Величие и проклятие Петербурга

Глава 1 ГОРОД НА СТЫКАХ

Восточноевропейская, или русская, платформа относится к числу древнейших платформ. Геологический возраст пород, сложивших эту платформу в незапамятные времена, колеблется от двух с половиной миллиардов лет до миллиарда шестисот миллионов.

Петербург лежит на этой спокойной равнине, где практически не бывает землетрясений, где вода и ветер за пронесшиеся миллионы и миллиарды лет сгладили горные хребты. Но Петербург ухитрились построить на стыке двух участков огромной равнины — двух участков с совершенно разной историей.

Здесь кончается та часть Восточноевропейской платформы, где древние кристаллические породы покрыты чехлом отложений. Мягкие отложения рек очень массивны на Русской равнине — от 800 метров до 4 километров.

Под Петербургом эта часть древней кристаллической платформы поднимается, почти не прикрытая мягкими осадочными отложениями. Это геологическое образование называют Балтийским щитом. Здесь на поверхность выступают породы, возраст которых превышает два миллиарда семьсот тысяч лет и даже три миллиарда лет.

Некоторые геологи считают — это ледник содрал чехол осадочных пород, пропахал глубокие борозды в гранитах. Трудно объяснить, почему именно здесь ледник снял с гранитов и унес осадочные породы, а вот южнее почему-то не унес. Ведь ледник и под Москвой достигал толщины в несколько сотен метров, доходя почти до Воронежа. Может быть, и до оледенения Балтийский щит чем-то отличался от остальных районов Восточноевропейской платформы?

Но уж, во всяком случае, это ледник обтесал множество гладких, красивых валунов. Эти валуны, размером то с голову человека, то с одноэтажный дом, украшают берега бесчисленных озер на Балтийском щите. Быстрые мелкие реки соединяют здесь пропаханные ледником ложа озер; озера мелкие, реки порожистые и бурные; они не успели глубоко врезаться в граниты. Ведь только 10 или даже 9 тысяч лет тому назад освободился Балтийский щит от чудовищной тяжести ледников. Пропаханные ледником углубления наполнились водой, потекли реки и ручьи. Балтийский щит, освободившись 10 тысячелетий назад от тяжести ледников, продолжает подниматься.

Колоссальный контраст с Русской равниной — с ее мягким рельефом, медленно текущими, глубоко врезанными в землю реками. На Русской равнине и озера глубокие, и реки.

Петербург расположен на границах двух геологических систем. Эта граница видна даже зрительно: в Калининском районе есть место, где земля вдруг резко поднимается на несколько метров, — начинается карельский щит.

Петербург лежит в пределах Лапландско-Нильского линеамента — то есть колоссального геологического разлома между Восточноевропейской и Западносибирской платформами. Места таких стыков-линеаментов богаты полезными ископаемыми, но неспокойны — вулканизм, перемещения больших геологических блоков, разломы, расхождения плит. Нестабильные места — эти вытянутые стыки между платформами.

Современный Петербург вместе с пригородами занимает порядка 1400 квадратных километров. В историческом прошлом сам город был гораздо меньше — 12 квадратных километров в 1717 году, 54 квадратных километра — в 1828-м, 105 квадратных километров — в 1917-м. Но город рос внутри географического контура, очерченного городами-спутниками еще в начале XVIII века.

На территории этих 1400 квадратных километров встречаются две географические страны: Скандинавия и Восточная Европа. Каждая географическая страна — это свои особенности геологической истории, особенности рельефа. Земноводный Карельский перешеек с его множеством мелких озер так отличается от мягких очертаний Пулковской возвышенности, что удивления достойно — как близко друг от друга расположены такие непохожие местности.

Это касается даже берегов Финского залива. К востоку и северу от Петербурга, удаляясь от устья Невы, мы встретим что-то типично скандинавское: многочисленные каменистые островки-шхеры, извилистые узкие заливы, ведущие глубоко внутрь суши, каменные гряды, уходящие от берега в море. Под Териоками, переименованными в Зеленогорск, берег почти такой же, как под Стокгольмом.

А к западу от устья Невы скоро пойдут песчаные откосы, дюны с растущими на них соснами, — такие же, как под Пярну и под Юрмалой. Это обрывается в Балтийское море Восточноевропейская равнина.

Каждая из географических стран — это свой набор животных и растений. Петербург оказывается на стыке множества ареалов распространения растений и животных.

Различия между этими странами видны чуть ли не зрительно — потому что через Петербург проходит граница ландшафтов.

К северу от Петербурга не растут смешанные леса. Только сосняки разных типов шумят на карельских гранитах — то чистые, моховые на песчаных гривках, то травянистые в местах более низких и лучше увлажненных. Благородный олень и соня в исторические времена не водились севернее Петербурга, а глухарь не водился к югу от города. Вообще-то географы не считают сосновые леса «тайгой». Но очень многие петербуржцы безразличны к этим тонкостям. И говорят, что ходят за белыми и красными грибами в «лес», а за рыжиками — в тайгу.

Север Русской равнины осваивался так же, как и вся остальная территория русского этноса. Но не случайно же именно на Карельском перешейке русские жили мало и неохотно. Там преобладало финское население, а когда оно… ну, скажем обтекаемо, когда оно исчезло, все равно водно-таежный карельский перешеек осваивали так, как исторически заведено. И сегодня тут маленькие селения, отдельные росчисти, бедные поля, а больше — луга и покосы, окруженные сосновыми лесами.

Петербург — это географический пункт, из которого доступна и Русская равнина с ее плавно текущими, сильно петляющими реками, «округленными» формами рельефа, уютными березовыми колками, полями и скотом, пасущимся на тучных лугах; и строгий каменисто-земноводный мир Скандинавии, молчаливого хвойного леса, бурных мелких речек; мир, освоенный человеком лишь частично. Мир семги, лося и сосны.

Петербург возведен в пойме огромной реки. Большая часть Петербурга и его окрестностей находятся в долине Невы. Напомню, что долиной реки называют всю местность, которую сформировали ее воды — неважно, в какие времена. Поймой называют ту часть долины, которую каждый год заливают талые воды. Это не русло, река тут постоянно не течет, но несколько недель в году стоят талые воды.

Нева — короткая река, всего 74 километра, но она — одна из самых полноводных рек Европы. Через Неву уходит в море большая часть воды, вылившейся на весь Русский Север с дождем и снегом.

Это молодая река. Всего 4 тысячи лет назад не было на свете никакой Невы. Тогда на месте Балтики плескалось Литориновое море; воды этого моря стояли выше вод современной Балтики на 7–9 метров. Ученые до сих пор спорят о причинах этого явления. Одни считают — когда отступил ледник, земля стала подниматься. Ведь ледник над современным Петербургом был высотой порядка 1000 метров. Чудовищная тяжесть исчезла, и земля стала подниматься. Это не воды Литоринового моря стояли высоко, это суша тогда была ниже.

Другие ученые считают, что четыре тысячи лет назад на всей Земле было теплее. Льды Гренландии и Антарктиды таяли сильнее, чем сегодня, и уровень воды в Мировом океане был выше.

Кто прав — сказать очень непросто.

Что известно точно — так это что Ладожское озеро долгое время было заливом Литоринового моря. То ли местность поднялась, то ли море опустилось — но Ладожское озеро оказалось отделено от моря. Воды с огромной территории стекали в Ладогу, накапливались, и наконец прорвались новой рекой — Невой. Устье Невы всего на 4 метра ниже истока, но долина Невы широка — порядка 20 километров. Река много раз меняла свое русло, прорывала новую дорогу к морю.

Вдоль Невы на многие километры тянулся пойменный ландшафт — заливные луга, заросли кустарника, редкие огромные деревья, сумевшие противостоять напору воды во время разливов и в наводнения.

Таковы были все острова в устье Невы, все земли вдоль воды — до того, как русские переселенцы превратили пойменный ландшафт в сельскохозяйственные угодья. Ведь большая часть территории Петербурга была распахана уже во времена Великого Новгорода.

Еще один ландшафт, созданный застойными водами Невы, не находящими пути в море, — болота. Число их и площадь сильно преувеличены молвой (послушать, так вообще Петербург полностью стоит на болотах), но все же под болотами и сегодня находится 2 % территории Ленинградской области.

Получается, что смешанный лес, тайга, заливные луга, пойма, болота — это ландшафты, представленные на очень небольшой территории. Все эти места совершенно доступны; они находятся в пределах досягаемости и конного, и пешего.

Как ни важны природные, геологические и географические границы, но ведь границы расселения народов, границы распространения культур, даже государственные границы — это ведь тоже границы по-разному организованных территорий. Петербург удивительно всажен в «контрастные» природные ландшафты. Но точно так же он, с великим искусством, словно бы «всажен» в давно освоенную финно-угорскими народами территорию, лежит «между финнами и эстонцами». Сотни тысяч петербуржцев в начале XX века были, как тогда говорилось, «чухонцами».

Территория, где возник Петербург, — крайний восток немецкой Ойкумены. В отличие от поздних переселенцев времен Екатерины II — «вольгадейчей», «остзее-дойчи» вовсе не считали себя жителями «чужбины». Со времен Орденов селились тут мирные крестьяне, торговцы и ремесленники. Прибалтика — территория спорная; в ней вечно соревновались две европейского масштаба этнокультурные системы: русская и немецкая. И представители обоих суперэтносов имели все основания считать территорию своей. Есть много примеров того, как народы проникали на территории друг друга. В таком древнем русском городе, как Псков, до трети населения составляли немцы. Основанный Ярославом Мудрым Юрьев снова стал русским университетским городом под немецким названием Дерпт. В Петербурге много мест, связанных с немцами, с их домами, их ресторанчиками, с местами их компактного расселения, с их легендами. Первое название Миллионной улицы было — Немецкая.

И германский, и финно-угорский мир были представлены в Петербурге немалым числом жителей, многими проявлениями своей культуры.

Была в городе большая голландская колония,[70] была и шведская.[71]

Всякий крупный город — а тем более город торговый, портовый, привлекает гастарбайтеров, купцов, а то и просто проходимцев из весьма далеких территорий. В Петербурге очень рано поселились французы, итальянцы и англичане, персы, турки и арабы. И как специалисты, и как «деловые люди».

Подобно всякой столице империи Петербург привлекал людей всех объединенных империей народов, всех «окраин». Грузинская, армянская, греческая колонии, мусульмане разных национальностей, даже буддисты свободно жили в городе, имели свои храмы, участвовали в жизни Петербурга. Огромная мечеть в Петербурге сравнима с мечетью Омара в Иерусалиме по размерам.

Как и всякая столица, тем более столица могучего государства, Петербург становился местом жительства весьма различных иноземцев — хотя бы получивших политическое убежище французских эмигрантов, бежавших от якобинцев. Вокруг всех посольств и представительств складывались национальные колонии.

Число национальных и культурных границ росло стремительно, увеличивало контрастность. Сейчас даже трудно представить себе, каким Вавилоном был Петербург в начале XX столетия. Житель Петербурга неизбежно оказывался не только между Скандинавией и Восточноевропейской равниной, не только между болотами поймы Невы и шхерами карельского побережья. Он оказывался между персов и немцев, евреев и лезгин, французов и китайцев. Бурлил северный европейский Вавилон, идеи, смесь народных философий и воззрений, сказок и песен выплескивалась в туманное питерское небо, как петергофский фонтан.

Но как непрочны «границы» такого рода! Империи имеют такую не всегда приятную, но свойственную им способность разваливаться. Столицы совершенно необязательно остаются столицами. Направление торговых путей рано или поздно изменяется. Кстати, все три изменения и произошли на наших глазах: Петербург больше не столица, не торговый город, не центр империи мирового значения.

Смесь народов и культур изрядно поубавил «отец всех народов» — по крайней мере, народы Европы — немцы, эстонцы, французы оказались при нем как бы виновными в том, что имеют какое-то отношение к «мировому империализму». Город от них старательно очищали и в конце концов почти полностью вычистили.

Но не только в деяниях усатого «Дядюшки Джо» тут дело. И без его преступлений стоило Петербургу изменить свой статус — и национальных, культурных контрастов стало все меньше и меньше.

А вот природная контрастность геологических структур и географических ландшафтов — это никуда не исчезло.

Так же и контрастность, вызванная столкновением тут миров финской, скандинавской, русской культуры, неизменно присутствует в городе.

Вопрос — каковы могут быть последствия этого для населения города?

Глава 2 ГОРОД — ПАТОГЕННАЯ ЗОНА

Уже упоминалось — Петербург лежит в пределах Лапландско-Нильского линеамента. Через город проходят четыре активных разлома. Активный разлом — это линия, по которой расходятся геологические пласты. Или расходятся в разные стороны, или опускаются /поднимаются. В местах таких разломов геологически неспокойно, среда часто и сильно меняется.

«Сейсмогеодинамическая активизация» влечет за собой изменение состава атмосферы из-за притока газов, силы тяжести, магнитного поля, низкоамплитудных импульсивных электромагнитных излучений».

Давайте переведем с профессионального жаргона. Над активными разломами, пока края их расходятся, изменяется течение геофизических, геохимических и энергетических процессов. Человек оказывается в среде не совсем привычной — причем изменяются-то базовые, физические и химические характеристики среды. Эти характеристики не просто разок изменились, и все; параметры среды над активными разломами изменяются постоянно, вот в чем дело. То есть люди все время живут как бы немного на разных планетах — дышат воздухом, несущим разные элементы таблицы Менделеева, пьют воду, химический состав которой непредсказуем, срывают траву, насыщенную разными веществами; магнитное поле их планеты все время меняется (пусть незначительно), а тела людей все время пронизывают излучения разной интенсивности.

Естественно, с этими людьми начинает что-то происходить. Ведь они уже и химически, по составу своих бренных организмов, и физически начинают отличаться от остальной популяции. В какой-то степени это и правда инопланетники — вовсе не в переносном и не в шуточном смысле.

«Итог этих изменений — возникновение внешне немотивированных и непредсказуемых поведенческих реакций, механизмом которых можно считать скрытые суммационные очаги возбуждения, сформировавшиеся на уровне подсознания. В итоге это приводит к снижению у человека способности адекватно реагировать на действия окружающих и, как следствие, к формированию психогенного напряжения у населения и прибывающих контингентов».[72]

Переведем еще раз: у людей, живущих над активными разломами, на подсознательном уровне изменяются реакции на окружающее. Люди становятся напряженными, реагируют на поведение окружающих неадекватно. Некоторые из них становятся попросту полубезумными, а то и вообще опасными. Неприятное это, оказывается, место — активные разломы.

Да к тому же еще эти замечательные разломы влияют и на качество родившихся над ними детей! Не пугайтесь — влияют не всегда отрицательно. Часть детишек рождается как раз сильнее сверстников — в том числе сильнее и психологически. Другая же часть не только склонна к заболеваниям, рождается с различными отклонениями в развитии и патологиями. Но эти ребятишки еще склонны к антиобщественному поведению, к наркотикам, пьянству.

Рождаются детишки более крепкие или ущербные, напрямую зависит от качества родительских организмов. «Сильные особи еще более усиливаются, а слабые «выбраковываются» в результате изменения иммунной и гормональной регуляции гомеостаза организмов».[73]

В общем, области геологически активных разломов — это места, где ускоряется естественный отбор. Как прямо говорил Вячеслав Александрович Рудник на конференции, посвященной памяти Л. Н. Гумилева (22 апреля 2002 года), — «это зоны естественного отбора».

Называя вещи своими именами, часть людей в таком месте приобретает новые положительные качества — такие, которые способствуют выживанию. А другие «выбраковываются» — то есть у них появляются такие качества, которые все вернее и вернее обрекают их на быстрое исчезновение. Если и не самих этих людей — то уж наверняка их детей и внуков.

Что это значит? С точки зрения практической получается так: в Петербурге надо ожидать появления большого числа гениев, одаренных людей, нестандартных личностей самого разного плана. А одновременно надо ожидать появления множества уродов, дураков, алкоголиков, полусумасшедших и сумасшедших, чудиков и психопатов.

…Простите… Но ведь именно это мы и наблюдаем в течение всей истории Санкт-Петербурга! Как появление Менделеева и Гумилева, так и дьячка, лично общавшегося с кикиморой.

Причем по территории Петербурга 4 разлома проходят вовсе не одинаково. С геопатогенной точки зрения территория Петербурга вовсе не одинакова! Примерно 5 % территории Петербурга занимают «ультрагеопатогенные, то есть непригодные для проживания» зоны. А 5–10 % его территории составляют зоны «геоселюберогенные, или наиболее благоприятные для создания рекреационных областей и районов, а также для строительства детских лечебных учреждений».[74]

Грубо говоря — кому как повезло; ведь жители Петербурга и понятия не имеют об этих активных разломах, а уж тем более о том, живут ли они в «ультрагеопатогенной», или в «геоселюберогенной» зоне.

Пойма большой реки — всегда сложное место для поселения. Русло изменчиво — то оно проходит вдоль одного борта долины, то вдоль другого. Старые русла, из которых ушла вода, заносит песком и глиной. Стоя на современной поверхности Земли, можно и не заметить, где проходило русло три тысячи или пять тысяч лет назад. Но эти захороненные русла совсем небезобидны: над ними развиваются геопатогенные зоны. Число онкологических и сердечных заболеваний в геопатогенных зонах возрастает в десятки раз. Нервно-психические патологии — классическое детище геопатогенных зон. Как насчет «шаманского комплекса» на 60-й параллели — не знаю; меня самого в Петербурге почему-то совершенно не тянет камлать, и уверенно говорить об этом — трудно. Но вот геопатогенные зоны продуцируют множество неврастеников, которым прямая дорога в шаманы — это уж точно.

Причем границы этих явлений очерчиваются так точно, что у жильцов одного подъезда пятиэтажки могут прослеживаться все последствия жизни в геопатогенной зоне, а в соседнем подъезде люди будут жить так же спокойно, как за тысячу километров.

Прошу заметить, геопатогенные зоны — это не зловредная выдумка из серии «а у вас аура прохудилась»… Или: «давайте мы вам чакру поправим!». Геопатогенными зонами занимаются серьезные ученые с академическими степенями, статьи о них (зонах) и об их зловредном влиянии печатаются в солидных журналах.[75]

Если русло было большой реки — то и геопатогенная зона большая. Если захоронено русло маленькой речки (Карповки, например) — то и вреда не в пример меньше. А в пойме огромной Невы с ее притоками и притоками притоков… Боюсь, что весь центр Петербурга — сплошная геопатогенная зона. Или, по крайней мере, — целая сложнейшая вязь геопатогенных зон разного размера. Геопатогенных зон, оказывающих на людей воздействия разные пo масштабам, но всегда нехорошие.

Глава 3 ГОРОД КАК УРОЧИЩЕ

На картах, особенно с мелким масштабом, города изображаются точками. Петербург тоже можно представить себе такой точкой на границах разных природных сред. Но ведь «точка» тянется на 60 километров с востока на запад и на 40 — с севера на юг!

Город — это территория. Город — это некая целостность, и через эту целостность проходят разного рода границы. Приходится одновременно иметь в виду, что город Петербург — это целостность. И одновременно — что необходимо уметь как-то разделять эту целостность, вычленять в ней разнообразные пространства. В ландшафтоведении хорошо известны такие «нецельные целостности» — урочища.[76] Термин этот применяется вообще-то в двух значениях:

1. Как всякий участок земной поверхности, чем-то отличный и выделенный среди остальных. В этом смысле и сосновый бор среди полей, и расчищенное среди леса поле — это урочище. Разумеется, в этом смысле и город — вообще всякий город — может рассматриваться как урочище.

2. Как сопряженная система элементарных ячеек ландшафта — фаций. В ландшафтоведении фация — это участок поверхности Земли, характеризующийся полным единством всех компонентов ландшафта: материнской породы, микроклимата, водного режима, почвы, биогеохимических циклов, фауны и флоры. Урочище — это сопряженная система таких фаций.

В этом смысле далеко не всякий сосновый лес может рассматриваться как урочище. Скажем, сосновый лес с одним типом травяной растительности, на одном типе почв, одинаково увлажненный на всем протяжении и с одним составом видов животных — это не урочище, а фация. Вот если в одном месте (допустим, на склоне холма) соединяются сосновые леса с разным подлеском (брусничные и травяные), состав подпочвы различен, встречаются поляны, а склон холма спускается к речке (то есть форма рельефа, склон холма, соединяет много различных фаций) — тогда это урочище.

Но город при любых обстоятельствах — это никак не фация. В городе всегда есть районы с застройкой различного типа. Всегда есть улицы и площади; обязательно должны быть здания разного назначения — т. е. с разным режимом использования; непременно есть выходы к воде или колодцы, акведуки и т. д.; очень часто в городской черте есть хотя бы небольшие сельскохозяйственные угодья. Городская территория всегда организована сложно и включает много фаций.

Но тогда, при таком понимании урочища, можно уже и сопоставить городские урочища. Можно выяснить, в какое из них входит большее число фаций и насколько эти фации отличаются друг от друга. Появляется возможность выявить степень внутренней контрастности городского урочища.

Эту внутреннюю контрастность уже неправильно будет называть контрастностью. Гораздо точнее и правильнее будет говорить о «мозаичности»: ведь урочище — единое явление, состоящее из компонентов мозаики. Каждая фация — это кусочек мозаики, сопрягаясь, все эти кусочки творят урочище.

Наверное, не все читатели внутренне готовы к применению подобных терминов. Слишком глубоко внедрилось в сознание людей: есть разные отрасли знания, и смешивать их нельзя. В каждой науке и отрасли знания — свои термины, свой понятийный аппарат. Применять их можно только в этой отрасли знания, и нигде больше. Нельзя говорить о человеке как природном объекте — это «ненаучно». Нельзя говорить о лесах и полях, как о текстах, которые надо прочитать. Тем более глубоко «ненаучно» говорить о «разуме природы» или о «выборе путей развития», который совершает река.

К счастью для всех и для науки, в конце XX века сложилась совсем другая наука. Как и полагается в жизни специалистов, одни поносят ее на чем свет стоит, другие отрицают, что такая наука существует… но есть и третьи, которые данными этой науки пользуются. Называют это направление не очень простым словом «постнеклассическая наука»… На самом деле это не очень важно, но посудите сами, — не мог же я не сказать, как она называется и какие страсти кипят вокруг постнеклассической науки.

А в данный момент для нас главное — ни в XIX, ни в первой половине XX века наука не могла объяснить, чем удивителен Петербург. Теперь такая наука есть. Уже знаменитый физик Нильс Бор в 20-е годы XX века ввел понятие «принцип дополнительности».

Чтобы полнее понять любой объект, говорил Нильс Бор, нужно одновременно рассматривать его средствами разных научных дисциплин. Нужно увидеть объект изучения с разных сторон и позиций. И чем больше позиций, тем полнее полученное знание.

А еще есть и такой «принцип относительности», введенный в науку А. Эйнштейном. Согласно этому принципу объект — это то, чем мы его считаем. В начале XX века для многих ученых было шоком — элементарную частицу света допустимо считать и волной, и частицей. Ничто не будет ошибкой: можно считать и частицей, и волной, все в полном порядке.

Но тогда и город можно считать центром науки, экономическим центром и ландшафтом одновременно. В любом случае — никакой ошибки.

Согласно принципу относительности город — это и точка на карте, и пространство, и общность людей, и экономический центр, и центр культуры и науки.

С точки зрения принципа дополнительности чем больше таких взглядов с позиций разных наук, тем точнее наше знание о городе.

Такой подход и называется межпредметным междисциплинарным — то есть лежащим вне одной научной дисциплины. Такой подход и основан на соединении, синтезе данных разных научных дисциплин.

Петербург — это часть экономической инфраструктуры России, и изучать его должна экономика? Да… Но это часть истины.

Петербург — это центр науки, и его изучением должна заниматься культурология? Да, это еще одна часть истины.

Петербург — важнейший город русской истории, им должна заниматься история? И это тоже истинная правда.

Петербург — географический объект, изучать его должна география? Конечно, и это тоже правда.

Изучение города как ландшафта, в котором обитает человек; как антропогенного урочища действительно не принадлежит к числу «общепринятых, стандартных и даже распространенных». Но такая возможность уже появилась; отказаться от такого взгляда на город — получить о нем неполную информацию.

Ложь начинается не там, где появляется еще один ракурс, а там, где он объявляется единственно возможным, единственным правильным и так далее. Истина же тем полнее, чем больше взглядов с позиции разных наук бросим мы на Петербург. Чем больше наук для изучения города используем, тем получим не только больше знаний, но и точнее поймем, что же такое Петербург.

И еще скромно замечу, что без географии все равно мы не поймем, что же происходит с людьми в Петербурге. Потому что обитают люди не в экономических инфраструктурах, не в культурах и социумах, а в домах, на улицах и площадях. То есть в географическом пространстве, в урочище. Формирование их отношения к миру происходит именно здесь, на улицах, площадях и внутри зданий.

Без изучения Санкт-Петербурга как антропогенного ландшафта многие стороны его формирования, истории, современной жизни, перспективы развития просто невозможно понять.

Вплотную подошел к тому, чтобы использовать географические понятия в своем анализе, В. Н. Топоров. Для него Аптекарский остров — это урочище; В. Н. Топоров понимает этот термин исключительно как «особенное» или «отличное» место и описывает происходящее на Аптекарском острове исключительно в традициях гуманитарных наук.[77] Владимир Николаевич применил новый метод — и потому смог многое, чего не могли его предшественники. Владимир Николаевич применил метод непоследовательно, не пошел до конца, и потому многое упустил.

В. Н. Топоров хорошо показал, кто собирался на Аптекарский остров, в это особенное место, почему там собирались именно такие люди и что из этого получалось. Но он не показал, что именно происходило с этими людьми на Аптекарском острове. Менялись ли они оттого, что здесь живут? Вопросы даже не поставлены.

Тем более Владимир Николаевич никак не описывает Аптекарский остров как пространство, в котором обитает человек.

А ведь давно уже существует такой раздел географии, как антропогенное ландшафтоведение. Населенные пункты в этой дисциплине рассматриваются как особый тип ландшафтов — селитебные ландшафты. Стоит применить аппарат ландшафтоведения к исследованию городов — и многое, непостижимое до сих пор, становится понятным, вполне доступным для анализа.

Итак, Санкт-Петербургское городское урочище…

Урочище состоит из множества связанных между собой антропогенных фаций. Как антропогенное урочище — явление и природное, и человеческое одновременно, так и каждая антропогенная фация — порождение и природы, и человека. Поэтому антропогенная фация — явление более частное, более локальное, чем фация природная.

Если даже одинаковый тип застройки распространяется в разных географических ландшафтах — уже возникают разные антропогенные фации. «Шлакоблочные пятиэтажные дома, связанные заасфальтированными дорожками и с пустырями между ними» могут находиться и в Петербурге, и в Крыму. А в Петербурге они могут находиться на субстрате Карельского перешейка, поймы Невы, Васильевского острова… И каждый раз образуются новые фации.

Глава 4 УРОЧИЩА В УРОЧИЩЕ

Санкт-Петербург — это антропогенное урочище. Но внутри этого громадного города очень хорошо прослеживаются другие урочища — поменьше. Дело вовсе не только в том, что «старые города имели социальную и этническую дифференциацию отдельных районов. В одних районах жила по преимуществу аристократия (в дореволюционном Петербурге аристократическим районом был, например, район Сергиевской и Фурштадтской), в других мелкое чиновничество (район Коломны), в третьих рабочие (Выборгская сторона и другие районы заводов, фабрик и окраины). Довольно компактно жили в Петербурге немцы (Васильевский остров: см. роман Н. Лескова «Островитяне»; немцы населяли отдельные пригороды — Гражданку, район Старого Петергофа, район в Царском Селе и пр.).

Этими же чертами отличались и дачные местности (например, на Сиверской жило богатое купечество; квалифицированные мастеровые жили на даче с дешевым пароходным сообщением — по Неве, а также на Лахте, в Келломягах около Сестрорецкой узкоколейной железной дороги, и пр.). Были районы книжных магазинов и «холодных букинистов» (район Литейного проспекта, где со времен Н. А. Некрасова располагались и редакции журналов), кинематографов (Большой проспект Петербургской стороны) и др.».[78]

Тут, как мне кажется, смешиваются два явления: расселение по сословно-классовому принципу и удивительная концентрация разных видов интеллектуальной жизни города в каких-то местах.

Еще можно как-то объяснить причины, в силу которых аристократия жила на Фурштадтской, а рабочие как-то поближе к фабрикам и заводам. Но уже не так легко объяснить (по крайней мере, рациональными причинами), почему немцы выбрали именно Васильевский остров. То есть можно сослаться на «случайность», на «так получилось», но если попытаться все же не отмахнуться от явления, а постараться его понять — сразу же приходится рассуждать о стремлении инородцев как-то отделиться, хотя бы рукавами Невы, о том, что Васильевский был для немцев чем-то вроде замка с поднятыми на ночь мостами… То есть я совершенно не настаиваю на верности именно этой догадки — но в любом случае приходится иметь дело с совершенно иррациональными вещами.

И уж совсем непостижимо: почему, по каким законам возникали в городе районы кинотеатров, районы букинистов, районы редакций журналов? Какая сила привязывала редакции к району Литейного?

Это понять совсем непросто, а быть может — и вообще невозможно.

Но внутри Санкт-Петербурга и правда есть участки, отвечающие одному из понятий урочища.

Во-первых, это огромные территории, на которых застройка однотипная — и в то же время отличается от окружающей. Если сосновая роща посреди степи может быть названа урочищем, то и ведь тогда и «застройка пятиэтажными шлакоблочными зданиями, с обширными пустырями и заасфальтированными площадками и дорожками на месте соснового брусничного бора на субстрате карельских гранитов» — это тоже антропогенное урочище. Особенно если со всех сторон — девятиэтажная застройка, и этот участок выделяется.

Или, допустим, «каменные жилые здания середины — конца XIX в. с дворами и хозяйственными постройками (дровяными сараями, конюшнями), центрированные вокруг брусчатой мостовой на месте смешанных дубово-сосновых лесов с травяным подлеском на маломощных каштановых почвах». Опять же — если вокруг другая застройка; допустим, одноэтажная деревянная, то, несомненно, мы имеем дело с урочищем… По крайней мере, в одном из двух возможных смыслах этого слова.

Такие урочища возникают там, где застройка возникла примерно в одно время и окружена застройкой других эпох. Причина появления такого острова застройки обычно очень проста, даже прозаична: в этом месте стали селиться люди примерно одного сословия, класса, имущественного состояния.

Такие урочища могут быть крайне различны в каждую эпоху и к тому же быстро меняются исторически. Но урочища вообще не вечны; и холм, покрытый соснами, и луг и бор в излучине реки, и леса и луга на острове Невы — все это неизбежно исчезнет, изменится, превратится в другое урочище. В масштабах жизни человека это урочище очень долговечное, почти что вечное, но это — если мерить одну сущность сроками жизни другой — гораздо более подвижной.

Если же говорить о творениях рук человеческих, то кто сказал, что антропогенное урочище должно быть так же долговечно, как и природное? Совершенно необязательно.

Отдельные небольшие урочища складываются там, где участки городской застройки (пусть разного времени, разного назначения) объединены вокруг какого-то важного элемента городского ландшафта: например, крупной улицы, площади, аллеи или набережной.

Дворцовая площадь — это урочище, потому что это — сопряженная система фаций городской застройки: мощеной площади, разного типа строений вокруг, арки Генерального штаба, Александрийского столпа, Зимнего дворца.

Точно так же и Исаакиевская площадь — нецельная цельность площади, аллеи, газонов, Медного всадника, Исаакиевского собора, Англетера и других сооружений.

В качестве городских урочищ можно рассматривать и Невский проспект, и Университетскую набережную, и Аллею Энтузиастов, и Площадь восстания.

Между всеми этими урочищами нет четкой грани, переходы между ними проницаемы… Но разве этого нельзя сказать и о природных урочищах? Из одинокой сосновой рощи посреди луга мы без особого труда выходим к холму, на одном склоне которого растут дубы, а на другом — кустарник. Так же с Дворцовой площади мы легко выходим на Невский через арку Генерального штаба. Из урочища в урочище.

Для Санкт-Петербурга очень типичны огромные сооружения и комплексы сооружений — дворцов, храмов, учреждений общественного назначения. Каждый такой комплекс включает здания (часто очень различные) и разным способом организованные участки окружающего пространства — то есть отвечает всем признакам урочища.

Такие «городские урочища общественного назначения», по сути дела, уникальны. Это касается и Зимнего, и Петропавловской крепости, и Менделеевской линии, и Меншиковского дворца, и Михайловского замка. К числу таких урочищ относятся и городские парки — и Летний, и Таврический, и Ботанического института, и рекреационный комплекс на Каменном острове.

Аничков дворец — это комплекс одностильных, но все же различных зданий, площади двора и парка.

Ботанический институт — это огромный парк, в котором находятся оранжереи, а также в общей сложности девять зданий, возведенных в разное время, в разном стиле и разного назначения. Все эти сооружения объединены только тем, что все это — Ботанический институт Императорской академии наук, а потом — Академии наук СССР.

Можно поставить весьма интересный вопрос, разрешение которого явно невозможно в масштабах этой книги: как на территории города сопрягаются эти небольшие уникальные урочища? И друг с другом, и с массивами жилой застройки. Ведь соединение нескольких таких урочищ образует столь потрясающие места, как Стрелка Васильевского острова или комплекс сооружений по улице профессора Попова: Электротехническии институт, стадион, окрестности телевизионной вышки, и территориально сопряженный комплекс из нескольких зданий Ботанического института и Ботанического сада, оранжерей и парка.

Наверное, самый сложный для понимания тип урочищ Петербурга — как раз те, о которых пытался писать Д. С. Лихачев, По неизвестной причине букинисты, театралы и издатели журналов выбирают разные места города для своих занятий.

Более того: «в городах и пригородах существуют районы наибольшей творческой активности. Это не просто «места жительства» «представителей творческой интеллигенции», а нечто совсем другое. Адреса художников различных направлений, писателей, поэтов, актеров вовсе не группируются в некие кусты. В определенные кусты собираются «места деятельности», куда тянет собираться, обсуждать работы, беседовать, где обстановка располагает к творческой откровенности (прошу извинения за это новое вводимое мной понятие), где можно быть «без галстука», быть во всех отношениях расторможенным и в своей среде. Примечательно, что тяга к творческому новаторству возникает там, где появляется группа людей потенциальных или действительных единомышленников. Как это ни парадоксально на первый взгляд может показаться, но новаторство требует коллективности, сближений и даже признания хотя бы в небольшом кружке людей близкого интеллектуального уровня. Хотя и принято считать, что новаторы по большей части люди, сумевшие подняться над общим мнением и традициями, это не совсем так. К этому стоит приглядеться».[79]

Д. С. Лихачев даже «наметил наличие в Петербурге в первой четверти XX в. районов различной творческой активности».

«Четкая «интеллектуальная граница» пролегала в Петербурге первой четверти XX в. по Большой Неве. По правому берегу, на Васильевском острове, располагались учреждения с традиционной академической научной и художественной направленностью — Академия наук с Пушкинским Домом, Азиатским музеем, Кунсткамерой, Библиотекой Академии наук, являвшейся в те годы значительным научным центром, Академии художеств, Университет, Бестужевские курсы и… ни одного театра, хотя именно здесь, на Васильевском острове, на Кадетской линии с 1756 г. стал существовать первый профессиональный театр — Театр Шляхетского корпуса, — того корпуса, где учились М. М. Херасков, Я. Б. Княжнин, В. А. Озеров и др.

Иным был интеллектуальный характер левого берега Большой Невы…»,[80] причем «различие правого и левого берега Большой Невы ясно осознавалось в свое время».[81]

Осознается настолько, что когда поэт Жирмунский переселился на другой берег реки, Б. М. Эйхенбаум разразился стихами:

Если переселение одного из «своих людей» трактуется чуть ли не как предательство — за этим должны стоять достаточно серьезные причины. Разумеется, причины чисто иррациональные… Но ведь должны!

Примерно в той же логике В. Н. Топоров описывает Аптекарский остров — место, где удивительным образом концентрировались люди искусства и богемы.[83]

Все эти наблюдения, конечно же, очень неопределенны, нечетки, не имеют строгих очертаний. Авторы видят, что какие-то части города играют особую роль, именно в них концентрируются интеллектуальные силы, собираются люди с общими творческими интересами. И только. В чем тут дело, почему именно этот район города привлекает именно эту профессию или эту творческую группу — этого я даже и предположить не в состоянии.

Но независимо от нашего понимания или желания-нежелания понять — интеллектуальные урочища в Санкт-Петербурге были и есть. Иногда можно выделить даже «урочища отдельных профессий». Скажем, в 1970–1980-е годы «урочищем археологов» был вытянутый треугольник между историческим факультетом Университета, Кунсткамерой на Васильевском острове (одна точка), Эрмитажем и Институтом археологии на Дворцовой набережной. Большая часть петербургских археологов жила не здесь — но в этом, почти мистическом треугольнике археологи работали и общались. Дом ученых, где любили встречаться «за рюмкой кофе», находится как раз между Эрмитажем и Институтом археологии. Одно время молодежь любила собираться в кафе возле Исаакиевской площади (то есть почти не выходя за пределы «археологического треугольника»), но дальше как-то не забиралась.

Прослеживаются и урочища других профессий — по крайней мере, за существование «урочища ботаников» и «урочища геологов» я ручаюсь. Но не зная деталей, рискую напутать. Скажем, я не поручусь, имело ли «урочище ботаников» форму четырехугольника или треугольника. Но тенденция — несомненная.

Что еще важно подчеркнуть — быстроту возникновения и исчезновения таких урочищ, их непрочность. Ведь и правда — если даже такое интеллектуальное урочище возникло из-за каких-то особенностей архитектуры в этой части города (что очень трудно и понять, и доказать), то такое интеллектуальное урочище не оказывает никакого влияния на местную архитектуру. Что изменилось от того, что именно в этом полуподвале было кафе «Бродячая собака»? Да ничего!

Скорее удивления достойно, что Васильевский остров как был сто пятьдесят лет назад, так и остался до сих пор местом жизни и работы академической интеллигенции. Впрочем, где же еще и базироваться академической интеллигенции, как не вокруг Университета и Библиотеки Академии наук? Это уже не мистика, а часть планировки города в целом.

Получается, что Санкт-Петербургское урочище имеет сложную структуру. Эту структуру образуют урочища разных типов, возникшие в разное время. Во многих «урочищах второго порядка» выделяются «урочища третьего порядка», и даже «четвертого — пятого».

Исторический центр города — урочище, которое резко выделяется среди более поздней застройки. Адмиралтейская часть — «урочище второго порядка», отделенное от всего остального города Невой и Мойкой.

Тут выделяются такие комплексы, как Дворцовая набережная, Невский проспект, комплекс Зимнего дворца, Адмиралтейство, — «урочища третьего порядка».

В комплексе Зимнего дворца четко выделяется само сооружение — Зимний дворец, Дворцовая площадь, Адмиралтейский проезд.

В Адмиралтействе — само сооружение, Адмиралтейская набережная, Адмиралтейский садик. Все это пример «урочищ четвертого порядка».

Примеры можно умножать до бесконечности. Природные, географические урочища тоже могут быть иерархическими, но на примере Петербурга видно, до какой степени ложно по структуре и иерархично крупное антропогенное урочище.

Глава 5 КОНТРАСТНОСТЬ, МОЗАИЧНОСТЬ, ВАРИАТИВНОСТЬ

Среда, в которой оказывается человек в Петербурге, просто исключительно неоднородна. Но назвать такую среду «контрастной» уже не повернется язык. В этом слабость и многих рассуждений Л. Н. Гумилева. У него получается, что новые этносы возникают «на границах». Как бы ни справедливо было это рассуждение, но ведь возникновение этносов, культур и городов происходит не на абстрактном белом листе, который пересекают столь же абстрактные линии границ. В реальности мы имеем перед собой территорию, пространство, и по этому пространству проходят границы разного рода областей. Причем каждая граница тоже имеет свои размеры, и «зона стыка» тоже имеет некую ширину. «Зоны стыков» двух географических сред могут быть такими большими, что возникает, например, спор о сущности лесостепи. Что это: граница между лесом и степью, или самостоятельная географическая зона?

Территорию Петербурга, конечно, можно назвать и «контрастной», но этого недостаточно. Ведь территория эта является не просто местом пересечения разных границ, но неким единством, некой целостностью, важной и самой по себе — независимо от границ, тут проходящих.

Вероятно, для таких целостностей нужно применить другой термин, который бы показывал именно внутреннюю неоднородность урочища. Такой термин — мозаичность, подчеркивающий неоднородность единого географического контура.

Аналогия с лесостепью очевидна. Лесостепь очень мозаична, в ней на самой небольшой площади встречаются разнообразнейшие фации, образованные и разными составами трав, и разными древесными растениями. Если разные участки степи находятся на разной высоте, если лесостепь пересекают реки — то многообразие условий еще возрастает. Вот сосновый бор, вот дубрава с редко стоящими деревьями, вот ковыльная степь, вот заливной луг, вот типчаковая степь… А все это — одна и та же лесостепь, ее участки, разделенные самыми небольшими расстояниями.

То же самое можно сказать и о Петербурге — множество различных фаций, разнообразные урочища, от Электросилы до Адмиралтейства. И все это — один Санкт- Петербург.

Застройка всех городов многообразна — хотя и в разной степени. Многие города располагаются на каких-то ландшафтных границах. Чем сложнее застройка и чем больше природных границ — тем больше возникает и фаций, этих элементарных ячеек городской среды.

Большой соблазн — попытаться определить степень различий, дать им количественную оценку. Такую работу попытался проделать московский географ Н. Н. Николаев — он определял «степень сложности среды» по числу стыков разных ландшафтов на территории города.

Термин Николаева не прижился, в науку не вошел и почти забыт специалистами. Жаль! Но даже этот термин — попытка оценивать только количество стыков, а не степень различий между ними. А ведь фации могут не только чаще или реже стыковаться в городе; они могут быть сами по себе различны в самой разной степени. К такой работе — к определению степени различий между фациями городской среды — по моим сведениям, ни один ученый даже не приступал.

Разное число и в разной степени контрастирующих между собой антропогенных фаций делают городскую среду более или менее мозаичной. Чем мозаичнее территория — тем больше разнообразных ландшафтов можно увидеть на ней на одной и той же территории.

В Западной Сибири на расстоянии сотни и тысячи километров тянется почти одна и та же фация — темно-хвойная тайга на бескрайней, везде одинаковой равнине. Южнее на сотни километров тянется голая плоская степь. В Хакасии или на Южном Урале, в лесостепи, на том же квадратном километре вы столкнетесь с весьма разнообразными явлениями природы (об этом я написал две специальные большие статьи).[84]

В отдельных же точках географического пространства вы, передвигаясь на считаные километры, сможете побывать и в горной тайге, и в лесостепи, и в пойме огромной реки, и в сосновом бору, и в темнохвойной тайге. Таким местом является мой родной Красноярск.

Для описания таких явлений в географии широко применяется термин «емкость ландшафта». Чем больше территорий с разными характеристиками включает урочище, чем многообразнее условия внутри данного контура — тем выше его емкость.

Не только степи и леса могут быть в разной степени емкими, это касается и деревень и городов. Везде одинаковая, безликая городская застройка производит удручающее впечатление. Емкость такого ландшафта очень низка, и хорошо, если городок маленький — в какую сторону ни пойди, скучные, невыразительные пятиэтажки быстро «кончаются». Вот в Москве и в Петербурге порядки таких пятиэтажек могут тянуться на километры.

В Норвегии после Второй мировой войны шло массовое расселение в индивидуальные дома. И был случай, когда городской муниципалитет вынужден был заставить всех владельцев домов вывесить на воротах портрет хозяйки дома! Дело в том, что многие малыши не могли найти свой коттедж, возвращаясь из школы… Конечно же, емкость такого городского ландшафта ничуть не выше, чем темнохвойной тайги в Западной Сибири.

Сравнительно с другими городами Санкт-Петербург представляет собой чрезвычайно емкий антропогенный ландшафт.

Имея дело с Санкт-Петербургом, все время приходится оговаривать, что вот это сооружение уникально, а вот это урочище — единственное в своем роде. Приходится вводить еще один термин, и на этот раз — вовсе не из числа общепринятых. Это — уникальность, или, чтобы было «научнее», — феноменологичность ландшафта.

Конечно, любая точка поверхности Земного шара, строго говоря, уникальна. Но все же два участка широколиственного леса могут быть очень похожи — пусть один из них находится в Германии, а другой — в штате Висконсин в США. А вот Ниагарский водопад или Эльбрус — явления действительно уникальные. Нигде в мире нет больше ничего подобного.

Города редко ставятся на местах, где есть такие уникальные памятники природы. Жители Красноярска справедливо гордятся выходами сиенитовых скал — так называемыми «Столбами». «Столбы» имеют причудливые формы, это старый, с прошлого века, пункт отдыха горожан. «Столбы» хорошо видно с левого берега Енисея, из старой части города.

Как правило, памятники природы находятся далеко от населенных человеком мест, движение к ним затруднено. А тут памятник природы расположен непосредственно в городе!

Петербург — не единственный город, расположенный на реке шириной от 600 до 1200 метров. Но это единственный большой город, расположенный на такой широкой, полноводной и притом такой короткой реке.

Конечно же, уникальный облик городу придает не это обстоятельство. В Санкт-Петербурге много такого, чего больше нет нигде.

Скажем, кремли и соборы есть в большинстве старых русских городов, но нигде нет и не может быть Кунсткамеры, Петропавловской крепости, Казанского собора или Адмиралтейства. Это уникальные сооружения, каким нет прямого подобия на Земле.

Разумеется, и в Петербурге много «такого же» или «похожего». Понимая логику царя-патриота Александра III, все же замечу: Спас-на-Крови — на редкость заурядное, прянично-московское сооружение. Таких храмов в стиле «нарышкинского барокко» — десятки в одной Москве.

Улица Марата или Ползунова мало отличается от любой «среднеевропейской» улицы в любом другом городе Европы. Временами останавливаешься с изумлением: а почему это Петербург? Это же до смешного похоже на Берлин… Или на Краков? Непонятно… А некоторые здания на улице Ползунова просто до смешного похожи на Валликраави в Тарту.

Тем более заурядны, не уникальны районы стандартной шлакоблочной и кирпичной застройки в Автово или в Калининском районе.

Но заурядное, обычное есть везде. А в Петербурге много такого, чего нет нигде, никогда не будет и быть не может. Да еще эти уникальные места сопряжены между собой, образуя целые совершенно уникальные урочища. С балюстрады Исаакия можно увидеть Сенатскую площадь, Медного всадника и Стрелку Васильевского острова с Двенадцатью коллегиями и с Менделеевской линией. С Дворцовой набережной отлично видны и Петропавловская крепость, и Стрелка Васильевского острова.

Почти весь центр Санкт-Петербурга — уникальное и очень емкое городское урочище.

И вот еще что: ядро городской застройки, состоящее из уникальных городских урочищ, находится на самом «шпиле» стыка ландшафтных сред, на самой точке пересечения природных границ.

Город растет: появляются районы с другой, более современной архитектурой, строятся дачные поселки, входят в городскую среду города-сателлиты. Все это, выражаясь профессиональным языком, разрастание петербургской городской агломерации приводит не к сокращению, а скорее к усилению мозаичности.

Во-первых, потому, что расширение города абсолютно в любую сторону, куда бы он ни рос, не разрушает изначально заданного уровня мозаичности, не делает ландшафт менее емким и уникальным: ведь сохраняется центр.

Во-вторых, Петербургская агломерация реально может разрастаться только в географическом контуре, границы которого заданы городами-спутниками. Они изначально, согласно державному замыслу, составили единую с самим Петербургом систему сопряженных с ним городов.

Движение города вдоль южного побережья Финского залива идет в направлении Петродворца. Разрастание на юго-запад или юг, на более высокие и удаленные от моря, более «крепкие» места может вестись только в сторону Ропши и комплекса Царского Села, Павловска и Гатчины. На восток, в сторону Ладоги, не выходя из поймы Невы, — в сторону Петрокрепости.

Даже развитие города путем осушения Финского залива и строительства на обнажившемся дне или специально сделанных насыпях приблизит зону городской застройки к Кронштадту. Только к северу от Петербурга нет таких исторических городов-сателлитов, «метящих» границы агломерации. Но и там, как бы дополняя планы XVIII века, появилось множество дач — в том числе дач известнейших людей, законной славы Петербурга. И получается — разрастаясь по Карельскому перешейку, Петербург будет приближаться к Пенатам И. Репина… М-да.

Получается, что Петербург растет и, более того, обречен расти в тех же, давно заданных, географических рамках. Именно в них появляются все более разнообразные антропогенные ландшафты.

Этот вывод исключительно важен для судеб Санкт-Петербургского городского урочища. Получается, что при любом теоретически возможном росте города в любом из направлений не только уровень мозаичности сохранится (а скорее и возрастет), но принципиально сохранятся и емкость, и уникальность исторически сложившегося ландшафта.

Глава 6 О ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ

Иногда бывает очень легко убедиться в каких-то положениях науки. Проведите целый день в глухом лесу, и вы убедитесь — любые события происходят здесь гораздо реже, чем на реке или на опушке. То есть что-то происходит и здесь: то играют мотыльки над травой, то ветерок повеял, то пробежала рыжая лесная мышь, на ваших глазах поймала жука, утащила. А под вечер, когда уже вышел на небо рогатый серпик месяца, бесшумно пролетела крупная серая сова.

Но если вы выйдете на луг или к тихому лесному озерцу — событий за день произойдет гораздо больше, чем в гуще леса. Гораздо чаще повеет ветерок, и переменит направление, и зашуршит листьями разных деревьев. Чаще пробегут зверюшки и пролетят птицы, причем будут они разнообразнее. Вокруг будет больше писка и шума.

Еще больше разнообразия, движения, событий — у большой реки; особенно там, где в нее впадают малые реки. И особенно если в одних местах к реке стеной подступает лес, а в других — луг.

Всякий бывалый человек подтвердит вам, что «эффект краевых границ» — это то, что можно наблюдать собственными глазами, на протяжении одного дня.

Но за один день или сутки можно наблюдать только за «биологической активностью», да и то далеко не всех живых существ.

А ведь и геологические процессы идут в разных местах с разной скоростью. В лесу формируется почва, а ручейки уносят часть грунта в реки побольше. Но эти процессы идут медленно, еле заметно. А на реке? Вода мутная от грунта (не то что прозрачная вода лесных ручейков), в русле громыхают камни; за считанные месяцы река намывает косы, отмели, чуть ли не целые острова, а после сильного дождя можно услышать надсадный грохот: валится в реку целый кусок подмытого берега, многие тонны, десятки тонн твердого грунта.

Работа воды прекрасно видна на большой реке и почти незаметна в глухом лесу. Ведь с миллионов квадратных километров ручейки, речки, реки побольше сносят грунт, собирают в одном ландшафте, не очень большом по размеру. То, что проносит за год Нева (порядка 50 квадратных километров водной поверхности), то, что откладывается в ее пойме и в устье, собрано с площади примерно 300 тысяч квадратных километров.

Астрономическое время определяется движением светил; по этому времени мы и живем, это время едино во всех уголках Земного шара.

Но получается, что геологическое время течет в разных местах с разной скоростью. За единицу астрономического времени проходит разное количество событий одного и того же масштаба. За тысячу лет Нева вгрызется в грунт, намоет террасы, отложит остров небольших размеров, срежет острые выступы скал на дне. А в глуши лесов сосновых за ту же тысячу лет не изменится решительно ничего.

В мозаичном ландшафте за единицу времени (год, десять лет, столетие…) происходит больше событий, чем в однородном. Даже событий, связанных с бытием неживой природы. Перепады давления способствуют ветрам; перепады высот делают быстрыми реки; сложный рельеф создает сложные же и необычные природные явления (те же разливы Невы). Эти явления вариабельны, не всегда полностью повторяются и не всегда позволяют использовать нажитый опыт. Усвоенное, заученное предками «вдруг» утрачивает смысл, и приходится учиться снова. Триста лет ушло у русских людей для четкого усвоения: раз в сто лет разливы Невы — катастрофичны!

То же самое можно сказать и об эволюционном времени: животный мир мозаичных территорий разнообразнее и способен изменяться быстрее, чем в местах однообразных.[85] Образование новых видов идет не где попало, а в сравнительно небольших точках пространства, и притом в ландшафтах контрастных, мозаичных и емких.[86]

Макроэволюция, то есть возникновение родов, семейств и отрядов животных, тоже происходит на небольших по размерам территориях.[87]

Это же касается и исторического времени, о чем писали многие. В том числе и автор книги.[88]

В маленькой и дикой деревушке за единицу времени произойдет больше событий, состоится больше перемен, чем у первобытного племени, бродящего по бескрайним лесам.

Но житель даже маленького города умрет от скуки в деревне: скучно, мало событий. «Некуда выйти» и «не с кем поговорить».

Вопрос — почему в емких мозаичных и контрастных ландшафтах время протекает быстрее?

…А почему вообще происходят любые события? В том числе геологические события?

Все геологические биогенетические (эволюционные), энергетические, исторические, информационные и прочие события протекают в ландшафтной оболочке Земли. Ландшафтная оболочка — это само по себе пространственно-временная структура, в которой и протекают важнейшие процессы, определяющие само состояние Земного шара в целом.

Причин, по которым эти процессы происходят, две: во-первых, это энергия Солнца, которая достигает поверхности Земли. Во-вторых, это гетерогенность земной поверхности. По этим двум причинам двигается атмосфера и гидросфера Земли.

Твердая оболочка Земного шара (литосфера) везде неровная — то поднимается, то опускается. Разные ее участки подставлены к солнышку разными сторонами. Разные участки поверхности Земли по-разному и в разное время нагреваются и остывают. Будь это иначе — не было бы и движения воздушных и водных масс. В абсолютно одинаковой (гомогенной) среде невозможны ни ветры, ни морские течения, ни круговорот воды (и каких-либо других элементов). Земной шар с одинаковой поверхностью и с одинаковым нагревом всех частей этой поверхности был бы совершенно безжизненным.

Получается, что неодинаковость, разнообразие — это фундаментальная причина подвижности ландшафтной оболочки — т. е. пространственно-временной структуры, вмещающей, среди прочего, и человека, его общество, построенные им города и преобразованные им ландшафты.

Территории ландшафтной оболочки не одинаковы по скорости протекания времени и интенсивности протекания каких-либо процессов. Чем разнообразнее среда, чем выше ее гетерогенность, т. е. чем она контрастнее и мозаичнее, тем плотнее пространственно-временные характеристики этой среды. Тем интенсивнее идут все геологические, биологические, энергетические, исторические, информационные процессы. То есть пространственно-временная структура разных участков (территорий и акваторий) ландшафтной оболочки различна.

Что же сказать о Петербурге? Очевидно, что тут на очень небольшом пространстве время уплотняется. Мало того что громадный город, в котором все по неизбежности кипит, так еще город очень емкий, контрастный, мозаичный. Город, в котором все время что-то происходит, изменяется, течет, появляется и исчезает.

Глава 7 МЕСТОРАЗВИТИЕ

Не всем людям так уж нравится обитать в мозаичном, емком урочище, где постоянно что-то происходит, двигается, развивается. Это неудобно, это заставляет напрягаться, думать, совершать какие-то действия — гораздо чаще и больше, чем хотелось бы очень многим.

Поселившись в Петербурге, человек обречен жить одновременно во множестве разных ландшафтов. В одном однородном ландшафте или в наборе более похожих друг на друга ландшафтов жить спокойнее. На человека тогда оказываются более однонаправленные, а потому и более понятные воздействия. Такие влияния легче «просчитать». Нужно затрачивать меньше внимания, меньше усилий на понимание происходящего вокруг, совершать менее разнообразные поступки.

Для жизни в однородном ландшафте даже количество информации, которой должен владеть человек, меньше, а язык проще. Живя в просто устроенном городке посреди леса или на берегу степной речки, приходится учитывать один тип рельефа, один климат, один набор животных и растений. Еще хорошо, если городок населяют люди одного народа — тогда и различия между народами принимать во внимание не обязательно.

Чем мозаичнее ландшафт — тем больше факторов приходится учитывать. Чем более емкий ландшафт — тем интенсивнее, напряженнее в нем жизнь, Правда, тем больше и возможностей. Сказывается хорошо знакомый биологам «эффект краевых границ», — возможность использовать свойства разных территорий. «Использовать» — для человека не обязательно значит «кормиться»; это может значить и нечто иное: возможность познавать, учиться, развиваться.

В Петербурге соединяется множество мест, в каждом из которых человек чувствует себя по-разному. Разные фации и тем более уникальные урочища влияют на него каждое по-своему. В Петербурге живет немало людей, для которых основным местообитанием становится один из уголков города или определенный набор «своих» мест; а в других они стараются не бывать — им если и неплохо в этих местах, то ничто в них и не влечет.

Вне Петербурга эти группы людей никогда бы не встретились: одни обитали бы на побережье моря, другие же и близко не подошли бы к нему; одни чувствуют прилив энергии при одном виде прозрачного озера, валунов на берегу, сосен… другие терпеть не могут запаха смолы. В Петербурге же все они волей-неволей оказываются в сопряженных пространственных структурах. Человек, постоянно живущий на Аптекарском острове и купивший дачу в Парголово, имеет соседа по лестничной площадке, у которого дача — на Сосновом озере и который ни за какие деньги ногой не ступит в Парголово. А соседом по даче у него оказывается обитатель Выборгской стороны или Васильевского острова. В каждом из этих случаев речь идет о выборе «своего» индивидуального набора антропогенных урочищ для обитания данной семьи. При том, что каждому из петербургских обитателей представлено все многообразие городских урочищ и ландшафтов. Само многообразие и возможность выбора из этого многообразия — воспитывают.

Жизнь в мозаичном ландшафте сводит вместе тех, кто в однородном ландшафте никогда бы не встретился. И речь не только об этнокультурных стыках — о том, что Ижорская земля свела в одном пространстве финнов, немцев и русских. Но и о том, что в однородном ландшафте и люди подбираются психологически, духовно адаптированные именно к данной однородности — и уже поэтому более похожие друг На друга. В мозаичном ландшафте население многообразнее — и потому жизнь в нем требует большей терпимости, большего принятия иного, не похожего человека. Если угодно — большей пластичности.

А ведь выбирать можно не только место жительства и профессию, но и «свое» «интеллектуальное урочище». Таких научных, гуманитарных, медицинских, научно-технических урочищ в Петербурге необычайное множество — изолированных и сопряженных. Описанное В. Н. Топоровым «литературное» и вообще «богемно-интеллектуальное» урочище Аптекарского острова, говоря мягко, — не единственное.

Наиболее известен и хорошо заметен феномен Васильевского острова (даже состав толпы на острове иной, и это зрительно заметно) — но, естественно, этим примером никак не ограничивается. Обитание в таких «интеллектуальных урочищах» тоже можно выбирать.

Соответственно, мозаичный ландшафт отбирает людей с определенными психофизиологическими характеристиками — наиболее способных к тому, чтобы учиться многому, замечать многое и различное, не бояться ничего нового.

Из числа людей, которым будет предоставлена равная возможность поселиться в Санкт-Петербурге, выделятся более активные, более расположенные к многообразию сенсорных воздействий, к динамичной жизни, к интенсивной деятельности, к учению, к узнаванию нового, приобретению нового опыта. Чем больше новый петербуржец будет обладать этими качествами — тем лучше будет ему на новом месте. Тем больше потенциальных возможностей обитания здесь он сумеет использовать. Тем больше причин будет у него гордиться Петербургом и самим собой, противопоставлять «цивилизованную» петербургскую жизнь «скучной», «однообразной», «грубой» жизни в других местах — в том числе в тех, откуда вышла семья.

Петербург сам по себе, в силу естественных, природой заданных свойств городского ландшафта, формирует «заданные» качества своего населения. Сначала он отбирает людей, которые хотят и могут жить в этом исключительно мозаичном ландшафте. А потом качества, уже генетически заданные этими людьми своим детям, поддерживаются и усиливаются — всем строем петербургской жизни, и даже его площадями и улицами. Желания царей, сановников или «гениальных строителей светлого будущего» здесь ни при чем. То есть начальственные лица могут хотеть решительно чего угодно, предпринимать какие угодно усилия и в каком угодно направлении. Но действует ландшафт точно так же, как любой природный фактор. Его невозможно «организовать» или «сделать», им невозможно «управлять». Он есть, и все.

Теперь становится понятно, что же происходит с российской культурой, создавшей Санкт-Петербург и начавшей в нем обитать и развиваться. В ареале этой культуры в 1703 г. появляется и в дальнейшем только расширяется место, в котором собираются активные люди. Для многих из них самореализация, участие в культурном творчестве — не забава, а органическая потребность. Жить без творчества они просто не могут.

Естественно, именно в таком месте будут возникать новые образцы культуры, разрешаться поставленные в ней вопросы. Именно в таком месте появятся те, кто будет всю жизнь что-то исследовать, изобретать, писать, придумывать.

В ареале любой культуры всегда есть места, в которых она только функционирует, и есть такие, в которых она развивается. Например, в городе Луга или Старая Русса особых взлетов культуры не зафиксировано. Самара или Нижний Новгород — уже являются местами развития культуры. Собственно, для таких мест давно уже придумано специальное слово: «месторазвитие». Употребил его впервые П. Н. Савицкий,[89] и широко использовал П. Н. Милюков, как синоним «местообитание».[90] Л. Н. Гумилев использовал термин в несколько ином значении — как место с «контрастными ландшафтами», в котором только и может происходить рождение новых этносов.[91]

Действительно — что рождается в месторазвитии? Савицкий и Милюков писали просто о территории, где обитает и развивается народ. Для них «месторазвитием русского народа» была вся территория, на которой он обитал и обитает.

Гумилев вовсе не считал месторазвитием ВСЮ территорию России. Он конкретизировал термин Савицкого и Милюкова и придал ему несколько иное значение. По его мнению, в месторазвитиях рождались этносы — особые природные сущности, не имеющие никакого отношения к общественной жизни.

Я применяю термин «месторазвитие» в ином смысле. Я не уверен, что в Петербурге рождается новый этнос, но вот рождение в нем новых форм культуры доказуемо, хорошо известно и, в общем-то, довольно очевидно.

Так вот, для меня месторазвитие — это емкий, мозаичный ландшафт, возникший на границах различных сущностей. Это участок поверхности Земли, на котором время течет убыстренно. Это место, в котором ускоренно идет развитие и неживой, и живой, и мыслящей природы. То есть история геологических объектов, биологических сущностей и история людей в месторазвитии протекает быстрее.

Для истории людей самое большое значение имеет вот что: месторазвитие — это участок земной поверхности, емкий, мозаичный ландшафт, в котором происходит ускоренное развитие культуры.

Санкт-Петербург — это уж такое место, в котором всегда культура будет развиваться убыстренно. Любая культура. То, что бродит в культуре, что существует в ней — порой как неясное ощущение или эмоция (невольно хочется применить затасканное слово «менталитет»), — раньше всего скажется в Петербурге.

Петербург русский город — и потому там раньше всего взрывается то, что бродит во всей русской культуре. Тут выражается то, что хотели бы выразить в словах и деяниях все россияне.

В основном в Санкт-Петербурге развивался «русский европеизм». Но родился в нем и русский анархизм, и коммунизм, и русский нацизм. Родилась «беспредметная живопись», движения митьков, битников и много еще всякой глупости. В нем всегда рождалось то, чем было беременно массовое сознание. Петербург порой напоминает мне комнату, исполняющую желания, — из «Сталкера» Андрея Тарковского.

Санкт-Петербург — это социоприродный феномен; построили его люди, почти такие же, как мы. Но построенное сразу начало жить автономной жизнью феномена. Так обретает собственную судьбу статуя, картина или книга. Так начинает жить своим умом «сделанный» нами ребенок.

Великий город стал городом русской модернизации — потому что русские в XVIII–XIX вв. этого очень хотели. Об этом говорили и думали, этому хотели посвятить жизнь. А город усиливал желания, помогал облекать неясные мечтания в слова, превращал еле проговоренные намерения — в поступки.

Осмелюсь напомнить: и отдельным людям, и культурам, сталкиваясь с Санкт-Петербургом, надо знать: это явление, находящееся вне контроля человека. Санкт-Петербург — явление, не зависящее от наших желаний или нашей воли и лишь в малой степени постигаемое нашим разумом.

Петербург сохранит главное в своей судьбе, останется месторазвитием, если сохранит свое внутреннее ландшафтное многообразие. А Петербург ухитрились создать так, что утрата этого многообразия ему практически не угрожает. Сказалась в этом гениальность Петра, заложившего город именно здесь, именно с такими городами-сателлитами? Гениальность, которую он сам в себе постигнуть был не в состоянии? Так сказать, считал, что делает одно, а его природный гений вел к совершенно иному? Может быть, и так. Но с тем же успехом можно предположить и гениальность Трезини, Квасова или Кваренги. Или Екатерины II. Или случайность. Или Промысел. Может быть, глубоко не случайно указывает перстом в пасмурное питерское небо ангел на Александрийском столпе. Над этим стоит поразмыслить.

Если когда-нибудь Санкт-Петербург населит другой народ, с другой культурой — и тогда Санкт-Петербург останется месторазвитием. Какие идеи будут реализовываться в нем, какие стремления и к чему овладеют его обитателями — об этом можно только догадываться.

В историю России Петербург вошел как город, несущий совершенно определенный комплекс идей. Читатель вправе как угодно относиться к идеологии «русской Европы», к идее европеизации России, но именно эти-то идеи в Петербурге и проявляются. И даже шире: Петербург — вечное месторазвитие идей личной свободы, независимости, индивидуализма. Эти идеи выражаются, мягко говоря, на разном уровне: от идей либеральной интеллигенции конца XIX века до митька, в пьяном угаре бормочущего свое «дык…».

В 1990-е годы Петербург предстал «криминальной столицей» России. Спорить не буду — очень может быть, что и столица. Ведь то, чем беременно массовое сознание, обязательно должно проявиться и в Петербурге. Петербург просто обречен на положение лидера в российской культуре, и уж коли пошла волна криминализации — как же ему остаться в стороне?!

Но еще в большей степени Петербург — культурная столица России. И в еще большей степени — русская Европа.

Почему?

Почему именно эти идеи?

Почему именно они так сильны в Петербурге?

Попытаемся понять еще и эту сторону жизни Петербурга — причем тоже с позиций географии и других естественных наук.