Великая Китайская стена

Глава пятая Вновь объединившийся Китай

В Китае написание истории всегда дело политическое. Почти на всем протяжении китайского прошлого историки служили государственными чиновниками. Их назначало и контролировало правительство. С тех пор как государство впервые в 753 году до н. э. привлекло писцов для «фиксирования событий», задача написания истории стала прерогативой политического центра, посвященной описанию и оправданию деятельности правителей. История снизу, конечно, существовала, но она всегда находилась в подчиненном положении по отношению к дворцовым записям. Династическая история известна как чжэнши, «правильная, стандартная история». Всякий взгляд со стороны, не из центра мог быть презрительно классифицирован как еши, «дикая история», ярлык, который легко перетекал на сочинительство с еще более сомнительной репутацией. Простой китаец мог войти в династические анналы и получить известность в истории, лишь нарушив политический порядок — например, подняв крестьянское восстание и таким образом спровоцировав вмешательство правительства.

К закату династии Хань в 220 году до н. э. китайские мыслители выработали еще один важный теоретический инструмент, чтобы помочь себе еще больше политизировать историю: понятие о том, что человеческая (читай: политическая) история регулируется неизменно повторяющимися циклами, что уходящее приходит — хорошие и плохие императоры, порядок и хаос, единство и разобщенность: «мир должен объединиться, когда он долгое время разобщен, и стать разобщенным, когда он долго является единым». Движение циклов предопределено космической силой, называемой Небесным Мандатом: императоры правили только путем убеждения Неба в своей добродетельности. Если нравственные характеристики династии пойдут круто под уклон, Небо изымет Мандат, обнародовав это свое решение через национальные катаклизмы, такие как восстания, междоусобные войны и кометы, и передаст его кому-то другому. Следуя этой логике, императорские дома неизменно гибли из-за слабых, несостоятельных императоров, на что каждая новая династия спешила указать, составляя в течение нескольких лет после занятия трона «правильную историю» своей предшественницы. К концу эпохи Хань историки имели солидный запас стереотипных характеристик, присущих плохим, отвратительным Небу императорам. Назовем всего три из великого множества: расточительность, похоть, отсутствие сыновнего почитания. Они, обычно проявляясь в конце «правильных историй», указывали на приближение краха династии, оправдывая его. Двумя классическими примерами можно считать императоров ненавидимой и краткосрочной Цинь: тиранического Ши-хуанди и его сына, безумного расточителя Хухая.

Привлекательность вышеописанной макротеории для тех, кто жил китайской историей и писал ее, очевидна. Для усердно работавших историков тысячелетия писаной истории можно было свести в циклическое сочетание ограниченного числа подъемов и падений. Для правителей и их чиновников между тем история — если ею правильно манипулировать — предоставляет щедрый запас самооправданий.

Если история состоит из постоянно повторяющихся циклов подъемов и падений, подпитываемых личными неудачами предыдущих императоров, смена режима всегда могла быть узаконена путем демонизации династического предшественника. Династия Суй, в очередной раз объединившая Китай в 581 году, была представлена всего двумя императорами и просуществовала лишь тридцать семь лет, и это стало щедрым подарком для ее преемницы, династии Тан. В своих усилиях по объединению страны после столетий раздробленности, в авторитаризме первого императора и развратности и расточительности второго, в краткости существования, в масштабности планов общественного строительства и имперском экспансионизме, в падении в результате народного восстания и более всего в любви к пограничному стеностроительству Суй выглядела не чем иным, как кратким повторением всеми поносимой Цинь. Общественный хаос, последовавший за гибелью династии, послужил лишь подтверждением в умах китайского народа ассоциации между Длинными стенами и тиранией, угнетением и общенациональной катастрофой.

Сразу после трансформации Северной Вэй в степи не появилось ни одной фигуры, которая заявила бы о лидерстве. Жоужань — северо-восточные неудачники в период расцвета тобской Вэй — воспользовались хаосом, вызванным мятежом вэйских гарнизонов, и распространили свое влияние на Маньчжурию и Монголию. Однако их верховенство в степи никогда не выглядело достаточно убедительным: слишком разобщенные для организации единой, унифицированной власти, сравнимой с той, что создали сюнну при Маодуне, жоужань пришлось в 546 году запросить помощи у другого племени, туцзюэ, чтобы сокрушить гаочэ (буквально «высокие повозки»), народ, проживавший в западной Монголии.

После того как вождь туцзюэ (или каган) Тумэн потрудился, захватив пятьдесят тысяч юрт врага от имени жоужань, он потребовал небольшой компенсации: жоужаньскую принцессу себе в жены. Не утруждая себя взаимностью, жоужань ответили через посланцев, что туцзюэ — нахальные рабы. Тумэн в ответ убил посланцев, заключил брачный союз с правившей тогда в северо-западном Китае династией и возглавил мятеж против своих бывших хозяев. В 552 году он разбил жоужань, заставил их правителя покончить жизнь самоубийством и объявил свое племя новой верховной силой в степи.

Некоторые историки настаивают: имя Туцзюэ — китайская транслитерация тюркского слова — происходит от Tiirkiit, формы множественного числа от слова Tiirk, означающего «сильный». Если это так, то туцзюэ были достойны этого имени: хоть Тумэн умер в 552 году, его сыновья, разделившись, уничтожили остатки могущества жоужань, покорили другие соседние племена и построили империю, протянувшуюся от Маньчжурии до Каспийского моря. В английском языке туцзюэ также известны как тюрки — племя, которое будет доминировать в Центральной Азии и частях Европы в следующем тысячелетии и чье имя сохранится у их далеких потомков, населяющих в настоящее время современную Турцию.

Установив свое военное превосходство в степи, тюрки обратили взгляды на юг с намерением превратить свою империю в механизм эксплуатации двух некитайских династий, разместившихся на месте старой северной империи Вэй: Чжоу на западе и Ци на востоке. Тюрки держали их в плену страха, как красноречиво проиллюстрировано целой паутиной исполненных благоговейного ужаса легенд, которую официальные летописцы Северной Чжоу сплели вокруг ранней истории племени. «Тюрки — одно из племен сюнну, — отмечалось в хронике династии, — обособившееся в отдельную орду и впоследствии разгромленное соседними государствами, полностью уничтожившими клан».

По другой, несколько менее эпической версии тюрки произошли от некого Нишиту, тоже рожденного волком, имевшего двух жен: одну — дочь Духа Лета, другую — дочь Духа Зимы. Когда одна превращалась в белую лебедь, другая, попроще, беременела и всего родила четырех сыновей, один из которых стал основателем племени тюрок. Хотя, разумно замечают китайские летописцы, «вышеприведенные описания разнятся между собой» второстепенными деталями относительно происхождения тюрок, «однако сходятся в одном: они — потомки волка».

Запуганные и крайне опасавшиеся союза между тюрками и соперничавшим двором, Ци и Чжоу бились над тем, чтобы найти способ избавиться от северной угрозы. Таким способом стало строительство стен. Между 552 и 564 годами Ци отдельными участками построило примерно три тысячи триста километров стены в Шаньси, Хэбэе и Хэнани, дойдя на западе до самой Желтой реки, а на востоке до побережья Бохайского залива. Только в один 555 год император Ци отправил ошеломляющее количество народу — миллион восемьсот тысяч человек — строить стену протяженностью более четырехсот пятидесяти километров от прохода Цзюйюн между горами севернее Пекина, через относительно равнинный Датун до восточного берега Желтой реки. Стены построили очень быстро, за один рабочий сезон: их либо насыпали из взятой на месте земли и камней, выломанных в горах, либо их не было, а была линия обороны, составленная из гарнизонных постов, сторожевых башен и естественных преград. От Ци в современной Шаньси сохранилось два участка стены из земли и камня, толщиной у основания три метра тридцать сантиметров и в среднем три с половиной метра в высоту. Традиционным названием одного из чжоуских валов в современном Хэбэе было «Красная стена» — из-за красноватого цвета местной земли, из которой его предположительно сделали.

Но казалось, никакая стена не шла в сравнение с подкупом. Ци и Чжоу в попытках отвести угрозу сделали тюркского кагана настолько богатым — в 553–572 годах один из преемников Тумэна в год получал только от Чжоу сто тысяч рулонов шелка, — что он мог себе позволить притворяться, будто с пренебрежением относится к щедрости китайцев. «Мои дети… заботливы и послушны, — самодовольно вздыхал он. — Мне ли бояться нищеты?» Однако и материальные дотации имели лишь ограниченный успех, поскольку крупные набеги продолжались. В 563 году, например, тюрки прошли далеко в глубь Хэбэя, до трехсот пятидесяти километров на юг от Пекина, «не оставляя за собой ни людей, ни животных».

Такая частично успешная политика умиротворения начала меняться после того, как север Китая объединился под началом одной династии: сначала в 578 году на короткое время Северной Чжоу, затем в 581 году династией Суй. Уничтоживший в 577 году Ци — предположительно он пробился на своем пути через цискую стену, специально построенную в 564 году для того, чтобы отгородиться от Чжоу, — чжоуский император неожиданно умер в возрасте тридцати шести лет. Ему наследовал некий неуравновешенный деспот, чьей главной целью было убить собственную жену и заменить ее вдовой принца, которого император уже довел до самоубийства. Быть может, новый император и реализовал бы свои планы, если бы его женой не была дочь Ян Цзяня, высокопоставленного чжоуского сановника, обладавшего солидным запасом жестокости и сил. Он заступился за дочь, она была спасена, а император заболел и умер. Ян решил взять власть в свои руки, приняв регентство при шестилетнем новом императоре, заставив женщин из императорской семьи стать буддистскими монахинями и казнив более шестидесяти чжоуских принцев. В 581 году Ян Цзянь провозгласил себя сначала принцем, а затем императором Вэнем династии Суй. Восемь лет спустя, когда Вэнь уничтожил остатки южной династии Чэнь, располагавшейся в сегодняшнем Наньцзине, у юго-восточного побережья, Китай впервые за почти четыре столетия объединился.

Сходство Вэня с его циньским предшественником, Ши-хуанди, порой поразительно. Как и Ши-хуанди Цинь, Вэнь сделал себя хозяином Китая, оставаясь при этом человеком севера — порождением полуварварской северо-западной аристократии (часть которой говорила и на тюркском, и на китайском языках). Его семья, имевшая владения на полпути между древними китайскими столицами Чанъань и Лоян, служила некитайским правящим фамилиям севера и вступала с ними в брачные связи. Вэнь прошел тщательную подготовку в верховой езде и боевых искусствах и женился на дочери главы могущественного клана сюнну, которая в возрасте тринадцати лет, обладая характерной для северян настойчивостью, заставила мужа поклясться в моногамии. В отличие от застенчивых южнокитайских аристократок жена Вэня играла активную роль в имперской политике. Именно она побудила его провозгласить себя императором после того, как он стал регентом, процитировав старинную поговорку «Сев на тигра, трудно с него слезть» (другими словами, он зашел слишком далеко, чтобы поворачивать назад). Когда он стал императором, она вместе с ним ходила в зал для аудиенций, где сидела за ширмой и наблюдала за происходящим, посылая в зал своих евнухов пожурить императора, когда он принимал неверное решение.

И опять же, как и его циньский предшественник, Вэнь не вызывал приязни как правитель. Подверженный вспышкам страшной ярости (однажды он насмерть запорол человека кнутом) и склонный контролировать все и вся (он лично определял даже количество косметических средств для дворцовых дам), Вэнь был сверхъестественно религиозен и при этом явно придерживался концепции легизма, настаивая на неукоснительном применении закона и суровых наказаний. Не мог он отделаться и от врожденной подозрительности в отношении конфуцианских ученых. Когда по-конфуциански образованный придворный имел дерзость вмешаться в акт политического насилия, убеждая императора не казнить чжоуских принцев, Вэнь сказал ему: «Занимайся своими делами, книжный червь!» При дворе у Вэня конфуцианские нормы соблюдались только тогда, когда его советники давали ему робкие наставления. Однажды, избивая кого-то в тронном зале, он согласился с увещеваниями по поводу того, что такое поведение не достойно Сына Неба, и позволил забрать у себя палки. Вскоре после того природные инстинкты снова вылезли наружу, и он убил в тронном зале человека. Когда некий военный чиновник стал протестовать, неуправляемый Вэнь убил и его. Потом он ужаснулся от содеянного, послал соболезнования семье чиновника и отругал советников за то, что те не остановили его.

В 581 году, в том же самом году, когда Вэнь провозгласил себя императором и за восемь лет до воссоединения всей страны, он явно взял на вооружение циньскую пограничную политику для удержания северных варваров под контролем: стеностроительство. Первым делом он прекратил субсидии, сделавшие тюрков столь богатыми. Тюрки, понятно, смотрели на совершающиеся перемены без всякого удовольствия. Как большинство степных племенных вождей, тюркский вождь — каган — полагался на поступления от дипломатического шантажа или грабежа, обеспечивая тем самым себе поддержку в крайне нестабильной системе управления. Теоретически тюркская иерархия была организована так же, как у сюнну, по трем уровням, при этом каждый, как считалось, контролировался из центра каганом. Однако в действительности же меньшие каганы, назначаемые из центра, часто отхватывали от тюркских владений куски в виде автономно управлявшихся областей. После смерти Тумэна в 552 году вопрос наследования еще больше осложнился из-за его решения отказаться от права первородства в пользу раздела империи между сыновьями (правившими на востоке) и братом Истами (правившим на западе). Поскольку дядя пережил сыновей Тумэна и в Восточном Тюркском каганате разразилась междоусобная война, Истами воспользовался случаем для приобретения большей независимости. Хотя к 581 году один из внуков Тумэна, Шэту, вышел на востоке победителем, ему требовались все доступные материальные средства для удержания вокруг себя шаткого союза последователей. Таким образом, решение Суй прекратить выплаты пришлось на самый неблагоприятный момент.

Император Вэнь, счел Шэту, поступил «по отношению к нему очень подло». Ожидая неприятностей, император обратил все внимание на северную границу, где он приказал местным «варварам» за двадцать дней построить стену в северо-западной Шаньси. В конце того же года Шэту прорвался через границу и взял город Линьюй, в прибрежной части Хэбэя, на восточной оконечности границы. «Обеспокоенный этим, — отмечается в одной хронике, — правитель Суй обновил оборонительные сооружения, поставил на границе длинные стены… и разместил там несколько десятков тысяч солдат».

Его усилия, однако, лишь подчеркнули присущую стенам ограниченность: укрепи сильные позиции, и враг отыщет слабые. Поскольку центральную и восточную части границы — Шаньси и Хэбэй — защищали недавно восстановленные стены, тюрки прагматично перенесли свое внимание на запад. Побуждаемый нуждой в средствах и своей женой, чжоуской принцессой, поклявшейся отомстить Суй за свержение и убийство многочисленных родственников, Шэту в 582 году повел четыреста тысяч лучников в большой набег на северо-западный Китай — на Ганьсу и Шэньси, — после чего «там не осталось ни одного домашнего животного». Император реагировал на полученное известие с чисто китайским гневом:

Император продолжал обличать Чжоу и Ци за то, что они субсидировали тюрков, «сыпля богатствами своей казны и разбрасывая их по пустыне, к несчастью Китая». Суй же, «получив ясное указание Неба по-родительски заботливо относиться ко всем, из сострадания к бремени, которое несут наши подданные, отменила порочную практику прошлого: мы направили вещи, прежде уходившие врагу, на дополнительное вознаграждение нашим чиновникам и людям. Мы даем передышку людям на дорогах, которые теперь могут заняться земледелием и ткачеством».

Однако план императора игнорировать кочевников, отказавшись им платить и строя стены, не смог умиротворить север и, спровоцировав набеги, лишь усугубил страдания народа. «Жестокие чудовища в своем глупом невежестве, — изливал гнев император, — не поняли глубокого смысла Нашей Воли… они продолжают дерзко вести себя, как в прежние дни. Совсем недавно они выползли из своего логовища для нападения на наши северные границы». Огорченный неудачей, отчаявшийся император возложил надежду на сверхъестественные силы. В стране тюрков, с надеждой бормотал Вэнь, «появились страшные знаки грядущего зла. В прошедшем году слышали, как заговорил зверь, а люди произносили сверхъестественные вещи, и все потому, что их государство должно погибнуть». Хотя император был вынужден признаться себе, что эти знамения «пока ничего не дали», он сохранял уверенность: «Теперь настало время, когда свет и тьма должны проявить себя».

В известном смысле новая пассивная вера императора в силы, находящиеся вне его контроля, окупилась, тогда как усердное строительство стен лишь приводило к обратным результатам. Праздное ожидание, что тюрки порвут друг друга на части, оказалось намного более плодотворным. Через два или три года после крупного набега Шэту внутренние раздоры серьезно ослабили тюрков: Шэту напал на своего двоюродного брата. Тот бежал на запад к кагану западных тюрков, решившему объявить себя независимым от власти Шэту на востоке. Вскоре под давлением орд взбунтовавшихся родичей Шэту оставалось лишь обратиться за поддержкой к китайцам. До того горевшая местью чжоуская принцесса написала императору Вэню, умоляя его принять ее мужа как своего сына, на что, приняв во внимание просьбу о вассальной зависимости, император великодушно согласился и позволил Шэту с его людьми поселиться к югу от пустыни, у китайской границы. Второй сын императора, принц Гуан, будущий император Ян, дал кагану войска, одежду, еду, повозки и — не столь нужные на войне — музыкальные инструменты. Все это, как пишут источники, помогло тому разгромить двоюродного брата на западе. Китайские источники описывают обращение Шэту к императору как льстивое раболепие, как подобающее изъявление унижения варвара перед китайским блеском: «Теперь хорошая погода и стихии благоприятствуют — вероятно потому, что в Китае появился великий мудрец… Теперь мы почувствовали Ваше очищающее влияние… Утром и вечером я со всем уважением готов служить». Истинные мотивы Шэту для восстановления дружбы с Китаем были более конъюнктурными, а его поведение намного более изощренным и хитрым. Когда император потребовал от кагана публично продемонстрировать свой вассальный пиетет, прислав чиновника, перед которым каган должен был исполнить коутоу, Шэту попытался увильнуть от обязательств, сказавшись слишком больным, чтобы принять чиновника.

Истинная мера доверия Вэня к Шэту открывается, видимо, в неизбывной страсти императора к стеностроительству: он трижды посылал своих чиновников и рабочих в Ордосский район — в современные Нинся, Шэньси и Внутреннюю Монголию. В 585 году около тридцати тысяч человек послали в данный район построить семьсот ли стены «для предотвращения вторжений варваров», между Линъу на западной стороне петли Желтой реки и Суйдэ у восточной стороны — неподалеку от линии более поздней стены Мин, змеящейся по песчаной, поросшей кустарником желто-коричневой земле Ордоса. На следующий год сто пятьдесят тысяч человек послали на строительство прерывистой линии из нескольких десятков гарнизонных постов в травянистой всхолмленной пустыне Внутренней Монголии, как раз за границей современной провинции Шэньси. В 587 году более ста тысяч человек выделили для «работ по ремонту стен» в неуказанном месте (предположительно для работ на уже начатых секциях стены) на двадцать дней.

В 590-х годах над суйским двором начали сгущаться тучи, отвлекая императора от его излюбленной границы. Все началось со страшной ревности. Когда в 593 году муж нарушил обет моногамии, императрица, действуя быстро и неотвратимо, убила несчастную женщину, пока император принимал чиновников. Потом возник конфликт — вероятно, закончившийся детоубийством — между императорской четой и их детьми. Придирчивость императрицы в сочетании с маниакальным страхом императора за себя (как степняк Вэнь видел в сыновьях скорее не союзников, а потенциальных соперников) породила замысел до смерти Вэня уничтожить или отлучить от двора четырех из их пяти сыновей. Первым стал третий сын, Цзюнь: его отстранили от должности в 597 году под предлогом излишней расточительности, а в 600 году, через неделю после шестидесятилетия императора, тайно отравили. Следующим объектом императорского приговора стал кронпринц Юн, впервые впавший в немилость в 591 году, когда его мать стала подозревать, что он отравил жену с целью взять на ее место любимую наложницу. Вскоре императрица, сама никогда не носившая искусно раскрашенных и вышитых тканей из соображений практичности (их трудно стирать), начала критиковать кронпринца за любовь к дорогим одеждам и украшениям. «Исстари повелось, — предупреждала она, — что цари и императоры, любившие роскошь, долго не жили».

Только один человек извлек пользу из императорской подозрительности: второй сын императора Гуан, начавший изображать из себя перед родителями образец бережливости. Когда родители навещали его, то видели, что его слуги стары и некрасивы, ширмы и драпировки просты, музыкальные инструменты покрыты пылью, а их струны порваны. Гуан тем самым заставлял императора поверить, будто он не любит роскошь. К концу 600 года тронутый такой экономностью император удалил первого сына и сделал наследником второго. Лишенный Гуаном возможности опротестовать отставку через прошение на имя императора, Юн влез на дерево в дворцовом саду и стал выкрикивать жалобы в надежде, что император, находившийся в соседнем компаунде, услышит его. Его поведение, однако, только сыграло на руку Гуану, убедившему императора в психической ненормальности старшего брата. Император больше никогда не подпускал к себе Юна. В 602 году Гуан завершил дискредитацию своих братьев, заставив отца поверить, что его четвертый сын, Сю, замешан в заговоре с использованием черной магии против другого брата, Ляна. А поскольку Лян занимал достаточно важную должность и мог навлечь на себя такой заговор, то по логике должен был представлять угрозу отцу. Обоих отстранили от государственных постов.

Начиная с этого момента, китайские хроники, составленные при преемнице Суй, династии Тан, особенно суровы к Гуану, обвиняя его во всех возможных видах сыновней непочтительности, в лицемерии и подлости. В 604 году император лежал на смертном одре — ослабленный, как заявляет один из источников, сексуальной невоздержанностью с наложницами после смерти в 602 году жены, когда окончилась его вынужденная моногамия, а принц Гуан, как говорят, сделал предложение любимой наложнице отца, Сюаньхуа, немедленно сообщившей об этом императору. Когда Вэнь послал за вторым сыном, намереваясь пересмотреть его статус наследника, записка оказалась перехваченной Гуаном и его приспешниками, один из которых вошел в спальню Вэня и приказал всем остальным выйти. Вскоре было объявлено — император скончался. Озабоченная совпадением, официальная история династии Суй лаконично отмечает: «бытовали разные мнения». В ту ноч, когда еще не остыло тело старого императора, похотливо утверждают источники, его сын и наследник — новый император Ян — обрел кровосмесительное счастье со своей мачехой Сюаньхуа.

А затем, после событий, достойных Эдипа, новый император начал демонстрировать все, что угодно, только не пуританство, вопреки надеждам отца. Забыв о плачевном конце Северной Вэй, Ян направил большое количество подневольных рабочих на ускоренное строительство новой столицы в Лояне. Нетерпение Яна увидеть свой новый город заставило строительство продвигаться так быстро, что, по оценкам, добрая половина от двух миллионов рабочих, как говорили, погибла. Он приказал копать Великий канал, рукотворную водную систему, соединившую северный Китай, от Лояна, с южной столицей на юго-восточном побережье, в современном Янчжэне. Официально построенный для облегчения транспортировки продовольствия из одной половины страны в другую, канал, похоже, видел роскошные флотилии Яна столь же часто, как и баржи с дешевым южным рисом: «драконьи лодки, суда-фениксы, красные боевые корабли, многопалубные транспорты» тащили на юг на «веревках из зеленого шелка».

Между тем мысли Яна быстро переключились на границу. Во время перехода власти от Вэня к его сыну тюрки оставались расколотыми междоусобицей. Как и прежде, слабейшая сторона — под предводительством правнука Тумэна, Жанганя, — искала у китайцев помощи и защиты от племен-соперников. В пятом месяце 607 года Жангань послал к императору родственников — тот находился во временной ставке между своими двумя столичными городами, Чанъанем и Лояном, — чтобы испросить разрешения пересечь границу и прибыть ко двору. Император отказал, но в следующем месяце случилось так, что во время большой охоты Ян попал через север Шэньси во Внутреннюю Монголию, в северо-восточный угол петли Желтой реки, где перешел китайскую границу и оказался во владениях тюрков.

Ян не стал полагаться на переменчивых варваров и ехал на север со своими чиновниками внутри каре войск. Судя, однако, по униженному обращению кагана к императору, когда тот прибыл на место, такие предосторожности были излишними. Сравнив себя с «крупинкой зерна», каган поблагодарил династию Суй за великодушную политическую и экономическую поддержку его правления против нападок племен-соперников: «Покойный император… глубоко сожалел об абсолютной беспомощности Вашего слуги, даже оставил ему жизнь… и послал Вашего слугу занять трон Великого кагана». Видя по особым предосторожностям, предпринятыми при дворе, что император явно встревожен, каган поспешил его заверить: «Ваш покорный слуга больше не тот пограничный каган, как в прошлом, Ваш покорный слуга является вассалом Вашей Чести». Каган даже молил о разрешении отказаться от тюркских обычаев в пользу китайских: «Если Ваша Честь сжалится над Вашим слугой, я буду молить, чтобы все было в соответствии с одеждами, узорами, законами и обычаями высшей страны — все, как в Китае». Явилась ли причиной постепенно выработавшаяся привычка к местным обычаям, или это диктовалось больше чисто экономическими соображениями (траты на китайские наряды и украшения для орды кагана не следовало сбрасывать со счетов), но император отклонил просьбу, попросив только о терпимости: «Поскольку район к северу от пустыни еще не умиротворен и войны пока необходимы, все, что требуется [от кагана], это оставаться верным и покорным — какая нужда менять одежды?» Кагану, однако, подарили колесницы, лошадей, барабаны, знамена, а для трех с половиной тысяч его людей устроили пир. Несколькими месяцами позже император нанес беспрецедентный визит в степную резиденцию кагана в Юньчжуне — Среди Облаков, — в монгольской ковыльной степи, чуть к востоку от самой северной точки петли Желтой реки. Он ехал в огромном дворце на колесах (защищенном передвижной стеной), вызвавшем, по свидетельствам китайских летописцев, трепет в местных жителях: именно на такой эффект и рассчитывали. «Варвары решили, будто приехал дух: всякий увидевший императорский лагерь за десять ли вокруг, падал на колени и кланялся до земли». После того как и каган встал на колени и произнес тост, император, отнюдь не чуждый рифмоплетства, растрогавшись, сам написал в честь экзотического севера восторженную оду:

Но выражениям Яна, полным победной беззаботности, противоречит тот факт, что обе эти экспедиции сопровождались стеностроительством. В 607 году «более миллиона человек послали строить длинные стены от Юйлиня на западе до Красной реки на востоке». В 608 году еще двести тысяч человек направили строить стены в том же районе. Этот участок стены проходил параллельно современной границе между Шаньси и Внутренней Монголией. Его построили для защиты территории к северу от новой столицы в Лояне, который находился южнее. На восток и юг от восточной оконечности стены находилась естественная горная преграда, но на западе и севере рельеф оставался совершенно плоским. Место, выбранное императором Яном, представляло собой естественную северную границу желтой равнины, трамплин для ударов северных кочевников в южном направлении по Шаньси; теоретически стена закрывала данный путь. Часть суйской стены сохранилась во Внутренней Монголии. Это большой отрезок земляной насыпи примерно два с половиной метра высотой, протянувшийся между массивными башнями, вдвое выше, чем похожие на них башни на просторах Гоби. «Это пустыня, не как Сахара, состоящая лишь из сыпучих песков, здесь жесткий песок и гравий, перемешанные с глиной, всегда покрыты хоть редкой, но травой, а часто клоками кустов и травы», как в 1923 году ее описывал проезжавший здесь на машине американец. Полтора тысячелетия оставили следы на ее теле, выветрив из земляной насыпи большие куски. Сейчас, поднимаясь среди редкой, похожей на проволоку растительности по краям Ордоса, она похожа скорее на термитник, чем на сооруженное людьми оборонительное укрепление. Ее бугристая, покрытая отверстиями поверхность, уж конечно, нисколько не напоминает гладкие каменные плиты поздних минских стен возле Пекина, хотя и несет на себе семейное сходство с трамбованными рубежными стенами, разбросанными по северо-западу государствами и династиями начиная с первого тысячелетия.

Император Ян восторженно увековечил свою стену в стихотворении:

Хвалебная песнь Яна отрицает все традиционно печальные чувства, вызванные строительством стен. Пусть дорога длинна, поучает он, но предприятие получило благословение Неба и должно обеспечить жизнь на десятки тысяч лет. Здесь сторожевые башни — обычно символ близящегося нападения, паники и страха, — похоже, просто готовы сообщить, что вождь варваров прибыл со светским визитом. Граница обычно ассоциируется с хаотичным движением — водоворотами сражений, скачущими лошадьми и лихорадочной рубкой боя. У Яна же стена такая блаженно мирная, что воздух неподвижен, а ее победоносные солдаты могут планировать праздничные возлияния в храме предков. В своем стремлении прославить стены Ян даже предлагает сомнительную жертву «нашему священному предку» — ненавистному Ши-хуанди. Использование в источниках Суй старого циньского термина «Длинная стена» явно вызывает ассоциацию с известным зловещим предшественником.

Если учесть, что династическая история Суй сообщает о гибели на границе полумиллиона занятых на строительстве стены Яна рабочих, бурные излияния восторга со стороны императора звучат довольно лицемерно. Другие, не столь политически отягощенные стихотворения периода династии, дают понять: всеобщую ненависть к стенам было не так просто сбросить со счетов — солдат на посту за стеной называют «неприкаянными душами», отлученными от домов и цивилизации, не знающими отдыха ни в ледяные дожди зимой, ни в заморозки осенью; низкие температуры на границе пробирают «до мяса даже приграничных гусей» и «заставляют ныть кости лошадей»; сигнальные огни на границе вызывают «хаос страха»; вода настолько холодна, что «жжет внутренности».

Даже среди победных свершений империи Яна — Длинных стен, Великого канала, подчинения северных племен — видны знамения пограничных невзгод, которые, есть стены или нет, станут причиной гибели Суй. В 607 году, примерно в то время, когда император Ян великодушно принимал заверения в лояльности от тюркского кагана, того немного смутил приезд еще одного гостя: тайного эмиссара от государства Когурё, находившегося к востоку от реки Ляо, в Маньчжурии, и заходившего на территорию северной части современной Кореи. И хотя восточный каган попытался показать, что в этом нет ничего серьезного, открыто представив корейского посланца во время аудиенции у императора, сам факт тайного контакта между восточными тюрками и корейцами стал глубоко неудобен для всех: китайцы опасались враждебного союза на северо-востоке, а тюрки волновались, как бы не оттолкнуть своих китайских спонсоров. Китайцы предприняли попытку использовать ситуацию, рассчитывая поразить эмиссара своим величием, сообщив корейцу, что его царь «должен не откладывая приехать и выразить почтение» китайскому двору. Если он этого не сделает, китайцы пошлют в его страну армию. Корейский правитель проигнорировал приказ приехать, и император Ян решил напасть на него. Роковое решение, так как корейская война — в дополнение к расточительным программам императора Яна в области общественных строительных работ — стала для Суй тем бременем, под которым в конечном счете рухнет с виду жизнеспособный режим. Подготовка началась в неблагоприятных условиях — наводнение на Желтой реке послужило причиной для дезертирства рекрутов. Когда император в 612 году наконец выступил в поход, то ожидал быстрого продвижения к столице Когурё. Однако у креп ленные стенами города вдоль реки Ляо выстояли перед китайцами, а летние дожди вынудили Яна вернуться в Лоян. На следующий год император вернулся за реку Ляо, но был отвлечен внутренними беспорядками, многие из которых вспыхнули в районах, недавно пострадавших от наводнения на Желтой реке. Игнорируя опасность мятежей, Ян по непонятной причине решил в 614 году вернуться в Корею. Но и после этого похода корейский правитель все же отказался выражать покорность императорскому двору, а Китай начали сотрясать многочисленные восстания.

Не испугавшись новых стен императора, племена на северной границе воспользовались ситуацией и перестали подчиняться. Искренне прокитайски настроенный восточный каган Жангань умер в 609 году; его преемником стал сын Доцзи, не столь горячий почитатель Серединного Царства. После того как Доцзи прекратил посещать китайский двор, Ян задумал очередную императорскую поездку на север, надеясь восстановить дружбу при встрече тет-а-тет. Доцзи ответил на инициативу набегом на северный Китай, во время которого суйский военачальник, посланный сражаться с тюрками, был убит. В 615 году, когда император Ян отдыхал в Фэньянском дворце в северной Шаньси, его едва не пленило десятитысячное войско, посланное новым каганом, и ему пришлось укрыться в гарнизонном поселении Яньмэнь, примерно в ста пятидесяти километрах к югу от стены, проходившей вдоль северной границы Шаньси. Яньмэнь было одним из двух гарнизонов, которые китайцы еще держали в здешней префектуре. Двор запаниковал: испуганный император «прижимал к себе сына, его глаза округлились от страха», пока его чиновники наперебой предлагали планы избавления, из которых самый отчаянный заключался в том, что император будет лично прорываться через тюркские ряды с несколькими тысячами элитной кавалерии. После тридцати шести дней осады гарнизонного поселения (находившийся в нем двадцатидневный запас пищи для солдат не был рассчитан на неожиданных высоких гостей) войска кагана наконец отступили, получив сообщение о неспокойствии на другой границе.

Навсегда потрясенный пережитым в Яньмэне, император все более впадал в глубокую депрессию и уходил от реальности: в то время как голодающие крестьяне были вынуждены есть кору и листья деревьев, землю, а в конечном итоге и друг друга, он сосредоточился на развлечениях вроде ловли жуков-светляков для подсветки ночных прогулок. Убежденный в том, что в Лояне он находится слишком близко к эпицентру угрозы, Ян принял свое последнее ошибочное решение: бежать с северной границы в южную столицу. Императорскую флотилию сожгли во время междоусобной войны, прервавшей второй корейский поход, однако, несмотря на тяжелое положение в государстве, был построен новый флот драконьих лодок и плавучих дворцов. В седьмом месяце 616 года Ян отправился на юг, казнив всех чиновников, высказывавшихся против бегства. Два года спустя Ян сам был убит в своей бане Юйвэнем Хуацзи, сыном одного из его самых верных генералов и одним из вождей мятежников, но сначала императора заставили смотреть, как убивают его любимого сына Ван Чжаогао.

В течение двух десятилетий после убийства Яна новый китайский правящий дом, Тан, в своей (правильной) «Истории династии Суй» с удовольствием делал нелестные исторические сравнения, прочно поместившие их предшественницу в прокрустово ложе цикличности подъемов и падений китайских династий:

В своем желании оправдать узурпацию трона Тан организовала очернение личности императора Яна, превратив его в одного из самых порочных императоров в истории Китая, ничем не отличавшимся от циньского Хухая. Одна страница за другой перечисляла его непристойности и грехи: отцеубийство и братоубийство; человеческие жертвы строительных проектов, включая пятьдесят тысяч человек, заживо похороненных на отмелях Великого канала; сексуальную невоздержанность — страсть к дефлорации девственниц и принуждению красавиц таскать его суда вверх и вниз по каналу; расточительность (навесы для императорской флотилии делали из ресниц редких животных). При том что Тан — почти как все династии до и после нее — подгоняла исторические факты к собственным политическим потребностям, по одному монументальному вопросу аналогия была вполне законна. Для Суй, как и для Цинь, стены не стали гарантией устойчивости.