Великая Китайская стена

Глава восьмая История Открытости и Изоляции: граница при ранней Мин

В новогодний день 2 февраля 1421 года, после шестнадцати лет упорного строительства с использованием труда более двухсот тысяч рабочих, минский император Юнлэ торжественно въехал в свою новую столицу, Пекин, выросшую на месте бывшего монгольского города Даду. Первым делом была возведена городская стена — десять метров высотой и двадцать три километра по периметру, — внутри которой одно за другим были построены сооружения, определяющие лицо города и сегодня: ярко-красный Запретный Город; массивные, красные же ворота в стене, отделяющие дворец от просторной площади Тяньаньмэнь; городские ворота — громадные деревянные двери, помещенные в каменные арки, возвышающиеся над тесными улицами.

Отказавшись от скромности зданий, построенных в Китае XIII века, архитектурные пристрастия при Мин принялись развиваться в направлении подавляющей монументальности. Хотя визитные карточки старокитайской архитектуры по-прежнему присутствовали в высоком стиле Мин — изогнутые крыши, нависающие скаты, — минская архитектура превратилась в зеркало, искажающее прошлое, подменив прежнее стремление китайских строителей к гармонии пропорций поклонением перед растянутыми масштабами: в жертву протяженности стен и преувеличенно глубоко посаженным крышам была принесена их высота. В Запретном Городе результаты превзошли все ожидания: огромные, тяжелые, покрытые черепицей крыши наползали, словно выбранные не по размеру головные уборы, на укороченные в высоту стены, казалось, жалобно стонавшие под гнетом собственного чванства. В дополнение ко всему яркая имперская цветовая гамма — большие площади белого мрамора, желто-золотая черепица крыш, темно-красные стены, синяя, зеленая и золотая мозаика — крикливо подчеркивает характер всего ансамбля. В притягательности Запретного Города нет никакой тонкости: он впечатляет масштабом имперского самомнения, чередой громадных белокаменных дворов, следующих один за другим, приподнятых над землей аудиенц-залов, мраморными мостами и лестницами; все построено жестко симметрично в прямоугольнике, длинная сторона которого составляет километр сто метров. Его пропорции заставляют посетителей чувствовать себя гномами, понуждая двигаться по комплексу медленно, уступая гнетущему имперскому видению времени и пространства. В сущности, совершенно некрасивый Запретный Город поражает главным образом своей авторитарной помпезностью, эстетикой убийственной высокопарности.

Архитектурные проекты Юнлэ соперничали и, возможно, превзошли соответствующие замыслы его предшественника, Ши-хуанди, в стремлении пропитать воплощение абсолютного имперского правления недоступным величием и святостью, нарочито направленными на то, чтобы вызвать робость как у китайцев, так и у иностранцев. Обширные общественные площадки, церемониальные залы и лабиринты жилых помещений и административных учреждений, которыми заполнен Запретный Город, угнездились внутри трех концентрических наборов стен: его собственных, стен большого императорского города (который включал в себя имперские министерства, зернохранилища, мануфактуры) и собственно стен основного города. К югу от города располагались храмы Неба и Земли, комплекс храмов и алтарей, построенных государством среди парковых территорий, по площади почти столь же обширных, как земли, отведенные под Запретный Город. Каждый штрих архитектуры новой столицы, таким образом, нес на себе жесткую, автократическую символику. Расположение Запретного Города в центре тройного набора отгораживающих стен, ориентированных по частям света, наталкивало посетителя на единственный неумолимый вывод: китайский император, Сын Неба, сидящий на троне, окруженный, заточенный в центре своей столицы — вселенная в гармоничном микрокосме, — и физически, и духовно воплощает собой космический центр мира.

Выбор Пекина, расположенного намного ближе к Монголии, чем старая южная столица Наньцзин, в качестве имперского центра отражал ясный посыл относительно молодой минской империи. После четырехсот пятидесяти лет иностранной оккупации Китая вплоть до основания династии Мин в 1368 года решение Юнлэ перевести столицу в Пекин, так близко к степи, стало результатом новой и полной уверенности в способностях династии поддерживать безопасность своей империи, а границу содержать в мирной покорности.

Юнлэ хотел сделать свидетелями церемоний в день нового года как можно больше людей. В 1421 году в Пекине собрались тысячи послов из Азии и с берегов Индийского океана. Все они должны были совершать обряд коутоу перед китайским Сыном Неба. Знаки почтения со стороны этих сановников явились плодом двух десятилетий тщательно спланированной дипломатии императора. К 1421 году он провел две из своих пяти кампаний против монголов и добился дипломатического нейтралитета племен, населявших дальний запад. С 1405 года, используя технику мореплавания, намного превосходящую все имевшееся в то время на Западе, Юнлэ отправил с восточного побережья Китая на Яву, Цейлон и даже к самой восточной Африке шесть отдельных флотов крупных плоскодонных судов — каждое более шестидесяти метров длиной, это в несколько раз больше Колумбовой «Санта-Марии» — с заданием провести исследования и установить дипломатические отношения. Назад они привозили экзотические товары, животных и толпы дипломатических представителей из дальних царств, стремившихся установить даннические, а значит, и торговые отношения с минским Китаем. Китайские суда называли «кораблями-сокровищницами». Перед отплытием их грузили сокровищами, символизировавшими китайскую цивилизацию: фарфором, шелком и яшмой, — предназначенными для того, чтобы поразить правителей и жителей десятков стран, которые, по словам адмирала-евнуха Чжэн Хэ, он посетил. Почти за столетие до того, как Колумб отправился в Америку, Китай изобрел собственную форму не признающего границ морского империализма. Его экспансионизм был полярно противоположен отгораживавшему от мира стеностроительству, которому отдавали предпочтение многочисленные предшественники Юнлэ.

Примерно двести лет спустя минский Китай представлял собой совершенно другую картину. Реальная политика открытого экспансионизма, проводившаяся Юнлэ, была отброшена императорами-домоседами, склонными ко все более частым приступам острого политического изоляционизма. Запретный Город более не являлся космополитичным центром притяжения иностранной экзотики — он превратился в раскрашенную яркими цветами тюрьму для своих имперских обитателей, а Пекин стал городом, подвергавшимся осаде восхищенных послов с данью не менее часто, чем алчными монгольскими грабителями. К семнадцатому столетию династия Мин полностью замкнулась в себе, пытаясь запереть на замок границы вокруг Китая: по своему открытому побережью — путем запрета на торговлю с иностранцами; на северной границе — при помощи самой солидной, дорогостоящей и детально продуманной системы обнесенных стенами пограничных укреплений, когда-либо создававшейся китайскими династиями. Некоторые их части выстроили из кирпича и цемента и снабдили большим количеством башен и бойниц — такой сегодня Великая стена известна миллионам посетителей. Но даже когда в 1644 году отельные участки стены еще находились в процессе строительства и реконструкции, иностранные захватчики с северо-востока прорывались через нее, надеясь покорить империю, которую стена должна была защитить.

Для тех, кто готов их увидеть, семена разгрома минского Китая были посеяны уже в самих величественных планах Юнлэ. В своем Запретном Городе за тремя стенами Юнлэ создал символ жестко очерченного церемониала правления династии Мин, гроб, в котором она позднее задохнется. И несмотря на их очевидный космополитизм, морские предприятия Юнлэ являли собой как прагматическую, деятельную инициативу, так и эгоистические начала императорского Китая. Главной целью этих экспедиций, похоже, была продуманная международная охота за коутоу: убедить как можно больше иностранцев признать культурное превосходство Китая, подтвердить и затвердить положение Китая как центра мира, окруженного вассалами-данниками. Когда деньги на такие экспедиции иссякли, китайские императоры просто еще сильнее ушли в свое китаецентристское мировоззрение, еще больше отгородились стенами — фигурально и физически, — своих представлений о главенствующей роли Китая.

Тем не менее в ранний период правления династии Мин мало что из этого лежало на поверхности — например, пограничной стены не существовало; не было даже мыслей о ней. 7 сентября 1368 года, начала правления династии Мин, тогдашние представители монгольской династии Юань, поспешно оставив Даду, бежали через белокаменную арку Облачной Террасы в направлении «роскошного курорта», своей летней столицы Шанду (или, в транслитерации Колриджа, Занаду), расположенной в южных степях современной Внутренней Монголии. Монгольские императоры ежегодно перемещались между своими столицами, совершая двадцатитрехдневное путешествие поздней весной и рассчитывая спрятаться от удушливой жары пекинского лета в прохладных горах и лесах в окрестностях Шанду с его мраморным дворцом, обширными охотничьими угодьями и пастбищами со специально выведенными белыми кобылами и коровами, которые давали молоко только для ханов и их семей.

На сей раз, однако, их отъезд стал поспешным и вынужденно лишенным всяких церемоний, так как монгольская царская семья спасалась не просто от жаркого, сухого пекинского лета, худшая часть которого в любом случае была уже позади. В день их отъезда Сюй Да, один из генералов первого императора Мин, разгромил защищавшую столицу армию к востоку от Даду. Неделей позже минские войска преодолели городские стены и захватили город. В качестве финального, подчеркнувшего победу жеста Мин переменила выбранное монголами название города Даду (буквально — Великая Столица) на Бэйпин (Север Умиротворен), переместив собственную столицу на юг, в Наньцзин (Южная Столица).

Чжу Юаньчжан, в 1368 году провозгласивший себя первым императором династии Мин, Хунъу (буквально — Подавляющая Военная Сила), был человеком, которого заставило действовать отчаяние. Родившись в очень бедной крестьянской семье, он медленно продвигался с самых низов китайского общества наверх, каким-то образом пережив чуму, голод, нападения разбойников и пиратов, а также междоусобную войну, унесшие за последние полтора столетия миллионы его земляков. Когда Чжу исполнилось шестнадцать, почти все его родные один за другим в течение каких-то трех недель умерли от голода и болезней. После того как последний приют оставшегося в одиночестве, осиротевшего Чжу — буддийский храм, где он стал нищенствующим монахом, — был разрушен монгольскими солдатами, Чжу Юаньчжан подался в мятежную крестьянскую секту под названием «Красные повязки», исповедовавшую утопический культ, который призывал страждущих крестьян восставать против монгольских властей в ожидании, как считали, близившегося прихода на землю Майтреи, Будды богатства и Царя Света. Этот культ распространился по большей части центрального и южного Китая, обзаведясь региональными центрами силы и вождями, среди которых Чжу Юаньчжан возвысился после ряда впечатляющих побед над соперниками, включая морское сражение 1363 года, во время которого его партизанские отряды уничтожили в юго-восточном Китае — вероятно, при помощи взрывчатых веществ — триста тысяч вражеских солдат.

В 1368 году, невзирая на свою усталость, Хунъу почти сразу послал — прямо вслед за убегающими представителями династии Юань — Сюй Да на север от Пекина укреплять пограничные проходы. Его главной целью стал Цзюйюнгуань — первый проход к северу от города, именно тот проход, который серьезно задержал монголов во время их похода на столицу сто пятьдесят лет назад, проход, который монгольская династия лишила оборонительной ценности, установив в нем открытую декоративную Облачную Террасу. Со времен Враждующих Царств проход Цзюйюн классифицировался как одна из «ключевых крепостей в Поднебесной». Это долина длиной пятнадцать километров всего в шестидесяти километрах от Пекина, раскинувшаяся среди зеленых гор, самой высокой и самой близкой из которых являлась гора Бадалин, блокировавшая ее восточную оконечность. По сведениям одного из источников, построенное Сюй Да укрепление «оседлало две горы, протянулось по территории в тринадцать ли и в высоту составило сорок два фута». В других документах о Сюй Да говорится: он «построил из камней крепость, где три года спустя разместился гарнизон в тысячу человек». Китайцы, Хунъу показал это совершенно ясно, вернули себе первенство, накрепко запершись от степного волка.

Минские императоры никогда не забывали унижений, связанных с монгольской оккупацией. Память о монгольских завоеваниях преследовала их, превратив вопрос безопасности с севера в навязчивую идею, которая в конечном итоге привела к параличу и банкротству династии. Враждебность Мин к иностранцам была всеобщей по размаху, но не по уровню угроз. Японцы, корейцы и аннамиты, насмешливо говорил Хунъу, «не более чем москиты и скорпионы», но северные варвары представляют собой постоянную и страшную «опасность для нашего сердца и живота».

«С древних времен правители руководили империей. Всегда было делом Китая занимать внутренние земли и управлять варварами, и варвары находились за границей и подчинялись Китаю. Не бывало такого, чтобы варвары занимали Китай и управляли империей. Во времена заката звезды династии Сун северные варвары, придя и поселившись в Китае, создали династию Юань. Что касается нашего китайского народа, должно быть, Небо повелело, чтобы мы, китайцы, усмирили их. Как могли варвары управлять китайцами? Боюсь, серединные земли давно провоняли бараниной, а люди находятся в смущении. Поэтому я повел армии дальше, чтобы навести чистоту. Моя цель — изгнать монгольских рабов, покончить с анархией и убедить людей, что им нечего опасаться, очистить Китай от позора».

Однако несмотря на ненависть минского Китая к «северным варварам» и сильное чувство стыда из-за уступки господства иноземцам, монгольская кровожадность навсегда изменила китайскую политическую культуру, сорвав мягкую плоть церемоний с китайского абсолютизма и обнажив его жесткий, деспотический костяк. Монгольское завоевание привило китайскому обществу новую для него практику крайнего насилия, приучило жителей к невиданному до тех пор уровню жестокости. Будучи патологически подозрительным в вопросе наличия вокруг него заговоров, Хунъу с 1380 года и до конца своего правления провел серию чисток, начавшуюся с его канцлера Ху Вэйюна, заподозренного в сговоре с монголами, и закончившуюся казнями или насильственным самоубийством многих из его лучших военачальников. К моменту завершения чисток — в их ходе даже его зять, обвиненный в нелегальной продаже чая, был принужден убить себя — жизни лишились примерно сорок тысяч человек, и среди них многие наиболее способные чиновники. Вскоре после его воцарения образованные люди начали страшиться призыва на службу в имперское правительство. Те же несчастные, которые уже были загнаны на службу, на всякий случай прощались с семьями, если получали вызов на аудиенцию к императору, и обменивались с коллегами поздравлениями, если к ночи их головы оставались на плечах.

Опять же, как и монголы, ранние правители династии Мин очень мало интересовались масштабным укреплением границ, и до конца пятнадцатого столетия стеностроительство велось с небольшой интенсивностью. Хотя боязнь монголов все время преследовала династию, императоры раннего периода предпочитали не прятаться за стенами, а имитировали тактику противника, нанося глубокие удары по степи. Главная причина пренебрежения правителей ранней Мин строительством стен заключается в том, что они им просто не были нужны. Обладая хорошо организованной, закаленной в боях армией, Хунъу и его сын Юнлэ могли совершать походы в степь, держа монголов в узде. Императоры ранней Мин, чтобы держать в страхе степные народы, полагались не на стены, а на менее осязаемое, но значительно более эффективное средство — «внушение трепета» перед военной мощью (вэй).

Главным вкладом Хунъу в оборону границы стало укрепление двух линий опорных пунктов — внутренней и внешней, — расположенных на территории Монголии и в северном Китае и предназначенных не для закрепления фиксированной границы, а функционировавших как базы для проведения военных кампаний и оказания влияния на происходящее в степи. Самые верные подчиненные Чжу были посланы в пограничные районы для строительства опорных укреплений на линии между двумя конечными точками — Цзяюйгуань на западе (буквально, проход Приятной Долины) и Шаньхайгуань (проход Между Горой И Морем) на востоке. Обе точки имеют очевидные стратегические преимущества. Первая представляет собой поселение в песчаном оазисе, находящемся между двумя горными хребтами, ведущими в сторону оконечности Ганьсуского коридора, вторая — блокирует проход в Китай вдоль побережья со стороны Маньчжурии и Кореи. И все же это была не Великая стена: в конечном счете императоры Мин соединят отдельные стратегические опорные пункты и проходы вдоль внутренней линии северных укреплений петляющими участками — местами двойных и тройных — стен. Но это в будущем. В свое время внешняя линия укреплений — которая тянулась от восточной оконечности Ляодуна до вершины петли Желтой реки на расстояние от Пекина в своей самой северной точке примерно на двести пятьдесят километров, — олицетворяла суть политики Мин в отношении степи. Она располагалась слишком далеко от собственно китайской территории, чтобы иметь какое-либо чисто оборонительное значение. Эти укрепления формировали базу экспансионизма ранней династии Мин, являвшегося не чем иным, как политикой управления и степью, и Китаем в стиле монголов.

Начальники, которых Хунъу посылал на границу наблюдать за строительством фортов, становились болезненно одержимы выполнением возложенных на них задач, стремясь не вызвать нареканий со стороны своего взыскательного правителя. Легенды повествуют о страхах генерала, посланного строить стену высотой шесть метров и длиной семьсот вокруг Цзяюйгуаня. Он старался уложиться во временной график и смету расходов, изначально представленные императору, и таким образом избежать ужасного наказания. Его триумф, когда он все успешно закончил, удостоверен кирпичом — единственным кирпичом, оставшимся от строительных материалов, запрошенных им перед началом строительства. Легендарный кирпич уложен на одном из скатов форта.

Уверенный военный старт, данный династии Хунъу, духовно продолжил его сын Юнлэ, лично водивший войска в глубь монгольской территории. Однако Юнлэ критическим образом подорвал оборонительные возможности династии Мин, выведя гарнизоны из семи из имевшихся восьми фортов, возведенных в степи его отцом, и оставил войска только в Кайпине, расположенном к северу от новой столицы, Пекина. Да и этот гарнизон был отведен через шесть лет после его смерти. Создание столь великолепной столицы в непосредственной близости к степи, затем отказ от военных объектов, необходимых для поддержания безопасного, динамичного присутствия в степи, сделали Пекин очевидной мишенью для монгольских грабителей и вынудили императоров поздней династии Мин вернуться к последнему средству, к опустошающей казну политике статичной обороны — стеностроительству.

Перенеся столицу в досягаемое для ударов монголов место, Юнлэ хоть и создал геополитическую основу, на которой позднее придется строить тысячи километров минских пограничных стен, к тому, что стена появилась в известном сегодня виде, привели действия трех других деятелей. Это были бездарный молодой человек, ставший в 143(3 году китайским императором, алчный евнух и амбициозный, обладавший харизмой монгол. Никто из них троих никогда в жизни не брал в руки лопату и не поднимал кирпича, но противоречия, возникшие между ними в 1449 году, исключили всякую возможность плодотворного дипломатического диалога между двумя сторонами, толкнув китайцев к упрямому изоляционизму, а монголов — к продолжению агрессивной линии.

В 1448 году к Пекину подошел двухтысячный отряд монголов. Цель их миссии, по всей видимости, была мирной: они прибыли для участия в общепринятом в минском Китае дипломатическом событии — масштабном, тщательно разработанном представлении Минской даннической системы. Монголы питали большие надежды на получение прибыли. С тех пор как данническую систему — в чьих рамках иностранцы якобы подчиняли себя китайскому императору подношением подарков и выполнением предписанных ритуалов, демонстрировавших вассальную зависимость, — ввели в норму в период династии Хань, экономически она работала в ущерб Китаю. Китайцы сохраняли «лицо» и получали подтверждение своему китаецентристскому мировоззрению; некитайцы фактически получали деньги, а также китайские товары первой необходимости и предметы роскоши по бросовым ценам в обмен на несколько поклонов и небольшое количество своих товаров.

К 1448 году минская данническая система финансировалась не так щедро, как прежде, однако рассказы о богатствах, предлагаемых лишь тем, кто был готов коснуться лбом земли перед китайским Сыном Неба в прошлые десятилетия, продолжали ходить. Путевые записки персидского посольства, которому посчастливилось присутствовать в Пекине в 1421 году во время презентации новой столицы, полны описаниями щедрых банкетов — видимо, неистощимы были запасы «гусей, дичи, жареного мяса, свежих и сушеных фруктов», «фундука, жожоба, грецких орехов, очищенных каштанов, лимонов, маринованных чеснока и лука». Изобилие еды запивалось «различными пьянящими напитками». Самым великолепным из всех был пир из тысячи блюд, во время которого императорская еда готовилась за стеной-ширмой из желтого атласа и вносилась под аккомпанемент оркестра, сопровождавшийся вращением церемониальных зонтов и зрелищным выступлением акробатов. После того как было совершено необходимое число (восемь) поклонов, посольству выделили подарки: только на одного султана пришлось восемь мешков серебра, три комплекта королевских халатов с украшениями, двадцать четыре комплекта нижних одежд, больше девяноста соколов, два коня, сотня стрел, пять копий и пять тысяч бумажных денег. После каждого банкета путешественники отдыхали в роскошных условиях: на парчовых подушках, коврах и подстилках, а прислуживали им «девушки замечательной красоты». Монгольское посольство, должно быть, исходило слюной от такой перспективы.

Однако за декоративной атласной стеной даннических отношений — учебный курс китайских церемоний, обязательный для «варварских» посольств, императорские процессии, коутоу, оркестры, акробаты, пиры и обмен подарками — между монголами и китайцами уже несколько лет нарастала напряженность. Ни одна из сторон не считала, что данническая система давала то, что нужно. Монголам выгоды от посольств с данью начинали казаться ничтожными. Несомненно, их ожидания подогревались воспоминаниями о богатых дарах, подносившихся во времена Юнлэ, и к 1439 году монголы уже роптали: подарки в рамках даннической системы стали значительно скромнее, чем прежде. Для китайцев подобные жалобы выглядели просто жадностью и казались недостойными — неуместными для вассала, который должен покорно благодарить за любые китайские крохи, упавшие со стола Сына Неба. Монгольская политика между тем противостояла любым попыткам достичь соглашения относительно размеров дани. В 1430-х годах монгольские племена впервые после краха монгольской власти в Китае объединились под началом одного вождя, Эсэна. Спустя десять лет Эсэн контролировал огромную территорию, протянувшуюся межу Синьцзяном и Кореей. Единство выдвинуло перед монгольским владыкой серьезные экономические требования. Чтобы удовлетворять возникший конгломерат степных народов и сохранять их единство под своей рукой, Эсэн должен был дать им материальные стимулы. Учитывая относительную нехватку в Монголии пятнадцатого столетия ресурсов, потребность в масштабных поставках китайских товаров большей частью честным и мирным путем через данническую систему стала довлеющей.

Довольно скоро Эсэн начал каждый год посылать в Китай даннические миссии якобы на поклон к китайцам, но на самом деле рассчитывая получить китайские товары — в том числе и первой необходимости, вроде одежды и зерна, — в обмен на определенную степень покорности со своей стороны и на такие богатства степи, как лошади и меха (в 1446 году данническая миссия Эсэна привезла в Китай, помимо прочего, сто тридцать тысяч беличьих шкурок). Очень скоро китайцы почувствовали, что Эсэн извлекает выгоду из даннической карусели. Во-первых, он привозил в Китай огромное количество степных товаров, таким образом оказывая на китайцев давление, чтобы они взамен предлагали все более многочисленные дары. К 1446 году китайское правительство отказывалось принимать тысячи шкур животных. Во-вторых, одной из крупнейших статей косвенных расходов даннической системы для китайцев была организация развлечений — банкетов, дневных рационов, размещения — для посольств. Чем крупнее миссия и чем дольше она остается в стране, тем больше должно быть ее денежное содержание. К 1430-м годам китайцы уже сильно подозревали, что монголы пользуются их гостеприимством в своих целях: короче говоря, в рамках даннической системы варвары начали мошенничать за счет китайцев. Еще в 1424 году династическая хроника сетовала: «Варвары так горят желанием получить прибыль, что ни месяца не проходит без того, чтобы кто-то не появлялся с данью, а солдаты и простолюдины… должны сопровождать их и прислуживать». В 1437 году произошел вопиющий случай с одним посольством с северо-востока: было отправлено около сорока человек в качестве сопровождающих лиц всего для пяти предназначенных в качестве дани коней. До 1440-х годов монгольские ежегодные миссии включали в себя не более нескольких сотен человек. Однако с 1442 по 1448 год Эсэн посылал в среднем по тысяче человек в год, каждый из которых нуждался в еде и награде, при этом многие из них — по мнению китайских чиновников — вели себя нечестно и привозили дань плохого качества.

Взаимные подозрения резко усилились в 1448 году, когда посольство из двух тысяч человек заявило о наличии дополнительной несуществующей тысячи человек, с тем чтобы выудить у закусивших удила китайцев больше подарков. Обнаружение мошенничества дало минскому двору идеальный предлог для сокращения квоты подарков на восемьдесят процентов. Разозлившись еще сильней из-за возникшего недопонимания, в результате которого ему якобы пообещали, будто его сыну разрешат посредством брака породниться с китайской императорской семьей, Эсэн послал войска против районов Китая к северо-западу и северо-востоку от Пекина.

Китайцы ответили не самым умным образом, демонстрируя то беззаботность, то яростную воинственность. Поначалу они либо не обращали внимания на сведения о том, что Эсэн собирается с силами для нападения, либо, что едва ли лучше, отправляли учтивых посланников выяснить у него, насколько верны полученные сведения. Затем император Тяныпунь, незрелый молодой человек двадцати одного года от роду, внезапно объявил о планах карательной экспедиции против Эсэна на северо-западе. Его чиновники осторожно облачили свой протест в робкие конфуцианские фразы, но их ужас от самой идеи был очевиден: «Сын Неба хоть и является самым возвышенным из людей, не должен лично ввергать себя в такие опасности. Мы, чиновники, хоть и являемся глупейшими из людей, однако настаиваем на том, что это не должно случаться». К несчастью, в заблуждениях по поводу своих способностей военного руководителя императора поддерживал его бывший наставник, Ван Чжэнь, первый из плеяды излишне самоуверенных евнухов в период династии Мин.

Хотя евнухи состояли на службе у каждой китайской династии начиная с Шан — изначально в качестве охранников дворцового гарема, затем — доверенных слуг, должностных лиц и даже де-факто главных министров императора, — они всегда пользовались в истории Китая дурной славой; их репутацию политических пакостников можно сравнить только с женской. Стихотворение из «Книги песен» («Шицзин»), одного из чжоуских канонических текстов начала первого тысячелетия до н. э., отражает общепринятую в истории точку зрения:

Вековые инсинуации о злодействе частично являются проблемой источников. В течение всей китайской истории те, кто владел пером или кистью и тушью, были мужчинами, конфуцианскими учеными-чиновниками — естественными заклятыми соперниками в борьбе евнухов и женщин за власть. Однако несмотря на то что исторические тексты явно предубеждены против евнухов, в истории имеется яркий пример разлагающего влияния некоторых из них на политическую практику. Наличие такого влияния стало особенно большой проблемой в О время правления династии Мин, когда число евнухов быстро росло. Частично это происходило из-за социальных трудностей (добровольная кастрация стала обычным делом, поскольку стали рассматривать основанную на лишении мужества карьеру в императорском дворце более надежным источником существования, чем непредсказуемую жизнь в пораженной нищетой сельской местности), частично из-за моды на обмен подарками в имперской культуре (слуги-евнухи стали желанным и частым предметом обменов между императором и его многочисленной семьей), а частично благодаря акциям отдельных императоров. Когда Юнлэ в 1403 году узурпировал трон, ему пришлось опираться главным образом на армию евнухов — людей, лично преданных ему, — а не на гражданских чиновников и советников. Нужно было бороться, вести дела и шпионить в интересах искоренения в рядах приверженных традиции имперских чиновников, не согласных с кровавым заговором против законного наследника. Созданная им модель зависимости от услуг евнухов продолжала существовать и при большинстве его преемников: довольно скоро Императорский Город, да и вся империя, буквально кишели евнухами и учреждениями, которыми они руководили. Сам Императорский Город представлял собой скопление управлений, казначейств, складов и мануфактур под управлением евнухов, где производились как товары повседневного спроса, так и предметы роскоши. Во всей империи не существовало отрасли управления, где не было бы евнухов. Они активно соперничали с противостоявшими им гражданскими чиновниками и шпионили за ними.

Теоретически не было ничего плохого в наличии дублирующей прослойки функционеров: чем больше служащих у государства, тем большего оно может добиться, — на практике же, хоть в среде евнухов и имелись трудолюбивые, способные люди, усиление их власти вело к падению эффективности и расколу государства. Принципиальная проблема, связанная с евнухами, а также с дворцовыми дамами, заключалась в том, что они попадали в имперские штаты не посредством упорядоченной системы подбора кадров — в отличие от конфуцианских чиновников, для поступления на государственную службу проходивших через непростые экзамены, — а по прихоти императора. Евнухи не имели стабильной, гарантированной карьерной лестницы для роста, и их личные перспективы зависели от благоволения императора и того, что им удастся выжать из двора. Привлекательность евнухов в глазах императоров как раз и заключалась в рабской зависимости, в личном характере отношений: императоры использовали их в качестве внутреннего круга своих приверженцев для разыгрывания комбинаций против гражданских чиновников. Евнухи являлись орудием абсолютизма, самым неприглядным выражением чего стала составленная из них секретная полиция — организация, действовавшая по всей стране и с мрачным усердием подвергавшая пыткам любого заподозренного в мятежных настроениях против императора.

Одним из самых разрушительных долгосрочных последствий распыления специальных агентов деспотизма в китайском обществе и правительстве стала дестабилизация политики. Всякое решение или политическая установка, связанные с прихотью императора или лично им назначенных агентов, представляли огромную трудность для организации какой-либо разумной системы оценки политики. Победа в политических дебатах зависела от достижения любыми средствами благосклонности императора или его фаворитов в данный момент; поскольку эти последние могли неоднократно меняться во время любых затяжных политических дискуссий, то тщательное, долгосрочное планирование становилось практически невозможным. Между тем культ жестокости при династии Мин означал: наказания за неудачу или неудовольствие императора будут ужасными. Только в 1641–1644 годах три высокопоставленных министра по воле императора были вынуждены совершить самоубийство. Служба в правительственных структурах при династии Мин была связана со страшным нервным напряжением.

А в пограничных делах особенно пагубный эффект имело соединение двух известных составляющих успеха в карьере евнуха — алчный эгоизм и необходимость угождать прихотям императора. Несмотря на то что связанные с военными походами опасности — расходы, военное превосходство противника, невозможность добиться окончательной, решительной победы над монголами в просторах их степей — были очевидны для многих, идея о крупной, эффектной, рискованной экспедиции в степь оказалась особенно привлекательной для дворцовых евнухов вроде Ван Чжэня. Прежде всего крупная пограничная операция давала возможность амбициозному и жадному евнуху соединить добычу со славой и, таким образом, обеспечить себе прочное положение придворного фаворита. Во-вторых, карьера евнуха зависела от потакания прихотям императора, и в правление династии Мин это чаще, чем когда-либо, означало, что евнухи всеми способами раздували в своих совершенно некомпетентных в военном деле патронах-императорах воинственную манию величия по отношению к Монголии, уверяя их, будто они вполне способны преподать вероломным монголам урок на поле брани.

Однако воинственный пыл какого-нибудь императора и его евнуха сам по себе автоматически не вел к катастрофе. В сочетании же с резким военным ослаблением они могли поставить династию на колени и вынудить к радикальному переосмыслению пограничной обороны. К 1449 году некогда впечатляющая военная машина династии Мин была не в состоянии бросить вызов объединенным силам монголов. Еще в конце XIV века схема обеспечения военной безопасности Хунъу включала в себя создание наследственного класса воинов с предназначенными для них земельными угодьями. Пока офицеры и солдаты будут производить себе подобных, размышлял Хунъу, постоянный приток военных, причем таких, которые сами себя станут кормить и одевать, сделается гарантированным.

Пятьдесят лет спустя после установления правления династии Мин этот грандиозный план начал сталкиваться с серьезными проблемами. Проводившаяся Хунъу политика селекции военных не привела к успеху в деле выделения гена военного таланта: он и большинство бывших при нем военачальников не сумели передать потомкам свою храбрость, проявленную на поле брани. И императоры Мин, и военные чиновники в процессе существования династии становились все менее энергичными, управление армией все больше переходило в руки гражданских чиновников, а сама она стала часто испытывать пагубное влияние скорее политических, чем стратегических интересов, подчиняться больше императорским прихотям, чем разумному планированию. Кроме того, для тех, у кого имелись деньги, всегда находился способ избежать обязанностей, связанных с наследственной воинской службой: богатые семьи платили бедным за то, что те их подменяли. Коррумпированные военачальники сделали минскую армию орудием незаконного обогащения, превратив военные угодья в собственные имения, солдат — в своих крепостных для обработки земель и строительства дворцов, присваивая отпущенные государством средства на их содержание, припасы и обмундирование. И хотя благодаря росту численности семей наследственных военных ряды армии теоретически тоже должны были расти, в реальности большинство тех, кто числился в войсках, находились в самовольной отлучке. К середине XV века качество минской армии — коррумпированной, слабо дисциплинированной, плохо подготовленной и снабжаемой — стало заметно ухудшаться.

Карательная экспедиция 1449 года на северо-западе против Эсэна, живо поддержанная жадным до выгоды и славы евнухом Ван Чжэнем, была обречена на провал с самого начала: она утонула в затяжных дождях, столкнулась с некомпетентностью и манерностью. 4 августа император выступил из Пекина в сторону пограничного района Датун во главе армии в полмиллиона человек, собранной в страшной спешке всего за два дня. Улучив момент, наперерез паланкину своего правителя бросился некий высокопоставленный государственный чиновник, умоляя того подумать о стране, а не только о себе. Император промолчал, предоставив Ван Чжэню облить грязью незваного советчика, а затем продолжил путь к границе.

Когда армия, сопровождаемая не по сезону проливными дождями, следовала через проход Цзюйюн, шестидесятипятилетний военный министр — гражданский чиновник без всякого военного опыта — был уже серьезно ранен, несколько раз упав с коня. Китайцы, которых на протяжении всего пути преследовали зловещие черные тучи, наконец завершили утомительный трехсоткилометровый тринадцатидневный переход на запад к Датуну и оказались на поле, заваленном трупами китайских солдат: то были следы знаменитого сражения, в ходе которого Эсэн разгромил гарнизон Дату на. «Все сердца, — сообщается в хронике похода, — охватил холодок ужаса». В конце концов, после уговоров своих заместителей евнухов отказаться от экспедиции, Ван Чжэнь приказал объявить: поход завершен с триумфальным успехом, и армия возвращается в Пекин. Китайская армия, вероятно, смогла бы отступить в целости и сохранности, если бы Ван Чжэнь позволил ей двигаться по южному пути, через свой родной уезд. Испугавшись, однако, что солдаты могут нанести ущерб его огромным личным имениям, Ван настоял на более уязвимом северо-восточном пути. Поиграв в зловещие прятки со все больше лишавшимися присутствия духа китайцами, люди Эсэна 30 августа ударили по арьергарду армии. Храбрые китайские офицеры сражались до последней стрелы в колчане и даже продолжали биться луками, как дубинами, прежде чем монголы порвали их на части. Находившаяся впереди на два дневных перехода императорская свита могла бы безболезненно ускользнуть через проход Цзюйюн в столицу, если бы Ван Чжэнь (обеспокоенный задержкой обоза с его личным багажом, состоявшим из тысячи повозок) не объявил привал у плохо укрепленного поста в Туму, намереваясь выяснить, где находятся его ценные вещи. Когда несчастный военный министр запротестовал, заявив о необходимости быстро уходить, Ван Чжэнь закричал: «Ты, глупый книжный червь! Что ты понимаешь в военном деле? Еще одно твое слово, и ты поплатишься головой». Министр провел ночь 31 августа, рыдая вместе с коллегами в своем шатре, а Эсэн и его конница тем временем быстро окружили лагерь.

Хотя накануне шел сильный дождь, китайцы обнаружили — Туму напрочь лишен запасов воды, а единственная речка поблизости блокирована людьми Эсэна. Томимые жаждой, голодные и запуганные, они были разбиты во время общего штурма монголов 1 сентября 1449 года.

Спокойный и каким-то чудом невредимый — таким монголы обнаружили его — император был взят в плен.

Ничего не было потеряно для прагматичных китайцев, которые удивительно быстро оправились после потрясения, связанного с утратой своего Сына Неба. Сообразительные чиновники в Пекине провозгласили плененного императора Великим Старшим Императором — другими словами, дали ему пинка — и подняли его младшего брата до положения Младшего, или Истинного, Императора. Одного настолько глупого, чтобы протестовать, придворного без проволочек казнили. Новое правительство принялось готовиться к обороне Пекина от монголов. Когда Эсэн подъехал к воротам города, рассчитывая восстановить на престоле старого императора в качестве марионеточного правителя, которого женили на его дочери — естественно, в обмен на громадный выкуп, — ему вежливо, но твердо сообщили: «Это алтари Земли и Зерна имеют большое значение, а правитель не важен». То есть интересы государства перевешивают интересы отдельного правителя и один замещенный император очень похож на другого. Прежде чем податься обратно на север, Эсэн выместил свою досаду на окрестностях, однако не смог взять ни Пекин, ни какой-либо другой город со стеной. Когда китайцы, выказав не более чем сдержанное сожаление, позабыли о Тяньшуне, его ценность как заложника стала падать, и в 1450 году Эсэн вернул его всего лишь в обмен на восстановление даннических отношений и небольшое количество оскорбительно пустяковых подарков. Бывшего императора по приказу младшего брата, не испытывавшего особой радости по поводу его возвращения, немедленно посадили в угловое помещение Запретного Города. Не сумев получить богатого вознаграждения, на которое он рассчитывал, потребовав выкуп за императора, Эсэн «потерял лицо» среди подчиненных племен и в 1455 году был убит одним из соплеменников.

Давнишние противники Эсэна, евнухи, также пострадали от последствий Туму. После гибели Вана в сражении чиновники страшно отомстили Ма Шуню, одному из оставшихся в живых евнухов — помощников Вана при дворе. Случилось нечто из рук вон выходящее, прецедентов и повторений этого не было во всей политической истории: во время аудиенции у императора произошла драка на кулаках, и один блюститель нравов, не в силах сдержать ненависти к соперникам-евнухам, набросился на Ма, свалил его и принялся избивать. Другие чиновники незамедлительно отбросили всякую церемонность и кинулись в свалку. Поскольку обычного оружия под рукой не оказалось, в драке задействовали импровизированные орудия; чиновники в конечном итоге выбили евнуху глаза и забили насмерть его же собственными туфлями. Испуганный новый император, пытаясь скрыться с места кровавой драки, стал на цыпочках красться из зала приемов, однако новый военный министр схватил его за халат и усадил на место, заставив таким образом своим присутствием легализовать спонтанную казнь.

Несмотря на перетасовки в правительстве и смерть Эсэна, катастрофа у Туму вывела пограничную политику династии Мин на самоубийственный путь. Никогда более монголов не пугала перспектива военных походов минской армии. При нескольких известных исключениях процесс военного упадка, ясно проявившийся к 1499 году, неуклонно развивался в течение последующих десятилетий. К концу XV века минские императоры были с еще большей очевидностью, чем Тяньмунь, не способны возглавить военные походы в степь. Когда исполненный серьезных намерений, но робкий император Хунчжи (около 1488–1501 годов), видимо, менее всего подходивший на роль полководца из всех императоров династии Мин, позволил себе заявить: «Император Тайцзун из нашей династии (Юнлэ) часто водил войска за Великую стену; есть ли причина тому, что мы не могли бы сделать то же самое?» — его ошеломленному военному министру достало разума дипломатично ответить: «Божественные боевые качества Вашего Величества, несомненно, ничуть не хуже, чем у императора Тайцзуна, но теперь наши генералы, а также их пехотинцы и конные войска намного хуже». Туму стал концом военной репутации династии Мин на севере и позволил монголам осмелеть настолько, чтобы пересмотреть линию границы. И Хунъу, и Юнлэ неустанно трудились над созданием буферной зоны вдоль границы, заключая соглашения с дружественными племенами и выставляя гарнизоны и сторожевые башни на сотни километров в глубь степи. Однако после 1449 года монгольские племена начали просачиваться на юг, в Ордосский район, оседая по петле Желтой реки и подбираясь все ближе к собственно китайской территории.

Во-вторых, хотя Туму высветил серьезное внешнеполитическое противоречие — стремление монголов к торговым отношениям с китайцами и нежелание этого со стороны китайцев, — китайцы теперь были слишком слабы, чтобы разрешить его силой, а минский двор не допускал дипломатического решения. Поскольку набеги и торговые контакты, предпринимавшиеся отдельными племенами, непрерывно чередовались до конца столетия, китайского императора и его чиновников все сильнее раздражало и злило нарастающее присутствие монголов в Ордосском районе. Поражение при Туму еще более углубило и оформило настрой минских китайцев против монголов. После 1450 года словесные и физические нападки на монголов — особенно проживавших в Китае — участились и стали более жестокими. До 1450 года, несмотря на болезненную историческую память о монгольской оккупации, минский Китай с удовольствием принимал монгольских солдат в свои армии и позволял лояльным монголам селиться в районах северной границы и даже в столице: в Пекине в XV веке проживали, видимо, десять тысяч монголов. После Туму отношение к ним ужесточилось — стало даже бытовать мнение, что подозрительных монголов следует казнить для общего примера. «Поскольку они не принадлежат к нашей расе, — мрачно объявил один из высокопоставленных государственных чиновников, — то у них, видимо, и души другие». Установилась новая политическая норма, в соответствии с которой любое соглашательство с монголами считалось изменой, в то время как оскорбительные нападки на них или пренебрежительное отношение к обороне — скольких бы жизней на границе или унций серебра это ни стоило — считалось вершиной добродетельного патриотизма.

Однако самое примечательное то, что минский двор оказался неспособным извлечь уроки из политического фиаско Туму, что-либо почерпнуть из разрушительного влияния жестокой раздробленности управления для воспитания духа единства и сотрудничества в политической сфере. Кровавая месть гражданских чиновников своим соперникам евнухам лишь усилила взаимную неприязнь между двумя властными группами. Очередная кровавая бойня последовала за дворцовым переворотом в 1457 году, в ходе которого бывший император-пленник был восстановлен, а тех, кто поднялся в 1449 году, пытаясь спасти династию Мин, задушили, обезглавили или изгнали. Дворцовые интриги усилились, приведя к практически полному политическому параличу. Пограничная политика превратилась в политический футбол: мяч оказывался то у одной, то у другой придворной фракции. Каждая группировка озвучивала гневные патриотические банальности, каждая наперебой старалась добиться благосклонности непредсказуемых императоров, затворившихся в Запретном Городе и злобно вскармливавших в себе бессмысленное чувство превосходства над иностранцами, бесчинствующими на границе.

На фоне расового высокомерия, военного бессилия и жестокого раскола стеностроительство стало казаться единственным жизнеспособным с точки зрения обороны и удовлетворяющим психологически выходом.

Пока придворные забивали друг друга насмерть туфлями, пограничные чиновники на местах страдали от последствий политического паралича в центре. Хотя после Туму были разосланы приказы укреплять оборону границ, отчаянно честный доклад 1464 года с горечью сообщает об истинном состоянии дел:

Среди таких многострадальных правителей на местах оказался Юй Цзыцзюнь, усердный чиновник, преданный делу улучшения условий в северо-западном регионе, который находился под его управлением. А жители провинций, соединявших основание петли Желтой реки, вели в основном жалкую жизнь. Части этих провинций — восточная Ганьсу, Нинся, Шэньси — всегда числились среди самых бедных районов Китая. Гористые, засушливые, они орошались лишь редкими дождями, их периодически засыпали пески, которые несли на юг ветры из Внутренней Монголии. Земледелие там было возможно, но при постоянной, тщательной ирригации. В разоренном войной Китае 1930-х годов Мао Цзэдуну пришлось выбрать именно этот район в качестве относительно безопасного центра управления своими находившимися в окружении коммунистическими партизанскими войсками. К тому же это была территория, нищета и изолированность которой останавливала и войска правого националистического правительства, упорно, с 1927 года, пытавшегося уничтожить коммунистов, и японских захватчиков с северо-востока, прославившихся своей крайней жестокостью, продемонстрированной ими во время попыток завоевать Китай накануне и в ходе Второй мировой войны. В минскую эпоху экономические условия здесь оказались еще хуже, а иностранные завоеватели из Ордоса с готовностью наносили удары через сухие лессовые нагорья этой зоны, забирая в населенных пунктах все, что могло пригодиться (одежду, зерно, металл, животных, женщин, детей), и уничтожая все, чем они не могли воспользоваться или легко превратить в рабов, — дома и мужское население. Юй Цзыцзюнь нашел здесь нищее, ограбленное и нуждающееся в защите население. Несколько лет упорной работы в столь бедном и отдаленном регионе — учреждение школ, поощрение учеников, обучение местных жителей обработке земли, повышение обороноспособности благодаря производству металлического оружия, умиротворение монголов посредством торговли — заставили губернатора понять: необходимо безотлагательно решать проблемы, связанные с опасной близостью Ордоса, где хозяйничали монголы. В 1471 году он представил императору доклад, где предлагал для защиты местного населения построить между китайскими населенными пунктами и Ордосом стену девятиметровой высоты.

Военный министр в Пекине не пришел в восторг от этой идеи, но ничего другого предложить не мог. Споры о границе неспешно велись больше десяти лет. Все еще не смирившись с утратой Ордоса, двор отказывался рассматривать оккупацию региона монголами как нечто большее, чем временная неудача. Чиновники сочиняли пачки авантюрных военных планов — например, отправку крупных сил вдоль внешней границы Шэньси или выделение ударного отряда в три тысячи человек для охоты на вождей монголов и их уничтожения, — большая часть которых встретила одобрение императора, но так никогда и не была реализована.

Однако стены по-прежнему оставались нежелательным вариантом. Они ассоциировались с их нелюбимыми и недолговечными поклонницами — династиями Суй и Цинь — стоимостью и тенденцией рушиться (в первом упоминании Длинных стен — циньский термин — в династической хронике за 1429 год, одном из немногих упоминаний такого рода, зловеще констатировалось, что они рушатся после сильного дождя). Запутавшись в несбыточных планах, прожектеры в Пекине тем не менее полагали: все же будет дешевле, лучше и — что уж совсем спорно — проще решить проблему путем вытеснения кочевников из Ордоса силой. В мае — июне 1472 года, когда песчаные бури быстротечной пекинской весны прекратились, уступив место неподвижной, душной влажности лета, министры обнаружили, что в очередной раз заседают по пограничной проблеме.

Когда дискуссия зашла в тупик, поднялся Ван Юэ, талантливый сорокашестилетний воин-чиновник. У него за плечами был двадцатилетний опыт государственной службы, но он по-прежнему жаждал крупного военного успеха, который прославил бы его как военачальника, обеспечил известность и (во всяком случае, он на это надеялся) прочный наследственный титул для его потомков. Хотя он начал взбираться по ступеням гражданской карьерной лестницы, пройдя систему экзаменов в сравнительно молодом возрасте, когда ему исполнилось двадцать пять лет, Ван оставался бесцеремонно резким и практически мыслящим военным. Даже во время аудиенций у императора он обычно поддергивал вверх традиционно длинные рукава своего мандаринского халата, отказываясь жертвовать привычной свободой движений ради императорского этикета. Видимо, почувствовав в Ване жажду славы, а возможно, больше не нашлось никого достаточно смелого, чтобы принять пост, двор назначил его вторым по старшинству начальником в экспедицию, которая предпринималась для очистки от кочевников территорий, расположенных в петле Желтой реки. Ван Юэ стал начальником штаба, а его непосредственного начальника оптимистично прозвали Военачальником, Который Усмиряет Варваров. Ван Юэ был амбициозен, но не безумен. Несмотря на то что пекинские бюрократы приказывали ему раз и навсегда выбросить монголов из Ордоса — района площадью восемьдесят тысяч квадратных километров, — в его распоряжение для этих целей вверили всего сорок тысяч солдат. Перспективы снабжения войска также выглядели бледно: обе северные провинции, Шэньси и Шаньси, пожелтели от засухи и, перемогая осень, готовились к лютой, как всегда, зиме. Мобилизованные рекруты — и это неудивительно — разбегались перед лицом неприятной перспективы либо умереть от голода, либо замерзнуть еще до прибытия в ледяную пустыню Ордоса. Но когда Ван, вставший на восьмистах километрах холодной, рыхлой, неприкрытой северо-западной границы, начал осторожно просить пополнения, политики, сидевшие за двумя, если не за тремя, стенами в Пекине, обвинили его в трусости. Бай Гуй, военный министр, насмехался из-за стены Императорского Города, заявляя, будто один кочевник способен напугать тысячу минских солдат.

В результате возникла заминка — Ван отказывался действовать без пополнения, а правительство отказывалось его предоставить. Именно этот момент Юй Цзыцзюнь и выбрал, чтобы напомнить правительству о выгодах строительства стены через этот район: мол, потребуется всего пятьдесят тысяч местных жителей по сравнению со ста пятьюдесятью тысячами солдат и ста десятью тысячами носильщиков, необходимых для осуществления военной кампании (которых надо как-то прокормить на бедных землях северо-запада). К тому же стену можно будет возвести из местных материалов, что позволит закончить работу за два месяца. В конце, вероятно, желая подсластить пилюлю сидящим в Пекине приверженцам войны, Юй добавлял, что это даст региону шанс восстановиться, перед тем как начнется любое новое крупномасштабное наступление на север. В январе 1473 года Юй, Ван и его начальник, Военачальник, Который Усмиряет Варваров, придумали компромисс между фракциями войны и строительства стены, спланировав небольшую карательную экспедицию, рассчитывая напугать — на время — монголов и заставить их покинуть регион, а затем приступить к строительству стены.

Новая стратегия делала ненужной присылку дополнительных войск, поскольку Ван Юэ решил воевать не в китайском стиле, требовавшем наличия крупных армий с огромными, громоздкими и уязвимыми обозами, которые выдавали их намерения за недели и даже месяцы до того, как они приблизятся к какому-нибудь противнику, а с дерзостью кочевников. Другими словами, он воевал нечестно. 20 октября 1473 года он повел четыре тысячи шестьсот отборных всадников, два дня и две ночи скакавших в глубь пустыни, к озеру Красной Соли, лежащему в зоне известняков, вдоль которой Ордос переходит в пустыню. Там, как и ожидалось, Ван обнаружил не кочевое войско, смазывающее маслом луки перед битвой, а пасторальное монгольское поселение из войлочных юрт, возле которых монгольские женщины занимались своими повседневными делами: носили воду, стирали, готовили еду, присматривали за животными, делали вещи, необходимые в быту (одежду, шкуры, мясо, молоко). Практически все монгольские мужчины, способные сражаться, ускакали на юго-запад для участия в нападении на китайский гарнизон. Кроме небольшого отряда охраны, остались лишь те, кто был не способен обороняться: самые старые и малые. Ни у кого в стойбище не имелось ни малейшего шанса устоять против всадников Ван Юэ — юрты стояли у озера, отрезавшего путь к бегству. Сотни людей были убиты, юрты разграблены, а затем сожжены, скот — сто тридцать три верблюда, тысячу триста лошадей, пять тысяч крупного рогатого скота, десять тысяч овец — захватили в качестве добычи. Перспективы для тех, кто выжил — оставшихся без крова и средств к жизни в местности, где зима приходит рано, где даже в октябре температуры могут опускаться ниже нуля, — были безрадостными. Когда известие докатилось до монгольского отряда, занятого набегом на юге, он поспешил назад к своим женщинам и как раз попал в расставленную ему китайцами ловушку. Оробев — в первый и последний раз на долгую перспективу — перед китайскими войсками, оставшиеся в живых монголы отошли обратно на север. Их на время выбили из Ордоса.

Получив на короткое время исключительно чистый горизонт, Юй Цзыцзюнь приступил к строительству самой длинной непрерывной стены, построенной в период правления династии Мин. «Когда проблемы внутренних территорий были, таким образом, разрешены, — отмечается в «Истории династии Мин», — под начало Цзыцзюня были направлены мобилизованные рабочие».

Отмеченная более чем восьмьюстами опорными пунктами, сторожевыми постами и сигнальными башнями стена Юя змеей извивалась на протяжении девятисот десяти километров с востока на запад по естественной пограничной зоне, образованной Желтой рекой, где Китай начинал переходить в Монголию. Однако это еще не было постоянным сооружением из кирпича и известкового раствора, которое соответствует общепринятому представлению о Великой стене: одна более поздняя хроника ссылается на слова тех, кто сомневался в прочности стены Юя, опасаясь, что «стены, построенные из земли вперемешку с песком, легко рушились, и на них невозможно было положиться, когда случались набеги». Сам Юй в одной из своих памятных записок, представленных двору, подчеркивал, что предлагаемая им стена не будет строиться из кирпича или камня, заслон будет состоять из местной лессовой почвы северо-запада. «Сегодня, — писал он в начале 1470-х годов, — от старой границы остались только камни, но сохранились высокие горы и крутые склоны. Мы должны построить рубежную стену, которая будет повторять рельеф этих гор и контуры земли, порой копая и выдалбливая, порой строя валы, порой вырывая траншеи, соединяя все в одну непрерывную линию». Отметим осторожное использование Юем термина «рубежная стена» (бянь цян) и то, как он старательно избегает термина чанчэн, Длинная стена, который еще связывался с катастрофой, постигшей династию Цинь.

Если стену и в самом деле построили высотой девять метров, как изначально рекомендовал Юй Цзыцзюнь, то сегодня от нее в том виде, в каком она строилась, осталось сравнительно немногое. Как и в случае с ханьской стеной на дальнем западе, песчаные бури давным-давно источили или засыпали эту стену, построенную на лессе и из лесса, лишь немногим менее рыхлого, чем песчинки, которым предстояло похоронить ее (семьдесят пять процентов почвы под Юйлинем, одним из основных гарнизонных городов вдоль линии прохождения стены Юя, составляет песок). Процесс обветшания начался рано: в конце XVI века проезжавший француз-иезуит отмечал: стена вокруг Юйлиня так засыпана песком, что через нее можно перескочить верхом на лошади. На самом деле сохраняются длинные участки желто-коричневого вала из утрамбованной земли, которые закрывают оконечность лессовых возвышенностей от начинающегося дальше к северу плато Монгольской пустыни. Почти все стены, некогда построенные из камня или выложенные им, уже давным-давно разобраны крестьянами, которые в поисках строительного материала для личных целей оставляют после себя лишь основание из утрамбованной земли. Кажется, здесь развалины стен являются органической частью самого ландшафта: похожие на замки из песка валы поднимаются из земли, постепенно возвращаясь назад подобно выступающей и исчезающей ткани шрама. Ни один из крупных, самых впечатляющих из сохранившихся в этом районе фортов, похоже, не является частью главного творения Юя: Башня, Сдерживающая Север — крупный, четырехъярусный, тридцатиметровый красавец форт, имеющий в длину примерно семьдесят восемь метров и в ширину шестьдесят четыре — построена из кирпича лишь в 1608 году.

И все же, несмотря на недолговечность, стена Юя послужила материальным образцом стеностроительного бума восемнадцатого столетия, а также всесторонне предвосхитила обстоятельства, при которых в течение последующих ста пятидесяти лет поднимется кирпичная пограничная стена: общий военный упадок, дипломатическая негибкость, дворцовые интриги и приводящие к параличу политические иллюзии. Однако негативные факторы, послужившие причиной возведения северо-западной стены, скоро забылись. К 1482 году стена Юя уже, казалось, доказала свою пригодность, когда банда монгольских налетчиков заплутала среди стен и рвов. «Растерявшиеся и не в силах найти выход, они были изгнаны с разбитыми носами, после чего пограничный люд еще больше полюбил творение Цзыцзюня». Рубежные стены на время исправили свою плохую историческую репутацию и снискали благосклонность Мин.

Воодушевившись, Юй Цзыцзюиь не закончил со своей стеной на северо-западе, ограничившись лишь восточной стороной петли Желтой реки. Вслед за продолжавшимся военным упадком династии Мин в конце XV века столица в Пекине, некогда символ заносчивости Мин в отношениях со степью, превратилась в объект, который необходимо оборонять, в излюбленную цель набегов кочевников с севера, защищенную всего двумя гарнизонными поселениями — Сюаньфу к западу и Датуном к северу. Условия в Сюаньфу и Датуне были вполне сравнимыми с теми, которые существовали в петле Желтой реки до того, как Юй употребил там свое благотворное влияние: крестьяне и солдаты пребывали в отчаянной нищете, а укрепления — и естественные и рукотворные — были крайне слабы (территория между Датуном и степью, лежащей к северу, преимущественно равнинная и не имеет естественных оборонительных преград). В 1484 году Юй, поставленный во главе военных гарнизонов Сюаньфу и Датуна, как и можно было предположить, стал выступать за дополнительное стеностроительство.

Но к 1484 году покладистость двора пошла на убыль. Еще в 1470-х годах предложенная Юем компромиссная комбинация из земляных стен и торговли едва не наткнулась на вето со стороны тех, кто вершил политику, пока воинственные министры, сидя в безопасности в Пекине, спорили до хрипоты не о том, бросать ли войска против монголов, а сколько нужно послать войск. Десятью годами позже новые планы Юй Цзыцзюня по стеностроительству столкнулись с дворцовой интригой и полицией Ван Чжи, всемогущего евнуха — главу секретной полиции, стремившегося, как и Ван Чжэнь до него, еще более упрочить свое положение при императоре, добившись военной славы в ходе пограничной кампании, и поддержавшего при дворе фракцию войны. Прежний союзник Юя, Ван Юэ, с энтузиазмом и присущей ему энергией занялся очередной кампанией, а сам Юй протестовал против действий пограничных командиров, провоцировавших местное население применением насилия. На сей раз баланс сил при дворе сложился не в его пользу. Считая, что евнухи являются «испорченными человеческими существами», которые вводят в заблуждение «неразумных и молодых правителей», он по глупости так и написал в памятной записке императору, где призвал вернуть евнухов к обязанности заниматься хозяйственными делами дворца. Вскоре работы по строительству новой стены Юя были остановлены, после того как евнухи воспользовались докладом некой инспекции, где говорилось, будто строительство слишком дорого и вызывает недовольство среди населения, и где Юя обвиняли в коррупции и непотизме. Юю предстояло умереть в 1489 году. Последние восемь лет жизни он провел, находясь в подвешенном состоянии между службой и отставкой, опасаясь всякой клеветы и бесчестья. Юй представил минскому двору один из его последних шансов избежать затягивающей воронки дорогостоящей конфронтации с севером посредством умеренной, незатратной комбинации обороны и дипломатии. Однако поскольку предложенный Юем компромисс был отвергнут, императоры династии Мин в XVI–XVII веках будут вынуждены сначала измотать свои армии, потом спустить казну и израсходовать трудовые ресурсы на бесконечные войны и стены.