Век Екатерины

День первый: 30 августа 1795 года

Утро было солнечное, жаркое. Растворенное в Таврический сад окно не спасало от духоты. Залетевшая огромная муха с изумрудным брюшком, истерично жужжа, обезумев, носилась в четырех стенах спальни, иногда с размаху ударяясь головой о стекло. На секунду смолкала, протирая лапками глаза, а потом опять начинала свой бессмысленный исступленный полет.

Вот мерзавка, каналья! Взять бы и прихлопнуть ее газетой. Но вставать не хочется. На часах половина пятого. И не царское это дело — бить газетой мух. А будить Захара тоже как-то глупо. Жаль, что Тоша ушел так рано. Он бы справился с надоедливой гостьей — не убил, а смахнул бы ладонью в незакрытую раму. Тоша добрый. Мой последний лапушка… После Гриши, казалось, никого любить больше не смогу. Но, как говорится, сердце не камень: топ coeur pas de pierre…

О, чертовка, кажется, затихла, выбилась из сил, больше не жужжит. Я сама такая же — толстая навозная муха. Бьюсь, бьюсь, попав в российскую западню. И жужжу, жужжу… Силы на исходе, а что сделано?

Ах, поганка, снова полетела. Mierde![36] Да еще дышать нечем. Вся ночная рубашка мокрая. Господи, какие мученья! Я, императрица, а страдаю от мелочей! Я императрица? Смешно. Тридцать три года на престоле, а в душе до сих пор смешно.

Муха, неожиданно найдя выход, радостно умчалась на волю. В спальне стало тихо.

А она между тем счастливей меня. Айн, цвай, драй — и уже на свободе. Божья тварь. Разве императрицы свободны? Столько кругом условностей! И десятки, сотни, тысячи устремленных на тебя глаз. Кто-то смотрит с любовью, кто-то — с недоверием, кто-то — ненавидя. И все время ждут: кто-то — милостей, кто-то — промахов, кто-то — смерти. Не дождутся! Бабушка у меня умерла в девяносто два. Значит, я как минимум проживу еще четверть века. И уйду в лучший из миров ближе к 1820 году. Передав бразды правления внуку Сашеньке. Моему любимцу. Это будет идеальный, высший образец просвещенного императора! С ним Россия не пропадет…

На часах только четверть шестого. Можно еще вздремнуть. Несколько глотков — и вздремнуть: от жары во рту абсолютная сушь… (А какая сушь может быть во рту абсолютного монарха? Ха-ха!) Фуй, по-моему, морс немного подкис. Не хватало еще расстройства желудка! Лучше — обыкновенной воды. Боже: выпила и опять вспотела. Что за август такой несносный, пекло — словно в Африке! В Царском Селе не было такой духоты. Жаль, что пришлось возвращаться в Питер: лето на исходе, надо заниматься делами. Первое из них — тезоименитство Лизоньки. 5 сентября, через шесть дней. Снова всё на мне: Саша слишком юн и неопытен, а от Павла ждать ничего хорошего не приходится, думает только о военных парадах, и Мальтийском ордене, вздорный человечек. Как его отец. Я всегда сомневалась, от кого тогда понесла, но теперь точно вижу: от Петра Федоровича. Яблочко от яблоньки, как известно… Думает, как тот, говорит, как тот, и живет, как тот. Если, не дай Бог, сядет на престол, и умрет, как тот. Боже мой, о чем это я? Господи, помилуй: смерти не желаю сыну моему!..

Встала, подошла к умывальнику, полила из кувшинчика на руку и смочила виски, лоб, глаза.

В молодости страдала от юношеских прыщей — все лицо было угреватое. Даже иногда приходилось неделями не показываться на людях. Но меня спасло тальковое масло: капля на чашку воды, смачивать кожу регулярно, раз в четыре-пять дней. Вскоре воспаления стали проходить…

Молодость моя! Люди вспоминают о молодости как о сказочном времени, я же ненавижу ее. Череда простуд — кашель, насморк, страшные ангины — месяцы в постели. Скверное отношение государыни Елизаветы Петровны — из-за перемен в ее настроениях, подозрительности и вздорности (а у сильно пьющих всегда так!). И еще мой несносный муж Петр Федорович…

Что напишут о нас потомки? Что Екатерина убила мужа? Я не убивала, видит Бог, что не убивала. Я желала только одного — чтобы он отрекся. Пусть бы ехал к себе в Голштинию и не появлялся больше в России. Но события тогда вышли из-под контроля… par les caprices du destin[37]… пьяная драка или что-то там вроде этого… В манифесте написали: «геморроидальная колика». Вскрытие показало, что сердчишко у него было маленькое и сморщенное, а с таким все равно долго не живут… Только Павел считает до сих пор, будто я виновна в смерти его отца. А себя — обделенным: лаской, каждодневной заботой матери, обвиняет меня в ущемлении его прав. Убежден, что российский трон должен был к нему перейти больше 20 лет назад, с окончанием моего регентства. Что б тогда сделалось с Россией? Турки с юга, шведы с севера, бесконечные польские бунты, а внутри — пугачевщина… Я со всем справилась неплохо. И никто не смог бы сделать лучше меня. Женское начало в политике предпочтительнее мужского. При условии, что царица окружает себя талантливыми мужчинами…

Снова прилегла на постель. Положила руку под голову и прикрыла глаза.

Фавориты — что ж? Государыни — тоже живые люди. И имеют возможность отобрать самых лучших. При наличии пробир-дамы уменьшается возможность ошибки. Бедная покойная Брюс не была в сем вопросе слишком уж строга, отдавалась процессу телом и душой, ей особенно нравились конные гвардейцы, и она рекомендовала их мне с неизменным рвением. А Перекусихина, что пришла ей на смену, слишком рассудительна. Слишком деловита. Словно коннозаводчик при выборе жеребца-производителя. Нет, конечно, внешние параметры тоже чрезвычайно важны, даже обязательны, но и ум, и сердце не стоят на последнем месте. С Тошей повезло в этом смысле. И в алькове неутомим, и поговорить есть о чем. Не Потемкин, конечно, но весьма неглуп. То, чего не знает, компенсирует сметкой и наитием. Далеко пойдет. При моей поддержке…

Бабий век, к сожалению, короток. Я его продлила за счет фаворитов. 66 — а еще не охладела к амурным шалостям. Года три-четыре — и всё, одинокая старость в несогретой постели. Хоть немного, но вкушу счастья.

Счастлива ли я? Я, вознесшаяся на российский Олимп, заимевшая всё, что ни пожелаешь? Власть, богатство, дивные дворцы, соперничающие с Версалем и Сан-Суси, дружбу лучших умов Европы, славу триумфатора, блеск и пышность свиты… И никто не знает, как мне тяжело — подчинять людей и лавировать в политике, возглавлять великую, но невежественную страну, полную холуйства и хамства, и страдать от отсутствия сыновней любви… Павел меня не любит. Леша Бобринский мною фактически сослан в Ревель, просится ко мне в Петербург и грозит жениться без благословения. Лиза Тёмкина, дочка моя любезная, счастлива с этим милейшим греком, Ваней Калагеорги, и забыла о матери. Разве это счастье? Я одна, одна на всем белом свете. Если бы не Тошины ласки, впору бы завыть от отчаяния…

Задремав, открыла глаза ровно в шесть. Чисто немецкая черта — просыпаться всегда в одно и то же время. Нет, бывали сбои, если сильно болела, но, когда здорова и в силе — как штык. Встала и накинула тонкий пеньюар, сшитый из настоящего китайского шелка, позвонила в серебряный колокольчик. Тут же заглянул камердинер Тюльпин и занес кофейник с пылу с жару. Вслед за ним Захар, как всегда, сервировал столик. Сливки, два поджаренных хлебца, ломтик сыра. Свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Самодержица надела очки, заглянула в сводку погоды: по прогнозам, пекло продлится до 10 сентября. Господи, как скверно! Отхлебнула кофе.

— Что толкуют в городе, Захар?

Тот, дождавшись ее каждодневного вопроса, с удовольствием закивал:

— Так ведь что толкують, ваше императорское величество? Тишь да гладь да Божья благодать. На Васильевском дом Баландина чудом не сгорел. Слава Богу, вовремя схватились тушить. Крыша даже не рухнула.

— Это хорошо.

— А еще, говорять, генерал Бецкий оченно плохи. Ожи-дають, что преставятся не сегодня завтра.

Чашечка в руке у Екатерины чудь заметно дрогнула.

— Как не вовремя! Не хватало нам еще похорон накануне дня тезоименитства!

Камердинер деликатно молчал. У Екатерины вырвался тяжкий вздох:

— Впрочем, все мы смертны, и Господь забирает тех, чей черед настал, вне зависимости от наших задумок. Похороны можно не устраивать шумно. А тогда день спустя провести бал, как положено. — И произнесла по-французски, чтоб Захар не понял: — Mais quell crampon! Il donne toujour des inquetudes![38]

Помолчав, сказала:

— Хорошо, иди. Пусть зайдет Королева.

— Слушаюсь.

Королевой императрица называла свою камер-фрейлину Протасову; та была смуглая брюнетка, и однажды графиня Головина пошутила на ее счет: «Черная, словно королева Таити». Прозвище понравилось.

Дама, появившись, присела в реверансе. Самодержица махнула платочком:

— Сядь, не мельтеши. Знаешь ли про Бецкого?

— Со вчерашнего вечера.

— Отчего же не доложила?

— Поздно было, ваше величество удалились уже в покои.

— По такому поводу не грешно и побеспокоить.

— Я не смела. — Анна Степановна потупилась. — Ваше величество оставались у себя не одни…

Государыня повела бровью:

— Ладно, не беда. Был бы Бецкий в памяти, я бы съездила попрощаться. Но ведь говорили, что в последнее время выжил из ума?

— Говорили всякое.

— Надо кликнуть Иван Самойлыча: пусть осмотрит недужного, после сообщит.

— Я сейчас распоряжусь.

В спальне возник доктор Роджерсон — лейб-медик ее величества. Коренастый шотландец, он имел красное лицо, что свидетельствовало о его пристрастии к пиву. Говорил по-русски с сильным акцентом.

— Доброе утро вашему величеству.

— Не такое доброе, если разобраться. Мой давнишний друг и сподвижник генерал Бецкий при смерти.

— Он давно болел. Десять лет назад перенес апоплексический удар и почти не ходил. А до этого полностью ослеп. И к тому же провалы в памяти…

— Возраст, возраст — девяносто лет или даже более.

— Я его осматривал по желанию вице-адмирала Де Рибаса год назад. Отвечал на вопросы внятно и просил меня сохранять его тайну в разговоре с вашим величеством.

У царицы брови прыгнули вверх:

— Тайну? Какую тайну?

— О его самочувствии. Если государыня-матушка поинтересуется, отвечать, что недомогает, но не так, чтобы очень тяжко, продолжая работать со своими секретарями.

Облегченно вздохнув, самодержица хмыкнула:

— Вот смешной старик! Будто я не знаю его состояния! Говорили, что когда он уже ослеп, но еще выезжал из дома, то привязывал к рукаву шелковый шнурок — и слуга в карете, разглядев приближающийся другой экипаж, должен был подергать и подать генералу знак, чтобы генерал мог кивнуть приветственно — сделав тем самым вид, будто зряч и увидел сам…

Доктор не разделил веселости госпожи и ответил хмуро:

— Это анекдот из светских гостиных, как мне представляется…

— Нет, а я верю. Он всегда был большой чудак. — Отвернулась к окну и сидела молча какое-то время. Наконец, сказала: — В общем, съезди, Иван Самойлович, сделай одолжение, осмотри его. А вернувшись, отчитаешься мне в подробностях.

— Как прикажет ваше величество.

В первый раз я увидела Бецкого в Сан-Суси, на балу в честь восшествия на престол короля Фридриха — Фридриха Второго, Старого Фрица… Значит, это был 1740 год. Мне тогда исполнилось 11 лет. А ему, Иван Иванычу, получается, 35… или 36… Он там был со своей сестрой, сводной, по отцу, и ее мужем — принцем Гессен-Гомбургским.

Я сидела с матерью и пила зельтерскую воду. А когда мой отец ненадолго нас покинул, отойдя для беседы с каким-то вельможей, перед нами появился стройный высокий господин в дорогом парике, явно из Парижа, с чисто выбритым и умело напудренным лицом. И сказал по-французски:

— Герцогиня, вы меня помните?

Мать моя отчего-то вспыхнула и пробормотала растерянно:

— Да, припоминаю… Шевалье Бецкий, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно. Подполковник Бецкий, с вашего разрешения. Вы прекрасно выглядите, мадам. Там, тогда, в Париже, были совсем юной. А теперь распустились, словно маков цвет.

— О, благодарю.

— Это ваша дочь?

— Да, позвольте вам представить, мсье: старшая из моих детей — Софья Августа Фредерика.

Мне пришлось подняться и сделать книксен. Мать продолжила:

— Есть еще два сына, но они пока сидят дома с няньками.

Подполковник вскоре откланялся:

— Рад был возобновить старое знакомство…

— Да, я тоже, — проронила мама, но, по-моему, более из вежливости, нежели действительно.

Я ее спросила:

— Это кто, поляк?

— Нет, он русский.

— Русский? Русские живут в Санкт-Петербурге?

Та произнесла машинально:

— Русские живут в России, а Санкт-Петербург — это их столица.

— И давно вы знакомы с Бецким?

Мать взглянула на меня изучающее и слегка нахмурилась:

— Да, давно. Лет двенадцать, наверное…

А потом, четыре года спустя, мой отец получил письмо от императрицы Елизаветы Петровны с приглашением мне и матери посетить Петербург. Папа возмутился: почему не ему, а матери? И хотел сразу отказаться. Но все решили деньги, присланные с тем же нарочным из России. А затем и письмо от Старого Фрица: прусский король рекомендовал принять приглашение от ее величества из соображений высшей политики. Мой отец скрепя сердце согласился…

Перешла к себе в кабинет и взялась за чтение документов, принесенных накануне графом Самойловым — обер-прокурором Сената. Но сосредоточиться не смогла — и стоячий, спертый воздух действовал угнетающе, и тревожное в сердце чувство: он сейчас умирает, умирает, и помочь ему ничем невозможно!

Появился Тоша — Зубов Платон Александрович, на правах фаворита заходивший к ней без доклада.

— Бонжур, мадам.

— Бонжур, мсье.

— Как вы спали нынче?

— Из-за духоты скверно. Встала с головной болью.

— Мне Грибовский докладывал, что у Бецкого дела плохи. Я позвал Де Рибаса, он сидит в приемной. Соблаговолите принять?

Самодержица немного скривилась:

— Для чего? Он тебя поставил в известность?

— Говорит, что старик в сознаний, но довольно много спит и ужасно слаб, третьи сутки отказывается от пищи.

— Ну, вот видишь. Что еще могу нового услышать?

Зубов пожал плечами:

— Мне казалось, из первых уст… Может, пожелаете посетить умирающего?

Дама обронила негромко:

— Это лишнее.

— Мне казалось, — повторил Платон Александрович, — что такой близкий вашему величеству господин…

У Екатерины в глазах промелькнула злость:

— Кажется — крестись! Я сама решаю, кто мне близок, а кто нет.

Тот склонился в поклоне несколько наигранно.

— Мы с ним были в ссоре — разве ты не помнишь?

— Помню, ваше величество, но какие ссоры у разверстой могилы? Бог обязывает прощать…

— Ах, какие мы правильные нынче!.. Чтобы двор, а за ним и город снова зашушукались за моей спиной: у императрицы особое отношение к Бецкому… Понимаешь, о чем я?

— Да, само собой.

— Слухи надоели. Коли все узнают, что царица не была у смертного одра генерала, не пришла в церковь и на погребение, то решат, что слухи были только слухами.

— Гениально, как и все идеи вашего величества!

— Одобряешь?

— Просто восхищен! — И припал к ее протянутой ручке. Ручка была маленькая, пухлая, пахнущая кремом. Он поцеловал пальчики и запястье, ямочку ладони.

— Полно, полно, дружочек, — хохотнула императрица. — Не до глупостей нынче.

— Разве же любовь — глупость?

— Для любви тебе отведена ночь. Нешто мало?

— Вас готов любить бесконечно!

— Ах, лисенок, льстец! Пылкие слова, а на деле, поди, тискаешь по углам моих фрейлин?

— Mais vous n’y pensez pas! Как вы могли такое подумать! Я покорный раб, обожающий только вас!

— Хорошо, ступай. Вечер проведем вместе. А пока пора заняться делами.

Зубов встал с колен — рослый, широкоплечий, кровь с молоком. Не такой мощный, как граф Орлов, не такой котяра, как Потемкин, и совсем уж не такой пуся, как Понятовский… В каждом своя изюминка. Каждого есть за что любить…

Поклонился:

— Буду у себя в кабинете. Сам займу Де Рибаса: он недавно из Хаджибея, и пора завершать строительство порта. Там на месте продолжает работы этот голландец — инженер Де Виллан.

— Хорошо, мне потом доложишь.

Самодержица прошла в гардеробную, чтобы выбрать убор на первую половину дня. А затем долго одевалась в окружении нескольких знатных фрейлин: право расчесывать волосы государыне почиталось у них за великую милость.

У моей матери с Бецким были амуры. Нет, насчет Парижа не знаю — тайна сия покрытая мраком есть, и ни тот, ни другой никогда мне не признавались. Но в Москве, после нашего с ней приезда в Россию, были. Мы тогда поселились у него в доме — то есть даме его отца, князя Трубецкого, и однажды я увидела генерала (а тогда — полковника), выходящего из покоев маменьки. Он, заметив меня, даже растерялся, начал бормотать какую-то чушь о внезапном поручении от Елизаветы. В пять часов утра? В спальне герцогини? И вообще заметила, как они смотрят друг на друга. Взгляды красноречивее всяких слов…

В общем, если не отец он мне, то уж «отчим» наверняка…

Что он в ней нашел? Образованный, умный, светский — и она, провинциальная вздорная немецкая дамочка? Красота? Да, мила, изящна — в 744 году ей исполнилось только 32. Как и большинство немок ее круга — чересчур слезлива и сентиментальна. Пела и играла на арфе. Но ведь он не мог не увидеть, как она глупа! Просто непроходимо глупа! А когда ее пронзала какая-то мысль — мнимая обида, к примеру, — ничего не могло переубедить: топала ногами и визжала, как ненормальная, изрыгая чудовищную брань. Сколько я страдала от этих сцен в детстве, юности! Сколько получала пощечин! Неужели любовь затмила ему глаза? Мне всегда не нравились его пассии — та черкешенка, умершая при родах, от которой осталась дочь — Настя Соколова, Bibi. Тоже от него? Он и это скрыл. Записал на фамилию своего камердинера. Но воспитывал как родную. Выдал (не без моего покровительства) за того же Де Рибаса. Говорят, что составил завещание, где отписывал только Насте всю свою движимость и недвижимость, — кое-что да значит!.. Неужели моя сестра? Я и раньше задавалась этим вопросом, но ответа нет. Бецкий поражал всегда своей скрытностью. Видимо, в крови: от сознания того, что бастард, незаконный сын князя Трубецкого. Давшего ему, по совету Петра Первого, «укороченную» фамилию. Как и Гриша Потёмкин — Лизе Тёмкиной. Если слухи — правда, и Бецкий — мой отец, получается, что я тоже бастард, незаконная дочка герцогини… Цепь бастардов: Бецкий — я — и дети мои, Бобринский и Тёмкина… Кроме Павла. Впрочем, кто знает, может быть, и он — не от мужа, а от Салтыкова? Ха-ха!.. И еще вопрос: подтолкнул ли Бецкий императрицу Елизавету Петровну к мысли выбрать в невесты ее племяннику, Петру Федоровичу, именно меня? Знала ли она, что могу быть дочерью Бецкого? Видимо, догадывалась. Но такие мелочи вряд ли ее смущали: будучи сама дочерью Петра Великого от шалавой девки Марты Скавронской! Цепь бастардов! Кто законнее? Рюриковичи? Ну а Рюрик кто такой? Предводитель банды варягов-викингов — тоже мне, «голубая кровь»! Цепь невероятных условностей, ложных убеждений и слухов — вот что такое история. Победи Пугачев — создал бы свои сказки для народа. Дело не в самом человеке, не в его крови, а в легенде вокруг него. Кто смел — тот и съел!

Доложили, что фельдмаршал Суворов ожидает ее в саду, как и было оговорено накануне. Самодержица взяла зонтик-парасольку и в изящной соломенной шляпке с лентой, легком летнем платье медленно прошла галереей через Гобеленовую гостиную, повернула к боковому выходу из Таврического дворца. Ласково кивала гвардейцам, охранявшим ее покои. Добрая и мягкая дама, матушка-царица, справедливая и неспешная — этот образ ей всегда удавался на славу.

Воздух освежал кожу. Все-таки в помещении было слишком душно, а в саду, под деревьями, росшим по бокам пруда (а точнее, целой системы прудов, что соединялись с Лиговским каналом), и дышалось, и думалось необыкновенно легко. По дорожкам, посыпанным тертым кирпичом, двигалась неслышно, негрузно, несмотря на немалый вес; легкий ветерок обдувал открытую шею. Разглядела Суворова на одной из скамеек — он вскочил при виде императрицы, всё такой же живчик, невысокий, поджарый, в 66 своих лет. Ведь они ровесники — оба родились в 1729-м. Был в фельдмаршальском мундире со звездами, небольших сапожках и без парика. Совершенно седые волосы, редкие, и зачесаны от уха к макушке. Несерьезный хохолок-чубчик.

— Здравствуйте, любезный Александр Васильевич!

— Здравия желаю, матушка-государыня Екатерина Алексеевна!

Протянула руку для поцелуя, он с поклоном приложился губами к ее перчатке. Кожа под волосами на его затылке оказалась розовая, младенческая.

— Я устала сидеть в четырех стенах. Можем прогуляться по бережку. Вы не против?

— Как прикажет ваше величество.

— Я сейчас предлагаю, а не приказываю. Приказания будут впереди…

Шли какое-то время молча. Полководец ступал, ожидая первого вопроса царицы.

— Что там в Польше? Всё теперь, надеюсь, спокойно?

— В общем и целом — да. С мятежом покончено, дипломаты готовят договор по разделу территорий. Жаль, что не казнили главного злодея — Костюшко.

— Ах, оставьте, сударь, я от казни Пугачева не могу опомниться. Посидит в Петропавловке, отдохнет, никуда не денется. А потом видно будет.

— Воля ваша.

— Как живется в Тульчине?

— По-походному, но к зиме обустроим штаб-квартиру как полагается.

— Есть ли жалобы, просьбы, пожелания?

— Никак нет, всем довольны, и никто не ропщет.

— Ну, понятно: вы всегда всем довольны, Александр Васильевич.

— Я солдат, государыня, а солдатам же не пристало хныкать.

Подошли к очередной из скамеек, и Екатерина пригласила присесть. Посмотрела на Суворова изучающе:

— Ваша, фельдмаршал, версия — отчего я вызвала вас из Тульчина? Да еще принимаю в саду, вдалеке от чужих ушей?

Он ответил вдумчиво:

— Наиболее вероятное — новая кампания против турок. Дабы завершить начатое дело — то, что не успел воплотить князь Потемкин-Таврический. Я имею в виду взятие Константинополя. Следуя вашим указаниям, мы с вице-адмиралом Де Рибасом разработали стратегический план: я наземную его часть, Осип Михайлович — с моря. Всё готово, и хоть завтра в бой! За оплот православия, за Святую Софию — храм, оскверненный магометанами! Это символистично: ведь и ваше величество в прошлом — София Августа…

Самодержица улыбнулась:

— Только не святая… Это хорошо, что у вас план готов. Но отложим его реализацию на другое время. — Помолчав, сказала: — Ныне всем угроза истекает из Франции. Cette revolution est revoltante![39] Мало того, что казнили своего короля, так еще грозят свергнуть всех монархов Европы! Ну не наглость ли?

— Но они и Робеспьера казнили, якобинцы более не у власти.

— Это ничего не меняет. Где отсутствует законный монарх, там неразбериха и хаос. Наступление французов в Италии говорит о многом. Австрия и Сардиния потерпели поражение от какого-то выскочки-корсиканца! Как его? Napoleone…

— …Buonaparte, ваше величество.

— Вот-вот. Que le diable l’emporte[40], прости, Господи!

Оба при этих словах осенили себя крестами.

— В общем, австрияки ищут с нами союза. При нейтралитете Пруссии мы могли бы объединиться. Выгода двойная: ведь союзная Австрии Турция не ударит нас тогда ножом в спину.

— Несомненно, так. — Поразмыслив, Суворов задал вопрос: — Стало быть, в Италию?

Государыня подтвердила:

— Да, вначале в Италию. Нет, не завтра, не послезавтра, вы пока готовьтесь, изучайте карты, подбирайте дельных генералов, разработайте стратегию основных ударов. Ну, не мне вас учить, фельдмаршал. Надо быть готовым к следующему лету. Коли сложится…

— Ваше величество тут обмолвились, что Италия будет поначалу. Что ж потом?

Та мечтательно прикрыла глаза:

— О-о, потом… А потом должен быть Париж! — Посмотрела на него несколько игриво. — Я надеюсь, справитесь?

— Коли Бог здоровьичко не отымет, отчего ж не справиться? Чай, Париж — не крепость, штурмом брать не надобно.

— Я не сомневалась в вашем ответе, мой дорогой. — Вдруг захлопала в ладоши, как девочка: — Ой, смотрите, смотрите, из пруда выпрыгнула рыбка! Видели, видели?

Александр Васильевич заметил невозмутимо:

— Душно ей в пруду-то при таких-то погодах. Прыгает, чтоб глотнуть воздуху. — А в конце прибавил: — Из стерлядки знатная ушица по-архиерейски!

У Екатерины сморщился нос:

— Фуй, какой вы неромантический человек, право слово. Тут живая натура, трепетание жизни, а вы — про ушицу!

— Человек есмь сугубо практический и привык мыслить по-хозяйски.

— Понимаю, понимаю, конечно. И за то ценю. — Провела ладонью по его рукаву: — Как там наша Суворочка поживает? Николай Александрович говорил, будто рад безмерно.

Дочь фельдмаршала Наталья нынешней весной вышла замуж: фаворит императрицы Платон Зубов тем устроил счастье старшего брата Николая. Сам Суворов был не слишком доволен этим браком — он считал Зубовых пустыми вельможами, интриганами и льстецами, но протекция матушки-царицы оказалась сильнее нерасположения будущего тестя.

— Да, Наталья на седьмом небе, — сухо подтвердил он.

— Ну, вот видите — внуков вам родит вскорости, нешто плохо? А с женою помириться не думали?

По лицу Суворова пробежал нервный спазм:

— Вы же знаете, ваше величество, что сие невозможно в принципе.

— Ах, голубчик, вы такой сухарь, право! Ну, случился с дамой амур, увлеклась, голова вскружилась — с кем не бывает? По-христиански надо ее простить.

— В первый раз простил. Благо она раскаялась. Мы с ней обвенчались даже символистически в храме, дабы Бог освятил наш союз повторно. Но она же изменила мне снова! Даже не уверен, что родившийся сын Аркадий — от меня!

— Разве это важно? Главное — не чья кровь, а чье воспитание. Воспитаете его истинным Суворовым — будет сын настоящий.

Александр Васильевич сохранял молчание и сидел, нахохлившись. Самодержица сказала миролюбиво:

— Полно, полно дуться, мой дорогой. Дело ваше. Главное, что я ожидаю от вас — неизменные виктории на полях сражений. Вы великий военачальник, гений русской военной практики, слава русского оружия. Ваше имя вписано золотыми буквами в нашу историю. И хочу, чтобы вы не отвлекались от высших целей — от того, к чему Бог вас определил. Бог и я.

Понимая, что аудиенция окончена, полководец встал. Вытянулся во фрунт, щелкнул каблуками:

— Рад стараться, ваше императорское величество!

— Вот и славно. Бог с тобою. — И перекрестила, одобрительно ему покивав.

После обеда появился Роджерсон, рассказал о самочувствии генерала Бецкого:

— Думаю, счет уже на часы. Словом, коли ваше величество собираются с ним проститься, надо поспешать.

Государыня завздыхала страдальчески:

— Очень плох бедняга? Ничего нельзя сделать?

— Совершенно. Годы берут свое. Умирает он не столько от болезней и немочей, сколько просто от старости. Мир душе его!

— А в сознании?

— Как сказать… В основном почивает. Что-то во сне бормочет. А когда ненадолго просыпается, то вполне осмыслен, разговаривает практически здраво.

— И о чем же?

— Интересовался, знает ли царица о его состоянии.

— Ну а вы?

— Я ответил, что знает. Он мне говорит: «Не хотела ли приехать проститься?» Я ему: «Мне сие неведомо». Он мне говорит: «Вы ея увидите?» — «Вероятно, да». — «Так скажите, что хотел бы проститься перед смертью». И закашлялся. Так нехорошо, сотрясаясь всем телом… Мы его с Анастасией Ивановной напоили клюквенным морсом. Он затих и опять уснул.

Раскрасневшись, Екатерина вынула платочек из рукава и слегка промокнула капельки, вступившие у нее на висках и на подбородке. Врач поймал руку самодержицы и пощупал пульс. Озабоченно произнес:

— Слишком учащен. Может быть, пустить кровь?

Выхватив запястье, государыня огрызнулась:

— Ах, оставьте, доктор. Я вполне здорова.

— Нервные нагрузки…

— Никаких нагрузок!

— Если вы поедете к нему на свидание…

— Я еще пока не решила.

— Надо поберечься.

Видно, до папа, дошли слухи, как мама вела себя в Петербурге и Москве — эти амуры с Бецким, и когда она вернулась домой, тут же с ней порвал. Вскоре умер. Мать жила в Париже, проедая остатки своего состояния. Я бы с удовольствием помогала ей, но Елизавета Петровна зорко следила за каждым моим шагом, каждой тратой, а свободных денег у меня не было. Не могла! Сестры мои умерли во младенчестве, только братик Фриц дожил до седин — весть о его кончине появилась в газетах года три назад. А мама умерла за два года до восшествия моего на престол. Жаль, что не дождалась. Я бы поселила ее в Питере и назначила ей приличную пенсию. Ссоры ссорами, а родной человечек как-никак… Вот теперь Бецкий отдает Богу душу. То ли «отчим», то ли отец… Мы повздорили с ним лет пятнадцать назад из-за Глашки Алымовой: старый селадон, потерял голову, он тогда влюбился в выпускницу Смольного. Поселил у себя в дому. И мечтал жениться. Разница у них была в 54 года! Фуй, какой скандал! Нам с Bibi еле удалось ее выдать замуж за Алёшу Ржевского. Правда, он масон — только кто у нас теперь не масон! Главное, от Бецкого оторвали. С ним, беднягой, вскорости случился удар, от которого кое-как оправился, но зато ослеп окончательно… После той истории с ним и не общалась…

Жалко старика. Надо бы поехать проститься. Даже если и не отец — столько лет был при мне, у трона, столько сделал доброго для России! Основал воспитательные дома в Питере, Москве и губерниях, Смольный институт, много лет возглавлял Академию художеств и привлек Фальконета для сооружения памятника Петру. Мы всегда дружили. Я была на свадьбе Bibi и крестила ее детей… Надо бы поехать, надо, надо, но опять ведь пойдут разговоры про наше родство! Мол, похожа на него и вообще ношу черты рода Трубецких. Если б не была государыней — пусть, не страшно. Но царица не может быть бастардом! Если я бастард — значит, узурпаторша. Узурпировала власть дважды: сбросив с трона мужа, Петра Федоровича, и затем не отдав бразды правления Павлу — в день его совершеннолетия… Для чего мне это роптание? Меньше поводов для досужей болтовни — жизнь спокойнее. Прежде, чем уйти, я должна завершить два великих дела с Суворовым — реставрировать Бурбонов во Франции и очистить Константинополь от турок. Павел и Саша с Костей могут одни не справиться…

А поехатъ-то надо, надо. Как же не проститься? Он и Лешу моего, Бобринского любил, столько сделал для его воспитания в Кадетском корпусе… Разве только поехать тайно? Чтоб никто не знал и не оставалось никаких записей в камер-фурьерском журнале? Взять с собой в напарницы Королеву — эта не продаст. Надо всё обдумать как следует…

Размышления ее прервал Гавриил Романович Державин, председатель Коммерц-коллегии, но по-прежнему исполнявший обязанности кабинет-секретаря императрицы. Он всегда бы одет безукоризненно — в полном соответствии с этикетом, в парике, надушенный и улыбчивый. Шаркнул ножкой.

— Как идет подготовка к тезоименитству?

Тот ответил:

— Полным ходом, ваше величество. Все необходимые продукты закуплены, залы украшаются, а балет репетирует.

— Ода твоя готова ли?

— Да, вчерне готова. Но еще не доволен отдельными пассажами, буду улучшать.

— Улучшай, улучшай, голубчик. На тебя надеюсь. Мне-то недосуг вникать во все мелочи будущего праздника — ты уж постарайся.

— Уж не огорчу, сделаю как велено.

— Ты присядь, дружок. Дело есть. — Помолчала, пожевала губами. — Знаешь ли про Бецкого?

— Кто ж теперь не знает! Петербург — как большая деревня, все про всех всё знают.

— Похороны надо устроить скромные, но достойные. Привлеки к сему Федю Ростопчина и еще Колю Салтыкова. Скажешь — по моей воле. А с Архаровым я сама переговорю — похороним в Александро-Невской лавре. Отпевание там же, в Благовещенском соборе. Службу заупокойную пусть ведет кто-нибудь не очень высокий.

— Может, архимандрит Анастасий?

— А, законоучитель в Кадетском корпусе? Очень хорошо.

— Надо ли ожидать присутствия вашего величества?

Опустив глаза, самодержица сделала вид, будто ищет у себя на столе важную бумагу. Повозившись и пошелестев, снова обратила взор на Державина:

— Что, прости?

— Соблаговолите ли присутствовать на прощании?

— Недосуг, недосуг, голубчик. Да и чувствую себя скверно при такой жаре. А стоять в церкви в духоте вовсе не смогу. Упаду без чувств. Думаю, что проку от этого выйдет мало, верно?

— Совершенно верно, матушка-государыня.

— Ну, ступай, боле не держу. Если всё устроишь, как я желаю, награжу по-царски.

— Выше головы прыгну.

Как же надоело юлить и лавировать! Участь императрицы — самая печальная участь на свете. Не могу поехать на похороны к собственному отцу. Или названному «отчиму». Это все равно. Десять раз подумаешь: что кругом скажут, как сие расценят. Вечно на виду. Вечно под прицелом. Одинокая и несчастная. Стоят ли все богатства и власть тихого семейного счастья? Отчего невозможно то и другое одновременно? Я всегда хотела властвовать над другими. Будучи сто раз убежденной: там, где власть, там и деньги, там и персональное счастье. Анне получается. За одно расплачиваешься вторым. И теперь уж поздно что-то в жизни моей менять. Значит, на роду так написано. Так хотел Создатель.

Трон со временем передам Саше, а для Костика отвоюем Константинополь со Святой Софией. Как когда-то в древности — щит прибьем ко вратам Царьграда. Тем упрочим державу Российскую, дабы простиралась она от Балкан и Дуная до Камчатки и Русской Америки. Будет мощнее Римской империи, самое великое государство на свете.

Внучку Александру Павловну выдам замуж за шведского короля Густава Четвертого и тем самым обеспечу нашу безопасность на севере. Заодно поставлю командующим в Финляндии дельного генерала. Ну а Лешу Бобринского я женю на сестре Елизаветы Алексеевны — Фредерике Баденской. Вместе с ней пусть живет в Ольденбурге, в Йевере — это поместье мне принадлежит после смерти брата. Значит, передам сыну. Обеспечу мальчика и его потомство до конца их дней.

Эх, хватило бы только сил на свершение грандиозных планов! Язвы на ногах сильно досаждают. Может, соглашусь с греком Ламбро Качони — принимать ванны из морской воды. Роджерсон выступает против: говорит, что раны обеспечивают регуляцию кровяного давления, если они затянутся, кровь начнет приливать к голове и возможен удар. Ох, не знаю, кому и верить. Почему бы, если раны закроются, мне не делать кровопускания чаще? Тоша того же мнения. Вид замаранных кровью простынь сильно его фраппирует. Но, с другой стороны, если раны закроются, можно не успеть пустить кровь… Я должна дожить хотя бы до нового века. Чтоб уйти с легким сердцем, не волнуясь за страну, сыновей и внуков. Господи, сохрани и помилуй!..

Доложили, что аудиенции ожидает вице-канцлер Безбородко, говоря иначе — министр иностранных дел. Якобы со срочным донесением. Самодержица в ответ покивала благосклонно:

— Пусть войдет.

Александр Андреевич был в расшитом камзоле, парике пепельного цвета. Пухлые его щеки колыхались взволнованно:

— Ваше величество, я с дурной вестью.

— Что такое стряслось, голубчик?

— Шах персидский Ага Мохаммед-хан Каджар объявил ультиматум царю Грузии Ираклию Второму — разорвать Георгиевский трактат с Россией. Царь ответил отказом, ибо считает союз с нами главным в своей политике. И теперь мы узнали, что персидская армия вторглась в Грузию. Грузии на помощь двинулись войска Соломона Второго из Имеретии, но их сил явно недостаточно — перевес у персов более чем в пять раз!

— Ах ты, Господи! Мы ведь тоже не сможем ничем помочь — нам не до войны на Кавказе.

— Ваше величество, есть 13-тысячный Каспийский корпус, хоть и в стадии формирования, но все же.

— Помню, помню. Но 13 тысяч не выстоят. Сколько, говоришь, войск у шаха?

— По докладам, около 35 тысяч.

— Ну, вот видишь. Я ведь говорила, что не надо брать Грузию под свое крыло. Лишние заботы. Даром, что Грузия — одного корня со словом «груз»!

— Так Ираклий сам напросился. Как-никак православный, не хотел ходить под магометанами. Мы сочли лакомым кусочком — благодатный край и солидное влияние на Кавказе.

— Видишь, как оно теперь обернулось.

— Царь взывает о помощи. По Георгиевскому трактату, мы обязаны — и оружием, и войсками…

— Хорошо, оставь у меня все бумаги. Я должна подумать. Что-нибудь еще?

— Австрияки напоминают: ваше величество обещали до конца года рассмотреть вопрос о нашем союзе против Франции.

— Можешь им ответить: я намереваюсь в союз вступить.

Безбородко воскликнул радостно:

— Слава тебе, Господи! Мудрое решение!

— Да, тебе бальзам на душу: ты всегда был сторонник этой дружбы. Словно получаешь от австрияков барашка в бумажке…

— Ваше величество, как можно?!

— Ну, шучу, шучу. А насчет Грузии подумаю. Не держу— ступай.

Александр Андреевич откланялся.

Грузия, конечно, лакомый кусочек. Но когда он сам шел ко мне в руки — было бы грешно упустить. А сражаться за него с войском шаха — лишняя забота. Денег опять в обрез. И свободных генералов теперь не сыщешь, все при деле, каждый определен на ответственный участок. Разве что Зубова послать? Нет, не оторву от себя. Я Потемкина тогда оторвала — славу он военную мне добыл, а вот верность не сохранил, изменяя мне в походах почти что в открытую. Я в долгу тоже не осталась… Трещина тогда и пошла. А по₇ там он умер — на очередной из своих племянниц. Жить с племянницами — фуй, какой позор! Правда, Петр Великий, говорят, племянницами не брезговал. Но ведь что позволено Юпитеру, не позволено быку… Нет, Платошу не отпущу ни за что. А грузинцев тоже отдавать жалко — все-таки христиане… Голова трещит от таких забот!

Может, в театр съездить, развеяться? Что-нибудь веселое, несерьезное, для отдохновения? Тьфу ты: ведь сезон открывается только в сентябре. Ограничимся просто картами. За игрой в ломбер как-то забываешь о житейских невзгодах. Если не проигрывать крупно…

В будуар заглянула Королева — Анна Степановна Протасова:

— Вызывали, матушка-государыня?

— Да, одно нехитрое дельце… Дверь закрой плотнее. И садись поближе. Строго entr nous…

— J’écoute avec attention[41].

— После десяти, после карт, как стемнеет, мы с тобой incognito поедем на Дворцовую, 2. Понимаешь, о чем я?

— Разумеется.

— В темных плащах с накидками. Пусть коляска с закрытым верхом ожидает нас у выхода из дворца со стороны сада. И возьми кучера надежного, неболтливого.

— Может быть, Кузьму? Он немой.

— На твое усмотрение, душенька. Можно и Кузьму.

— Всё устрою так, что комар носу не подточит.

— Знаю — мастерица в таких делах. И за то ценю.

Бецкий был тогда камергером малого двора — у наследника императрицы Елизаветы Петровны — моего мужа, Петра Федоровича. Муж его уважал. Но интриги сделали свое дело — Бецкий и Елизавета рассорились, он ушел в отставку и уехал с маленькой Bibi в Париж. Говорят, закрутил амуры с молодой актриской Ипполитой Клерон — та ухаживала за девочкой, как родная мать… А в салоне мадам Жоффрен познакомился с Дидро и Вольтером… Он мне много рассказывал о тех временах. Говорил, что именно тогда понял, чем хотел бы заниматься на Родине — воспитать образованное третье сословие, на которое Россия сможет опереться. Ведь недаром Петр Великий не гнушался брать на многие солидные должности бедняков. И дворянство должно поделиться знаниями с народом. Только в просвещенной стране могут быть успехи!

Сколько он прожил за границей? Лет пятнадцать, не меньше. Настя стала уже девушкой на выданье. Подружилась с приехавшей в Париж собственной кузиной, вышедшей замуж за князя Голицына, нашего посланника в Вене. Так вчетвером они и ездили по Европе — Бецкий с Bibi и Голицын с супругой. Посетили Италию и Голландию, что-то там еще. А потом с княгиней случилась чахотка, и она умерла. Чуть ли не одновременно с нашей царицей Елизаветой… Я, конечно, быстренько напомнила мужу о Бецком. Петр Федорович не замедлил вызвать его в Россию, но Иван Иванович приходил в себя после смерти любимой племянницы и приехал не сразу, где-то ближе к лету. Петр произвел его в генерал-поручики, наградил орденом Александра Невского и назначил главным директором Канцелярии от строений домов его величества. Мы возобновили знакомство, я назначила Bibi своей камей-юнгфер. В двадцать два года выглядела она девушкой лет на шестнадцать, и отсюда мы со смехом называли ее Бэби или mademoiselle Bibi…

В будуар ворвался Платон — раскрасневшийся и взволнованный. С ходу пал перед государыней на колени:

— Матушка, дозвольте ехать в Грузию — персов бить!

Самодержица усмехнулась:

— Ух, какой горячий! В глазках прям огонь! Могут вместо пушек стрелять.

— Я серьезно, ваше величество. — Взял ее ладонь и легко погладил: — Катя, отпусти.

Отняла руку и слегка нахмурилась:

— Ни за что. О твоем отъезде не может быть и речи.

— Отчего не может?

— Ты мне нужен здесь. Нешто тяготишься моей любовью?

— Господи, помилуй! Я люблю всем сердцем.

— Вот и продолжай. На Кавказ отправим кого-то другого.

— Но кого, кого?

— Встань. Присядь. Я пока не решила.

— Может, моего братца Валериана? Он сражался в Польше у Суворова…

— …и насиловал польских девушек — знаем, знаем.

— Гнусные наветы! После ранения потерял ногу. Но не боевой дух! Он бы мог возглавить Каспийский корпус и с грузинскими силами выгнать шаха. Мы расширим границы нашей империи вплоть до Тибета!

— Если бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород!

— Вы не верите в этот замысел?

— Замысел весьма химерический.

— Я готов представить выкладки и обоснования.

— Что ж, представь, посмотрим. — Наклонившись, похлопала его по щеке. — Мой скакун ретивый. Станешь скакать не на поле брани, а в моем алькове. Пользы будет больше.

Он, довольный, расплылся:

— Нынче навещу после карт.

— Нет, сегодня — пас. Накануне не выспалась, надо отдохнуть.

— Значит, завтра.

— Завтра и посмотрим.

Поручила Бецкому все заботы о Леше Бобринском. Правда, он тогда еще не был Бобринским, жил в семье у гардеробмейстера Васи Шкурина, но когда пришла пора отдавать в кадеты, подобрали ему фамилию. По названию сельца Бобрики в Тульской губернии, купленного мною для сыночка. И еще потому Бобринский, что, когда родился, то укутали его в шубу из бобра, дабы унести скорей из дворца — с глаз Петра Федоровича, полудурка, так и не узнавшего, что его жена родила от Григория Орлова…

Фуй, моя семейная жизнь! Пять лет после свадьбы я ходила девкой — и никто не знал. А когда Елизавета проведала, призвала врачей, и Петру произвели небольшую хирургическую операцию, после чего он смог стать мужчиной. Но к тому времени наши отношения безнадежно испортились…

Первые две беременности были от Салтыкова. Но утроба не держала этих детей. Павел удержался, но его отец не совсем понятен… А потом был Алеша Бобринский от Орлова. Так и записали: Алексей Григорьевич.

Бецкий докладывал о нем: скромный, слегка запуганный, но способный к наукам. Будучи кадетом, мальчик на воскресенье приходил к Бецкому, вместе они обедали и гуляли, а порой навещали меня в Зимнем.

Лучшим выпускникам Кадетского корпуса полагались золотые медали, но успехи Леши были не столь блестящи, и специально для него сочинили статус малой золотой медали…

А потом я отправила сына путешествовать вместе с его друзьями — по России-матушке и Европе. Бецкий разработал маршрут. И пересылал за границу деньги. А когда они перессорились — Бецкий, Алеша и его друзья, — я препоручила заботу о мальчике Завадовскому…

Бецкий, Бецкий! Столько вместе прожито, столько пережито! Помню, он пришел с мыслью завести воспитательный дом. Организовать приют, где бы принимались младенцы любого пола и происхождения младше одного года. Ведь нередко бедные неимущие девушки (или же замужние, но беременные не от мужа) убивали родившихся деток. А теперь могли бы анонимно их сдавать в приют. И младенцы изначально считались бы вольными. Первый дом создали в Москве — получилось. Повторили в Питере.

И затем — по губернским городам… Столько жизней тогда спасли! Все они обязаны Бецкому.

А потом он придумал Смольный институт…

Занялась изучением документов по вопросу о разделе территории Польши. К Пруссии отходил север — Гданьск и Гдыня — с выходом в Балтийское море. К Австрии — юг, вместе с Краковом. Центр — к России, превращаясь в три российские губернии. А на польской государственности ставился крест: правящий король Станислав Август Понятовский добровольно складывал свои полномочия. А куца бы он делся? Бывший фаворит Екатерины, пан Станислав королем-то стал по ее протекции, делал все, как она желала. Но не смог справиться со смутой под водительством Костюшко, и пришлось направить в Польшу Суворова, подавить бунт, а теперь, во избежание новых неприятностей, поделить страну на три части… Ничего, Понятовский не пропадет: будет жить в Петербурге, доживать свой век в роскоши и достатке. Пусть спасибо скажет и на том.

Да, раздел Польши явно всех устраивал. Кроме самих поляков. Ничего, смирятся. Ведь Костюшко сидит в Петропавловке, а других зачинщиков у них нет. Все смирятся, все. В том числе французы, как сдадутся Суворову. Он не проиграл ни одну из битв. Выиграет и битву за Париж!

Утомившись, прилегла отдохнуть. Очень быстро заснула, видела какие-то обрывочные картинки — Бецкий в Сан-Суси, молодой, холеный; вот уже идущий по залам Зимнего дворца, в вышитом камзоле, белых чулках и ботинках с пряжками, на которых блестят небольшие бриллиантики, со своей неизменной тростью (из-за хромоты); вот уже старик и в слезах, причитающий, что не сможет жить без Алымовой… Кажется, Алымова тоже полюбила — как отца, как дедушку, но не мужа. Что за мезальянс? Бецкий стал бы посмешищем. Или же счастливцем? Можно ли вторгаться в постороннюю жизнь? Даже если ты — царица всея Руси?

Приоткрыла глаза, посмотрела на часы возле изголовья кровати — обнаженная Психея с амурами возле циферблата — было десять минут седьмого. Кажется, жара стала меньше. Духота ушла. Надо подниматься, привести себя в порядок и надеть вечернее платье для карт. В семь придут друзья. Поиграем сегодня в бостон. Риверси и пикет надоели. В них всегда везет Пассеку и Черткову. А она сегодня возьмет реванш.

Подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение. Да, в последнее время слишком погрузнела. Стала догонять Елизавету Петровну — та вообще в последние годы еле передвигалась, без одышки не могла подняться по лестнице. Неумеренность в жирном и сладком, плюс пристрастие к алкоголю… Нет, сама Екатерина к вину не склонна. Рюмочка лафита для настроения. Никогда не пробовала курить. Но зато обожает сладости. И мужчин. Две ее слабости в жизни. Если не считать власти…

Нет, парик надевать не станет. Целый вечер париться? Этого еще не хватало. Чуть подправить волосы на висках и вколоть одну-другую шпильки в косу, что уложена на затылке. Так вполне достаточно. Платье шелковое, фиолетовое, с кружевным воротничком. Небольшие бусы. И всего два кольца. Обручальное золотое на левой руке — знак вдовства — и вот этот перстенек на правой. В тон к нему — сережки. Скромно и со вкусом. Не на бал, не на праздник, а всего лишь на вечерние карты. Ну-с, пора звать прислугу. Поиграю сегодня вволю.

Генерал Пассек был широкоплеч и массивен, русский Геркулес, 5 футов 8 дюймов росту[42], обладал пышными усами и всегда ходил слегка подшофе. В молодости поражал красотой, соболиными бровями и отличным умением скакать на лошади. К нынешним 60 годам чуть расплылся и подурнел, дряблые веки и обрюзгшие щеки превратили глаза в монгольские щелочки. В службу он ходил неусердно, с увлечением занимаясь только картами, лошадьми, молодой любовницей и побочным сыном. Но по-прежнему имел легкость в мыслях, острый язычок и оригинальные суждения по всем поводам. В ближний круг императрицы Пассек вошел в 1762 году во время переворота, вместе с братьями Орловыми сторожа Петра Федоровича в Ропше. И с тех пор пользовался полным ее доверием.

Точно так же относилась она к Черткову, ставшему при ней действительным тайным советником; человек неяркий, тихий, он сыграл одну из важных ролей при перевороте, охраняя ее величество при восшествии на престол. Говорил мало, но всегда по делу.

С ними с обоими, а еще, разумеется, с Платоном Зубовым, государыня обычно и составляла карточные партии.

В этот раз собрались по-семейному в Диванном зале. Слуги уже поставили на стол блюдо-кассу с фишками. Каждый взял по 120 штук и переложил их к себе в специальную коробочку.

Пассек вскрыл новую колоду, разделил на четыре доли и раздал участникам.

— У меня бостон! — объявил Чертков.

«Бостон» был валет бубен, по-американски считавшийся старшей картой. У кого бостон — сдает первым.

Сделали ставки по десять фишек, и Чертков принялся сдавать. Протянул снять налево сидевшему Зубову, а сдавал справа, начиная с Пассека, по две карты, и всего по 13. Вскрыл свою последнюю карту — это были пики, и они стали козырями.

Пассек доложил Екатерине, что играет в старшую масть.

Та, подумав, сказала:

— Пас.

Зубов тоже спасовал, и в игру вступил сам Чертков — против остальных. Взяв пять раз, с ходу выиграл кассу, получив с трех партнеров штрафные фишки.

— Фуй, — поморщилась самодержица, — вечно ему везет.

Тот ответил:

— В первый раз за сегодняшний день. Как с утра не заладилось, все потом валилось из рук. Началось с того, что разбил чашку с кофе и залил сорочку. Выехал в присутствие — у кареты сломалась ось. После заседания мы пошли пообедать в ресторацию — так гарсон, подавая блюда, подскользнулся, растянулся и рассыпал по полу наши порции. Ну не анекдот ли?

Карты сдавал Пассек.

— У меня тоже был трудный день, — отозвался Зубов. — Вице-адмирал Де Рибас так подробно рассказывал о строительстве порта в Хаджибее, что едва не сморил. А потом известие о войне на Кавказе! Даже не прилег на полчасика после обеда.

Пассек вскрыл опять пики.

— Я играю в червы, — сообщила царица.

— Принимается, — согласился Зубов.

Оба они стали парой, чтоб забрать кассу у обоих оставшихся. Самодержица взяла пять взяток, а Платон три. Но у них случился ренонс (то есть отсутствие нужной масти), и они снова проиграли.

— Говорят, Бецкий очень плох — неужели правда? — обратился Пассек к Екатерине.

— «Очень плох» — это мягко сказано. Не исключено, что уже и на небесах.

Все перекрестились. Пассек, вздохнув, заметил:

— Я Иван Иваныча недолюбливал за его правильность во всем. Человек не может быть столь безукоризнен.

— Вы преувеличиваете, Петр Богданович: будь он идеалом, не имел бы столько любовниц за свою жизнь, — возразил Чертков.

— Холостому не возбраняется.

— Отчего он никогда не женился? — живо полюбопытствовал Зубов.

Государыня пожала плечами:

— В молодости, не имея титула, будучи бастардом, не хотел на простой, а княгини да графини за него сами не пошли бы. А когда захотел на Алымовой, было слишком поздно.

— Это правда, что выращивал у себя в кабинете дождевых червей? — с хитрецой спросил Пассек.

— Нет, не дождевых, а совсем наоборот — шелковичных, — усмехнулась царица.

— И не в кабинете, а в отдельных покоях, — произнес Чертков. — Я бывал у него в дому, он мне сам показывал. Думал завести в России шелковую мануфактуру. А еще в другой комнате у него высиживались цыплята. Да, не смейтесь. Не под курицей, разумеется, а под светом ламп. Он переворачивал яйца каждые два часа. Говорил, что так делают в Голландии — производство курятины без наседок.

— Вот чудак!

Зубов хохотнул:

— Неужели высидел?

Самодержица подтвердила:

— Говорил, что да. Якобы из каждых десяти яиц получается не меньше семи цыплят.

— А по-моему, с курицей все же проще. Куры, что ль, в России перевелись? Может быть, в Голландии это и проблема, а у нас, слава Богу, хохлаток хватает.

В карты играли до десяти, с небольшим перерывом на чай и пирожные. По итогам кассу выиграли Пассек и Чертков и забрали у двух противников все их фишки. У разочарованной государыни опустились книзу кончики губ:

— Вы меня огорчили, господа. Впрочем, понимаю: это же игра. В следующий раз мы с Платоном Александровичем постараемся и разделаем вас под орех.

— Мы не сомневаемся, ваше величество, — добродушно оскалился Пассек.

Удалившись к себе в покои с Зубовым, получила от любовника нежный поцелуй и отправила на его половину. Помахав ладошкой: «Завтра, завтра, дружочек. Доживем до завтра…»

Может быть, не ехать? Что-то я устала сегодня. И жара, и дела как-то утомили. А потом этот проигрыш в карты. Не люблю проигрывать. Я должна быть первой, даже в мелочах. Я всегда была во всем первой. Правда, именуюсь Екатериной Второй, но тем выразительней calembour: «Екатерина Вторая во всем первая!» И поэтому тоже не смогла уступить престол Павлу. Добровольно уйти на вторые роли? Видеть, как сынок превращает Россию в Пруссию, и при этом ничего не смочь сделать? Нет, не потерплю. Я же не король Лир. И мои наследники смогут управлять только после моего ухода в мир иной.

Я не злая, просто честолюбивая.

Я не шла по трупам. Труп всего лишь один — Петра Федоровича. Но ведь я не убивала. И не отдавала приказа убить. Все произошло быстро и непреднамеренно. Стало быть, планида такая. Воля Господа. Или дьявола? Кто знает…

Нет, поехать к Бецкому надо. Несмотря на усталость. Попрощаться, если еще живой. Все-таки без него век Екатерины был бы не так ярок. Смольный институт один чего стоит! Бецкий предложил завести пансионат для девиц по примеру французского Сен-Сира. Ведь в России до меня женских учебных заведений не существовало. Бецкий написал план его устроения, обучения и устав. Принимались девочки с 5–6 лет и воспитывались до 18. Пригласил заведовать выпускницу Сен-Сира — Софью де Лафон. Ей тогда было около пятидесяти. А теперь почти 80! Но такая же шустрая и неутомимая…

Это было смешно, но несправедливо: девушки знали четыре языка, грамотно говорили и писали по-русски, разбирались в литературе, географии и истории, хорошо музицировали, танцевали и пели, рисовали, шили и вязали, знали много кулинарных рецептов… Что еще нужно для приличной невесты? Я потом лучших выпускниц сделала фрейлинами ее императорского величества… Ту же Алымову…

А еще Бецкий возглавлял Академию художеств, принимал в нее мальчиков всех сословий, кроме крепостных, бедных содержал за свой счет, отправлял на практику в Италию…

Положительно, надо ехать. Духом соберусь и поеду. Тяжело, мучительно, но необходимо. Я не думаю, чтобы Бецкий был моим отцом, но ведь все равно не чужой, право слово…

Королева-Протасова оказалась уже наготове. Сообщила:

— Экипаж и кучер у заднего крыльца.

— Ты в плаще с капюшоном — это хорошо. Помоги мне переодеться. Сумерки сгустились — можно в путь.

В кабинете Екатерины за книжным шкафом был устроен потайной выход — по примеру такого же во дворце Петра Федоровича в Ораниенбауме. Тот спускался по винтовой лестнице, чтобы развлекаться со своей любовницей — Лизкой Воронцовой. А Екатерина знала об этом от наперсницы и подруги — Катьки Дашковой, урожденной Воронцовой, то есть родной сестры Лизки… Винтовая лестница сделана была и в Таврическом. Первой шла по ступенькам вниз Королева, и свеча у нее в руке нервно вздрагивала. С осторожностью ступала императрица — в полутьме боясь оступиться и свернуть себе шею. Но пойти обычным путем было невозможно: каждый выход ее величества, каждый посетитель, каждое деяние скрупулезно заносились в камер-фурьерский журнал. Это правило завел Петр I. К окончанию правления Екатерины всех журналов накопилось более ста толстенных томов…

Потайная дверца открывалась в сад. В черной листве деревьев сказочно высверкивала луна. Темно-голубым отливала поверхность пруда, тишина стояла звенящая, лишь похрустывал тертый кирпич под подошвами туфель. Около крыльца находилась коляска, запряженная одной лошадью, а на козлах сидел возница.

Королева помогла самодержице влезть на ступеньку. Та, кряхтя, уселась, отчего рессоры жалобно взвизгнули. Вслед забралась сама Протасова. Наклонившись, хлопнула ладошкой спину кучера — трогай, мол. Тот взмахнул поводьями, и коняга послушалась, стала перебирать копытами.

В полном безмолвии выехали из сада и свернули на Воскресенскую улицу[43], шедшую вдоль Невы. Здесь еще попадались редкие прохожие, но узнать двух дам в коляске, с лицами, закрытыми — у одной капюшоном, у другой — накидкой, вряд ли кто-то смог бы. Вскоре пересекли Литейный проспект и по набережной Фонтанки двинулись к Неве. Слева началась решетка Летнего сада. «Кстати, решетку эту отливали под присмотром Бецкого тоже, — вспомнила Екатерина. — И в гранит одевали набережные при нем… Неужели не успеем и застанем только хладное тело? Mais pour la conspiration[44] я должна была выйти не раньше сумерек…»

Сразу после Летнего, переехав Лебяжью канавку, встали у парадного подъезда дома № 2 на Дворцовой (Почтовой) набережной. Это и был особняк Бецкого[45].

Господи Иисусе! Кажется, приехали. Даже пальцы слегка дрожат. Лишь бы не почувствовала Протасова, подавая мне руку. Не возьму, сделаю вид, что хочу спуститься сама. Уф, сошла. Хорошо, что не подвернула ногу. У двери лакей. Новый, я его не знаю. Видимо, уже Де Рибасом нанят. Прежний-mo, у Бецкого, был забавный. Вероятно, помер. Ведь ему и тогда уже явно перевалило за 70. Королева чтпо-то лакею говорит, я надеюсь — не о том, кто на самом деле прибыл? Пропускает с поклоном. Вот и славно. А внутри запах медицинский. Видимо, анис. И эфир. Как в больнице. Лампы светят тускло. Будто понимают, что хозяин при смерти. Будто бы скорбят. Поднимаемся по ковру на центральной лестнице. Спальня, если не ошибаюсь, рядом с кабинетом. Там же библиотека, зал с картинами. Он любил полотна «малых голландцев», были очень ценные. Вот и выход в висячий сад. Мы здесь с ним гуляли — обсуждали проекты создания коммерческого училища для купеческих детей, средства давал Прокопий Демидов…

Им навстречу вышла Bibi — то есть Анастасия Де Рибас, дочка Бецкого (может быть, приемная, может быть, родная…). Невысокая полноватая дама с сединой; карие глаза и пушок на верхней губе. Где-то за пятьдесят, вышла замуж уже в зрелом возрасте, в 35. Тем не менее стала счастливой матерью — родила испанцу двух дочерей, Софочку и Катеньку (их крестила сама императрица). Но Алеша Бобринский Настю не любил, называл Дерибасшей и всегда старался, чтобы им командовал или Де Рибас, или Бецкий, а не она.

Настя вытерла припухшие веки маленьким платочком. Самодержица обняла ее:

— Как он, душенька?

— Вроде бы получше. Попросил бульону и почти полтарелки съел, не без аппетиту. Даже разрумянился. Лег и опять уснул.

— Это хороший признак.

— Дал бы Бог, дал бы Бог. Мне так тяжело будет без него — от одной мысли, что его больше нет на свете.

— Все мы смертны, лапушка.

— Но от этого на душе не легче.

Проводила приехавших в спальню. На широкой кровати под балдахином, утонув в подушках, уронив костлявые руки на тонкое (по причине лета) одеяло, возлежал больной. Был он худ и страшен. А оранжевое пламя свечи, что горела на прикроватном столике, делала его лицо еще безобразнее. Некогда полнокровный мужчина, величавый, как и все Трубецкие, в молодости — ловкий фехтовальщик и наездник, фаворит парижских и петербургских салонов, превратился в высохшего, сморщенного старикашку с лысым черепом. Зрелище это угнетало.

Вроде он услышал, что к нему зашли. Пальцы нервно вздрогнули, и глаза открылись. Впрочем, видеть ничего не могли: из-за полумрака, из-за слепоты. Завозившись в подушках, дребезжащим голоском произнес:

— Кто здесь, кто? Настя, дорогая?

Де Рибас взяла его за руку:

— Я, мой свет, дорогой Иван Иванович. Но не только. Удостоила нас своим визитом матушка-государыня…

Бецкий затрепетал и слегка приподнялся на локтях:

— Ката? Ты?!

Государыня приблизилась к ложу и взяла его за другую руку; кисть была холодная, невесомая.

— Здравствуй, генерал. Вот сказали, будто прихворнул. Я решила проведать.

Губы умирающего криво растянулись, и возникло некое подобие улыбки. А во рту оказалось только два больших желтых зуба.

— «Прихворнул» — это мягко сказано. Видишь: умираю.

— Э-э, да брось ты на себя наговаривать. Вон какой огурчик. Отлежишься — встанешь.

— Не-ет, уже не встать. И поэтому молил Господа нашего Иисуса Христа, чтобы ты приехала. Видишь, Он услышал мои молитвы. Значит; Бог со мной.

— Бог с тобой, Бог с тобой, дорогой Иван Иваныч.

— Кто еще приехал?

— Фрейлина Протасова. Ты, наверно, помнишь: мы с ней всюду вместе.

— Здравствуйте, Анюта.

— О, вы помните, как меня зовут! Добрый вечер, Иван Иванович.

— Не такой уж добрый, если разобраться… Ну да все равно я счастлив — снова свидеться… нет, в моем случае это не подходит… встретиться и поговорить напоследок…

Самодержица наигранно попеняла:

— Что же ты хоронишь себя раньше времени? Вон бульон покушал, говоришь вполне здраво. Нешто умирающие так себя ведут?

Бецкий хмыкнул:

— Я не знаю, как себя ведут: умираю впервые.

— Вот и шутишь к тому же. Положительно, еще поживешь, нас порадуешь.

— Ах, на всё воля Божья. Ты надолго к нам? Не присядешь, нет?

— Сяду, отчего же. — Ей подставили деревянное кресло.

— Можно попросить остальных удалиться? Я хотел бы потолковать с матушкой-царицей tête-à-tête.

— Хорошо, голубчик, все сейчас уйдут. — И кивнула дамам.

Те с поклоном оставили спальню.

— Да, теперь нам никто не помешает. — Вновь взяла его за руку. — Что-то пальцы у тебя, как ледышки. На дворе такая теплынь! Может, попросить еще одеяло?

— Нет, совсем не нужно. Это внутренний холод — коченеют ноги, руки… Видно, так положено. Ничего, не переживай.

Просто помолчали. Он опять слегка улыбнулся:

— Как я рад, что теперь мы вместе. На душе спокойнее. Благодать такая…

Чуточку помявшись, государыня задала вопрос:

— Ты хотел мне сказать что-то очень важное?

— Да, хотел… — Бецкий задышал чаще. — Я хотел сказать… я хотел сказать, что серьезно, очень серьезно любил твою мама… Да, она порой бывала нелепа — и особенно в здешнем климате… Но я помню ту юную сильфиду, что явилась предо мною в Париже, около семидесяти лет назад… То видение я люблю до сих пор… и поэтому тебя полюбил… как дочь…

— Как дочь? — повторила Екатерина, наклонившись, силясь разгадать это «как»: то ли дань вежливости, то ли истина?

— Я не слишком дерзок, ваше величество?

— Ах, оставь эти церемонии. Будучи в амурах с моей матерью, ты мне… как отец!

— Как отец? — Он переспросил, подражая ее интонации.

Оба рассмеялись. У Ивана Ивановича вырвался вздох:

— Знать никто не может доподлинно… Если дама замужем, но встречается с другим кавалером, от кого ребенок? Только предположение — не более. Кто отец Павла — ты сама-то знаешь?

Государыня фыркнула:

— Только предположение — не более… — Отсмеявшись, сказала: — Ты такой проказник, однако!

Бецкий отозвался:

— Да и ты, матушка, не меньше. Вроде бы шутя завладела троном!.. Девочка из провинциального немецкого Штеттина… подчинила себе гвардию, министров, русскую державу! И тебя уже в глаза именуют Екатериной Великой, как Петра! Ну не парадокс ли?

— …да еще, возможно, будучи твоей дочерью!

— Всё возможно, всё возможно на этом свете… — Неожиданно он довольно сильно стиснул ее ладонь. — Кем бы ни была ты по крови, я помог твоему приглашению на Русь и затем старался по мере сил, чтобы у тебя было меньше неприятностей при дворе Елизаветы Петровны…

— Знаю, дорогой.

— А затем, когда ты взошла на престол, то уже помогала мне. Так мы дополняли друг друга. И немало сделали хорошего для России. Так ведь?

— Я надеюсь…

— Ну, меня, может, и забудут со временем, но твоя слава как великой императрицы будет вечна. И поэтому я горжусь, что в твоем ореоле славы есть и моя маленькая искорка…

— Уж не скромничай, сделай милость: искорка твоя не одна! — начала перечислять все заслуги Бецкого на стезе воспитания юной поросли, а еще градостроительства, просвещения в целом…

Не дождавшись окончания этого панегирика, он воскликнул:

— Но еще больше не успел! Не сумел наладить порядок в воспитательных всех домах, в Академии художеств и Кадетском корпусе. Всюду козни, интриги, воровство. И преподаватели пьют, и порой вовлекают в это учеников. О разврате я уж не говорю!.. Я считал: если вырвать ребенка из порочной среды семьи, оградить от невежественных родителей и отдать достойным учителям, из него выйдет толк. Но учителей достойных — раз, два и обчелся! И никто не служит ревностно… — Он вздохнул со стоном. — Главное не удалось: я не воспитал новое сословье — то, которое будоражит умы Европы и стремится усовершенствовать мир!

Самодержица тактично покашляла:

— Может, и хорошо, что не удалось?..

Бецкий поразился:

— Ты считаешь?!

— Это сословье во Франции свергло короля и теперь угрожает королям всей Европы. Слава Богу, в России такого нет. Пугачев не в счет: это бунт, а не революция. И Радищев не в счет: одиночка с нелепой книжицей…

Генерал ответил, насупившись:

— Только глупые, бездарные короли дело доводят до революции. С новым сословьем надо договориться и направить его энергию в нужное русло. Вот как в Англии. Конституционная монархия и парламент. Там, где есть действенный парламент, люди не выходят на улицы.

Но Екатерине сделалось смешно:

— Что, в России парламент? Это нонсенс. Будет много хуже — все передерутся.

— Оттого что культуры нет. Я и говорю: надо воспитать. Первое поколение, и второе, и третье… Там, глядишь, к середине будущего века что-то и получится…

— Мы сего, к счастью, не увидим.

— Отчего же «к счастью»?

— Слишком много свобод — тоже плохо. Я согласна: рабство в России надо упразднять. Это дурно, коль одни люди покупают других людей. Но с другой стороны — вековой уклад, ковырнешь — и всё рухнет! Столько помещиков пойдут по миру, а голодные, неприкаянные крестьяне выйдут на большие дороги грабить… Рухнет, рухнет держава! Исторический тупик.

Бецкий повторил:

— Вот и надо воспитывать, просвещать народ. Выводить из дикости. Прививать желание думать и работать самостоятельно. Мне не удалось. Нам не удалось. Не удастся ни Павлу, ни Александру… Но потом, надеюсь…

— А потом хоть потоп! — провела ладонью по его руке. — Я шучу, конечно. Будь что будет. Нешто нам с тобой и поговорить больше не о чем, кроме как о высокой политике?

Он обмяк, снова провалился в подушки и прикрыл глаза. Прошептал:

— Что-то утомился я нынче. Хочется вздремнуть. Ты ведь не уедешь пока?

— Я сижу, сижу.

— Выпейте чайку с Настей и Анютой. Заходи через час, и продолжим разговор.

— Ладно, так и сделаю.

Вышла из дверей спальни и взглянувшим на нее Де Рибас и Протасовой мягко покивала:

— Ничего, уснул. И просил заглянуть попозже. Может, выпьем чаю?

— Да, конечно, я сейчас распоряжусь. — А потом спросила: — Муж велел узнать, пожелает ли ваше величество видеть и его? Если да, то в каком обличье — при параде или в партикулярном?

Улыбнувшись, Екатерина ответила:

— Разумеется, пусть приходит. И по-свойски. По-домашнему, по-семейному, без чинов.

По пути в столовую государыня поделилась мыслями:

— Он, конечно, плох, но, с другой стороны, не настолько, чтобы ожидать худшего исхода нынче ночью.

— Вы считаете? — удивилась Протасова. — А мне кажется, обольщаться на сей предмет вряд ли следует. И конец может наступить в любую минуту.

— Ах, Господь милостив: подождем.

Вышел Де Рибас: полноватый, розовощекий и с мясистыми икрами в белых чулках. Несмотря на то, что прожил в России четверть века, говорил с довольно сильным испанским акцентом («басе белисестбо» — ваше величество) и предпочитал изъясняться со всеми только по-французски. Августейшая гостья не возражала и охотно перешла на язык Вольтера. Перевод их беседы был таков:

— Вице-адмирал!

— Ваше величество! Счастлив видеть вас у меня в дому.

— У тебя, да не у тебя: этот дом перейдет к Bibi только по завещанию.

— Хорошо, согласен: в нашем с генералом дому. Да продлятся дни его, елико возможно!

— Да, мы молимся о его здравии.

Слуги принесли самовар, угощение. Господа расселись за накрытым столом.

Промочив горло, государыня вновь заговорила:

— Что там в Хаджибее, Осип Михайлович? Близится ли к концу наша черноморская одиссея?

Де Рибас ухмыльнулся:

— Все-таки Одесса? Ваше величество приняли такое решение?

— Почему бы нет? Местные греки, я знаю, до сих пор так зовут эту местность, названную турками Хаджибеем.

— По моим сведениям, греческая колония Одессос находилась южнее.

— Это не имеет значения. В переводе с греческого означает «Приморье». Очень хорошо.

— Мы с Платоном Александровичем предлагаем назвать иначе — Константинополь-на-Днестре.

Но царица поморщилась:

— Слишком выспренне. И потом, Константинополь должен быть один — на Босфоре.

— Стало быть, Одесса?

— Стало быть.

Осип Михайлович рассказал о строительстве главных сооружений города, возведении верфи, порта и парных дамб (жете). А закончил так:

— Через месяц, не позже, мы поднимем над новой крепостью императорский штандарт!

— Дай-то Бог, голубчик, — с удовольствием сказала императрица и с не меньшим удовольствием поднесла ко рту чайную ложечку с земляничным вареньем.

Разговор опять перешел на Бецкого.

— Если б не эта глупая история с Глашкой Алымовой, все могло бы сложиться иначе, — заявила Bibi.

— Нет, а я его понимаю, — проворчал вице-адмирал. — Старый холостяк вырастил для себя в Смольном институте жену. Только о ней и думал. Пестовал, заботился. И она, в сущности, относилась к нему с любовью. Несмотря на разницу в возрасте. Да, их счастье было бы краткосрочным, конечно. Но оно бы было, было! Если бы не ты…

— Значит, я, по-твоему, виновата? — возмутилась Анастасия.

— Ну а кто? Поносила Алымову в глазах генерала, а его же — в глазах Алымовой. Перессорила всех и подсунула ее Ржевскому.

— Между прочим, Глашка с ним живет душа в душу. Значит, всё во благо.

— А старик ослеп и свалился после удара. Десять лет прожил в немочи. Это, по-твоему, благо?

Попыхтев, красная, как рак, Соколова-Де Рибас огрызнулась:

— Не тебе судить, дорогой.

— Это почему же?

— Потому что все вы, мужчины, одинаковы. И скажи спасибо, что я закрываю глаза на твои измены супружескому ложу.

Тут пришла очередь покраснеть испанцу. Он пробормотал:

— Я?.. Да как же?..

В разговор вступила императрица и сказала примирительным тоном:

— Будет, будет, не петушитесь. Все мы знаем, Осип Михайлович: у тебя сын на стороне. И фамилию дал ему свою, задом наперед: Осип Сабир.

Помолчав, Де Рибас заметил:

— А «сабир» по-турецки значит «терпеливый».

— Это я — терпеливая, — не замедлила подколоть его супруга.

— Вот и молодец, дорогая, — поддержала Екатерина, — ибо понимаешь: все мы не без греха. А насчет Алымки — что ж теперь судить да рядить? Мы хотели, как лучше. Думали, старик перебесится и остынет. И желали ему только благоденствия.

Вице-адмирал с сожалением крякнул:

— Коли двое любят, третьим вмешиваться не след.

— Даже если она ему во внучки годится? — сузила таза его благоверная.

— Для любви нет возраста, для любви нет правил.

— Даже правил приличия?

— Никаких.

Оба готовы были снова повздорить, но императрица вмешалась и в этот раз:

— Удивляться нечему: наш Иван Иваныч — человек оригинального склада. Жил и поступал, не как прочие. Вот тебя воспитал, Bibi, и озолотил.

— Что же удивляться, коли я дочь его?

— Ты уверена в сем? Он тебе сказал?

Женщина смутилась:

— Нет, не говорил… но и так понятно! Мама была у него во служении — молодая, редкой красоты. Как в такую-то не влюбиться? Ведь ему тогда исполнилось только 38.

— Что с того? Мог влюбиться, а мог не влюбиться. Просто пожалел, видя что она в интересном положении от другого… А когда умерла при твоих родах, пожалел и малютку. Что ему мешало дать тебе фамилию Бецкая? Почему записал тогда Соколовой?

— Он всегда не любил свою фамилию — половину от Трубецкого. Не хотел и мне отдавать такую.

— Ерунда. Князь Иван Трубецкой, то есть его отец, не имел сынов от своей законной супруги, Нарышкиной, и уже под конец жизни предлагал Бецкому сделаться Трубецким законным. Но Иван Иваныч гордо отказался. Дескать, раньше надо было думать, дорогой папа; стольких я обид натерпелся от окружающих, обзывавших меня бастардом, столько должностей и чинов упустил из-за этого! А уже в зрелом возрасте не желаю сам!

Но мадам Де Рибас продолжала упорствовать:

— Разве то, что все свое завещание на меня составил, не свидетельствует о нашем родстве?

— Вероятно, да. Ты ведь самый близкий для него человек теперь. И заботилась о нем все последние годы. Но при чем тут кровное родство?

Помолчали.

— А известно ли, от кого у князя Трубецкого народился Бецкий? — задал вопрос испанец.

— От какой-то шведки. Князь во время русско-шведской войны оказался в плену. И провел в Стокгольме 18 лет! Но условия плена, судя по всему, не были суровыми — ведь туда к нему разрешили приехать его жене с дочкой из России. Вот мадам Нарышкина-Трубецкая, значит, приезжает, а у папочки сынок бегает, Ванечка-меньшой! Хо-хо-хо!

— Кто же эта шведка?

— Бог весть! Кто-то говорил, баронесса Вреде, урожденная Скарре, но доподлинно никому не известно. Князь потом привез мальчика на Русь, записал Бецким. И, по настоянию его императорского величества Петра Первого, отрока отправил учиться в Данию. В местный кадетский корпус. Не окончил, потому что свалился с лошади и сломал ногу. Вот с тех пор и прихрамывал… А закончил обучение в университете Лейпцига… Оказался в Париже, где служил в русской миссии секретарем — при посланнике, князе Долгоруком…

Самодержица, чувствуя, что невольно подобралась к факту знакомства Бецкого с ее матерью, герцогиней Иоанной-Елизаветой Ангальт-Цербской, быстро закруглила рассказ:

— Ладно, так до бесконечности можно вспоминать. Чаю мы попили и потолковали о том о сем — что ж, пора и честь знать. Я зайду к Иван Иванычу — как он там? — да и спать поеду. Завтра трудный день. Ну а вы, коли что, не дай Бог, случится с недужным — сразу сообщайте.

— Непременно, ваше величество, в тот же самый миг.

Умирающий при ее появлении приоткрыл глаза. И проговорил:

— Ты ли это, Катя?

— Я, Иван Иваныч, кто ж еще!

— Уезжаешь, да? Больше не останешься?

— Засиделась больно. Ты не огорчайся: может, загляну завтра.

Воодушевившись, старик взмолился:

— Загляни, Катюша, сделай милость! Я уж постараюсь до завтра не отойти. Столько хотел еще сказать! Приезжай, пожалуйста. Может, напоследок…

— Обещаю: приеду.

— Ручку дозволь облобызать.

Протянула ему ладонь, он приник к ней холодноватыми спекшимися тубами. Прошептал: «Доченька родная…» Или показалось?

Государыня склонилась и поцеловала его в лоб.

День второй: 31 августа 1795 года

Вроде полегчало: духоты прежней нет, из окна веет \ветерок. Облака на небе. Хорошо бы дождик! Все соскучились по его живительной влаге — люди, зелень, земля… Полегчало-то полегчало, только голова все равно тяжелая. Удивляться нечему: задремала только под утро. Повлияли волнения ночи: умирающий Бецкий, разговоры, воспоминания… Душу разбередили. Ехала домой в угнетенных чувствах, а потом молилась под образами. Об Иван Иваныче, Сашеньке и Костике… и чуть-чуть о Тоше… и о Леше Бобринском, и о Лизе Темкиной… А о Павле пусть его жена молится, коли пожелает!.. Грустно просыпаться одной. Раньше хоть собачки-левретки веселили. И особенно — солнышко Земира, как я ее любила! А она меня. Чудные глаза. Понимала все, словно человек. Разве что могла только лаять. Так я горевала по ее смерти — только о Потемкине больше! Десять лет как она преставилась. Надо помянуть. После зареклась я иметь собачек — лишь привяжешься и полюбишь, а она уже померла. Короток век собачий. Да и человечий не намного больше. Вроде еще вчера я была молодой да сильной. А уже почти что старуха. Прожила жизнь, надеясь: завтра, завтра будет настоящее счастье. И теперь ясно понимаю: лучше уже не будет. Никогда! Только хуже, хуже, хуже. Еду с ярмарки. Впереди только одинокая старость и смерть.

Это перемена погоды действует на нервы. Видимо, быть дождю. Бецкому и тут повезло: уезжать в дождь — добрая примета. Вроде крестишься заново. А когда уезжаешь навсегда, то тем более. Бецкий вообще везунчик, баловень судьбы, хоть и сетовал на свое бастардство. Прожил долгий век — славно, мирно, без особых трагедий, но зато знал любовь красивейших женщин, совершил много добрых дел. Уготовано местечко в раю. Там и встретимся. Я надеюсь, что Господь не осудит меня на вечные муки. Смерть Петра Федоровича вовсе не на моей совести, Пугачева казнили за дело. А других тяжких прегрешений за собой я не вижу. Фаворитов меняла часто? Так ведь потому что сердце жаждало страсти и любви. Бог есть любовь. Нешто за любовь можно осуждать?

Шесть часов уже, надо подниматься. Если б кто-то знал, как не хочется! Полежать, поваляться еще немного, всех просителей погнать в шею и устроить праздник. Фейерверки, кушанья, балет… Но нельзя, нельзя: не поймут, осудят. А тем более скоро фейерверк будет — на балу в честь тезоименитства Лизоньки, юной супруги Сашеньки, там и погуляем. А сегодня рабочий день. Есть порядок. И его нарушать не след. Все-таки сильна во мне немецкая кровь. И никто не знает, есть ли еще и русская вперемешку со шведской…

Что надеть? Вот, пожалуй, этот голубой пеньюар. И такой же чепчик. В нем я буду выглядеть очень импозантно. Пусть меня такой и увидит Тоша. Может, хоть сегодня допустить его в мой альков? Фуй, да я же обещание дала Бецкому — снова заглянуть. Кто меня тянул за язык? Доброта моя иногда бывает чрезмерной. Многие этим пользуются. Или не поехать? Вновь полночи — коту под хвост. Днем-mo не поеду, чтобы не вызывать пересудов. Нет, поехать надо. Бедный Иван Иваныч будет ждать. Если не помрет. Хоть бы помер уже скорее! Господи, прости. Говорить так грех, но, с другой стороны, если разобраться — часом раньше, часом позже, для него все едино, а для нас кругом — облегчение. И особенно для меня. Сразу отпадает необходимость навещать больного. Нового ничего не скажет, а тогда зачем? Да, пожалуй, если не помрет даже, не поеду сегодня. Нервы не железные. Надо попросить у Иван Самойлыча Роджерсона капель успокоительных. Чтобы пережить столько огорчений. Или же поехать? Ладно, там посмотрим. Времени до вечера еще много.

Тюльпин, как всегда, принес кофе.

— Что толкуют в городе, Захар?

— Так ведь что толкують, ваше императорское величество? На Неве утопленницу словили. То бишь ея хладное тело. Кто такая — не знають. Да еще чреватая. Может, и сама в речку сиганула, дабы смыть позор?

— Ужасы какие!

— А еще, говорять, Бецкий скоро кончится. За священником бегали, дабы соборовать. — Камердинер перекрестился. — Успокой его душу грешную, Господи Иисусе!

Государыня тоже перекрестилась. А потом сказала:

— Если бы он кончился, мне бы доложили. Не было посыльных от Де Рибасов?

— Перед тем как зайтить к вашему величеству, не видал-с.

— Позови ко мне Королеву.

— Слушаюсь.

У Протасовой, как всегда, цвет лица был великолепный, чистый персик, вроде и не ездила полночи с государыней к отходящему генералу.

— Ты сегодня готова снова ехать?

Безразлично дернула плечиком:

— Как прикажете, матушка-государыня. Я велю немому Кузьме, чтоб сидел наготове?

— Погоди пока. Я еще не решила.

— И то верно. Для чего дважды навещать? Снизошли, простились — слава Богу, был в своем уме, осознал и смог оценить. Больше ничего и не надо.

— Ты считаешь?

— А к кому еще вы ездили дважды? Ни к кому. Что-то не припомню.

— Верно, ни к кому. Но Иван Иваныч — человек особенный. В лучшие его годы был мне близкий друг. Очень близкий друг. Фавориты менялись — Бецкий оставался. Только Глашка Алымова нас тогда рассорила. А потом он и вовсе заболел…

— Он, поди, уж в беспамятстве нынче.

— Говорят, что соборовался.

— И на похороны поедете?

— Нет, вот это уж вовсе ни к чему.

— Ну, так и сегодня побудьте дома. Не ровен час, дождик хлынет.

— Может, и останусь.

Пили кофе и болтали о пустяках.

Облачившись в утреннее платье, самодержица переместилась к себе в кабинет. Писем было много — больше двух десятков. Рассмотрев конверты, большинство из них отдала на прочтение Гавриилу Романовичу Державину, а сама вскрыла только три — от его величества короля Швеции, от сыночка — Алексея Бобринского, а еще из Парижа от Мельхиора Гримма, в переписке с которым состояла много лет.

Гримм писал ей в частности (по-французски): «Город наш бурлит, как и прежде. Невозможно понять, кто чего добивается, и порой буквально на двух соседних площадях можно услышать прямо противоположные лозунги, что нередко выливается в уличные драки. Несмотря на строгости, вплоть до смертной казни за учинение беспорядков и сопротивление властям, мало кто стесняется в действиях и словах. А принятие Конвентом новой Конституции лишь усугубило взрывоопасность ситуации: роялисты, осознав, что легально к власти они теперь не придут и монархию не вернут, судя по разговорам, начали копить силы для переворота. В город стягиваются войска во главе с небезызвестным Вам Буонапарте. Он клянется, что поддерживает Конвент, но никто не знает, что на самом деле на уме у этого маленького тщеславного корсиканца. Бедная Франция! Бедная старушка Европа! До чего докатилась ты к исходу галантного XVIII века?!»

Бобринского волновали исключительно собственные проблемы: он хотел жениться на баронессе Анне Владимировне Унгерн-Штернберг, дочери коменданта Ревельской крепости[46]. Уверял, что любит ее безмерно, и она его тоже, и просил благословить и позволить приехать в Петербург, хоть на несколько дней, ибо он в дальнейшем собирался проживать с молодой супругой в замке Обер-Пален в Лифляндии.

А король Густав IV сообщал, что весьма благосклонно отнесся к предложению ее величества о возможном его бракосочетании с ее высочеством великой княжной Александрой Павловной. Но поскольку он еще не достиг совершеннолетия и такие вопросы вынужден решать, согласовывая их с регентом, герцогом Зюдерманланским, то и просит разрешения им вдвоем посетить Россию для знакомства с невестой, шведско-русских переговоров на высшем уровне, а затем, не исключено, обручения молодых.

Отложив письма и сняв очки, государыня погрузилась в раздумья. Волновал даму не король — будущая партия ее внучки, Шурочки, представлялась делом решенным; волновал не сын — кажется, проект поженить его с младшей сестрой Елизаветы Алексеевны, маркграфиней Баденской, не удался; волновал Париж. Революционная Франция представляла угрозу миропорядку. Да, конечно, в России революция невозможна — нет общественной силы для нее (третьего класса, о котором прожужжал все уши Бецкий), но идеи, идеи будут развращать умы поколений. «Конституция! Равенство! Республика!» Наши дворяне учатся в Европе. Завезут; завезут заразу. И остановить это невозможно. Если только не остановить саму Францию. И вернуть там всё на круги своя. Пусть парламентская, конституционная, но монархия. Только так, как в Англии, Швеции, Голландии. А для этого и нужен Суворов. Он одним ударом завоюет Париж. Главное — направить его полководческий гений в нужное русло. На Париж и Константинополь, а не на Москву или Петербург. Нам военный переворот ни к чему. И диктатор Суворов тоже никого не устроит.

На письме короля Густава самодержица начертала: вице-канцлеру Безбородко — подготовить ответ за моей подписью с приглашением посетить Россию в будущем году. На послании сына вывела резолюцию: Завадовскому — разрешить женитьбу, он уже взрослый человек, волен распоряжаться собственной судьбой.

Бросила перо и опять задумалась.

Хочет жениться — пусть женится. Запрещать не могу, даже на правах матери и императрицы. Может быть, со временем сделаю его наместником в Курляндии. Неплохое местечко, между прочим, и вблизи Питера. Бог с ним, с Бобринским, вообще. Что греха таить, я плохая мать. То есть никакая. Дети волновали меня всегда в последнюю очередь. Только с точки зрения престолонаследия. Павла не люблю — потому что, во-первых, слишком напоминает Петра Федоровича, во-вторых, потому что соперник, вечный мой укор, что не отдала ему власть. Бобринский мне мил, но не более того; я заботилась о его образовании, покупала ему имения и крестьян; но общение с ним мне неинтересно; в сущности, чужой — нет, скорее, чуждый человек. Я его не растила и не знаю привычек, забот, умонастроений. Переписку вела через третьих лиц — Бецкого, а потом Завадовского. Точно так же с Тёмкиной. Тоже не растила; выдала замуж — и слава Богу. Дети — побочный продукт моей жизнедеятельности. Убивать жалко, но и дело иметь с ними скучно. А порой головная боль. Внуки — совсем другое. Сашку обожаю. Костю — меньше, но все равно. Лишь на них надеюсь. Новое поколение — новые горизонты. Им ваять XIX век. Наш XVIII был галантный, гламурный. А каким будет XIX? Механический — паровые машины, новые пушки, воздушные шары? Станут ли люди такими же механическими, очерствеют, охладеют к опере, балету, любви? Будут не любить, а только совокупляться для продолжения рода? Бр-р… Я надеюсь, что нет. Люди остаются людьми при любых обстоятельствах. Бецкий, подружившись с Дидро, Руссо и Вольтером, начитавшись их книжек, был уверен, что просвещение сделает людей лучше. Безусловно, грамотный человек лучше дикаря. Больше похож на человека, чем на скотину. Но по сути — такой же. Пьет, дерется, сквернословит, тратит деньги при их наличии, отдается страстному вожделению. Человек будет человеком даже на воздушном шаре. Это хорошо и плохо одновременно. Хорошо — что не сделается сам механизмом. Плохо — что не сможет никогда вытравить из себя зверя…

Мысли ее оборвали братья Зубовы — Валериан и Платон. Младший брат был по виду намного мягче и в свои 24 года походил на 17-летнего подростка; портила его деревянная нога, на которую молодой человек наступал еще с трудом, опирался на палку. Тоша, выше Валериана на целую голову, вел себя покровительственно, словно опекун или же родитель. Поздоровались, приложились к ручке, попросили выслушать. Старший развернул географическую карту Кавказа с нарисованными синими стрелками — наступлением Ага Магомет-хана. Доложил, что еще немного, и пойдет битва за столицу — Тифлис. Если Валериан не выедет на театр военных действий немедля и не приведет на подмогу царю Ираклию русские войска, дело будет проиграно.

Самодержица, подумав, ответила:

— Я боюсь, что дело уже проиграно. — Провела ладонью по карте. — Сведения ваши двухнедельной давности. Где сегодня персы, мы теперь не знаем. Может быть, Тифлис уже пал. Или же падет за те две недели, что займет поездка Валериана Александровича. Больше, больше двух недель, ибо двинуть наши войска с ходу не получится. Словом, о подмоге Ираклию речь уже не ведем. — Тяжело вздохнула. — Но дальнейшие планы строить надо. Отогнать Ага Магомет-хана мы обязаны. Слышали о его зверствах? Мне писали доверенные лица. Чтобы овладеть целой Персией, он приказывал разрушать города противников. Умертвлять всех мужчин и глумиться над женщинами. Угонять детей в рабство. А слепого и дряхлого правителя Хорасана, сдавшегося без боя, так пытал расплавленным свинцом, чтобы выведать, где сокровища Надир-шаха, что несчастный умер. Нам такой сосед ни к чему.

Младший Зубов, взволновавшись рассказом императрицы, с пафосом воскликнул:

— Я готов исполнить волю вашего величества! Только прикажите!

— Хорошо, хорошо, голубчик. Отправляйся вскорости на Кавказ, ознакомься с состоянием нашей армии, проведи рекогносцировку и потом доложи нам во всех подробностях. С тем, чтобы будущей весной взяться за осуществление плана.

В разговор вступил и Платон:

— Я считаю, ограничиться отвоеванием одной Грузии мы не можем. Всем известно, что Ага Магомет-хан — скопец, у него нет прямых наследников. Этим надо воспользоваться, чтобы посадить на персидский трон своего человека, дружественного России. Я имею в виду племянника Магомет-хана, Баба-хана, человека образованного, умного, пишущего стихи. С ним вполне реально договориться.

Государыня кивнула с улыбкой:

— Да, скопцы долго не живут…

— Можно и помочь ему отправиться в мир иной: подослать в его окружение верного нам турка или перса…

— Было бы неплохо.

— Лишнего России не надо, но уж Грузия, Бакинское и Дербентское ханства, Карабах и Талышские горы — наши!

— Ох, уж ты замахнулся, Платон Александрович! — продолжала веселиться Екатерина.

— Надобно мечтать и стремиться к этому.

— Славно, господа. Не держу вас боле. Коли выполните задуманное, без чинов, наград и десятков новых крестьянских душ не останетесь, обещаю.

Оба, шаркнув ножкой, обнадеженные, ушли. Посмотрев им вслед, самодержица хмыкнула, что должно было означать: «Молодые, горячие. Пусть себе потешатся, коли есть охота. Может, что и выйдет хорошее. А испортить и без того плохую для России ситуацию на Кавказе вряд ли им по силам».

В кабинет зашел Гавриил Державин. Рассказал о ходе подготовки к празднованию тезоименитства и похоронам Бецкого. Так легко перешел от первого ко второму, что ее величество даже передернуло.

— Больно ты шустёр, Гаврила Романыч: рассуждаешь, о похоронах, словно Бецкий уже преставился.

Тот сказал шутливо:

— У него другого выхода нет, матушка-императрица. Должен нынче же отдать Богу душу, чтобы мы успели провести все необходимые церемонии 4 сентября. Ибо 5-го — тезоименитство и бал.

— Так-то оно так, но негоже все-таки говорить подобное о живом еще человеке…

— Понимаю, ваше величество, только обстоятельства вынуждают.

— Mais c’est cruel, vous êtes un homme sans-coeur.

— Moi? Non, je suis un homme sans larmes[47]. Я предпочитаю смеяться, a не плакать.

— Но смеяться на похоронах — дурно.

— Ах, не более дурно, чем плакать на балах.

— Да тебя не переспоришь, друг мой.

— Слово — ремесло мое. Тем и славен.

Государыня в конце концов утвердила все произведенные им приготовления и, сказавшись усталой, удалилась из кабинета к себе в будуар.

Я Глафиру Алымову полюбила с первого взгляда: не ребенок, а сущий ангел — с чистыми, ясными, доверчивыми глазами. Мать отдала ее, шестилетнюю, в Смольный институт без особенных колебаний: их семья нуждалась, и освободиться от лишнего рта все сочли за благо. Самое удивительное, что, оторванная от дома, девочка не плакала. Видно, не скучала по заботам и ласкам близких — стало быть, забот с ласками не имела особенных. Быстро нашла подруг, и учителя не могли нахвалиться — так внимательна, аккуратна и вежлива была. И почти никогда не грустила — лишь доброжелательная улыбка на прелестных пунцовых губках. Глазки опустит долу, сделает книксен — воплощение покорности и готовности услужить. Тонкие изящные пальчики. Как они играли на арфе! Как Алымушка пела необычайно — звонким, высоким голоском! (Не чета музицированию моей матери!) Танцевала тоже неплохо. Помню ее в костюме сильфиды — легкая туника, тонкие точеные ножки, обнаженные ручки, волосы пучком на затылке. Так и хочется затискать, зацеловать!.. Госпожа де Лафон говорила о ней всегда в превосходных степенях, ставила в пример остальным «смолянкам». А уж Бецкий! Выделял всегда. И особые подарки дарил. Относился по-отечески до ее 14–15 лет. А потом, видимо, влюбился. L'âge ne Га pas rendu plus sage[48]. Самому 70 или даже более. Не смешно ли? Предложил наградить ее золотой медалью за отличные успехи в учебе. Все, конечно же, его поддержали. Я назначила Глафиру фрейлиной. А жила она в доме Бецкого. Но не как жена или фаворитка — на правах дочери или же невесты. Бецкий намекал на возможные семейные узы, но формального предложения ей не делал. Видимо, хотел, чтоб она еще повзрослела, ждал 20-летия… Глаша мне призналась однажды: если он попросит руку и сердце, то она даст согласие. Чувствовала к нему если не любовь, так привязанность сильную.

Но Bibi не могла это вынести. Потому что тогда Бецкий завещал бы Алымке все свое состояние. Может, и не все, но большую его часть. Кто ж такое стерпит? Говорила, конечно, по-другому: чтоб спасти старика от позора, чтоб не стал посмешищем в глазах света, чтоб его здоровье не было подорвано чрезмерными физическими нагрузками. А на деле его добила: от разрыва с Алымовой с ним случился удар…

— С чем пожаловал, Иван Самойлыч?

— Не пора ли сделать кровопускание вашему величеству? Прошлое еще до отъезда в Царское Село было. Срок давно пропущен.

— Только не сегодня.

Роджерсон нахмурился:

— Каждый раз говорите «только не сегодня». Если бы еще принимали порошки, что прописаны мною, было б полбеды. Порошки нормализуют кровяное давление. Но ведь вы игнорируете и их.

— У меня от твоих порошков изжога. Лечим одно, а калечим другое.

— Идеальных лекарств не бывает.

— Значит, ну их всех au diable![49]

— Вы напрасно смеетесь, легкомысленно относясь к своему здоровью. В нашем с вами возрасте…

Государыня игриво прищурилась:

— Я старуха, по-твоему?

— Не старуха, мадам: для своих 66 лет выглядите прекрасно. Вот и надо бы поддерживать форму.

— Сам же говорил, что мои язвы на ногах вносят регуляцию крови в организме.

— Не настолько, чтобы вовсе исключать кровопускание.

— Хорошо, обещаю: после тезоименитства ее высочества.

— Я бы рекомендовал раньше. А тем более предстоят похороны Бецкого.

У Екатерины вытянулось лицо:

— Разве Бецкий умер? Мне не доложили.

— Нынче непременно умрет.

— C’est a savoir[50]. Он живучий. И потом, я не собираюсь на похороны.

— Pourquoi?

— A cause de cela. Je ne résisterai pas a cette torture[51].

— Сделаем кровопускание — сразу полегчает.

— Ах, оставьте, Иван Самойлыч, я уже решила. Совершим процедуру через неделю. Свято обещаю.

— Целую неделю! Вы немало рискуете.

— Я всю жизнь рискую.

В лучшие годы Бецкий входил в мой интимный круг. Я ему позволяла приходить на вее мои обеды без особого на то приглашения. В карты Иван Иванович не играл, но зато обожал бильярд. С ним сражались почти на равных. Нет, конечно, праздновал викторию чаще, чем я, но и мне нередко удавалось выходить победителем.

В лучшие дни, отобедав, проходили мы в мои комнаты: я садилась за рукоделие, а Иван Иванович мне читал вслух. По-французски, по-английски, по-немецки, реже — по-русски. Книги, газеты. Это длилось около двух часов. При хорошей погоде мы прогуливались в саду, обсуждали планы обустройства воспитательных домов, Академии художеств… Помню его распри со скульптором Фальконетом, выписанным нами из Франции: тот, создав по заказу памятник Петру, неумел его отлить в бронзе. Говорил, что на отливку контракта не было. Мастера-отливщика не смогли найти ни у нас, ни в Голландии, ни в Швеции. Бецкий объявил, что возглавит работы сам. Это Фальконет уже не стерпел и сказал: лучше я потрачу несколько лет, дабы овладеть ремеслом отливки, нежели позволю портить мою работу разным дилетантам. Разумеется, Бецкий обиделся — мне пришлось отстранить его от работ по установлению памятника. Он потом явился лишь на празднества по открытию — только потому, что уже Фальконета в России не было: завершив отливку (со второй попытки), недовольный нами француз, не простившись, получив гонорарий, сразу оставил наши пределы…

Бецкий жил в своем идеальном мире. Он, я думаю, потому ине смог жениться, что искал себе идеальную жену. Составлял уставы идеальных воспитательных домов, Академии художеств и Кадетского корпуса. А когда выяснялось, что уставы эти мало кто исполняет, ибо нет идеальных учителей, идеальных учеников, генерал злился, недоумевал и пытался исправлять положение нравоучительными письмами… Они с Бобринским моим ладил лишь до тех пор, как Алеша слушал его сентенции; а когда в Париже мальчик полюбил какую-то актрисульку и просаживал деньги за ломберным столом, начал требовать у Ивана Ивановича больше денег, тот решительно отказал и велел ему вернуться в Россию. Так они и рассорились. Мне пришлось заменить Бецкого Завадовским…

Про таких, как Бецкий, говорят: чудак-человек. С ними жить непросто, а порой и обременительно, ибо не укладываются в общие рамки, но благодаря только чудакам мир не плесневеет, движется вперед; человек-серость, человек-банальность никогда ничего не изобретет и не удивит окружающих гениальным открытием…

Многие не любили Бецкого. За его идеалистичность. За его педантизм. И считали высокомерным, гордым. Потому что не понимали. Папуасы не могут понять европейца, потому что видят в нем не носителя мудрости и цивилизации, а всего лишь beafsteak[52]…

Он обиделся на меня за Глафиру, а потом свалился в болезни… Мы и не общались. Я, конечно, поступила с ним подло: мне здоровый Бецкий был нужен, а к больному полностью охладела. Думала о другом и других… Мой хваленый немецкий прагматизм… Он мне помогал зачастую, но порой превращал из галантной дамы XVIII века в механическую куклу века Х1Х-го…

Нет, поехать к Бецкому надо, коли обещала. После карт поеду. Если буду в силах…

На обеде присутствовали восемь человек. В том числе Николай Архаров (генерал-губернатор Петербурга), Лев Нарышкин (обер-шталмейстер) и Федор Ростопчин (камергер). Разговор и на этот раз шел о Бецком. Вот отрывки беседы.

НАРЫШКИН (поливая фаршированную перепелку брусничным соусом). Тетушка моя пятиюродная — или шестиюродная? — я уже и не скажу точно, замужем была аккурат за князем Трубецким. И когда узнала, что в плену в Швеции у того появился сын Иван Иваныч, оченно бастардика невзлюбила. Говорит: руки на себя наложу, коли ты, Иван Юрьевич, своего детеныша сделаешь Трубецким законным. Может, и Петру Алексеичу, императору нашему великому, коему доводилась, соответственно, пятиюродной сестрицей, кое-что напела. Петр и повелел Трубецкому: записать бастардика Бецким и услать учиться за рубеж.

РОСТОПЧИН (с улыбкой, осушая бокал). Получается, что вы, Лев Александрович, в некоторой степени в родственниках Бецкого?

НАРЫШКИН. Если только в «некоторой»: он, выходит, пасынок моей шестиюродной тетки. Относительное родство! Петр Первый мне как-то ближе, будучи двоюродным дядюшкой!

АРХАРОВ (пробуя паштет). Хоть и бастардик, а Трубецкой. Трубецкие — древний род, Гедиминовичи, голубая кровь.

РОСТОПЧИН. Бельские и Хованские — Гедиминовичи тож. Да еще Куракины и Голицыны…

НАРЫШКИН. А зато Долгоруковы, Волконские и Барятинские — Рюриковичи.

ЕКАТЕРИНА. Кто себя только ни причисляет к Рюриковичам! Даже Тюфякины и Вяземские. Больше сотни родов! Но при этом никто не знает, был ли Рюрик на самом деле. Даже если был, нужно ли гордиться родственными узами с неким завоевателем-варягом? Гедимин — другое дело. Историческая фигура. Князь Литовский.

НАРЫШКИН. Кто такие литовские князья? Говорят, что и Гедимин — тоже Рюрикович.

ЕКАТЕРИНА. Неужели? Круг замкнулся.

АРХАРОВ. Не шутите, Лев Александрович. Вы шутник известный.

НАРЫШКИН. Вовсе не шучу. У Державина хоть спросите. Он мне говорил.

АРХАРОВ. Да Гаврила Романыч тоже соврет — недорого возьмет. Язычок без костей.

ЕКАТЕРИНА. Николай Петрович, не ругайте Державина, он в моих любимчиках ходит.

АРХАРОВ. Виноват, забираю свои слова: наш Гаврила Романыч — дельный человек.

(Все смеются.)

АРХАРОВ. Был у меня намедни — на предмет упокоения Бецкого. Все вопросы утрясли быстро. Отпевание с панихид-кой будет в Благовещенском соборе Невской лавры, а останки захороним там же, в «палатке», меж церквами Святаго Духа и Благовещенской.

ЕКАТЕРИНА. На стене хорошо бы начертать некую сентенцию, как нередко делают на могилах видных мудрецов.

АРХАРОВ. Мы с Державиным и это предусмотрели. По его предложению, из латыни: «Quod aevo promuerit, aetemo obinuit» — «Что в век свой заслужил, навечно приобрел».

РОСТОПЧИН. Браво, браво! Лучше и не скажешь.

ЕКАТЕРИНА. Я же говорю, что Гаврила Романыч — светлый ум.

НАРЫШКИН. Бецкий же и вовсе хитрец.

ЕКАТЕРИНА. Вы о чем, голубчик?

НАРЫШКИН. Исхитрился ослепнуть вовремя. А теперь и помирает как нельзя кстати.

ЕКАТЕРИНА. Отчего же кстати?

НАРЫШКИН. Не увидел и не увидит наших ужасов. Революций, бунтов, войн и прочего хаоса. В душах и головах.

ЕКАТЕРИНА. О, от вас ли это слышать, Лев Александрович? От весельчака, балагура?

НАРЫШКИН. Я — продукт нынешнего века. И могу не задумываясь выбросить 300 тысяч на бал. Чтоб доставить удовольствие свету и себе. А от века грядущего ничего доброго не жду.

АРХАРОВ. Вот навалимся все на якобинцев и задавим гадину в зародыше. Прочим неповадно будет.

НАРЫШКИН. Э-э, не выйдет, уважаемый Николай Петрович. Пол-Европы уже заражено революцией. Вы людей задавите, а идеи не сможете. Как рожденного не родишь обратно.

(Все смеются.)

АРХАРОВ. Что я слышу? Вы-то сами не якобинец часом, Лев Александрович?

НАРЫШКИН. Боже упаси! Просто вижу, что происходит, и притом рассуждаю здраво.

ЕКАТЕРИНА. Да какие ж идеи нам не одолеть?

НАРЫШКИН. Да всё те же, матушка: liberté, égalité, fraternité[53].

РОСТОПЧИН. Это лозунги, возбуждающие чернь, будоражащие умы. Но по сути — дичь. Нет и не может быть абсолютной свободы. Даже Робинзон на острове не имел абсолютной свободы, ибо был прикован к своему острову! Так же и не может быть абсолютного равенства — люди от рождения неравны: телосложением, психикой, талантами. А всеобщее братство — и вовсе химера: с кем брататься прикажете — с казнокрадами, кандальниками, клятвопреступниками?

НАРЫШКИН. Но ведь черни это не объяснишь. У нее одно на уме: одолеть богатых, их имущество взять и поделить.

АРХАРОВ. Пугачевщина? Мы ее победили. Если надо, снова победим.

НАРЫШКИН. Доводить до пугачевщины не след. Послабления сделать.

АРХАРОВ. Никаких послаблений: как покажешь черни слабину — всё, считай — пропал. Чернь — она такая, наглая и алчная.

НАРЫШКИН. Требуется баланс. Вот ее величество это знает, и за то мы ей очень благодарны.

ЕКАТЕРИНА. Старый лис! Будет говорить о политике, господа. Страху напустили о революции — аж мороз по

коже. Mais le diable n’est pas si noir qu’on le fait[54]. Справимся и с ним.

РОСТОПЧИН. Я не сомневаюсь.

НАРЫШКИН. Справиться-то справимся, только сколько крови за то прольем!

ЕКАТЕРИНА. Фуй, какой вы, право! Замолчите немедля.

НАРЫШКИН. Нем, как рыба. Просто я с чего начал? Позавидовал Бецкому.

ЕКАТЕРИНА. Грех так говорить. Только Бог решает, чей когда черед.

Перед картами снова пригласила Протасову. И велела, как вчера, приказать Кузьме быть с коляской наготове у заднего крыльца.

— Все-таки решили поехать, — с сожалением произнесла Королева.

— Окончательно еще нет. Будет зависеть от самочувствия, настроения. Выиграю ли в пикет. Мы сегодня будем играть в пикет, потому что в бостон одолеть Пассека и Черткова невозможно.

— Дуракам везет.

— Больно ты сурова сегодня, мать моя.

— Голова тяжелая — видимо, к дождю.

Собрались сегодня той же компанией, но разбились на пары, так как в пикет принято играть по двое. Зубов оказался с Чертковым, а Екатерина с Пассеком. Он сдавал, ибо вытянул младшую карту.

— Ну-с, посмотрим, посмотрим, что ты мне подсунул, — вытянула руки со сдачей царица (при игре она очков не носила), а потом взяла прикуп. — Я готова начать хвалёж. У меня двадцать.

Пассек ответил:

— У меня двадцать два.

— Покажи.

— Да извольте: шесть равных карт за шесть и шестнадцать — двадцать два.

— Годится.

Далее шло ведение счета, капот и леза, окончательный расчет. У Екатерины оказалось 54 очка, у ее противника — 21. Разницу — 33 — самодержица записала у себя на столе.

После второй игры Пассек записал у себя сбоку: «120». Это был первый королик.

Во втором имели равный счет — рефет, а последующий королик шел с двойным счетом. И так далее.

В результате выиграла матушка-императрица.

Облегченно откинувшись на спинку дивана (а сражение происходило в Диванном зале), обмахнулась веером, выпила бокал зельтерской и произнесла, поблескивая глазами:

— Да-с, Петр Богданыч, нынче Фортуна вам не улыбнулась.

Тот ответил льстиво:

— О, сам факт, что сражаюсь с вашим величеством — счастье есть. Проиграть великой императрице — лучший выигрыш.

— Это правда.

Во второй паре победил Чертков. Зубов был слегка раздосадован, но пытался свести ситуацию к шутке:

— Ничего страшного: не везет в картах — повезет в любви!

Все многозначительно улыбнулись.

Самодержица поднялась:

— Господа, время позднее, я порядком устала. Всех благодарю за милейший вечер. До свиданья, до завтра.

Кавалеры раскланялись.

В галерее ее догнал Зубов. Заглянул в лицо:

— Ваше величество, я могу ли рассчитывать?..

Государыня вяло отмахнулась сложенным веером:

— Не сегодня, голубчик, только не сегодня.

— Как, опять? — удивился он. — Я горю желанием…

— Ничего, потерпишь. Мне не до тебя нынче.

— Что-нибудь случилось?

— После расскажу.

У Платона заострился нос вопросительно:

— Это не опала ли?

Самодержица подняла руку и уперлась веером в шею фаворита:

— Не тревожься, глупый. Я тебя никогда не брошу. Ты — моя последняя молодость.

Тот склонился для поцелуя, но она и это не разрешила:

— Полно, полно, а не то моту распалиться и забыть о делах. Прочь ступай. Завтра приходи.

— Я ловлю вас на слове, матушка-царица.

— Ишь какой! Ловит он меня! Я ужо поймаю тебя в Петропавловку! Ну, шучу, шучу, ты не бойся. Будь здоров, и спокойной ночи.

Оказавшись у себя в будуаре, тяжело повалилась в мягкое кресло.

Или же не ехать? Попрощалась вчера — и баста. Все довольны: я исполнила свой долг и ничем ему больше не обязана. Он прожил безбедную жизнь, мною был обласкан, делал, что хотел. Я лишь иногда подправляла его порывы. В частности, с Алымовой… Ну, слегка поссорились под конец — вот и помирились. Для чего ж еще? А отец ли, нет ли, помогал меня вытащить из Германии иль не помогал — Бог весть. Думать о сем боле не желаю. Лучше полежу, отдохну. От него, от Тоши, ото всех. Так намучилась в эту жару — силы все утрачены…

Заглянула Протасова — в том же темном плаще с капюшоном.

— Едем, ваше величество?

— Я не знаю, право. Что-то подустала.

Та помедлила, а потом спросила:

— Ну, так распорядиться, чтоб Кузьма распрягал?

— Погоди пока.

— Что ж годить, государыня-матушка? Или ехать, или не ехать. Скоро уж одиннадцать. Да и дождь, не ровен час, пойдет.

— Дождик — хорошо. От него легче дышится.

— Значит, не поедем?

— Да, пожалуй, останусь. Ноженьки гудут.

— Я велю Кузьме распрягать.

— Да, вели, пожалуй. Видно, не судьба. — Но когда Королева выходила, крикнула ей вслед: — Стой, не надо. Я решилась ехать!

— Господи, помилуй!

— Совесть загрызет после. Надобно поехать.

— Как желает ваше величество.

— Помоги надеть плащ. И набрось накидку. Ну, пошли, пошли. Ах, зачем я делаю это? Видно, все-таки во мне есть частица русской крови. Или окончательно обрусела тут. Поступаю не по уму, а по веленью сердца…

Вышли, как вчера, по крутой потаенной винтовой лестнице. На дворе, в саду было даже зябко. Ветерок от пруда раздувал легкие полы их плащей. Влажность воздуха явно возросла, как перед дождем.

Сели в коляску. Кучер не спеша тронул.

Я вчера волновалась меньше — ехала для выполнения человеческого и державного долга. А сегодня отчего-то сильно переживаю. Сердце бьется. Может, оттого что предчувствую: вероятно, нынче я в последний раз увижу Бецкого? Не потянет ли он меня за собой в могилу? Нет, Иван Иванович — человек не роковой, глаз его не тяжелый. Жалкий, исхудавший старик — я же видела. И бояться его не след. Раз на похороны решила не ехать, так хотя бы так побуду с ним накануне смертного часа. Главное, что никто не узнает. Или тайное всегда делается явным? Только кто расскажет? В Королеве уверена, как в себе самой, а возница нем.

Де Рибасы тоже будут молчать. Разве кто из слуг? Надо наказать Насте, чтобы сделала им внушение. Коль распустят язык — могут оказаться в местах не столь отдаленных. За распространение ложных слухов о ее величестве.

Вот ужо и Фонтанка. Кажется, доехали. А дождя-то нет. Зря Протасова беспокоилась. Не успеем вымокнуть.

Чуть ли не в дверях их встречала мадам Де Рибас с заплаканными глазами.

— Что, Bibi?

— Очень худо, матушка-императрица. Счет уже идет на минуты.

— Он в беспамятстве?

— В основном.

— Надо поспешать.

Сбросив плащ на руки Протасовой, устремилась вслед за Анастасией. В спальне генерала был такой же гнетущий полумрак. Пахло какими-то лекарствами и как будто бы уже тленом. Бецкий с желтым, безжизненным лицом, с резкими от свечки чертами, утопал в подушках и, пожалуй, спал. Государыня села рядом в кресло. Тихо проговорила:

— Спите, Иван Иваныч?

Умирающий не пошевелился.

— Господи, неужто? — обернулась она к сопровождавшим ее дамам. — Дайте зеркало!

Побежали, принесли — в золоченой оправе с ручкой, атрибут будуара. И приблизили к носу и губам старика. Зеркало слегка запотело.

— Дышит!

— Слава Богу, дышит!

Облегченно перекрестились.

Самодержица распорядилась негромко:

— Можете идти. Я хочу побыть с ним одна.

Поклонившись, обе удалились, затворив за собою двери.

Наступила полная, гробовая тишина. Приглядевшись, Екатерина увидела: в вырезе рубашки Бецкого бьется жилка. Значит, был еще действительно жив.

Помню, он явился разгневанный:

— Что вы делаете, мадам? Как ни относиться к Петру Федоровичу, он есть император российский.

— Коронации его еще не было.

— Не имеет значения. Перестанет быть императором, только если сам подпишет акт отречения.

— Вот и убедите его.

— Я? Но он меня может не послушать.

— Убедите, как сможете. Коль подпишет акт, беспрепятственно выедет в Голштинию. А иначе никто здесь не поручится за его безопасность.

Бецкий поразился:

— Вы способны на физическое устранение мужа?!

— Я-то нет, но кругом меня слишком уж горячие головы…

— Вы обязаны их остановить.

— Я? Кому-то что-то обязана? Ne vous oubliez pas, monsieur Betzky![55]

— Извините, ваше величество. Но мой долг был предупредить. И мой долг — находиться рядом с императором.

— Значит, не поможете мне?

— Я попробую убедить его отречься. Это максимум, что в моих силах.

— Ина том спасибо.

Император отрекся… Я назначила Бецкого личным секретарем…

Генерал закашлялся и открыл глаза. Пожевав губами, еле слышно спросил:

— Кто здесь?

— Я, Екатерина.

— Катя… — улыбнувшись, обмяк. — А какое нынче число?

— Тридцать первое августа на исходе.

— Значит, завтра осень?

— Получается, так.

— Лето кончилось… Всё кончается… Вот и жизнь моя тоже… — Он вздохнул. — Но не жалуюсь, нет. Старики должны умирать, молодые должны заступать их место. А иначе мир остановится. Остановка — гибель. — Помолчал. — Ты меня похоронишь в Невской лавре?

— Ах, не будем об этом, Иван Иваныч!..

— Отчего ж не будем? Дело житейское. Я хотел бы знать.

— В Невской лавре, возле Благовещенской церкви.

— Это хорошо. Там уютное место. — Опустив веки, он слегка захрапел.

Накануне его 75-летия распорядилась отчеканить большую золотую медаль с профилем Бецкого. И еще с надписью: «За любовь к Отечеству». Кое-кто в Сенате вздумал возражать — мол, беспрецедентный случай, на монетах, медалях принято чеканить профили царей. Я уперлась. Те подумали: кто ее знает, может, он действительно ей отец? И, ворча, согласились. Что ж, медаль была вручена на торжественном заседании Сената…

Неожиданно генерал спросил:

— Отчего пахнет курагой?

— Курагой? — вздрогнула императрица. — Я не слышу никакой кураги.

Умирающий приподнялся на локтях, и его лицо исказила злость:

— Не обманывайте меня! Я же ясно чую: тут стоит ящик с курагой!

— Уверяю, Иван Иваныч…

— Унесите, унесите его! — Он затрясся.

— Хорошо, успокойтесь, лягте.

— Распорядитесь немедля!

Государыня крикнула:

— Bibi, Королева, где вы там?

Обе женщины с округлившимися от страха глазами появились в дверях.

— Вынесите отсюда ящик с курагой.

— С курагой?! — обомлели те.

Самодержица подмигнула, сделала кивок — дескать, это прихоть больного:

— Делайте как велено.

Дамы повиновались, нарочито затопали, заходя в спальню, и таким же образом вышли.

— Всё в порядке, Иван Иваныч.

Он упал на подушки:

— Точно унесли? Не обманываете меня?

— Унесли, правда, правда.

— Вот и хорошо, слава Богу: легче задышалось. — И опять забылся.

Помню, он пришел ко мне с планом путешествия Леши Бобринского после выпуска из Кадетского корпуса. Я хотела показать сыну мир — и Россию, и великие зарубежные страны. Я еще надеялась, что удастся женить его на одной из принцесс Европы… Бецкий написал целый план. Как всегда, скрупулезно и обстоятельно. Вся поездка была рассчитана на три года. Должен был посетить Москву, Нижний Новгород, Астрахань, Таганрог, Херсон, Киев… Что-то там еще. А затем из Варшавы — Вена, Венеция, Рим, Неаполь, Женева, Париж… Я вначале спросила Бецкого, не поедет ли с Лешей сам. Генерал ответил, что поехал бы с удовольствием, но не больше чем на три, на четыре месяца. А три года для него — слишком долгий срок. Очень много дел. Я не возражала, и совместно мы выбрали главным сопровождающим полковника Бушуева, а его помощником по научной части — академика Озерецковского. Бецкий же им перечислял деньги — что-то около 5 тысяч рублей в месяц. Сумма вполне приличная. И ее хватало в первый год их поездки по России. Но когда попали в Париж… О, Париж, этот роковой для нашей семьи Париж! Не в Париже ли генерал Бецкий стал моим отцом? Ха-ха! В общем, Париж их рассорил, я велела им вернуться домой, только Бобринский отказался — у него вспыхнула первая любовь… И к тому же просадил в картах тысяч 75… Он остался, а другие вернулись. Бецкий был вне себя — понимал, что не смог воспитать из Леши человека будущего — в духе идей Руссо и Дидро. Деньги ему отныне посылал Завадовский. Мальчик тяжело пережил смерть своего отца — графа Орлова. И хотя они в Питере мало общались, сохраняли добрые отношения. Одинокий Бобринский — без отца, без матери, у чужих людей, столько лет в кадетской казарме… Чем я могла скрасить его жизнь? Только разрешила остаться в Париже. Но потом денежные траты сделались столь большими, что пришлось возвращать его прямо силой… За плохое поведение запретила приезжать в Петербург. Поселила в Ревеле…

Бецкий закашлялся. Тяжело, болезненно. Вроде бы хотел вырвать из груди легкие и выплюнуть. На губах появилась красная слюна. Прибежала Bibi, прихватив служанку. Обе кое-как успокоили больного. Он обмяк и упал на спину. Громко прошептал:

— Принесите света. Требую принести лампы!

Настя деликатно сказала:

— Просто вы незрячи, Иван Иваныч, и не видите свеч… Генерал фыркнул:

— Господи, что за дураки! Жить среди дураков так скверно!

У него в груди что-то засвистело. Он проговорил:

— Ничего, ничего, скоро всё устроится. Каждый получит по делам его. — И забылся вновь.

Государыня встретилась глазами с Анастасией. Та пожала плечами: это бред нездорового человека. И спросила:

— Мне остаться?

— Нет, пока иди.

Там, тогда, в Сан-Суси, 55 лет назад, Бецкий выглядел жуиром, светским львом, соблазнителем дам. Говорил легко и свободно, сыпал анекдотами, шаркал ножкой. И неподражаемо танцевал, несмотря на легкую хромоту. А потом оказалось: он не вертопрах, а серьезный, вдумчивый, дельный господин и достаточно замкнутый в личной жизни. Не любил гостей, шумных сборищ, не устраивал на дому балы. Книги, книги, древние манускрипты были лучшим ему досугом. Получал до десятка писем в день. И на все, на каждое отвечал. Тратил на эпистолы несколько часов кряду. Так руководил московским воспитательным дамам — по переписке. Не курил, а к вину и вовсе был равнодушен. Может быть бокал бордо в вечер, не более. И при этом в свете слыл гордецом. Мол, к нему не подступишься: или промолчит, или же съязвит по-французски. А на самом деле был наивный добряк и слегка сентиментальный, как и все мы, люди нашего века. Приходил на помощь. Даже скорее к бедным, нежели к богатым, власть имущим. Мол, богатые сами выплывут, а вот бедным надо помогать… Славный, замечательный Бецкий. Пусть мы ссорились, жизнь бросала нас друг от друга в разные стороны, но всегда, но везде он был близким, очень близким, родным… До своей болезни, конечно. А потом превратился в пустое место. Мы бываем черствы с немощными старцами. И воспринимаем их как обузу. Забывая всё то, что они сделали для нас в прошлом. Никогда не следует ожидать благодарности от нового поколения. Новое поколение самоуверенно полагает, что явилось на свет само и гораздо лучше понимает ценности жизни, чем проклятые старики…

Государыня заметила, что из левой ноздри у больного побежала красная кровяная струйка, потекла по впалой щеке к подушке. Чертыхнувшись, самодержица вытащила платок, наклонилась, вытерла испачканную бледную щеку. Повторила несколько раз и подумала: это хорошо, что наружу, а не внутрь — в голову, в мозг. Самокровопускание. Ручеек утих.

Он любил сестру по отцу — Анастасию Трубецкую. Та по первому браку была Кантемир (замужем за князем Дмитрием Кантемиром), по второму — ландграфиня Гессен-Гомбургская (за наследным принцем, фельдмаршалом Людвигом Бруно). Но пережила обоих супругов. Два ее сына умерли младенцами, только дочка Екатерина Кантемир выросла в прелестную барышню, поражавшую всех не только красотой, но и эрудицией. Бецкий обожал единственную племянницу, показал ей Европу, и она подружилась с Bibi, Настей (кстати, думаю, что Иван Иванович дал ей имя Анастасия в честь своей сестры…) К сожалению, век Кати Кантемир оказался недолог: умерла от чахотки сорока лет от роду. Не оставив наследников… Словом, из родичей у Ивана Ивановича есть одна Bibi. Ну, и, может, я… Если приглядеться, мы с ней очень похожи. Тот же тип лица. Но ведь это бывает чистым совпадением?..

Бецкий открыл глаза и довольно внятно сказал:

— Я хочу на горшок.

Государыня крикнула:

— Эй, сюда. Где вы там? — А потом, когда прибежали, распорядилась.

Кликнули лакея, помогавшего барину в этих делах. Тот поднял генерала на руки, как пушинку, перенес за ширму, установленную сбоку от ложа. И Екатерина услышала, как звенит в большом металлическом горшке тоненькая струйка. Вскоре крепостной вынес господина в ночной рубашке из-за ширмы и хотел уложить обратно в постель. Вдруг больной вздрогнул и осел, голова свесилась назад, как у битой птицы. Из раскрытого рта вывалился язык.

— Господи! Господи! — вскрикнула царица, бросившись к нему. — Что ты, Иван Иваныч? Ну, очнись, очнись!

Бецкий не отвечал. Шея была еще теплая, но заметная прежде жилка возле ключицы уже не билась.

— Слышишь меня, очнись! — продолжала теребить его государыня. — Ну, очнись, пожалуйста!

Странный хрип прозвучал у старика глубоко в груди.

— Жив, курилка! — обрадовалась она.

Но лакей только покачал головой:

— Не, преставился, ваше императорское величество. То душа его выходила из тела.

Он устроил барина на кровати и укрыл ноги простыней. Ловко вправил язык. А Екатерина смежила Бецкому веки. Села и расплакалась. Тихо, не навзрыд. Только тут почувствовав со всей остротой свое одиночество. Кто опустит ей веки? И когда? Неужели скоро?

Прибежали Bibi, Осип Де Рибас и Протасова. Начали кудахтать, креститься. Самодержица попросила:

— Дайте мне платок. Свой испачкала его кровью.

А потом обнялась с Анастасией, и они заплакали вместе. Может, две сестры?..

Вице-адмиралу передали два медных пятака, он их положил на веки покойному. И пробормотал что-то по-испански — видно, из молитвы.

Долго стояли молча. Свечка догорала в подсвечнике. Тикали часы где-то через комнату.

Наконец, они пробили два раза.

— Неужели два? — спохватилась императрица. — Надо ехать.

— Два часа осени, — вдруг сказал по-русски Де Рибас.

А его жена продолжила элегически:

— Да, Иван Иваныч ушел, и как раз лето кончилось. Лето нашей жизни…

Молча обнялась с Екатериной и Королевой. Вице-адмирал поцеловал гостьям руки. Проводил до дверей. И спросил по-французски:

— Ждать ли ваше величество на похоронах?

Та ответила, сидя уже в коляске:

— Нет, не думаю. Впрочем, посмотрю. Но в любом случае говорить о моих ночных визитах в ваш дом никому не следует.

— Понимаю. И повинуюсь.

Вот и всё, отмучился. И его душе стало и легко, и безоблачно. Царствие тебе небесное, отче… Я подумала «отче»? Вот ведь — ненароком… Может, правда? Неужели? Это теперь не важно. Он и сам не знал точно. Главное, что гордился мною. Не всегда, конечно, иногда ругал… По-отечески… Ну, так кто дочек не ругает?.. В основном гордился. Неу каждого дочка — императрица! Или, скажем, не дочка, а падчерица. Тут уж ошибки быть не может. Спи спокойно, любезный Иван Иваныч. Я тебя никогда не забуду.

— Дождик начался, — в темноте сказала Протасова.

— Это хорошо — дождик. Для земли хорошо и для людей. И для Бецкого хорошо: уезжать в дождь — добрая примета.

Были у Таврического дворца в половине третьего. Обратила внимание, что у Зубова свет в окошке. Да неужто Платон изменяет ей с кем-нибудь из фрейлин? Взволновавшись, необычно быстро для своей грузности поспешила в его покои. Даже запыхалась на лестнице. Резко открыла дверь в его спальню.

Фаворит лежал на кровати под балдахином и при свете канделябра увлеченно читал какую-то книжку. Даже не заметил в первый момент появления государыни. Но потом вздрогнул и невольно сел.

— Боже мой! — воскликнул. — Это вы?! — протянул руку за халатом, чтобы встать.

— Ах, лежи, лежи, не тревожься. — Подошла, села с краешка. — Что за книга? Что нас так собой поглотило?

Он слегка скривился:

— Англичанка, Ann Radcliffe. «The mysteries of Udolpho»[56]. Приключения, мистика. Ерунда, конечно, но немало занимательно.

— Ты известный англоман. Это правда, что твоя сестренка Оленька — полюбовница английского посланника в России Уитворда?

Зубов сморщил нос:

— Вам и это известно, ваше величество? Что ж, скрывать не стану — есть у них амуры… Но понять Ольгу можно: даме двадцать девять, а ее супруг Жеребцов ни на что уже не способен!

— Я не осуждаю, голубчик, просто интересуюсь.

— Книжка эта от посланника тоже. Ольга передала. Вся Европа читает эту Radcliffe. У нее еще несколько романов в таком же духе.

— Как закончишь — дай.

— Господи, берите теперь же, я потом дочту.

— Нет, такие жертвы мне не нужны. — Провела ладонью в перчатке по его щеке. — Но не стоит читать так поздно. Ты мне нужен свеженьким и бодреньким.

У Платона загорелись глаза:

— Вы… желаете?.. — Он подался вперед.

— Ш-ш, дурашка. Не теперь, сказала. Я не в настроении нынче и хочу прилечь в одиночестве.

— Вы куда-то ездили? Неужели к Бецкому?

Государыня погрустнела. Помолчав, сказала:

— Бецкий умер три часа назад…

Зубов перекрестился:

— Царствие небесное!..

—.. на моих глазах…

— Свят, свят, свят!

— Тяжело!.. Тоскливо!.. Близкие уходят… И друзей всё меньше!..

Он воскликнул пылко:

— Я ваш лучший друг! Преданный до гроба!

Самодержица встала:

— Гроба? Твоего или моего? — Улыбнулась грустно. — Ладно, не оправдывайся: шучу. Будь здоров, и спокойной ночи.

— Вам спокойной ночи, ваше величество!

Уходя, она проворчала:

— Да какая уж спокойная ночь! Бецкий пред глазами…

Медленно отправилась на свою половину.

Да, неплохо бы принять валерьянки и успокоиться. А потом, завтра, например, уступить настояниям Роджерсона и пойти на кровопускание. Не ровён час, удар хватит. Или, как говорят в народе, Кондратий. Я еще не готова уйти к праотцам. Слишком много незавершенных дел…

Камердинер, поспешив к ней на помощь, принял плащ.

— Что, Захар, валерьянка-то есть у нас?

— Не могу знать, ваше императорское величество. Никогда не пользуюся. Может, Иван Самойлыча разбудить?

— Нет, грешно, пусть он почивает.

— Не желаете для успокоения рюмочку гданьской водки? Оченно пользительно.

— Фуй, какая гадость!

— Отчего же гадость? Не сладка, это верно, но зато нутро прочищаеть, душу согреваеть. Я-то ить не бражник, ваше величество знають, но для аппетиту пред обедом иль на сон грядущий — оченно приятственно, потребляю.

— Хорошо, налей.

Водка была некрепкая, без обычного сивушного запаха. Проскользнула внутрь играючи.

Чуть поморщившись, Екатерина надкусила сливу из вазы (в вазе стояли фрукты: сливы, виноград, груши, персики). Косточку положила на блюдце. Вяло разрешила фрейлинам Протасовой и Перекусихиной себя раздеть, отколоть шпильки, расчесать волосы. Сполоснула лицо прохладной водой из кувшина. Попросила перебинтовать икры. Отослала всех и в ночной рубашке забралась на ложе под простыню.

Ах, как хорошо отдохнуть! И жара ушла, дождик за окном. Les souffrances de Betzky ontprisfin, et la nature pleure sur lui[57]. Окропляет путь на небеса.

«Мой путь последний, мирозданье, Дождем прощальным окропи…»

Чьи это стихи? Кажется, из Гёте. Нет, не помню.

Интересно, много ли людей явится на похороны? Не по службе, не по этикету, а от души? Да, наверное: Смольный институт и шляхетский корпус, Академия художеств… Впрочем, вряд ли: все, с кем он трудился, или древние старики, или же в могиле, а ученики все новые и его не знают.

Sic transit gloria mundi[58].

Умирать надо вовремя — в пик известности. А заброшенным и забытым уходить грустно. Умирать надо молодым — чтоб тебя не знали старым и убогим, чтобы не был в тягость окружающим. Это как хороший спектакль: если не затянут, сожалеешь, что он быстро кончился; если человек умирает молодым, сожалеешь, что он не успел много сделать хорошего в жизни; если человек засиделся на этом свете, ждешь его кончины, как конца плохого спектакля, злясь в душе, что никак не кончится… Так и мне надо лишь дожить до нового века, передать бразды Сашеньке, а не Павлу, и уйти на покой. Чтобы помнили не старой развалиной на троне, а великой, сильной императрицей!..

Поселиться в домике у моря. С небольшой свитой. Тошей Зубовым… Впрочем, для чего мне в старости будет нужен Тоша? Разве что играть в карты? Нет, наверное, отпущу — пусть себе найдет молодую, нарожает детишек…

Или лучше умереть в одночасье? Чтобы сразу — а не долго, медленно доживать, глохнув, слепнув и дряхлея, как Бецкий?

Нет, самоубийство не для меня. Как решит Господь, так оно и будет. Коли благосклонен — заберет быстро. Коль не милостив — буду прозябать…

Повернулась на другой бок.

Мысли, мысли не дают мне покоя. Вроде бы устала, а вот сна ни в одном глазу. Нет, заснуть надо обязательно, а не то завтра буду скверно выглядеть. А Екатерина Вторая выглядит всегда безупречно. Ни один человек не должен догадываться, что в моей душе. Главное — светлый образ. Образ Матери нации. Это тоже спектакль. Зрители должны получать удовольствие, сожалеть, что спектакль быстро кончился, жить воспоминаниями о нем, как о золотом веке. Каждый правитель — лицедей. Каждое царствование — своего рода представление. Только на сцене театра убивают и умирают играючи, понарошку, а на сцене жизни — на самом деле. Вечный трагифарс…

Помню, однажды в опере «Земира и Азор» мы сидели с Бецким в одной ложе, и Иван Иванович мне сказал: «Наша драма в том, что стремимся обрести уважение и любовь посторонних, забывая о самых близких. Дескать, эти будут уважать и любить по определению. Ан нет! В первую очередь надо думать о близких, завоевывать их расположение. А когда есть любовь близких, и чужие полюбят».

Может быть, в теории…

Бецкий — теоретик, а я практик.

Бецкий мыслил на своем уровне — генерала, сановника узкой сферы деятельности. Я же мыслю глобально, всеобъемлюще.

Для меня выше государство, держава, мощь России, чем мои близкие. Не всегда, но во многом.

Бог такой меня создал.

Для чего-то ведь создал именно такой!

Если бы хотел, создал бы святой. Как Святая София… Но, как видно, у Него планы были иные…

Ей привиделась ее левретка Земира. Как они гуляют в парке Царского Села. Словно бы сошли с картины Боровиковского… Кстати, Боровиковский написал не с натуры: ведь к тому времени старенькой собачки не было в живых — это Екатерина попросила пририсовать…

Жизнь любого царя — это миф.

Вся история человечества — это миф.

Как хотим, так и сочиняем…

С этой мыслью она и заснула.

День третий: 4 сентября 1795 года

Тоша приходил к ней в опочивальню третью ночь кряду, и они отдавались страсти необузданно. Словно молодые. То есть Тоша-то и есть молодой — 28 лет, а она считала, что ей только 45 — «баба ягодка опять». От таких бешеных ночей у нее даже возобновился нервный тик — начинало беспричинно трепетать нижнее правое веко. Палец к нему приложишь — перестает. А отнимешь — снова начинает.

Но зато по всему организму — сладкая истома. Полное блаженство. Все тревоги и неудовольствия предыдущих дней были перекрыты этим счастьем. Клин, как известно, надо выбивать клином.

Зубов тоже ходил довольный, удовлетворенный своей причастностью к жизни императрицы, тем, что он в фаворе. Сообщил, что брат Валериан полностью готов к путешествию на Кавказ и отбудет сразу после бала в честь тезоименитства Елизаветы Алексеевны.

Завтра бал. Новые платья для царицы все уже готовы. Гавриил Державин, по его докладам, обустроил действо наилучшим образом — от оркестра и фейерверка до балета и ужина. Будет больше тысячи приглашенных. Хорошо бы еще погода не подвела: без прогулок по парку впечатление выйдет смазанным.

Встала, как всегда, в шесть утра. Бодрая, веселая. И пила кофе с удовольствием.

— Что толкуют в городе, Захар?

— Так ведь что толкують, ваше императорское величество? Никаких происшествий, акромя сегодняшних похорон генерала Бецкого.

Вроде бы в душе порвалась тонкая струна.

— Как, его разве не похоронили еще?

Знала же, что нет, просто отгоняла от себя эту мысль.

— Нынче отпевание, а затем уж и погребение, как положено, — Он перекрестился.

— Да, конечно, ведь четвертое на дворе. Похороны четвертого.

— Говорять, архаровцы караулять Невскую лавру ажно сугрева. Дабы избежать беспорядков.

— Да какие ж беспорядки, Господи, прости? Бецкий — не карбонарий, не якобинец, даже не масон. И толпе малоинтересен.

Но Захар Зотов не согласился:

— Э-э, масон не масон, дело же не в ентом. От скопления публики мало ли чего ожидать! Где толпа — там и беспорядки.

Государыня фыркнула:

— Ты уж больно суров, как я посмотрю.

— Я порядок во всем люблю. Кажный сверчок знать должен свой шесток. Ежли кажный знаеть — тут приходить спокойствие и всеобчая благодать. А когда толпа, бестолковщина и стихия — всё идеть кувырком, и никто не отвечаеть за жисть другого.

— Фуй, нагнал страху-то!

— Нет уж, пусть архаровцы наблюдають. Так оно спокойнее.

— Я не возражаю, пускай.

Просмотрев газеты и не обнаружив в них ничего занятного, самодержица села за ответное письмецо в Париж Мельхиору Гримму. Хоть последний был и немец, переписка шла у них по-французски.

«Милостивый государь!

Получила Вашу весточку третьего дня, но текущие события не давали сосредоточиться должным образом, чтобы взять перо в руки. Это Вы — философ и литератор, сочиняете в любой обстановке, мне ж нужны успокоение, тишина и порядок в мыслях.

Рада сообщить Вам, что союз Австрии и России — дело решенное и ни для кого боле не секрет. Сами понимаете наши грандиозные планы. Излагать их не стану, ибо доверять бумаге столь серьезные вещи было бы весьма легкомысленно с моей стороны, даже при условии особой надежности императорской почты. Лишь одной строкой: мы обязаны сохранить status quo в Европе и пресечь любые поползновения на него. А пока — будьте осторожны в своем Париже, обходите сборища стороной и не покидайте жилища в темное время суток. Я ведь так привыкла к Вашим корреспонденциям и уже не мыслю жизни без них. Постарайтесь не огорчать русскую царицу.

Завтра празднуем тезоименитство Елизаветы Алексеевны (в лютеранстве и девичестве — Луизы Марии Августы), несравненной супруги Александра Павловича, моего любимца. Ей уже (или, лучше сказать, всего) 16 лет, а супругу — 18. Что за чудная эта пара! А когда они выходят в круг танцевать, то никто не может отвести глаз! Я горжусь своим внуком, тем, что воспитала его в лучших европейских и русских традициях, и надеюсь увидеть в нем продолжателя всех моих начинаний. Я уверена: этот человек на престоле принесет России, Европе и всему миру только благо. Да хранит его Бог!

В Петербурге наконец-то спала жара, после дождика дышится полегче, и установилась лучшая для меня погода, на границе лета и осени: теплая, приятная, добрая. А про позднюю осень и зиму думать не хочу; я всегда была подвержена сезонным простудам, и одна мысль о новых ангинах повергает меня в уныние.

А за сим прощаюсь. Будьте здоровы и веселы.

Ваша Екатерина.

Р. S. 31 августа, накануне осени, в возрасте 91 года, испустил дух мсье Бецкий. Он давно болел и последние 10 лет был, скорее, в маразме, чем в себе. Царство ему небесное!»

Сообщила о Бецком как бы между прочим. Чтобы показать: эта новость для нее неважна, маленький штришок в повседневной жизни; пусть никто, в том числе и Гримм, не подумает, что нелепые сплетни об их родстве могут иметь под собой хоть какую-то почву. Ибо так, как она о Бецком, об отце не пишут.

Доложили, что в приемной дожидается генерал-поручик Голенищев-Кутузов, вызванный по ее желанию. Государыня разрешила:

— Пусть войдет.

Тот был грузноват и с одутловатыми брылами, что свидетельствовало о неважной работе сердца. Правый глаз закрывала черная шелковая лента; вспомнила Потемкина — у того правый глаз тоже был незряч. (Но, в отличие от Кутузова, бывший фаворит Екатерины окривел не в бою, от противника, а в какой-то пьяной драке, о которой он старался помалкивать.) Как положено по статуту, у воротника генерал-поручика был Георгиевский крест второй степени за турецкую войну.

— Ну-с, Михайло Илларионыч, заходи, голубчик, — подала ему руку для поцелуя. — Как жена, как дочурки — радуют?

— Благодарствую, матушка-императрица, счастлив с ними безмерно. Панечка родила мне внука, дорогого Павлушу. Он пока что единственный из моих наследников мужеского полу.

— Ну, Бог даст, и еще прибудут. Да и ты, поди, сам нестар — завтра пятьдесят!

— Точно так, пятьдесят грядет. Только для зачатья-то деток будем мы с женой староваты.

— Ах, какие наши годы! Впрочем, это дело сугубо частное, тут монархи не властны. А над чем властны — тем и поделюсь. Вот тебе жалованная грамота. — И, надев очки, зачитала: за отличную службу царю и Отечеству и по случаю круглого юбилея, в вечное и потомственное пользование — 2 тысячи крестьянских душ в Волынской губернии. Подняла глаза: — А еще назначаешься главнокомандующим надо всеми сухопутными войсками, флотилией и крепостями в Финляндии. А еще — директором Сухопутного кадетского корпуса. — Посмотрела на него вопросительно: — Рад ли, нет ли?

Несмотря на животик, он довольно резво опустился на правое колено и облобызал ее руку.

— Матушка-государыня, рад безмерно! Ибо даяние из дланей вашего величество есть благодеяние, а такие награды, коих удостоен сегодня, превосходят все мои смелые мечты!

— Вот и превосходно. Поднимайся, голубчик. Можешь сесть напротив. И, отставив высокий штиль, потолкуем сурьезно.

Разговор пошел о необходимости укрепления воинской дисциплины в северных частях, прикрывающих Петербург, и об улучшении воспитания кадетов. У Екатерины вырвалось:

— Прежде, при Бецком, дело обстояло неплохо. Он не слишком вмешивался в военную подготовку, уделяя внимание общему развитию, дабы будущие офицеры вышли из Корпуса образованными людьми, знающими несколько языков, музыку, живопись, политес… Но Иван Иванович вынужден был уйти из директоров по болезни. И последние десять лет там политика изменилась: много, слишком много муштры, что идет в ущерб гуманитарным наукам.

Покивав, Кутузов ответил:

— Бецкий — просветитель Божьей милостью. Я надеюсь успеть на его панихиду нынче.

Самодержице это не понравилось. Сдвинув брови, проговорила холодно:

— Стало быть, торопишься? Я могу немедля завершить нашу встречу.

Генерал-поручик смутился:

— Ваше величество не так меня поняли. И прошу прощения, коли выразился двусмысленно. Главное для меня — ваши наставления, пожелания и приказы. Остальное — второстепенно.

Дама потеплела:

— То-то же, голубчик. Впредь следи за своими словами. Нам, царям и военным, ни к чему двусмысленность. А про Бецкого скажу так: он, конечно, мой соратник в прошлом и входил в самый ближний круг, но потом мы слегка рассорились и не виделись больше десяти лет. Похоронят его достойно, но устраивать из его панихиды пышную церемонию, с пафосными речами, мне бы не хотелось. Comprenez-mois?

— Mais oui, madame. Je réviserai mes propos.

— Parfait![59]

Говорили еще минут сорок. Михаил Илларионович изложил свои взгляды на возможное улучшение воспитания сухопутных кадетов, и царица в целом их одобрила. В завершение распорядилась:

— Три недели для ознакомления с жизнью Корпуса. — Заглянула в календарь. — Двадцать пятого сентября жду тебя с докладом. Мы обсудим неотложные меры, я их поддержу, и, наладив дело, с Богом отправишься в Финляндию.

Щелкнул каблуками сапог:

— Слушаюсь, ваше императорское величество!

— Ну, ступай, ступай, mon ami[60].

Он да еще Суворов — на обоих я могу положиться. Эти не предадут никогда. Преданы мне безмерно, как когда-то братья Орловы, а теперь — братья Зубовы. Верная опора. Без опоры на армию ни один монарх не высидит и минуты на троне. Правит тот, чей авторитет признан армией.

Интересно, кончилось ли уже погребение? По часам, должно. Ничего, пройдет без меня. «Бецкий, Бецкий»! Ну и что, что Бецкий? Тоже мне, великая птица! Предпочла бы, чтобы дольше прожил не Бецкий, а Потемкин. Даже притом, что последний нагло изменял мне. Даже притом, что, возможно, Бецкий — мой отец по крови… Господи, прости!

Отчего дети так всегда суровы к родителям? Если предстоит выбор, то предпочитают возлюбленных матери и отцу? Несмотря на то, что возлюбленные могут запросто разлюбить, а отец и мать любят бескорыстно…

Бецкий меня любил. И моих детей — Павла, Лешу. Был им словно дедушка. Требовательный дедушка.

Столько для меня и моих детей сделал, я же не пошла на его погребение!

Но, с другой стороны, сам Иван Иваныч не рассердится уж, а для сплетен лучше не давать повода. Нет Иван Иваныча — и стыдиться некого. Если только Бога.

Доложили, что в приемной ждет аудиенции архитектор Соколов.

— Позовите.

Он вошел — небольшого роста, щупленький, взволнованный, лет примерно 45, с папкой чертежей. Церемонно склонился.

— Добрый день, Егор Тимофеич, голубчик. Я заставила тебя долго ждать?

Тот конфузливо улыбнулся:

— О, отнюдь. Еле сам успел к назначенному часу. Чуть ли не загнал лошадь.

— Отчего же так?

— Был на отпевании Бецкого.

Государыня отвернулась, подошла к окну, посмотрела в сад.

— Не боялся опоздать на встречу к императрице?

— Как же, чрезвычайно боялся. Но и не пойти в церковь тоже не посмел! Столько я работал под началом Иван Иваныча! Обучался при Канцелярии от строений, коей он руководил. Возводил под его приглядом здания в Петергофе. А затем был помощником архитектора Фельтена Юрия Матвеевича на строительстве главного корпуса Академии художеств, возглавляемой опять же Иван Иванычем…

— Понимаю, да… Ну, так расскажи, как прошло отпевание? — Повернулась к нему лицом.

— Благостно, красиво. Архимандрит очень задушевно сказал: дескать, на таких людях, как Бецкий, русское государство держится — честных, самоотверженных, преданных своему делу. Дескать, Бецкий — человек эпохи Петра Великого и впитал в себя заветы Петра. Воспитал не одно поколение русских людей, и мужчин, и женщин, — тех, кому жить в следующем веке и кому составлять грядущую славу России!

— Кто еще выступил?

— Я на панихиду-то не остался, еле выстоял до конца отпевания и помчался к вашему величеству.

— Ах, ну да, ну да. Что ж, давай, показывай свои чертежи. Сделал, как велела?

— Постарался уж. — Он открыл заветную папку.

Самодержица увидела изумительно красивое здание с колоннами, а на крыше располагались скульптуры. Речь шла о доме Императорской Публичной библиотеки[61]. Та была учреждена высочайшим повелением Екатерины в мае текущего года: русские войска, захватив Варшаву, в качестве трофея вывезли 400 тысяч томов польской публичной библиотеки, собранной братьями Залускими. Много книг добавили уже в Петербурге. Так составился основной фонд этого хранилища. И ему требовалось обширное помещение.

— Очень интересно, — согласилась императрица. — Всё в таком классическом духе. Буцет украшением Невского и Садовой. Только объясни, чьи это скульптуры?

— Мыслю, что должны тут стоять статуи великих умов древности — от Гомера до Геродота.

— Это правильно.

Посмотрела проекты читальных залов, комнат со стеллажами, гардеробной и прочих служб. И осталась вполне довольна. Заключила:

— Что ж, оставь, Егор Тимофеич, свою папочку. Я еще покажу проект дельным людям. Обсужу, послушаю третье мнение. Но, надеюсь, что серьезных возражений не встретим. Средства выделим, смету утвердим, и начнешь строительство с будущего года.

— Был бы рад весьма. — Он откланялся.

Полистав проекты наедине, государыня широко зевнула, но идти спать не захотела и велела позвать к себе Королеву. Предложила ей:

— Отчего бы не прогуляться в садике? Что-то притомилась я нынче, хочется развеяться.

— С удовольствием, ваше императорское величество.

Небо было не хмурое — в облаках, но с большими просветами. Дул несильный свежий ветерок. Обе дамы шли по аллеям под солнечными зонтиками.

— Как ты думаешь, похороны уже завершились? — вновь затронула самодержица столь больную для себя тему.

— По часам — должны. Вы переживаете, что на них не поехали?

— Есть немного, — с легкой досадой призналась Екатерина.

— Вот и зря, совершенно зря, уверяю вас. Совесть ваша— как стеклышко. Ездили два раза — два раза! — к смертному одру его. Это ли не подвиг? Не отдание дани уважения? И простились, и закрыли ему глаза. Должен быть доволен оказанной честью.

— Но проделала это тайно — по известным тебе причинам. А в глазах общества выйдет что же? Близкого к трону человека не почтила своим присутствием в церкви и на погребении. Буду выглядеть чересчур черствой, нет?

— Ах, оставьте, ваше величество, ради Бога! Странные рефлексии. Осуждать монарха никто не смей. Как монарх решит — так и правильно. Коли не приехали — значит, были заняты важными делами. И пускай чернь заткнется.

— Фуй, как грубо, Анна Степановна!

— Может быть, и грубо, да верно.

Обогнули пруд и увидели издали идущих по боковой аллее камер-юнгфрау Перекусихину и какую-то маленькую даму с платком у глаз.

— Кто это там с Марией Саввичной? — удивилась императрица.

— Не могу понять — слишком далеко. И к тому же лицо закрыто.

Но по мере сближения обе поняли: это Глаша Алымова, ныне Ржевская. Та при виде Екатерины вовсе разрыдалась:

— Государыня-матушка, как же тяжело! Мы похоронили Иван Иваныча!

— Знаю, знаю, Алымушка, и сама в печали, — обняла бывшую свою фрейлину. — Добрая душа!.. Успокойся, милая: что ж поделаешь? Бог забрал — значит, срок пришел. Да и возраст уже приличный — больше девяноста годков!

В разговор вступила Перекусихина:

— Еду по Литейному, на углу Невского вижу коляску Ржевских, в коей Глафире Ивановне дурно: кучер сбегал за аптекарем Фельдманом — находились, по счастью, рядом с его фармацией, — и они приводят бедняжку в чувство. Слава Богу, быстро очнулась. Говорит, с похорон Бецкого. Я и предлагаю: едем со мной в Таврический, и расскажешь ее величеству, как всё было, из первых уст.

— Сядем на скамеечку.

Несмотря на то, что Глафире исполнилось уже 37 и она была матерью пятерых детей, выглядела Ржевская очень молодо — больше тридцати вряд ли дашь. Этому способствовал ее малый рост и вообще миниатюрность, худощавость; тонкие пальчики прикладывали платок к маленькому носику и маленьким пухлым губкам.

— Ах, да что рассказывать!.. — прошептала она со вздохом. — Похороны — они и есть похороны. Всё по заведенному образцу — отпевание, речи. А Иван Иваныч лежал в гробу такой незнакомый, страшный. Вроде бы не он, а его восковая кукла. — Женщина опять разрыдалась.

Кое-как, общими усилиями, ее успокоили.

— Много ли людей собралось? — задала вопрос самодержица.

— Да, немало… В церкви было невероятно душно, многие стояли даже на паперти. Члены Сената и дирекция Смольного института в полном составе. Наших видела несколько персон из первого выпуска — в частности, Нелидову, Рубановскую… Из шляхетского корпуса также, Академии художеств, воспитательного дома…

— О-о, солидно, солидно, — оценила Протасова.

— А цветов, цветов! Целая гора потом выросла на могиле. И еще запомнила слова господина Державина перед погребением: «Бецкий, поддержанный в его начинаниях матушкой-императрицей, факел возжег милосердия и просвещения на Руси, и лучи этого факела не погаснут боле никогда!»

— Да-с, Державин — пиит от Бога и плести словеса большой мастер, — согласилась Екатерина. — Словом, ты считаешь, вышло всё пристойно?

— Очень пристойно, ваше императорское величество. Даже думали, что вы будете.

Государыня отвела глаза:

— Я хотела, хотела, только голова что-то нынче кружится, и боялась почувствовать себя скверно в душной церкви…

— Ах, не дай Бог! Я сама едва выстояла, а потом уж, по дороге домой, потеряла сознание в коляске.

— А не хочешь ли со мной отобедать, Алымушка, помянуть Бецкого? Мы давно ведь с тобой не виделись и давно не болтали по-свойски.

Ржевская впервые слабо улыбнулась:

— Я премного благодарна за приглашение… Приняла б его с удовольствием, но боюсь, что муж с детьми станут волноваться. Я и так поехала на похороны при неудовольствии Алексея Андреевича — не желал отпускать одну, но и сам поехать не соизволил.

— Это пустяки, мы устроим как следует: напиши записочку, и пошлем ее к тебе в дом с нашим человеком.

— Да, в таком случае нет препятствий.

Для обеда Екатерину переодели в строгое темно-синее платье, а к прическе прикрепили небольшую вуальку: вроде бы и траурный вид, соответствующий поминкам, но, с другой стороны, ни один, не знающий о похоронах, не подумает, что кого-то поминают: просто немолодая дама и не должна носить яркие, кричащие ткани.

Сели исключительно женской компанией, из мужчин были только слуги. Ели мало, в основном говорили. Для начала подняли по рюмочке.

— Я хочу сказать, — начала царица, — об Иван Иваныче, вечная ему память. Он был удивительный, славный господин. Не без странностей — впрочем, у кого же их нет? Но оценивать надо не по странностям, а по той основной работе, сделанной индивидуумом, что осталась людям, что не забывается. Я не стану перечислять — все вы знаете: воспитательные дома, прочие, прочие учреждения, возглавляемые им… Главное другое: дух, которым наполнял Бецкий эти начинания. Дух человеколюбия, милосердия, жертвенности… Будучи холостяком, сколько он жертвовал другим! Тысячи, десятки тысяч рублей! Сам выплачивал многие стипендии, брал сирот на содержание, отправлял за свой счет повышать образование за границу… Делал не из желания собственной славы, выгоды, званий и наград. Просто по доброте душевной. Он желал, чтоб Россия прирастала образованными, дельными людьми. Встала по культуре народа вровень с остальными странами Европы. Это он считал своей миссией на земле. И во многом преуспел на такой стезе… Да, под старость его характер сильно подыспортился, мы с ним ссорились, но потом мирились… Потому что скверное быстро забывается, остается только хорошее. Так помянем же хорошего человека Бецкого, а по сути — князя Трубецкого, ибо он всегда был достоин этих титула и фамилии, — пусть ему земля будет пухом. Царствие небесное!

Все перекрестились и выпили, не чокаясь.

— Верные слова! — восхитилась Перекусихина.

— Очень, очень верные, — поддержала ее Протасова.

Только Ржевская-Алымова ничего не сказала, промокнув слезы, молча осушила бокал.

Подкрепились, и царица вновь заговорила:

— А теперь Алымушке слово.

Та потупилась, покраснев, как девушка:

— Да не знаю, право… Ваше величество так прекрасно обрисовали весь его светлый образ…

— Ты сама, от себя.

Закатив глаза, Глаша произнесла с некоторым надрывом:

— От себя, от себя… Я его любила! Очень сильно любила, да! — Слезы вновь закапали у нее с ресниц, но она сумела перебороть спазмы плача, шедшие из груди. — Потому что лучшего него мужчин я не знаю вовсе!..

— Вот те раз! — крякнула Протасова. — Даже лучше твоего мужа?

Все вокруг Алымовой иронично переглянулись. А она ответила без улыбки:

— Безусловно, лучше. То есть Алексей Андреевич — тоже замечательный в своем роде человек. Добрый, славный. Очень сильно любит наших детей, а особенно — дочечку единственную, Машеньку мою. И фигура он немалая в свете — вице-директор Академии наук, и стихи пишет… Я с ним счастлива… Только Бецкий — это совсем другое. Бецкий — гигант, титан, словно Леонардо да Винчи, словно Данте, — разумеется, в своей сфере. Он — звезда, а мой муж — комета…

Государыня по-доброму оценила:

— Ты сама пиит, как я посмотрю… Говоришь, как пишешь.

— Ах, не смейтесь надо мною, ваше величество, — опечалилась та. — Говорю, как чувствую. Сердцем говорю, но не разумом.

— Отчего ж не вышла тогда за Бецкого, коли он такая звезда? — с явной долей язвительности спросила Протасова.

Опустив глаза, Глаша проговорила:

— Сами знаете…

— Я?! — притворно удивилась камер-фрейлина.

— Оттого что вы, мадемуазель, и ваш дядюшка граф Орлов разлучили нас.

Королева вспыхнула:

— Это клевета! Видит Бог…

Но Алымова ее перебила:

— Ах, не поминайте Господа всуе, коли знаете, что сами неправы! Вы добились перевода моего в свиту его императорского высочества Павла Петровича, зная наперед, что из этого выйдет!

— Что же вышло?

— То, что его высочество сразу же воспользовался моей наивностью и беспомощностью — я ведь не посмела бы отказать самому наследнику российского трона!

Самодержица хмыкнула:

— О, Павлушка — он такой озорник, это верно.

— …и когда стало ясно, что затяжелела, — неожиданно твердо продолжила Глаша, — чтобы как-то замять это дело… вы нашли вдовца, старше на 20 лет, согласившегося взять меня на сносях, — Алексея Андреевича Ржевского!

— Да, я помню, именно так и было, — очень некстати влезла Перекусихина.

— Вас-то кто спрашивает?! — огрызнулась Протасова. — И вообще было всё не так! — Помолчав, добавила: — Главную роль сыграли не мы с дядюшкой, а мадам Де Рибас! Мы лишь помогли всё устроить с Ржевским — это правда. А интригу плела она, она, дабы разлучить Бецкого с Алым-кой и самой завладеть наследством Иван Иваныча после его смерти!

Все подавленно замолчали. Атмосферу разрядила императрица:

— Как бы там ни было, ты, Алымушка, вряд ли была бы счастлива с Бецким. Все ж таки 20 лет разницы с мужем — это не 60!

— 54, — уточнила Глафира.

— О, существенная поправка! — рассмеялась Екатерина. — Он годился тебе не в мужья, не в отцы даже, а в дедушки! Ну, допустим, был тогда еще крепок как мужчина. Но надолго ли? Год, другой — и всё. Ты же — юная, красивая, озорная — стала бы ему изменять с молодыми. Он бы ревновал. Может быть, выслеживал. Учинял скандалы. И твоя семейная жизнь превратилась бы в ад!

Ржевская сидела понурившись.

— Так что ни о чем не жалей, — подытожила государыня. — Как обычно повторял Кандид у Вольтера: «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes!»[62]

— Вы, конечно, правы, — слабым голосом отозвалась Глаша. — Только Бецкий с горя ослеп. А затем и вовсе его поразил удар…

— Значит, на роду было так написано, — веско заключила царица. — Некого винить. Сам виновен, что влюбился в молоденькую. Знал ведь наперед, старый дуралей, что в таком возрасте страстные амуры оборачиваются недугами. После семидесяти о душе надо думать, а не об алькове!

Все подобострастно зафыркали, кроме Алымовой: та молчала, как истукан.

— Ладно, о покойном — или хорошо, или ничего. А поэтому помянем еще раз светлой памяти Ивана Ивановича. — Государыня подняла бокал. — Спи спокойно, добрый, верный друг. Ты навечно в наших сердцах. И не нам осуждать твои порывы. В главном ты велик. И покойся с миром!

Выпили опять же не чокаясь, Глаша продолжала утирать слезы, но уже украдкой и не привлекая внимания.

Вскоре разговор перешел с Бецкого на другие, более приземленные, предметы, и обед превратился из поминок в рядовое застолье; жизнь брала свое, и никто, кроме Ржевской, больше не сожалел об ушедшем.

Только на прощанье самодержица подошла к Алымовой и украдкой сунула ей в руку нечто круглое, прошептав на ухо (сделав вид, будто бы целует ее):

— Это для твоего Павлуши. Распорядись для него на свой вкус…

Павел Алексеевич Ржевский, старший сын Глафиры, по ее легенде, якобы происходил от Павла Петровича, будущего императора российского…

Позже, уже в коляске, женщина разжала ладонь: там лежал золотой перстень с бриллиантами, потянувший не менее чем на 70 тысяч рублей.

Слава Богу, всё закончилось: Бецкий в могиле, скорбные церемонии прошли, и на сердце стало намного легче. Завтра пойду к заутрене, закажу еще одну заупокойную службу и сама помолюсь о его душе. Свечечку поставлю. Пусть ему теплее станет на небесах.

Я надеюсь, он меня простил. Если и считал своей дочерью, вряд ли мог в чем-то упрекнуть. Так, по мелочам. В целом же гордился, преклонялся, даже порой побаивался. Не у каждого дочь — императрица российская. Называемая при жизни Великой! Нет, ему я жизнь не испортила, даже несмотря на историю с Глашкой. Мне расстраиваться грех.

И потом я не виновата, что мой Павел оказался столь уж плодовитым — десять законных детей и с десятка два незаконных!.. Всех, кого я знаю, я облагодетельствовала примерно. А кого не знала — тут уж, не обессудьте, не моя вина.

Просто ему заняться нечем: лишь потешное свое воинство, празднества с балами да амурные приключения. Я его к кормилу не подпускаю, знаю, что наделает мерзких дел, как его покойный папаша — Петр Федорович… Лучше пусть сидит в Гатчине и детей множит — всё вреда меньше государству.

Трон же передать надо Сашеньке. Это решено. Под каким предлогом — мы еще обдумаем. Время пока есть.

А сегодня — только о хорошем. Надо отвлечься от грустных дум. Вечер провести легкомысленно, весело, словно никаких похорон не случилось. Похороны в прошлом — поскорбели, поплакали — баста! Мертвым — память, а живым — забота и счастье.

Всем приглашенным на этот вечер было разослано предуведомление, что, по распоряжению самодержицы, дамы должны быть в греческом (тоги, туники, сандалии, собранные в пучок волосы), а мужчины в цветных фраках с пестрыми жилетами. Мини-карнавал.

Собрались в экзотическом Китайском зале — тоже пестром, цветастом, с шелковыми занавесями, ширмами, картинками, безделушками, присланными из Китая, а посуда и вазы — все китайского фарфора.

Вышла императрица в греческом, очень похожая на изображения богини плодородия и живительной силы природы Деметры: белый плащ-пеплум, красная накидка, волосы скреплены диадемой-обручем, в левой руке — рог изобилия с фруктами. Шла по зале и, здороваясь с приглашенными, раздавала каждому виноградинки, сливы, райские яблочки. Небольшой оркестрик, сидя в углу, мелодично играл при этом из «Волшебной флейты» Моцарта. А закуски были только фруктовые и еще бисквитные пирожные с фруктами.

— Господа! — обратилась ко всем присутствующим государыня. — Мы сегодня прощаемся с летом. И вкушаем его дары. Радуемся последним теплым дням. На пороге — осень, грустная пора, а за ней зима, холода да вьюги. Осенью и зимой надо заниматься важными делами. А остаток летнего тепла проведем в праздности и веселье. Развлекаемся, дорогие друзья, пьем вино и слушаем чудесную музыку!

Села в кресло в окружении светских дам. Говорили о Моцарте, о его масонстве, о загадочной смерти четыре года назад — вероятно, от отравления.

— Не хочу сегодня о траурных предметах, — оборвала тему Екатерина. — Жизнь, свет, тепло — вот о чем беседуем.

Кто-то сообщил: внучка Ломоносова — Софья Алексеевна Раевская — ждет ребенка, но поехала с мужем, Николаем Раевским, в полк его драгунский.

— Как же, как же, знаю Колю Раевского, — покивала императрица, — он прекрасно показал себя в польской кампании, и Суворов немало его хвалил. Да и Соня — симпатичная девушка, дочка моего библиотекаря Алексея Константинова, я ее люблю. — Помолчав, добавила: — Только зря она поехала в этом положении. Ведь Нижегородский драгунский полк, в коем командир Коля, придан корпусу Валериана Зубова, на который возложена миссия — с персами сражаться. Будет жарко. — Съела виноградинку. — Ну, да Бог даст, всё у них обойдется[63].

Сделала знак Державину, чтобы подошел. Тот был в ярком гороховом фраке и коричневом жилете в белый горошек.

— Гавриил Романович, что-то ты невесел сегодня? Все мы тут радуемся теплым дням, а тебя словно из январского сугроба достали!

Дамы в окружении прыснули в свои веера. Стихотворец развел руками:

— Так ведь к вам — сразу же с поминок по Бецкому. Только и успел, что заехать домой и сменить траурный костюм на веселый.

— Фуй, опять поминки! — сморщилась царица. — Я же приказала на этом вечере — ни полслова о грустном! Ладно, так и быть, расскажи, но коротко: всё прошло прилично? Ты, я слышала, произнес вдохновенную надгробную речь?

Собеседник вежливо поклонился:

— Говорил, что думал и как сумел. Даже мысль возникла — написать стихи на кончину благотворителя. И уже родилась одна строфа:

Самодержица прицокнула языком:

— Что за прелесть это, любезный Гаврила Романыч! Краше и не скажешь. Сочиняй дальше, а потом целиком зачтешь. Я велю на его надгробье высечь слова: «Луч милости был, Бецкий, ты!» Хорошо, хорошо, молодец, голубчик! — А когда Державин ушел, тяжело вздохнула: — Прямо за живые струны задел. Сердце слегка заныло — настроение перебил. Ну да ничего, мы сейчас в картишки сыграем — отвлечемся, пожалуй.

В этот вечер резались в ломбер: Зубов и Екатерина против Де Рибаса. После нескольких партий оба выиграли у него 140 рублей, поделили поровну. Государыня посмеялась:

— Ты рассеян и не в духе сегодня, Осип Михайлович!

Тот ответил, как всегда, по-французски:

— Голова болит, если честно. Утром отпевание, похороны, а затем поминки. Но не пил, не ел много, зная, что придется мне покинуть застолье, ибо приглашен во дворец.

— Ах, бедняжка, бедняжка, понимаю. Как там наша Bibi? Убивается, поди, или ничего, держит себя в руках?

— Ничего, присутствия духа не теряет. Это коли Богу душу отдают невзначай, окружающие фраппированы бывают. А когда чьей-то смерти ожидаешь — по болезни его — изо дня в день да из года в год… А Иван Иванович умирал десять лет последних… К мысли о его кончине все привыкли, и не так было страшно.

— Да, намучились с ним родные… Но зато наследство-то Настя получит — дай Бог каждому!

Вице-адмирал покашлял в кулак:

— Так-то так, да не совсем так. Насте — и поместья, и дома в Петербурге и Москве, плюс 120 тысяч рублей серебром да ассигнациями…

— Ну, вот видишь, голубчик!

— …но зато на свои воспитательные дома генерал завещал 400 тысяч!

— Охо-хо, солидно! Впрочем, ведь мы знаем Бецкого: он всегда был чудак, чудаком и помер.

Покидая гостей, самодержица пригласила их на завтрашний бал в честь супруги внука. У себя в покоях не спеша разделась при помощи фрейлин, сполоснула лицо и легла на ложе. Вскоре в дверь спальни постучали, и возник Платон Зубов в пестром долгополом халате. Улыбнулся заискивающе с порога:

— Смею ли я войти в святая святых?

— Что ж с тобой поделаешь, демон-искуситель: проходи, пожалуй. — И откинула приглашающе простыню.

Развязав поясок халата, распахнул его и сбросил небрежно со своих мускулистых плеч, оказавшись перед царицей совершенно голым. Увидав его упругое тело и огромное вздыбленное достоинство, государыня с дрожью простонала:

— О, Майн Готт, что ты делаешь со мною, подлый совратитель… Ну, живее, живее, я сгораю от вожделения…

А потом, после всех утех, неожиданно разревелась — как-то так по-бабьи, исступленно и жалобно. Зубов испугался:

— Что случилось, Катя, дорогая, бесценная? Я неужто тебя обидел, сделал невзначай больно?

— Нет, ну что ты, что ты, душа моя… — всхлипывала она. — Я не от тебя… Просто вспомнила опять про кончину Бецкого… Вдруг действительно мой отец? Я же не поехала на его погребение, развлекалась в день его похорон, вот с тобой тоже согрешила… C’est villain, bassesse, je suis cochone, une sale cochone, une brute…[64]

Фаворит обнял ее за дряблые вздрагивающие плечи и прижал к груди:

— Полно, успокойся, родная. Ничего кощунственного ты не сделала. В церкви вот помолишься, причастишься, исповедуешься — и очистишь душу. Надо дальше жить. У тебя еще столько дел на благо России!

Женщина прижалась к нему плотнее:

— Ты мой утешитель! Как же хорошо, что я тебя встретила. Скрасил одиночество. Я ведь так одинока, Тошенька!..

— Ничего, ничего, любимая: я всегда с тобой!..

И они уснули, крепко-крепко обняв друг друга.

Послесловие

У мерла Екатерина II ровно год спустя, осенью 1796 года, в Зимнем дворце, от апоплексического уцара. Доктор Роджерсон снова не успел ей сделать кровопускание, хоть и повторял о его необходимости, а она тянула: завтра, завтра… Не передала правление внуку Александру — императором сделался Павел Петрович.

Он с почетом принял своего брата — Алексея Бобринского — и присвоил ему графский титул. Тот немного послужил в армии, а затем удалился на покой в собственное имение

Бобрики, где и жил до смерти, занимаясь сельским хозяйством, минералогией и астрономией. Из его детей выжили три мальчика и одна девочка, так что род Бобринских разросся в XIX веке, подарив России двух министров и к тому же депутата царской Государственной Думы…

Поначалу, под нажимом Безбородко, Павел благословил итальянский поход Суворова. Тот, несмотря на солидный возраст, вышел с честью из задуманной операции, разгромив французов во всех битвах и очистив от них чуть ли не всю Северную Италию. Был готов идти на Париж.

Но внезапно настроения Павла переменились. Дело в том, что Наполеон к тому времени объявил себя императором и немедленно предложил России союз против Англии: в частности, совместный поход в Индию, чтобы отобрать у Британии самую лучшую из ее колоний. Павел загорелся, согласился, а Суворову приказал повернуть домой.

Старый полководец оказался в тупиковой стратегической ситуации: запертый в предгорьях и отрезанный от союзников — австрияков. Выбрал путь отхода через Альпы. Потерял в пути две трети своей армии, простудился сам… Тут еще пришло известие о немилости Павла: месяц назад осыпавший старика всяческими милостями и присвоивший ему звание генералиссимуса, сын Екатерины вдруг обиделся, прекратил общение и велел не устраивать Суворову триумфального приема в Петербурге. Потрясенный военачальник въехал в столицу ночью, в полном одиночестве; все переживания не способствовали его выздоровлению: через несколько дней он скончался.

В чем же было дело? Почему Павел изменил свое отношение к полководцу? Очень незатейливо: императору донесли о готовящемся заговоре против него. Якобы участвуют братья Зубовы при поддержке Суворова: ведь Суворов доводился тестем старшему из братьев — Николаю. Зубовых Павел не боялся, а генералиссимуса — очень: при авторитете последнего в армии. В самом деле: не пошел на Париж — вдруг задумает повести войска на Санкт-Петербург?

Но Суворов умер…

И, сказать по правде, не имел к планам братьев Зубовых ни малейшего отношения. Как-то, еще до похода в Италию, человек, близкий к заговорщикам, обратился к Александру Васильевичу с вопросом: видя самодурство Павла и имея за собой армию, почему тот не выступит против? Полководец замахал на него руками: «Нет, грешно, грешно, слишком много православной крови прольется!»

Братьев Зубовых кровь не испугала. Главной пружиной их предприятия оказалась сестра — Ольга Жеребцова, фаворитка английского посланника в России Уитворда. Англия была заинтересована в устранении Павла — после его союза с Наполеоном. И снабжала заговорщиков деньгами: через Уитворда — Жеребцову. Ольга Александровна просто устраивала у себя пышные балы, на которых все участники будущего комплота и общались совершенно спокойно. Говорят, их негласно поддерживал сам наследник — Александр Павлович. Внук своей бабки, говорившей когда-то братьям Орловым, что она согласна на смещение мужа, Петра Федоровича, только без его убийства, Александр тоже был согласен устранить отца, но без крови.

Принимая контрмеры, Павел выслал из России Уитворда, вскоре вслед за ним сбежала и Жеребцова. Самодержец намеревался арестовать остальных, но противники оказались проворнее: в ночь на 11 марта 1801 года группа заговорщиков ворвалась в спальню императора, первым его ударил табакеркой в висок непотребно пьяный Николай Зубов, зять Суворова, остальные добили, задушив самодержца шарфом.

Александр Павлович, получив известие об убийстве отца, потерял сознание. Генерал-губернатор Петербурга Пален, тоже участник путча, еле привел его в чувство и сказал с раздражением: «Полно, полно ребячиться, ваше величество, отправляйтесь править!»

Жеребцова узнала о смерти Павла, будучи в Берлине на балу у прусского короля, и так бурно выражала свои восторги, что ее вывели из зала.

Зубовы вначале были обласканы новой властью, а затем постепенно ушли в небытие.

Старший, Николай, умер при загадочных обстоятельствах в 1805 году.

Средний, Платон, Тоша, фаворит Екатерины, жизнь свою окончил в 1822-м, одинокий, бездетный, всеми забытый, у себя в имении под Вильно.

Младший, Валериан, поначалу воевал на Кавказе победоносно — взял Дербент, потеснив персов до Куры. Но освободить Грузию не смог: Павел, придя к власти, отозвал его с Кавказского фронта. Умер Валериан тоже скоропостижно— в 1804 году.

Грузия оставалась под Персией еще 18 лет и была снова присоединена к России только после смерти (от руки наемного убийцы) Ага Магомет-хана и кровопролитной войны с его преемниками…

Как сложились судьбы остальных действующих лиц нашего повествования?

Глаша Алымова дожила до седых волос — умерла, чуть не разменяв восьмого десятка. После смерти Ржевского в 1804 году вышла замуж вторично — за учителя французского, младше ее на 20 лет; Александр даровал ему дворянство, сделал камергером и направил русским консулом в Ниццу. Под конец жизни Глаша написала воспоминания — в том числе о своей любви к Бецкому…

Сын Глафиры, Павел (то, что его отец — Павел I, представляется чистым вымыслом), стал поручиком лейб-гвардейского Семеновского полка и прошел славный путь от Аустерлица, через Бородино, до Парижа. Вышел в отставку в чине полковника. Сделался ли поручик Ржевский прототипом поручика Ржевского из «Гусарской баллады», а затем героем многочисленных анекдотов? Также весьма сомнительно — это, скорее, совпадение. Впрочем, кто знает?..

Вице-канцлер Безбородко приумножил свое влияние при Павле I: получив титул князя, сделался канцлером без приставки «вице». Добивался и добился похода Суворова в Италию, будучи сторонником союза с Австрией. Неизвестно, как бы пережил Александр Андреевич перемену настроений императора в пользу Наполеона, если бы не умер на год раньше — в 1799-м.

Не удался брак Александры Павловны с юным королем Швеции: он, приехав в Петербург, не увлекся великой княжной (ей в ту пору было только 13 лет), и помолвка не состоялась. В результате Густав IV женился на свояченице Александра I — то есть сестре его жены, Фредерике Баденской.

А Наполеон дважды сватался к русским великим княжнам: в 1808 году — к Екатерине Павловне, в 1809-м — к Анне Павловне. Но их брат, Александр I, не хотел этого родства, продолжая считать Бонапарта самозванцем и узурпатором, отказал ему в обоих случаях под различными благовидными предлогами. Говорят, что именно обида на Александра и была одной из причин ссоры между императорами, вылившейся в войну. Правда, сам Наполеон объявил причину другую — помощь Польше обрести независимость…

Что ж, с опозданием в 20 лет Александр I реализовал мечту бабушки: с помощью Кутузова разгромил французов и вошел триумфатором в их столицу. Франция вновь обрела монарха. Статус кво в Европе был восстановлен. Впрочем, ненадолго…

А Константинополь выстоял: так и остался в Турции, сделавшись впоследствии Стамбулом.

Вице-адмирал Де Рибас в целом завершил главные постройки в Одессе, чем и обессмертил свое имя, превратившееся в название Дерибасовской улицы. После смерти Екатерины оказался в опале и, как говорят, примыкал к заговорщикам, так как никогда не терял дружбы с Платоном Зубовым. Но затем, как обычно у Павла I, гнев монарха сменился на милость, Осип Михайлович получил полного адмирала и высокие назначения, в том числе — и.о. военного министра. О его скоропостижной кончине в 1800 году ходит много легенд, например, такая: Де Рибаса отравили сами заговорщики, опасаясь, что испанец их продаст императору…

А мадам Де Рибас, Bibi, прожила после мужа еще 22 года. Воспитала двух дочерей — Софью и Екатерину.

Гавриил Романович Державин и при Павле продолжал успешную государственную карьеру: оставался кабинет-секретарем его величества, президентом Коммерц-коллегии и сенатором. А при Александре был назначен даже министром юстиции! Не бросал литературного поприща и, как всем известно, «в гроб сходя, благословил» юного Пушкина. Умер Державин в 1816 году, 73 лет от роду, в собственном имении под Новгородом.

Кстати, с Пушкиным связана и еще одна любопытная коллизия.

Если согласиться с предположением, что Иван Иванович Бецкий был отцом и Екатерины, и Bibi, получается вот что. Павел I в таком случае ему внук, Николай I — правнук, Александр II — праправнук. По другой линии — Софья Осиповна Де Рибас, внучка Бецкого, вышла замуж за князя Михаила Михайловича Долгорукова. Их сын, тоже Михаил Михайлович, произвел двух детей — сына и дочь. Дочь, Екатерина Михайловна Долгорукова, она же — княгиня Юрьевская, стала морганатической женой Александра II. Получается, что царь-Освободитель женился на своей троюродной внучатой племяннице?.. Впрочем, это только версия — в случае их родства по Бецкому…

Вы, конечно, спросите, а при чем тут Пушкин? Отвечаю: дочка Александра II от княгини Юрьевской — Ольга Александровна Юрьевская — вышла замуж за внука Пушкина, графа Георга Николаевича фон Меренберга. Их потомство благоденствует и поныне в Западной Европе… Вот вам и коллизия!

В Петербурге, перед Александринским театром, в сквере, называемом в обиходе «Катькин садик», высится знаменитый памятник Екатерине П: государыня величаво стоит на пьедестале, а вокруг него — несколько скульптур самых ее верных сподвижников. Если посмотреть по левую руку государыни, мы увидим сидящим вице-канцлера Безбородко, слушающего мужчину, что-то оживленно ему говорящего. Этот мужчина и есть Иван Иванович Бецкий.

Существует и другое его изваяние в Питере — бюст перед бывшим Воспитательным домом, созданным по его инициативе (ныне там педагогический университет им. Герцена на Набережной Мойки, 48). Здесь Иван Иванович предстает перед нами в древней тоге и без парика, чем напоминает римского патриция.

Память о нём жива и потомки живы. Многие его взгляды на педагогику актуальны до сих пор. А уж был ли он в самом деле отцом Софьи-Августы-Екатерины или это всего лишь легенда, дело, как говорится, десятое.