поморщился:

— Он решит, что нельзя жениться. Страшный обскурант. Я тебе скажу больше, — он понизил голос, — токмо между нами… Государыня попросила его обвенчать нас тайно. То есть, дабы свет не знал и не обсуждал. Что ж ты думаешь? Отказал решительно. Дескать, объявлять мужем и женою надобно публично, перед всем миром, и негоже новобрачным скрываться. Ну, не дуралей ли?

Петр Федорович спросил:

— Отступились, значит?

— Кто? Мы? — улыбнулся Потемкин, разливая вино. — Да ни Боже мой. Потому как имеем иные прожекты на сей счет. Будешь нем как рыба?

— Я — могила. — Он перекрестился. — Жизнью своей клянусь.

Фаворит и вовсе перешел на шепот:

— Государыня в интересном положении… Сорок пять — баба ягодка опять… — С удовольствием рассмеялся. — Словом, после Крещения Господня, чтобы живота еще не было видать, мы поедем оба в Москву. Будем жить во дворце на Пречистенке, тайно обвенчаемся и по лету родим ребеночка. Поживем в Коломенском, а потом уже в Петербург, по осени.

Генерал от души пожелал им счастья, и друзья осушили рюмки за викторию в намеченном предприятии. Тут Апраксин и предложил:

— А меня возьмите с собой в Москву. Пусть ея величество включит в свиту, дабы Разумовский не придирался. Мы бы с Лизонькой тож вступили в брак. С вами за компанию.

Улыбнувшись, Григорий Александрович согласился:

— В брак вступить за компанию — это хорошо сказано. Я бы с удовольствием. Надобно узнать мнение Катюши.

— Я не сомневаюсь, что ея величество не откажет. Потому как душевнее человека не было на российском престоле.

— Это верно.

Словом, Петр Федорович покидал дворец с искоркой надежды.

По известным соображениям, государыня отказалась жить в Кремле, где вся жизнь двора и ее лично оказалась бы на ладони, и просила князя Голицына подыскать в Москве какое-нибудь подходящее каменное здание или выстроить на скорую руку деревянное. Князь учтиво предложил свою усадьбу. Согласились отдать в распоряжение императрицы собственные усадьбы и Лопухины с Долгорукими, жившие по соседству. И тогда молодой архитектор Матвей Казаков создал из трех усадеб общий дворцовый комплекс с главным деревянным зданием в центре, где располагался бы тронный зал. Строили недолго, но, как водится на Руси, с явными огрехами. А тем более осенью и зимой краска сохла плохо… Да куда деваться-то? В январе 1775 года новый Пречистенский дворец был готов принять вельможных гостей.

Ехали из Петербурга целых две недели — с остановкой в Твери, где пережидали трескучие крещенские холода и четвертование Пугачева на Болотной площади в Москве. Матушка-императрица, будучи уже на четвертом месяце, чувствовала себя сносно, но просила, чтобы санный поезд двигался неспешно, плавно, дабы не растрясти младенца. Рядом ежечасно находился Потемкин, всем командуя и всем распоряжаясь. Свиту взяли небольшую по тем временам — человек сто: в основном ближайшее окружение, слуги, медики, повара, портные, цирюльники. Пребывал в одних из саней и Апраксин. Всеми мыслями был он уже во второй столице, рядом с Лизонькой и родившимся в ноябре ребенком — сыном Сашенькой…

Он узнал о его появлении от Натальи Кирилловны. Та прислала генералу записку по-французски: «Поздравляю папочку с маленьким наследником, Александром Петровичем». Петр Федорович не выдержал и понесся к Загряжским, чтоб узнать подробности. Старшая сестра многого не знала сама, просто зачитала ему письмо от Васильчиковой Анны Кирилловны: Лизонька разрешилась от бремени в ночь на 9 ноября, осложнений не было, мальчик крепенький и сосет ретиво. А внизу приписка, сделанная рукой молодой мамаши: «Натали, сообщи, пожалуйста, ПФ. На словах передай, что его мы оба очень, очень любим». Генерал упал на одно колено и поцеловал Наталье Кирилловне руку.

Москвичи встретили императрицу хлебом-солью. Вышедший вперед генерал-губернатор Первопрестольной — генерал-аншеф Волконский — произнес приветственную речь, выдыхая воздух изо рта с паром (все-таки мороз минус двадцать по Цельсию стоял). Государыня махнула платочком:

— Будет, будет, Михайло Никитич, знаю преданность мне твою и жителей Белокаменной. Холодно стоять. Отогреемся, пообедаем, за столом ужо потолкуем.

Разместили Апраксина в дальнем левом флигеле дворца, ближе к церкви Антония и Феодосия. Из окна его комнаты различались крыши Пречистенки (в обиходе — Волхонки, называемой так по находящейся тут усадьбе Волконского), а на ними — золотой купол колокольни Ивана Великого в Кремле. Рядом был Колымажный двор — царские конюшни и площадка с каретами («колымага» изначально — крытый боярский экипаж), от которого пахло конским навозом, сеном, сбруями, так что генералу приходилось иногда выбирать: париться в жарко натопленном помещении, но не отворять фортку или открывать, но при этом обонять колымажные ароматы.

Петр Федорович сполоснулся с дороги и переоделся в чистое, надушился одеколонью. Выйдя из дворца, посетил церковь, свечки поставил за упокой родителей и за здравие двух своих сыновей и Лизы. Помолился у иконы апостола Петра, своего небесного покровителя, и архангела Михаила, покровителя всех воинов земных. Шапку нахлобучил и вышел на мороз.

Под ногами хрустел молодой снежок. Заходящее солнце бликовало в его хрусталиках. Генерал оказался на Пречистенке и свернул направо, в сторону Арбатских ворот. Из печных труб к небу поднимался белесый дым — всюду печки топились исключительно дровами. По накатанной дорожке проносились санки. На Арбатской в трактире разливалась гармошка.

От дверей до дверей было четверть часа ходьбы. В самом начале Воздвиженки, что идет от Арбата до Кремля, Петр Федорович нашел дом Васильчиковых — двухэтажный, с портиком и балконом. Позвонил в дверной колокольчик.

Появился привратник в пегом парике и с прокисшей рожей, пыхнул изо рта горячими щами. И спросил:

— Ваша светлость чего изволит?

— Доложи: генерал-адъютант Апраксин дело имеет до господ.

— Милости прошу, ваша светлость, доложу сей же час.

Вышел мажордом — тот же, что служил у хозяев в Петербурге, поклонился, приветствуя:

— Здравия желаю, Петр Федорович. Прошка, шубу прими его светлости. Господа оповещены^

Из дверей навстречу выплыл сам Василий Семенович в стеганом халате и ночном колпаке с кисточкой — явно сорванный с послеобеденного одра.

— Петр Федорович, голубчик, вы ли это? Господи, как я рад вас видеть! Разрешите обнять по-дружески?

— Окажите честь, Василий Семенович, — трижды не поцеловались, но соприкоснулись щеками. — Я прошу пардону, что невольно вас разбудил: не сообразил, что в такое время наносить в Москве визиты не стоит.

— Пустяки, пустяки, дражайший генерал, это я прошу у вас извинения, что совсем стали москвичами — завели дурную традицию отдаваться Морфею, отобедав. А животик растет от этого! Скоро панталоны придется перешивать.

Не успел Апраксин что-то ему ответить, как услышал радостный крик за спиной. Обернулся и увидел свою Лизу, весело летящую к нему, вытянув руки, даже этим жестом силясь сократить расстояние между ними.

— Золотая моя, любимая!

— Петечка, любимый!

Поцелуям, объятиям не было конца. А Василий Семенович, глядя на влюбленных, даже прослезился. Тут же из дверей вышла Анна Кирилловна, чуточку располневшая, но такая же стройная, в кружевном чепчике дормёз, юбке и кофте карако. Ласково поздравствовалась и спросила:

— Как доехали? Как ея величество?

— Слава Богу, никаких происшествий.

— Мы бы тоже вышли навстречу, но никто никого не предупреждал — мы не ведали ни дня, ни часа царского прибытия…

— Так оно задумано. Никаких ассамблей и приемов. Государыня в Москве как бы с частным визитом. Приглашает только тех, кто ей крайне нужен.

— Понимаем, да — ведь в ея положении…

— Как, и вы знаете?

— Слухами земля полнится.

Лиза повела генерала в свои комнаты — по дороге он успел поцеловать ее в шейку три раза. Заглянули в детскую — там дородная баба, выпрастав из лифа колоссальную грудь, сидя на табурете, вскармливала младенца. Разумовская улыбнулась:

— Познакомься с Сашенькой…

Умилившись, Петр Федорович ласково погладил его по головке. Мальчик бросил сосать и уставился на отца бессмысленными глазами. А потом с резким звуком срыгнул, замарав подбородок и пеленки. Баба принялась его утирать.

— Ангелочек, правда? — устремила радостный взор к неназванному супругу Лиза.

— Правда, правда, — не совсем уверенно ответил Апраксин; эти груднички, не оформившиеся еще в симпатичных бутузов, напрягали его (с Федей было точно так же — до его четырех-пяти месяцев). — Превосходный малыш. Скоро обвенчаемся и запишем его на мою фамилию.

Женщина просияла:

— Скоро? А когда?

— Думаю, что к лету. Анна Павловна к сему времени верно пострижется.

— Вот и славно выйдет.

Пили чай в столовой. Москвичи расспрашивали петербургского гостя о столичных новостях.

— Правда, что ея величество недолюбливает невестку?

— Врать не стану, не знаю. Но Наталья Кирилловна говорила, будто у великой княгини более чем дружеские связи с братцем вашим, Андреем Кирилловичем. Может быть, поэтому?

— Да, я тоже слышала, — подтвердила Анна Кирилловна. — Якобы она настраивает царевича против матери. Упрекает свекровь, что не хочет передать сыну трон. Ведь формально Екатерина править должна до совершеннолетия Павла. А ему исполняется двадцать один в этом сентябре.

— А свекровь упрекает невестку, что никак не обрадует ея внуком, — замечал Василий Семенович. — Мне мой брат рассказывал…

— Господи, о чем вы толкуете? — упрекала родичей Лизавета. — Все эти дворцовые сплетни только горечь оставляют на сердце. Пусть цари сами разбираются в своем доме. Я так рада жить в Москве, в стороне от этих интриг.

— Ты от них уехала, а они к тебе приехали нынче, — отозвался Апраксин. — Нам от них никуда не деться, душенька.

— Это-то меня и тревожит.

Вскоре генерал начал собираться обратно в Пречистенский дворец: вечером намечались карты у императрицы, и его пригласили также. Обещал заглядывать в дом к Васильчиковым каждый Божий день, про себя подумав, что, возможно, и ночь…

В первое время так и выходило.

Но уже где-то по весне государыня с глазу на глаз сообщила нашему военному:

— Разумовский мне прислал новое разгневанное письмо, знаешь?

— Нет, откуда ж знать? Чем же он теперь не доволен?

— Да все тем же. Пишет, что преступные отношения его дочери с генералом Апраксиным продолжаются по сей день как ни в чем не бывало, между тем как Анна Ягужинская до сих пор не постриглась.

— Скоро пострижется.

— Вот и нет. Ведь она возвратилась в Петербург.

Петр Федорович ахнул:

— То есть как — возвратилась?!

— Очень просто. Говорят, раздумала принимать схиму.

— Быть того не может.

— Верь — не верь, токмо у меня сведения надежные.

— Я немедля отправлюсь восвояси и узнаю сам.

— Да уж, сделай милость, голубчик, — согласилась императрица. — Как-нибудь воздействуй на свою половину. А иначе мне придется вновь тебя и Лизу силой разлучить. Я бы очень этого не хотела: я всегда на стороне любящих сердец. И тем паче у вас сынишка…

Генерал прижал руку к сердцу:

— Можете не сомневаться, ваше величество: я употреблю все мое влияние, дабы разрубить сей гордиев узел.

— Постарайся, пожалуй.

Северная Пальмира встретила его теплым ветерком с Финского залива, «плачущими» сосульками с крыш и подтаявшими сугробами снега. Дворники скребли тротуары, грелись на солнышке коты в окнах, а наряды петербуржцев на улицах начинали из угрюмых темных зимних тонов понемногу расцвечиваться яркими весенними.

Удивившийся негаданному приезду барина мажордом закланялся и зашаркал ножками по паркету. Не ответив на его здравицы, Петр Федорович раздраженно спросил:

— Анна Павловна у себя?

— Точно так, ваша светлость, где ж им быть, пребывают в собственном будуаре.

— Пусть Марфушка доложит: дескать, я хочу ея видеть.

— Сей момент распоряжусь, не извольте беспокоиться.

Подуставший в дороге генерал не спеша поднялся по лестнице. Прибежавшая горничная Марфушка засуетилась:

— Не прикажете чего принести — водочки, винца?

— Нет, простой воды.

— Может, квасу?

— Хорошо, квасу.

— Клюквенного, яблочного, брусничного?

Он махнул рукой:

— Да неси хоть какой-нибудь!.. Ладно, яблочного давай.

Опустился в кресло. Мягкий, прохладный квас освежил немного, умиротворил. В голове как-то прояснилось.

Медленно прикрыл веки. Вдруг почувствовал, что бессонная накануне ночь (донимали клопы на почтовой станции) начинает сказываться на нем, делая руки-ноги ватными, убаюкивая, расслабляя… Но, услышав легкую походку жены, сразу встрепенулся.

Анна Павловна в высоком чепце и бесформенном пеньюаре выглядела совсем по-домашнему. Вроде и не ездила на моленье. Все такая же гибкая, аристократичная, с ядовитоязвительным взором. Поздоровалась, чуть картавя:

— Здравствуй, Пьер. Вот не ожидала. Ты какими судьбами из Москвы?

— Догадайся с трех раз.

Усмехнулась:

— Ты примчался уговаривать меня все-таки постричься? — Села на диванчик напротив. — Ах, не утруждайся. Я решила повременить. То есть постригусь непременно, можешь не сомневаться, но, пожалуй, чуть позже. Лет, наверное, через пять-восемь…

Петр Федорович посмотрел на нее исподлобья. И проговорил холодно:

— Это невозможно, сударыня. Ты мне обещала и изволь исполнять задуманное.

— Перестань, никому ничего я не обещала. Да, в минуту душевной смуты мне хотелось тишины, чистоты и покоя… Но одиннадцать месяцев, проведенных мною в обители, быстро остудили мой пыл. Мне теперь сорок два. И подумала: до пятидесяти я вполне еще могу повращаться в свете. Если и не грешить, то хотя бы не изнурять себя монастырской аскезой. А потом, на старости лет… глядя в вечность…

— Я всегда говорил: ты фиглярка.

— Что поделаешь, уродилась такою.

— И тебе безразлично, как твое решение отразится на других людях? Где ж твое христианское милосердие?

Ягужинская надломила левую бровь.

— Это на судьбе Лизки Разумовской? — хищно расплылась. — Да с какой стати? Отчего я должна думать о твоей полюбовнице? Пусть она думает о том, что прельстила чужого мужа. За грехи — расплата.

Генерал сказал с неприязнью:

— Кто бы говорил! А давно ли ты сама кувыркалась с нам известным поручиком?

Женщина вздохнула:

— Было, каюсь. Я почти год замаливала сей грех. Наш Господь милостив, Он простит.

— Уж не думаешь, что и я прощу?

— Почему бы нет? Ты грешил — я грешила, погуляли — раскаялись. И вернулись к семейному очагу. Сын у нас.

Петр Федорович поморщился:

— Прекрати чепуху нести. Наш разбитый семейный очаг невозможно склеить. Я люблю другую. У меня от нея тоже сын. Я хочу быть с ними. А тебя прошу об одном: написать расписку, в коей обязуешься окончательно уйти в монастырь летом сего года.

— Для чего расписка?

— Дабы убедить государыню, что я не преступник, не прелюбодей.

— Глупости какие. Ничего я писать не стану. И никто меня не заставит это сделать. А тем более ты.

— Ну, посмотрим, посмотрим. — Он поднялся шумно. — После договорим. Я устал с дороги. Должен отдохнуть. — Покривившись, кивнул и вышел.

Анна Павловна посмотрела супругу вслед, растянула губы в нарочитой улыбке, пробурчала себе под нос:

— Лопушок, лопушок… Вздумал из меня вить веревки? Я сама из тебя совью, коли пожелаю.

На обед генерал не вышел, и она кушала в столовой одна. А потом ей Марфушка нашептала:

— Сказывали, барин уехали в Гатчину к цесаревичу.

— Это еще зачем?

— Не могу знать, ваша светлость. Токмо торопились вельми.

— Странно, странно. — Ягужинская была явно озадачена.

Но, конечно, Петр Федорович поскакал вовсе не к великому князю, Павлу Петровичу, а к его другу детства — Разумовскому Андрею Кирилловичу. Мысль возникла притянуть брата Лизаветы на свою сторону и через него заручиться поддержкой наследника престола. А поскольку Апраксин не был знаком с Андреем, взял рекомендательную записку от Натальи Кирилловны Загряжской, по пути в Гатчину к ней заехав.

Посетил молодого графа (по военному чину — генерал-майора, бывшего флотоводца, ныне в отставке) во второй половине дня. Тот был щегольски одет, в красном жилете под зеленым камзолом, узколицый, насмешливый, на отца не слишком похожий, но зато — вылитая Лиза, чем расположил к себе визитера сразу. Говорили исключительно по-французски (Разумовский окончил Страсбургский университет и владел языком блестяще).

— Да, я знаю вашу историю от сестры Натальи, — покивал Андрей, голова в белом парике. — И весьма вам сочувствую. Более того, говорил о ваших приключениях с Павлом. Он считает заключение в крепость верхом негуманности. И готов замолвить за Елизавету словечко перед матерью.

— Но когда, когда?

— Думаю, что летом. Малый двор его высочества собирается в августе в Москву — праздновать заключение мирного договора с Турцией. Это был бы неплохой повод.

— Только в августе! — приуныл Апраксин.

— Ну, хотите, попрошу его теперь написать матери письмо?

— Было бы отлично.

— Что ж, договорились. — Оба поднялись и пожали друг другу руку. — Коли состоится, я пришлю вам конверт с курьером.

— С нынешней минуты нахожусь в полном ожидании.

Ехал в Петербург воодушевленный. Разумеется, отношения Павла с Екатериной сложные, но поддержка великого князя явно не будет лишней. А тем более, кто знает, всякое случается — не сегодня завтра Павел может стать императором. И тогда…

Возвратился домой около полуночи. Ужинать не стал и прямым ходом отправился к себе в спальню. Отослал слугу, сам разделся и лег. Не успел погрузиться в сон, как услышал скрип половиц у своих дверей. Приподнялся на локте.

В спальне появилась жена, освещаемая оранжевым пламенем свечки в руке: чепчик и ночная рубашка до пят.

— Аня, что ты?

Мягко улыбнулась:

— Я к тебе. Допускаешь?

— Прекрати фиглярничать. Этого не может быть никогда.

— Отчего же?

— Я люблю другую.

Ягужинская согласилась:

— Именно поэтому.

— То есть? — не понял Петр Федорович.

— Я подумала и решила. Написала расписку, что уйду в монастырь этим летом. Но с условием: нынешнюю ночь, самую последнюю в нашей общей жизни, проведешь со мною.

— Ты сошла с ума!

— Нет, нисколечко. Вот читай, — протянула ему осьмушку бумаги.

Развернув, он увидел:

«Я, графиня Апраксина Анна Павловна, урожденная Ягужинская, обязуюсь уйти в Киевскую женскую обитель во имя святых Флора и Лавра не позднее 1 иуля сего года». Подпись. Личная печатка.

Генерал поднял на нее растерянные глаза. Дама забрала у него расписку:

— Будет она твоею завтра утром.

Он пролепетал:

— Я не знаю, право… это ведь неверно…

— Верно, верно, — страстно прошептала она и задула свечку.

День спустя получил письмо из Гатчины. А поскольку конверт не был запечатан, то прочел его содержание. Вот оно (в переводе с французского):

«Дорогая мама! Я, ты знаешь, никогда не вмешиваюсь ни в какие твои дела, а тем более в личные отношения с дворянами. И на сей раз не стану. Просто мне хотелось бы, чтоб ты знала: Петр Апраксин — друг моего друга Разумовского, стало быть, и мой друг. Будь добра к нему и к Лизе Разумовской. Больше ни о чем не прошу. Любящий тебя сын Павел».

Что ж, недурно. Это послание, плюс расписка Ягужинской — неплохой улов путешествия его в Петербург. Можно возвращаться в Москву со спокойным сердцем.

На прощанье повидал сына. Но свидание оказалось кратким — тот бежал с лекций на коллоквиум и сумел переброситься с отцом несколькими фразами. Только успел спросить:

— Значит, свадьбе твоей с Елизаветой не быть?

— Отчего не быть? Маменька твоя письменно подтвердила, что поедет в киевскую обитель не позднее иуля. Вот в иуле и обвенчаюсь.

— У меня как раз каникулярное время. Можно я приеду в Москву?

— Да об чем разговор! Приезжай, конечно. Вместе отпразднуем бракосочетание.

И они крепко обнялись.

По весенним раскисшим дорогам ехать было муторно: на санях уже поздно, а колеса то и дело увязали в грязи. Под конец путешествия голова и бока гудели от качания экипажа в разные стороны.

У Арбатских ворот вдоль деревянных мостовых весело бежали рыжие ручьи. Дети пускали по ним кораблики, сделанные из скорлупы грецкого ореха. Петр Федорович, выспавшись у себя в светелке Пречистенского дворца, а потом, сходив в баню, знатно попарившись и намывшись, посвежевший, румяный, побежал в дом Васильчиковых. Неожиданно Лизавета встретила его вся в слезах: Сашка простудился, кашляет, в жару. И врачи опасаются за его жизнь. Генерал сразу же подумал: «Это кара за мое грехопадение с Ягужинской», — но проговорил, обнимая свою возлюбленную:

— Ничего, ничего, дети все болеют. Федька мой два раза был на краю могилы — слава Богу, наша крепкая апраксинская натура не сдалась хворобам; Бог даст, Сашка тоже поправится.

Но на всякий случай поспешил обратиться к одному из придворных докторов, прибывших в свите императрицы, — Джону Роджерсону, шотландцу. Он считался в Петербурге лучшим специалистом, а когда вылечил сына княгини Дашковой от дифтерии, сделался очень популярен. Государыня, вообще скептически относившаяся к медикам, больше остальных доверяла именно ему.

Иностранец вышел к Апраксину несколько навеселе (время было послеобеденное, и, как видно, трапеза его обильно сопровождалась поглощением пива, столь любимого всеми британцами). Петр Федорович обратился к доктору по-английски. Роджерсон угрюмо покачал головой:

— Нынче я не в форме… Но попробую привести себя в порядок. Погодите, сделайте одолжение.

— Стану ждать, сколько пожелаете.

Через четверть часа Джон предстал перед генералом совершенно трезвый, строго и со вкусом одетый, в парике, с небольшим саквояжиком в руке — непременным атрибутом каждого эскулапа.

— Я готов, сэр.

— Чудеса, да и только. Как вам удалось? Не дадите рецептик? Ведь иной раз тоже бывает необходимо… быстро «подлечиться»…

Роджерсон потешно зафыркал.

— Есть одна метода… Ничего сверхъестественного… Окатиться ушатом ледяной воды из колодца и потом осушить пинту чая с имбирем, медом и лимоном. Как рукой снимает.

По дороге к Васильчиковым Петр Федорович спросил:

— Как здоровье ея величества?

Медик посмотрел на него чуть пренебрежительно:

— Вы хотите, сударь, чтобы я открыл вам врачебную тайну?

— Боже упаси! Просто мне идти к ней по делу, и хотел бы знать, как ея настрой, самочувствие…

Тот помедлил, обдумывая будущие слова, и потом изрек:

— Настроение ниже среднего. Положение, в котором она находится, действует ей на нервы. Мелочи, запахи, вкусы — вызывают сильное раздражение. Если даме сорок пять, это всегда непросто…

— Значит, лучше к государыне пока не соваться, — подытожил Апраксин.

— Да, сэр. Без особой надобности я бы повременил.

Осмотрел ребенка, выслушал его стетоскопом, заглянул в рот и измерил температуру, вдвинув градусник ему в попку. Наконец, сказал: это не ложный круп, как считали предыдущие лекари, а всего лишь простуда, осложненная кашлем; надо насыпать горчицу в шерстяные носочки и давать больше теплого питья с малиновым вареньем, а от кашля — корень солодки; через два-три дня состояние, пожалуй, улучшится; если что — зовите меня без стеснения; а от денег категорически отказался, но поужинал вместе с Апраксиным с удовольствием.

На другое утро Петр Федорович, лежа в постели у себя в комнате Пречистенского дворца, долго размышлял, как ему действовать в дальнейшем, и решил передать царице бумаги через Потемкина — тот подловит благоприятный момент и доложит о затеянном ими деле. Да, Потемкин — самый верный ход. Уж ему-то она не откажет. А тем более, по бродившим при дворе слухам, вскоре собираются они обвенчаться. Значит, ссориться со своим нареченным Екатерина не станет.

Но судьба распорядилась иначе. Не успел генерал подняться, вымыться и побриться, как вошедший нарочный объявил волю самодержицы: сей же час к ней явиться на аудиенцию.

— Сердится? — спросил Петр Федорович, обмирая.

— Никак нет, ваша светлость, но приказы отдают больно уж решительно.

— Это не к добру.

Облачившись в мундир, сапоги, натянув парик, треугольную шляпу сжав в руке, поспешил к царице.

Та сидела в кресле, будучи в просторных одеждах, совершенно скрывавших ее беременность. Посмотрела на графа сквозь лорнет насмешливо.

— Ух, какой вояка, хоть сейчас на парад.

— Рад стараться, ваше величество, — отчеканил Апраксин.

— Вот и постарайся. Послужить мне опять не хочешь?

— На войну? — удивился он. — Но ведь с турками у нас замирение?

— Да какие турки! Наши расшалились. С Пугачевым-то, слава Богу, справились, но отдельные шайки еще лютуют. Надо постращать.

Кончики его губ опустились книзу.

— Нешто без меня нет жандармов? — глухо произнес. — Вон Суворов Пугачева брал с удовольствием.

— Стало быть, не хочешь?

— Я с народом российским не воюю, ваше величество.

У нее округлились и без того круглые глаза за очками.

— Вот как заговорил! Я, получается, воюю со своим народом? Это не народ, мон шер ами, а разбойники. Но коль скоро ты сочувствуешь бунтарям, значит, сам бунтуешь и тебя в узилище надобно.

Генерал ответил:

— Бунтарям не сочувствую ни малейшим образом, но и не сражаюсь. Дело мое — сторона. Я в отставке. И желаю мирным жителем оставаться.

Государыня усмехнулась:

— Интересно, как бы ты, голубчик, запел, если бы холопы твои стали жечь и грабить твою усадьбу, а твою жену сильничать. Тоже устранился?

— Я холопов бы не довел до подобной крайности.

— Значит, я, по-твоему, довела? Уж не забываешься ли ты, Петр Федорович? Понимаешь, кому дерзишь?

— Ах, помилуйте, ваше величество, у меня…

— Хватит. Баста. Коль не хочешь служить — не надо. Что там у тебя с Ягужинской? С чем приехал из Питера?

Он достал из-за пазухи мундира две бумаги, сложенные вчетверо, протянул Екатерине с почтением. Та взяла, первым пробежала глазами обращение Павла. Бросила на столик, только промахнулась, и письмо соскользнуло на пол. Проронила с неудовольствием:

— Мой сыночек — большой добряк. Попросил его Разумовский — он и подмахнул, не подумав. Как такому доверить всю империю? — Покачала головой огорченно. — Пустит прахом страну. Вот не повезло! — развернула расписку Анны Павловны, углубилась в чтение. Подняла глаза: — Грамотка-то филькина.

— Отчего же филькина? — поразился Петр Федорович.

— Даты нет. «Не позднее первого иуля сего года». А какого года? Не указано.

— Нынешнего, ясно.

— Нет, не ясно. Вы решили меня надуть. Думаете, коли я в расслабленных чувствах, так и не замечу подлога?

— Да какого подлога, право слово! Анька число не вписала по глупости али по забывчивости. Я за нея поставлю, коль на то пошло.

— Ой, гляди, рискуешь, Апраксин. Всю ответственность берешь на себя. Коли Анька теперь нам натянет нос, я тебе тогда не спущу, так и знай. Уж тогда не сетуй.

— Не посетую, ваше величество. Знаю всю ответственность. — Обмакнул в чернила перо, взятое на столике, и поставил дату: 5 апреля 1775 года.

Самодержица забрала письмо:

— У себя оставлю. Чтоб не отпирался потом.

— Я не отопрусь, слово дворянина.

— Уж конечно, не отопрешься.

Точную дату бракосочетания государыни и Потемкина Петр Федорович не знал, ибо не присутствовал на этой тайной церемонии. Якобы случилось все вскоре по приезде царского двора в Белокаменную, в храме Вознесения у Никитских ворот. Совершил обряд духовник императрицы — Иван Панфилов, а венцы держали камергер Чертков и племянник Потемкина, Самойлов. Здесь же была и маменька жениха — Дарья Васильевна, жившая в Москве, возведенная августейшей невестой в статс-дамы.

Как бы там ни происходило на самом деле, но Потемкин, встретившись с Апраксиным вскоре после появления того из Петербурга, шепотом похвастался:

— Мы уже венчанные супруги.

— Поздравляю. Счастлив?

— О, не то слово. Даже не мечтал прежде.

— Ты теперь принц-консорт фактически.

Улыбнувшись, Григорий Александрович театрально воздел руки:

— О, не сыпь пышными словами. Это может не понравиться Катеньке. Я не принц и вовек им не стану, ибо благоверная моя никогда ни с кем не поделится ни титулом, ни властью. Мне сие и не нужно. Роль простого супруга исполняю с радостью.

— А родившегося ребенка как запишете?

— На мою фамилию. Токмо с усечением. Мы договорились: мальчик будет Тёмкин, девочка, соответственно, Тёмкина. Отчество — мое.

— Хорошо.

— Вы-то с Разумовской когда? Я читал расписку от Ягужинской — «не позднее первого иуля».

— Так и будет. В середине лета.

— Здесь, в Москве, хочешь?

— Нет, пожалуй: меньше глаз — меньше слухов. Под конец вёсны все семейство Васьки Васильчикова собирается перебраться в Лопасню — там имение его брата Александра. Не исключено, что и я заеду… ну и там… в деревенской церковке…

— Было бы чудесно. Свадебный подарок с меня.

— Благодарствую от души.

— Нет, заране благодарить не пристало.

Под конец июня прискакал из Питера Федя Апраксин, сдавший экзамены за второй курс. Прожужжал все уши столичными новостями, и отец, подустав от сплетен, оборвал его и нетерпеливо спросил:

— Маменька уехала в Киев?

Сын похлопал рыжими ресницами:

— Нет пока. Но к иулю вроде собиралась.

— «Вроде» или собиралась?

— Честно говоря, я почти не виделся с нею. Накануне отъезда заезжал домой, но ея не застал и оставил у мажородома на прощанье записку.

Генерал проворчал:

— Вот каналья. Что ж теперь, не венчаться мне?

— Ах, папа, не переживай. Коли обещала — уедет.

— «Не переживай»! Не хватало мне прослыть не токмо прелюбодеем, но и клятвопреступником!

Тем не менее бракосочетание у них состоялось утром 10 июля. Церковь Зачатья святой Анны, небольшая, пятиглавая, с колоколенкой рядом, выглядела уютной, без столичной помпезности. Над невестой венец держала Анна Кирилловна, а над женихом — Василий Семенович. Обменялись кольцами и скрепили союз целомудренным поцелуем. Стол накрыли в саду усадьбы. Федя выпил лишнего и назойливо кричал: «Горько! Горько!» На коленях у няньки прыгал Сашка — он благополучно поправился после правильного лечения Джона Роджерсона, а на свежем воздухе подмосковной усадьбы совершенно расцвел, превратившись в славного краснощекого карапуза. В общем, все случилось как нельзя лучше.

А 13 июля государыня разрешилась от бремени, подарив миру девочку — Лизавету Григорьевну Тёмкину. Опьяневший от счастья отец закатил у себя в покоях Пречистенского дворца мальчишник, на который позвали и Апраксина; съедено и выпито было столько, что Петра Федоровича в бессознательном состоянии унесли слуги к нему в светелку — он проспал после этого сутки, встал опухший, с головной болью, и лечился сначала методом Джона Роджерсона — чаем с имбирем, а когда не помогло — огуречным рассолом. Кончилось тем, что его стошнило — мощно, смачно, и уже потом сознание постепенно начало проясняться.

А спустя еще неделю генерала снова пригласили к Потемкину. Ожидая новые возлияния, потащился к фавориту-мужу с тяжелым сердцем. И не угадал: тот желал с ним увидеться по другому поводу. Был взволнован и как будто бы даже чем-то удручен. Так и бросил, когда приятель появился у него на пороге:

— Петя, Петя, у меня для тебя дурные вести!

— Что такое? — испугался молодожен.

— Кате принесли депешу из Петербурга. От Кириллы Разумовского. Скверное, говнистое.

— Да неужто?

— Пишет, что его дочка и Апраксин обманули императрицу. Обвенчались, не дождавшись пострига Ягужинской. А она и не думает никуда ехать. Получается, вы нарушили мирской и церковный законы. И ея величество крайне негодует, собирается вас примерно наказать.

Петр Федорович, плохо понимая, что делает, сжал ладони Потемкина:

— Гриша, помоги, заступись, Христом Богом тебя молю! Убеди царицу с расправой повременить, Ягужинская выполнит обещанное, я не сомневаюсь…

Неожиданно соратник резко отнял у него руки и ответил холодно:

— Тихо, тихо, что за амикошонство? Все ж таки не забывай, с кем имеешь дело…

— Извини, забылся… под напором чувств…

— Я и так делаю, что могу, больше, чем могу. Но мое влияние тож небезгранично. А тем более, что у Катеньки, как у многих рожениц, наступило состояние черной меланхолии. Все вокруг ей не мило. Получается, ты попал под горячую руку…

— Да неужто принято уже некое решение? — Генерал даже вздрогнул.

Отведя глаза, фаворит ответил:

— Я не ведаю… но имей в виду… и готовься к худшему…

— «К худшему» — это как? Уж не к смертной ли казни?

— Ну, до казни, я думаю, дело не дойдет… Но Сибирь — не исключено. И лишение генеральского чина…

— Бог ты мой!

Подошел к Апраксину и слегка приобнял его за плечи:

— Не тужи, дружище. Я тебя в любом случае вызволю. Подвернется счастливый случай — вызволю немедля. Но покамест готовься.

— Получается, знаешь наверняка?..

Муж Екатерины вздохнул:

— Извини. Я и так сказал тебе больше, чем положено.

Утром 30 июля 1775 года унтер-офицер лейб-гвардии Московского батальона Прокопий Прутков вместе с тремя солдатами объявил Апраксину приказ генерал-губернатора Москвы генерал-аншефа князя М.Н. Волконского об аресте Петра Федоровича по распоряжению ее величества. На вопрос, а куда его, собственно, везут, унтер-офицер ответил:

— Мне не велено вступать с вами в разговоры.

— Хоть дозвольте попрощаться с сыном и женою.

— Нет, не велено.

— Ну, тогда черкну письмецо.

— Нет, не велено. Живо собирайтесь. Экипаж готов у ворот. Нам предписано покинуть Москву до полудня.

Глава третья

Земли эти принадлежали прежде татарскому мурзе Илигею, и, хотя в XVII веке весь Урал и Зауралье были причислены к русскому государству, православных поселений на реке Исети тогда еще не встречалось. Первым вышел на ее берег странствующий монах Далмат — в 1644 году. Место возле Белого Городища ему притянулось, он и выкопал для себя землянку, чтоб вести в ней жизнь отшельника. Прозывался инок в миру Дмитрием Ивановичем Мокринским (по отцу — тобольский казак, а по матери — татарин); отслужив в казацких частях, овдовел и вышел в отставку, а потом постригся в Невьянском монастыре под именем Далмата. Вскоре потянулись к его землянке прочие богомольцы. Выстроили часовенку, а затем и церковь во имя Успенья Богоматери, обнесли свое новое жилье частоколом — так возникла обитель, названная поначалу Успенской Исецкой пустынью.

Жизнь монахов часто подвергалась опасности — нападали на их поселение то татары, то калмыки, то российские ссыльные. Иноки защищались как могли, неизменно восстанавливая разграбленные и сожженные кельи, церковь, хозяйственные постройки. Первый игумен был назначен сюда из Тобольска в 1666 году, и с его приходом началось строительство каменных стен обители. После смерти Далмата в 1697 году (в возрасте 103 лет) мощи его оказались нетленными, и в народе, а потом и официально монастырь стали называть Далматовским Успенским, а возникший вкруг него городок — Далматовом. От него до Каменска-Уральского — 80 верст, а до Екатеринбурга — 250.

В 1774 году монастырь был осажден Пугачевым (при его трех тысячах сторонников заперлось внутри обители местных жителей не более четырехсот человек). Длился измор двадцать дней — все атаки разбойников оказались отбитыми, но потом к пугачевцам подошло подкрепление — около двух тысяч. Тут бы, конечно, осажденным несдобровать, если бы не подоспели царские войска и не отогнали бунтовщиков.

К этому времени монастырь включал в себя три церкви: главную — Успенскую, Дмитровскую — придельную, а еще над северными воротами — во имя Иоанна Богослова — надвратную. Стены обители были каменные, а внутри них находились: деревянная игуменская келья, келья старца Далмата (превращенная в своеобразный музей), деревянные кельи рядовых иноков, между ними — сараец малый с гробом старца, келарня с сеньми и погребом, келья хлебная, поварня квасная, солодовня, келья кожевенная, погреб да десяток амбаров. Вот и все хозяйство.

Привезли сюда Апраксина, лежавшего в телеге пластом: будучи проездом в Казани, подхватил там какую-то кишечную хворь и с тех пор, две недели уже почти, страшно мучился животом, ничего почти не мог есть, отощал, ослаб. Унтер-офицер Прутков доложил о прибытии настоятелю — архимандриту Иакинфу: мол, привез ссыльного генерала, провинившегося перед государыней, и держать его велено в стороне ото всех, разговоров никаких не иметь, никого к нему не пущать, писем не брать и не передавать, а на службу в церковь водить токмо под конвоем. И в сопроводительных бумагах было сказано: на еду ему казною отпущено 50 копеек в день (для сравнения: унтеру — 6 копеек, а солдатам — по 4) и на отопление 100 рублей за зиму.

Настоятель спросил:

— Чем же сей негодник огорчил матушку-царицу?

— Не могу знать, — то ли вправду не знал, то ль не захотел разглашать секретов вояка. — Токмо огорчил он их сильно, ибо выслан был из Москвы поспешно, даже не простившись с семейством.

— Странно, странно, — почесал шишковатый нос архимандрит. Был он маленького роста, вместе с клобуком — не выше плеча унтер-офицера. На его фоне Прутков, сам по себе не здоровяк, выглядел гигантом.

Настоятель вызвал келаря и велел разместить приезжего в одинокой келье, примыкавшей с восточной стороны к надвратной северной церкви. А когда Петра Федоровича два солдата, поддерживая с боков, отвели в клетушку и почтительно уложили на жесткий деревянный топчан, Иакинф выразил желание с ним потолковать. Унтер-офицер попытался заступить архимандриту дорогу:

— Ваше высокопреподобие, извиняюсь чрезвычайно, но сие не велено, толковать с ним не должно.

Но монах неожиданно рассердился, топнул ножкой и сказал Пруткову начальственно:

— Цыц, молчать. Ты кому указывать вздумал, негодник? «Толковать не должно»! А насчет исповеди сказано было?

Тот смутился:

— Никак нет, честный отче.

— Вот и не бухти. Не тебе учить брата во Христе. — И, войдя в келью, нарочито громко затворил за собою дверь.

Клеть была мрачноватой — узкое оконце, убранное слюдой, кроме топчана — стол и табурет, да крючок для одежды, вбитый в стену. На столе тазик и кувшин, рядом деревянная ложка. Больше ничего.

Иакинф сел на табурет, улыбнулся, взял Апраксина за руку и почувствовал, что она горит.

— У тебя ведь жар, сын мой, — произнес тревожно.

— Лихорадит, да, — отозвался бывший генерал. — Третью неделю маюсь животом.

— Не печалься, мы тебя подлечим. Летом собираем целебны травы. И от живота тож. Бог даст, отобьем заразу.

— Благодарен, владыко.

— Ох, не стоит благодарностей: мы, христиане, помогаем ближнему своему по Заповедям Господним, не считая различий — праведник али грешник. Кстати, в чем твой грех?

Петр Федорович слабо улыбнулся:

— Мой? В любви…

— Как в любви? — удивился архимандрит. — Всякая любовь не грех, но свет Божий, ибо Бог любит нас, а мы любим Бога.

— Но моя любовь оказалась грешной… не по злому умыслу, а по воле приключившихся обстоятельств… — И Апраксин рассказал всю свою историю.

Настоятель несколько мгновений молчал, переваривая услышанное. А потом кивнул:

— Ничего, ничего, сын мой, всякое страдание земное есть благо. Пострадай — и очистишься. Бог воздаст тебе.

— Так благословите же, отче.

Иакинф перекрестил его троекратно:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Бог с тобою. Аминь.

— Согласитесь стать моим духовником?

— С радостью, с превеликой радостью — как не согласиться? Грех на тебе невольный, и его замолить, надеюсь, будет нетяжело.

— Как смогу ходить, стану посещать храм.

— Обязательно. На святое причастие, а потом на исповедь приходи. Я тебе сочувствую. — Он поднялся. — Оставайся с Богом.

— Руку дозвольте облобызать.

Протянув длань и приняв поцелуй, умиротворяюще погладил ссыльного по щеке.

— Не кручинься, раб Божий Петр. Надо верить в лучшее. Вера — это главное.

Выйдя из кельи, посмотрел на Пруткова строго:

— Так-то вот, служивый. Ибо все мы рабы Божьи. И любой достоин милости.

Унтер-офицер поклонился.

Между тем Лиза Разумовская (а теперь Апраксина) тоже не избегла монастыря — но не дальнего, не уральского, а московского, Новодевичьего. И, в отличие от Петра Федоровича, ей разрешались свидания с родственниками и обмен письмами. Из которых вскоре она узнала, что в Москву съезжаются многочисленные гости — предстоят торжества в связи с окончанием войны с Турцией. Государыня и Потемкин переехали в новый деревянный дворец, выстроенный в Царицыне, а обширные празднества место имеют быть на Ходынском поле. Архитекторы Баженов и Казаков выстроили там ряд павильонов — каждый отличался цветом своим и формой: либо напоминал крепость, либо корабль, либо мечеть с минаретом, — олицетворяя собой все победы во всех сражениях, а само поле выглядело символом Черного или Средиземного моря. Приглашенных насчитывалось несколько тысяч, в том числе прибыл цесаревич Павел с супругой и своим двором. Общие гуляния длились две недели — музыке, застольям, танцам, фейерверкам не было числа. А главнокомандующий граф Румянцев приобрел за свои заслуги пышную прибавку к фамилии — Задунайский, грамоту с описанием совершенных им подвигов, жезл фельдмаршала, масленичный и лавровый венки, украшенные алмазами, и такой же крест, и звезду ордена Андрея Первозванного, 5 тысяч душ крестьян в Белоруссии, 100 тысяч рублей на постройку дома и серебряный сервиз для убранства столовой. Сам Кючук-Кайнарджийский мирный договор был помпезно ратифицирован в Царицыне.

Лиза Разумовская, без сомнения, постаралась воспользоваться случаем и, когда увиделась с приехавшим в Москву братом Андреем, слезно умоляла его передать великому князю Павлу Петровичу небольшое письмо с изложением всех ее несчастий. Брат, конечно же, передал. Прочитав, цесаревич взбеленился: как, опять гонение на Апраксина, черт возьми, это ни в какие ворота, ни за что ни про что мучают человека, генерала, зятя моего друга! И не преминул на одном из балов высказать все свои претензии матери. Та сидела невозмутимая, плавно обмахиваясь веером. Посмотрела на наследника иронично:

— Защищаешь преступника, двоеженца? И не совестно?

Сын взорвался:

— Вы же знаете, он не виноват, все произошло из-за Ягужинской.

— Понимаю, да. Только я что могу поделать? Распорядиться насильно ея постричь? Но такого права у меня нет. А пока она не монашка, продолжает считаться генеральшей.

— Помогите расторгнуть брак.

— Я? С какой стати? Этого еще не хватало.

— Ну, хотя бы верните его из ссылки.

— Да, верну, а как же. Только чуть попозже. Пусть пока в тиши одиночества поразмыслит над своим поведением. Нежеланием послужить Отечеству. Дерзостью власть имущим… Пусть еще помолится. Это пойдет ему на пользу.

— Ну, тогда разрешите Лизе жить не в монастыре, а в семье Васильчиковых, с сыном.

— Так и быть, разрешу, только чтоб тебя не расстраивать. Завтра распоряжусь.

Словом, хлопоты Разумовской увенчались пока небольшой, но все-таки победой: ей позволили возвратиться в Лопасню. Но она рук не опускала и решила писать Потемкину, чтобы повлиять на императрицу с его стороны.

Начиналась осень. Петр Федорович, принимая отвары целебных трав, приносимых монахами, сильно поздоровел, начал самостоятельно подниматься, ел уже сидя за столом и нередко подходил к распахнутому оконцу, чтобы подышать свежим воздухом.

Из окна было видно мало что: край стены, а за ней — кусочек Исети, а за речкой — небо в облаках… Отрешенность… Грусть… Но при всем при том здесь, в монастыре, бывший генерал чувствовал себя лучше и уютней, нежели в Петропавловке. И еда вкуснее, и дышалось легче, и, конечно, главное, разговоры с архимандритом — проводимые ими под видом исповедей.

Стражу оставляли за дверью, сами пили чай с булками и медом, собственным, густым, собранным пчелами на гречихе и разнотравье. Иногда, если не было поста, угощались и наливочкой, клюковкой (ягоды с болот, окружавших Исеть). Иакинф, перед тем как выпить, обязательно чесал шишковатый нос и произносил, осенив себя крестом: «Ну-тка, с Божьей помощью… помилуй нас, грешных!» Относился он к Апраксину очень по-дружески, спрашивал всегда о здоровье, интересовался его настроением, приобадривал, говорил: «Смилостивится вот матушка-царица, и поедешь ко своим с легким сердцем, станешь вспоминать Даламатовскую обитель аки случай досадный в жизни. А оно-то не так. Ибо всё по промыслу Божьему. Значит, Вседержитель неспроста предрешил тебе у нас обретаться. Для моления и для очищения. Стало быть, во благо. Радоваться должен, что дарует тебе судьба. Что такое «суд-ба»? Это «суд Божий». Каждый день, нам дарованный, каждое мгновение, каждое испытание мы должны встречать с радостью. Испытания закаляют, очищают, учат. И роптать на судьбу нелепо. Все равно что роптать на землю, солнце, небо. Да, земля в мороз промерзает, тучи прячут солнце, с неба сыплются молнии — но гроза проходит, небо очищается, солнце светит, а земля дает урожай. Так и мы. Претерпев невзгоды, радуемся счастью. Будет и в твоей жизни счастье».

Эти речи успокаивали Апраксина. Приходя в храм во имя Успенья Божьей Матери, стоя на коленях, долго, тихо молился. Глядя в очи Пресвятой Девы, видел в них глаза Лизы Разумовской. А в Божественном Младенце у Нее на коленях различал черты Сашки. Образы Марии и Лизы как-то в его сознании странно объединялись. И, молясь Одигитрии, мысленно обращался к Лизе. И жалел, что не носит рядом с нательным крестиком ладанки с портретом своей возлюбленной.

Регулярно, каждую неделю, унтер-офицер Порфирий Прутков составлял донесение генерал-губернатору Москвы о вельможном ссыльном. Письма эти мало чем отличались друг от друга: «Граф Апраксин сносит определенный ему жребий со смирением и непротивлением, поведением кроток, незлобив, распорядок не нарушает, посещает церковь исправно. Опосля Казани был вельми слаб здоровьем, но теперь бодрее, хоть и не могуч окончательно, похудел, а лицом бледен. Иногда отказывается от пищи, бо живот все еще болит. А тогда монахи потчуют его киселем, чаем на душице и мяте, колики проходят, и опасности жизни никакой. Время коротает если не в молитвах, так произнесении вслух знаемых наизусть книжных опусов, большей частью стихов, — на французском, немецком и других языках, коих я не ведаю. Отношение к нам в обители в целом же пристойное, жаловаться грех».

Князь Волконский на основе рапортов Пруткова сочинял свои и пересылал государыне в Петербург. Та знакомилась, складывала в шкатулку, запирала на ключ в шкафчик, никаких распоряжений не отдавая.

Получал письма и Потемкин — от Натальи Загряжской и Елизаветы Апраксиной-Разумовской, а одно от Федора Апраксина — с просьбой посодействовать в разрешении дела Петра Федоровича. Но Григорию Александровичу, при его симпатии к генералу, было недосуг. Фаворит, во-первых, бблыиую часть 1776 года находился вне Петербурга — занимался строительством поселений в Новороссии — южных оконечностях империи, прежде всего — Херсона; во-вторых, отношения его с самодержицей складывались непросто… Да, он был в чести, и Екатерина в письмах к нему обращалась как к мужу, а при появлении фаворита в Петербурге неизменно допускала к себе в альков; но Потемкин видел, что любви ее прежней нет, страсть уходит и на горизонте замаячил новый любимчик — Петр Завадовский, молодой офицер из ближайшего окружения фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Поначалу Григорий Александрович относился к новому увлечению государыни легкомысленно, думал — так, невинный флирт, — но когда ему донесли в Херсон, что соперник поселился в Зимнем, получил генерал-майора и 4 тысячи крестьян в Могилевской губернии, понял: это уже серьезно. И понесся в Петербург.

Объяснение вышло бурное. Дама уверяла, что ее любовь к супругу постоянна и неизменна, а досужий интерес к Завадовскому — чистая физиология, потому как долгое воздержание для нее мучительно. Он настаивал на том, чтоб Екатерина сделала выбор. Даже бросил полушутя: «А тебе понравится, коли я в Херсоне заведу гарем?» И услышал, к своему удивлению: «Отчего же “коли”? Ты ведь спишь со своей племянницей — Катей Энгельгард? Говорят, и с Варварой тоже?» У Григория Александровича быстро-быстро задергался глаз с бельмом — признак его крайнего волнения. Улыбнувшись, императрица сказала: «Ладно, ладно, не беспокойся, я совсем не ревную. И меня вовсе не смущает такая жизнь: если мы оба в Петербурге, то, само собою, муж и жена; если ты в отъезде — каждый ведет себя, как ему тогда вздумается. Или возражаешь?» Разве можно возражать государыне? Поразмыслив, даже повеселел: правило, придуманное ею, отменяло угрызения совести и снимало многие моральные табу; главное — продолжать оставаться возле ее величества, ведь они венчаны и у них ребенок, остальное в самом деле не столь существенно.

В доказательство примирения и его заслуг в обустройстве Новороссии и Тавриды (Крыма) самодержица пожаловала Потемкину титул светлейшего князя Таврического вместе с должностью генерал-губернатора Новороссийского края. Что торжественно и было отпраздновано в день закладки новой резиденции Григория Александровича в столице — Таврического дворца.

На одном из этих балов он столкнулся с Загряжской и, припомнив письма, адресованные ему, живо подошел:

— Здравствуйте, милейшая Наталья Кирилловна! Очень рад вас видеть. И поверьте: не забыл о хлопотах ваших относительно Пети Апраксина. Скоро дело выйдет, уверяю вас.

Лизина сестра расцвела:

— То-то будет счастье! Мы уж и не чаяли…

— Надо, надо чаять. Я займусь этим завтра же. И о результатах извещу вас письмом.

— До конца дней своих будем о вас молиться, нашем благодетеле…

— Полно, полно, не смущайте меня. Я и так припозднился с помощью Пете, надо было раньше, да заботы о благе Отечества не пускали…

Слово свое сдержал: на другой же день он отправился к Ягужинской. Та сказалась больной и хотела не принимать, но Потемкин оттолкнул мажордома и без спросу ринулся в будуар графини. Распахнул двери. Анна Павловна натурально ахнула и прикрылась шалью, ибо пребывала в утреннем неглиже.

— Что вы позволяете себе, милостивый государь?

— Я желаю говорить с вами, несмотря на ваше недомогание. Время не терпит.

— Неужели? — Дама села к нему вполоборота. — Что-нибудь случилось?

Он ответил зло:

— Нешто вы не знаете? Петр Федорович томится в монастыре по вашей милости.

— По моей? — едко рассмеялась она. — А по-моему, по своей собственной. Грех прелюбодеяния… многоженство…

— Хватит! — оборвал ее Григорий Александрович так резко, что у той даже сердце екнуло от испуга. — Хватит меня водить за нос. У ея величества — ваша расписка, обязательство сделаться монахиней не позднее нуля прошлого года. Отчего же вы по сей день в миру?

Ягужинская посмотрела на него иронически:

— Ту расписку можно бросить в нужник, ибо не имеет никакой силы. Шутка, ничего больше. Да на сей бумажке и числа-то нет.

— A-а, так вы не поставили дату нарочно?

— Разумеется. Мой Петюня такой простак… как телок доверчивый…

Фаворит набычился и сказал негромко, вперившись в нее левым, здоровым, глазом:

— Не хотите по-хорошему, сделаем по-дурному. Я поведаю государыне о подлоге вашем. Обвиню в сознательном обмане царицы. Пусть расписка не имеет силы перед законом, но сам факт мошенства вижу явно. А за ложь монарху полагается наказание. Или вы забыли участь своей матери, умершей в Якутске?

Анна Павловна вздрогнула и невольно перекрестилась.

— Вы не будете столь жестокосердны со мною, князь.

— Я? Помилуйте. Непременно буду. Если вы завтра же не уедете в Киев в монастырь. И пока государыня не получит известия о вашей схиме, станете чувствовать над собою меч дамоклов. Верно обещаю.

Ягужинская всхлипнула:

— Пощадите… я покуда слишком молода для ухода в обитель…

— А супруг ваш не слишком молод для сидения в ней?

— Я его туда не ссылала… я хотела сохранить узы нашего брака… ложь была во спасение…

Но Потемкин и не думал смягчаться. Он сказал напоследок:

— Мне пустые ваши словеса ни к чему. Завтра — в Киев, сударыня. А иначе не обессудьте. — Чуть заметно кивнув, вышел из будуара.

Та закрыла лицо руками и разрыдалась.

Незадолго до этого в августейшем семействе приключилось событие, изменившее отношение государыни к клану Разумовских. А причиной стал Андрей Кириллович, продолжавший поддерживать близкие отношения с цесаревичем Павлом и его супругой, Натальей Алексеевной. До царицы дошли слухи, что у тех на обедах в Гатчине разговоры ведутся в том числе политические: дескать, Павел уже совершеннолетний, регентство Екатерины закончено, и пора потребовать от нее уступить ему трон. Заводилой выступает великая княгиня, а среди гостей то и дело мелькает Загряжская — старшая сестра Андрея Кирилловича. Самодержица поняла: зреет заговор, и с ее стороны нужны решительные действия.

План сложился довольно просто: дабы разрушить их компанию, надо вбить клин между Павлом и его женой. Да и повод напрашивался замечательный: шуры-муры молодого Разумовского с цесаревной. А тем более выяснилось, что она беременна. От кого ребенок? Объявить Павлу, что от Андрея.

Миссию сию поручили Потемкину. Павел не поверил, раскричался, расплакался, говорил, что это грязный поклеп, а его благоверная чиста, аки херувим. Но не тут-то было: у Григория Александровича, как у шулера, оказался пятый туз в рукаве — перехваченная охраной переписка между любовниками. Из нее наследник престола, прочитав, понял, что амурная связь действительно существует.

Уничтожив морально главного соперника — Павла (тот от всего услышанного и увиденного оказался на грани помешательства), фаворит подкупил акушерку великой княгини, объяснив доходчиво, что младенец не должен выжить. И, желательно, Наталья Алексеевна тоже. Вот тебе задаток. В случае первого получишь столько же. В случае второго — в два раза больше. Акушерка деньги взяла.

План удался. По официальной версии, все случилось вследствие физического недостатка великой княгини — искривления позвоночника. Плод не вышел естественным путем и погиб во чреве. Мертвый, он своими токсинами отравил роженицу. Медицина была бессильна. (Правда, уже применялись в практике акушеров родовые щипцы, помогавшие выходу плода, а такую операцию, как кесарево сечение, применяли еще в древности, но бедняге Павлу не пришло в голову задавать эти ясные вопросы.)

После похорон цесаревны удалить от сына Загряжскую с Разумовским не составило большого труда: первую отправили с мужем в Москву (жили они у его сестры, Н.И. Гончаровой[35], и в поместье ее отца — Петровско-Разумовском), а Андрея выслали вначале в Ревель (Таллин), после — в родовое имение Разумовских на Украине (Батурин), а потом и вовсе назначили российским послом в Неаполитанское королевство.

Пошатнулись позиции и Кирилла Григорьевича — он, являясь отцом «заговорщиков», тихо перебрался к себе в Батурин. Значит, опасаться его козней больше не приходилось. И когда под Рождество 1777 года государыне привезли из Киева известие, что Апраксина-Ягужинская Анна Павловна приняла во Флоровском монастыре постриг под именем инокини Августы, а Волконский из Москвы снова доложил о примерном поведении Петра Федоровича в Даламатовской обители, государыня отписала последнему: «Князь Михайло Никитич! Прикажите графа Апраксина из монастыря, в котором он ныне находится, отпустить с тем, чтобы он ехал для пребывания в Казань. Есмь, впрочем, как и всегда, вам доброжелательная, Екатерина».

Так судьба Петра Федоровича наконец-то решилась.

Провожали его торжественно, всей обителью. В день Богоявления Господня он на литургии в храме и при освящении воды на реке Исети был уже в мундире и при орденах, хоть и бледный, осунувшийся, но веселый и просветленный. Уезжал в сопровождении тех же солдат и Порфирия Пруткова, но не в качестве арестанта, мог с ними разговаривать и шутить. На прощанье поцеловал руку архимандриту. Иакинф благословил генерала и, перекрестив, пожелал:

— Радости тебе, сын мой, и любви премного. В том числе и к недругам твоим. Не лелей в себе мысли об отмщении. Пусть их грех пребывает с ними, им его отмаливать. Ты прости им.

— Я простил, честный отче.

— Значит, Бог с тобою.

Ехали в Казань больше трех недель — опасаясь метелей на открытых пространствах, останавливались в Уфе и Елабуге. С первой же почтовой станции Петр Федорович отправил в Москву небольшое письмецо Лизе. Сообщал о своем освобождении и о скромном желании в обозримом будущем повидать сына и ее. А потом весь путь мечтал об их встрече — пусть не очень скорой, например, в мае или июне, по сухим дорогам, но такой долгожданной и волнующей. Любит ли она его, как раньше? Не нашла ли замену, оказавшись «соломенной вдовушкой»? Сердце терзали мрачные сомнения. Оставалось только молиться.

Въехали в Казань в первых числах февраля. Город был намного больше Далматова и намного чище. По статистике, в нем татар насчитывалось не более 10 %, русских — около 80. Губернатор, само собой, проживал в кремле, в двухэтажном доме в стиле барокко, где была большая зала для балов и высокие хоры для музыкантов; к дому примыкало крыло — там располагались присутственные места для чиновников. А обязанности губернатора в ту пору отправлял князь Мещерский Платон Степанович, генерал-поручик. Несмотря на приличный возраст (64 года), выглядел он отменно, сохранял кавалерийскую стать, грудь колесом, голос зычный и в глазах огонь. Встретил Петра Федоровича при параде, обменялся рукопожатием. Доложил:

— Мне пришла инструкция из столицы: предоставить вам жилище получше, обеспечить прислугой и полной заботой, в том числе медицинской. Доктор Кауфман у нас хоть и жид, но крещеный, знает дело справно. Вы, как погляжу, не совсем здоровы?

— Да, признаться, застарелая болезнь живота снова разыгралась дорогой, — повздыхал Апраксин. — Надо отлежаться.

— Что ж, не стану обременять, отдыхайте, приходите в себя. Главное, что годы вашей опалы позади. Хоть пока не пускают в Москву или Петербург, это дело времени, жизнь в Казани тоже неплохая. После Пугачева — тихо, спокойно. Бог даст, вы не пожалеете.

Поселили его здесь же, в кремле, в небольшом флигельке губернаторского дома, пара комнаток — спальня и столовая, комната для слуг, сени и чулан. Написал письмо сыну, чтобы тот прислал денег (жил пока взаймы), отсыпался худо-бедно, отъедался, выходил на крылечко постоять на морозце, с удовольствием щурясь на зимнем солнышке. Доктор Кауфман осмотрел больного, взял анализы, на другой день пришел к нему с заключением: у Петра Федоровича гельминты, проще говоря — глисты, где-то им подхваченные, видимо, от неважно прожаренной свинины; извести их непросто, но можно; он пропишет средство, надо принимать регулярно три-четыре месяца. Генерал от души поблагодарил, расплатился щедро; врач не взял сумму целиком, отсчитал положенный гонорар, остальное вернул со словами: «Это лишнее. Вот когда поправитесь — вместе и отпразднуем».

А в конце февраля неожиданно появился Федор — возмужавший, похорошевший, в лисьей шубе и лисьей шапке.

Получив от отца письмо, отпросился у начальства на две недели, ехал споро по санному тракту через Ярославль и Нижний и проделал расстояние от Питера до Казани за четыре дня. Обнимался, целовался, тискал дорогого родителя, говорил, что все теперь наладится и его, Федора, карьера, может быть, отныне побежит быстрее.

— А невесту-то присмотрел уже? — интересовался Апраксин-старший.

— Да помилуй, папенька, до невесты ли? — не хотел сознаваться младший. — Был я сын опального генерала — кто отдаст за такого дочку? Пробавляюсь необременительными амурами. И какие наши годы? Лет до тридцати можно не обзаводиться семейством.

Вместе погуляли по городу, выходили на Волгу, скованную льдом, и смотрели, как местные рыбаки удят окуней, провертев коловоротами лунки. Федор познакомился с губернаторской дочкой Анастасией, о 17 лет, худенькой застенчивой девушкой, с ходу объяснился в любви и заверил, что строчить ей письма станет из Петербурга каждый день. Та поверила.

Погостив у отца четыре дня, ускакал обратно. Петр Федорович долго переживал его приезд, вспоминал, умиляясь каждой детали, как влюбленный юноша вспоминает все подробности встреч с избранницей своего сердца. Но потом, к середине марта, чувства улеглись, генерал снова ощутил свое одиночество, заскучал, затомился в четырех стенах.

Писем из Москвы не было. Может, Лиза не получала весточки от него? Или что-то случилось? Неужели и вправду их разлука погубила ее любовь? Как ему теперь жить? Да и стоит ли жить вообще?

Может, написать еще раз? Ей или кому-то? Например, ее сестре Анне? Тоже неудобно. Или князю Волконскому? Онто знает про своих подданных каждую деталь. Только вдруг старик будет недоволен? Не успел отпустить Апраксина из монастыря, как пошли прошения… Нет, не нужно. Может быть, Загряжской? Ведь она, говорят, в Москве. Но у генерала не было ее адреса. У кого узнать? Попросить Мещерского? Он человек официальный, и ему ответят. Но идти на поклон к губернатору очень не хотелось. Он и так сделал для Апраксина слишком много. И опять грузить просьбами совесть не позволит.

Петр Федорович окончательно скис. Даже не хотел принимать лекарства. Ну, глисты — и черт с ними. Пусть сожрут его изнутри. Раз не нужен он никому на свете. Только сыну Федору, да и то не больно.

Утром 1 апреля он проснулся рано и отправился в церковь на заутреню. Долго, долго молился перед образами. Целовал икону Казанской Божьей Матери. Бил земные поклоны.

А когда возвратился в кремль, то увидел у дверей своего флигелька возок. Удивился: кто бы это мог быть? Поспешил вовнутрь. И вначале даже не понял, кто к нему в темноте сеней бросился на шею с радостными криками. Сердце так и обмерло.

То была Лиза.

Да она получила его письмо. И решила сразу ехать в Казань. Но внезапно заболел Сашка, целую неделю метался в жару, а потом две недели ушло на его выздоровление. Брать ребенка в дорогу показалось рискованным, и пришлось оставить сына сестре до лета.

— Погоди, может, к лету мне позволят вернуться в столицы, — говорил Петр Федорович, пожирая свою теперь уже законную половину глазами и целуя с нежностью. — Ведь не век же мне в Казани сидеть.

— А чего? — отвечала Лиза. — Городок милейший, тихий, чистый. Купим домик где-нибудь вне кремля, но на берегу Волги. Заживем втроем. Бог даст, новых народим деток.

— Я, конечно, за, — соглашался генерал. — И особливо касательно новых деток. Но вначале хотел бы все ж таки узнать о своей участи. Надо ли обзаводиться хозяйством в Казани, коль меня отпустят? Напишу Потемкину, как он скажет, так и поступлю.

— Ну, тебе виднее.

Долго от Григория Александровича не было ответа, но в начале июня адресату доставили конверт. Князь приветствовал своего давнишнего друга и однополчанина, поздравлял с выходом из монастыря и соединением с Лизаветой Кирилловной. А по поводу вопросов Петра Федоровича написал уклончиво: «Не спеши в наш омут. Будь пока в Казани, поправляйся, получай все блага земной жизни. Положение Разумовских в настоящее время не самое лучшее. У ея величества сохраняются к ним претензии, видеть их в столице пока не хочет. Словом, погоди».

Приходилось ждать. Летом привезли к ним Сашку. Мальчику исполнилось три с половиной года, он уже давно разговаривал и напропалую шалил. Оба родителя занимались его воспитанием с радостью.

Вскоре у них появилась дочка Адель.

А потом и вторя — Маша.

Пробыли Апраксины в Казани двадцать лет.

Князь Потемкин-Таврический умер в 1791 году. Государыня Екатерина II на пять лет его пережила.

Императором сделался Павел Петрович и спустя два года своего царствования, путешествуя по России, заглянул он в Казань. На торжественном приеме у нового губернатора (после князя Мещерского правил тут Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, да, тот самый, будущий триумфатор 1812 года, а потом некий действительный статский советник Дмитрий Степанович Казинский), самодержец увидел 70-летнего старца в мундире генерал-адъютанта.

— Кто сей генерал? — обратился монарх к губернатору.

— Граф Апраксин Петр Федорович.

— Да неужто? Как он изменился! Постарел, ссутулился… Отчего он здесь?

— Так ведь матушка ваша, царствие ей небесное, так и не удосужилась распорядиться отпустить его из Казани в столицы.

— Бог ты мой! Я не ведал… Нынче же разрешу бедняге поселиться там, где он вздумает.

Как ни хорошо жилось нашему герою на Волге, все-таки душа его рвалась в родовое имение. Именно сюда, где он жил в детстве, а потом в 1773 году, убежав на несколько месяцев от жены из Петербурга, и переселилось семейство. Здесь и встретили Апраксины новый XIX век.

Дочки хорошо вышли замуж, старший сын, Федор, потрудившись на ниве внешних сношений, вышел в отставку и осел в Австрии. Младший, Сашка, Александр Петрович, дослужился до чина камергера, а затем состоял агентом русского правительства при дворе Австрийского императора. Подрастали внуки…

Оба старика пережили войну 1812 года без потерь, так как наполеоновское нашествие не коснулось их имения. Тем не менее дни супругов были сочтены: Петр Федорович отошел в мир иной в ночь с 9 на 10 октября 1813 года. Просто заснул и не проснулся. Незадолго до этого он отметил свое 85-летие. Обнаружив бездыханного мужа, Елизавета Кирилловна повалилась на пол без чувств. А когда сознание возвратилось к ней, бедная старушка сказала: «Не тревожься, милый. Я лечу к тебе», — и, закрыв глаза, тоже отдала Богу душу.

Как писалось в сказках: жили они счастливо и преставились в один день…

Да, несмотря на все невзгоды, были очень счастливы.

Просто у российского счастья свои особенности.