ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

І

Душеприказчик позади него все говорил и говорил; скорбным тоном он описывал заупокойную службу, рассказывал о том, кто нес крест в похоронной процессии, о том, какие собрали пожертвования, вспоминал об одеждах и больших восковых свечах, о цветах и покровах, о реквиеме — один, мол, пришел на похороны в парадном мундире, другой плакал, а третий сказал, что мы из праха возникли и в прах обратимся, — однако мысль о смерти не вызывала должной скорби здесь, на борту суденышка, которое рассекало волны бухты под палящим дневным солнцем: лучи его поблескивали на гребне каждой волны, пена и водяные брызги ослепляли, солнце настигало и на открытой палубе, и под парусиновым навесом; оно лезло в глаза, проникало во все поры тела и нестерпимо жгло руки, искавшие покоя на фальшборте. Завернувшись в наспех сшитый траурный плащ, еще пахнувший краской, молодой человек обозревал город: в этот час, когда тени предметов, отражавших солнце, становились длиннее, город удивительно походил на гигантский канделябр в стиле барокко, зеленые, красные и оранжевые стеклянные подвески которого бросали разноцветные отблески на затейливое нагромождение балконов, аркад, куполов, бельведеров и галерей со спущенными жалюзи; город этот с тех пор, как его обитателями, нажившимися на последней войне в Европе, овладела строительная лихорадка, постоянно ощетинивался лесами и украшался праздничными шестами и мачтами, которые устанавливают каменщики в знак окончания работ. Он был вечно открыт ветрам, он жаждал этих ветров с моря и с суши — все ставни, жалюзи, створки окон и дверей, фрамуги распахивались навстречу первому же свежему дуновению, проносившемуся над ним. Тогда мелодично звенели хрустальные подвески на люстрах и канделябрах, обшитые стеклярусом абажуры на лампах, занавеси из бисерных нитей, шумно вертелись флюгера, возвещая о спасительном ветерке. Веера же из плотных мясистых листьев, из китайского шелка, из цветной бумаги застывали в бездействии. Но после короткой передышки люди снова возвращались к своему привычному занятию — приводили в движение застоявшийся в непомерно высоких покоях воздух. Свет тут превращался в сгустки зноя уже с самой зари, когда солнечные лучи врывались даже в наиболее недоступные спальни, пронизывая занавеси и пологи от москитов; и особенно душно было в тот день — в самый разгар дождливого сезона — после неистового ливня, разразившегося в полдень, когда под раскаты грома и вспышки молний на землю обрушились потоки воды, влага стремительно излилась из туч, и теперь мокрые после дождя улицы курились, ибо опять вернулся зной. Как ни кичились дворцы своими гордыми колоннами и высеченными в камне гербами, но в дождливые месяцы они стояли в грязи, которая прилипала к их стенам, — так прилипает к телу неизлечимая болезнь. Достаточно было проехать карете, и тучи брызг взлетали над лужами, облепляя грязью порталы и ограды особняков: все мостовые и тротуары были в колдобинах, а застаивавшаяся в них вода переливалась из одной ямы в другую, издавая зловоние. Хотя здания были отделаны драгоценным мрамором, украшены изысканной лепкой и мозаичным орнаментом, хотя их окна были забраны такими изящными решетками, что завитки на них походили скорее не на железо, а на бледные металлические растения, прильнувшие к стеклам, — все же дома эти не были защищены от вязкой грязи, напоминавшей о том, что некогда тут тянулись болота: она проступала из почвы, как только с крыш начинала стекать вода…

Карлос подумал, что люди, пришедшие посидеть возле усопшего, вынуждены были переходить улицы, ступая по доскам, переброшенным через лужи, или перепрыгивать с камня на камень, — в противном случае они рисковали оставить башмак в непролазной грязи. Иностранцы, попадая в город на несколько дней и посещая балы, таверны и всевозможные злачные места, где многочисленные оркестры обрушивали громовые звуки на щедрых моряков, а женщины раскачивали бедрами в такт неистовой музыке, с похвалой отзывались о красочности и заразительной веселости здешних мест; но тем, кому приходилось проводить тут весь год, были хорошо знакомы уличная пыль и грязь, а от селитры неизменно покрывались зеленью дверные молотки, ржавело железо, тускнело столовое серебро, на старинных гравюрах появлялся грибок, постоянно запотевали стекла рисунков и офортов, так что изображения, покоробившиеся от сырости, видны были как бы сквозь вуаль. Неподалеку от набережной Святого Франциска только что пристал к берегу североамериканский корабль, и Карлос машинально прочел по складам его название: «Эрроу» [2]. А душеприказчик все еще описывал погребальную церемонию, которая, разумеется, была необыкновенно пышной, — так и положено, когда провожают в последний путь столь достопочтенного человека: сколько там собралось одних только ризничих да служек, как богато было облачение священников, как все торжественно проходило! И все служащие фирмы глотали скупые мужские слезы, они плакали с той минуты, когда зазвучали псалмы заупокойной мессы, и вплоть до поминовения усопших… Однако юноша словно не слышал этих слов, он был крайне раздосадован и утомлен, так как ему пришлось ехать верхом с самой зари — то по большой дороге, то по извилистым тропинкам, которым, казалось, не будет конца. Но не успел он прибыть в имение, где одиночество создавало некую иллюзию независимости, — ведь там можно было играть сонаты всю ночь при свете мерцающей свечи, никому не причиняя беспокойства, — как его догнала печальная весть, и Карлосу пришлось скакать домой во весь опор; однако как он ни спешил, но к похоронам не поспел.

— Мне не хотелось бы входить в тягостные подробности, — проговорил душеприказчик, — но ждать долее было невозможно. Только я да София, это чистое создание, оставались в последнюю ночь возле гроба…

Карлос между тем ушел в мысли о трауре: из-за траура новая флейта, доставленная из тех мест, где изготовляют самые лучшие инструменты, пролежит теперь целый год в своем обитом черной клеенкой футляре, потому что надо считаться с принятыми в обществе обычаями, с нелепым представлением о том, будто музыка не должна звучать в доме, где поселилось горе. Кончина отца лишала его всего, что он любил, нарушала все его планы, вынуждала распроститься с заветными мечтами. Отныне ему предстояло заниматься делами торговой фирмы, а ведь он ничего не смыслил в цифрах! Облачась в черный костюм, он будет просиживать с утра до вечера за конторкой, закапанной чернилами, в обществе счетоводов и приказчиков, этих унылых людей, которым нечего сказать друг другу, ибо каждый все знает о соседе. Юноша мысленно оплакивал свою участь и дал себе слово при первом же удобном случае удрать отсюда на каком-нибудь подходящем корабле, никого не предупредив и ни с кем не простившись; но в эту минуту суденышко причалило к берегу, где их уже поджидал Ремихио; вид у него был печальный, а шляпу украшала траурная кокарда. Как только экипаж покатил по городской улице, разбрасывая направо и налево комья грязи, морские запахи остались позади — их вытеснили иные запахи, поднимавшиеся от просторных складов, набитых кожами, вяленым мясом, кругами воска, бочонками с патокой, связками лука, хранившегося в темных углах так давно, что он пустил ростки, запахи кофе и какао, наваленного на весы. Вокруг слышался звон колокольчиков, возвещавший под вечер о возвращении на загородные пастбища подоенных коров. В этот предзакатный час, когда небо готово было вспыхнуть на несколько минут и затем словно растаять в объятиях быстро надвигающегося мрака, все пахло необычайно остро: плохо разгоравшиеся дрова и утоптанный коровий помет, влажная парусина навесов, кожи в шорных мастерских и канареечное семя в клетках, висевших на окнах. От мокрых крыш пахло глиной; от непросохших стен — старым мхом; с лотков уличных торговцев на перекрестках доносился запах растительного масла, в котором кипели мясо и овощи; над Островом пряностей от печей и жаровен, на которых поджаривали кофе, валил темный дым, он толчками поднимался к строгим карнизам, забирался на крышу, окутывал теплым облаком статую какого-нибудь святого на колокольне и медленно таял. Но острее всего пахло, без сомнения, вяленое мясо; оно было повсюду, во всех подвалах, на всех складах, его едкий запах господствовал над другими городскими ароматами, он наполнял дворцы, пропитывал занавеси, проникал в зал, где шло представление оперы, спорил с запахом церковного ладана. Вяленое мясо, грязь и мухи были сущим проклятием этого города, куда заходили корабли всех стран света, но где, подумал Карлос, чувствовали себя хорошо разве одни только статуи, стоявшие на пьедесталах, измазанных красною глиной. Внезапно, как некое противоядие этому вездесущему запаху вяленого мяса, из какого-нибудь тупичка доносился благородный аромат табака, сложенного под навесом; его толстые кипы были туго связаны веревками из пальмового волокна, на плотных, еще сохранявших жизнь листьях виднелись, точно ссадины, светло-золотистые пятна, а вокруг табачных кип и даже между ними грудами лежало все то же вяленое мясо. И Карлос с удовольствием вдохнул наконец приятный аромат табака. Но тут из-за часовни опять потянуло дымком от жаровен с зернами кофе. Он вновь с отчаянием подумал о безрадостном существовании, которое отныне ожидало его, о том, что флейта будет обречена на молчание, а ему самому придется жить в этом затерянном среди морей городе, на острове среди острова, который океанские валы окружают непроходимым барьером, не позволяя никуда уйти; Карлосу казалось, что его уже похоронили заживо, и он теперь навсегда обречен вдыхать тошнотворный запах вяленого мяса, лука и рассола; он чувствовал себя жертвой и упрекал отца — какое кощунство! — в том, что тот столь внезапно и безвременно умер. В эти минуты юноша с прежде ему незнакомой болью ощущал, что остров может стать для него тюрьмою: ведь ты находишься в стране, откуда нет дорог в другие страны, дорог, по которым можно катить в коляске, мчаться верхом, брести пешком, переходить границы, ночевать то на одном, то на другом постоялом дворе, идти все вперед и вперед, повинуясь только собственной прихоти; нынче любоваться вставшей на пути горою, а завтра с пренебрежением вспоминать о ней, созерцая новую гору, устремляться вслед за обольстительной актрисой, с которой ты познакомился в городе, еще вчера тебе неведомом, и несколько месяцев волочиться за нею, присутствовать на всех представлениях, в которых она принимает участие, разделять с комедиантами их жизнь, полную превратностей…

Завернув за угол, экипаж проехал мимо стоявшего в нише креста, изъеденного морской солью, и остановился перед парадной дверью, обитой гвоздями; сбоку висел дверной молоток, обвязанный черной лентой. Плиты подъезда, крытого прохода и патио были усыпаны жасмином, туберозами, белыми гвоздиками и цветами бессмертника, выпавшими из венков и букетов. В большой гостиной их ожидала София, она осунулась, под глазами виднелись темные круги; на ней было траурное платье, слишком широкое и длинное, — девушка выглядела так, точно на нее надели футляр; вокруг суетились монахини ордена святой Клары, они разливали по пузырькам воду, настоянную на мелиссе, померанцевую эссенцию, отвары, насыпали нюхательную соль, желая обратить внимание вновь прибывших на свои неустанные хлопоты. Все они заговорили разом, призывая к мужеству, покорности и смирению тех, кто оставался здесь, в земной юдоли, в то время как другие уже приобщились к райской жизни, которая никогда не обманывает и не кончается.

— Отныне я стану вашим отцом, — плаксивым тоном говорил душеприказчик, стоя в углу под фамильными портретами.

На колокольне храма Святого Духа пробило семь. София подняла руку в знак прощания, посторонние поняли ее и со скорбными лицами попятились к выходу.

— Если вам что-нибудь понадобится… — сказал дон Косме.

— Если вам что-нибудь понадобится… — хором подхватили монахини.

Все засовы на входной двери были задвинуты. Пройдя через патио, где в окружении зарослей маланги, точно две колонны, чуждые всему архитектурному ансамблю, высились стволы двух пальм, кроны которых расплывались в сгущавшихся сумерках, Карлос и София направились в комнату, пожалуй, самую сырую и темную в доме, — к тому же она ближе всего была от конюшни; несмотря на это, именно здесь Эстебану удавалось подчас проспать целую ночь, не страдая от приступов болезни.

Но сейчас он висел, припав лицом к окну и уцепившись руками за самый верхний прут решетки, — от нечеловеческого усилия его тело вытянулось и напоминало распятие; он был почти голый, только на бедрах держалась шаль, а над нею выступали сильно выпиравшие ребра. Из его груди вырывался хриплый свист; свист этот как бы раздваивался и переходил в стон. Рука судорожно шарила по решетке, словно ища более высокий прут, за который можно ухватиться, как будто больное тело, изборожденное фиолетовыми венами, стремилось вытянуться еще больше, стать еще тоньше. София, бессильная перед болезнью, от которой не помогали ни микстуры, ни горчичники, провела влажным полотенцем по лбу и щекам страдальца. Почти тотчас же его пальцы выпустили железный прут, скользнули вдоль решетки, и Эстебан, подхваченный братом и сестрою, — это походило на сцену снятия с креста, — рухнул в плетеное кресло, глядя прямо перед собой широко раскрытыми потемневшими глазами; но хотя взгляд его казался пристальным, юноша ничего не видел. Ногти у него стали синие, голова по самые уши глубоко ушла в плечи. Он широко раздвинул колени, выставил вперед локти, его лицо и тело были воскового цвета, и он походил на аскета со старинных примитивов, подвергающего чудовищному умерщвлению свою плоть.

— А все этот проклятый ладан! — воскликнула София, понюхав траурную одежду Эстебана, брошенную на стул. — Когда я увидела в церкви, что он начал задыхаться…

Она внезапно умолкла, вспомнив, что ладан, запах которого не в состоянии был вынести больной, жгли на торжественных похоронах того, кто в надгробном слове соборного священника был назван горячо любящим отцом, зерцалом добродетели и образцовым семьянином. Эстебан между тем ухватился обеими руками за простыню, скрученную в виде веревки и прикрепленную к двум толстым металлическим кольцам в стенах. Юноша казался особенно слабым и жалким в окружении вещей, которыми София с детства пыталась развлечь его в часы приступов: музыкальной шкатулки, увенчанной фигурой пастушки; оркестра обезьян, механический завод которого был сломан; шара с воздухоплавателями, свисавшего с потолка, — его можно было поднимать и опускать, дергая за веревочку; часов, откуда выскакивала лягушка и плясала на бронзовой подставке; кукольного театра, декорации которого изображали средиземноморскую гавань, — на сцене вперемежку валялись турки, солдаты, служанки и бородатые старички, у одного была свернута набок голова, у другого тараканы растрепали парик, из ноздрей и глаз забияки паяца сыпались опилки.

— В монастырь я не вернусь, — объявила София, поправив юбку и укладывая к себе на колени голову Эстебана, который медленно сползал на пол, стараясь охладить свой пылающий лоб о прохладные каменные плиты. — Мое место здесь.

II

Конечно же, смерть отца их сильно опечалила. И все-таки, когда они остались одни в залитой солнечным светом длинной столовой, где на стенах висели покрытые лаком натюрморты — фазаны и зайцы, обложенные гроздьями винограда; миноги, а рядом бутылки вина; пирог с подрумяненной корочкой, в которую так и хотелось впиться зубами, — они не без внутреннего смятения ощутили почти приятное чувство свободы и принялись за обед, доставленный из соседней гостиницы, так как никому не пришло в голову послать слуг на рынок. Ремихио принес прикрытые салфетками подносы, на которых лежали серебристый мрежник, запеченный с миндалем, марципаны, голуби, жаренные на рашпере, и другие лакомые кушанья с трюфелями и засахаренными фруктами, — все это совсем не напоминало ни постный суп, ни нашпигованное мясо, обычно подававшиеся у них к столу. София спустилась из своей комнаты в халате и теперь отвлекалась от своих дум, пробуя все подряд, а Эстебан возвращался к жизни, воздавая должное красному виноградному вину, которое Карлос расхваливал на все лады. Дом, на который они прежде взирали как на что-то привычное, что-то одновременно хорошо знакомое и чужое, теперь, когда они чувствовали свою ответственность за его сохранность и за порядок в нем, приобретал в их глазах огромную важность и словно бы предъявлял множество требований. Было очевидно, что отец — настолько ушедший в свои дела, что он даже по воскресеньям, перед мессой, отправлялся в порт, чтобы заключить сделки и, опережая других купцов, которые пожалуют сюда только в понедельник, заполучить доставленные кораблями товары, — не обращал никакого внимания на жилище, рано покинутое их матерью: ее унесла грозная эпидемия инфлюэнцы, обрушившаяся на город. В патио не хватало каменных плит; статуи были покрыты пылью; уличная грязь упорно проникала в прихожую; обстановка гостиных и спален, состоявшая из разномастных предметов, напоминала скорее мебель, пошедшую с молотка, нежели украшение почтенного жилища. Фонтан с немыми дельфинами уже давно бездействовал, во внутренних дверях недоставало стекол. Несколько картин висело в потемневших от сырости простенках, но и тут царило полное смешение сюжетов и стилей; объяснялось это тем, что картины попали сюда случайно, из коллекции, проданной с аукциона. Правда, и эти картины имели, быть может, известную ценность, они, быть может, принадлежали кисти мастеров, а не копиистов; однако установить это здесь, в городе торгашей, было невозможно, ибо тут не было знатоков, способных оценить достоинства новой живописи или узнать руку великого художника прошлого при взгляде на потрескавшийся и потемневший от небрежного обращения холст. Вслед за «Избиением младенцев» — полотном, которое, возможно, написал кто-либо из учеников Берругете [3], и «Усекновением главы святого Дионисия», созданным, должно быть, подражателем Риберы, виднелось полотно, изображавшее залитый солнцем сад, где резвились арлекины в масках; картина эта приводила Софию в восторг, несмотря на то что, по словам Карлоса, художники начала века злоупотребляли фигурой арлекина ради удовольствия, которое доставляла им игра красок. Сам Карлос предпочитал сюжеты, взятые из жизни, — жатву или сбор винограда, хотя признавал, что многие натюрморты, висевшие в передней — на них можно было увидеть чугунок, трубку, вазу с фруктами, кларнет рядом с листом нотной бумаги, — не были лишены своеобразной прелести, зависевшей исключительно от их фактуры. Эстебану же нравилось в живописи только то, что было рождено воображением, фантазией художника; он как зачарованный стоял перед картинами современных живописцев, которых влекли призрачные существа, сказочные кони и где нарушались все законы естества: то это был человек-дерево, пальцы которого переходили в побеги, то человек-шкаф, из живота которого торчали пустые ящики… Но любимой его картиной было большое полотно из Неаполя — работы неизвестного художника, — где в нарушение всех пластических законов было изображено апокалипсическое видение катастрофы. Называлась эта картина «Взрыв в кафедральном соборе», на ней была запечатлена взлетевшая на воздух, треснувшая на куски колоннада, однако колоннада эта сохраняла прежние очертания, казалось, она плавает в небе, грозя через миг стремительно упасть на землю, обрушив тяжелые глыбы камня на смертельно испуганных людей. («Не знаю, как можно смотреть на такие страсти», — часто говорила София, хотя на самом деле ее тоже завораживало это как бы замершее землетрясение, немой ужас, символ конца света, точно дамоклов меч нависшего над самой головой. «Это помогает мне приготовиться», — отвечал Эстебан, сам толком не зная почему, с тем безотчетным упрямством, которое побуждает человека из года в год повторять в одних и тех же обстоятельствах остроту, вовсе не забавную и ни у кого не вызывающую смеха.)

Хорошо еще, что немного подальше какой-то французский художник, запечатлевший на полотне плод своей фантазии — некий монумент посреди пустынной площади, сооружение в виде азиатско-римского храма, украшенного аркадами, обелисками и расписными сводами, — вносил этой картиной относительное успокоение, вселял в душу чувство незыблемости, столь необходимое после созерцания трагического бедствия. Рядом находилась столовая, где на стенах были развешаны натюрморты; мебели там было немного: два огромных буфета с посудой, устоявшие против термитов; восемь штофных стульев и большой обеденный стол с витыми колонками. Что касается остальной обстановки, то София безоговорочно заявляла: «Старье, которому место на толкучке!» При этом девушка думала о своей узкой кровати красного дерева, на которой ей приходилось спать, в то время как она всегда мечтала о широком ложе, где можно было бы спокойно поворачиваться с боку на бок, лежать, широко раскинувшись или свернувшись калачиком, словом, как тебе заблагорассудится. Отец, упорно придерживавшийся привычек, унаследованных от деревенских предков, всегда спал в своей комнате во втором этаже на походной кровати под распятием; по одну сторону его ложа высился большой ларь орехового дерева, а по другую сторону стоял мексиканский ночной сосуд из серебра, который хозяин дома поутру собственноручно величественным жестом сеятеля выливал на конюшне в яму для стока лошадиной мочи.

— Мои предки происходят из Эстремадуры [4], — заявлял он с таким видом, будто это все объясняло, и не упускал случая похвастаться своим суровым образом жизни и тем, что он никогда не ездил на балы и не целовал ручки дамам.

После смерти жены он неизменно ходил в черном, так он был одет и в тот день, когда апоплексический удар настиг его за конторкой: старик подписывал какую-то бумагу и упал лицом вниз, прямо на еще не просохший росчерк; дон Косме притащил в спальню его уже бездыханное тело. Лицо покойного сохраняло суровое и бесстрастное выражение человека, который никому никогда не делал одолжений, но зато и сам их ни у кого не просил. В последние годы жизни отца София лишь изредка виделась с ним по воскресеньям за домашней трапезой, ради которой ей разрешалось на несколько часов покидать стены монастыря святой Клары. Что же касается Карлоса, то с тех пор, как он окончил школу, отец постоянно посылал его в свое поместье, куда сын должен был отвозить распоряжения о начале сева, прополке или сборе урожая, — распоряжения эти вполне могла бы доставить почта, тем более что земли у них было очень мало и на ней произрастал главным образом сахарный тростник.

— Я преодолел верхом восемьдесят лиг только для того, чтобы привезти домой десяток кочанов капусты, — замечал юноша, опорожняя переметные сумы после очередной поездки в деревню.

— Именно так и выковывается спартанский характер, — отвечал отец, который с такой же легкостью устанавливал связь между Спартой и кочанами капусты, с какой объяснял чудодейственную силу Симона-волхва, умудрявшегося подниматься над землей: старик выдвигал дерзкую гипотезу, согласно которой означенный маг обладал некоторыми познаниями в области электричества.

Отец все время противился желанию Карлоса изучать право, и делал он это из безотчетного страха перед новейшими идеями и опасными политическими увлечениями, рассадником которых были, по его мнению, стены университета. Судьба же Эстебана его и вовсе не заботила; этот болезненный племянник, осиротевший еще в раннем детстве, рос в доме вместе с Софией и Карлосом на правах брата, его кормили и одевали так же, как их. Однако почтенного коммерсанта всегда раздражали люди со слабым здоровьем, особенно если они принадлежали к числу его родных, — и объяснялось это тем, что сам он никогда не болел, хотя круглый год занимался делами от зари до зари. Порою он заглядывал в комнату к юному страдальцу, и если заставал его в разгар приступа, то недовольно морщился и хмурил брови. Он что-то бормотал сквозь зубы о сырости, о том, что некоторые люди упорствуют в своем желании спать в каком-то логове по примеру древних кельтиберов, и, с тоской подумав о Тарпейской скале [5], обещал племяннику прислать только что привезенный с севера виноград, упоминал о калеках, ставших знаменитыми, а затем удалялся, пожимая плечами, скороговоркой произнося сочувственные и ободряющие слова, обещая достать новые лекарства и прося извинить его за то, что он не может уделить больше времени заботам о тех, кто по причине болезни не в состоянии принимать участие в полезной и созидательной деятельности… Они довольно долго просидели в столовой, пробуя различные кушанья в самой причудливой последовательности, лакомясь сперва фигами, а затем сардинами, запихивая в рот марципаны вместе с маслинами и сильно наперченной свиной колбасою; наконец «дети» — как их называл душеприказчик — отворили дверь, которая вела в соседнее помещение, где находились магазин и склад, ныне запертые на три дня по случаю траура. Миновав длинную вереницу конторских столов и несгораемых ящиков, они вошли в ряды, образованные горами мешков, бочек, тюков, прибывших сюда из разных мест. За Мучным рядом, где пахло заморской пшеницей, начинался Винный ряд, тут хранилось вино из Фуэнкарраля, из Вальдепеньяса и Пуэнте-де-ла-Рейна, из крана каждой бочки капала красная жидкость, распространяя вокруг ароматы погребка. Ряд Сетей и Такелажа заканчивался в темном углу, где остро пахло заготовленной впрок рыбой, — с хвоста каждой рыбины на землю стекали струйки рассола. Обратно молодые люди возвращались Кожевенным рядом, отсюда они попали на площадь Пряностей, — тут стояло множество ящиков, и достаточно было слегка втянуть в себя воздух, чтоб ощутить запах имбиря, лавра, шафрана и душистого перца из Веракруса. Ламанчские сыры, уложенные на тянувшихся одна над другой полках, вели к подворью Уксуса и Растительных масел, а дальше, в глубине, под сводами, хранились самые неожиданные товары: грудами лежали колоды карт, бритвенные приборы в футлярах, связки висячих замков, зеленые и красные зонты, небольшие мельницы для какао, а рядом были навалены доставленные из Маракайбо пледы, которые носят в Андах, и спрессованные в палочки краски, а также связки тонких золотых и серебряных пластинок, присланные из Мексики. Чуть поодаль на возвышении были уложены мешки с птичьими перьями, пышные и мягкие, как огромные пуховые перины, — Карлос бросился на них ничком, подражая движениям пловца. Старинная армиллярная сфера, кольца которой пришли в движение от рассеянного жеста Эстебана, возвышалась, точно символ торговли и мореплавания, посреди этого мира вещей, доставленных сюда из дальних и ближних заморских стран, а надо всем господствовал запах вяленого и копченого мяса, тошнотворный запах, присутствовавший и тут, — правда, его еще можно было выносить, потому что мясо хранилось не здесь, а в самом удаленном подвале. Миновав Медовый ряд, молодые люди направились в помещение конторы.

— Какая гадость, — пробормотала София, прижимая платок к носу. — Какая гадость!

Взгромоздившись на мешки с ячменем, уложенные чуть не до самого потолка, Карлос обозревал складские помещения и со страхом думал о том дне, когда он начнет продавать все это, вновь покупать и опять продавать, заключать сделки, торговаться, ничего при этом не понимая в ценах, не умея отличить один злак от другого; ему надо будет добираться до сути вещей, перелистывая тысячи писем, квитанций, торговых заказов, расписок, накладных, хранящихся в ящиках конторских столов. От запаха серы у Эстебана запершило в горле, глаза его налились кровью, и он принялся чихать. Софию затошнило от смешанного запаха вина и сельдей. Поддерживая под руку двоюродного брата, которому угрожал новый припадок, девушка поспешно направилась к дому, где ее уже поджидала настоятельница монастыря святой Клары с душеспасительной книгой в руках. Карлос вернулся последним, прихватив с собой армиллярную сферу, которую он решил поставить у себя в комнате. Окна гостиной были затворены, в ней царил полумрак, монахиня вполголоса говорила о соблазнах и обманах мира сего и о блаженной жизни в монастыре, а юноши тем временем развлекались, перемещая тропики и эклиптики вокруг земного глобуса. Солнце припекало все сильнее, и предвечерняя духота становилась невыносимой, так как от зноя над уличными лужами поднимались зловонные испарения, — и в этой тяжелой атмосфере для молодых людей зарождалась новая жизнь. Они опять встретились за ужином под сенью натюрмортов, изображавших плоды и битую птицу, и принялись строить планы на будущее. Душеприказчик советовал им провести время траура в имении, обещая за этот срок внести полную ясность в запутанные дела их отца, — покойный, мол, привык заключать сделки на веру, он не составлял никаких контрактов и все держал в голове. Таким образом, Карлос по возвращении найдет все в полном порядке и сможет, как только пожелает, взять в свои руки управление торговой фирмой. Но София вспомнила, что все попытки вывезти Эстебана в деревню, где бы он мог «подышать чистым воздухом», всегда приводили к обострению болезни. В конечном счете он меньше всего страдал от приступов удушья в своей комнате с низким потолком, расположенной возле самых конюшен… И тогда они заговорили о всевозможных путешествиях. Тысячи куполов Мехико заманчиво сверкали на противоположном берегу залива. Однако Карлоса больше манили Соединенные Штаты с их умопомрачительным прогрессом, ему очень хотелось своими глазами увидеть Нью-Йорк, поле сражения у Лексингтона [6] и Ниагарский водопад. Эстебан мечтал о Париже, о его картинных галереях, о кофейнях, где кипели споры, о литературной жизни французской столицы; он бы охотно прослушал курс в «Коллеж де Франс» [7], где изучали восточные языки — знать их было полезно не столько для заработка, сколько для того, чтобы иметь возможность читать прямо в рукописи недавно обнаруженные тексты на различных азиатских языках, к чему он страстно стремился. А София сможет присутствовать там на представлениях оперы и театра «Комеди Франсез», в фойе которого можно было любоваться таким прославленным и прекрасным произведением искусства, как «Вольтер» работы Гудона. В своих мечтах они переносились с площади Святого Марка, по которой разгуливали голуби, в город Эпсом, известный своими скачками; из театра «Сэдлерс Уэллс» — в залы Лувра; из знаменитых книжных лавок они переходили в цирки, посещали развалины Пальмиры и Помпеи, любовались низкорослыми этрусскими лошадками и восхищались яшмовыми вазами, выставленными в зале на Григ-стрит, — они хотели все повидать, но ни на чем не могли остановиться; пробуждающаяся чувственность заставляла Эстебана и Карлоса втайне стремиться к миру легкомысленных развлечений, они рассчитывали на то, что будут предаваться любовным утехам, пока София станет делать покупки и осматривать памятники старины. Они так и не приняли никакого решения и, помолившись, со слезами на глазах обнялись, жалуясь друг другу на то, что чувствуют себя совершенно одинокими в целом мире; им было особенно сиротливо в этом ко всему безразличном, бездушном городе, глубоко чуждом всякому искусству и поэзии, погрязшем в торгашестве и безобразии. Изнемогая от жары и не находя себе места от проникавшего с улицы запаха вяленого мяса, лука и кофе, они выбрались на плоскую крышу дома, предварительно облачившись в халаты и прихватив с собой одеяла и подушки: улегшись на спину, они долго созерцали небо и негромко говорили о других планетах, где, возможно, — ну, конечно же! — есть жизнь и где она, быть может, гораздо лучше, чем на Земле, так как здесь надо всем царит смерть; наконец незаметно для себя они забылись сном.

III

София чувствовала, что монахини задались целью непременно сделать из нее служанку господа бога, — они действовали настойчиво, но неторопливо, неотступно, но мягко; однако девушке приходилось бороться не только с ними, а и с собственными сомнениями, и потому она с особенным жаром предалась заботам об Эстебане и настолько вошла в роль матери, что, не задумываясь, раздевала его и обтирала влажной губкой, когда сам он был не в силах сделать это. Болезнь юноши, на которого она всегда смотрела как на родного брата, укрепляла ее нежелание удалиться от мира, — в самом деле, не могла же она оставить его одного! Мало того, делая вид, что она не верит в богатырское здоровье Карлоса, София — стоило только брату кашлянуть — немедленно укладывала его в постель и заставляла стаканами пить крепкий пунш, что приводило молодого человека в отличное расположение духа. В один прекрасный день она обошла все комнаты дома с пером в руках, — по пятам за ней следовала горничная-мулатка, которая несла в руках чернильницу с таким видом, будто это были святые дары, — и сделала опись пришедшей в негодность мебели. Затем она старательно составила перечень вещей, необходимых для того, чтобы прилично обставить жилище, и вручила его душеприказчику, который усердно разыгрывал роль приемного отца, стремящегося выполнить малейшее желание сирот… И вот накануне рождества стали прибывать ящики и тюки, их как попало складывали в комнатах нижнего этажа. Все, начиная с большой гостиной и вплоть до каретного сарая, заполонила мебель, она оставалась нераспакованной, выглядывая из досок, соломы и стружек в ожидании того часа, когда ее расставят по местам. Тяжелый буфет, который с трудом втащили шесть негров-носильщиков, загромождал прихожую, а прислоненный к стене ящик с лакированной ширмой так и стоял, заколоченный гвоздями. Китайские чашки все еще лежали в опилках, в которых они совершили далекое путешествие, а многочисленные книги из будущей библиотеки новых идей и новой поэзии высились стопками повсюду — на креслах и на столиках, еще пахнувших свежей краской. Сукно для бильярда протянулось, подобно зеленому лугу, от зеркала в стиле рококо до строгого письменного стола, присланного из Англии. Однажды ночью в каком-то ящике послышался звук, похожий на выстрел: это лопнули от сырости струны арфы, которую София заказала через неаполитанского торгового агента. В доме завелись мыши — они проникли сюда из соседних зданий; тогда пришлось принести кошек, и те безжалостно точили когти об изящные завитки мебели красного дерева и вытаскивали нитки из обивки, украшенной единорогами, попугаями и борзыми. Однако беспорядок достиг апогея, когда начали прибывать приборы для физического кабинета: Эстебан заказал их, желая заменить заводные куклы и музыкальные шкатулки предметами, которые не только развлекают, но и развивают ум. Чего тут только не было — телескопы, гидростатические весы, куски янтаря, буссоли, магниты, архимедовы винты, модели лебедок, сообщающиеся сосуды, лейденские банки, маятники и коромысла для весов, миниатюрные копры, к которым фабрикант, за неимением запасных частей, приложил набор измерительных инструментов, изготовленных на основе новейших достижений математической науки. И молодые люди были теперь до глубокой ночи заняты тем, что изо всех сил старались привести в действие самые замысловатые приборы, часами разбирались в описаниях, путались в различных теориях и с нетерпением ожидали зари, чтобы самолично убедиться в необыкновенных свойствах призмы, — они испытывали восторг, видя, как проходящий сквозь нее солнечный луч радугой отражается на стене. Мало-помалу они привыкли бодрствовать по ночам, приучил их к этому Эстебан, — днем он спал лучше и предпочитал оставаться на ногах до рассвета, потому что если он засыпал раньше, то именно перед восходом солнца у него начинались особенно долгие и мучительные приступы удушья. Росаура, мулатка, служившая в доме кухаркой, готовила для них завтрак к шести часам вечера и оставляла им холодный обед, за который садились под утро. Постепенно внутри дома образовался некий лабиринт из ящиков и тюков, каждый имел в нем свой угол, свое убежище, расположенное на различной высоте от пола: тут можно было уединиться или, напротив, собраться вместе, чтобы потолковать о какой-нибудь книге, подивиться на работу физического прибора, который вдруг начинал действовать самым неожиданным образом. В гостиной возникло нечто вроде крутой горной дороги, она начиналась от дверей, проходила над лежавшим на боку шкафом и достигала трех ящиков с посудой, поставленных один на другой: отсюда можно было обозреть все, что находилось внизу, а затем карабкаться дальше по «скалистым, опасным тропинкам» — обломкам досок и колючих, точно чертополох, реек, из которых наподобие шипов торчали гвозди; наконец путник добирался до ровной площадки, состоявшей из девяти ящиков с мебелью, но тут ему приходилось пригибать голову, чтобы не удариться затылком о потолочные балки.

— Какой прекрасный вид! — восклицала София, когда, смеясь и прижимая юбки к коленям, с трудом взбиралась на эту вершину.

Карлос, однако, утверждал, что сюда можно попасть иным путем, хотя и более опасным, — для этого надо влезть на груду ящиков с противоположной стороны, вскарабкаться по ним с ловкостью горца, а под конец проползти на животе, сопя и волоча свое тело, по примеру благородного сенбернара. На тропинках и площадках, в укромных уголках и на мостиках, переброшенных с ящика на ящик, каждый читал все, что ему заблагорассудится: старые газеты и журналы, альманахи, путеводители, книгу по естественной истории или какую-нибудь классическую трагедию, а то и новый роман, который они похищали друг у друга, — действие в нем происходило в 2240 году; иногда Эстебан, забравшись на самый верх, кощунственно подражал манере известного проповедника, двусмысленно истолковывая пылкий стих из «Песни песней»; его немало забавлял гнев Софии, которая затыкала уши и вопила, что все мужчины свиньи. Солнечные часы в патио превратились теперь в лунные часы, вместо полудня они указывали полночь. На гидростатических весах проверяли вес кошек; небольшой телескоп, труба которого была выставлена в разбитое оконце, позволял наблюдать за такими вещами в соседних домах, что Карлос, одинокий астроном, сидевший на шкафу, игриво усмехался. Надо сказать, что и новая флейта была вынута из футляра: уходя в комнату, где стены были обиты матрасами, как в палате для умалишенных, Карлос играл там на ней, не боясь, что его услышат соседи. Стоя боком к пюпитру, посреди партитур, разбросанных по ковру, молодой человек устраивал долгие ночные концерты, совершенствуя свое мастерство и добиваясь лучшего звучания инструмента; а иной раз, уступая внезапной прихоти, он играл деревенские танцы на недавно купленной свирели. Нередко, испытывая прилив нежности друг к другу, молодые люди клялись никогда не разлучаться. София, которой монахини сумели внушить еще в отрочестве отвращение к мужчинам, приходила в ярость, когда Эстебан шутки ради — а быть может, чтобы испытать кузину, — говорил о ее будущем браке и о том, что ей предстоит растить целый выводок детей. Уже одна мысль о возможном появлении «мужа» приводила их в содрогание, они заранее видели в нем человека, посягающего на плоть, на священную собственность, принадлежавшую всем, а потому неприкосновенную. Они хотели вместе путешествовать, вместе знакомиться с огромным миром. Душеприказчик прекрасно управится со всей той «дрянью», которая хранилась за стеной, распространяя вокруг себя зловоние. Надо сказать, что дон Косме весьма благосклонно относился к их желанию отправиться в далекое путешествие, он заверял своих питомцев, что их повсюду будут ждать письма, обеспечивающие кредит.

— Вам непременно надо поехать в Мадрид, — говорил он, — посмотреть на тамошний почтамт и на купол храма святого Франциска, в наших местах и понятия не имеют о подобных чудесах зодчества.

К тому времени уже появились такие быстрые средства передвижения, что далекие расстояния как бы перестали существовать. И молодым людям надо было только набраться решимости и перестать слушать бесчисленные мессы, которые были заказаны за упокой их усопшего отца, — каждое воскресенье София и Карлос отправлялись после бессонной ночи по еще пустынным улицам в храм Святого Духа и присутствовали на богослужении. Но пока что братья и сестра не отваживались даже раскрыть ящики, распаковать тюки и расставить по местам новую мебель; мысль о том, сколько им еще предстоит хлопот, заранее угнетала их, и больше всего Эстебана — из-за болезни малейшее физическое усилие было для него трудным. К тому же, если бы в утренний час в дом вторглись обойщики, лакировщики мебели и прочие посторонние люди, это нарушило бы привычное течение жизни, столь непохожей на жизнь других обитателей города. Молодые люди считали, что они встают спозаранку, если им приходилось начинать свой день в пять часов вечера, чтобы принять дона Косме, который все сильнее выказывал свои отеческие чувства к ним и свою предупредительность, едва лишь у них возникало желание еще что-то выписать из-за моря либо появлялась нужда в иных его услугах или оплате очередного счета. По его словам, дела фирмы шли как нельзя лучше, и он постоянно заботился о том, чтобы София не ощущала недостатка в деньгах и чтобы в доме жили на широкую ногу. Дон Косме не уставал хвалить девушку за то, что она, как нежная мать, опекает братьев, и не упускал случая мимоходом, но язвительно пройтись насчет монахинь, которые подстрекают девиц из благородных семейств идти в монастырь, с тем чтобы прибрать к рукам их добро. «Можно замечать такие вещи, оставаясь при этом добрым христианином», — приговаривал он. Затем дон Косме отвешивал учтивый поклон и удалялся, заверяя, что пока присутствие Карлоса в магазине и на складе совершенно не обязательно, а молодые люди возвращались в свои владения и лабиринты, где любое место имело особое название на их условном языке, понятном только посвященным. Так, груда ящиков, готовых вот-вот обрушиться, именовалась «Падающей башней»; сундук, переброшенный наподобие мостика с одного шкафа на другой, именовался «Тропинкой друидов». [8] Если кто-либо заговаривал об Ирландии, то он имел в виду угол, где стояла арфа; а если упоминалась гора Кармел, все понимали, что речь идет об убежище, образованном несколькими полураскрытыми ширмами, куда София имела обыкновение удаляться, чтобы читать там наводящие ужас романы, полные тайн. Когда Эстебан пускал в ход свои физические приборы, София и Карлос говорили, что Великий Альберт принялся за работу. [9] Их игра ни на минуту не прекращалась, она все преображала внутри дома, все больше отгораживала его от внешнего мира; теперь жизнь тут подчинялась собственным законам, и шла она в трех различных плоскостях: на полу полновластно господствовал Эстебан, — по причине болезни он не любил забираться высоко, хотя и не переставал завидовать Карлосу, который мог перескакивать с ящика на ящик под самым потолком, висеть, ухватившись за резные деревянные перекладины, или раскачиваться в мексиканском гамаке, привязанном к балкам; София же занимала, так сказать, промежуточную сферу, расположенную примерно в десяти пядях от пола: каблуки ее туфелек раскачивались над самыми висками кузена, она прятала любимые книги в различных тайничках, которые называла «своими покоями», — тут она могла уютно расположиться, распустить корсет, сбросить чулки и подобрать подол юбки до самых бедер, когда становилось слишком жарко… Обедали они, как уже говорилось, на рассвете, при свечах, в столовой, где было полным-полно кошек; и словно из протеста против чопорности, всегда царившей в их доме за семейными трапезами, молодые люди вели теперь себя как варвары, — они безжалостно кромсали мясо, вырывали друг у друга лакомые куски, разламывали куриные косточки, загадывая при этом желания, пинали соседа ногами под столом, внезапно гасили свечи, чтобы стащить пирожное; к столу они выходили небрежно одетые и сидели, развалясь, положив локти на скатерть. Тот, у кого не было аппетита, раскладывал тут же, на обеденном столе, пасьянс или строил карточные домики; тот, кто пребывал в дурном расположении духа, читал во время еды какой-нибудь роман. Если София становилась жертвой заговора братьев, которые любили подтрунивать над ней, она внезапно принималась осыпать их грубой бранью; однако в ее устах самые страшные ругательства звучали на редкость целомудренно, как будто они неожиданно утрачивали свой первоначальный смысл и превращались просто в слова, походившие на вызов, — казалось, девушка спешит вознаградить себя за бесконечную вереницу монастырских трапез, во время которых полагалось, прочитав благодарственную молитву, есть, не поднимая глаз от тарелки.

— Где ты научилась этим выражениям? — со смехом спрашивали ее братья.

— В публичном доме, — отвечала София с такой невозмутимостью, точно она и в самом деле там жила.

В конце концов, утомившись от бесчисленных проказ, устав катать орехи по скатерти, залитой вином из опрокинутого бокала, расходились по комнатам, прихватив с собой какие-нибудь фрукты, горсть миндаля или стакан вина; за окнами уже светлело, звонили к заутрене, и воздух оглашали выкрики уличных торговцев.

IV

Так оно всегда и случается.

Гойя

Первый год траура миновал, начался год полутраура, а молодые люди все больше привыкали к своему новому образу жизни, запоем читая книги, которые открывали им глаза на мир, и ничего не хотели менять в своем беспорядочном существовании. Они оставались в четырех стенах, забыв о городе, ни к кому не проявляя интереса; они узнавали о том, что происходит на свете, только случайно, когда в их руки с опозданием на несколько месяцев попадала какая-нибудь иностранная газета или журнал. Зная, что в этом всегда запертом доме живет девица на выданье и два выгодных жениха, некоторые добропорядочные семьи делали попытки сблизиться с ними, наперебой приглашая к себе «бедных сирот», чье одиночество, видимо, вызывало у всех сочувствие и жалость; однако неблагодарные отвечали на такие проявления дружбы вежливым, но холодным отказом. Молодые люди пользовались своим трауром как удобным предлогом, помогавшим им уклоняться от всяких светских знакомств и обязательств, они не желали устанавливать связи с обществом, которое возводило провинциальные предрассудки в непреложные правила поведения: все благовоспитанные люди прогуливались в определенные часы в одних и тех же местах, лакомились сластями в одних и тех же модных кондитерских, проводили рождественские праздники на своих сахароварнях или же во владениях вблизи Артемисы — поместьях, принадлежавших богачам, которые, стремясь затмить друг друга, устанавливали статуи античных богов по краям табачных плантаций… Сезон дождей, из-за которых на улицах опять была непролазная грязь, уже подходил к концу; и вот однажды утром, когда Карлос только-только забылся сном, он вдруг услышал громкий стук дверного молотка у парадного подъезда. Юноша не обратил бы на это особого внимания, но через несколько мгновений сильно застучали в ворота, а затем град ударов обрушился и на все остальные двери дома: чья-то нетерпеливая рука стучала то здесь, то там, снова здесь и снова там, без передышки. Как видно, человек, настойчиво стремившийся попасть в дом, бродил вокруг, ища вход, через который можно было бы проскользнуть внутрь, — впечатление это усиливалось оттого, что удары как будто раздавались даже в тех местах, где не было дверей, и эхо прокатывалось в самых дальних закоулках. Дело происходило в страстную субботу, и по случаю праздника магазин, куда обычно заходили посетители, справлявшиеся о юных затворниках, был заперт. Ремихио и Росаура отправились к пасхальной заутрене или же попросту пошли на рынок за провизией, а потому на стук никто не отзывался.

— Ничего, побарабанит и уймется, — пробормотал Карлос, зарываясь головой в подушку.

Однако, убедившись, что грохот не утихает, он в конце концов накинул халат и, взбешенный, спустился в прихожую. Выглянув на улицу, он успел различить какого-то человека с огромным дождевым зонтом, — незнакомец как раз поспешно заворачивал за угол. На полу валялась визитная карточка — ее, должно быть, просунули под дверь:

ВИКТОР ЮГ
НЕГОЦИАНТ В ПОРТ-О-ПРЕНСЕ

Выбранив про себя незваного гостя, Карлос вновь улегся в постель и тут же забыл о нем. Когда юноша проснулся, взгляд его упал на карточку, она казалась зеленой, так как ее освещал последний луч солнца, проникавший сквозь зеленое стекло слухового окошка. Вечером молодые люди, как обычно, собрались в гостиной, загроможденной ящиками и тюками; Великий Альберт уже занялся своими физическими опытами, но тут в двери принялись стучать с таким же ожесточением, как утром. Пробило десять, — для них это был совсем ранний час, но по представлению обитателей города стояла уже ночь. Софию внезапно охватил страх.

— Мы не можем принять здесь постороннего человека, — сказала она, впервые поняв, какое странное впечатление должна произвести на всякого обстановка, ставшая для них уже привычной.

Больше того, допустить посетителя в недра их семейного лабиринта было все равно что выдать секрет, доверить чужому свою тайну, позволить, чтобы рассеялись чары.

— Не открывай, ради бога! — воскликнула девушка, умоляюще глядя на Карлоса, поднимавшегося с места с раздраженным видом.

Но было слишком поздно: стук молотка, висевшего у ворот, вырвал Ремихио из крепкого сна, и он уже вводил в гостиную какого-то незнакомца, держа в вытянутой руке канделябр. Возраст гостя нелегко было определить, — ему могло быть лет сорок или тридцать, а может, и того меньше, — лицо его, видимо, мало менялось с годами, как это бывает у людей с необыкновенно подвижной физиономией и преждевременными морщинами на лбу и на щеках; такие люди мгновенно переходят (и это стало понятно после первых же слов пришельца) от крайнего возбуждения к спокойной иронии, от неудержимого смеха к суровому и упрямому молчанию — свидетельству неукротимой воли человека, способного навязать другим свои взгляды и убеждения. Обожженная солнцем кожа и грива небрежно отброшенных назад волос, как того требовала последняя мода, дополняли облик этого крепкого, пышущего здоровьем мужчины. Из плотно облегавшего могучий торс платья выпирали мускулистые руки и крепкие ноги, судя по всему, не знакомые с усталостью. У него был грубый, чувственный рот, а очень темные глаза так сверкали, что их властный и надменный взгляд трудно было выдержать. Видно было, что это человек недюжинный, но при первом знакомстве он мог в равной мере внушить и симпатию и отвращение. «Такие вот мужланы способны разнести весь дом, если задумают проникнуть в него», — сказала себе София. Раскланявшись с церемонной учтивостью, которая не могла, однако, заставить позабыть о бесцеремонности, с какой он перед тем ломился в дом, посетитель заговорил столь быстро, что никто не мог и слова вставить; он объявил, что приехал с письмами к их отцу, об уме и необыкновенных способностях которого ему рассказывали просто чудеса; в нынешнее время, присовокупил он, необходимо устанавливать новые связи и заключать новые торговые сделки, и здешние негоцианты, права которых никто не ограничивает, должны завязывать отношения с другими островами Карибского моря; он позволил себе привезти скромный подарок — несколько бутылок вина, оно в здешних краях неизвестно, и… Когда же молодые люди в один голос крикнули, что отец их уже давно умер и похоронен, чужестранец, изъяснявшийся на забавном жаргоне, состоявшем из испанских и французских слов, сдобренных малой толикой английских выражений, разом остановился и только растерянно вымолвил: «Ох!» В этом возгласе одновременно прозвучало и сочувствие и разочарование, он настолько не вязался с его предыдущей речью, что братья и сестра, не успев подумать, как неуместен смех при подобных обстоятельствах, дружно расхохотались. Все это произошло так быстро, так неожиданно, что негоциант из Порт-о-Пренса сперва несколько смутился, но тут же, в свою очередь, громко рассмеялся.

— Господи, да что ж это такое! — вырвалось у Софии, которая опомнилась первой.

При этих словах лица у всех вытянулись. Однако лед уже был сломан. Гость, не ожидая приглашения, прошел вперед; судя по всему, его нисколько не удивил ни беспорядок в гостиной, ни странный наряд Софии, которая забавы ради надела на себя сорочку Карлоса, доходившую ей до колен. Незнакомец с видом знатока постучал пальцем по фарфоровой вазе, провел рукой по лейденской банке, похвалил качество буссоли, покрутил архимедов винт, пробормотав что-то насчет рычагов, которые могут перевернуть мир, а потом принялся рассказывать о своих путешествиях: сперва он поступил юнгой на судно и покинул Марсель, где его отец — сын этим очень гордился — был пекарем, и пекарем первоклассным.

— Труд пекаря весьма полезен для общества, — заметил Эстебан, обрадованный тем, что наконец-то он видит чужеземца, который, ступив на почву его родного острова, не кичится своими предками.

— «Лучше мостить дороги, чем мастерить безделушки из фарфора», — объявил гость, приведя классическое изречение.

После этого он заговорил о своей кормилице, черной, как вакса, уроженке острова Мартиника, — она была как бы предвестницей его будущих путешествий, потому что, хотя он с юных лет мечтал побывать в Азии, все корабли, на которые ему удавалось наняться, отправлялись на Антильские острова или в Мексиканский залив. Незнакомец с увлечением рассказывал о коралловых рощах на Бермудских островах; о необыкновенных богатствах Балтимора; о карнавале в Новом Орлеане, который мог поспорить даже с парижским карнавалом; о водке из Веракруса, настоянной на луговом крессе и мяте; так он постепенно добрался до залива Пария, посетив по пути Жемчужный остров и далекий Тринидад. Уже став лоцманом, он прибыл в Парамарибо, дальний город, которому могли бы позавидовать многие другие города, кичащиеся своею красотой; при этих словах гость указал пальцем на пол и прибавил, что в Парамарибо он видел широкие улицы, обсаженные апельсиновыми и лимонными деревьями, — стволы у них для пущего эффекта изукрашены морскими раковинами. На борту чужеземных кораблей, стоявших на якоре возле форта Зеландия, происходили пышные балы, и голландки, прибавил он, подмигивая юношам, не скупились на знаки внимания к морякам. Вина и напитки со всего света можно было отведать в этом необычайно живописном заморском городе; на пирушках тут прислуживали негритянки, увешанные браслетами и ожерельями, одеты они были в ситцевые юбки и легкие, почти прозрачные блузы, обтягивавшие высокую и упругую грудь; чтобы успокоить Софию, которая при этих словах нахмурила брови, он весьма ловко облагородил нарисованную им картину, приведя французский стих, где говорилось о рабынях-персиянках во дворце Сарданапала, носивших такой же наряд.

— Благодарю, — процедила сквозь зубы девушка, которая про себя не могла не согласиться, что ход был весьма искусный.

Впрочем, продолжал рассказчик, меняя географические широты, Антильские острова представляют собою воистину чудесный архипелаг, где можно встретить необычайно редкие вещи: громадные якоря, брошенные на пустынных берегах; дома, прикованные к скале железными цепями, чтобы циклоны не унесли их в море; обширное сефардское кладбище на острове Кюрасао [10]; целые острова, где женщины долгие месяцы и даже годы живут одни, в то время как их мужья работают на континенте; там можно увидеть затонувшие галионы, окаменелые деревья, невиданных рыб; на острове Барбадос до сих пор сохранилась гробница потомка Константина XI [11], последнего византийского императора, — его призрак в ветреные ночи является одиноким путникам… Внезапно София самым серьезным тоном спросила у гостя, не встречал ли он в тропических морях сирен. И прежде чем чужестранец успел ответить, девушка показала ему страницу старинной книги «Чудеса Голландии», где рассказывалось, как однажды после бури, разрушившей плотины на Западных Фризских островах, нашли русалку, наполовину затянутую илом. Ее привезли в город Гарлем, одели и научили прясть. Она прожила там несколько лет, но так и не овладела человеческой речью и навсегда сохранила инстинкт, властно увлекавший ее к воде. Плач ее походил на стоны умирающего… Нимало не смутившись, гость выслушал эту историю и рассказал, что несколько лет назад в волнах реки Марони была обнаружена сирена. Ее подробно описал весьма известный военный, майор Арчикомби, в докладе, который он направил в Парижскую академию наук.

— А майор английской армии не может заблуждаться, — прибавил рассказчик непререкаемым тоном.

Заметив, что посетитель, несомненно, вырос в глазах Софии, Карлос снова перевел разговор на тему о путешествиях. Однако теперь гость говорил только о городе Бас-Тер на острове Гваделупа, он упоминал о его источниках пресной воды и о домах, которые походят на дома, скажем, в Рошфоре или в Ла-Рошели.

— Моим юным собеседникам знакомы эти города?…

— Воображаю, какая там скучища, — откликнулась София. — К сожалению, нам придется там задержаться на несколько часов, когда мы отправимся в Париж. Уж лучше расскажите нам о Париже, ведь вы, должно быть, знаете его как свои пять пальцев.

Гость искоса взглянул на девушку и, ничего не ответив ей, стал рассказывать о том, как он ездил из Пуэнт-а-Питра в Сен-Доменг [12], где хотели открыть дело; но в конечном счете он обосновался в Порт-о-Пренсе, там у него превосходный магазин, полный различных товаров, кож, всевозможных солений…

— Какая гадость! — прервала его София.

— …в бочках и бочонках, пряностей, — невозмутимо продолжал гость, — словом, магазин приблизительно такой, comme le votre [13], — закончил француз и, не поворачивая головы, ткнул большим пальцем в стену.

Этот жест показался девушке недопустимо развязным.

— А мы в дела не вникаем, — заметила она.

— Да, это было бы нелегко и обременительно, — пробормотал гость.

И, без всякой паузы, он стал рассказывать, что недавно вернулся из Бостона, большого торгового города, где без труда можно закупить пшеничную муку по более дешевой цене, чем в Европе. Как раз теперь он ждет груз муки, часть собирается продать на месте, а остальное отправит в Порт-о-Пренс. Карлос уже собирался вежливо выпроводить этого незваного гостя, который сперва так интересно рассказывал о своей жизни, а потом перешел на ненавистный им предмет — заговорил о купле и продаже, но тут посетитель непринужденно поднялся с кресла и с таким видом, будто он находится у себя дома, направился к стопке книг в углу гостиной. Перебирая томики, он бурно выражал свою радость всякий раз, когда имя автора было связано с какой-либо передовой доктриной — политической или религиозной.

— Я вижу, что вы au courant [14], — объявил он, завоевав этим расположение молодых людей.

И вскоре они уже показывали ему книги своих любимых авторов, а чужеземец снисходительно ощупывал эти издания, даже зачем-то нюхал бумагу и переплеты из телячьей кожи. Затем он направился к физическим приборам и стал собирать какую-то машину, разрозненные части которой валялись в беспорядке на столиках.

— Эта штука также служит для вождения судов, — проговорил он.

В комнате было очень жарко, и гость попросил разрешения снять сюртук; молодые люди были немало удивлены и обескуражены этой просьбой, видя, как бесцеремонно вторгается незнакомец в их заветный мир, который в тот вечер казался тем более странным, что возле «Тропинки друидов» или «Падающей башни» маячила фигура постороннего. София понимала — гостя следует пригласить к столу, однако ее смущало, что чужой человек разделит с ними трапезу: ведь они в полночь ели то, что обычно едят в полдень; но в это время гость, уже успевший наладить квадрант, назначение которого было для них до сих пор загадкой, выразительно посмотрел в сторону столовой, где еще до его прихода был сервирован завтрак, и сказал:

— Я, пожалуй, принесу свои вина.

Он отправился за бутылками, которые, входя в дом, оставил на скамейке, в патио; возвратившись, он торжественно водрузил их на покрытый скатертью стол и жестом пригласил молодых людей занять места. София опять пришла в негодование от неслыханной бесцеремонности пришельца, который, впервые попав в дом, сразу же повел себя как pater familias [15]. Однако братья с таким удовольствием смаковали молодое эльзасское вино, что, подумав о несчастном Эстебане, который только недавно перенес мучительный приступ болезни и теперь с нескрываемым интересом поглядывал на гостя, девушка решила играть роль чуть надменной, но любезной хозяйки и собственноручно передавала кушанья посетителю, называя его «господин Хьюг» и произнося эту фамилию с присвистом.

— Ю-ю-ю-ю-юг, — поправлял он ее, изо всех сил растягивая звук «ю» и резко обрывая его, перед тем как произнести звук «г».

Однако София произносила его фамилию по-прежнему; она отлично поняла, как ее надо выговаривать, но с некоторым злорадством коверкала, и каждый раз по-другому: «Иуг», «Хюк», «Югю»; девушка придумывала причудливые сочетания звуков, а братья весело смеялись, лакомясь при этом праздничными пирогами и марципанами, которые принесла Росаура; вкусные вещи вдруг напомнили Эстебану о том, что наступила страстная суббота.

— Les cloches! Les cloches! [16] — громко выкрикнул гость, с раздражением подняв указательный палец над головой, словно желая этим сказать, что большие и малые колокола в городе слишком уж трезвонят весь день.

Затем наступил черед второй бутылки — на сей раз это было вино из Арбуа. Уже слегка захмелевшие молодые люди встретили ее шумными проявлениями радости и подняли руки, как бы благословляя вино. Осушив бокалы, все направились в патио.

— А что у вас там, наверху? — спросил господин Хьюг, ступив на широкую лестницу.

Перепрыгивая через несколько ступенек, он мигом взлетел на второй этаж и очутился на галерее под самой крышей; галерея эта была ограждена колонками, между которыми шли деревянные перила.

— Пусть он только посмеет войти ко мне в комнату, я его мигом выпровожу оттуда, — пробормотала София.

Но бесцеремонный гость приблизился к последней двери и легонько толкнул ее полураскрытую створку.

— Здесь у нас что-то вроде чулана, — пояснил Эстебан.

Держа свечу над головой, юноша первый вошел в заброшенную комнату, куда он не заходил уже несколько лет. Вдоль стен выстроились баулы, ящики, дорожные сундуки, и царивший тут порядок составлял забавный контраст беспорядку в комнатах нижнего этажа. В глубине виднелся шкаф, где хранилась церковная утварь, он привлек внимание господина Хьюга своей великолепной резьбой.

— Прочно!… Красиво! — негромко сказал гость.

Для того чтобы посетитель мог убедиться в прочности шкафа, София раскрыла его, так что стала видна толщина дверцы. Однако теперь внимание француза привлекли старые одежды, висевшие на металлической перекладине: они принадлежали родным со стороны матери, которые некогда построили этот дом; здесь оказались парадный костюм академика, облаченье прелата, мундир морского офицера, судейская мантия; были тут и наряды дедушек и бабушек — строгие сюртуки, бальные платья из выцветшего атласа, украшенные кружевами, муслиновые платья, позеленевшие от селитры, и перкалевые, и ситцевые; хранились здесь и маскарадные одежды — пастушки, гадалки, принцессы инков, дамы давно прошедших времен.

— Да это сущий клад для игры в живые картины! — вскричал Эстебан.

Не сговариваясь, все разом подхватили его мысль и принялись вытаскивать из шкафа запыленные реликвии, спугнув при этом целые тучи моли; потом они стали скатывать платья по навощенным перилам красного дерева, которые тянулись вдоль лестницы. Вскоре большая гостиная преобразилась в театральный зал, и все четверо начали представлять различные персонажи, становясь поочередно то актерами, то зрителями: достаточно было слегка заколоть одежду булавками, допустить, что ночная сорочка — это римский пеплум или греческая туника, и можно было изобразить какое-нибудь историческое лицо или героя романа, причем пучок латука заменял лавровый венок, курительная трубка играла роль пистолета, а тросточка, подвешенная к поясу, сходила за шпагу. Господин Хьюг, явно тяготевший к античности, поочередно представлял Муция Сцеволу, Гая Гракха и Демосфена, — зрители быстро разгадали в нем греческого оратора, когда он вышел в патио на поиски камешков. [17] Как только Карлос взял в руки флейту, а на голову надел картонную треуголку, все хором признали в нем Фридриха Прусского [18], хотя он долго упорствовал и доказывал, что хотел изобразить флейтиста Квантца. Эстебан принес из своей комнаты игрушечную лягушку и принялся изображать опыты Гальвани. Однако юноше пришлось этим и ограничиться, ибо пыль, поднявшаяся от старого платья, заставила его расчихаться, а это грозило ему приступом. Предполагая, что господин Хьюг мало осведомлен в истории и искусстве Испании, София не без задней мысли изображала сначала Инес де Кастро, затем Хуану Безумную, потом знаменитую «Судомойку» [19]; под конец девушка состроила ужасную гримасу, обезобразившую ее лицо и придавшую ему тупое выражение, — никто не мог понять, кого она представляет, а София под протестующие возгласы зрителей объявила, что имела в виду «некую инфанту из королевского дома Бурбонов». Уже перед самым рассветом Карлос предложил устроить «grand massacre» [20]. Привязав костюмы нитками к проволоке, натянутой между стволами пальм, они приладили сверху ярко раскрашенные шутовские личины, вырезанные из бумаги, и принялись сшибать костюмы мячами.

— На приступ! — вопил Эстебан, давая сигнал к атаке.

И на землю падали прелаты, офицеры, придворные дамы, пастушки, а громовые раскаты хохота, поднимавшиеся к небу из узкого колодца патио, должно быть, слышны были на всей улице… Взошло солнце, но они все еще продолжали свою игру, швыряя пресс-папье, кастрюли, цветочные горшки, тома энциклопедии в раскачивавшиеся на проволоке костюмы, которые им не удалось сбросить наземь мячами, и бурно предавались какой-то неистовой радости.

— На приступ! — по-прежнему вопил Эстебан. — На приступ!…

В конце концов они кликнули Ремихио и приказали ему заложить экипаж, чтобы отвезти гостя в ближайшую гостиницу. Виктор распрощался с хозяевами, он в пышных выражениях благодарил их и обещал снова прийти вечером.

— Ничего не скажешь, это — человек! — объявил Эстебан.

Молодым людям пора было уже облачаться в траурную одежду и идти в храм Святого Духа, где им полагалось отстоять очередную заупокойную мессу ради вечного блаженства их отца.

— А что, если мы не пойдем? — спросил Карлос, зевая. — Мессу все равно отслужат.

— Я пойду одна, — холодно сказала София.

Однако после короткого раздумья она весьма кстати вспомнила о своем недомогании, задернула занавеси на окнах спальни и улеглась в постель.

V

Виктор, как они его теперь называли, ежедневно приходил под вечер, и мало-помалу обнаружилось, что он знает толк в самых неожиданных вещах. То он запускал руки в квашню, и на столе появлялись чудесные рогалики, какие мог испечь лишь заправский пекарь, то вдруг приготовлял необыкновенные соусы, употребляя такие приправы, которые, казалось, и соединять-то вместе нельзя. Кусок холодного мяса он превращал в изысканное русское блюдо, используя для этого укроп и молотый перец; в каждое кушанье он неизменно добавлял всевозможные пряности и подогретое вино, и все его кулинарные опыты носили пышные названия, связанные с именами знаменитых поваров. Среди редких книг, присланных из Мадрида, Виктор отыскал сочинение маркиза де Вильена «Искусство разделывать дичь», и после этого в доме целую неделю ели кушанья, какие подавались к столу в средние века: самый обычный свиной филей вдруг приобретал вид изысканной дичи. Между делом он умудрился собрать и наладить самые сложные физические приборы — теперь они почти все были приведены в действие — и с их помощью подтверждал различные теории, изучал цвета спектра, получал необычайно яркие искры; он рассуждал обо всем этом на том красочном испанском языке, которому обучился во время своих путешествий по Мексиканскому заливу и к островам Карибского моря, — язык этот постоянно обогащался новыми словами и оборотами. Одновременно Виктор заставлял молодых людей упражняться во французском произношении: они читали вслух страницы из какого-нибудь романа или же комедию по ролям, точно в театре. София покатывалась со смеху, когда в сумерки, служившие для них рассветом, Эстебан декламировал с явственным южным выговором, которым он был обязан своему учителю, стихи из «Игрока»: [21]

Il est, parbleu, grand jour. Deja de leur ramage

Les coqs ont eveille tout notre voisinage. [22]

Однажды в ненастную ночь Виктора пригласили остаться в доме до утра. А когда молодые люди поднялись на закате — в эту пору соседские петухи уже прятали голову под крыло, готовясь ко сну, они увидели странную картину: совершенно растерзанный, в изодранной рубахе, потный, как портовый грузчик-негр, француз с помощью Ремихио вытаскивал из ящиков и тюков, вещи, уже несколько месяцев остававшиеся нераспакованными, и по своему вкусу расставлял мебель, развешивал ковры, размещал вазы для цветов. Поначалу это произвело на всех тягостное и грустное впечатление: словно бы исчезли волшебные декорации. Но постепенно юные хозяева дома стали испытывать удовольствие от внезапного преображения их жилища: комнаты теперь казались просторнее, краски — ярче, так приятно было сидеть в глубоком и мягком кресле, смотреть на изысканную инкрустацию буфета, любоваться теплыми тонами тканей с Коромандельского берега [23]. София переходила из комнаты в комнату, не узнавая их, она смотрелась в новые зеркала, поставленные одно против другого, так что человека окружало множество его собственных изображений — от самых ярких до расплывшихся, как в тумане. В некоторых углах темнели пятна сырости, и Виктор, взобравшись на приставную лестницу, с таким старанием водил малярной кистью, что его брови и щеки были в известке. Внезапно молодых людей также охватило яростное желание навести порядок в доме, и они принялись вытаскивать то, что еще оставалось в ящиках, расстилать ковры, разворачивать портьеры, вынимать фарфор из опилок; при этом они швыряли сломанные предметы в патио и, казалось, сожалели, что негодных вещей так мало, — ведь до того приятно вдребезги разбить какую-нибудь тарелку о каменную стену! На заре в столовой состоялся торжественный обед, причем считалось, что он происходит в Вене, ибо София с некоторых пор зачитывалась статьями, где на все лады превозносили мрамор, хрусталь и стенную роспись этого самого музыкального города в мире, находившегося под покровительством святого Стефана, в честь которого и был наречен Эстебан, родившийся двадцать шестого декабря… Затем в гостиной, украшенной гранеными зеркалами, был дан «бал посланников»; раздались звуки флейты, на которой играл Карлос, — по случаю столь необычного торжества он решил не обращать никакого внимания на то, что подумают соседи. На подносах стояли бокалы с пуншем, пена в них была припудрена корицей, а приготовил этот пунш «придворный советник»; Эстебан, изображавший в тот день угрюмого дофина со звездой на груди, заметил, что участники бала танцевали один хуже другого: Виктор раскачивался, как моряк на палубе, София по вине монахинь вообще не умела танцевать, а Карлос, кружившийся под собственную музыку, походил на заводную куклу, которая вертится вокруг своей оси.

— На приступ! — завопил Эстебан и принялся кидать в них орехами и карамелью.

Однако забавы эти, как видно, не пошли на пользу дофину, ибо внезапно свистящее дыхание, вырвавшееся из его гортани, возвестило о начале приступа. За несколько минут лицо юноши покрылось морщинами, постарело и превратилось в страдальческую маску. На шее у него набухли жилы, он как можно шире раздвигал колени, выставлял локти вперед, судорожно приподнимал плечи, изо всех сил вдыхая воздух, которого ему не хватало даже в этой просторной комнате…

— Надо отвезти его в более прохладное место, — сказал Виктор.

Софии это никогда не приходило в голову. При жизни отца, отличавшегося суровым нравом, никто из домочадцев не смел выходить на улицу после вечерней молитвы. Подняв астматика на Руки, Виктор снес его в экипаж, а Карлос тем временем снимал с крюка сбрую и хомут. И София впервые в жизни очутилась в столь поздний час на улице, среди зданий, которые ночью казались больше, ибо темнота увеличивала тени, удлиняла колонны, как бы растягивала вширь кровли, и карнизы домов тяжело нависали над решетками, украшенными лирой, сиреной или козлиными головами: они рельефно выступали на фоне железных прутьев возле какого-нибудь герба с изображением ключей, львов и раковин святого Иакова. Молодые люди выехали на широкую улицу, где еще горело несколько фонарей. Слабо освещенная, улица эта была пустынна, все лавки — заперты, аркады окутаны тьмой, фонтан бездействовал, и только вдали, за молом, на верхушках корабельных мачт, теснившихся, точно деревья в лесу, ярко светились огни. Над негромко плескавшейся водой, которая набегала на сваи пристани, плыл запах рыбы, оливкового масла и гниющих водорослей. В одном из уснувших домов закуковала кукушка на часах, ночной сторож нараспев объявил время, крик его возвестил, что небо безоблачно и ясно. Они трижды медленно проехали взад и вперед, и Эстебан знаком дал понять, что он не прочь продолжить прогулку. Экипаж покатил по направлению к корабельной верфи: недостроенные суда, каркасы которых вздымались над водою, походили на огромных ископаемых.

— Дальше ехать не надо, — сказала София, заметив, что мол, а вместе с ним и остовы кораблей остались уже позади и что навстречу экипажу то и дело попадаются люди с отталкивающими физиономиями.

Виктор, не обратив внимания на ее слова, слегка стегнул лошадь по крупу. Совсем близко замелькали огни, и, завернув за угол какого-то дома, они очутились на улице, где шумными ватагами бродили матросы; из открытых окон ночных кабачков вырывались звуки музыки и взрывы смеха. Под гром барабанов, под пение флейт и скрипок пары делали такие непристойные телодвижения, что у Софии вспыхнули щеки; онемев от возмущения, девушка, однако, не могла отвести глаз от людской толпы, запертой в четырех стенах и послушной пронзительным голосам кларнетов. Озорные мулатки вызывающе раскачивали бедрами, выставляли зад, дразня мужчин, а когда те с недвусмысленным жестом устремлялись за ними, поспешно ускользали от ими же распаленных партнеров. На небольшой эстраде негритянка, высоко подняв юбки, отбивала каблучками ритм старинного танца «гуарача», вновь и вновь повторяя припев: «Когда же, жизнь моя, когда?» Одна из женщин за стакан вина обнажала грудь, другая, повалившись на стол, подбрасывала свои башмаки к потолку и задирала юбку, показывая ляжки. Проходя в глубь таверн, мужчины различных профессий и рас норовили мимоходом ущипнуть женщин за ягодицы. Виктор, объезжавший пьяных с ловкостью заправского кучера, казалось, забавлялся при виде этого разгульного веселья, он узнавал североамериканцев по их раскачивающейся походке, англичан — по их песенкам, испанцев по тому, что они тащили на себе бурдюки и кувшины с вином. На пороге какого-то дощатого строения несколько гулящих женщин хватали за руки прохожих, позволяя им щупать, тискать и обшаривать себя; одну из них какой-то чернобородый гигант с такой стремительностью повалил на кровать, что женщина не успела даже захлопнуть дверь. Другая раздевала худенького юнгу, который был слишком пьян, чтобы сбросить с себя одежду. Софии хотелось кричать от гнева и отвращения, причем страдала она главным образом из-за того, что все происходило на глазах у Карлоса и Эстебана. Ей самой этот мир был глубоко чужд, и она смотрела на все, что творилось вокруг, как на видение ада, как на что-то стоящее за пределами обитаемого мира. У нее не могло быть ничего общего с этой портовой клоакой, которая кишела людьми без стыда и совести. Но на лицах братьев девушка заметила какое-то смутное, непривычное, выжидательное, чтобы не сказать заинтересованное, выражение, и оно приводило ее в отчаяние. Казалось, все окружающее не отвращало их, как отвращало ее; казалось, между их чувствами и низменными страстями этих существ из чуждого мира могло даже возникнуть взаимопонимание. Девушка вдруг представила себе Эстебана и Карлоса в ночном кабачке, потом в логове проституток, — братья валялись на отвратительном ложе, их мальчишеский пот смешивался с остро пахнущим потом всех этих самок… Выпрямившись, она выхватила хлыст из рук Виктора и так стегнула лошадь, что та рванула вперед и понеслась галопом, опрокинув на скаку миски и тележку торговки требухой. На землю посыпались мелкая рыбешка, булки, пироги с мясом и ливером, шипя, полилось кипящее масло, и вслед за этим раздался громкий визг ошпаренной собаки: несчастный пес стал кататься в пыли, но тотчас же с воем вскочил, поранившись об осколки стекла и колючие рыбьи хребты. На улице поднялся невообразимый шум. В темноте за экипажем погнались какие-то негритянки с палками, ножами и пустыми бутылками; женщины швыряли камни, которые залетали на крыши и падали вниз вместе с отбитыми кусками черепицы. Когда же преследователи увидели, что им не догнать экипаж, они разразились такими ругательствами, что преследуемые с трудом удержались от смеха, настолько брань показалась им дерзкой, бесстыжей, но и неповторимой.

— И все это должна выслушивать благовоспитанная девица, — сокрушенно проговорил Карлос, когда экипаж, сделав немалый крюк, снова покатил по широкой улице.

Дома София, даже не зажигая света и ни с кем не простившись, удалилась к себе.

Под вечер, как обычно, появился Виктор. После короткой передышки Эстебан снова почувствовал себя плохо, приступ продолжался весь день и все усиливался; несчастный юноша задыхался, у него начались судороги, и родные уже собирались послать за доктором, — принять такое решение домашним было не просто, так как больной уже не раз на своем горьком опыте убеждался, что если лекарства и оказывают какое-нибудь действие, то в конечном счете они только ухудшают его состояние. Вцепившись в решетку окна, выходившего в патио, юноша в тщетной попытке найти облегчение сбросил с себя всю одежду. Его ребра и ключицы так выпирали, что казалось, они вот-вот прорвут кожу; при взгляде на него в памяти вставали мертвецы из испанских гробниц — обтянутые кожей скелеты без внутренностей. Обессилев от безнадежных попыток вздохнуть всей грудью, Эстебан тяжело рухнул на пол и привалился спиной к стене; лицо его приобрело синюшный оттенок, ногти почернели, он смотрел на окружающих угасшим взглядом. Кровь бешено стучала у него в висках. Больной покрылся испариной, во рту у него пересохло, язык был судорожно прижат к побелевшим деснам, зубы лязгали.

— Надо что-то делать! — крикнула София. — Надо что-то делать!…

Виктор, который несколько минут сохранял внешнее бесстрастие, встрепенулся, будто приняв наконец трудное решение, попросил заложить экипаж и объявил, что поедет к одному человеку, который с помощью сверхъестественных сил сумеет побороть недуг Эстебана. Через полчаса он возвратился в сопровождении плотного мулата, одетого с подчеркнутой элегантностью; Виктор представил его как доктора Оже, прославленного медика и известного филантропа, с которым он знаком по Порт-о-Пренсу. София слегка поклонилась вновь прибывшему, но руки не подала. Ее не обманула относительно светлая кожа врача: казалось, эту кожу наложили на темное лицо, на котором выделялся приплюснутый нос с широкими ноздрями; над лбом чернели густые курчавые волосы. В представлении девушки негр или цветной мог быть только слугою, грузчиком, кучером или бродячим музыкантом. Заметив недовольный взгляд Софии, Виктор пояснил, что доктор Оже принадлежит к зажиточному семейству в Сен-Доменге, что он получил образование в Париже, где ему и выдали диплом ученого медика. Одно было бесспорно — речь врача отличалась изысканностью, говоря по-французски, он употреблял старомодные, уже почти вышедшие из употребления обороты, а переходя на испанский язык, старательно выговаривал слова на кастильский лад; у него были учтивые манеры хорошо воспитанного человека.

— Но ведь это… негр! — прошипела София в самое ухо Виктора.

— Все люди рождаются равными, — ответил тот, легонько отстраняя ее.

Слова его только усилили скрытое недоброжелательство девушки. Разумеется, умозрительно она соглашалась с этим положением, но ее нельзя было убедить, что негр может быть опытным и знающим врачом и что позволительно доверить здоровье близкого родственника человеку с темной кожей. Никто не поручил бы негру строить дворец, защищать обвиняемого, вести теологический спор, управлять страной… Но в эту минуту послышался хрип Эстебана и такой отчаянный стон, что все бросились к нему в комнату.

— Предоставьте действовать врачу, — решительно потребовал Виктор. — Надо во что бы то ни стало прекратить приступ.

Мулат даже не взглянул на больного; не осмотрев и не выслушав его, он стоял, не шевелясь, и только с каким-то странным видом втягивал ноздрями воздух.

— Ведь это у него не первый приступ, — сказал он минуту спустя.

С этими словами врач поднял глаза к небольшому круглому оконцу, пробитому в толще стены под самым потолком, между двумя балками. Потом он спросил, что находится за этой стеною. Карлос вспомнил, что там расположен задний дворик, очень узкий и сырой, нечто вроде крытого прохода, где складывали старую мебель и ненужную утварь; от улицы его отделяла каменная ограда, покрытая вьющимися растениями, через него уже много лет никто не ходил. Оже настоял, чтобы его туда проводили. Они направились кружным путем, через комнату Ремихио, которого перед тем послали на поиски какого-то лекарства; открыв скрипучую дверь, выкрашенную голубой краской, врач и его спутники очутились во дворике. Глазам их предстала неожиданная картина: на двух длинных параллельных грядках росли петрушка и шильник, крапива, мимоза и какая-то лесная трава, а посредине пышно распустилась резеда. В нише, точно в алтаре, высился бюст Сократа, который София в детстве как будто видела в кабинете отца; вокруг бюста лежали странные приношения, похожие на те, какими пользуются во время заклинаний колдуны и знахари: тут были чашки с маисом, куски серы, раковины, железные опилки.

— C'est ca, [24] — проговорил Оже, внимательно осматривая крохотный садик, словно придавал ему большое значение.

И вдруг он стал быстрыми движениями вырывать с корнем резеду и бросать ее в кучу между грядками. Затем отправился на кухню и тут же возвратился, неся совок с горящими углями; подпалив груду резеды, он начал швырять в огонь все растения, какие росли в узком дворике.

— Возможно, мы разгадали причину болезни, — снова заговорил врач, пускаясь в объяснения, которые показались Софии чем-то вроде лекции по черной магии.

По словам Оже, некоторые недуги таинственным образом связаны с тем, что по соседству произрастает какая-нибудь трава, цветок или дерево. У каждого человеческого существа есть «двойник» в растительном царстве. И нередко случается, что «двойник» этот безжалостно отнимает у связанного с ним человека жизненные силы: в то время как растение цветет или плодоносит, человек тяжко болеет.

— Ne souriez pas, Mademoiselle, [25] — прибавил врач.

И он стал рассказывать, что ему много раз приходилось убеждаться в этом: в Сен-Доменге астма жестоко терзала детей и взрослых, и они нередко умирали от удушья или упадка сил. Но порою достаточно было бросить в огонь растение, которое цвело поблизости от больного — либо в его доме, либо по соседству, — и страдальцы чудесным образом исцелялись…

— Колдовство, — пробормотала София. — Как и следовало ожидать.

В эту минуту появился Ремихио; увидев, что происходит, он внезапно пришел в ярость. Потеряв самообладание и забыв о привычном почтении к хозяевам, слуга швырнул наземь свою шляпу и принялся громко жаловаться на то, что сожгли его цветы и травы; что он выращивает их с незапамятных времен для продажи на рынке, ибо они — целебные; что не пощадили даже каисимон, который с таким трудом принялся в этом климате, а ведь с его помощью можно излечить все болезни причинного места у мужчин: для этого надо только приложить листья кайсимона и прочесть молитву святому Эрменехильду, которого безжалостно лишили мужской силы по велению султана сарацинского; а ко всему еще, прибавил Ремихио, погубив растения, жестоко оскорбили повелителя лесов, того самого, чей «портрет» с жидкою бородкой, какой ни у кого больше не встретишь, — при этом он указал на бюст Сократа, — освящает это место, куда никто из домочадцев никогда и не заглядывал. После этой речи Ремихио разрыдался, а затем, все еще всхлипывая, заявил, что если бы покойный хозяин хоть немного верил в его целебные травы, — а ведь он, Ремихио, настойчиво предлагал их ему, заметив, что тот пошел по дурной дорожке и стал водить женщин в дом, когда Карлос отправлялся в имение, София уезжала в монастырь, а Эстебан бывал тяжко болен и ничего не замечал, — то он бы не умер такой смертью, потому как умер хозяин, взобравшись на бабу, да и вообще он слишком часто предавался утехам, которые не по силам старику.

— Завтра же убирайся вон из дому! — крикнула София, желая быстрее покончить с этой отвратительной сценой.

Она была подавлена и глубоко задета, хотя не могла еще до конца осознать ужасную новость, на многое проливавшую свет… Все возвратились в комнату Эстебана; Карлос, который, судя по всему, еще не вполне уяснил себе смысл откровений Ремихио, огорчался, что так много времени потрачено на пустяки. Между тем с больным происходило нечто необъяснимое. Мучительные, свистящие хрипы, которые словно разрывали его гортань, стали раздаваться все реже и реже, передышка продолжалась иногда несколько секунд. Казалось, Эстебан каждый раз пьет воздух короткими глотками и это приносит ему явное облегчение, потому что его ребра и ключицы все больше опадали, занимая свое обычное место.

— Подобно тому как некоторые люди погибают от тлетворного влияния фламбойана или волчеца, расцветающего в страстную пятницу, — сказал Оже, — так и этот юноша медленно умирал из-за желтых цветов, питавшихся его жизненными соками.

Врач сидел теперь против больного, сжимая своими коленями колени юноши, пристально и властно глядя ему в глаза, и медленно, осторожно проводил пальцами по вискам Эстебана, будто хотел ослабить действие невидимого тока. На лице страдальца проступало выражение невероятного удивления и благодарности, кровь уже отхлынула от щек, но на лбу и шее все еще видны были набухшие синие жилы. Теперь доктор Оже изменил методу массажа: круговыми движениями больших пальцев обеих рук он проводил по надбровным дугам Эстебана. Потом вдруг отнял руки, отвел их немного назад, сплел пальцы и некоторое время держал кисти на уровне собственных щек, как будто заканчивал этим какой-то обряд. Больной между тем повалился на бок, — внезапное оцепенение охватило его, он лежал на плетеной кушетке, не шевелясь, и пот выступал из всех пор его тела. София прикрыла раздетого юношу одеялом.

— Когда он проснется, дайте ему настой ипекакуаны и листьев арники, — сказал доктор Оже, подходя к зеркалу, чтобы поправить слегка измявшийся костюм.

В зеркале отразился вопрошающий взгляд Софии, не сводившей глаз с медика. В его театральных жестах было что-то от колдуна и шарлатана. И тем не менее он только что совершил чудо.

— Мой друг принадлежит к «Обществу гармонии» в Кап-Франсэ, — пояснил Карлосу Виктор, откупоривая бутылку португальского вина.

— Что это, музыкальное общество? — спросила София.

Оже и Виктор посмотрели друг на друга и дружно рассмеялись. Этот непонятный взрыв веселости рассердил девушку, она повернулась и ушла в комнату Эстебана. Больной крепко спал, теперь он дышал размеренно, а ногти его постепенно приобретали обычный цвет. Виктор ждал Софию на пороге гостиной.

— Врачу надо уплатить за визит, — чуть слышно сказал он. Устыдившись собственной забывчивости, девушка поспешила принести из своей комнаты конверт, который она тут же протянула Оже.

— Oh! Jamais de la vie!… [26] — воскликнул мулат, с негодованием отталкивая ее руку.

И он быстро заговорил о современной медицине, которая в последние годы вынуждена признать, что некие пока еще мало изученные силы могут воздействовать на здоровье человека. София бросила разгневанный взгляд на Виктора. Однако ей не удалось встретиться с ним глазами: француз неотрывно смотрел на мулатку Росауру, которая проходила через патио, раскачивая бедрами, обтянутыми прозрачным голубым платьем в цветах.

— Подумайте, как интересно! — пробормотала девушка, делая вид, что внимательно прислушивается к словам Оже.

— Plait-il? [27] — переспросил он.

Пальмовый лист с треском оторвался от дерева и упал посреди патио. Ветер доносил запах моря, такого близкого, что казалось, будто оно разлилось по улицам города.

— В этом году нам не избежать циклона, — проговорил Карлос, останавливаясь перед термометром Великого Альберта и стараясь перевести градусы со шкалы Фаренгейта на шкалу Реомюра.

Всеми владела какая-то неловкость. Слова, произносимые вслух, не отвечали истинным мыслям. Казалось, язык и губы не подчиняются, словно они принадлежат кому-то другому. Карлоса совсем не занимал термометр Великого Альберта; Оже понимал, что его не слушают; София никак не могла избавиться от смутного чувства неприязни и раздражения против Ремихио — ведь это он так неуклюже предал гласности то, о чем она уже давно догадывалась, то, что наполняло ее презрением к жалкому поведению мужчин, которые не способны спокойно и с достоинством сносить одиночество, налагаемое холостяцким положением или вдовством. И гнев, вызванный нескромностью слуги, все сильнее жег душу Софии, она чувствовала, что неосторожные слова негра заставили ее признаться самой себе, что она никогда не любила отца: поцелуи, неотделимые от запаха лакрицы и табака, которые он небрежно запечатлевал на лбу и щеках дочери, отвозя ее в монастырь после унылых воскресных завтраков дома, были ей противны с того самого дня, когда она из девочки превратилась в барышню.

VI

София не понимала, что с нею творится, она была выбита из колеи, ей казалось, что в ее жизни вот-вот должны произойти большие перемены. Нередко под вечер ей чудилось, будто предзакатный луч, вырывая из сгущавшихся сумерек то один, то другой угол комнаты, придает новый облик предметам. Из полумрака выступал Христос и смотрел на нее печальными глазами. Та или иная вещь, которую она раньше почти не замечала, вдруг привлекала к себе ее внимание высоким мастерством работы. В прожилках дерева на комоде угадывались линии парусника. Один из арлекинов, резвившихся в густой листве парка, внезапно окрашивался в более яркие тона, точно его недавно реставрировали, и вся картина воспринималась по-другому; в то же время полотно «Взрыв в кафедральном соборе» еще больше, чем прежде, выводило ее из равновесия, она не могла спокойно смотреть на треснувшие и взлетевшие на воздух колонны, которые так и повисли в пространстве, будто застыли, падали, да так и не могли упасть… Из Парижа присылали книги, которые всего лишь несколько месяцев назад ей так хотелось прочесть, что она спешно выписывала их по каталогу; теперь же пачки книг уныло лежали нераспакованными на полках в библиотеке. Девушка хваталась то за одно, то за другое, оба оставляла нужное дело и принималась за бесполезную работу — пыталась склеить разбитую вазу для цветов, сажала растения, которые никак не приживались в тропическом климате, с увлечением читала трактат по ботанике, а потом рассеянно проглядывала книгу, где говорилось о подвигах Патрокла или Энея, со скучающим видом закрывала ее и начинала сосредоточенно рыться в сундучке с лоскутами; она ни на чем не могла надолго остановить свое внимание — начинала чинить одежду и тут же ее откладывала, бралась подсчитывать расходы и бросала, приступала к переводу, впрочем, никому не нужному, «Оды к ночи» англичанина Коллинза [28] и не заканчивала его… Эстебана тоже трудно было узнать; в характере и поведении юноши произошли большие перемены, связанные с его чудесным исцелением, — после той памятной ночи, когда был разорен заветный садик Ремихио, приступы болезни у Эстебана ни разу не повторялись. Он перестал бояться ночных припадков, с каждым днем просыпался все раньше и раньше и первый выходил из дому. Теперь он ел с аппетитом по многу раз в день, не ожидая других. Его постоянно мучил голод, — казалось, он хочет наверстать упущенное, ведь ему так долго пришлось просидеть на диете, предписанной врачами, — и он отправлялся на кухню, заглядывал в горшки, хватал слоеные пироги, только что вытащенные из печи, жадно поглощал фрукты, принесенные с рынка. Он не мог больше смотреть на ананасный сок и оршад, — они воскрешали в его памяти былые страдания, — и во всякое время дня, утоляя жажду, пил стаканами красное вино, от которого у него горели щеки. За столом он никак не мог насытиться, особенно когда, засучив рукава рубашки, завтракал один, в полдень, небрежно одетый, в домашних туфлях без задника, с загнутым кверху носком; вооружившись щипцами для орехов, он набрасывался на устриц и других моллюсков, грудой лежавших на блюде, с таким пылом, что осколки их панцирей разлетались во все стороны. Вместо халата Эстебан прямо на голое тело надевал лиловую сутану епископа, которую он извлек из шкафа, где висели одежды предков; он с наслаждением ощущал прикосновение прохладного атласа и щеголял в этом одеянии, перехваченном в поясе четками, нимало не смущаясь тем, что из-под сутаны выглядывали волосатые ноги. Этот «епископ» находился в постоянном движении: то он играл в кегли в галерее патио, то скатывался по перилам лестницы, то, ухватившись руками за балюстраду, повисал в воздухе, а то упрямо добивался, чтобы зазвонили часы, которые уже лет двадцать молчали. Софию, столько раз обтиравшую мокрой губкой кузена во время приступов удушья, прежде не смущал темный пушок на его теле, но теперь из вдруг возникшего чувства стыдливости она старалась не выходить на террасу, когда знала, что юноша моется там на свежем воздухе и обсыхает под солнечными лучами на разогретых кирпичах, даже не позаботившись обернуть полотенце вокруг бедер.

— А он уже становится мужчиной, — с удовольствием отмечал Карлос.

— Да, настоящим мужчиной, — соглашалась София, замечавшая, что с некоторых пор Эстебан по утрам старательно проводит по щекам и подбородку бритвой.

Эстебан первый стал постепенно возвращаться к нормальному распорядку жизни, нарушенному в доме за время траура. С каждым днем он поднимался все раньше и раньше и пил теперь утренний кофе вместе со слугами. София с удивлением наблюдала за юношей, ее тревожило, что кузен, который всего несколько недель назад был болезненным и хрупким существом, прямо на глазах превращался совсем в другого человека: он размеренно и ровно дышал, больше не захлебывался в кашле, не страдал от приливов крови к лицу и был полон кипучей энергии, которая не вязалась с костлявыми плечами, худыми ногами и всем его сухопарым телом, истощенным долгими муками. Девушка беспокоилась, как беспокоится мать, замечая первые признаки возмужания в своем сыне. А «сын» этот все чаще и чаще хватал шляпу и, придумывая любой предлог, бродил по улицам; при этом Эстебан скрывал от всех, что по странному стечению обстоятельств он во время этих прогулок неизменно оказывался на портовых улочках или в переулках, лежавших в стороне от главной улицы, — возле старой церкви, недалеко от арсенала. Сначала он вел себя очень робко: в первый день дошел до перекрестка; на следующий день — до другого перекрестка; и так, постепенно преодолевая последние отрезки пути, он оказался на той улице, где помещались игорные притоны и ночные кабачки, непривычно тихие в эти дневные часы. На пороге уже появлялись женщины, только что вставшие, едва успевшие умыться; вдыхая табачный дым, они шутливо заигрывали с юношей, а он убегал от самых бесцеремонных и замедлял шаги перед дверьми тех, которые предлагали себя так тихо, что слышал только он. Из этих домов доносилась не только женская речь, оттуда исходил душный запах притираний, туалетного мыла, праздных тел, разомлевших в теплых постелях, он заставлял быстрее биться сердце Эстебана, понимавшего, что достаточно ему принять мгновенное решение, и он окажется в мире, полном таинственных возможностей. Одно дело — мечтать о близости с женщиной, совсем другое — осуществить мечту, между такой мыслью и ее претворением в жизнь лежит целая пропасть, и глубину этой бездны дано измерить только юному существу: не так просто впервые заключить в объятия женское тело, это неотделимо от смутного ощущения греха, опасности и чего-то еще никогда не изведанного… Десять дней подряд юноша появлялся на этой далекой улице, доходил до последнего дома и уже готов был переступить порог комнаты, где на низенькой скамеечке, не шевелясь, сидела с виду ко всему равнодушная девица, которая благоразумно решила молча ждать. Десять раз он проходил мимо, все еще не осмеливаясь войти, а женщина, уверенная в том, что нынче или завтра он непременно войдет, — она понимала, что он уже остановил свой выбор на ней, — терпеливо ждала. И однажды под вечер голубая дверь наконец-то затворилась за Эстебаном. То, что затем произошло в узкой и душной комнате, единственным украшением которой служили пестрые юбки, висевшие на гвозде, не показалось ему ни значительным, ни необычайным. Современные романы, отличавшиеся неслыханной прежде откровенностью, уже помогли ему понять, что подлинное сладострастие требует более глубоких чувств и невозможно без взаимного тяготения. И все же на протяжении нескольких недель он всякий день возвращался сюда; ему необходимо было доказать самому себе, что он способен, не испытывая ни физических затруднений, ни нравственных укоров, совершать то, что, не задумываясь, совершают все его сверстники; кроме всего прочего, ему, как и всякому мужчине, хотелось приобрести побольше опыта в любовных делах.

— Что это от тебя пахнет такими гадкими духами? — спросила однажды Эстебана двоюродная сестра, брезгливо понюхав его шею.

А через некоторое время он обнаружил на ночном столике в своей комнате книгу, где говорилось об ужасных болезнях, которые посылаются человеку в наказание за плотский грех. Юноша сделал вид, что ничего не заметил, но книгу сохранил.

Теперь Софии приходилось подолгу оставаться одной: Эстебан по-прежнему где-то пропадал, а Карлос, которым овладела внезапная прихоть, отправлялся после полудня на Марсово поле, в манеж, где знаменитый наездник показывал испанскую школу верховой езды: он обучал лошадей грациозно вставать на дыбы, так что они походили при этом на конные статуи, или красиво и ритмично переступать ногами, — для этого наездник натягивал поводья на португальский или на прусский манер. Виктор, как всегда, приходил с наступлением сумерек. Вместо приветствия София осведомлялась, когда же прибудет наконец груз муки из Бостона.

— Когда муку доставят, — отвечал негоциант, — я возвращусь в Порт-о-Пренс вместе с Оже, которого призывают туда важные дела.

Предстоящий отъезд врача сильно пугал девушку, — она боялась, как бы Эстебан не стал жертвой нового приступа.

— Оже готовит тут учеников, — успокаивал ее Виктор. Однако он не говорил подробно, где именно происходит обучение; умалчивал он и о том, как относятся к этому руководители медицинской корпорации, которые весьма неохотно допускали новых людей в свою среду. Юг часто нападал на дона Косме, которого он считал очень плохим коммерсантом.

Это gagne-petit, [29] человек, который не видит дальше собственного носа.

И хотя Виктор знал, какое отвращение испытывает София к складу и магазину, расположенному за стеной, он стал давать ей советы: как только она и брат достигнут совершеннолетия, они должны избавиться от душеприказчика и доверить защиту своих интересов человеку более толковому, способному придать широкий размах их торговой фирме. Он перечислял новые товары, продажа которых может принести сейчас крупные прибыли.

— Мне чудится, будто я слышу голос моего почтенного отца, царство ему небесное! — сказала София, желая положить конец наскучившему ей разговору, но она проговорила эти слова таким ненатуральным и фальшивым голосом, что уже по одной интонации можно было понять, сколько сарказма вложила девушка в эту фразу.

Виктор расхохотался, как это всегда бывало, когда у него внезапно менялось настроение, и начал рассказывать о своих путешествиях; он называл места, которые посетил, — Кампече, Мари-Галант, Доминика, — и было заметно, что вспоминает он о них с явным удовольствием. В этом человеке поражало странное соединение вульгарности и изысканности. В зависимости от того, какой оборот принимала беседа, он мог сразу же перейти от шумной говорливости южанина к необыкновенной сдержанности и немногословию. В нем, казалось, одновременно уживаются несколько разных людей. Говоря о покупке и продаже товаров, он жестикулировал, как рыночный меняла, и руки его напоминали чаши весов. А уже через минуту он мог погрузиться в чтение книги и сидел не шевелясь, упрямо сведя густые брови, почти не мигая, и его темные глаза так пристально смотрели на страницу, что, казалось, пронизывали ее. Если ему приходило в голову заняться стряпней, то делал он это не хуже заправского повара: схватив первый попавшийся лоскут, он сооружал из него колпак, балансировал шумовкой, поставив ее на лоб, и лихо барабанил пальцами по котелкам. Бывали дни, когда его крепкие руки походили на загребущие лапы скупца, у него была привычка, сжимая кулак, прикрывать большой палец остальными, — София находила, что это выдает его истинную сущность. А бывали дни, когда эти же руки казались удивительно легкими и изящными; излагая волновавшую его мысль, он словно поглаживал ее пальцами, как можно гладить висящий в воздухе шар.

— Я плебей, — любил он говорить с таким видом, будто называл свой титул.

Однако София заметила, что, когда они представляли шарады, француз охотнее всего изображал законодателей и трибунов древности, причем он исполнял их роли необыкновенно серьезно и торжественно, считая себя, должно быть, хорошим актером. Часто по его настоянию разыгрывали эпизоды из жизни Ликурга, человека, которым Виктор, по-видимому, особенно восхищался. Хотя Юг знал толк в торговле, хорошо разбирался в деятельности банков и страховых обществ и был опытным негоциантом, он стоял за раздел земли и имущества, за то, чтобы детей воспитывало государство, считал, что не должно быть крупных состояний, и предлагал по образцу Спарты чеканить монету из железа, чтобы никому не приходило в голову копить деньги. Однажды, когда Эстебан был в особенно веселом настроении и чувствовал себя совершенно здоровым, Виктор уговорил всех без долгих сборов устроить в доме праздник, чтобы торжественно отметить «возвращение к общепринятым часам трапез». Пир должен был начаться ровно в восемь часов вечера, и всем его участникам надо было добежать до столовой из различных комнат дома — наиболее удаленных от нее — за то время, пока звонарь на колокольне храма Святого Духа пробьет восемь раз. Тот, кто не успеет занять свое место, будет подвергнут различным наказаниям. Одежды для праздника решено было выбрать в шкафу, где хранились костюмы предков. Софии пришла фантазия нарядиться герцогиней, разоренной ростовщиками, и она принялась с помощью Росауры нарочно обтрепывать подол юбки. В комнате у Эстебана уже давно висело облачение епископа. Карлос надел мундир офицера флота, а Виктор остановился на судейской мантии.

— Elle me va tres bien [30], — объявил Юг, прежде чем отправиться на кухню, где он поджаривал лесных голубей ко второй перемене.

— Таким образом, у нас будут представлены знать, духовенство, флот и судейское сословие, — сказал Карлос.

— Не хватает только дипломатического корпуса, — заметила София.

И все, смеясь, решили поручить Оже роль полномочного посла королевства Абиссинии… Однако Ремихио, которого отправили за врачом, вернулся и сообщил ошеломительную новость: Оже рано утром ушел из гостиницы и больше туда не возвращался. А недавно в гостиницу явилась полиция с приказом обыскать его комнату и забрать все принадлежащие ему бумаги и книги.

— Не понимаю, — пробормотал Виктор. — Ничего не понимаю.

— Быть может, донесли, что он незаконно занимается медициной? — предположил Карлос.

— Эта незаконная медицина исцеляет больных! — вне себя от гнева крикнул Эстебан.

Взволнованный, не похожий на себя, Виктор торопливо искал свою шляпу и никак не мог ее найти; потом он быстро вышел, чтобы разузнать толком, что же именно произошло.

— Впервые вижу его в таком волнении, — сказала София, вытирая платком виски, на которых выступили капельки пота.

Было невыносимо душно. Воздух, казалось, неподвижно застыл, занавеси не шевелились, цветы увяли, трава была как из жести. Листья на пальмах в патио отяжелели, чудилось, будто они выкованы из железа.

VII

Виктор возвратился в начале восьмого. Ему ничего не удалось узнать об Оже, но он предполагал, что тот арестован. А может быть, заранее предупрежденный о доносе, — в чем состояла сущность этого доноса, никто не знал, — мулат сумел найти на время дружеский приют. Но в одном сомнений не было: полиция обыскала комнату врача и забрала бумаги, книги и чемоданы с его личными вещами.

— Завтра видно будет, что можно предпринять, — сказал Юг.

И вдруг он заговорил совсем об иных вещах, о том, что он услыхал на улице: вечером на город должен налететь ураган. Об этом прямо было объявлено властями. На пристанях царило необыкновенное возбуждение. Моряки говорили о циклоне и принимали срочные меры для защиты своих кораблей. Жители запасались свечами и провизией. Повсюду заколачивали окна и обивали двери… Это известие мало встревожило Карлоса и Эстебана, но все же они отправились на поиски молотков, досок и брусьев. В эту пору года циклон — о нем неизменно говорили в единственном числе, потому что только один из циклонов обладал разрушительной силой, — не был неожиданностью для обитателей города. Все знали, что если на сей раз он, изменив свое направление, и минует их, то непременно обрушится на них в будущем году. Были только две возможности: либо он ринется прямо на город, снося кровли домов, разбивая церковные витражи, топя суда, либо пройдет стороною, опустошая окрестности. Жители острова смотрели на циклон как на грозную небесную стихию, которая рано или поздно настигнет их, — от нее не спастись. Каждая провинция, каждый город, каждое селенье хранили память о циклоне, словно предназначенном им судьбою. Можно было молить только об одном — чтобы ураган бушевал не слишком долго и был не слишком свиреп.

— Се sont de bien charmants pays [31], — ворчал Виктор, укрепляя ставни на одном из выходивших на улицу окон и вспоминая, что в Сен-Доменге тоже всякий год со страхом ожидали циклона…

Внезапно в воздухе поднялся смерч, и хлынул чудовищный ливень. Потоки воды отвесно падали на росшие в патио деревья, кустарники и цветы, падали с такой яростью, что комья земли летели из клумб.

— Началось, — сказал Виктор.

Глухой рокот накатывал, наполнял дом, и стон кровли, скрип ставен, звон оконных стекол сливался то с ровным, то с прерывистым шумом воды: она каскадом низвергалась с крыши, брызгами разлеталась в стороны, вырывалась из водосточных труб, со свистом всасывалась люками. Потом наступила короткая передышка, на улицах стало теперь еще более душно и еще более тихо, чем вечерами перед дождем. А затем хлынул второй ливень — как вторичное предупреждение, — он был еще неистовее первого; на этот раз его сопровождали бурные порывы ветра, ветер постепенно крепчал, натиск его усиливался. Виктор вышел в патио на галерею, по которой, не задерживаясь, проносились воздушные вихри, устремляясь дальше, вперед, — ураган этот возник далеко-далеко над Мексиканским заливом или Саргассовым морем и, крутясь вокруг собственной оси, все ускоряя свое движение, с неодолимой силой увлекал с собою волны воздуха. Виктор, по примеру моряков, попробовал на язык дождевые капли.

— Соленая. Морская вода. Pas de doute. [32]

Он только пожал плечами и возвратился в комнаты; как бы желая дать понять, что всем им предстоят нелегкие часы испытаний, он отправился за вином, стаканами и печеньем, а потом опустился в кресло, предварительно обложившись книгами. Возле ламп, которые при каждом порыве ветра грозили потухнуть, слуги поставили фонари и свечи.

— По-моему, ложиться не стоит, — сказал Виктор. — Какая-нибудь из дверей, чего доброго, не выдержит напора или оконная рама вылетит.

На полу лежали наготове доски и плотничьи инструменты, — они должны были находиться под рукой. Ремихио и Росауру также пригласили в гостиную, где было безопаснее всего, и они теперь хором возносили молитвы, в которых особенно часто упоминалось имя святой Варвары… Ураган ворвался в город вскоре после полуночи. Послышался чудовищный рев, и тотчас же со всех сторон донесся треск и грохот. По мостовым и тротуарам катились различные предметы. Другие предметы летали над шпилями колоколен. С неба падали обломки балок, сорванные с магазинов вывески, черепица, оконные стекла, обломившиеся ветви деревьев, фонари, бочонки, куски корабельных мачт. В двери домов оглушительно стучали невидимые молотки. В промежутках между порывами урагана дребезжали окна. Дома вздрагивали и сотрясались от фундамента до кровли, двери и рамы скрипели… Внезапно потоки грязной, бурой воды, вырвавшиеся из конюшен, с заднего двора, из кухни, с улицы, хлынули в патио, — в одну минуту все сточные отверстия были забиты грязью, навозом, золой, отбросами и опавшими листьями. Виктор, испуская отчаянные вопли, кинулся к ковру, покрывавшему пол гостиной, и начал скатывать его. Забросив ковер на верхнюю ступеньку лестницы, он остановился возле огромной лужи, которая с каждой минутой прибывала, уже проникла в столовую и подбиралась к другим комнатам. София, Эстебан и Карлос бросились спасать стулья и кресла, громоздя их на столы, на комоды, на шкафы, на буфеты.

— Нет, нет! — крикнул Виктор. — За мной!

И, ступив по щиколотку в зловонную воду, он распахнул дверь, ведущую на склад. Здесь уже тоже началось наводнение, и мимо фонаря одна за другой медленно проплывали самые неожиданные вещи. Виктор громко отдавал приказания, подгонял мужчин и мулатку, направлял их усилия, указывая, что именно надо спасать в первую очередь. Тюки с тончайшими тканями, штуки полотна, мешки с перьями, наиболее ценные товары были заброшены наверх, на груды кулей, куда не могла добраться вода.

— Мебель можно привести в порядок, — кричал Виктор, — а это погибнет безвозвратно.

Видя, что все его поняли и усердно трудятся, стараясь сберечь дорогие товары, он возвратился в дом, где охваченная страхом София скорчилась на диване, содрогаясь от рыданий. Вода уже подступала к ее ногам. Виктор подхватил девушку на руки, отнес ее в спальню и с размаху опустил на кровать, приказав:

— Не двигайтесь с места! А я займусь мебелью.

И он принялся бегать вверх и вниз по лестнице, перетаскивая ширмы, пуфы, стулья, гобелены — словом, все, что еще можно было спасти. Вода теперь доходила ему до колен. В эту минуту послышался сильный грохот, кровля над флигелем дома треснула, и черепицы, точно карты из колоды, веером посыпались в патио. Груда осколков, глины и земли завалила дверь склада, преграждая доступ в него. София, перегнувшись через перила лестницы, визжала от страха. Виктор вновь поднялся наверх, таща сундук, набитый различными мелочами; он почти силой втолкнул девушку в ее комнату, а сам, задыхаясь, рухнул в кресло.

— Больше у меня ни на что нет сил, — пробормотал он.

И чтобы успокоить Софию, жалобно глядевшую на него, он стал говорить, что циклон уже ослабевает, что братья ее в полной безопасности — они на складе, сидят себе на мешках под самым потолком, — и теперь надо спокойно дожидаться рассвета. Самое главное, двери и окна устояли под порывами урагана. Впрочем, дом построен на совесть, ему, видно, не впервой выдерживать ярость ветров. Затем почти насмешливым тоном он сказал Софии, что вид у нее, надо признаться, препротивный: платье перепачкано, чулки заляпаны грязью, а в мокрых, спутанных волосах торчат сухие листья. Девушка молча прошла к себе в туалетную комнату и почти тотчас же возвратилась, кое-как причесавшись и накинув халат. На улице циклон ревел уже не так свирепо, теперь налетали только отдельные порывы вихря — одни резкие, другие более слабые, и промежутки между ними становились все продолжительнее. С неба словно сочился водяной туман, пахнувший морем. Ветер все еще толкал, тащил, катил по мостовой, поднимал на воздух и сбрасывал на землю различные предметы, но шум постепенно утихал.

— По-моему, вам теперь самое время улечься в постель, — сказал Виктор, подавая девушке бокал выдержанного вина.

Проговорив это, он с поразительной бесцеремонностью стащил с себя рубашку и остался голым по пояс. «Ведет себя, словно муж», — подумала София, поворачиваясь к стене. Она собралась было что-то сказать, но сон уже сомкнул ее уста… Вдруг девушка пробудилась: было еще темно, она почувствовала, что кто-то лежит с нею рядом. Чья-то рука покоилась на ее талии. И эта тяжелая рука все сильнее сжимала ее стан, точно тисками. Сонное оцепенение еще владело Софией, и сначала она не поняла, что происходит: после пережитых страхов так приятно было ощущать, что тебя окутывает, охраняет, оберегает тепло какого-то живого существа. Она уже готова была снова забыться, но тут сознание вернулось к ней, по телу пробежала холодная дрожь, и девушка поняла всю недопустимость происходящего. София резко повернулась и вдруг ощутила рядом нагое тело постороннего человека. Она задрожала от возмущения и принялась молотить по нему кулаками, отталкивать его локтями и коленями, царапать, щипать; при этом она все время натыкалась животом на что-то непонятное и твердое. А мужчина пытался схватить ее за кисти рук, горячее дыхание опаляло ее уши, он нашептывал ей в темноте странные слова. В борьбе их тела тесно соприкасались, сплетались, почти сливались, но ему никак не удавалось одержать над ней победу. София сопротивлялась упорно и ожесточенно, казалось, она черпает силы в самых недрах своего существа, которому угрожали. Каждым движением она стремилась причинить боль, вся съеживалась, сжималась в тугой комок, и он не мог укротить, покорить ее. В конце концов он отказался от дальнейших попыток и, как бы признавая поражение, отрывисто рассмеялся, тщетно пытаясь скрыть досаду. А она теперь яростно осыпала его упреками и насмешками, выказывая при этом удивительную способность унижать, ранить в самое больное место. Мужчина тяжело поднялся с постели. Он шагал по комнате и с мольбою в голосе просил не сердиться на него. Стараясь оправдаться, он приводил доводы, которые поражали девушку, одержавшую трудную победу: ей даже и в голову не могло прийти, что такой мужественный и зрелый человек, столько переживший и придавший на своем веку, оказывается, видел в ней женщину, в ней, которая ощущала себя почти девочкой. И хотя непосредственная угроза ее целомудрию миновала, София чувствовала, что теперь ей угрожает, пожалуй, еще большая опасность, — из темноты до нее доносился голос, порою звучавший с невыразимой нежностью; голос этот обращался к ней и приоткрывал врата неведомого мира. В ту ночь для нее закончилось отрочество с его чистыми играми. Слова получали отныне необыкновенную весомость. То, что случилось, — вернее, то, чего не случилось, — приобретало огромное значение. Скрипнула дверь, и в ее проеме при свете зеленоватых предутренних лучей возникла человеческая фигура, — мужчина медленно удалялся, тяжело волоча ноги, угнетенный и подавленный. София осталась одна, сердце ее учащенно билось, волосы растрепались, она была охвачена тревогой и понимала, что прошла через тяжкое испытание. От ее тела исходил странный запах, — а быть может, ей это только казалось, — и она никак не могла отделаться от него; то был терпкий, животный, чужой запах, однако и она была к нему как-то причастна. В комнате посветлело. На кровати, рядом с Софией, виднелась вмятина, оставленная мужчиной. И девушка принялась приводить постель в порядок, она взбивала перину, чтобы уничтожить, заполнить перьями неровности, а когда работа была наконец закончена, София вдруг испытала острое чувство унижения: так, должно быть, взбивают свою перину гулящие женщины в том квартале возле арсенала, после того как они спали на ней с чужим человеком. И точно так же поступают наутро после брачной ночи вчерашние девственницы, которых осквернили, грубо проникнув в их лоно. Да, пожалуй, это и было самое неприятное: ведь, перестилая постель, разглаживая складки на простыне, она тем самым как бы становилась сообщницей, как бы одобряла случившееся; точно такими же робкими, осторожными, стыдливыми движениями боязливая любовница спешит уничтожить следы греховных объятий. Побежденная усталостью, София легла в постель и забылась; она спала так крепко, что даже не слышала ни собственных рыданий, ни голоса брата, который тщетно пытался ее разбудить.

— Оставь ее в покое, — вмешался Эстебан. — У нее, верно, опять женские дела.

VIII

День занимался медленно, и солнечные лучи, словно бы запоздав к положенному часу, слабо освещали город, лишенный кровель, полный обломков и мусора: повсюду торчали голые балки, и город походил теперь на огромный скелет. От сотен жалких лачуг остались только стойки да шаткие деревянные полы, они возвышались над вязкой грязью, точно подмостки нищеты, на которых обездоленные семьи бедняков горестно оглядывали то немногое, что у них сохранилось: старушка уныло раскачивалась в венском кресле; беременная женщина со страхом ждала родовых схваток; чахоточный и астматик, завернувшись в одеяла, скорчившись, пристроились в уголке, словно балаганные актеры, уже исполнившие свой номер под открытым небом. В гавани из мутной воды торчали мачты затонувших парусников, а вокруг по волнам плавали гроздья перевернутых шлюпок. Море выбросило на берег труп матроса, руки его запутались в клубке веревок. Возле арсенала циклон произвел особенно сильные опустошения, он разметал бревна и доски на судовой верфи, повалил наземь непрочные стены таверн и ночных кабачков. Улицы превратились в топкие канавы. Несколько старинных дворцов, несмотря на свою прочную кладку, уступили порывам урагана, их двери, оконные рамы, стекла не выдержали, и буйный вихрь, ворвавшись внутрь, обрушился на стены, ломая портики и галереи. Изделия расположенной возле причалов прославленной мебельной мастерской под вывеской «Иосиф Прекрасный» были подхвачены ветром и унесены в чистое поле — далеко за пределы города, за огороды предместий, туда, где ручьи вышли из своих берегов и сотни пальмовых стволов лежали, наполовину залитые водой, точно древние колонны, рухнувшие при землетрясении. И все же, несмотря на размеры стихийного бедствия, люди, привычные к тому, что такие катастрофы периодически повторяются, и считавшие их неизбежными конвульсиями тропиков, уже сновали, как неутомимые муравьи, — что-то запирали, что-то чинили, что-то штукатурили. Все было влажно; все пахло влагой; все увлажняло руки. В тот день жители были заняты одним делом: вычерпывали воду, не позволяли ей застаиваться, рыли канавки, осушали почву и дома. К вечеру, приведя в порядок собственные жилища, плотники, каменщики, стекольщики, слесари уже предлагали свои услуги другим. И когда София наконец проснулась, оказалось, что дом полон рабочих, которых привел Ремихио: одни покрывали черепицей разрушенный скат крыши, другие выносили из патио обломки и мусор. По переходам и галереям взад и вперед тащили бочонки с известью и гипсом, балки и брусья, а Карлос вместе с Эстебаном ходил со склада в дом и обратно, составляя опись попорченной мебели и пострадавших товаров. Надев костюм Карлоса, который был ему тесен, Виктор, усевшись в гостиной, погрузился в придирчивое изучение счетоводных книг магазина. Увидев девушку, он еще глубже уткнулся носом в бумаги, делая вид, что не замечает ее. София тоже решила заняться каким-нибудь делом и направилась в кухню и кладовые, где Росаура, всю ночь не смыкавшая глаз, очищала ножи и вилки, кастрюли и прочую кухонную утварь от грязи, которая на полу уже затвердела. У девушки голова шла кругом от всей этой сутолоки, от присутствия в доме посторонних людей, от беспорядка и неразберихи, из-за которых вновь разладился только недавно налаженный быт и в комнатах опять творилось бог знает что, совсем как в первые месяцы траура. В тот вечер сызнова возникли «Падающие башни», «Тропинки друидов», крутые горные тропы, проложенные между ящиками, столами, снятыми портьерами, свернутыми и заброшенными на шкафы коврами, — но только к этому еще примешивались теперь совсем иные запахи, каких тут прежде не было. Необычайность обстановки, грандиозность катастрофы, которая нарушила привычный ход жизни в городе, еще больше усиливали владевшее Софией беспокойство: с самого пробуждения ее терзали противоречивые и тревожные мысли, вызванные воспоминаниями о событиях прошлой ночи. Все случившееся составляло частицу величайшего беспорядка, который стал уделом обитателей города во время стихийного бедствия. Но один факт поразил ее больше всего, больше, чем рухнувшие стены, больше, чем разрушенные колокольни, больше, чем затонувшие корабли: она стала предметом вожделения. Это было так непривычно, так неожиданно, так тревожно, что девушка до сих пор сомневалась, не пригрезилось ли ей все во сне. За несколько часов она навсегда распрощалась с отрочеством, у нее было такое чувство, будто от палящего желания мужчины тело ее обрело зрелость. На нее смотрели как на Женщину, между тем как она сама не только не могла смотреть на себя как на женщину, но даже не могла вообразить, что другие могут возвести ее в ранг женщины.

— Я женщина, — шептала она, чувствуя себя так, будто ее оскорбили и одновременно взвалили на плечи груз, пригибавший к земле.

Она глядела на себя в зеркало, глядела словно со стороны, и ей становилось тревожно, ее мучило предчувствие чего-то неотвратимого, ей казалось, что она чересчур высока, нескладна, непривлекательна, что у нее слишком узкие бедра, слишком худые руки, асимметричный бюст, — девушке впервые не понравились очертания ее собственной груди. Отныне мир был населен опасностями, она покидала гладкую дорогу и вступала на иной путь, где ее ждали испытания, где ее истинный облик будут непременно сравнивать с его внешним выражением, на путь, который невозможно пройти без душевных мук и горьких заблуждений… Быстро спустился вечер. Рабочие ушли, и глубокая тишина — такая тишина бывает только среди развалин или на похоронах — опустилась на разоренный город. Подали скудный ужин, состоявший из одних только холодных закусок; за едой все молчали, лишь изредка кто-нибудь упоминал об ущербе, причиненном ураганом. Потом София, Эстебан и Карлос, совершенно измученные, отправились спать. Виктор был необычайно сосредоточен, ногтем большого пальца он чертил на скатерти какие-то цифры, складывал их, вычитал, затем перечеркивал; когда молодые люди поднялись из-за стола, он попросил разрешения остаться в гостиной на несколько часов, а еще лучше — до утра. По улицам невозможно было ходить. Пользуясь темнотой, воры и грабители занимались своими темными делами. Кроме того, ему непременно хотелось закончить изучение счетоводных книг.

— Сдается мне, что я обнаружил кое-какие факты, и они представляют для вас немалый интерес, — сказал он. — Но об этом поговорим завтра.

На следующее утро, около девяти часов, Софию разбудил стук молотков, свистящий звук пил, скрип блоков и голоса рабочих, вновь наполнивших дом; она спустилась в гостиную и обнаружила, что там происходит нечто странное. Душеприказчик, криво усмехаясь, сидел в кресле, а напротив, на некотором расстоянии, точно судьи, восседали Карлос и Эстебан — хмурые, непривычно серьезные и настороженные. Виктор, заложив руки за спину, шагал взад и вперед по комнате. Время от времени он останавливался перед вызванным для объяснений доном Косме, пристально смотрел на него и заключал свою мысль, отрывисто произнося сквозь зубы слово «oui!» [33], походившее на рычание. В конце концов Виктор опустился в кресло в углу гостиной. Заглянув в записную книжку, куда он, видимо, занес несколько цифр, Юг снова прорычал свое «oui!» и принялся рассеянно и небрежно говорить, полируя ногти рукавом, поигрывая карандашиком или же вдруг с интересом разглядывая мизинец левой руки, как будто он что-то внезапно обнаружил на нем. Начал он с заявления о том, что не принадлежит к числу людей, которые любят вмешиваться в чужие дела. Он отметил похвальное рвение, с каким господин Косме (Виктор произнес это имя «Ко-о-о-о-ме», немыслимо растягивая звук «о») удовлетворял все желания своих питомцев, исполнял все их просьбы, заботился, чтобы в доме ни в чем не испытывали недостатка. Однако такое рвение — n'est-ce pas? [34] — могло ведь иметь и тайную цель: заранее усыпить всякое подозрение.

— Какое подозрение? — встрепенулся душеприказчик, с деланным безразличием слушавший речь Виктора, незаметно придвигая свое кресло поближе к молодым людям, словно он хотел таким способом показать, что входит в состав их семьи.

Однако Виктор поманил к себе братьев и, как бы давая понять, что дон Косме в этом доме чужой, произнес подчеркнуто дружеским тоном:

— Поскольку, mes amis, [35] мы читали с вами Реньяра, припомните, пожалуйста, следующие его стихи, которые вы нынче с полным основанием можете обратить ко мне:

Ah! Qu'a notre secours a propos vous venez!

Encore un jour plus tard, nous etions ruines! [36]

— Браво, нас, кажется, ожидает представление французской комедии, — проговорил душеприказчик, смеясь собственной остроте, которую остальные встретили тягостным молчанием.

— Иногда, по воскресеньям, — продолжал Виктор, — пока молодые люди спали, я заходил в соседнее помещение, — при этих словах он указал на дверь, что вела в магазин, — и кое-чем интересовался, смотрел, подсчитывал, сопоставлял, делал заметки. Таким образом — ведь у меня как-никак душа коммерсанта, этого нельзя отрицать, — я пришел к выводу, что на складе некоторых товаров гораздо меньше, чем числится в бумагах, которые дон Косме аккуратно вручал Карлосу.

Душеприказчик попытался что-то сказать, но Виктор не дал ему и рта раскрыть. Разумеется, он, Виктор, и сам понимает, продолжал Юг, что в нынешнее время торговать куда труднее, чем прежде, свободу негоциантов ограничивают, они сталкиваются со всякими препятствиями и помехами. Однако это не резон, — при этих словах его тон сделался угрожающим, — для того, чтобы подсовывать сиротам поддельные счета, зная к тому же, что они в эти счета даже не заглянут… Дон Косме хотел было подняться с кресла. Но Виктор предупредил его, он уже шел к душеприказчику большими шагами, тыча в него указательным пальцем. Теперь его голос звучал сурово, в нем слышался металл: ведь на складе и в магазине происходят просто скандальные вещи, и происходят они с того самого дня, когда скончался отец Карлоса и Софии. Он, Виктор, с цифрами в руках берется доказать в присутствии свидетелей, что человек, который втерся к молодым людям в доверие, их мнимый покровитель, бесчестный душеприказчик, сколачивает себе состояние, преступно обманывая несчастных сирот, простодушных детей, ведь человек этот знает, что из-за отсутствия опыта они не могут разобраться в состоянии своих дел. И это еще не все: ему, Виктору, известны некоторые рискованные спекуляции, в которые пускался сей «приемный отец», употребляя в корыстных целях деньги своих питомцев; он может рассказать о сделках, заключенных при помощи подставных лиц, — француз, с пафосом цитируя речь Цицерона против Верреса, назвал их «canes venatici» [37]… Дон Косме снова попытался прервать этот поток слов, однако Виктор, все больше повышая тон, продолжал свою обвинительную речь, — казалось, он стал выше ростом, и на его вспотевшее лицо страшно было смотреть. Он судорожно рванул ворот своей сорочки, она распахнулась, закрыв верхнюю часть жилета, и стала видна шея с набухшими жилами — его голосовые связки были напряжены до предела. Впервые Юг показался Софии красивым: он стоял в гордой позе трибуна и всякий раз, когда заканчивал ораторский период, с силой ударял кулаком по столу. Внезапно Виктор отступил в глубь гостиной и прислонился к стене. Величественным жестом он скрестил руки на груди, сделал короткую паузу, которой душеприказчик не успел воспользоваться, и отрывистым, резким голосом, полным высокомерного презрения, произнес:

— Vous etes un miserable, Monsieur! [38]

Дон Косме съежился, сжался в комок, словно вдавился в кресло, которое казалось слишком большим для его тщедушного тела. Губы у него беззвучно вздрагивали от гнева, пальцы впились в обитые бархатом подлокотники. Потом он внезапно выпрямился и, уставившись на Виктора, пролаял только одно слово:

— Франкмасон!

На Софию слово это произвело такое же впечатление, как картина «Взрыв в кафедральном соборе». А дон Косме еще громче, с угрожающими интонациями снова выкрикнул:

— Франкмасон!

Он все резче и пронзительнее повторял это слово, как будто его было достаточно, чтобы опорочить любого обвинителя, опровергнуть любое обвинение, снять любую вину с человека, в чьих устах оно прозвучало. Видя, что Виктор встретил его крик вызывающей улыбкой, дон Косме заговорил о грузе муки из Бостона, который все еще не прибыл, да так никогда и не прибудет; ведь это только предлог, чтобы замаскировать деятельность господина Юга, агента франкмасонов из Санто-Доминго, и его сообщника мулата Оже, магнетизера и колдуна, о котором он, дон Косме, непременно сообщит в медицинскую корпорацию, так как этот проходимец обманул доверчивых молодых людей, ослепил их своими шарлатанскими приемами, — Эстебан, увы, скоро убедится, что его зря обнадежили, приступ болезни, конечно же, вот-вот повторится. Теперь душеприказчик перешел в наступление, он кружил возле француза, как разъяренный овод, и вопил:

— Эти люди молятся Люциферу! Эти люди на древнееврейском языке поносят Христа! Эти люди плюют на распятие! Эти люди вместе со своими единомышленниками в ночь под страстную пятницу закалывают агнца в терновом венце, агнца, распятого на столе, где происходит гнусное пиршество! Вот почему святые отцы, папа Климент и папа Бенедикт, отлучили от церкви этих нечестивцев и обрекли их тем самым вечно гореть в аду… [39]

С испугом в голосе, точно он разоблачает тайны шабаша ведьм, где ненароком присутствовал, дон Косме заговорил о святотатцах, не признающих Христа-спасителя; они поклоняются некоему Хираму-Аби, строителю храма Соломона, в своих тайных церемониях они прославляют Озириса и Изиду, а себя каждый именует то владыкой Тира, то зиждителем Вавилонской башни, то рыцарем Кадошем, то великим магистром ордена тамплиеров, — они поступают так в память о Жаке де Моле [40], человеке противоестественных нравов, уличенном в ереси и сожженном на костре, так как он почитал сатану в образе идола по прозвищу Бафомет.

— Люди эти молятся не святым, а Белиалу, Астарте и Бегемоту! — истошно вопил дон Косме.

Он поносил франкмасонов, говоря, что члены этого сообщества проникают повсюду, ниспровергают христианскую веру и авторитет законных правителей во имя некоей «филантропии»; прикрываясь разговорами о том, будто они стремятся ко всеобщему благоденствию и демократии, франкмасоны на самом деле тайно готовят международный заговор, чтобы уничтожить существующий порядок. И, пристально глядя в лицо Виктору, дон Косме громко крикнул: «Заговорщик!» Он столько раз выкрикивал это слово, что под конец голос его пресекся и он закашлялся.

— Все это верно? — робко спросила София, которую одновременно поразило и ослепило столь неожиданное появление Озириса и Изиды на пышном фоне храма Соломона и замка рыцарей-тамплиеров.

— Верно только одно: ваша фирма накануне краха, — невозмутимо ответил Виктор и, повернувшись к Карлосу, прибавил: — Уже в римском праве предусмотрены меры против недостойных опекунов. Подайте на него в суд.

При слове «суд» душеприказчик взвился как ужаленный.

— Мы еще посмотрим, кто первый угодит в тюрьму, — прохрипел он. — Насколько мне известно, в скором времени произойдет облава на франкмасонов и нежелательных иностранцев. С нелепой терпимостью, которая допускалась в прошлом, будет покончено. — Схватив шляпу, он прибавил: — Выставьте этого авантюриста за дверь, не то вас всех арестуют. — Дон Косме поклонился и процедил: — Счастливо оставаться… всем!

В последнем его слове вновь прозвучала угроза. После этого он вышел из гостиной и так хлопнул дверью, что в доме задрожали стекла. Молодые люди ожидали от Виктора каких-либо объяснений. Однако он с сосредоточенным видом прикладывал сургучные печати к толстым шнурам, которыми скрепил счетоводные книги фирмы. Покончив с этим, он произнес:

— Сохраните их в целости. Тут ваши доказательства.

После этого Юг стал задумчиво глядеть в окно, выходящее в патио: внизу рабочие устраняли повреждения, причиненные ураганом, а Ремихио, необычайно гордившийся своей ролью надсмотрщика, наблюдал за ними. Внезапно, словно испытывая потребность в движении, в том, чтобы к чему-нибудь приложить силы, Виктор спустился в патио, схватил лопатку каменщика и, смешавшись с рабочими, стал быстро и ловко заделывать и замазывать отверстия в стене патио, больше всего поврежденной упавшими с кровли черепицами. София смотрела, как он карабкается на леса, смотрела на его перепачканное известью и гипсом лицо и думала о мифе, героем которого был Хирам-Аби: несмотря на анафемы по его адресу, которые она не раз слыхала в церкви, несмотря на агнца в терновом венце, на богохульные речи, произносившиеся на древнееврейском языке, и на грозные буллы пап, она чувствовала себя слегка ослепленной ореолом тайны, которая отныне окружала Виктора, походившего в эту минуту на строителя храмов. Внезапно он предстал перед нею в облике человека, побывавшего в запретных пределах, человека, которому подвластны тайны, знатока Азии, обнаружившего никому не ведомую книгу Заратустры, — он немного походил и на Орфея, возвратившегося из подземного царства. И она теперь припоминала, с каким увлечением играл Юг во время представления живых картин роль древнего зодчего, предательски убитого ударом деревянного молотка. Он также охотно облачался в одеяние тамплиера и, накинув украшенный крестом плащ, изображал Жака де Моле, идущего на казнь. Обвинения, высказанные душеприказчиком, казалось, отвечали действительности. Но именно эта действительность влекла теперь девушку к себе благодаря атмосфере чего-то неведомого и загадочного, тайны, которой была окутана жизнь Виктора. Жизнь, поставленная на службу опасным убеждениям, была гораздо занимательнее, чем бездумное существование купца, ожидающего прибытия мешков с мукою. Уж лучше заговорщик, чем коммерсант! Юность всегда находит вкус в переодеваниях, во всякого рода паролях, тайниках, криптограммах, альбомах с застежками, куда вносят записи, понятные только посвященным, — и все это теперь виделось Софии в жизни Виктора.

— Но… в самом ли деле эти люди так ужасны, как утверждают? — спросила она.

Эстебан пожал плечами: так уж издавна повелось, что на тайные секты и на тайные общества неизменно возводят клевету. Ранних христиан обвиняли в том, что они будто бы убивали младенцев; баварских иллюминатов, единственным преступлением которых было то, что они желали человечеству добра, смешивали с грязью. [41]

— Однако, судя по всему, они не в ладах с господом богом, — заметил Карлос.

— Ну, надо еще удостовериться, что бог существует, — отозвался Эстебан.

И тут София, словно ей не терпелось освободиться от тяжкого груза, разразилась отчаянными воплями:

— Я устала от бога! Устала от монахинь! От опекунов и душеприказчиков, от нотариусов и деловых бумаг, от жульничества и прочих гадостей! Я устала от всего этого и не желаю больше терпеть.

Вскочив на стоявшее у стены кресло, девушка сорвала большой портрет отца и с такой силой швырнула его на пол, что полотно вылетело из рамы. И на глазах у братьев, сохранявших наружное спокойствие, София принялась яростно топтать холст, так что засохшие чешуйки краски полетели во все стороны. Когда от злополучного портрета остались только лоскутья да щепки, София, задыхаясь, упала в кресло; лицо ее все еще оставалось хмурым. Виктор, только что отложивший мастерок, сделал удивленный жест: в патио торопливым шагом вошел Оже.

— Надо бежать, — сказал мулат и в нескольких словах поведал о том, что ему удалось узнать, пока он скрывался в доме одного из братьев.

Циклон заставил власти заняться самыми неотложными делами, и это приостановило уже начавшееся было преследование франкмасонов полицией. На этот счет из Испании пришли особые распоряжения. В настоящее время тут делать больше нечего. Самое умное — воспользоваться воцарившимся на время беспорядком и, пока все заняты восстановлением жилищ и расчисткой улиц, покинуть город; а потом из безопасного места можно будет наблюдать, какой оборот примут события.

— Для этого вполне подойдет наше имение, — объявила София твердым голосом и, не долго думая, отправилась в кладовую готовить провизию на дорогу.

Вскоре она возвратилась с корзиной, куда уложила холодное мясо, хлеб и горчицу; и тогда все согласились, что Карлосу следует остаться дома, — он постарается как можно скорее узнать новости. Эстебан пошел распорядиться, чтобы не мешкая закладывали экипаж, а Ремихио послали в контору дилижансов на площади Иисуса Христа, поручив ему раздобыть двух запасных лошадей.

IX

Под унылым моросящим дождем, который промочил до нитки сидевших на козлах Эстебана и Оже, под назойливым дождем, брызги которого при каждом порыве ветра достигали и заднего сиденья, экипаж, блестя черным клеенчатым верхом, с трудом продвигался по разбитым дорогам, скрипя рессорами, раскачиваясь и подпрыгивая на ухабах; иногда он так наклонялся, что казалось, вот-вот опрокинется; порою, когда приходилось переправляться вброд через какую-нибудь речушку, он так глубоко погружался в воду, что брызги долетали до фонарей; экипаж снизу доверху был заляпан грязью: не успевал он выбраться из красноватой почвы засаженного сахарным тростником поля, как тут же увязал в серой жиже бесплодных земель, уставленных кладбищенскими крестами, — завидев их, Ремихио, ехавший чуть позади на одной из запасных лошадей, осенял себя крестным знамением. И все же, несмотря на ненастную погоду, путешественники пели и смеялись, пили мальвазию, жевали бутерброды, грызли песочное печенье и карамель, — так приятен был воздух, напоенный запахами зеленеющих пастбищ, коров с набухшим выменем, сельских очагов, в которых весело потрескивали сухие дрова; их радовало, что далеко позади остались тошнотворные запахи рассола, вяленого мяса и проросшего лука, полновластно царившие на узких улицах города. Оже напевал креольскую песенку:

Dipi mon perdi Lisette,

Mon pas souchie Kalepda;

Mon quitte bram-bram sonnette,

Mon pas battre bamboula. [42]

София пела по-английски красивую шотландскую балладу, словно забыв о том, что Эстебан не упускал случая посмеяться над ее причудливым произношением. Пел и Виктор, безбожно искажая мелодию, но с полной серьезностью, он упорно начинал одну и ту же арию, но дальше первой фразы: «Oh! Richard! Oh! Mon roi!» [43] — не шел, так как ничего больше не помнил. К вечеру дождь усилился, дороги сделались еще хуже, Эстебан стал покашливать, Оже слегка осип, а София никак не могла согреться в отсыревшей одежде. Мужчины поочередно переходили с козел на заднее сиденье под верхом, и это непрерывное перемещение внутри экипажа не позволяло путешественникам поддерживать связную беседу. Самый жгучий вопрос, самая жгучая тайна — вопрос о том, чем же на самом деле занимались Виктор и Оже, по-прежнему не был выяснен; никто не заговаривал об этом, быть может, по дороге так много пели именно потому, что обстановка была малоподходящей для разъяснения загадок… В имение добрались глубокой ночью. Дом был грубой каменной кладки, старый, запущенный, с потрескавшимися стенами, длинными переходами и бесчисленными аркадами; его широкая кровля обветшала и ходила ходуном на подгнивших балках. Несмотря на усталость и на страх перед летучими мышами, которые беспорядочно носились над головой, София занялась приготовлениями к ночлегу: велела достать постельное белье и одеяла, наполнить водой тазы для умывания, зашить дыры на пологах от москитов; к следующей ночи она пообещала большие удобства. Виктор тем временем поймал во дворе двух кур; ухватив их за шеи, он принялся крутить птиц в воздухе, так что они стали походить на игрушечные мельницы из перьев, а когда их шейные позвонки хрустнули, опустил кур в кипящую воду, проворно ощипал, разрезал на мелкие куски, чтобы на скорую руку приготовить фрикасе, причем в соус он добавил много водки и молотого перца — pour rechauffer messieurs les voyageurs [44]. Обнаружив, что в патио растут кустики укропа, Юг принялся разбивать яйца, возвестив, что угостит всех omlette aux fines herbes [45]. София хлопотала вокруг стола, украсив его посредине баклажанами, лимонами и горькой тыквой. Войдя по приглашению Виктора на кухню, чтобы убедиться, как вкусно пахнет фрикасе, девушка вдруг почувствовала, что его рука легла на ее талию, но на сей раз он сделал это так непосредственно, так дружески, что она не усмотрела в его поведении ни назойливости, ни бесцеремонности и не сочла нужным оскорбиться. Охотно подтвердив, что кушанье удалось на славу, София сделала пируэт, легко высвободилась и вернулась в столовую, нисколько не рассердившись. Ужин прошел весело, а после вкусной еды все пришли в хорошее настроение: так уютно и спокойно было сидеть в доме и слушать, как усилившийся дождь барабанит по крыше, стучит по листьям маланги, будто по натянутому пергаменту, сбивает плоды с гранатовых и миртовых деревьев в саду… Внезапно Виктор перешел на серьезный тон и заговорил без всякой патетики о том, что привело его к ним в город. Прежде всего коммерческие дела: если везти лионские шелка в Гавану и Мексику через Испанию, за них приходится платить очень высокую пошлину; но есть и другой путь: их можно везти через Бордо прямо в Сен-Доменг, а оттуда тайно переправлять сюда на североамериканских кораблях, которые возвращаются домой, доставив груз пшеничной муки на Антильские острова. Сотни штук шелкового полотна уже прибыли сюда в мешках, с виду ничем не отличавшихся от мешков с другими товарами: вольнолюбиво настроенные коммерсанты-креолы при содействии некоторых портовых чиновников ловко прибегали к контрабанде, полагая, что они имеют полное право бороться таким путем против злоупотреблений и вымогательства испанских властей, присвоивших себе исключительные привилегии в области торговли. Он, Виктор, заботился тут не только о собственных интересах, но и об интересах фабрик, принадлежащих Жану-Батисту Виллермозу («Должно быть, это весьма важная персона, — подумал Эстебан, — коль скоро его имя произносится столь торжественным тоном»), и доставил большие партии лионского щелка различным торговым фирмам города.

— А можно ли считать такую торговлю честной? — вызывающе спросила София.

— Это один из способов борьбы против тирании Испании, — ответил Юг. — А тиранию надо ниспровергать, какие бы формы она ни принимала.

Ведь с чего-то надо было начинать, продолжал Виктор, ибо люди тут какие-то сонные, косные, они живут в своем как бы застывшем мире, вдали от всего, их интересы ограничиваются ценами на табак и сахар. Напротив, в Сен-Доменге франкмасоны очень могущественны, они-то хорошо знают обо всем, что происходит на свете. Полагая, что франкмасонство распространено на Кубе так же широко, как в Испании, он, Виктор, взялся установить отношения со здешними братьями и создать тайное общество, наподобие тех, какие уже существуют в других местах. Однако его ждало полное разочарование. Филантропы в этом богатом городе крайне малочисленны и боязливы. Они, видимо, плохо себе представляют, что такое «социальный вопрос». Они в какой-то мере сочувствуют движению, которое приняло воистину всемирный размах, но отнюдь не склонны действовать. Из страха, из трусости они не решаются опровергать различные легенды и вымыслы о том, будто франкмасоны плюют на распятие, поносят Христа, святотатствуют и богохульствуют, — вымыслы, давно уже развеянные в других местах.

— Nous avons autre chose a faire, croyez-moi [46], — продолжал Виктор. — Здешние жители, — прибавил он, — даже не догадываются о том, какое значение для судеб мира будут иметь события, происходящие ныне в Европе.

— Революция началась, и никто уже не в силах ее остановить, — вмешался Оже.

Мулат произнес эту фразу необыкновенно торжественным тоном, какой был ему иногда свойствен. «Революция, — повторил про себя Эстебан, — та самая революция, о событиях которой местная газета сообщает в нескольких строчках между программой театральных представлений и объявлениями о продаже гитар. Даже Виктор признался, что со времени приезда в Гавану он утратил ясное представление о том, что творится в мире, а ведь в Санто-Доминго он с нетерпением ждал новостей из Европы».

— Для начала недавно был издан декрет, который дает право человеку с таким цветом кожи, как у меня, — снова заговорил Оже, прикоснувшись пальцами к своей щеке, более темной, чем лоб, — отправлять во Франции любую общественную должность. Мера эта имеет громадное значение. Гро-мад-ное!

Повысив голос, перебивая друг друга, Виктор и Оже горячо заспорили, перескакивая с предмета на предмет; из этого путаного, но весьма интересного разговора Эстебан усвоил лишь несколько ясных положений: «Мы оставили позади эпохи, отмеченные печатью религии и метафизики; мы вступаем ныне в эпоху науки», «Расслоение общества на сословия лишено смысла», «Надо отделить торговые интересы от пагубного стремления к развязыванию войн», «Человечество разделено на две части: на угнетателей и угнетенных. Привычка, нужда и отсутствие досуга мешают большинству угнетенных отдать себе отчет в собственном положении: как только они осознают свое положение, вспыхивает гражданская война». Слова «свобода», «благоденствие», «равенство», «человеческое достоинство» то и дело повторялись в этом беспорядочном споре, подтверждая неотвратимость грандиозного пожара, который в ту ночь казался Эстебану неизбежным очистительным пламенем; юноше страстно хотелось поскорее стать свидетелем этих грозных апокалипсических событий, чтобы тем самым начать жизнь взрослого человека уже в новом мире. Однако ему показалось, что, хотя Виктор и Оже употребляют одни и те же слова, они нередко по-разному смотрят на вещи, на людей и на то, как надлежит действовать в предвидении готовящихся событий. Врач заговорил о некоем Мартинесе де Паскуальи, известном философе, который умер несколько лет назад в Сен-Доменге; по мнению Оже, его взгляды оставили глубокий след в умах многих людей.

— Шарлатан! — презрительно воскликнул Виктор.

И он принялся с насмешкой говорить о том, что человек этот утверждал, будто может поверх материков и океанов вступать в духовное общение со своими учениками; для этого в дни солнцестояния или равноденствия философ и его ученики, как бы далеко они друг от друга ни находились, вставали на колени, очерчивали мелом магический круг, располагали по окружности горящие свечи и различные кабалистические знаки, жгли ароматические вещества и прибегали к иным подобным же азиатским фокусам.

— Мы хотим только одного, — с раздражением возразил Оже, — освободить трансцендентальные силы, дремлющие в человеке.

— Лучше разбейте прежде свои оковы, — ответил Виктор.

— Мартинес де Паскуальи, — с чувством продолжал врач, — разъяснил, что эволюция человечества осуществляется силами всего общества и, стало быть, творческая энергия каждого отдельного человека непременно входит составной частицей в энергию общества: тот, кто больше знает, тот больше и сделает для блага себе подобных.

На сей раз Виктор не стал спорить, так как эта мысль не слишком расходилась с его убеждениями. Софию смущало, что одни и те же идеи вызывают столь различные и даже противоречивые толкования.

— Такие сложные вопросы не могут быть поняты сразу, без глубокой подготовки, — уклончиво ответил Оже.

Перед девушкой словно на миг приподняли завесу, скрывавшую загадочный мир, который так и остался для нее тайной за семью печатями. Эстебану между тем вдруг показалось, что до сих пор он жил, как слепой, вдали от самых волнующих событий, не ведая о том, что было единственно важным в его время.

— А от нас скрывают самые главные новости! — возмутился Виктор.

— И впредь будут скрывать, ибо правительства испытывают страх, панический страх перед призраком, что бродит по Европе, — заявил Оже пророческим тоном. — Исполнились сроки, друзья мои. Исполнились сроки.

Два дня подряд они только и говорили что о революции, и София поражалась тому, какой захватывающий интерес приобрел для нее этот новый предмет беседы. Говорить о революционных переворотах, воображать эти перевороты, мысленно находиться в центре революционных событий — значит в какой-то мере становиться властителем мира. Все, кто говорит о революции, внутренне уже готовы совершить ее. Ведь им уже ясно, что ту или иную привилегию надобно упразднить, и они начинают думать, как это лучше сделать; им уже понятно, что данная форма угнетения отвратительна, и они изыскивают способы для борьбы с нею; для них уже очевидно, что тот или иной правитель — негодяй, и его единодушно приговаривают к смерти. А после того, как почва расчищена, сразу же начинают строить Град будущего… Эстебан, например, высказывался за уничтожение католицизма и предлагал в назидание другим строго наказывать всякого, кто вновь станет поклоняться «идолам». Виктор полностью был с ним согласен, однако Оже защищал иную точку зрения. Поскольку, утверждал мулат, человек искони выказывал упорное стремление к тому, что можно назвать «подражанием Христу», надо преобразовать этот извечный порыв в страстную тягу к совершенству, тогда каждый будет стараться походить на легендарного Христа, будет пытаться достичь высот человеческого совершенства. Софию, однако, мало занимали чисто философские построения, и она заставила мужчин спуститься на землю: ее интересовало, какое положение займет в новом обществе женщина и как там станут воспитывать детей. Завязался шумный спор по поводу того, можно ли считать спартанское воспитание образцовым и применимо ли оно ныне.

— Нет, — утверждал Оже.

— Да, — заявлял Виктор.

На третий день обсуждали вопрос о распределении богатств в новом обществе, страсти сильно разгорелись, и Карлос, который после утомительного путешествия верхом прибыл наконец в имение, решил, что обитатели дома подрались. Его появление охладило пыл спорщиков. По лицу молодого человека было заметно, что он привез важные известия. Они и впрямь были важные: облава на франкмасонов и подозрительных чужестранцев началась. Если правительство метрополии заигрывало с либеральными министрами, то тут, в колониях, оно твердо решило искоренить передовые идеи. Дон Косме со злорадной улыбкой сообщил Карлосу, что уже подписан ордер на арест Оже и Юга.

— Decidement, il faut filer [47], — невозмутимо объявил негоциант. Он принес свой чемодан, вытащил оттуда карту и показал на ней точку на южном побережье острова. — Мы сейчас недалеко от этого места, — прибавил он.

Виктор рассказал, что еще в ту пору, когда он был моряком, суда, на которых он плавал, запасались углем и загружали трюмы кожами и морскими губками на этой якорной стоянке, где у него найдутся знакомые. Оже и Виктор отправились укладывать вещи, а остальные погрузились в глубокое молчание. Молодые люди и представить себе не могли, что отъезд Юга, этого чужестранца, пришельца, который необъяснимым образом вошел в их жизнь, может до такой степени потрясти их. Он появился под грохот дверных молотков, и было нечто демоническое в той самоуверенности, с какой он расположился у них в доме, в том, как он усаживался во главе стола, в том, как бесцеремонно рылся в шкафах… Внезапно начали работать все приборы и машины физического кабинета; мебель была извлечена из ящиков; больные исцелились, сидевшие сиднем — встали и пошли. И вот теперь братья и сестра опять останутся в одиночестве, без защиты, без друзей, они будут бессильны, попав в тенета медлительного и ненадежного судопроизводства, а ведь если они в торговых делах разбирались плохо, то в законах уж и вовсе ничего не смыслили. Если добросовестность опекуна вызывает сомнения, разъяснил Карлосу адвокат, суд назначает второго опекуна или учреждает опекунский совет, который должен управлять всеми делами до тех пор, пока молодые люди не достигнут совершеннолетия. Так или иначе, им непременно придется обращаться в суд. Карлос нашел важного союзника в лице бывшего счетовода фирмы, недавно уволенного доном Косме; человек этот утверждал, что ему известны все жульнические проделки душеприказчика… Пока станут разбирать эти дела, преследование франкмасонов, возможно, уже прекратится. В политике испанских властей нередко наблюдались вспышки бурной деятельности, похожие на летние грозы; а затем наступало затишье, дело сдавали в архив, и вновь воцарялась обычная спячка. Надо будет постоянно поддерживать связь с Виктором. Пройдет несколько недель, и он, вероятно, сможет приехать, чтобы разобраться в положении фирмы и придать ей больший размах, найти новые пути торговли. Может быть, он даже согласится продать свое дело в Порт-о-Пренсе, куда более скромное, чем их торговый дом. О таком управляющем, как Виктор, они могли только мечтать; а потом, он ведь отличный коммерсант, так хорошо умеет считать, он, конечно же, без труда откроет собственное дело в их городе, где столь развита торговля… Однако пока что следовало считаться с жестокой действительностью: Юг и Оже должны бежать. Над обоими нависла угроза ареста и «высылки из пределов королевства» — так уже поступили со многими другими французами, хотя некоторые из них подолгу жили в Испании. София и Эстебан, конечно же, проводят Виктора и его спутника до якорной стоянки… Они прибыли туда без особых приключений три дня спустя, прибыли смертельно усталые, изнывая от жажды и страдая от пыли, которая забиралась буквально всюду: в волосы, в уши, под одежду. Во время этого злополучного путешествия они миновали немало поместий, где опасались останавливаться, проехали мимо умолкших сахароварен, где уже был переработан весь урожай тростника, мимо печальных селений, едва заметных на фоне однообразного пейзажа саванны, еще недавно затопленной водою… Рыбачий поселок тянулся вдоль илистого берега, покрытого мертвыми водорослями и залитого смолой; тут среди обломков мачт и весел, среди полусгнивших канатов ползали крабы. Дощатая пристань, прогнувшаяся под тяжестью мраморных глыб, выгруженных несколько дней назад, вдавалась в неспокойное море, — его поверхность, казалось, была залита маслом, так как над волнами не белела пена. Среди судов, занятых добычей морской губки, среди углевозов виднелось несколько каботажных шхун, груженных лесом и какими-то мешками. При виде корабля, стройные и высокие мачты которого поднимались над мачтами всех остальных, Виктор, уже несколько часов мрачно молчавший от усталости, пришел в хорошее расположение духа.

— Мне знакомо это судно, — сказал он. — Надо только узнать, возвратилось оно из плавания или же выходит в море.

Юга вдруг охватило нетерпение, и он быстро вошел в ворота дома, который служил одновременно и постоялым двором, и складом, и канатной мастерской, и трактиром. Там он спросил комнаты, но путешественникам могли предложить только какие-то узкие кельи, где помещалась лишь жалкая кровать да таз для умывания; беленные известью стены были покрыты малопристойными, а то и вовсе непристойными надписями и рисунками. В этих местах имелась несколько более благоустроенная гостиница, но она находилась на некотором расстоянии от пристани, а София до такой степени устала, что предпочла остаться здесь, тем более что полы были довольно чистые, с моря дул легкий ветерок, в больших кувшинах стояла пресная вода и можно было смыть с себя дорожную пыль. Пока путешественники кое-как устраивались, Виктор отправился на пристань что-либо разузнать. Немного передохнув, София, Оже и Эстебан собрались вокруг стола, где для них был приготовлен ужин — фасоль и рыба; над столом горел фонарь, о его стекла с негромким треском ударялись привлеченные светом насекомые. Едва приезжие собрались приняться за еду, как вдруг появилась туча мошкары, налетевшей с наступлением ночи с окрестных болот. Мошкара эта забивалась в уши, в нос, в рот, пробиралась за воротник и скользила по спине, точно мелкий холодный песок. Не обращая никакого внимания на дым, поднимавшийся от сухих кокосовых орехов, которые жгли на жаровне, чтобы прогнать насекомых, надоедливые москиты все налетали и налетали роями, тучами и больно кусали лицо, руки, ноги.

— Я больше не могу! — жалобно крикнула София, убегая к себе в комнату.

Там она забралась под полог от москитов, предварительно погасив обе свечи, стоявшие на табурете, который заменял ночной столик. Но и тут она слышала неотступное жужжание насекомых. Мука продолжалась и под дырявым, разъеденным сыростью грубым тюлем. Высокий пронзительный звук раздавался то у виска, то у плеча, то возле лба, то возле подбородка, затем наступала короткая пауза — москит садился на тело, и острый укол, пронзавший кожу, тут же давал об этом знать. София ворочалась с боку на бок, хлопала себя по лицу, ударяла по бедрам, по лопаткам, по икрам, по груди. В ушах у нее звенело от дрожавших в воздухе крохотных крылышек, и чем ближе подлетало насекомое, тем мучительнее становился этот назойливый звон. В конце концов девушка свернулась клубком под жесткой простынею, напоминавшей парусину, и укрылась с головой. Во сне она вспотела до такой степени, что и покрывало, поверх которого она легла, и жесткая подушка, к которой прижалась щекой, промокли от пота… Когда София открыла глаза, уже совсем рассвело: голенастые петухи с большими шпорами кукарекали в помещении для петушиных боев; тучи москитов исчезли, но девушка чувствовала себя совершенно разбитой и больной. Мысль о том, что придется провести еще один день — еще одну ночь — в этом месте, где даже пресная вода была солоноватой, где с самого утра стояла жара и духота, где так больно кусались москиты, показалась ей нестерпимой. Набросив халат, она спустилась в лавку за уксусом, чтобы растереть тело, покрывшееся волдырями от укусов. За столом сидели Оже, Эстебан и Виктор, они пили черный кофе в обществе какого-то капитана, который, несмотря на ранний час, был в форме: сходя с корабля, он надел свой синий форменный сюртук с позолоченными пуговицами. На его выбритых щеках виднелись свежие царапины — следы плохой бритвы.

— Калеб Декстер, — представил его Виктор. И, понизив голос, прибавил: — Тоже филантроп. — Потом своим обычным тоном Юг решительно сказал: — Соберите свои вещи. «Эрроу» снимается с якоря ровно в восемь. Мы все направляемся в Порт-о-Пренс.

X

И вот вокруг них — свежесть моря. Над ними — тень парусов. Северный ветер, дувший с суши, набирал силу над морским простором; он нес с собой запахи деревьев и трав, так что марсовые матросы на своих постах сразу же различали, когда ветер дул с Тринидада, а когда со склонов Сьерра-Маэстры или же с Кабо-Крус. Вооружившись шестом, к которому была прикреплена небольшая сеть, София извлекала из глубины вод самые диковинные вещи: гроздь саргассовых водорослей, плоды которых она с треском раздавливала между большим и указательным пальцами; ветку мангрового дерева, облепленную нежными устрицами; незрелые кокосовые орехи величиной не больше грецких, ослепительно зеленые, будто их только что покрыли лаком. Судно проходило мимо отмелей, усеянных губками, — их темные скопления четко вырисовывались на светлом фоне; справа и слева мелькали белые песчаные островки, а чуть дальше виднелся подернутый туманом берег, постепенно он становился все более изрезанным и гористым.

София с радостью согласилась на это путешествие: ведь оно неожиданно избавляло от жары, от москитов и от приводившей ее в уныние необходимости вновь возвратиться к повседневной, монотонной жизни — а жизнь эта угрожала сделаться еще более монотонной, так как из нее уходил человек, который обладал способностью в один миг преображать будничную действительность; она согласилась на это путешествие, как будто речь шла о простой прогулке по спокойному швейцарскому озеру с живописными скалистыми берегами. Еще накануне ни о какой поездке не было и речи, и вдруг, в самую критическую минуту, Виктор чудом устроил эту promenade en bateau [48] — так фокусник извлекает из своих рукавов самые неожиданные вещи. Юг для всех нашел место на борту корабля, а для нее даже отыскал отдельную маленькую каюту под палубой; по его словам, он дружески предложил им это морское путешествие, чтобы отплатить за радушие и гостеприимство, которое они столько времени оказывали ему. София и ее брат смогут пробыть несколько недель в Порт-о-Пренсе и возвратиться на том же судне — капитаном на нем франкмасон, филантроп, и потому им не нужен никакой особый пропуск, — разгрузившись в Суринаме, оно на обратном пути захватит их с собой. Молодые люди смотрели на эту поездку как на веселую шалость, как на затею, возвращавшую их к той милой сердцу беспорядочной жизни, которую они в последнее время вели; они отправили письмо Карлосу, сообщая о неожиданном приключении; Софии казалось, что оно им предначертано свыше, — ведь все их прежние мечты о путешествиях так и остались мечтами, дальше планов и сборов дело не пошло. Теперь же они, по крайней мере, увидят новые места. Порт-о-Пренс, разумеется, не Лондон, не Вена и не Париж; однако и такая поездка была для них уже событием. Они побывают почти что во Франции — в ее заморских владениях, где люди говорят не по-испански, да и жизнь там совсем другая. Они поедут в Кап-Франсэ и посетят театр на улице Водрей, непременно увидят «Единственного наследника» [49] или «Земиру и Азора» [50]. Купят ноты самых новых музыкальных произведений для флейты, чтобы порадовать Карлоса, и книги, множество книг о современном экономическом преобразовании Европы и о нынешней революции — той, что уже разразилась… Шум голосов привлек внимание Софии, которая, растянувшись на животе в носовой части палубы и подставляя спину палящим лучам солнца, что-то вылавливала сетью из воды: стоя на юте в одних только коротких штанах, очень туго стянутых поясом, Виктор и Оже окатывали друг друга соленой водою — они наперегонки опускали в море привязанные к веревке ведра, вытаскивали их, опорожняли и снова наполняли. Мулат отличался великолепным сложением: у него были узкие бедра и мощные широкие плечи; под его блестящей темной кожей перекатывались упругие мускулы. У Виктора была еще более выпуклая и широкая грудь, и мышцы на его спине вздувались всякий раз, когда он поднимал полное ведро с водой и выплескивал его прямо в лицо Оже.

— Впервые в жизни я чувствую себя по-настоящему молодым! — воскликнул Эстебан.

— А я спрашиваю себя, были ли мы вообще когда-нибудь молодыми, — откликнулась София, возвращаясь к прерванному занятию.

Поверхность воды покрылась множеством медуз, отливавших всеми цветами радуги, их окраска менялась от колебания волн, неизменными оставались только густой синий цвет в центре и красные фестоны по краям. Медленно продвигаясь вперед, корабль рассекал полчища медуз, плававших у берега. Наблюдая за скоплением этих призрачных существ, София с изумлением думала о том, что природа и разрушает и творит с невероятной щедростью, не зная предела. Она порождает живые существа, чтобы потом их уничтожить! Она щедро созидает жизнь во всех ее формах, начиная от амебы и кончая человеком, этим венцом творения, а затем позволяет созданным ею существам пожирать друг друга! Издали, оттуда, где море сливалось с небом, в ярких праздничных одеждах плыли мириады простейших — полурастений-полуживотных, — которым предстояло быть принесенными в жертву Солнцу. Они будут выброшены на песок и там мало-помалу утратят свой блеск, высохнут, сморщатся, превратятся в зеленоватые лохмотья, в пену, в мокрое пятно, которое затем будет бесследно уничтожено зноем. Невозможно было представить себе более полное исчезновение — без следа и остатка, без малейшего доказательства, что тут некогда билась жизнь… Вслед за медузами появились какие-то стекловидные существа — розовые, желтые, полосатые, они переливались различными оттенками под ярким южным солнцем, и чудилось, будто корабль разрезает волны яшмового моря. У Софии горели щеки, волосы ее развевались на ветру, и она испытывала неведомое прежде блаженство. Девушка могла целыми часами сидеть в тени паруса и неотрывно смотреть на волны, ни о чем не думая, предаваясь сладостной неге: все мускулы ее тела были расслаблены, движения медлительны, казалось, она всеми порами впитывает в себя наслаждение. Во время этой поездки в Софии пробудилось прежде несвойственное ей гурманство — с тех пор как капитан приказал подавать для нее изысканные блюда, напитки, фрукты, она с удовольствием ощущала вкус незнакомых ей кушаний: лакомилась копчеными устрицами, знаменитыми бостонскими бисквитами, английским сидром, пирогами с ревенем — она ела их впервые, — сочным флоридским кизилом, дозревавшим в пути, и нью-йоркскими дынями. Все было ей внове, ничто не походило на то, к чему она привыкла, и девушка чувствовала себя в какой-то почти нереальной обстановке. Когда она спрашивала, как называется причудливый утес, или островок, или узкий пролив, то неизменно оказывалось, что ее географические познания, почерпнутые из испанских карт, расходятся со сведениями Калеба Декстера: он именовал утес — Портлэнд-Рок, островок — Нордест-Кэй, а пролив — Кейман-Брак. Для Софии и в самом корабле было что-то волшебное: ведь его капитан был «филантроп», он принадлежал к таинственному миру Виктора и Оже, то есть миру Озириса и Изиды, Жака де Моле и Фридриха Прусского, и капитан этот хранил свой фартук, украшенный изображением акации, храма с семью ступенями, двух колонн, солнца и луны, в застекленном шкафчике, рядом с мореходными инструментами. По вечерам, под натянутым на юте парусиновым навесом, Оже рассказывал о чудесах магнетизма, о банкротстве традиционной психологии или же начинал говорить о тайных орденах, которые процветают в разных концах света; они именовались по-разному: Азиатские братья, Рыцари Черного Орла, Избранники Духа, Филалеты, Авиньонские иллюминаты, Братья Истинного Света, Филадельфы, Розенкрейцеры и Рыцари Храма; и все они стремились к общему идеалу, жаждали достичь равенства и гармонии, а кроме того, старались усовершенствовать человека, которому суждено при помощи разума и просвещения достичь небывалых высот и навсегда освободиться от гложущего его беспокойства и сомнений. Впрочем, София замечала, что атеизм Оже отличался от атеизма Виктора, по мнению которого христианские священники были «всего-навсего комедиантами в черном платье, дергавшими за ниточку марионеток»; что же касается Великого зодчего, то его можно было пока что сохранить в виде символа до той поры, когда наука окончательно разъяснит все загадки мироздания. А мулат нередко ссылался на Библию, он принимал некоторые из ее легенд, употреблял он также понятия, заимствованные из кабалы и учения платоников, а порою ссылался и на катаров [51], — их принцесса Эсклармунда была знакома Софии, потому что девушка недавно прочла занятный роман о ней. По словам Оже, первородный грех не только не повторялся во время соития, но, напротив, оно всякий раз смывало следы этого греха. Прибегая к намекам, к иносказательным выражениям, он утверждал, что всякая чета возвращается к первозданной невинности, когда, сбрасывая с себя одежды и сливаясь в тесном объятии, влюбленные обретают сладостный покой и вкушают неземное блаженство: это ликование и безмятежность есть многократно повторяемый прообраз чистоты, в которой пребывали мужчина и женщина до грехопадения… Виктор и Калеб Декстер, как полагается людям одной профессии, степенно беседовали об искусстве судовождения; особенно часто они возвращались к разговору о некой мели под названием Роки-Шоул, которая, как указывалось во многих руководствах по морскому делу, расположена на глубине четырех морских сажен, однако никто из здешних моряков ни разу ее не встретил. Мистер Эраст Джексон, старший помощник капитана, время от времени подходил к собеседникам и принимался рассказывать страшные истории о моряках; в одной из них шла речь о некоем капитане Энсоне, который, потеряв указанную ему долготу, целый месяц бороздил воды Тихого океана и все никак не мог найти остров Хуан-Фернандес; в другой истории говорилось о том, что неподалеку от острова Гран-Кайко была обнаружена шхуна — на ее борту не оказалось ни одного человека, между тем в камбузе еще горел огонь, в котле еще не остыл суп, предназначенный для офицерского стола, и на палубе сушилась недавно выстиранная одежда… Особенно красивы были ночи. Поверхность Карибского моря фосфоресцировала, волны медленно катились к гористому берегу, залитому слабым светом молодой луны. София забывала обо всем, созерцая картины, которые открывались ее взору во время этого необычайного и неправдоподобного путешествия, — она любовалась плывущими водорослями, странными рыбами, зелеными лучами и чудесными закатами, когда небосвод волшебно преображался, когда каждое облако походило на скульптурную группу: то это были битвы титанов, то — Лаокоон и его сыновья, то — мчащиеся квадриги, то — падшие ангелы. В одном месте девушка восхищалась коралловыми рифами; в другом — рокочущими островками: из их подземных пещер доносился низкий, глухой гул, там все время перекатывались мелкие камешки. Она никак не могла решить, следует ли ей верить, что голотурии заглатывают песок, а киты заплывают даже в зону тропиков. Однако во время этого путешествия ей все казалось возможным. Однажды под вечер Софии показали чудище с непривычным названием «нарвал»; глядя на этого морского единорога, девушка почему-то вспомнила, как Юг впервые появился в их доме под грохот дверных молотков. Желая подшутить над незваным гостем, она тогда спросила у него, встречаются ли в Карибском море сирены.

— В ту ночь, — заметил Виктор, — меня чуть было не выставили за порог.

— Мне несколько раз хотелось это сделать, — заявила София, как будто на что-то намекая.

Девушка ни за что не призналась бы даже самой себе, что теперь, сталкиваясь с Виктором в узких проходах или на крутых лестницах, она замедляла шаг и, краснея от стыда, ждала, не обнимет ли снова ее стан мужская рука. Пусть во всем случившемся и было что-то животное, но это было самое важное событие в ее жизни, единственное событие, касавшееся только ее… Она спустилась к себе в каюту и прилегла на постель. Липкий пот пропитывал ее плохо натянутые чулки, увлажнял грудь, стиснутую измятой блузой, покрывал все тело, раздраженное прикосновением грубого шерстяного одеяла, лежавшего на койке; в эту минуту с палубы донеслись крики и топот ног. Кое-как приведя в порядок свое платье, София поднялась, чтобы узнать, отчего поднялся такой шум. Судно проходило мимо отмели, на которой грелись черепахи; два матроса уселись в шлюпку и пытались поймать самую крупную из черепах, набрасывая на нее веревочные петли. Внезапно среди освещенных солнцем панцирей появились плавники акул, устремившихся к шлюпке. Незадачливые ловцы черепах вернулись на корабль; они сердито ругались, думая о том, сколько потеряно гребешков и гребней, ножей для разрезания бумаги, дорогих пряжек, и метали вправо и влево гарпуны. И вот уже все матросы, выбрав удобную позицию у борта, стали бросать в воду крюки, укрепленные на цепях; морские хищники так жадно заглатывали их, что острия крюков выходили наружу, пропарывая им глаза. Люди предавались этой охоте с яростью; и могло показаться, будто гибель нескольких акул может умерить давнюю ненависть, которую они питали ко всей этой кровожадной породе; несмотря на то что акулы свирепо содрогались и яростно колотили грозными хвостами, их вытаскивали из воды, подтягивали к борту и беспощадно забивали палками, шестами, железными прутьями и даже вагами, выдернутыми из кабестана. Из пропоротых акульих тел хлестала кровь, она окрашивала воду, обрызгивала паруса, бежала к отверстиям, проделанным в палубе для стока воды.

— Доброе дело! — кричал Оже, размахивая палкой. — Терпеть не могу этих гнусных тварей.

Весь экипаж принимал участие в бойне; одни сидели верхом на реях, другие цеплялись за снасти — каждый был вооружен колом, топором, пилой, коловоротом; каждый выжидал удобного случая, чтобы нанести удар ненавистной акуле, ранить ее; ярость матросов не утихала, в воду летели все новые цепи и крюки. София возвратилась к себе в каюту, чтобы сменить блузу, покрытую пятнами от акульего жира и желчи. Взглянув в маленькое зеркальце, подвешенное к круглому люку, сквозь который проникал свет, она увидела в дверях Виктора.

— Это я, — сказал он, поворачивая ключ в замке.

На палубе по-прежнему раздавались крики и проклятья.

XI

В чем причина возбуждения?

Гойя

Когда корабль вошел в порт Сантьяго, у Виктора, стоявшего на носу, вырвался жест удивления. Тут находились «Саламандра», «Венера», «Весталка», «Медуза» — суда, которые постоянно совершали переходы из Гавра в Кап-Франсэ или Порт-о-Пренс и обратно; стояло здесь и множество кораблей поменьше — грузовых суденышек, шхун, шлюпок, — они были знакомы Югу потому, что принадлежали негоциантам из Леогана, Ле-Кэ и Сен-Марка.

— Как видно, все корабли из Сен-Доменга собрались здесь? — спросил он у Оже, который также не мог понять причину столь неожиданного скопления судов.

Как только бросили якорь, путешественники поспешно сошли на берег, чтобы узнать новости. А новости были устрашающие: три недели тому назад в северной части острова взбунтовались негры. Восстание распространилось повсеместно, и властям до сих пор не удалось справиться с положением. Город был полон спасшихся бегством белых поселенцев. Ходили слухи о том, что их безжалостно убивают, что всюду пылают пожары, что ужасным жестокостям и насилию нет конца. Восставшие рабы вымещали злобу на дочерях своих господ, подвергая их самым неслыханным надругательствам. По всей стране происходили убийства, грабежи, бушевали низменные страсти… Капитан Декстер, который должен был оставить часть своего груза в Порт-о-Пренсе, решил задержаться на несколько дней в Сантьяго в ожидании более успокоительных известий. Если беспорядки будут продолжаться, он, не останавливаясь на Гаити, направится прямо в Пуэрто-Рико, а затем в Суринам. Виктор, сильно озабоченный судьбой своего торгового дела, пребывал в нерешительности. Оже, напротив, сохранял спокойствие: рассказы об ужасах, считал он, без сомнения, сильно преувеличены. Восстание не случайно совпало по времени с другими событиями, имевшими всемирное значение, а потому оно не могло быть простым бунтом варваров, одержимых жаждой жечь и насиловать. Ведь в свое время говорили же об обезумевших, опьяненных кровью толпах, вышедших на улицу четырнадцатого июля, [52] а между тем этот день стал началом преобразования всего мира. Одним из самых видных должностных лиц в колонии был его родной брат Венсан; он, как и сам Оже, воспитывался во Франции, был членом парижского Клуба друзей негров и весьма просвещенным филантропом, — уж если он не помешал восставшим выйти на улицы городов и селений, значит, был убежден, что требования их справедливы. А таких людей, как Венсан, постигших философский смысл вещей и хорошо понимавших нужды времени, теперь немало. Следовало только немного подождать, и в самые ближайшие дни события предстанут в истинном свете. Если же капитан Декстер все-таки не захочет останавливаться в Порт-о-Пренсе, то ведь корабли, укрывшиеся в Сантьяго, вскоре возвратятся туда. На одном из них они без труда доберутся до соседнего острова, и эта поездка покажется всего лишь приятной прогулкой… Но пока что путешественникам приходилось сносить жестокую жару. Жара эта как будто поднималась из кубриков, из трюма, из люков, она, казалось, исходила от всего корпуса «Эрроу», — ведь судно с убранными парусами стояло на якоре в порту, и не в каком-нибудь порту, а в Сантьяго, да к тому же еще в сентябре. Запах теплой смолы заполнял все каюты и переходы, однако он все же не мог заглушить тошнотворные испарения от гниющей картофельной кожуры, от прогорклого жира и помоев, — они проникали из камбуза на палубу. Но ужаснее всего оказалось то, что и на суше нельзя было найти приюта, не приходилось даже мечтать о каком-либо прибежище в городе, так как все постоялые дворы, гостиницы и дома заняли беженцы; люди довольствовались вместо кровати бильярдным столом, а порою проводили ночь прямо в кресле, задвинутом в угол. Некоторые устроились даже на парадных лестницах кафедрального собора, и каждый яростно защищал от других прохладные каменные ступени, служившие ему ложем. Оже и Эстебан спали на палубе корабля; дождавшись рассвета, они прыгали в первую же шлюпку и спешили на берег в надежде найти прохладу на улицах, застроенных розовыми, голубыми и оранжевыми домиками; на окнах этих домов красовались деревянные решетки, а двери были усеяны гвоздями, напоминая о первых днях испанской колонизации, когда Эрнан Кортес, в ту пору еще скромный алькальд, сажал на недавно открытых Антильских островах виноградные лозы, привезенные из метрополии. Эстебан и его спутник завтракали в каком-нибудь кабачке — им приходилось довольствоваться малым, так как уже ощущался недостаток провизии, — а затем искали приюта в живописных балаганах под кровлей из пальмовых листьев: французские комедианты, сумевшие обратить себе на пользу создавшееся положение, устроили возле городских ворот Сантьяго нечто вроде увеселительного парка, который открывался для посетителей после полудня. К величайшему удивлению Эстебана, ни София, ни Виктор ни разу не пожелали сопровождать его и Оже в прогулках по городу. Юг и София, несмотря на изнурительную жару, предпочитали оставаться на борту корабля, на котором в дни вынужденной стоянки почти не было матросов: моряки при первой же возможности отправлялись на берег в шлюпках и возвращались на судно только поздно вечером или даже ночью, горланя пьяные песни. София объясняла брату, что жара не дает ей уснуть до рассвета и она забывается только на заре, сморенная усталостью, когда другие уже встают. Что касается Виктора, то он, устроившись на баке и поглядывая на город, уже с самого утра писал письма и просматривал пачки бумаг, имевшие отношение к его торговым делам. Так прошло несколько дней; Эстебан и Оже провели их на суше, а София и Виктор — на борту корабля, страдая от дурных запахов, которых их спутники даже не замечали. И вот однажды утром капитан Декстер сказал, что некий североамериканский моряк, прибывший накануне из Порт-о-Пренса, сообщил ему, что восстание там в полном разгаре. Он, Декстер, ждать больше не может; после обеда он снимается с якоря и двинется дальше; в Сен-Доменг он заходить не будет, а пройдет стороной. Собрав свои пожитки, путешественники позавтракали — им подали вестфальскую ветчину и такое теплое пиво, что пена прилипала к краям кружек, — после чего распрощались с капитаном-франкмасоном и экипажем корабля. Усевшись на набережной в крытой галерее, они принялись обсуждать создавшееся положение. Оже слышал, что на следующий день в Порт-о-Пренс отправляется небольшой кубинский парусник, — здешние коммерсанты зафрахтовали его для перевозки беженцев. По его мнению, Софии разумнее всего было остаться в Сантьяго, а он сам, Виктор и Эстебан выйдут в море на этом судне. Если положение в Порт-о-Пренсе не такое, как его описывают, — а мулат настаивал, что разыгравшиеся там события, конечно же, носят гораздо более сложный и возвышенный характер и уж никак не сводятся к простому желанию пограбить, — Эстебан вернется за сестрой на том же паруснике. Помимо всего прочего, Оже глубоко верил в авторитет своего брата Венсана; правда, он уже несколько месяцев не имел от него вестей, но, по его сведениям, Венсан занимал не последнее место в управлении колонией. Что касается Виктора, то у него не было выбора — в Порт-о-Пренсе осталось его торговое дело, дом, имущество. София сначала рассердилась и потребовала, чтобы мужчины взяли ее с собой, она твердила, что не будет им обузой, что ей не нужна отдельная каюта и что она ничего не боится.

— Речь идет не о том, боишься ты или нет, — возразил Эстебан. — Мы не можем подвергать тебя опасности, ты ведь слышала, какая участь постигла там сотни женщин.

Виктор поддержал Эстебана. Если пребывание на острове окажется возможным, они приедут за ней. В противном случае он поручит Оже защиту своих интересов, а сам возвратится в Сантьяго и будет жить там, пока не утихнет буря. Сейчас в городе так много французских беженцев, что никто не станет доискиваться, тот ли это Виктор Юг, которого в Гаване хотели арестовать как франкмасона. В настоящее время в Сантьяго нашли себе приют сотни членов масонских лож из Порт-о-Пренса, Кап-Франсэ и Леогана. Девушке пришлось согласиться с доводами своих спутников; она уселась рядом с Виктором посреди разбросанных вещей, а Оже и Эстебан отправились на поиски подходящего жилища для нее, что было делом нелегким. Возле берега все еще маячил стройный и гордый силуэт «Эрроу» с чуть наклонными мачтами; ванты были натянуты, вымпелы развевались на ветру, по палубе сновали матросы: корабль готовился выйти в море.

На следующий день ветхое кубинское рыболовное судно с залатанными парусами — словом, судно самого жалкого вида — вышло из гавани Сантьяго и заскользило вдоль берега, который становился все более гористым. Могло показаться, что парусник вовсе не продвигается вперед — так часто приходилось ему менять курс, преодолевая встречные течения… Бесконечно тянувшийся день сменился ночью, взошла луна, она светила необычайно ярко, и Эстебану, дремавшему в неловкой позе у подножия мачты, раз двадцать казалось, что уже наступил рассвет. Наконец суденышко вошло в узкую горловину залива Гонаив; и вскоре показались берега острова, где, по словам Оже, были водопады, которые обладали таинственным свойством: искупавшись в их струях, женщины вдруг становились ясновидящими. Вот почему они каждый год совершали паломничество к этому искрящемуся алтарю богини Плодородия и Вод и погружались здесь в пенный поток, ниспадавший с высоких утесов. Тотчас же многие женщины начинали корчиться и вопить, так как вселившийся в них демон властно внушал им предсказания и пророчества, — пророчества эти почти всегда сбывались.

— Самое поразительное, что врач верит в подобные россказни, — заметил Виктор.

— Доктор Месмер чудесным образом исцелил в вашей просвещенной Европе тысячи больных, — саркастически возразил Оже, — подвергая действию магнита воду, налитую в ванны, и приводя таким способом своих пациентов в экстатическое состояние, которое с незапамятных времен знакомо здешним неграм. Но только он брал с них деньги. А боги залива Гонаив не требуют никакой платы. В этом вся разница…

Они плыли между подернутыми дымкой берегами вплоть до наступления сумерек. После скудного ужина, состоявшего из сельди и сухарей, Виктор, которого весь день терзало крайнее нетерпение, забылся тяжелым сном, точно совершенно изнемог от нервного напряжения. Перед самым рассветом Эстебан разбудил его. Суденышко уже приближалось к Порт-о-Пренсу. Весь город был охвачен пламенем. Зарево гигантского пожара окрашивало небо, искры, казалось, долетали до окрестных гор. Виктор потребовал, чтобы немедля на воду спустили шлюпку, и вскоре он уже сошел на рыбачью пристань. В сопровождении Эстебана и Оже он торопливо зашагал по улицам; навстречу им попадались негры — они тащили стенные часы, картины, мебель, спасенную из пламени. Наконец трое путников очутились на каком-то пустыре; тут торчало несколько обугленных столбов, они еще дымились, и пепел, словно чешуя, покрывал их, а вокруг догорали костры и тлели кучи головешек. Негоциант замер как вкопанный, по его телу прошла дрожь, лицо исказилось, на лбу, на висках, на шее выступили крупные капли пота.

— Покорно прошу пожаловать в мой дом, — выговорил он. — Вон там помещалась пекарня; здесь — склад и магазин; а немного дальше — мое жилище. — Он подобрал с земли обугленную дубовую доску и прибавил: — Добрый был прилавок.

Виктор сделал шаг вперед и споткнулся о чашу весов, почерневшую от огня. Потом поднял чашу, долго смотрел на нее и внезапно швырнул на землю; раздался громкий звук, похожий на звук гонга, и хлопья сажи взлетели в воздух.

— Простите, — пробормотал Виктор и разразился рыданиями.

Оже немного помедлил и отправился на поиски своих родственников, живших в городе. Нарождался день. Над городом нависали низкие облака, тяжелые от дыма и будто сдавленные окаймлявшими залив горами. Виктор и Эстебан сидели на хлебопекарной печи — она одна только и уцелела во время пожара — и смотрели на груды развалин, где, однако, продолжалась обычная городская жизнь. К рынку, который уже перестал быть рынком, тянулись крестьяне с фруктами, сырами, кочанами капусты, связками сахарного тростника. По привычке они становились вдоль несуществующих прилавков и торговали под открытым небом, ведя себя точно так же, как и в былые дни. Можно было подумать, что восставшие подожгли город со всех концов, а потом словно бы растворились, исчезли. Повсюду догорали угли, тлели головешки, высились кучи остывшего пепла, земля была покрыта щебнем и обломками досок, и на этом фоне особенно буколически выглядели крестьяне, расхваливавшие молоко своих пятнистых коз, необыкновенный аромат жасмина, отменный вкус меда. Гигант, который стоял на самом краю волнореза и предлагал огромного кальмара, держа его на весу, походил на Персея работы Бенвенуто Челлини. Вдали монахи вытаскивали полусгоревшие леса из недостроенной церкви. Нагруженные ослики шагали по улицам, которые уже перестали быть улицами; животные по привычке шли своей дорогой, сворачивая там, где теперь можно было идти прямо, задерживаясь на воображаемом перекрестке, где хозяин сгоревшего кабачка вновь уставлял бутылями с тростниковой водкой доски, положенные прямо на кирпичи. Виктор не отрываясь смотрел на то место, где прежде находился его магазин; гнев Юга уже утих, и он испытывал теперь странное чувство освобождения — отныне он больше ничем не владел, у него не было теперь никакого имущества, ни мебели, ни контрактов, ни даже книги, ни даже пожелтевшего письма, строки которого могли бы привести в умиление. Жизнь его будто начиналась с нуля, у него не осталось ни обязательств, которые надо выполнить, ни долгов, которые надо уплатить, позади лежало уничтоженное без следа прошлое, впереди — будущее, которое он не мог предугадать… На ближних холмах вспыхнули новые пожары.

— Пусть все, чему суждено сгореть, сгорит сразу, — пробормотал Виктор.

До полудня он просидел, не двигаясь и глядя на ослепительно сиявшие белые облака, которые, точно полотнище, тянулись от одной горы до другой. И тут появился Оже; лицо у мулата было суровое, на лбу залегли морщины, которых Эстебан прежде не замечал.

— Славно горит, — сказал Оже, обводя взглядом пожарище. — Вы лучшего не заслуживаете. — И, посмотрев на недоуменное и разгневанное лицо Виктора, он прибавил: — Мой брат Венсан был казнен на главной площади Кап-Франсэ, ему перебили руки и ноги железными прутьями. Говорят, кости его трещали, как ореховая скорлупа под ударами молотка.

— Кто это сделал? Восставшие? — спросил Виктор.

— Нет. Ваши, — ответил врач, глядя прямо перед собой мрачными невидящими глазами.

И, стоя на пожарище, Оже принялся рассказывать об ужасной судьбе своего младшего брата. Тот был назначен на важный административный пост, но вскоре столкнулся с отказом местных французов подчиняться декрету Национальной ассамблеи, согласно которому негры и мулаты, обладавшие определенным образовательным цензом, получили право отправлять общественные должности в Сен-Доменге. Устав доказывать и требовать, Венсан с оружием в руках выступил во главе отряда недовольных, которые, как и он, были возмущены непримиримостью белых, не желавших подчиняться закону. Вместе с другим мулатом, Жаном-Батистом Шаванном, он повел свой отряд на Кап-Франсэ. Мятежники были разбиты в первой же стычке, а Венсан и Жан-Батист укрылись в испанской части острова. Однако там они были арестованы властями, закованы в кандалы и под надежной охраной доставлены в Кап-Франсэ. Бунтовщиков посадили в клетку на городской площади и выставили на посмешище толпы: одни осыпали их ругательствами и плевали им в лицо, другие обливали помоями и забрасывали нечистотами. Потом осужденных вывели на помост и привязали к позорному столбу, после чего палач, схватив толстый железный прут, перебил им руки, голени, бедра. Когда эта жестокая пытка была закончена, пришел черед топору. А затем отрубленные головы молодых людей насадили на копья и для устрашения негров и мулатов пронесли вдоль дороги, ведущей к Большой реке. Пьяные стражники, останавливавшиеся в каждом трактире, раскачивали в воздухе копьями, а стервятники, летевшие следом, клевали фиолетовые лица замученных, в которых не оставалось уже ничего человеческого, — лица эти походили теперь на окровавленные куски мяса с дырами на месте глаз и рта…

— Тут еще многое надо сжечь, — прохрипел Оже. — Эта ночь будет страшной. Убирайтесь отсюда поскорее!

Все трое направились к пристани: деревянный ее настил во многих местах обгорел, и приходилось идти по сваям, — сваи были из дерева кебрачо и устояли против огня; на поверхности воды плавали трупы, обглоданные крабами. Кубинское рыболовное суденышко, до отказа набитое беженцами, отплыло какой-нибудь час назад, — им сказал об этом старик негр, который так усердно чинил свои изодранные сети, словно дыра в плетеном неводе заботила его больше, чем творившиеся вокруг ужасы. Все корабли уже покинули гавань, за исключением одного, — судно это только недавно бросило тут якорь, и экипаж его с изумлением узнал обо всем, что происходило в Порт-о-Пренсе. То был трехмачтовый фрегат с высокими бортами, и к нему, отчаливая от берега, со всех сторон спешили многочисленные лодки.

— Вот ваша последняя возможность, — сказал Оже. — Уезжайте, пока вам не выпустили кишки.

Они уселись в челнок рыбака-негра, такой дырявый, что им все время приходилось вычерпывать воду жестянками, и подплыли к «Борею»; капитан корабля, перегнувшись через борт и изрыгая проклятия, отказался взять их на судно. Тогда Виктор сделал странный жест — он как будто что-то нарисовал рукой в воздухе, — и моряк сразу перестал браниться. Им бросили веревочную лестницу, и вскоре все трое оказались на палубе, рядом с капитаном, понявшим загадочный знак — безмолвную мольбу разоренного негоцианта. Корабль был битком набит беженцами, они были повсюду, прели в своей влажной, потной одежде, от которой дурно пахло, дрожали от лихорадки, изнемогали от бессонницы и усталости, расчесывали первые язвы, давили первых вшей; один стонал от побоев, другой от ран, изнасилованная женщина плакала от унижения… Судно уже готовилось поднять якоря и пуститься в обратный путь к берегам Франции.

— Иного выхода нет, — сказал Виктор, заметив, что Эстебан колеблется, — столь далекое путешествие не входило в его планы.

— Если вы тут останетесь, вас нынче же ночью убьют, — подтвердил Оже.

— Et vous? [53] — спросил Виктор.

— Pas de danger [54], — ответил мулат, тронув свои темные щеки. Они обнялись. Однако у Эстебана осталось впечатление, что врач обнял его с меньшей сердечностью, чем прежде. Между ними словно встало нечто очень серьезное, возникла какая-то отчужденность, разрушившая былую близость.

— Я сожалею о происшедшем, — сказал Оже, обращаясь к Виктору, и слова его прозвучали так торжественно, будто он внезапно принял на себя ответственность за всю страну.

Сделав прощальный жест рукой, мулат спустился в челнок; сидевший в нем рыбак отпихивал в это время веслом принесенный волнами труп лошади… Несколько мгновений спустя над Порт-о-Пренсом разнесся грохот барабанов, — он докатился до окрестных холмов. Вспыхнули новые пожары, их зарево обагрило сумерки. Эстебан думал о Софии, которая тщетно будет ждать его в Сантьяго: она осталась там жить в доме почтенных коммерсантов, давних поставщиков ее отца. Впрочем, лучше, что так получилось. Оже как-нибудь сумеет известить ее обо всем, и Карлос приедет за сестрою. Необычайное приключение, ожидавшее его впереди, было не из тех, в которых могут участвовать женщины: ведь на этом судне надо будет одеваться и умываться на глазах у всех, да и немало других вещей придется, увы, совершать на виду у посторонних. Самого Эстебана мучила тревога, терзали угрызения совести, и все же он был счастлив, что вступает на неведомый и опасный путь: рядом с Виктором Югом юноша чувствовал себя более сильным и крепким, он впервые ощутил себя мужчиной. Между тем, повернувшись спиной к городу и словно гордясь тем, что он оставил свое прошлое под грудой пепла, француз, казавшийся сейчас тем более французом, что он говорил по-французски с другим французом, узнавал о последних событиях, происходивших на его родине. Они и вправду представлялись не только интересными, но и необычными, из ряда вон выходящими. Однако самым важным, самым сенсационным событием была история бегства короля и его ареста в Варение. Новость эта поражала и пугала, — ведь слова «король» и «арест» плохо сочетались между собой, их трудно было поставить рядом. Подумать только: монарх арестован, посрамлен, унижен и взят под стражу народом, которым он желал повелевать, хотя и был недостоин этого! Обладатель самой блистательной короны, самодержец среди самодержцев, державший в руках самый могущественный скипетр на свете, предан в руки двух жандармов.

— И в то время, как в мире происходили такие события, я был занят контрабандной торговлей шелками, — вымолвил Виктор, сжимая руками виски. — Люди, живущие там, присутствуют при рождении нового человечества…

«Борей», подгоняемый легким ночным ветерком, медленно продвигался вперед; на небе горели звезды, такие яркие, что горы в восточной части горизонта казались расплывчатыми темными пятнами, нарушавшими четкий рисунок созвездий. Позади остался город, подожженный повстанцами. А в туманной дали перед мысленным взором путешественников вставал огненный столб, который неизменно указывает путь к земле обетованной.

Загрузка...