Великая Китайская стена

Глава четвертая Меняющиеся границы и разложившиеся варвары

В 547 году некий китайский государственный чиновник отправился в Лоян, древнюю столицу китайских династий — и легендарных, и существовавших в действительности — с третьего тысячелетия до н. э. Построенный в центре северной половины страны, Лоян располагался между рек, огибавших долину, где лежал город, и между двух гор, что способствовало обороне, но не делало его неприступным. Там, однако, перед ним предстали не процветающие величественные храмы и пагоды, не город, который мог надеяться поспорить или превзойти известные парки и дворцы прежних династий, а сцены страшного опустошения. Приезжего, Ян Сюаньчжи, многие годы назад невысокого ранга придворного в этом самом городе, бывшей столице недавно прекратившей свое существование династии Северная Вэй, повсюду встречала не суета сосредоточенных чиновников, не экстравагантные кортежи аристократов, не буддистские процессии, не экзотические дипломатические миссии и не шумные торговцы, идущие по своим делам, а почти лишенные человеческого присутствия картины разрушения и запущенности. Хотя кровь трех тщсяч придворных, убитых лет двадцать назад, уже была смыта с соседних холмов, повсюду виднелись обугленные руины дворцов и домов и остатки городской стены, некогда составлявшей в длину двенадцать километров.

Всего двумя десятилетиями ранее Лоян выглядел совсем иначе. Переполненный тоской по сметенной с лица земли столице, давшей ему работу, Ян Сюаньчжи старательно восстановил ее прежнее величие в печальном панегирике, навеянном ему посещением города. В «Перечне монастырей Лояна» Ян вспоминал ослепительный город нарочитого буддийского благочестия, застроенный высокими пагодами, великолепными мужскими и женскими монастырями, пышными от орхидей, ирисов, сосен и изумрудного бамбука, с золотыми религиозными статуями в десятки метров высотой, с ухоженными садами божественных карминных персиков, шестифунтовых груш и пятидюймовых плодов жожобы, с парками и искусственными озерами, полными водяной живности; город, где торговцы были богаты, как принцы, и где принцев, тративших десятки тысяч монет на одно блюдо, день и ночь сопровождала музыка флейт, гонгов, труб и лютней и чьи кони пили из серебряных корыт и щеголяли золотой сбруей; столицу, как магнит притягивавшую к себе преданных варваров из сотен разных стран. Но в 528 году одно из якобы послушных племен варваров пошло на Лоян походом, утопило императрицу-мать и младенца-императора, вырезало их чиновников и поставило точку на столице и ее правящей династии.

Немногим больше полувека до ностальгической поездки Ян Сюаньчжи для Северной Вэй и его столицы все выглядело по-другому. Его Лояна тогда не существовало. Он представлял собой не более чем крепость, окруженную остатками прежних стен из камня, буйно поросших кустарником, — заброшенным памятником разграбления, учиненного варварами в 311 году. В конце V века Северная Вэй держала столицу севернее, в верхней части провинции Шэньси, и явно оставалась мощной политической и военной силой, как еще столетие назад: самым удачливым из сильных, воинственных пограничных племен, отхвативших примерно в 220 году после падения Хань кусок Китая и победоносно провозгласивших себя полукочевыми, полукитайскими государствами в северной половине страны.

Что же — за эти пятьдесят лет до горестного возвращения Яна к обугленным развалинам бывшей столицы — обрушило страшное бедствие на лоянских правителей? Что превратило некогда энергичную Северную Вэй в беспомощного заложника кочевых племен, среди которых она прежде числилась верховным? Китай — вот короткий простой ответ. Оказавшись у власти, императоры из кочевников в IV–VI веках — и в первую очередь Северная Вэй — первыми испытали на себе исконную дилемму, ставившую перед удачливыми степными варварами после завоевания кусков китайской империи: оставаться кочевыми воинами или же поддаться соблазну превратиться в цивилизованных людей оседлой китайской культуры, хотя они и превосходили китайцев в военном отношении, и рискнуть изменить традициям мускулистой степи, давшим им в руки Китай.

Для новых некитайских династий соблазны Китая возникли частью по необходимости, частью из-за исторически сложившихся обстоятельств и пропаганды. Первая причина окитаивания — практическая: оседлыми китайскими земледельцами нельзя было управлять как скотоводами-кочевниками. Управление по-китайски — сконцентрированное на эффективном сборе налогов и массовой мобилизации труда на общественные работы — развивалось не случайно, а в соответствии с потребностями плотно населенных, занятых интенсивным земледелием поселений. Во-вторых, Китай естественным образом привлекал подражателей и прислужников как цивилизация значительно более передовая в сравнении с большинством современных ему государств (это положение сохранялось вплоть до XVIII века. Вопреки распространенному мнению, будто Китай правил миром до 1500 года, тогда его изолированность и отсталость привела к тому, что Запад догнал Китай, он оставался мировой сверхдержавой до 1800 года, когда промышленная революция выдвинула вперед Запад). В начале первого тысячелетия Китай обладал такими техническими новшествами, как бумага и тачка, на тысячу лет раньше Европы, а благодаря устойчивому вниманию к церемониям и ритуалу со стороны общества, по крайней мере теоретически, стал и государством, более прогрессивным, чем соседние. Для многих азиатских наблюдателей Китай и его образованная, церемониальная цивилизация являлись блестящим примером для подражания и заимствования. И, наконец, аура превосходства Китая, исходившая от его эффективной и высоконаучной пропагандистской машины, от ощущения культурной уверенности в себе, подпитывавшейся реальностью собственных достижений, уверенности в том, что он и впрямь стоит в центре цивилизованного мира.

Но как только какие-нибудь завоеватели начинали отказываться от своего степного наследия — образа жизни неграмотного кочевника, звериных шкур, кумыса, юрт — в пользу земледелия, поэзии, шелка, вина и домов с крышами, они превращались в неподвижные мишени для других степных племен, каким когда-то для них был Китай. Им в скором времени тоже приходилось беспокойно оглядываться на запад и на север, готовясь к набегам менее разложившихся, все еще истинно кочевых войск. Как только бывшие степняки отказывались от культуры, замешенной на войне, прежде помогавшей им побеждать китайцев, то через каких-то два десятилетия они становились совершенно неспособными успешно, в стиле кочевников, вести карательные кампании против мятежников.

Это привело к тому, что Северная Вэй, одно из самых могущественных и устойчивых государств варваров, правивших северным Китаем с III по VI век, стала прибегать к истинно китайскому способу противостояния нападениям со стороны степи: строительству стен. Тогда это казалось отличной идеей: что может быть лучше реального утверждения о наличии большой дистанции между новоиспеченными конфуцианскими правителями Китая и по-прежнему невежественными, неграмотными племенами, оставшимися в степи? Но в случае Вэй ее стены в конечном счете оказались лишь материальным утверждением, но не эффективным оборонительным сооружением.

Племя-предшественник Северной Вэй, сяньби, не всегда увлекалось китайской культурой. В период своего расцвета, в течение II века, оно располагалось в районе гор Синьган — протяженного узкого хребта гладко выветренных, покрытых лесом гранитных пиков на границе сегодняшних Монголии и Маньчжурии, — куда бежало от победоносных орд сюнну Маодуня в конце III века до н. э. Однако через три с половиной столетия после Маодуня сюнну превратились лишь в тень самих себя. Примерно в 50 году, подвергшись согласованному военному давлению нескольких соседних племен, новый вождь сюнну вынужден был униженно исполнить перед китайцами коутоу и подчиниться приказу ханьского императора о переносе своей ставки в Мэйцзи, в северо-восточном углу петли Желтой реки. В 80 году китайское войско, выйдя за пограничную стену в Шофане, на северо-западе петли Желтой реки, полностью уничтожило остатки державы северных сюнну.

Восхождение звезды сяньби явилось прямым результатом заката сюнну. «В период правления императоров Мин и Чжан (58–88 годы) сяньби придерживались линии стены, и никаких проблем не возникало, — записано в хронике периода поздней Хань. — При императоре Хэ (89–105 годы)… сюнну были разгромлены. Северный шаньюй бежал, а сяньби вошли и заняли его земли. Оставшиеся сюнну, те, кто не ушел с ним, все еще насчитывали сто тысяч юрт и иринялись именовать себя сяньби. С того времени сяньби стали набирать силу».

К 140-м годам, когда сяньби предприняли захват Монголии и заняли Ордос внутри северной части петли Желтой реки, китайцы отреагировали на появление новой степной силы слишком вяло. Памятуя о традиционной и полюбившейся им пограничной стратегии «использовать варваров для сдерживания варваров», китайцы настойчиво пытались склонить их к союзу против сюнну с помощью денег и торговли — «дань» сяньби в виде соболей и коней шла в обмен на китайские подарки, которые имели вдвое большую стоимость, — и никак не могли понять: угроза со стороны сюнну не шла ни в какое сравнение с угрозой сяньби, деловито прибиравших к рукам всю бывшую территорию сюнну. Китайцы проявили неслыханную щедрость, или беззаботность, вооружив сяньби после того, как утратили возможность контролировать проходы в пограничной стене, стремясь не допустить контрабанды китайского железа. Правивший в то время ханьский император Лиин явно недооценивал природу угрозы сяньби, поддерживая в высшем свете моду на юрты варваров, пользуясь ими у себя во дворце. Сяньби проявили равнодушие к моде на подражание повадкам варваров при китайском дворе и остались неконтролируемой пограничной угрозой, не испытывая ни малейшего благоговения перед авторитетом китайской цивилизации.

С точки зрения китайцев, племенные законы и традиции сяньби заставляли сюнну выглядеть почти цивилизованными. Хотя сюнну в глазах китайцев были, несомненно, варварами, их организация и администрирование задевали знакомые струны в китайских приверженных порядку, бюрократизированных душах: у них соблюдались иерархия и принцип наследования — потомки Маодуня целых пятьсот лет вполне успешно защищали свои права на управление сюнну — на столетие дольше, чем самая долговечная китайская династия Хань. Сяньби же относились к наследованию более анархично, выдвигая на первый план способности кандидата. Выбор падал на вождя, сумевшего показать наибольшую доблесть в бою. Вместо длинных родовых имен «использовались только личные имена их самых храбрых вождей». Таким образом, слабых и миролюбивых предавали забвению, а воинственных поминали. В результате сформировалось племенное сообщество даже эндемически более жестокое, чем у сюнну. Сюнну по крайней мере признавали существование мира, а не только войны: всякий сюнну, обнаживший меч в мирное время, подлежал наказанию смертью. Среди же сяньби, «если происходило убийство, то соплеменникам предлагалось мстить самим»; только «в том случае, когда месть продолжалась неопределенно длительное время», они обращались к верховному вождю, прося «уладить вопрос». Согласие с Китаем и соблюдение границы, отмеченной рубежной стеной, лежало вне интересов сильных вождей сяньби. Личный авторитет и власть верхушки удачливых военачальников сяньби росли во время войн. Неудивительно, что они были заинтересованы не столько в переговорах, сколько в уничтожении противника.

Хотя преждевременная смерть первого великого правителя сяньби, Таньшихуая, в 180-х годах принесла временную передышку на северной границе Серединного Царства, к этому времени ханьский Китай сам по себе распадался на куски, отходившие китайским военным кликам, более агрессивным, безнравственным и способным на риск, чем сами кочевники. При таком переплетении прежних культурных и военных различий между китайцами и варварами старая граница, отмеченная стенами, тоже стала расплывчатой, и в течение трех с половиной столетий, между крушением Хань в 220 году и объединением Китая при династии Суй в 581 году, политические режимы и границы менялись постоянно, угроза анархии и гражданской войны присутствовала всегда. «Троецарствие» — Вэй на севере, Шу-хань на западе и У на юге и юго-востоке — сначала сменилось династией Западная Цзинь, на короткое время объединившей Китай в 280–316 годах, затем Восточной Цзинь, потом Сун, Ци, Лян и Чэнь, которые в свою очередь были свергнуты в результате мятежей аристократии, армии и магов.

Северные племена с удовольствием предлагали себя китайцам в качестве наемников до 304 года, когда, устав изображать зависимость от военных клик, они впервые начали основывать в северном Китае собственные государства. Такое решение частично принималось из финансовых соображений: во времена междоусобной войны в Китае доходы от даннической зависимости становились крайне неудовлетворительными. Действительно, после краха династии Хань северный Китай, никак не способный содержать кочевников в шелке и чае, настолько обнищал, что сюнну сами продавали китайцам товары, ранее полученные от них. Подобное положение стало возможно под влиянием успешной цивилизаторской линии Китая в отношении сюнну. С тех пор как отдельные племена сюнну в 50-х годах переселились внутрь петли Желтой реки, они все больше подпадали под воздействие китайского образа жизни и управления. В качестве дополнительной меры по контролю над границей китайские военные диктаторы со времен падения Хань удерживали шаньюя заложником при дворе. Чистым результатом такой политики можно считать полностью и окончательно китаизированного правителя сюнну: первый император сюнну, Лю Юань, потомок Маодуня, имел классическое китайское образование и — что более существенно — пятьдесят тысяч воинов под рукой. После основания в 304 году своего государства сюнну продолжили уничтожение китайского контроля над севером, захватив оба столичных города — Лоян в 311 году и Чанъань в 316 году — и казнив императоров, причем недавняя волна китайского пограничного стеностроительства им нисколько не помешала.

Через год после номинального объединения Китая в 280 году китайская династия Цзинь начала строить стены против набегов на северо-востоке по современным провинциям Хэбэй и Ляодун, находящимся неподалеку от побережья Бохайского залива. История династии повествует: в 281 году некий пограничный чиновник «открыл старую границу и взял территорию в тысячу ли. Старую циньскую стену перестроили, и она протянулась по горам и ущельям более чем на три тысяч ли… Он поделил армию на гарнизоны, построив сторожевые башни для наблюдения за данным районом, после чего на государственной границе воцарился мир и даже собаки не поднимали тревожного лая». Почти ничего сегодня не осталось от этой кратко описанной стены, которая, несмотря на подаренное ею псам династии ощущение безопасности, не сумела защитить государство Цзинь ни от внутренних, ни от внешних врагов. Когда после объединения Цзинь попыталась расформировать армии, демобилизованные солдаты зарабатывали деньги, продавая оружие через северную границу, в то время как династию разрушали варвары, уже уютно устроившиеся внутри стены. После успеха сюнну Китай оказался поделен между государствами варваров к северу от Янцзы и китайской династией Цзинь к югу от реки. До семидесяти процентов представителей высших слоев китайского общества бежали на юг, в южную столицу Наньцзин. Постыдное бегство стало для них тяжелым психологическим ударом, толкнув многих искать утешения в новой иностранной вере: буддизме.

Однако для управления Китаем нужно иметь значительно больше, чем конфуцианское образование и большую армию, что вскоре поняли сюнну и пятнадцать других группировок варваров, основавших в 304–439 годах государства в северном Китае. Некоторые из них просуществовали всего десять лет, но ни одно больше шестидесяти двух, и все стояли перед проблемой, как управлять двумя типами территорий — обрабатываемыми полями и степью; как примирить китайский уклад оседлого земледелия и управления с образом жизни скотоводов-кочевников, являвшимся идеальным для ведения войны и меньше подходившим к администрированию захваченной территории. Китайские принципы управления сводились к побуждению к долгосрочному сельскохозяйственному развитию и повышению доходов от налогов для финансирования растущих, все более плотно населенных и сложных поселений. Кочевые племена — включая даже китаизированных сюнну — больше интересовала краткосрочная эксплуатация земли (для выпаса скота и набегов), и они перекочевывали на новые пастбища каждые несколько месяцев. Другой трудностью стала вековая вражда между кочевниками и китайцами: китайцы видели в северных племенах варваров, совершающих набеги, а кочевники в китайцах — цель набегов. Кроме того, у двух обществ существовали совершенно разные точки зрения на правление. Китайская политическая традиция распространяла власть императора на «все и вся в Поднебесной», тогда как политические интересы племенного вождя были много уже и ограничивались благополучием соплеменников. Любой шаньюй с претензией на всеобъемлющие заботы китайского императора неизбежно вызвал бы неудовольствие в своем племени.

В государствах по всему периметру северокитайской территории — от плато и долин Тибета на западе до степей и лесов Маньчжурии на северо-востоке — неизбежные конфликты снова и снова выходили на поверхность. Если преобладал племенной образ жизни, то китайцы считали себя эксплуатируемыми и терроризируемыми. Если преобладал китайский способ управления и бюрократы начинали доминировать над солдатами, кочевые войска, от которых зависела военная мощь государства, чувствовали себя ущемленными и бунтовали против императорского двора. Фань Ши, сановник-кочевник из северо-западного царства, жаловался велеречивому китайскому министру, нанятому его государством: «Раньше мой отряд участвовал с прежними вождями в начале этого предприятия, но теперь у нас нет власти. Тебе никогда даже не приходилось заставлять своего коня потеть, как смеешь ты руководить? Это как если бы мы пахали и сеяли, а вы поедали выращенное нами!» — «Тогда, — усмехнулся невозмутимый министр, — нам следовало бы сделать тебя еще и поваром. Почему ты должен только пахать и сеять?» — «Даже если это будет моим последним делом, — бросил разгневанный кочевник, — я повешу твою голову на городских воротах Чанъани!» (Тогда обстоятельства сложились неудачно для рассерженного Фаня, вскоре казненного своим правителем.)

Лишь племена из одного района — сяньби из Маньчжурии — смогли довольно успешно править и Китаем, и степью, так как географические и экономические условия их района естественным образом объединяли и степной, и земледельческий уклады. В нижней Маньчжурии долина реки Ляо позволяла вести земледелие китайского типа. Далее, на север, шли степи и леса, способствовавшие пастушеству и скотоводству. Данный район обладал также удачным расположением со стратегической точки зрения: он прилегал, но географически был изолирован от равнин северного Китая горами и единственным прибрежным проходом, являющимся воротами из Маньчжурии в остальной Китай и ставшим в период династии Мин ключевой крепостью в пограничной стене. При отступлении Маньчжурия делалась оборонительной твердыней, при наступлении — давала быстрый доступ к другим районам Китая. Относительная изоляция от Китая и его политического хаоса дала Маньчжурии время и пространство для развития собственной формы двойного управления, разделив администрацию на бюрократию китайского стиля для сельскохозяйственных районов и племенное руководство для армии.

Еще в 294 году племя сяньби успешно применяло китайские организационные формы на маньчжурской территории: построило столицу, обнесенную стеной, поощряло земледелие, производило шелк, задействовало китайских бюрократов и назвало свое государство Янь, по имени старого, времен Воюющих Царств, китайского государства на северо-востоке. Но только в 352 году, когда чиновники обратились к нему с прошением стать императором, вождь сяньби, Мужун Цзюнь, продемонстрировал всю глубину своего восприятия китайских манер поведения. Он ответил с убедительной плавностью на елейно-самоуничижительном языке конфуцианского правителя: «Прежде нашим домом являлись степи и пустыни и мы были варварами. С таким прошлым как мне осмелиться встать в прославленный ряд китайских императоров?»

В начале следующего года он провозгласил себя императором.

Династия Янь, павшая всего через восемнадцать лет после своего основания, просуществовала нисколько не дольше, чем большинство ее соперников, но отчетливо указала другим пограничным племенам, как в принципе может быть организовано правительство для управления и кочевниками, и китайцами. Когда тибетское племя, разбитое Янь, само оказалось ввергнутым в раздоры по поводу наследования, сцена очистилась для появления другого родственного сяньби племени, тоба, которое основало государство Северная Вэй, более ощутимое по размерам, более прочное и в конечном счете более китайское, чем любое государство их предшественников — варваров.

Вынужденное отступить, после того как заняло не ту сторону (китайскую) в 311 году во время борьбы за Лоян, занимавшееся охотой, сбором трав и обитавшее в юртах племя тоба под предводительством своего вождя, Тоба Гуя, пробилось от обнесенной частоколом временной ставки в западной Маньчжурии к управлению империей, раскинувшейся в северной половине Китая. С 396 года, когда Тоба Гуй объявил себя императором династии Северная Вэй, и до 410 года тоба подчинили весь северо-восточный Китай. К 439 году они сделали своим и северо-запад.

Чем большие территории покоряли тоба, тем больше они нуждались в оседлом, бюрократическом образе жизни китайцев, чтобы руководить своими новыми приобретениями. Невероятно богатый благодаря доходам от войны (по крайней мере поголовью скота — только одна кампания до 396 года принесла ему четыре миллиона голов скота, овец и коз), Тоба Гуй своим поведением все более походил на почтенного китайского правителя: писал законы, запретил кочевать и отправил соплеменников в государственные гарнизоны с определенной дислокацией. Но самым символичным поворотом тоба в сторону китайского постоянства было то, что они строили: сначала столицы — с дворцами, дорогами и храмами, а потом и рубежные стены для защиты своих новых владений от алчных кочевников, обитавших еще севернее.

Первые одиннадцать лет управления Тоба Гуй создавал столицы кочевого стиля. Другими словами, у него были только временные столицы, и он перевозил свой двор из города в город, куда его приводили боевые действия, преимущественно в районе Иныпань центральной части Внутренней Монголии. Однако захват в 398 году столицы соперника заставил Гуя задуматься о собственном городе, и он быстро выбрал Пинчэн на севере Шаньси — недалеко от вероятной линии границы Цинь и ранней Хань. Историческое место, где проходили многочисленные приграничные сражения, набеги и оборонительные бои (включая унижение Гаоцзу от рук Маодуня в 200 году до н. э.), Пинчэн стал хорошим стратегическим выбором для империи, включавшей и степь, и земледельческие районы. Он был зажат между старым оплотом тоба, горным хребтом Иныпань на севере, Ордосом на западе и Шаньси и Хэбэем на юге. С резким климатом (зимние температуры здесь опускаются до минус 15 градусов по Цельсию) и неприветливым рельефом (Шаньси в среднем поднимается над уровнем моря на тысячу метров), этот район и сегодня сохраняет пограничную унылость. Дальше на юг усердная ирригация превратила мягкие желтые террасы лессовых почв Шаньси в плодородную землю для выращивания таких культур, как пшеница и просо. На более холодном и сухом севере провинции земля растрескивается пустыми бесплодными оврагами, сменяющимися только деревнями с земляными стенами неприятно коричневого цвета. В некоторых из них еще стоят сторожевые пункты от их прежней границы. Однако если поселение в Пинчэне насчитывало много лет, то саму по себе столицу Тоба отстроили заново. Столица Гуя строилась руками иммигрантов: после кампаний в Хэбэе на север пригнали более трехсот шестидесяти тысяч чиновников, простолюдинов, людей из племен и других «пригодных варваров». Тысяча квадратных километров территории северной Шаньси превратилась в императорский домен, часть которого Гуй выделил иммигрантам поневоле для сельскохозяйственных работ, чтобы снабжать новый город.

По кочевым стандартам Пинчэн Гуя являлся внушительным городом — с пригородами, каналами, несколькими дворцами, построенными военнопленными, и огромным парком, где водились олени. Однако китайцев он не впечатлил: они презрительно сравнивали город не с устоявшейся столицей, а с кочевым лагерем, «передвигавшимся в поисках воды и пастбищ и не имеющим городских стен». Еще Пинчэн создавал проблемы со снабжением; находясь далеко на севере, он был подвержен голоду — то из-за морозов, то из-за засухи. Перенос же столицы дальше на юг оставил бы северные степные районы беззащитными перед нападением кочевых племен, менее изнеженных китайскими земными благами. Опаснее то, предостерегал один из китайских чиновников, что близкое знакомство может взрастить презрение. Если тоба переедут на юг и станут жить среди массы китайцев, они утратят пугающую таинственность, нужную, чтобы внушать благоговейный страх новым подданным. Вопрос отложили на несколько десятилетий.

Когда тоба осели на севере, в степи появилось пространство для появления новой волны хищников: жоужань, племя, чье название иногда на китайском языке оскорбительно писалось «жужу» (буквально — «извивающиеся черви»). Однако если жоужань наивно полагали, будто тоба так быстро пришли к упадку, то они сильно ошибались. Большую часть V века армия Тоба оставалась лучшей в китайском и кочевом мире и строила стены по всей длине северной границы, откуда устраивались карательные экспедиции против жоужань. В 423 году раздраженный пограничными набегами на основные сельскохозяйственные колонии, созданные к северу от Пинчэна, принц тоба «построил Длинную стену… Начинаясь в Чичэне и доходя на западе до самого Уюаня, она имела протяженность более двух тысяч ли, и по всей ее длине размещались оборонительные гарнизоны». Чичэн находится в современной провинции Хэбэй, немногим дальше ста километров на север от Пекина, а Уюань был пограничным городом-крепостью, основанным генералом ранней Хань, Хо Цюйбином, примерно на полпути вдоль северной оконечности петли Желтой реки. Новая стена опоясывала старый оплот тобской Вэй, район, который они заняли, прежде чем двинуться на юг, к Пинчэну, грубо повторяя линию, уходящую в пустыни Внутренней Монголии, вдоль которой проходила старая стена государства Чжао эпохи Воюющих Царств.

В 424 году примерно шестьдесят тысяч жоужань прорвались через стену и атаковали Шэнлэ, бывшую столицу тоба, к северо-востоку от восточного угла петли Желтой реки, примерно в сорока километрах от Хух-Хото во Внутренней Монголии. Вэй два года вела военные операции, в результате чего жоужань были отброшены далеко в пустыню. В 429 году армии Вэй снова пошли на север, нанесли жоужань поражение и переселили их на травянистые равнины южнее монгольской пустыни, но севернее стены. Одновременно вэйские императоры для поддержания порядка среди кочевников в степи начали создавать цепочку основных гарнизонов от петли Желтой реки на западе до Чичэна, восточной оконечности вэйской стены. Более предназначенная для наступления, чем для обороны, Длинная стена ранней Северной Вэй явно преуспела в выполнении отведенной ей задачи: охране и даже приращении северных богатств империи. В 429 году торжествующий вэйский император Шицзу начал заключительные кампании по захвату бассейна Желтой реки, чувствуя себя неуязвимым для врагов с юга и с севера:

В отличие от китайских династий, многие из которых были обуяны риторическим утверждением культурного превосходства над кочевниками, имеющими «человеческие лица, но звериные сердца», некитайская Северная Вэй прагматически занималась анализом и использованием сильных и слабых сторон своих степных противников.

Большую часть своего правления Шицзу сопротивлялся мыслям о большей роскоши и меньшей функциональности зданий. Стены можно было допустить, если они служили дальнейшему расширению с таким трудом завоеванной военной империи. Если же отвлекаться на столицы и дворцы, то, по контрасту, они станут символом бессмысленного разложения, легкомысленным занятием для исторических неудачников (первым делом Шицзу имел в виду поражение от Вэй и гибель в 431 году северо-западного государства Ся, всего через тринадцать лет после того, как построили великолепную, обнесенную тройной стеной столицу). Однако в конце концов, начиная с 450 года, Шицзу — в последние два года своего правления — и те, кто его сменил на троне, поддались стремлению к великолепию и принялись украшать Пинчэн. Столица в скором времени превратилась в огромный военный дворцовый комплекс, в скопление императорских зданий — три только для одного императора, одно для наследника, с отдельными зданиями для дворцовых дам — и военных казарм. Город, в сущности, представлял собой причудливый и, предположительно, гармоничный брак между военной культурой, позволившей Тоба заполучить Китай, и степенным и чопорным китайским образом жизни, к которому Вэй начинала склоняться. Хотя тобской Вэй Пинчэн, вероятно, казался высокоцивилизованным городом, китайские наблюдатели не приходили от него в восторг, с особым презрением выделяя приверженность сяньби религиозным культам: «Каждый год в четвертый день четвертого месяца они приносят в жертву быков и лошадей, а певцы при этом носятся вокруг алтарей верхом».

Китайские посетители могли и не восхищаться Пинчэном, но сама династия Северная Вэй считала: их столица заслуживает нового пояса стен для защиты. В 446 году Шицзу приступил к строительству «преграды вокруг столицы… послав сто тысяч человек из провинций Сы, Ю, Дин и Дай [в современных Шаньси, Большом Пекине и Хэбэе]… Оно началось в Шангу и продолжалось в западном направлении на протяжении тысяч ли, пока не подошло к Желтой реке… Строительные работы закончились во втором месяце [448 года]». Проследим, как гипотетическая линия этой стены идет от лесистых гор Шангу — теперь Яньцин, к северо-западу от Пекина — через коричневую Шаньси, углубляясь километров на сто двадцать пять на юг от Пинчэна, пока не заканчивается возле желтых лессовых холмов у Пяньгуаня на восточном берегу Желтой реки. Вместе с внешней стеной, построенной во Внутренней Монголии в 420-х годах, вэйская стена вокруг Пинчэна стратегически предвосхитила более позднюю оборонительную систему минской двойной Длинной стены, защищавшей Пекин; при этом внутренняя стена предназначалась для охраны столицы в случае падения внешней стены.

Неустойчивый баланс между племенным и китайским влияниями, поддерживавшийся Северной Вэй, нарушился с приходом к власти императрицы Фэн после смерти ее мужа в 465 году. Китайская аристократка по рождению — ее отец служил губернатором провинции, — Фэн оказалась в гареме императора сяньби после казни отца. Испытывая с того времени серьезную неприязнь к обычаям сяньби, она начала против них полномасштабную войну сразу после того, как смерть мужа-императора и малолетство сына поставили ее у руля государства. Избавившись в 466 году от своего главного министра сяньби и заменив его китайцем-ханьцем, она начала составлять указы, предписывавшие уничтожить все следы племенных традиций, не разрешающих шаманам и колдунам появляться в конфуцианских храмах, запрещающих деятельность медиумов, прорицателей и проведение кровавых усобиц, поощряющих занятия сельским хозяйством и замену варварских жертвоприношений небу на почитание древних китайских императоров. Крестьяне, оказавшиеся под властью Северной Вэй, были организованы совершенно по китайскому, легистско-конфуцианскому образцу, поделены на группы семей под началом старост, ответственных за сбор налогов. Всякое свободное время в зимние месяцы, требовала Фэн, должно тратиться на посещение курсов конфуцианской нравственности.

Старания династии выглядеть китайцами были вызваны опасениями относительно культурной и политической легитимности их некогда варварского режима в северном Китае и усиливались стыдливыми взглядами на китайское государство к югу от Янцзы. До крушения Хань бесспорный центр китайского традиционализма располагался на севере, особенно вокруг древних столиц Чанъани и Лояна. Но после захвата этих двух городов в 311 и 316 годах армиями сюнну многие представители китайской северной аристократии бежали из традиционных центров китайской цивилизации — Хэбэя, Хэнани, Шаньси и Шэньси, из окрестностей столиц Чанъани и Лояна — на юг, неизменно рассматривавшийся северянами как глушь, заросшая влажными, полными болезней джунглями. Поначалу эмигранты ужасно тосковали по родине. Все казалось не таким: пышная зелень лесов и рисовых полей составляла драматический контраст с пыльно-желтыми лессовыми равнинами, где росли просо, пшеница и бобы. За китайскими поселениями жили некитайцы, южные «варвары» мань. Даже сегодня китайцы иногда используют некогда уничижительное слово «мань», буквально означающее «дикари», как собирательный термин для южан.

В начальные годы изгнания эмигранты упорно держались северных обычаев как «чистых» в культурном отношении: они отказывались довольствоваться южной кухней, чью основу составлял рис, оплакивая отсутствие любимых пшеничных пельменей и блинов. В своей новой столице, Цзянькане (нынешний Наньцзин), они не отступали от старых северных придворных ритуалов и лоянского диалекта, даже когда при наводнении на Янцзы вода мочила полы их халатов. Но к V веку северные семьи акклиматизировались и ели рис, разговаривали на местном диалекте и отправляли рабочие партии расчищать пустующие земли. Вскоре юг стал процветать благодаря его естественно плодородным заболоченным землям и водным путям, способствовавшим развитию связей и торговли. А с успехом пришла и новая китайская культурная самоуверенность, возникшая из презрения к северянам: к тому, как те по-варварски заплетают волосы в косы, к их деревенской легкомысленности. Северная литература, фыркали южные читатели, «похожа на крик осла и лай собаки». По мнению впечатлительных южан, северных женщин возмутительно распустили: они с изумлением наблюдали, как женщины к северу от Янцзы выносят на люди семейные дела и юридические разногласия. Они даже осмеливались требовать от своих мужей моногамии в отличие от юга, где мужчины намного энергичнее приобретали наложниц.

Правящая элита северного Китая — большинство ее представителей после миграции китайской аристократии на юг были сяньби или помесью варваров и китайцев — отвечала на высокомерие южан презрительной резкостью, в которой безошибочно звучало раздражение, отражающее ее собственные претензии быть хранительницей китайской цивилизации. Попивая молочные продукты, северяне высмеивали южан, предпочитавших чай. «Чай, — объявил один из вэйских чиновников, — настоящий раб кислого молока!» На банкетах, где присутствовали и северные, и южные аристократы, легко возникали перебранки относительно того, какая из сторон более цивилизованна. Во время одного особенно бурного спора замечание южанина о том, будто династия Вэй является «варварской», вызвало целый поток неприкрытой злобы северян: «Вы нахалы, вы рыбы и черепахи… Ваши земли заболочены; они прокляты малярией и кишат насекомыми. Лягушки и жабы нежатся в одной луже, люди живут вместе с птицами». Южане, продолжал разгневанный северянин, «мелкие и татуированные», их правители «жестокие и противные», склонные к убийству и разврату, «не лучше птиц или зверей». У вас слишком маленькие шапочки, а одежды слишком короткие… вы пожираете суп из лягушек и жаркое из устриц, считая их великим лакомством… Убирайтесь немедленно!» Хотя составитель записи острого спора (северянин) пишет, как эта «изящная и воспитанная речь» настолько ошеломила южанина, что у него заболело сердце, продолжительность и жесткость тирады северянина позволяет, видимо, предположить: этот полуварвар был и впрямь излишне многословен.

Довольно скоро ощущение Северной Вэй своей культурной незащищенности начало отрицательно сказываться на пограничной политике. В 484 году Гао Люй, один из китайцев, получивших высокие посты сразу после того, как Фэн казнила главного министра сяньби, выступил с политической речью, где призвал двор и его войска полностью отказаться от степных приемов ведения военных действий, благодаря которым они покорили северный Китай, и принять чисто китайский подход к вопросам обороны. «Северные варвары, — начал он, — свирепы и глупы подобно диким птицам и зверям. Их сила — бой в чистом поле; их слабость — штурм стен. Если мы воспользуемся слабостью северных варваров и тем самым преодолеем их силу, то, даже если их будет очень много, они не принесут бедствия к нашим дверям, и даже если они придут, то не смогут проникнуть на нашу территорию… По моим подсчетам, есть пять обстоятельств в пользу строительства длинных стен: оно покончит с проблемой подвижной обороны; кочевники смогут пасти свой скот на севере, потеряв интерес к набегам; мы сможем смотреть на врага с высоты стен, и больше не придется ждать нападения; снимается тревога за оборону границы и необходимость строить оборону при нужде; это позволяет легко доставлять припасы и, таким образом, не допускает нехваток».

Стены, указывал Гао, выступая перед своей императрицей, имеют прекрасную китайскую родословную: «В прежние времена Чжоу приказали Нань Чжуну построить стену в северном районе; Чжао Лин и Ши-хуанди строили длинные стены, а ханьский император У последовал их примеру». Потом Гао копнул еще глубже в китайское прошлое, отмечая, что в чжоуском каноническом гадательном трактате IX века до н. э., «Книге перемен», имеется ссылка на «правителя, обладающего укрепленными пунктами для обороны своего царства… Может это означать строительство длинных стен?».

«В данный момент нам лучше всего следовать древним в строительстве длинной стены на север от [пограничных] гарнизонов, чтобы защитить себя от северных варваров. Хотя это означает временные затраты труда, однако принесет долгосрочные преимущества. Однажды построенная стена принесет пользу сотне поколений… Когда варвары придут, на их пути встанут укрепления и солдаты, которые будут способны их оборонять. Поскольку они не умеют штурмовать укрепления, набег им ничего не даст. Когда у них закончится провизия, они уйдут и проблема будет решена».

План Гао Люя включал два этапа: «в седьмом месяце отправить шестьдесят тысяч человек шестью частями… в северные гарнизоны».

«В восьмом месяце… показать нашу мощь к северу от пустыни. Если варвары нагрянут, мы должны навязать им решающее сражение; если нет, то армия должна быть рассредоточена по району для строительства длинных стен. По моим расчетам, дистанция, которую контролируют шесть гарнизонов, не превышает тысячи ли, и если один солдат может построить стену длиной в три шага за один месяц, то триста человек смогут построить три ли, три тысячи человек — тридцать ли, а тридцать тысяч — триста ли, так что для строительства тысячи ли стены потребуется сто тысяч человек и месяц работы. Поставить зерно на один месяц будет не слишком трудно».

«А поскольку, — добавил он с надеждой, — люди поймут долгосрочные преимущества стены, работать они будут без жалоб».

Из источников неясно, воплотился ли когда-либо план Гао Люя. Есть вероятность — его предложения касались всего лишь ремонта или укрепления линии, уже построенной в 420-х годах. Возможно, однако, что дополнительный отрезок стены был построен к востоку от более ранней и отходил дугой от горно-холмистой местности вокруг Чичэна на севере Хэбэя, восточного окончания первой стены, немного заходил во Внутреннюю Монголию, прежде чем, подойдя к реке Ляо, достичь каменистых, поросших лесом холмов провинции Ляонин. Затем либо стена повторяла береговую линию этой водной артерии, либо река использовалась в качестве естественной преграды вплоть до морского побережья Ляодуна. Лучшим тому свидетельством является трактат VI века о реках Китая, описывающий положение пограничной стены на северо-востоке в привязке к местным водным путям. Археологи в 1960 и 1970-х годах находили разрушенные отрезки стены — либо облицованных камнем и наполненных гравием и крупным песком, либо земляных, включенных в систему естественных преград (гор и рек), — вероятно, датировавшихся этим периодом. Однако предложения Гао показали с поразительной ясностью радикальную трансформацию мировоззрения тоба от экспансионизма кочевников к комплексу превосходства замкнутых китайцев. И по форме, и по содержанию его речь совершенно китайская — от его одержимости строительством отгораживающих барьеров между Северной Вэй и варварами на границах до дегуманизации кочевников как «диких птиц и зверей» и желания смотреть на них с высоты стен. То, что Гао, китаец, высказывает такие идеи, нисколько не удивительно, а вот то, что он дает такой совет правителям-некитайцам, кочевникам по происхождению, вероятно, уверенный, что он будет положительно принят, является более примечательным. Двадцать лет спустя военный дух Северной Вэй упал до такой степени, что даже ветераны-генералы уже втолковывали эту же линию своим готовым ее принять правителям: «Оборонительные сооружения [со стеной] являются лучшим способом отделить тех, кто ест зерновые, живет в городах и домах, носит шелк и прогуливается, как образованный человек, от тех, кто носит шерсть и пьет кровь, кто живет с птицами и зверьем… Нам следует соединить старые форты между востоком и западом, построив стены и оборонительные сооружения, разместив солдат, чтобы не тревожиться… Соответственно наш авторитет вырастет, а армия будет процветать… банды грабителей не посмеют нападать на стены и крепости, не осмелятся они также проникать южнее стены, и, таким образом, север не будут беспокоить». Император последовал совету [своих генералов]».

Насколько бы реальной ни была стена Северной Вэй, вскоре после рекомендаций Гао Люя границу полностью забросили правители, занявшиеся еще более отчаянным поиском китайскости. В 493 году император Сяовэнь покинул Пинчэн с миллионной армией и отправился в поход против южного Китая. Сяовэня преследовала ужасная погода: дождь, ливший настолько яростно в течение двух месяцев, что старшие чиновники императора пали ниц перед его конем и взмолились отпустить их домой. Император, гневно посетовав на то, что его советники хотят помешать ему объединить Китай, предложил им выбор: либо он продолжает кампанию, либо они соглашаются на то, чтобы он построил свой собственный уголок Китая — настоящую китайскую столицу, где они в тот момент находились, в Лояне, все еще лежавшей в руинах столице поздней Хань, разрушенной сюнну в 311 году. Готовые согласиться на все, что угодно, лишь бы обсушиться, советники приняли условие императора.

Истинный внучатый племянник императрицы Фэн, Сяовэнь никогда не чувствовал себя счастливым в Пинчэне. «Это, — поверял он в начале года принцу свои мысли, связанные с намерением перенести столицы, — место, подходящее для ведения войны, а не место, откуда должно исходить цивилизованное управление». Послушный принц одобрил это решение, ответив, что перенос, несомненно, будет популярен в народе, так как «центральный район… это опора мира и именно то место, откуда нужно управлять китайцами и умиротворять империю». Император был реалистом и видел ожидавшие трудности — «Северяне привержены своим корням, и когда они услышат неожиданную новость о переезде, то неизбежно встревожатся и огорчатся», — но это не должно было повлиять на его планы. В глазах Сяовэня Лоян обладал как раз такой китайской родословной, какая требовалась ему для его режима: место, вокруг которого обнаружены старейшие археологические находки распознаваемо китайских культур, располагалось в районе, с древнейших времен считавшемся колыбелью китайской цивилизации, в долине Желтой реки. Со времени, когда мифическая династия Ся впервые сделала его центром своей власти, по преданию, в третьем тысячелетии до н. э. Лоян являлся столицей для последующих императорских домов.

С Лояном также были связаны менее благоприятные обстоятельства: он несколько раз отстраивался заново и сравнивался с землей во время опустошительных набегов соседних военных диктаторов и варваров. Бывшая столица, какой ее впервые увидел Сяовэнь, все еще лежала в руинах после учиненного сюнну в 311 году разграбления, поросшая «сорняками и колючками, разросшимися буйно, как в лесу», как писал некий горюющий очевидец вскоре после падения города. Главными ориентирами в ней были осыпающиеся кумирни и груды камней на месте старого императорского колледжа. Сяовэнь, которого не смутили исторические прецеденты, поставил своих архитекторов и строителей восстанавливать Лоян и, как никогда, принялся следовать китайскому образу жизни, запретив язык и одежду сяньби и отказавшись от варварского имени Тоба в пользу более изящного китайского Юань. В 494 году людские потоки зазмеились из Пинчэна в далекое трудное путешествие на юг, вероятно, вынужденные ждать во временных укрытиях среди рек Лояна, покуда вокруг них не вырастет столица. В течение девяти лет принудительным трудом перетаскивались десятки тысяч бревен в день, пока потребности династии во дворцах не были более или менее удовлетворены. Ярко-красные ворота и желтые павильоны бессчетного количества роскошных особняков для аристократов, евнухов и торговцев возникли в следующие два десятилетия.

Двор Северной Вэй в Лояне сверкал примерно двадцать лет, разбогатев на зерне, которое изымалось в сельской местности вокруг столицы. Богатства одного из принцев «включали горы и моря». Куда бы он ни шел, его сопровождала свита из музыкантов, игравших на гонгах, трубах и флейтах. Он платил им, чтобы они играли день и ночь. Другой принц, чьи лошади, убранные золотом и драгоценными украшениями из серебра, хрусталя, агата и яшмы, добытых на дальнем западе, жаждал потягаться экстравагантностью с южнокитайской знатью, одевавшейся в платья, — сшитые из «лисьих подмышек». А еще один разгуливал по дворцу «с блестящей золотой цикадой на голове, яшмой, постукивавшей на поясе», а за завтраком и обедом сочинял злободневные эпиграммы. И деньги, и время были брошены на храмовые пожертвования: самая высокая пагода в городе, как заявлено в одном отчете, составляла двести девяносто шесть метров (всего на четыре метра ниже Эйфелевой башни). Монастыри и храмы утопали в наполненных пением птиц и цикад садах, где по берегам прозрачных прудов, окаймленных водяными каштанами и лотосами, росли сочные огромные гранаты и виноград. В первое двадцатилетие VI века было использовано восемьсот две тысячи триста шестьдесят шесть дней подневольного труда для создания монументальных пещерных храмов — их интерьеры были заполнены скульптурами Будды с золотыми лицами и рубиновыми губами и раскрашенными барельефами с изображением ангелов, музыкантов и танцовщиц, выдолбленными в скалах из песчаника во славу императорской семьи.

Пока Лоян нежился в роскоши и китайских церемониях, события на прикрытой стеной северной границе готовили разгром династии и ее южной столицы. Со времени переезда в Лоян правители Вэй окружали себя придворными, которым северные интересы внушали отвращение: еще в 494 году Сяовэнь изгнал всех чиновников, возражавших против переезда на юг. В 519 году двор в Лояне даже попытался запретить военным занимать высшие правительственные посты, в связи с чем императорская гвардия — один из последних оплотов племенной военной власти — немедленно взбунтовалась. Неудивительно, что старая прослойка воинов сяньби, от которых в случае неурядиц на границе двор всецело зависел, чувствовала к себе все большее пренебрежение. Граница перестала быть домом, где авторитет и славу требовалось завоевывать в военных предприятиях, и превратилась в ссылку нежелательных для династии людей — осужденных и коррумпированных чиновников. Энергичные кампании против степи прекратились со смертью императора Сяовэня в 499 году, их заменили стены и подкуп «даннических» посольств жоужань в Лояне. Однако статичная оборона являлась дорогостоящей и с точки зрения содержания гарнизонов, и с точки зрения обслуживания, особенно при большом удалении от политического центра в Лояне, и в конечном счете могла лишь задержать, а не отогнать или уничтожить решительно настроенных захватчиков, если гарнизоны не будут готовы наступать в глубь степи.

К 523 году эти самые пограничные гарнизоны не желали и пальцем шевельнуть ради изнеженного двора Северной Вэй, а уж тем более бросаться в безлюдье пустыни Гоби. В том году, несмотря на стены и подарки Вэй, войска вторжения жоужань нанесли удар через оборонительную линию, захватив две тысячи пленных и сотни тысяч голов скота, а затем отхлынули назад — почти без потерь — в пояс пустынь. Из-за плохого обращения и голода — коррумпированное начальство уже давно не следило за продовольственными рационами солдат или даже урезало их — гарнизоны взбунтовались. Возникшие из-за бытовых неурядиц мятежи быстро распространились на запад и юг империи Вэй. Предводитель-кочевник недовольных войск вскоре появился в лице Эрчжу Жуна, вождя племени эрчжу из центральной и южной Шаньси и бывшего коневода и главного специалиста по животноводству Северной Вэй.

Эрчжу Жун оставался верным своим имперским хозяевам в течение первого этапа пограничных мятежей, помогая подавлять выступления бунтовщиков, лишь бы дать своим конникам попрактиковаться в бою. Однако в 528 году, когда умер император, которому еще не исполнилось и двадцати лет, оставив на троне младенца и жадную до власти вдовствующую императрицу, взявшую в руки все реальное управление империей, Эрчжу Жун, под предлогом необходимости расследования подозрительных обстоятельств смерти господина, повел своих конников на столицу. Когда его войско из пяти тысяч всадников — с поднятыми знаменами, одетое во все белое, традиционный для Китая цвет траура, — подошло к стенам Лояна, ответ императорского двора буквально сочился бредовым китайско-конфуцианским высокомерием. «Эрчжу Жун, — объявил один из советников императрицы, — ничтожный варвар… человек посредственных способностей, поднявший руку на дворец, не взвесив своих добродетелей и не рассчитав сил. Он подобен богомолу, пытающемуся остановить на своем пути колесо повозки». Но вскоре ничтожный варвар переправился через Желтую реку, обосновался на холмах перед Лояном и пригласил столичных аристократов к себе в лагерь на совещание. Оттуда, предательски перебив всех до единого членов — видимо, целых три тысячи человек — приехавшей приветствовать его делегации и утопив в Желтой реке вдовствующую императрицу и младенца-императора, он въехал в Лоян и предавался прелестям придворной жизни, пока его самого в 530 году не зарезал новый марионетка-император, которого он сам и возвел на престол. После храброй, но обреченной на поражение попытки отстоять город императора удавили преемники убитого вождя после краткой молитвы Будде, чтобы тот не позволил ему в следующей жизни переродиться царем.

В 538 году, всего через пятнадцать заполненных войнами лет после демонстрации рубежными стенами своей несостоятельности, Лоян Северной Вэй по приказу одного из северных военных диктаторов разрушили до основания, население вынудили покинуть город, и династия прекратила существование. Печальный конец Северной Вэй — которой извне угрожали кочевые воины, а изнутри мятежные гарнизоны — явился трагичным памятником тщеславию варваров, уроком безрассудства строительства столиц и стен, который меньше чем через пятьдесят лет придется вновь усваивать ее преемникам.