Великий натуралист Чарлз Дарвин

Глава VI Что видел Дарвин с корабля «Бигль»

5 июля 1832 года «Бигль» вышел из гавани Рио-де-Жанейро и 26 июля бросил якорь в Монтевидео. В течение двух лет он производил съемку восточных и южных берегов Америки к югу от реки Ла-Платы.

Дарвин отправился в Мальдонадо, чтобы оттуда углубиться внутрь страны.

На корабле жизнь была размеренной и упорядоченной, если, конечно, штормы не трепали «Бигля».

Завтракали на корабле обычно в 8 часов утра. Потом в спокойную погоду Дарвин работал над изучением морских животных до часа дня — обеда. Если море было неспокойным и Дарвина не мучила морская болезнь, он читал что-либо о плаваниях и путешествиях.

В час дня все собирались к обеду, состоявшему из мяса, риса, гороха, тыквы, хорошего хлеба. Никаких напитков, кроме воды, не подавалось. В 5 часов пили чай.

Не то на суше!

Надо было добывать лошадей, проводников, идти пешком, карабкаться по утесам. Не раз приходилось довольствоваться самой скудной пищей, страдать от жажды, спать на голой земле и радоваться, если она была сухой.

Дарвин философски замечает в «Дневнике», отсылаемом им в Англию: «…первая ночь в таких путешествиях обыкновенно очень неприятна, — не сразу привыкнешь к щекотанию и покусыванию блох. К утру на моих ногах, наверное, не было местечка величиною в шиллинг^[19] без красных пятен, — следов пиршества блох».

В письме к сестре Катерине он шутит:

«Цвет моего лица в настоящий момент близок к цвету лица наполовину вымытого трубочиста. С пистолетами у пояса и с геологическим молотком в руках — не похож ли я на громадного варвара?»

Не прошел еще и первый год путешествия, как Дарвин уже писал домой: «Я уверяю тебя, что ни один изнуренный голодом бродяга не пожирает пищу с такой жадностью, с какой я проглатываю письма».

Там, по другую сторону земного шара, в тихом Шрусбери эти письма доставляли большую радость молодым девушкам.

Чарлз всегда помнил и думал о них и родном доме. У Чарли — огромная борода, и теперь он похож на продавца мелких безделушек, что ходит из дома в дом, предлагая свой товар.

Чарли пишет, что он разрешает тому, кто увидит его еще раз на Огненной Земле, повесить его в качестве пугала для всех будущих натуралистов.

Блестящие перспективы исследования новых стран пугают девушек. Они подозревают, что брат просто хочет успокоить их, когда уверяет в своей осторожности.

Верно ли то, что действительно во время экскурсий не было ни одного несчастного случая, что ни разу дорогой брат не попадал в беду?

Сестры рассказывали многочисленным кузинам и знакомым, что Чарли очень увлечен своими занятиями.

Им так приятно было слышать от разных лиц, что капитан Фиц-Рой хвалит Чарлза. В письмах в Англию Фиц-Рой всегда подчеркивал, что он испытывает большое удовольствие в обществе Дарвина.

Молодой человек нравился капитану за свою работоспособность и выдержку, с которой он переносил все трудности пути.

Фиц-Рой писал в Англию, что решительно все на корабле любят и уважают мистера Дарвина.

Это было совершенно верно. Самые наилучшие отношения связывали натуралиста со всеми товарищами по плаванию.

Один из лейтенантов «Бигля», Д. Сэливан, рассказывал, что за все пять лет никто на корабле не видал Дарвина в дурном расположении духа, никто не слыхал от него сердитого или нетерпеливого слова.

Своей энергией и способностями «милый старый философ», как прозвали Дарвина офицеры, вызывал всеобщее уважение.

Правду сказать, другой лейтенант — Уикгем — частенько отчитывал «мухолова» и «философа» за мусор, который тот притаскивал на корабль вместе с образцами. Он даже прямо говорил: «Будь я шкипером, я бы живо вымел весь этот проклятый хлам».

Дело было в том, что Уикгем отвечал за порядок и чистоту на борту корабля. А Дарвин действительно, по его собственному признанию, натаскивал грязи за десять человек. Тем не менее Дарвин и Уикгем были друзьями.

Иногда Дарвин очень уставал от трудностей пути.

Особенно он страдал от морской болезни. Чем дольше длилось путешествие, тем сильнее она мучила его.

Но что же делать? Пренебречь чудесными перспективами исследований в Южной Америке, «да тогда спокойно лежать в гробу нельзя! — писал Дарвин домой… — Вне всякого сомнения, я превратился бы в привидение, посещающее Британский музей», — говорит он в том же письме. И далее:

«Мы платим высокую цену за всё, что нам удается изучить, но всё же не слишком дорогую, ибо увидеть всё то, с чем нам удалось ознакомиться, было бы невозможно каким-нибудь иным путем. И я никогда не перестану радоваться тому рвению ко всем отраслям естественной истории, которое я приобрел за время нашего путешествия».

А пока Дарвин уже предвкушал наслаждение, с каким он будет раскрывать дома свои посылки — коллекции: «Ни один школьник не открывал коробку с пирожным с таким нетерпением, с каким я буду распаковывать посылку».

Сколько предстоит работы после возвращения! Накопится огромная масса того, что Уикгем называет «проклятым хламом».

Сколько нового в каждой стране!

Там, в Бразилии, роскошный лес, величественные горы. Здесь, в Уругвае, всё другое: слегка волнистые песчаные равнины, пампасы с бесчисленными стадами рогатого скота, овец и лошадей.

Ветер свободно гуляет по просторам пампасов, сушит почву. Сюда не достигают пассаты, приносящие влагу с Тихого океана. Поэтому здесь нет деревьев, если не считать жалких кустов по склонам холмов и берегам рек.

Дарвин сразу обратил внимание на эту зависимость между характером растительности и влажностью места. «Какую большую роль играют условия в жизни растений и животных!» — думал он.

Дарвина очень интересовало и то, как живут и трудятся люди во всех странах, где он побывал.

Вот здесь, в пампасах, как и в Бразилии, Дарвин видел много нераспаханных земель. Он думал, какое огромное множество людей можно прокормить здесь в будущем. А пока лишь изредка встречаются участки, засеянные пшеницей или маисом. Они обнесены изгородью из кактусов и агав.

В селениях, где приходилось останавливаться Дарвину, он встречал людей, владеющих тысячами голов скота и обширнейшими поместьями, но на редкость невежественных. Его спрашивали: «Что движется: земля или солнце?», «Где холоднее: на юге или на севере?» Компас Дарвина производил необычайный эффект. В одном селении много толковали по поводу того, что Дарвин умывался каждое утро.

Население — гаучосы, — происшедшее в результате смешения испанцев с индейцами, — стройный красивый народ в пестрых одеждах, со звенящими шпорами и ножами за поясом. Своим гордым и надменным видом они напоминали Дарвину театральных разбойников. На самом же деле гаучосы были общительны, вежливы и очень гостеприимны.

Дарвин познакомился с бытом населения.

Самые богатые помещики жили в домах с земляным полом, окнами без стекол. Мебель их домов составляли грубые столы и скамейки. За столом все пили из одного огромного глиняного кувшина. Питались они по преимуществу мясом и отчасти тыквой.

Дарвин описал интересные приемы, которыми население ловило скот.

Для этой цели служили лассо и бола.

Лассо, или аркан, сплетен из сыромятных ремней. Гаучо пастух делал очень большую петлю, до 8 футов в поперечнике, а часть аркана держал свернутой в левой руке. Гаучо вращал правой рукой петлю над своей головой. Благодаря ловким движениям он, оставляя петлю раскрытой, нацелившись, набрасывал ее на животных.

Бола состояли из двух камней, иногда деревянных или железных шаров, соединенных плетеным ремнем. Их также вращали над головой, а потом, прицелившись, бросали. Со свистом, совершая спиральные круги, шары обвивались вокруг животного и сбивали его с ног.

Бывают шары деревянные, величиною с репу. Ими ловят животных, не причиняя им ни малейшего вреда.

Дарвин пытался научиться этому искусству и поймал… своего собственного коня, а гаучосы хохотали до упаду и кричали, что им никогда не приходилось видеть, как человек изловил самого себя.

В этих местах Дарвин собрал представителей нескольких видов млекопитающих, восемьдесят видов птиц и много пресмыкающихся. Он видел оленей, которые боялись только человека верхом на лошади. Олени не пугались и ружейных выстрелов, потому что охота с ружьем здесь не принята.

Очень много грызунов попадалось Дарвину. Самые крупные из них — водосвинки, до 100 фунтов весом. У них широкие зубы и сильные челюсти, которыми они превращают в кашицу водяные растения, служащие им пищей. Гаучосы не охотились за водосвинками, поэтому те совсем не страшились человека. Звуки, издаваемые ими, были похожи на хрюканье свиней… Издали они вообще похожи на них.

Попалось одно очень интересное маленькое животное — грызун с нравами крота — туку-туко, названное так за хрюканье, напоминающее звук: «тук-тук». Это ночное животное, ведущее подземный образ жизни.

Многие из этих животных были совершенно слепы, другие имели слабое зрение, что совсем не мешало им прорывать свои ходы где-то под землей в поисках корней растений, которыми они питаются. Они напомнили Дарвину ламарковский закон упражнения и неупражнения органов. И в данном случае — признать, что при неупражнении орган ослабляется.

Много встретилось интересных птиц. Весной приятен был своим пением пересмешник, любящий поклевать около домов развешанное для просушки мясо. И попробуй только другая птичка полакомиться таким же образом! Пересмешник тотчас отгонит ее.

По вечерам с придорожных кустов раздавались странные звуки, напоминающие испанское «bien te veo» — «хорошо тебя вижу». Это щебетала мухоловка, у которой голова и клюв были несоразмерно тяжелы, по сравнению с телом, что делало ее полет колеблющимся. Мухоловку можно было видеть сидящей у воды, где она часами неподвижно выжидала появления какой-нибудь маленькой рыбки у берега.

А сколько встретилось крупных хищных птиц: кондор, гриф, индейка, галлинасо! Много было хищных птиц, напоминающих ястребов. Дарвин подробно описал их повадки, и до сих пор нет другого, лучшего описания южноамериканских пернатых хищников, чем сделанное им.

Среди птиц-стервятников большинство питалось падалью. Кто засыпал на пустынных равнинах Патагонии, тот, проснувшись, на каждом холме видел по крайней мере по одной хищной птице. Если ехала партия охотников с собаками, то за нею следовала целая стая стервятников.

Некоторые из стервятников (карранчи) питаются червями, моллюсками, слизнями, лягушками, а при случае разрывают ягнят.

Дарвин заметил, что привычки у них очень изменчивы. Например, хищные птицы чиманго вырывали из земли только что посаженные клубни картофеля, хотя обычно питались падалью.

Чиманго нападали на раненых или спящих животных и заклевывали их. Один раз эти птицы напали на собаку, спавшую около одного из офицеров. В другой раз на глазах охотников они пытались схватить подстреленных гусей: с кормы корабля утаскивали мясо, дичь, а со снастей — кожу. Они подбирали с земли всё, что останавливало их внимание, и утаскивали. Однажды чиманго утащили за целую милю лакированную матросскую шляпу, потом утащили бола и, наконец, украли компас в красном сафьяновом футляре.

Интересовался Дарвин и неживой природой.

В песчаных холмах недалеко от города Мальдонадо он нашел кремнистые трубки, образованные ударами молнии в песок.

Некоторые из них оказались длиною больше 5 футов. Трубки чаще всего были погружены в песок почти в вертикальном направлении и группами.

Внутренняя поверхность трубок блестящая и гладкая, как стеклянная. Дарвин предположил, что молния, перед тем как войти в землю, делится на несколько ветвей.

Действительно, грозы здесь бывали очень сильные. В те времена громоотводов там не устраивали, и молнией нередко убивало много людей и разрушало здания. Свидетелем такой грозы пришлось быть однажды и Дарвину.

Из Мальдонадо «Бигль» направился на юг к берегам Аргентины и бросил якорь в устье одной из самых больших рек между Ла-Платой и Магеллановым проливом. Здесь находилась испанская колония — Патагонес.

В местных озерах было много соли, и жители колонии занимались ее добыванием. Летом, когда озера высыхали, всё население колонии отправлялось к их берегам на добычу соли.

Дарвин изучил эти озера. Они окаймлялись черною полосою ила с противным запахом, вызванным большим количеством гниющих водорослей. Под микроскопом в иле оказалось множество инфузорий. В рассоле ползали черви. Инфузории и водоросли — их пища. По берегам ходили птицы — фламинго, — отыскивая в иле червей.

Это был «…целый, особый, замкнутый в себе мирок, приспособленный именно к таким внутренним соляным озерам, — отметил Дарвин, — удивительно, что в таких условиях могут жить организмы».

Чем дольше продолжалось путешествие, тем чаще размышлял он о том, как многообразна жизнь и как тесно связано всё живое с условиями обитания.

«Можно действительно сказать, что нет места на земле, которое было бы необитаемо! И в соляных озерах, и в подземных водах, скрытых под вулканическими горами, и в горячих минеральных ключах, и на всем обширном пространстве, и в глубинах океана, и в верхних слоях атмосферы, и даже на поверхности вечных снегов — везде встречаем мы органические существа».

На солончаках Дарвин видел такие жалкие растения, что странно было даже и называть их живыми. Но они всё же росли здесь.

Только к северу от реки Колорадо появилась более разнообразная растительность, хотя почва всё еще оставалась сухой и тощей.

Местность была пустынной. В жаркую погоду почва покрывалась коркой соли, словно тонким слоем снега, сметенным кое-где ветром в небольшие кучки.

Путешествие в этих местах было далеко не безопасным. В это время разгоралась война между испанскими войсками под начальством генерала Ризаса и индейцами.

По существу, эту бойню трудно было назвать войной. Солдаты рубили и кололи индейцев, не щадя ни женщин, ни детей.

Генерал Ризас сеял рознь и вражду между самими индейскими племенами, натравливая их друг на друга. Цветущие поселения индейцев сжигались дотла. Небольшие кучки индейцев спасались в пампасах, не имея жилья и занятий.

Дарвин с восхищением описывает мужество одного индейца. На какое-то племя напали испанские солдаты. Индеец схватил своего маленького сына, вскочил на лошадь без узды и седла и умчался.

«Чтобы укрыться от выстрелов, индеец держался на коне особым способом, применяемым индейцами: одной рукой он охватил шею лошади, а одну ногу положил ей на спину и таким образом повис на одной стороне. Все видели, как он трепал свою лошадь по шее и разговаривал с ней. Погоня употребляла все усилия, чтобы догнать его; начальник отряда три раза переменял коня; но всё было тщетно; старый индеец спасся и ускакал со своим сыном. Так и представляешь себе прекрасную картину обнаженной бронзовой фигуры старика с маленьким сыном… и далеко позади себя оставляющего толпу своих преследователей».

В местности то и дело появлялись конные индейцы, беспокоившие фермеров. Начальство Буэнос-Айреса повсюду расставило пикеты. Несмотря на опасность пути, Дарвин углублялся внутрь страны.

Первая ночь, проведенная им под открытым небом, с седлом под головою вместо подушки, ночь у костра, разведенного гаучосами, такими живописными в своих одеяниях, глубоко врезалась в его память.

Он почувствовал и понял тогда, почему гаучосы и индейцы любят свою независимую жизнь в пампасах и так отстаивают ее от европейцев.

Индейцы часто приходили в поместье, где остановился Дарвин, чтобы купить разные предметы.

Индейцы нравились ему своей красивой внешностью и свободной манерой, с которой они держались. Многих молодых женщин можно было назвать настоящими красавицами. Они поражали своим румяным цветом лица, блеском красивых глаз и изяществом очень маленьких рук и ног. Свои черные блестящие волосы они заплетали в длинные косы.

Не менее красивы были и юноши с их статным, мускулистым телом бронзового цвета.

Индейцы наряжались в яркие ткани, которыми они живописно драпировались, и украшали себя разноцветными бусами. Очень высоко ценили они всякие серебряные вещи. Мужчины гордились серебряными шпорами, уздечкой или рукояткой ножа.

Всю черную домашнюю работу выполняли женщины. Они навьючивали лошадей, устраивали шалаш на ночь, приготовляли пищу.

Мужчины охотились, делали сбрую и ухаживали за лошадьми.

Дарвин горячо сочувствовал неграм и индейцам в их борьбе за свободу. Но он далеко не всегда мог правильно разобраться в том, чтó видел.

По своим политическим убеждениям Дарвин был сторонником вигов, которые в то время считались наиболее передовой партией в Англии. Но вместе с тем он искренне преклонялся перед «британским флагом», несущим, по его мнению, культуру и богатство тем странам, которые он осенит собой. Потому-то Дарвин вполне и верил, что «Бигль» служит высоким целям просвещения, не подозревая истинной сущности экспедиции.

В равнинах северной Патагонии Дарвин увидел много страусов. Он узнал, что страус не только бегает, но и плавает, и сам видел, как небольшое стадо страусов переплывало реку Санта-Круц.

Гаучосы рассказывали Дарвину, что у страусов высиживает яйца самец; он же потом водит вылупившихся птенцов и в это время становится таким свирепым, что может напасть даже на человека. Несколько самок откладывают яйца в одно гнездо; четыре или пять самок приходят пастись в одно и то же время к одному гнезду.

Внимательным наблюдением за страусами Дарвин установил, что гаучосы были правы. Самка кладет яйцо через каждые три дня и более. В жарком климате ее первые яйца испортились бы к тому времени, когда она снесет последние, если бы она устраивала гнездо только из своих яиц. И вот самки в последовательные периоды времени кладут яйца в различные гнезда. Они в каждом гнезде оказываются все приблизительно одного возраста.

Один из офицеров застрелил экземпляр очень редкого вида страусов. Натуралист не успел еще разобраться, какая замечательная находка перед ним, как страуса изжарили и съели. Спохватившись, Дарвин спас остатки: голову, шею, ноги, перья, часть шкуры — и сделал чучело. Этот редкий экземпляр, названный именем Дарвина, находится в музее Зоологического общества.

Часто видел здесь Дарвин маленькую птичку «тинохор», напоминающую перепелку. Она любит купаться в пыли и песке, но только завидит человека, как тотчас исчезнет, словно сквозь землю провалится. Пройдет опасность — тинохор оказывается на том же самом месте: лежит плотно прижавшись к земле и становится неприметным. Другая птичка — касарита — приводила здешних хозяев прямо в отчаяние. Маленькая птичка, а какой вредитель!

Здесь ограды делают из глины. Птичка принимает тонкую стенку за холм и начинает пробуравливать круглое отверстие. В холме это начало длинного хода, в конце которого касарита совьет гнездо. Но в глиняной стене получается просто сквозная дырка. Касарита усеивает ограду множеством таких круглых отверстий; и любопытно было видеть, как эти «птички не способны усвоить себе понятие о толщине», — говорит Дарвин.

От Байа-Бланки до Буэнос-Айреса расстояние около 400 миль, и почти всё время дорога шла по необитаемой местности.

Всюду бродили индейцы, среди которых было много и мирных племен.

Дарвин ехал в сопровождении гаучоса бесплодными равнинами, часто страдая от жажды и отсутствия хлеба. Поднимался на горы и изучал их строение. Отдыхать удавалось только на военных постах. Пост помещался обычно в маленьком шалаше, не защищенном от ветра и дождя. Ели солдаты мясо оленей и страусов, приготовляя их на костре из сухих растений, похожих на алоэ.

Иногда встречалась настолько болотистая местность, что трудно было даже отыскать сухую площадку для ночлега.

По ночам горизонт алел ярким заревом: это горела трава, зажигаемая для улучшения пастбища, а может быть и для того, чтобы сбивать с пути бродящих индейцев.

В одном месте Дарвин был очевидцем града величиной с маленькое яблоко, побившего множество диких животных. Олени, страусы, не говоря уже об утках, ястребах и куропатках, стали жертвой этого града.

Переправившись через реку Рио-Саладо, Дарвин в изумлении остановился перед роскошным дерном, покрытым яркими цветущими растениями, каких не было на другом берегу. Местные жители помогли ему разгадать причину такой разницы в растительности. На этом берегу, покрытом пышным дерном, долгое время пасли огромные стада рогатого скота, своими экскрементами удобрявшего землю.

По мере приближения к Буэнос-Айресу стали появляться маленькие города, утопающие в садах.

Население встречало путников с подозрением, но слова в паспорте Дарвина: «натуралист Дон-Карлос» возымели магическое действие. Содержатель почтовой станции, грубо отказавший в гостеприимстве, вдруг стал изысканно вежливым, наивно предполагая, что слово «натуралист» означает большой чин.

В полдень 20 сентября Дарвин приехал в Буэнос-Айрес.

Это был хорошо спланированный город. Дома стояли большею частью одноэтажные, с плоскими крышами, где вечерами отдыхали жители. В те времена Буэнос-Айрес еще не был одним из величайших портов мира, каким он стал теперь.

Через неделю Дарвин поехал в Санта-Фе, который лежит почти в трехстах английских милях от Буэнос-Айреса, на берегах Параны.

Дорога пролегала по малонаселенной местности, заросшей невероятно мощным чертополохом. Он заполнил здесь все земли и разрастался так буйно, что даже палы^[21] против него были бессильны.

Самое интересное, что нашел Дарвин в этих местах, это многочисленные остатки сухопутных четвероногих — настоящее кладбище всяких вымерших чудовищ.

Гаучосы рассказали Дарвину, что они не раз видели кости гигантских животных вблизи реки Параны. Дарвин не мог удержаться от поисков, и они увенчались успехом. Он нашел костный панцирь какого-то вымершего животного, похожий на большой котел. Потом Дарвину попались кости мастодонтов, зубы токсодонта. К сожалению, некоторые из этих драгоценных костей крошились от прикосновения: тысячелетия пролежали они в наносах реки.

Дарвин испытывал великое наслаждение, собирая и очищая кости от земли, чтобы потом читать по ним прошлое млекопитающих.

Все эти находки останавливали на себе внимание в связи с его возрастающим интересом к проблеме происхождения видов. Как их объяснить, если признавать неизменяемость животных?

Он не мог не задумываться над фактами такого рода, не мог не размышлять над вопросом о происхождении живых существ, и вот почему.

В ноябре 1832 года Дарвин получил от Генсло второй том «Основ геологии» Лайеля. При том восхищении, которое Дарвин питал к этому крупнейшему английскому геологу, он, разумеется, должен был внимательно отнестись к его произведению, тем более, что интерес к геологии у него уже достаточно определился.

Лайель с самого начала обстоятельно разбирает проблему вида. Где границы колебания изменчивости растений и животных, какое отношение имеют вымершие виды к ныне живущим? Как следует рассматривать близость между многими видами, наследование изменений, почему вымирают одни виды и возникают новые?

Вполне естественно, что автор прежде всего подвергает критике две крайних точки зрения по этим вопросам: теорию катастроф Кювье и эволюционную, предложенную Ламарком.

Нет, теорию катастроф он решительно отверг уже первым томом «Основ геологии». Земные перевороты и спокойствие в периоды между ними, как учит Кювье, — с этим Лайель не может согласиться, потому что истинными причинами изменений лика земли он признает никогда не прекращающуюся работу ветра, воды, влияний температуры. Нельзя принять и вторую часть учения знаменитого француза о гибели всего органического мира во время каждой катастрофы и многократном возникновении его. Как ни ясен стиль Кювье, как ни убедительны доказательства и точны факты, Лайель не согласен. Не может органический мир быть создан сразу таким совершенным, каким мы его видим, и он не остается неизменным.

В этом прав Ламарк! Виды изменчивы, и границы между ними трудно установить, — говорит французский эволюционист. Лайель излагает теорию Ламарка и… не соглашается с ним. Что же отпугнуло его? «Ламарк претендует на метаморфоз одних видов в другие». — «Это грезы тех, кто воображает, что орангутанг может превратиться в человеческую расу».

И Лайель дает свой ответ, которым, ему кажется, он избегает ошибок Кювье и бездоказательных, как он полагает, рассуждений Ламарка.

«Виды могут изменяться, — пишет Лайель, — под влиянием внешних условий, но не безгранично, как ошибочно считал Ламарк (в этом его главная беда!), а в известных пределах, через которые они не могут перейти. Отчего же? — Все изменения вида совершаются только в его границах, потому что „каждый вид был наделен во время своего творения признаками организации, которыми он отличается и теперь“.

И когда бог создавал растения и животных, он заранее предвидел все условия среды, в которых назначил жить их потомству, и он даровал им организацию, могущую увековечить вид. Вот почему все изменения вида не выходят за пределы его. Но творец не сразу создал все виды, а постепенно ставил на место вымерших вновь созданные».

Второй том «Основ геологии» сыграл большую роль в формировании мировоззрения Дарвина. Каким же образом? Ведь в нем явно реакционные утверждения. Своей книгой Лайель ввел молодого натуралиста в круг сложных теоретических вопросов проблемы происхождения видов, натолкнул на размышление над ними и над фактами, записями которых все пополнялся «Дневник». Перед Дарвином понемногу стал вырисовываться главный вопрос: изменяемы виды или они постоянны, произошли они друг от друга или созданы творцом?

Этот вопрос не сразу принял четкое выражение. Для этого потребовалось достаточно времени, фактов и размышления…

Кости многих животных, близких к современным формам, встречались массами. Каждый верующий в бога натуралист объяснил бы происхождение этих кладбищ животных результатом потопа.

Но Дарвин, еще недавно веривший каждому слову библии, в том числе и сказке о всемирном потопе, теперь искал естественных причин для объяснения.

Старожилы этих мест, побеседовать с которыми он не упускал случая, рассказали ему о массовой гибели скота во время засух.

В период между 1827–1830 годами здесь была «gran seco» — великая засуха. Пропала трава, даже, чертополох. Скот и дикие животные погибали сотнями тысяч. Засухи в этих местах периодически повторялись. А за засухами нередко следовали периоды дождей, вызывающие наводнения. И тогда трупы животных затягивало песком и илом.

Найденные Дарвином остатки животных по своим размерам не уступали современным слонам. Кости их были очень массивными, особенно кости таза и задних ног. Судя по зубам, эти животные должны были питаться растениями.

Но каким образом они добывали себе пищу? Взобраться на деревья они не могли: срывать растения на земле при такой массивности скелета они также были не в состоянии.

Дарвин не мог найти ответа на этот вопрос. Много позднее он получил его от другого ученого. Эти животные откусывали ветки, сидя на земле и пригибая их к себе передними ногами. Тогда Дарвин понял, чем объясняется особенная прочность и массивность костей задней половины тела найденных им животных.

В глине, в которой были найдены скелеты, он обнаружил зуб ископаемой американской лошади.

Когда-то, и не так давно, полагал Дарвин, в этих местах бродили гигантские четвероногие. Отчего же они вымерли? Почему исчезла дикая лошадь? Дарвин знал, что лошадей в Америку привезли испанцы. Оказывается, что когда-то в Америке водилась дикая лошадь.

Далеко не сразу Дарвин разобрался во всех этих вопросах. Но они стояли перед ним как загадки, приковывали его внимание и заставляли непрестанно размышлять.

Может быть, у него в какой-то неясной форме уже появлялась мысль об общем происхождении животных? Ведь он неоднократно отмечал, что близкие виды млекопитающих и птиц сменяют друг друга при продвижении с севера на юг. Южные виды броненосцев и страусов не встретить на севере, и наоборот, и все же они близки между собою. Такие факты, вероятно, рождали у Чарлза догадку о родстве близких видов.

Современная фауна пампасов была также интересной. Натуралист старательно изучал ее, надеясь уловить связи между настоящим и далеким прошлым Южной Америки.

С большим вниманием и интересом Дарвин расспрашивал местных жителей о засухах. И на память ему приходили кости ископаемых гигантов, целые кладбища которых он нашел здесь, в глине пампасов. Несомненно, — думал Дарвин, — причиной, по которой гибли животные массами, были засухи, наводнения и другие природные явления.

Он уже не верил больше в библейские сказки о всемирном потопе, в легенды о всемирных катастрофах, во время которых якобы погибали все растения и животные.

Интерес к изучению природы всё возрастал, и он благословлял путешествие, «Бигль», случай, позволивший ему оказаться лицом к лицу с природой. Дня, часа Дарвин не терял, желая использовать полнее и разностороннее возможности экспедиции.

Местами во время остановок судна Дарвин садился в челнок и ехал узким рукавом реки между стенами в 30–40 футов, состоявшими из деревьев, оплетенных ползучими растениями.

Мрачно всё кругом…

Медленно двигалась лодка. Дарвин вглядывался в окружающее в поисках нового.

Здесь он увидел замечательную птицу, называемую ножеклювом: ее сплюснутый с боков клюв напоминал нож.

Эта птица водилась далеко внутри страны, но добычу ловила всегда на воде. Небольшими стаями ножеклювы носились над поверхностью воды. Они схватывали маленьких рыбок нижней челюстью, придерживая их верхней.

Наконец Дарвин добрался до устья Параны, но попасть в Буэнос-Айрес ему не удалось, так как там вспыхнула революция и город был осажден.

Через две недели он получил разрешение уехать в Монтевидео.

«Бигль» несколько задерживался в гавани, и Дарвин воспользовался случаем еще побродить по суше.

Опять он увидел много интересного.

На одной ферме его забавляли рассказы о повадках пастушьих собак. Их воспитывают в дружбе с овцами. Овца выкармливает щенка; гнездо ему делают из овечьей шерсти; играет он с ягнятами, а не со щенками.

Так вырастает сторож, друг овечьего стада.

В разговорах с местными жителями Дарвин получал много полезных сведений, хотя и не раз поражался наивностью их представлений о природе.

На одной очень богатой ферме в районе реки Рио-Негро очень удивились, услыхав, что земля кругла, что есть страны, где скот ходит по огороженному пастбищу и его не ловят ни при помощи лассо, ни при помощи бола.

Там же один капитан допрашивал Дарвина: «Не правда ли, красивее буэнос-айресских дам нет на свете?»

Получив утвердительный ответ, капитан задал ему еще один волнующий его вопрос: «Носят ли женщины какой-нибудь другой страны такие огромные гребни?»

И Дарвин торжественно уверил его, что нигде не носят.

«Слышите, — закричал капитан, — человек, видевший полсвета, подтверждает это! Мы хотя всегда так думали, но теперь узнали наверное!»

Гаучосы, вежливые и гостеприимные, несмотря на привычку при малейшей ссоре хвататься за нож, нравились ему больше, чем горожане.

В городах же, говорит Дарвин, как только речь заходит о деньгах, правду от чиновников ждать нельзя. Полиция и судьи осудят невиновного, если он беден, и оправдают убийцу, если он за это уплатит. «Почти каждое официальное лицо можно подкупить».

Что касается населения городов — испанцев, — Дарвин описывает с чувством симпатии их демократические обычаи, красоту и изящество одежды, радушие к иностранцам и уважение к людям науки.

Второй год путешествия был на исходе, когда «Бигль» отправился к берегам Патагонии.

Этот переход дал много интересного. Дарвин впервые увидел, как шел снег… из бабочек. Целые скопища дневных бабочек наполнили воздух, засыпали палубу и снасти корабля. Погода стояла тихая, поэтому, очевидно, они сами летели с берега в открытое море, а не ветер нес их.

В другой раз наземных насекомых обнаружили в морской воде за семнадцать миль от берега. По всей вероятности, их принес к морю маленький ручеек.

Когда «Бигль» стоял в устье Ла-Платы, снасти его не раз покрывались паутиной так называемых бродячих пауков. Они ткут паутину, летающую в воздухе, и при помощи ее передвигаются.

Этих маленьких воздухоплавателей наблюдали и в других местах.

По ночам море представляло удивительное и красивое зрелище. «Дул свежий ветерок, и вся поверхность моря, которая днем была покрыта пеной, теперь сияла бледным светом. Перед носом корабля вздымались две волны как бы из жидкого фосфора, а за ними тянулся млечный след. Кругом, насколько было видно, светился гребень каждой волны, а на горизонте небосклон, отражая блеск этих синеватых огней, не был так темен, как небо прямо над нами».

Свечение происходило не только у поверхности моря, но и на глубине. Это явление вызывалось свечением ряда морских животных.

Вылавливая их сеткой, Дарвин высушивал сеть, и она продолжала светиться.

Он заметил, что свечение моря чаще встречается в теплых, чем в холодных странах, и особенно после нескольких дней тихой погоды.

Патагония встретила путешественников обширными равнинами, покрытыми круглой галькой вперемешку с беловатой землей, похожей на известь.

Изредка встречалась грубая бурая трава, еще реже — низкие колючие кустарники. Ни одного дерева не видно; очень редко пробежит какое-нибудь животное.

Всюду пустынная тишина…

«И однако, глядя на эту картину, не оживленную ни одним светлым, отрадным явлением, живо чувствуешь какое-то неопределенное, но сильное наслаждение…

Невольно спрашиваешь: сколько веков равнина находится уже в этом состоянии и сколько веков еще суждено ей так оставаться?» — думал молодой исследователь.

Только берега рек и ручьев были несколько оживлены более яркой зеленью.

На протяжении всей Патагонии путники встречали всё то же чрезвычайное однообразие природы.

Но геология страны была интересна. Всюду Дарвин ясно читал следы поднятия и опускания суши, сменявших друг друга. Равнины, подобно ступеням, поднимались одна над другой. Временами море наступало на сушу, глубоко вдаваясь в материк, временами снова отступало, оставляя громадные пласты вымерших моллюсков и других животных.

В некоторых местах равнин Патагонии Дарвин встретил небольшие камни базальта и пошел, руководствуясь этими вехами.

Камни становились всё крупнее, и, наконец, он натолкнулся на острый угол обширной базальтовой платформы.

Базальт — горная порода вулканического происхождения. Следовательно, — рассуждал молодой натуралист, — когда-то на дне бывшего здесь моря произошло вулканическое извержение. Лава разлилась по морскому дну. Потом море отступило. Суша поднялась, храня следы моря в виде осадочных пород и базальта.

Сначала морская вода, а потом речные и дождевые воды подмывали эту лаву, дробили ее на части, измельчали, перетирали, уносили с собой.

На пространстве сотен миль вдоль берега тянулся громадный пласт с множеством вымерших моллюсков. Над ним залегал слой пемзы, на одну десятую состоящий из микроскопических оболочек инфузорий. Еще выше — слой средней толщины в 50 футов, а протяжением — до самого подножия Кордильер. Как образовался этот пласт?

Дарвин собирал образцы пород и раковин, мысленно восстанавливая геологию местности.

И перед взором его открывалось далекое прошлое.

Когда-то Кордильеры были еще более мощными. Они были «молоды».

Текли тысячелетия…

Ветер, дождь, колебания температуры — всё это не проходило бесследно для гор. Образовались трещины, ущелья; отделялись огромные каменные массы.

Обломки Кордильер падали на берега древних морей и рек, раскалывались на всё более мелкие куски. Вода увлекала их, ударяя друг о друга. Они округлялись, уносились всё дальше и дальше от места своего падения. По пути размельчались в гальку и гравий. Постепенно образовался пласт, теперь поражающий своей мощностью; «…просто теряешься при мысли о громадной продолжительности времени, необходимого для образования всего пласта», — писал Дарвин в своем «Путешествии натуралиста вокруг света».

В прежнее время геологи стали бы говорить о катастрофах. Но на самом деле это результат действия естественных сил природы на протяжении огромного времени.

Пласты же с вымершими моллюсками и инфузориями, лежащие под слоем гальки и гравия, образовались значительно раньше. Какая древняя жизнь на земле!

В красной глине на одной очень низкой равнине Дарвин нашел половину скелета четвероногого, равного по величине верблюду.

Исследовав свою находку, он заметил сходство в его строении с современным животным Патагонии — гуанако, или дикой ламой, — заменяющим в Южной Америке восточного верблюда.

Это, не раз уже отмеченное сходство, или, как он называл, «сродство», между вымершими формами и современными всё больше и больше интересовало его.

Он постоянно размышлял над этими фактами.

Еще так недавно Дарвин безоговорочно верил в сотворение животных и растений богом. А теперь он думал, что это удивительное сходство вымерших и современных животных должно многое рассказать об истинном происхождении животного мира.

Вдумаемся в эти слова.

Здесь мы у начала того сложного пути, которым шел ученый от религии к научному решению вопроса о происхождении органического мира.

В самом деле, для человека, верующего в сотворение мира богом, появление и исчезновение организмов на земле не является вопросом. Для него не нужны и факты, проливающие на него свет. Он верит, и вера заменяет ему знание.

Дарвин ищет знания и сам того не замечает, как на место веры ставит знание.

17 декабря 1832 года «Бигль» бросил якорь в бухте Огненной Земли. С окрестных гор повсюду струился синеватый дым костров, а вечером замелькали огни их. Так огнеземельцы давали друг другу знать о прибытии иностранцев^[22].

Огненная Земля с первого же взгляда показалась Дарвину резко отличающейся от всего, что он до сих пор видел. Казалось, что горы, покрытые лесом, поднимаются прямо из воды. Берега крутые и утесистые. Везде горные потоки и водопады. Очень трудно было найти хотя бы небольшой клочок ровной земли.

Типичный ландшафт: неправильные цепи гор, испещренные снеговыми пятнами, глубокие желтовато-зеленые долины и бесчисленные морские рукава.

На высоте 1000–1500 футов над уровнем моря лес сменялся торфяной полосой с мелкими альпийскими растениями, а над нею проходила полоса вечного снега. Лес однообразен: встречались только бук и дерево «Винтерова кора» (из семейства магнолиевых). Почву заваливала перепутанная масса медленно гниющих стволов; цветущих растений почти не попадалось.

Деревья на более высоких местах были низкие, толстые и сильно искривленные под действием сильных ветров.

Весь ландшафт окрашен в какой-то особенный цвет с оттенком желтого. «В этом климате, где один ветер сменяет другой, где постоянно падают дожди, град и мокрый снег, самый воздух кажется более темным, чем в других местах», — писал Дарвин.

Мрачно и пасмурно… Солнечный луч редко оживлял вид.

Долины настолько были загромождены гниющими деревьями, что по ним пробирались с большим трудом.

На каждом шагу путешественника ждали неприятные сюрпризы. Только вступит он на лежащий на земле толстый ствол, чтобы спокойно пройти по нему, как вдруг проваливается в него, окутанный облаком пыли. Только ухватится за дерево, кажущееся ему надежной опорой, как оно падает, увлекая за собой доверчивого путника. Оказывается, стволы давно сгнили.

В глубоких оврагах стояла мертвенная тишина…

Наверху бушевала буря, а здесь даже на самых высоких деревьях была спокойная листва.

«В продолжение часа я медленно подвигался вдоль изрытых и утесистых берегов и был щедро вознагражден величием открывшейся предо мной картины. Мрачная глубина оврага вполне гармонировала с заметными повсюду следами мощных потрясений. Везде лежали неправильные глыбы камней и кучи опрокинутых деревьев; другие, хотя еще держались, но уже засохли до сердцевины и готовы были упасть. Эта перепутанная масса погибших и полных жизни растений напоминала мне тропические леса, — говорит Дарвин. — Но между ними была существенная разница, ибо в этих тихих пустынях господствует скорее дух Смерти, чем Жизни… Нельзя не признать какого-то таинственного величия в этом ряде гор, с глубокими, разделяющими их долинами, покрытыми густой, мрачной массой леса».

Фауна Огненной Земли оказалась бедной.

В более сухих восточных частях страны водились летучая мышь, похожие на мышей грызуны, лисицы, гуанако, олень и немногие другие животные. В мрачных лесах было мало птиц. Совсем не попадались пресмыкающиеся. Мало жуков, бабочек, мух и пчел.

Зато море населено в избытке.

Прежде всего здесь множество бурых водорослей.

Они окутывают скалы и утесы, образуя гигантские, упругие подушки, не раз спасавшие суда от крушения.

Заросли водорослей являлись как бы естественными волноломами.

Дарвин наблюдал, как огромные морские волны, проходя через пласт водорослей, ослабевали, уменьшались, сходили на нет.

Заросли эти были покрыты постройками полипов. При встряхивании части такой заросли из нее сыпалась целая куча мелкой рыбы, моллюсков, каракатиц, всевозможных крабов, морских звезд и других животных.

В водорослях находили себе приют и пищу рыбы различных видов. А рыбами питались обитавшие в этих водах бакланы, выдры, тюлени, дельфины. «Можно бы написать большой том об обитателях хотя одного из этих пластов водорослей», — писал Дарвин в «Дневнике изысканий».

Если бы вдруг по какой-либо причине были уничтожены эти подводные леса, то вместе с ними погибло бы множество самых различных животных.

«Число живых существ всех отрядов, существование которых, — по словам Дарвина, — непосредственно зависит от этой водоросли, поразительно».

Бурые водоросли заинтересовали не только сами по себе, но и теми связями, которые существовали между ними и животными, обитавшими в их зарослях.

Взаимоотношения живых организмов между собой, зависимость их от условий среды начинали занимать его всё больше и больше.

Ландшафты Огненной Земли прекрасно подтверждали мысли о зависимости живых существ друг от друга и от неорганической природы.

Мрачную и однообразную растительность Огненной Земли он не мог не поставить в связь с суровым климатом; искривленные формы древесных стволов говорили ему о силе господствующих здесь ветров.

Отсутствие в глубоких оврагах грибов, мхов и папоротников указывало на холод и сырость климата. А бедность фауны, несомненно, стояла в связи со скудной растительностью.

Жители — огнеземельцы — поражали своим внешним видом. Голое тело их едва прикрыто наброшенной на плечи звериной шкурой. Некоторые племена носили кусок шкуры на спине, передвигая его из стороны в сторону, смотря по тому, откуда дует ветер.

Однажды Дарвин и его спутники встретили лодку с совершенно нагими огнеземельцами. Шел сильный дождь. Струи его текли по телу огнеземельцев, смешиваясь с морскими брызгами. Но сидевшие в лодке совершенно не обращали на это внимания.

Лица огнеземельцев были раскрашены в белую, красную и черную полоску или сплошь выкрашены в белый цвет.

В речи огнеземельцев слышались характерные сиплые, гортанные и щелкающие звуки.

Дарвина очень удивляла замечательная способность огнеземельцев к подражанию жестам, гримасам и произношению английских слов и даже целых фраз. Все отлично знают, как трудно различить отдельное слово фразы, произнесенной на незнакомом языке. Огнеземельцы это делали свободно.

Вигвам — жилище огнеземельца — европеец легко мог принять за копну сена: несколько сучьев воткнуто в землю и прикрыто с одной стороны тростником и сеном. Лучшие вигвамы покрыты тюленьими шкурами.

Такое жилище — плохая защита от холода. Часто спали огнеземельцы и вне вигвама, прямо на сырой земле. Спали, скучившись по пяти — шести человек, голые, едва прикрытые шкурами от снега и дождя.

Огнеземельцы согревались у костров, которые тотчас разводили, как только останавливались на каком-либо месте. В поисках пищи они вынуждены бродить с места на место.

Многие племена питались почти исключительно моллюсками и потому должны были постоянно менять свое местопребывание.

Моллюсков огнеземельцы собирали на утесах в часы отлива. Время от времени они возвращались к старым местам. Огромные кучи выеденных раковин в несколько тонн весом скапливались там.

Мясо тюленя или кита да немного безвкусных ягод и грибов — праздничное меню. Грибы росли на буковых деревьях. Это паразиты. Женщины и дети собирали их и съедали сырьем. Вкус грибов сладковатый; по запаху они напоминали шампиньоны.

В своих челноках огнеземельцы отправлялись в открытое море на охоту за тюленями и китами.

Женщины ныряли за моллюсками в море или неподвижно сидели в своих челноках с волосяными удочками, с приманкой, но без крючка, поджидая, когда клюнет рыба.

Ветры и бури часто не позволяли выйти в море, сбрасывая с утесов смельчаков, собирающих моллюсков. Тогда наступал голод. Нередко голодные огнеземельцы поедали старых женщин, считая их бесполезными. Впрочем, племена, воевавшие между собой, часто становились людоедами и без голода.

Огнеземельцы с большим интересом наблюдали за европейцами. Им нравились песни и танцы матросов. Один из них, которого матрос подхватил в танце, очень быстро усвоил па вальса. Огнеземельцам нравились все предметы, которыми пользовались европейцы, кроме огнестрельного оружия. Многие знали его назначение и боялись.

Клочок красной материи, гвоздь, кусочки тесьмы, — за эти сокровища огнеземельцы с радостью приносили морякам рыбу и крабов. При этом «…обе стороны смеялись, дивовались, глазели друг на друга; нам жалко было смотреть, — говорит Дарвин, — как они отдавали хорошую рыбу и крабов за тряпки и т. п.; они же пользовались случаем, что нашлись дураки, которые меняют такие блестящие украшения на еду. Потешно было видеть непритворную улыбку удовольствия, с которой одна молодая женщина с вымазанным черной краской лицом обвязывала вокруг своей головы посредством тростника несколько красных обрывков».

У них, как рассказывает Дарвин, было представление о меновой торговле. Так, когда он дал одному огнеземельцу большой гвоздь, ничего не требуя за него, тот сейчас же насадил двух рыб на свое копье и подал ему.

Вокруг «Бигля» всё время сновали челноки и непрестанно раздавалось: «яммер-шунер» — «дай мне». Выпрашивали они всё, что видели, и делали это очень настойчиво, страшно надоедая путешественникам.

«Яммер-шунер», «яммер-шунер», — слышалось на корабле с челноков, на берегу — из-за каждого камня.

Внешний вид и внешние проявления огнеземельцев оттолкнули Дарвина настолько, что он не смог поглубже разобраться в их общественном строе и жизни.

Он писал: «При виде таких людей едва можно верить, что это наши ближние и что они живут в одном мире с нами». Насколько Дарвин в этих рассуждениях руководствовался только своими первыми и непосредственными впечатлениями от встречи с огнеземельцами, ясно из следующего.

Во время прежнего своего плавания Фиц-Рой взял с Огненной Земли несколько человек и воспитывал их в Англии.

Дарвин описывает их весьма положительными чертами и отмечает их способности. Девушка Фуэгия Баскет «…очень быстро усваивала всё то, чему ее учили, особенно языки». Юноша Джемми Баттон^[23] был патриотом своего племени и своей страны. Он любил франтить: щеголевато подстригал волосы, всегда носил перчатки и тщательно вычищенные башмаки. О третьем огнеземельце — Йорке Минстере — Дарвин говорит, что тот имел хорошие способности и очень привязался к некоторым морякам.

Но Дарвин не спрашивал себя, почему эти трое огнеземельцев такие симпатичные, способные, интересные люди. Не могли ли и их соплеменники быть такими же, если бы они жили в иных условиях?

Миссионерское общество послало для огнеземельцев самые нелепые по подбору предметы: «рюмки, маслобойки, супницы, туалетные приборы из красного дерева, тонкое белое полотно, касторовые шляпы и бесконечное множество подобных вещей». Дарвин называл такую посылку «преступной глупостью и небрежностью».

Исследование Огненной Земли было сопряжено с большими трудностями. Некоторые племена относились к морякам с явным недружелюбием. Всегда могло произойти столкновение с ними и надо было быть настороже. Идти было трудно из-за сырого торфяного грунта, острых камней и гравия. Этот песок, гравий, даже в пищу попадал и хрустел на зубах. Сухая и рыхлая галька считалась роскошным ложем для отдыха.

«Я просто удивляюсь тому, что оказался способным выносить всю эту жизнь. Если бы не сильная и всё увеличивающаяся радость, которую мне доставляет естественная история, я никогда не мог бы этого выдержать», — пишет Дарвин с Огненной Земли.

На море «Бигль» преследовали штормы. Тогда вид моря был зловещим: «…оно походило на какую-то мрачную колеблющуюся равнину с полосами нагроможденного снега, а между тем, пока корабль выбивался из сил, альбатрос, распустив крылья, ровно несся по ветру».

Однажды «Бигль» был на волосок от гибели, когда на него обрушилась громадная волна.

Несколько минут «Бигль» не слушался руля.

К счастью, вторая волна не последовала и корабль пошел по ветру. В противном случае всё было бы кончено для «Бигля» и его экипажа.

В сушу углублялись на ботах по каналам и рукавам, огибая скалы и утесы.

Однажды в ста милях от корабля волна грозила разбить в щепки боты, на которых находились все съестные припасы и огнестрельное оружие.

Дарвин, по свойственной ему скромности, ничего не говорит, как были спасены боты.

Но капитан Фиц-Рой рассказал, что Дарвин первый бросился к ботам, за ним — матросы.

В честь этого поступка Фиц-Рой назвал встретившийся им на другой день пролив «Проливом Дарвина».

В течение двадцати четырех суток «Бигль» не мог добраться до западного берега. Матросы изнемогали от усталости; несколько суток у них не было ни одной сухой вещи, которую можно было бы надеть на смену мокрой одежды.

Под большим впечатлением от суровой природы Огненной Земли и ее обитателей, которым предстоит огромный путь к цивилизации, покидал Дарвин эту страну.

А на берегу горел сигнальный огонь, зажженный Джемми Баттоном, и дым костра посылал «Биглю» последнее и долгое «прости».

Дарвина очень беспокоило, что отцу слишком дорого обходится его путешествие.

Он посылал домой полные отчеты о своих расходах. Траты на стол и одежду были самые скромные. Но расходы по экскурсиям — наем проводников, лошадей, мулов, упаковка и пересылка в Англию огромных ящиков с чучелами, скелетами, образцами горных пород, гербариями — удручали Дарвина.

Его постоянно мучила мысль о том, что отцу надоело оплачивать всё это.

Собираясь в Чили, он писал домой, что всё интересное для геолога найдет в этой стране: залежи гипса, каменной соли, селитры и серы, причудливые домны, старые морские берега и много других чудес. «Всё это прекрасно, но вот тут-то начинается черная и мрачная сторона этого предприятия: ужасный призрак „Деньги!“»

Дарвин просил сестер передать отцу, что в Тихом океане, когда они покинут берега Южной Америки, расходы будут небольшими. В море не на что будет тратить деньги! Другое дело — при исследованиях на суше… «Если я вдруг узнаю о чем-то очень интересном на расстоянии 100 миль отсюда, то я не могу, или, вернее, никогда не пытался устоять против соблазна», — оправдывался Дарвин в письме родным.

Шуткой он старался сгладить неприятное впечатление, которое, по его мнению, произведет на семью письмо с перечнем всё новых и новых расходов: «Мне кажется, что я способен тратить деньги даже на луне!»

С горьким сожалением Дарвин вспоминал, что в Кембридже он не всегда тратил деньги разумно. Ему становилось стыдно за попусту истраченные тогда деньги. Теперь он знал, как много полезного можно получить при скромном расходовании средств, которые дает ему отец.

Единственное оправдание тягот, которые причинял отцу, он находил в том, что честно мог сказать: «…я никогда не трачу единого доллара, не подумав сначала, стоит ли его потратить».

Дело было, конечно, не только в больших расходах по путешествию, которые оплачивал отец. Заботило еще и то, что родным постоянно приходилось беспокоиться, собирая и отсылая ему посылки с книгами и многими другими необходимыми вещами. Ну, например, подчас на месте нельзя было достать обуви, пригодной для лазания по скалам и утесам. Приходилось просить сестер прислать 4 пары таких ботинок: обувь прямо горела во время экспедиций по суше.

Очень нужны были линзы, особым образом приспособленные для равномерного освещения непрозрачных объектов при рассматривании их через микроскоп. Опять просьбы к родным! А главное — книг, книг — этой самой драгоценной из всех ценностей. Книг просил он много и самых разнообразных: «Философию зоологии» Флеминга, «Четвероногих» Пенанта, «Утешение в путешествии» Дэви, «Арктические области» Скорсби, «Теорию земли» Плейфера и Хэттона, «Путешествия» Бэрчела, «О вулканах» Поля Скропа и много, много других.

В конце мая 1834 года «Бигль» вторично вошел в Магелланов пролив; 8 июня вышел из него и узким морским рукавом поплыл по Тихому океану.

Через месяц с небольшим, 23 июля «Бигль» прибыл в Вальпарайсо, главный порт Чили. После мрачной и суровой Огненной Земли здесь всё приводило в восторг: синее небо, горячее солнце, белый город с яркими крышами, вдали зубчатые очертания Андов.

Сразу было трудно привыкнуть к ежедневно хорошей погоде. «Как удивительно действует климат на расположение духа! Как противоположны ощущения, возбуждаемые видом мрачных гор, наполовину окутанных тучами, и гор, окруженных голубой дымкой светлого дня! Первый вид на некоторое время может казаться величественным, но второй располагает к веселью и счастью», — замечает Дарвин.

Чили представляет собой полосу земли между Кордильерами и Тихим океаном, перерезанную еще многими горными цепями, проходящими параллельно главному хребту. Самые крупные города расположены в котловинах между горными цепями.

Дарвин много бродил по окрестным горам, взбирался на покрытые глубокими трещинами утесы, совершенно сухие и бесплодные. Любовался великолепными закатами солнца, когда в долинах уже темнело, а снежные вершины Андов еще розовели от вечерней зари.

В течение девяти месяцев в году здесь совсем не бывает дождей. Выпавшие же дожди быстро испаряются, поэтому большие деревья встречаются только в лощинах, кустарники и травы — на равнинах.

Южные склоны гор также покрыты большими лесами. В сухих местах, особенно по горным склонам, усыпанным щебнем, появляются самые разнообразные кактусы. Один колючим клубком торчит между камнями, другой поднимается на 2–3 сажени в вышину, третий стелется по земле, змееобразно извиваясь. Много опунций — кактусов с плоскими или листообразными стеблями.

Дарвин измерил один из шаровидных кактусов: он вместе с колючками имел 6 футов и 4 дюйма в окружности.

У подножия прибрежных гор встречалось много раковин и перегнившей морской тины; это указывало на то, что прибрежье поднялось из недр океана.

Взбираясь, в сопровождении проводника, верхом на лошади на гору Кампану, имеющую 6400 футов высоты, Дарвин заметил большую разницу в растительности северного и южного склонов. Северный склон покрывал низкий кустарник, между тем как на южном рос бамбук до 15 футов высотой; встречались и пальмы.

На одном из озер он видел плавающие островки. Они обыкновенно круглой формы, толщиной от 4 до 6 футов и большею своею частью погружены в воду.

Такие островки образуются из перепутанных в сплошную массу стволов засохших деревьев, на поверхности которых поселились другие растения. Ветром гонит островок с одного конца озера к другому.

Много интересного о повадках и жизни животных узнал здесь Дарвин. В редких зарослях, попадающихся по сухим и бесплодным холмам, он заметил смешную по виду птичку из семейства воробьинообразных. Вертикально подняв хвост, быстро, быстро семеня длинными ногами, словно на ходулях, и подпрыгивая, несла она свое тельце от одного холма к другому.

«Скверно набитое чучело ускользнуло из какого-нибудь музея, — подсмеивался Дарвин, глядя на эту птичку, — и ожило».

Жители рассказывали, что свое гнездо она строит в глубокой пещере под землей.

Дарвин вскрыл зоб птички и узнал, что пищу ее составляют жуки, растения; нашел в зобу кремни, которые птичка заглатывала вместе с кормом; они помогали перетиранию пищи.

Из этого же семейства воробьинообразных здесь был распространен другой вид, называемый чилийцами tapacolo — «прикрой зад» — за то, что эти птички загибают хвост на спину.

Быстро перескакивая от куста к кусту, tapacolo издает разнообразные крики, то воркуя как голубь, то журча подобно ручейку. Дарвин с вниманием прислушивался к их удивительному по богатству переливов голосу.

Эти птички из семейства воробьинообразных так сильно отличались от представителей того же семейства в Англии!

«Какое многообразие видов! Как по-разному представлено одно и то же семейство в разных широтах!» — думал Дарвин.

По западному берегу, от жарких сухих окрестностей Лимы до лесов Огненной Земли, Дарвин видел очень много маленьких колибри. Эта очаровательная, крошечная птичка с оперением, сияющим как драгоценные камни, подобно бабочке, порхает над цветком, хлопая крыльями медленно и сильно. «Держась у цветка, она беспрестанно то распускает хвост, то сжимает его, как веер, и в это время тело ее стоит в воздухе почти вертикально».

Чем же она питается: насекомыми или нектаром, — заинтересовался Дарвин. Он вскрыл многих колибри и нашел у них в желудке остатки насекомых, которые, видимо, им более по вкусу, чем мед.

Знакомство с природой Чили продолжалось.

Иногда встречались весьма живописные места.

Название города «Вальпарайсо» означает: «Долина Рая».

Окрестности его, по мнению Дарвина, не заслуживали столь высокого имени, но поблизости от Вальпарайсо действительно были такие красивые уголки, что, вероятно, за это и назвали так город.

Возделывают в Чили преимущественно пшеницу и маис.

Владельцы земли имеют участки в гористой части, где полудикий скот добывает себе скудный корм.

Один раз в год этот скот сгоняют вниз, где его пересчитывают, кладут клеймо хозяина и отделяют некоторое количество для откорма внизу.

Положение земледельцев бедственное.

Дарвин не мог не заметить, что они питаются одними бобами, и старался выяснить, отчего это происходит.

Оказывается, крестьяне получают клочок земли от помещика и за это обязаны в течение всей своей жизни изо дня в день работать на него без всякого вознаграждения.

Дарвин побывал на медных и золотых рудниках и познакомился с жизнью рудокопов.

Весь год они работали от зари до зари за ничтожную плату и скудное питание.

На завтрак рудокопы получали шестнадцать фиг и два маленьких хлебца; на обед — вареные бобы и на ужин — поджаренную пшеничную крупу. Мяса они почти никогда не ели.

Рудокопы, работавшие в самом руднике, по две — три недели безвыходно оставались под землей. Только раз в три недели их отпускали домой, и притом на срок не больше двух дней.

Руду добывали на глубине 450 футов.

Куски весом до 200 фунтов рабочие выносили на поверхность, взбираясь по зарубкам на древесных стволах, зигзагообразно расположенных вверх по шахте.

«Хотя и знаешь, что труд их добровольный, но нельзя не возмутиться, когда видишь, в каком состоянии они поднимаются из рудника: перегнувшись вперед, они цепляются руками за ступени, ноги их выгнуты, мускулы напряжены, пот градом катится с лица на грудь, ноздри расширены, углы рта оттянуты вперед, дыхание учащено в высшей степени. Переводя дух, они каждый раз издают крик „ай-ай“, завершающийся звуком, исходящим из глубины груди и резким, как звук свистка», — такими словами описал Дарвин подъем рудокопа.

Шатаясь, рабочий добирался до груды руды, сбрасывал тяжесть, переводил дух, отирая пот со лба, и через две — три секунды проворно спускался вниз.

Такие подъемы с тяжестью он совершает в день двенадцать раз, в промежутках между которыми выламывает и собирает руду.

Здоровый мужчина — не рудокоп — поднимаясь по этой лестнице без всякого груза, обливался потом, по словам Дарвина, от одной тяжести собственного тела. Неудивительно, что рудокопы поражали своей бледностью и изнуренным видом.

Однако тяжелая работа и длительное пребывание под землей не останавливали народ: в рудокопы шли охотно, потому что положение рабочих-земледельцев было еще худшим: они и хлеба не видели.

В «Долине Рая» для большинства ее населяющих людей жизнь была беспросветно тяжкой. Лишь для немногих — владельцев рудников и помещиков — здесь действительно цвела «Долина Рая».

10 ноября 1834 года «Бигль» покинул Вальпарайсо для изысканий на острове Чилоэ в архипелаге Чонос. По климату и устройству поверхности эти острова напоминали Огненную Землю.

Те же утесы, изъеденные бурей, горы, поросшие густым лесом, даже на высоких крутизнах. Только вместо мрачного букового леса встречались вечнозеленые породы. Часто разражались ливни, дули сильные ветры. Хорошая погода в течение нескольких дней здесь большая редкость.

На берега «надо было карабкаться по острым слюдяным сланцевым утесам; что же касается лесов, то исцарапанные лица, руки и колени ясно показывали, что стоит попытка проникать в эти дебри».

Местами леса были совершенно непроходимы из-за рыхлой и болотистой почвы и массы гниющих стволов.

На высоте менее 100 футов Дарвин встретил старого знакомца, южный бук. Но как он изменился! Здесь, близко к северной границе своего распространения, это было небольшое невзрачное деревцо.

Возделанные земли встречались только в прибрежной полосе.

Жители передвигались, как и на Огненной Земле, в челноках или по берегу.

Дороги здесь прокладывали так: толстые широкие бревна настилали вдоль пути, а тонкие — поперек.

Зимой во время дождей эта бревенчатая дорога похожа скорее на мост, потому что кругом вся почва превращалась в болото.

Лошади Чилоэ перескакивали по скользким бревнам с одного на другое с ловкостью и уверенностью собаки.

Дарвин тотчас заметил замечательные качества лошадей Чилоэ, используемых человеком в таких особенных условиях.

Здесь случались очень сильные штормы. Вот как описывал Дарвин шторм, в который однажды попал «Бигль» в южной части архипелага Чоноса: «Белые массы облаков скопились на темно-синем небе, и по ним быстро неслись черные разорванные тучи. Цепи гор казались темными, и заходящее солнце обливало леса желтоватым светом, очень похожим на цвет пламени винного спирта. Вода побелела от несшейся по ней пены; ветер ревел в снастях; зрелище было величественное. В продолжение нескольких минут виднелась яркая радуга, и любопытно было наблюдать при этом влияние водяных брызг. Несясь над поверхностью моря, они изменяли обыкновенно дугу радуги в полный круг, — полоса призматических цветов, продолжаясь от обоих оснований обычной радуги, пересекала бухту и замыкалась у самого борта корабля, образуя, таким образом, неправильное, но почти полное кольцо».

Ряд островов этого архипелага оказался совершенно непроходимым для изысканий. На берега карабкались по острым слюдянисто-сланцевым утесам. Идти по берегу было невозможно, из-за его изрезанности и очень сильного прибоя. Проникнуть в дебри лесов также было почти невозможно.

И когда экипаж «Бигля» встречал Новый год — 1 января 1835 года, моряки с облегчением и надеждой говорили, что в этих водах им не придется видеть конца года.

На Чилоэ Дарвин сделал много коротких экскурсий. В одну из них он исследовал интересный толстый пласт, возвышающийся над уровнем моря на 350 футов. Этот пласт состоял из раковин современных моллюсков, на нем росли огромные деревья. Очевидно, не так давно эта полоса была морским дном.

На песчаных, усеянных раковинами берегах он встречал в изобилии дикий картофель. Это высокое растение до четырех футов в вышину, с мелкими клубнями. Среди них нашелся один, имевший два дюйма в диаметре. С виду и по запаху клубни похожи на культурные. Но при варке они сморщиваются, становятся водянистыми и совершенно безвкусными.

Дикий картофель, предок многочисленных сортов культурного, Дарвин видел также в болотистых лесах на этих островах. Встречал его и на бесплодных горах Центрального Чили, где едва ли раз в полгода выпадает дождь. Сухие образцы дикого картофеля Дарвин привез с собою в Англию и передал для исследования профессору Генсло.

Два клубня дикого картофеля, в свежем виде доставленные в Англию одним исследователем, при хорошей обработке дали в первый же год обильную ботву и множество клубней.

Это проливало свет на вопрос, каким путем произошли культурные сорта картофеля.

Здесь же, на Чилоэ, Дарвин познакомился со способом разведения фруктовых садов.

Он был очень простой. Ранней весной срезали сучок толщиной с человеческую ногу. Срез делали под группой находящихся в нижней части его маленьких сморщенных выступов конической формы. Мелкие веточки счищали и сажали обрубок в землю на глубину двух футов. Он быстро укоренялся и давал побеги.

Дарвин сам видел, как на третье лето сучок становился ветвистым деревом с большим количеством плодов.

В болотистой части Южной Америки прекрасно росли яблоневые сады. Улицы города Вальдивии больше походили на настоящие аллеи из яблонь. Всюду по краям дорог росло множество молодых яблонь, которых человек не сажал. Они выросли из случайно попавших сюда семян.

Ночью 19 января 1834 года Дарвин был свидетелем большого извержения вулкана Осорно, а потом узнал, что в ту же ночь действовали еще два вулкана. Все три вулкана принадлежали одной и той же цепи гор. Очевидно, — думал Дарвин, — между ними есть подземная связь. А если учесть, что равнины, лежащие вдоль восточного берега, и слой раковин на протяжении более чем 2000 миль по западному берегу поднялись недавно, судя по свежести раковин, то это предположение вполне вероятно. Не прошло и месяца, как Дарвин стал свидетелем огромных разрушений, причиненных землетрясением.

Оно произошло внезапно. Дарвин отдыхал в лесу на берегу. Вдруг почва заколебалась. Он вскочил на ноги, и ему показалось, что происходит что-то, подобное качке на корабле. Голова кружилась, не было сил держаться на ногах. Деревья качались, как от сильного ветра.

В море поднимались огромные валы, буруном обрушивающиеся на берег. Волны смывали дома и всё, что было на берегу. Вода словно кипела и издавала сильный серный запах.

Два города были совершенно разрушены. Землетрясение распространилось далеко в глубь страны. Почва дала трещины, местами образовались настоящие пропасти. Некоторые утесы раскрошились. Скалы обрушились.

В течение двенадцати дней повторялись слабые, но частые удары.

Дарвин слышал поверье простого народа о том, что два года тому назад обиженные чем-то индейские старухи из мести заклепали жерло вулкана Антуко. И вот, не имея выхода через вулкан, подземный огонь произвел землетрясение! «Это глупое поверье любопытно в том отношении, — замечает натуралист, — что оно показывает, как народ выучился по опыту усматривать связь между прекратившимся действием вулканов и землетрясением».

В результате землетрясения берега, где оно происходило, поднялись, как заметил Дарвин, на 2–3 фута, а некоторые острова еще больше. Раковины на скалах, за которыми недавно жители ныряли на дно, теперь возвышались на несколько футов над землей.

Дарвин не раз наблюдал такое повышение почвы в результате действия землетрясения, и всё-таки полагал, что не эти причины изменяли рельеф местности коренным образом. Какие же?

За прошедшие три года он не раз убеждался в правоте английского геолога Лайеля. Книгу его о постепенных изменениях лика земли под влиянием действующих сил — воды, ветра, перемены температуры — Дарвин внимательно изучал во время путешествия.

Геологи хорошо знали, что горные пласты чаще всего лежат неровно, изогнуто. Почему? Какая сила могла поднять пласты, изогнуть их, даже поставить вертикально? Что за могучая сила произвела огромные ущелья, трещины? Какие титанические силы выбросили на поверхность земли расплавленные массы, застывшие огромными массивами базальта или гранита?

До Лайеля предполагали, что в давние времена на земле происходили колоссальные геологические перевороты. Но в настоящее время не существует сил, способных произвести такие катастрофы. Моря, горы, долины, животные и растения как бы установились раз навсегда. Теперь происходят только еле заметные изменения под действием воды, колебаний температуры, ветра, — «слабых» сил.

Лайель вступился за «слабые» силы, работающие на Земле в настоящее время.

Ветер, дождь, ручьи, реки, медленные опускания и поднятия суши, перемена температуры, воздействие животных и растений — вот истинные факторы изменений земной коры, а вовсе не какие-то гигантские катастрофы, — утверждал Лайель.

Он следил за ручьем, бегущим по склону холма, и отмечал размытое им пространство. Сколько земли размыло талыми водами, что несла речка к своему устью! Слушая однообразный шум прибоя, ученый думал о силе, с которой ударяются морские волны о берег. Отливом море уносило с собой камни, приливом возвращало их к берегу, сглаживая, измельчая голыши в гальку, гальку — в гравий, а последний — в песок.

Это не прекращающееся действие «слабых» сил происходило в течение бесконечных веков, совершается теперь и будет продолжаться впредь. Помноженные на огромные промежутки времени, эти силы приводят к грандиозным результатам, производя большие изменения «лика Земли» незаметно для человеческого глаза.

Что касается изменений в климате, то и они происходят чрезвычайно медленно и зависят от изменений в конфигурации материков и морей, — писал Лайель в «Основах геологии».

«Прочтите эту книгу непременно, — посоветовал Дарвину Генсло, — так как она очень интересна, но не обращайте внимания ни на что, за исключением фактов, что касается теории, то она совершенно дикая».

Действительно, с общепринятой тогда точки зрения, которой держался и Генсло, рассуждения Лайеля в этой книге о разрушительной и созидательной работе ветра, воды и влиянии изменений температуры на камни и скалы были нелепыми. В науке господствовало учение о катастрофах Кювье. Почему земные пласты оказываются изогнутыми, перевернутыми, разломанными? Тому причина, — учил Кювье, — внезапные бурные перевороты, уничтожавшие всю фауну сразу. И этому есть прямые доказательства. Вот они: трупы мамонтов и носорогов, вмерзшие в сибирскую почву, сохранившиеся с кожей, мышцами и волосами. Так могло произойти только в результате катастрофически быстро наступившего оледенения.

Большинство биологов и геологов поддерживали идеи о катастрофах, вполне согласовавшиеся с библейской легендой о всемирном потопе.

Дарвин придавал огромное значение своему знакомству с книгой Лайеля.

Мысли, изложенные в ней, изменяли весь склад ума читателя; «…рассматривая даже такие предметы, которых он сам никогда не видал, вы смотрели на них отчасти его глазами», — говорил Дарвин. «Я всегда чувствую, будто моя книга („Путешествие на «Бигле»“) наполовину вышла из мозга Лайеля».

Да, именно их — медленно происходящие изменения — находил он всюду. И по сравнению с ними последствия землетрясения или извержения вулкана были ничтожными.

Разве не морские волны изрыли берег Огненной Земли, подточили прибрежные скалы Патагонии?

А горные потоки и водопады, морские рукава, прорывающие себе ложе, — не они ли исчертили Огненную Землю бесчисленными бороздами?

Дарвин вспоминал сглаженные ветрами холмы на равнинах Патагонии, осыпи горных склонов и постепенное разрушение Кордильер в Чили.

Да, несомненно, земная кора совершает вековые колебания и для истории Земли они гораздо важнее, чем вулканические извержения и землетрясения.

Теперь он проследил на громадном протяжении геологическое строение восточных и западных берегов Южной Америки и пришел к выводу, что материк Южной Америки опускался и поднимался несколько раз.

Ступенеобразные террасы из щебня в северном Чили, на которых находилось множество современных раковин, прекрасно подтвердили это. Они могли образоваться только в результате разрушительной деятельности моря во время долгих промежутков покоя, при постепенном поднятии страны.

Поднимаясь на Кордильеры, он видел идущие одна над другой многочисленные террасы из грубо наслоенного щебня, похожие на те, что оставляют в долинах потоки, если на пути их встречается преграда.

По этим террасам Дарвин читал историю Кордильер. Они возникли не сразу, как думали тогда многие ученые, а постепенно поднимались всей своей массой.

Горные потоки последовательно откладывали увлеченные ими камни по берегам узких морских рукавов, образуя террасы на разных уровнях, по мере медленного поднятия материка.

То была созидательная деятельность воды. Теперь достаточно здесь вслушаться в шум горных рек, под сильным уклоном текущих с Кордильер в море, чтобы понять, какую работу они ведут. Среди рева потоков можно даже издали различить грохот камней, ударяющихся друг о друга. Красноречивый язык для геолога!

Вслушиваясь в эту дикую мелодию тысяч и тысяч камней, безостановочно день и ночь совершающих свой шумный путь, Дарвин спрашивал себя: «…какие годы, какие материки могли бы устоять против этой разрушительной силы?».

Ему приходилось видеть слои ила, песка и щебня в несколько тысяч футов толщиной. Неужели всё это притащила вода?

Дарвин научился читать геологическую историю стран, где он бывал.

В Кордильерах ему встретилась сухая обширная долина, дно которой было ровное, покрытое щебнем. Почему в долине не оказалось ни одного оврага?

Сравнивая ее с виденными долинами Огненной Земли, он объясняет причину. Здесь никогда не протекал ни один большой поток. И долина мало изменилась с тех пор, как вышла из-под морской воды при постепенном поднятии материка.

Всюду искал он следы то созидательной, то разрушающей силы, действующей медленно и постепенно.

Поднявшись на вершину одного из высочайших хребтов Кордильер, Дарвин увидел незабываемую картину: «Ослепительно прозрачный воздух, ярко-синее небо, глубокие долины, дикие угловатые формы гор, груды обломков, накопившиеся в течение многих веков, ярко окрашенные скалы, представлявшие резкий контраст с ровным тоном снежных гор, — всё это вместе составляло такой пейзаж, который трудно себе вообразить. Ни растения, ни птицы, кроме немногих кондоров, паривших вокруг самых высоких вершин, не отвлекали моего внимания от этого неодушевленного величия».

В Кордильерах он встречал растения и животных, в большинстве случаев тех же, что и в Патагонии, и они мало интересовали его.

Но вот следы, оставляемые мулами на снегу, показались ему достойными внимания. Они были бледно-красного цвета. Вероятно, следы окрашены пылью красного порфира, которого очень много в окрестных горах, — подумал Дарвин. Потом он заметил, что снег становился красным только там, где быстро таял или был уплотнен. Потертая о такой снег бумага розовела. Позднее Дарвин исследовал этот налет и узнал, что он состоит из микроскопических красных водорослей, живущих на снегу.

Пожалуй, самой интересной находкой в Кордильерах были окаменелые остатки древнейших хвойных деревьев. Белоснежными столбами, иногда переломленными, они стояли на некотором расстоянии друг от друга, но в целом составляли одну группу.

Взор уходил в прошлое… Когда-то группа красивых деревьев простирала свои ветви над океаном, подходившим тогда к подножию Кордильер. Они выросли на вулканической почве, поднявшейся над уровнем моря. Потом местность снова стала морским дном. Деревья погрузились в море. Осадочные породы покрыли их, сверху налегли подводные лавы, пять раз чередуясь между собой.

…Протекли сотни тысячелетий. Поднимался материк, обнажилось морское дно.

Долина и овраги рассекли его, и снова показались на поверхности земли деревья — каменные памятники былого. Почва, некогда питавшая их, обратилась в камень. Теперь здесь всё пустынно, даже лишайников пока нет на окаменелых стволах…

Всё это возбуждало живой интерес у Дарвина, но он испытывал большую радость при мысли о том, что будущей осенью увидит родные леса, будет слушать шелест опадающей листвы в своем саду и пение малиновки…

Молодой натуралист, научившийся проникать в глубь веков при изучении новой страны, в письмах признавался отцу и сестрам: «…ни один мальчик не мечтал так о каникулах, как я мечтаю снова увидеть всех вас».

Этим островам дали такое название в XVI веке испанцы, пораженные их обитателями — громадными черепахами, дающими до 80 килограммов мяса каждая.

Черепашьи острова — Галапагосский архипелаг — лежат под экватором на расстоянии 500–600 миль к западу от американского берега. Все они состоят из утесов вулканического происхождения, поднимающихся со дна моря в виде конусов с кратерами на вершинах и склонах. Сложены утесы из вулканических шлаков — пористых твердых продуктов извержений — или из туфов — сцементированного вулканического пепла.

Остров Чатэм, где «Бигль» высадил Дарвина, представлял собой поле черной базальтовой лавы, застывшей неправильными волнами и испещренной большими трещинами. Здесь и на других островах вулканического происхождения произрастал низкий тощий кустарник. Только после периода проливных дождей острова на короткое время покрывались зеленью.

По хорошо протоптанной тропинке гигантские черепахи, весом до 150 и более килограммов, ходили пить. Подойдя к ручью, черепаха, не обращая никакого внимания на зрителей, сейчас же погружала в воду голову до самых глаз, делая по десяти глотков в минуту.

Вода остается у них в запасе в околосердечной сумке и в мочевом пузыре. Местное население, в случае отсутствия воды, пользуется этими запасами черепахи. Мясо черепах употребляют в пищу.

Медленно и лениво эти гигантские животные бродили по земле, откусывали стебли кактуса и так же медленно жевали их. При виде врага они издавали громкое шипение, втягивая под щит-панцирь голову и ноги.

Дарвин немало забавлялся, вскакивая на спину большой черепахи и проезжая на ней некоторое расстояние.

На береговых скалах он видел греющихся на солнце крупных ящериц с плавательными перепонками на лапах и сплюснутым с боков хвостом. Они прекрасно карабкались по неровным массам лавы, цепляясь когтями, и превосходно плавали, извиваясь всем телом и хвостом; ноги при этом были вытянуты и неподвижны. В желудке этих пресмыкающихся Дарвин находил искрошенные морские водоросли.

Кроме водяных, здесь было много сухопутных ящериц, с круглым хвостом и лапами без перепонок. Они жили в норах между обломками лавы или в туфе. В желудках ящериц Дарвин находил листья, преимущественно акации. За листьями этих растений животные взбирались по стволам самих деревьев.

Пресмыкающихся встречалось так много, — говорит Дарвин, — и они были такими крупными, что геолог не мог не вспомнить о тех временах из истории земли, когда сушу и море населяли гигантские пресмыкающиеся.

Животный и растительный мир архипелага очень заинтересовал Дарвина своим своеобразием. Здесь было много животных и растений таких видов, которые на материке не встречаются, а в то же время напоминают американские виды. Еще больше удивило Дарвина, что обитатели островов так сильно различаются между собой.

«Мне и не снилось, что острова, отстоящие друг от друга лишь на пятьдесят или шестьдесят миль, находящиеся в виду друг друга, состоящие из одинаковых скал, лежащие в одинаковом климате и достигающие одинаковой высоты, могли бы быть различно населены…»

Дарвин собрал представителей двадцати пяти видов наземных птиц, которые нигде больше не встречаются. Особенно интересны были вьюрки — семейство певчих воробьинообразных птиц. Их было здесь тринадцать видов. Сравнение клюва, хвоста, формы тела и оперения привело Дарвина к выводу, что все они — тринадцать видов — произошли от одного вида-предка.

Безлюдность островов сохранила необыкновенную доверчивость птиц. «Однажды, пока я лежал на земле, — говорит Дарвин, — держа в руке сосуд из черепашьего щитка, наполненный водой, прилетел дрозд-пересмешник, сел на краешек этой чаши и преспокойно начал пить воду; сидя на сосуде, он позволял мне подымать себя с земли… Все они подходили на такое расстояние, что их можно было убивать хлыстом, а иногда мне удавалось просто накрывать их шляпой. Ружье здесь почти излишне; раз я столкнул концом ружья хищную птицу, сидевшую на ветке дерева».

Дарвин пришел к убеждению, что так называемая «дикость» птиц по отношению к человеку вырабатывается в продолжение целого ряда поколений, как защита против преследования.

Здесь добыл Дарвин морских рыб пятнадцати видов, опять только местных; много местных видов моллюсков.

Из ста восьмидесяти пяти видов цветковых растений сто оказались только местными.

Встречались и разные выходцы из Америки. Но не это удивительно, — говорит Дарвин, — а то, что подавляющее число видов животных и растений — местные.

И в то же время они живо напоминали животных и растения Патагонских равнин, пустынь северного Чили.

Загадка состояла в том, что по климату и физическим условиям Галапагосские острова очень похожи на острова Зеленого Мыса, а обитатели их так различались между собой. Животные и растения островов Зеленого Мыса несут африканский отпечаток, а на Галапагосском архипелаге — печать американского происхождения.

Почему же на каждом острове жили свои виды птиц, пресмыкающихся, встречались свои виды растений? Неужели бог творил свои виды для каждого острова?

Находятся острова на расстоянии не свыше 50 миль друг от друга. Сильных ветров здесь не бывает; следовательно, птицы, семена, насекомые не могут быть занесены с одного острова на другой.

Галапагосские острова образовались много тысяч лет тому назад, когда морское дно в этой области стало подниматься. Вулканы вышли из-под воды и образовали острова. Как же заселялись они животными и растениями? — думал Дарвин.

В то время для него проще всего было предположить, что творец создал и сохранил галапагосские виды. Но почему бог взял для образца американские виды?

Дарвин предположил, что разными путями и способами животные и растения попали на Галапагосские острова. И на каждом острове они развивались самостоятельно.

Уже в сентябре 1832 года, тогда, когда Дарвин нашел близ Байа-Бланки кости вымерших млекопитающих, он начинает задумываться над «этой тайной из тайн» — появлением новых видов на земле. И чем дальше, тем больше.

А на этих островах — что ни шаг, то загадка! Здесь все наблюдаемые факты совершенно спутывают привычные представления, и молодого натуралиста охватывает, как он говорит, чувство «великого смятения».

В записной книжке появляется такая фраза: «Зоология архипелага вполне заслуживает исследования, ибо такого рода факты подорвали бы неизменность видов». Так впервые будущий творец «Происхождения видов» выражает эволюционную идею.

20 октября 1835 года «Бигль» прибыл к острову Таити.

Леса Таити роскошны. Бананы, кокосовые пальмы, апельсины, хлебное дерево — гиганты с великолепной листвой, защищающей от солнца и дождя, — попадались на каждом шагу. Повсюду множество сочных растений, плоды и корни которых съедобны.

«Удивительно приятно видеть, — записал Дарвин в „Путевой дневник“, — целые рощи деревьев, могучих и ветвистых, как английские дубы, но вместе с тем обремененных крупными, в высшей степени питательными плодами».

Дарвин особенно оценил бананы, когда таитяне в несколько минут построили славный домик с помощью полосок коры вместо веревок, бамбуковых стволов вместо стропил и огромного листа банана в качестве крыши. Да еще мягкая постель из увядших листьев ждала путников.

Банановый лист послужил им скатертью во время ужина.

На ужин таитяне приготовили пирожки. Вместо теста они употребили листья; начинку составили кусочки говядины, рыбы, плоды бананов, клубни аронника. Зеленые пакетики были положены между двумя рядами нагретых на костре камней и закрыты землей, чтобы ни дым, ни пар не выходили. Через четверть часа пирожки превосходно испеклись.

Прохладная вода из ручья, поданная в скорлупе кокосового ореха, как нельзя лучше дополняла ужин.

Таитяне — искусные повара. Завтраки и ужины, приготовленные ими, были замечательно вкусными.

За два года до этого жители мелких островов, подвластных таитянской королеве, ограбили английское судно. И, по поручению английского правительства, Фиц-Рой должен был получить 3000 долларов в уплату за нанесенный ущерб.

Таитяне очень толково обсудили этот вопрос в своем парламенте и решили собрать нужную сумму по подписке. Моряки пришли посмеяться над парламентом таитян — карикатурой, — думали они, — на английский. Но англичане были сконфужены серьезностью и быстротой решения таитян.

С сожалением покидали моряки Таити. Отсюда «Бигль» пошел к Новозеландии.

Но даже красоты Таити становились скучными, когда Дарвин вспоминал о доме.

На полях карт своего атласа он отмечал расстояния, которые еще надо было преодолевать: «2340 миль от Кокосовых островов до Иль-де-Франс. От Иль-де-Франс до мыса Доброй Надежды 2346». Он рассчитывал предполагаемые даты прибытия «Бигля» в различные порты: «Отплытие от Галапагосских островов 1 сент., оставили Маркизские острова в середине октября… прибудем в Сидней в конце января; февраль — в Сиднее (зря пропадет лишний месяц)».

В мечтах он рисовал картины своего возвращения домой. Что будет лучше — остановиться в гостинице, а потом ехать в родной дом, чтобы не будить своих дорогих ночью? Или наоборот — неожиданно приехать с дилижансом, проходящим через Шрусбери в 2 часа ночи, и поднять их всех на ноги?

Как ясно представлял он вечером где-нибудь в Новозеландии, что в Шрусбери в это время наступило холодное, морозное утро, и старая Нэнси безуспешно пытается разбудить своих «мисс». «Я отдам себя в твои руки, — пишет он Каролине, — и ты должна будешь взять на себя обязанность читать мне нотации, как когда-то, в давно минувшие времена, и воспитывать меня».

К тому же возрастало желание встретиться со всеми своими сокровищами — коллекциями, которые он отсылал в Англию в огромном количестве при каждом удобном случае. Записи, сделанные во время путешествия, особенно геологические, стали весьма объемистыми. Так хотелось приняться за их обработку.

В Новозеландии «Бигль» пробыл всего одну неделю, и все на «Бигле» были рады покинуть эту страну, показавшуюся очень неприветливой.

Местное население жило крайне неопрятно. Жилища походили на коровьи хлевá.

Надолго запомнил Дарвин забавную приветственную церемонию — прижимание носами. Она состояла в следующем: новозеландцы опускались на корточки, подняв вверх лица. Приветствующий поочередно подходил к каждому и прикладывался к его переносице своей переносицей под прямым углом. Оба при этом издавали звук, похожий на хрюканье.

В лицах не было той миловидности, что отличала таитян. Дарвин говорит, что лица их неприятны из-за особой татуировки, при которой надрезы и царапины стягивали кожу и парализовали мускулы лица. Но, когда Дарвин увидел возделанные поля, сады с персиками, абрикосами, фигами, грушами, он тотчас переменил свое мнение о новозеландцах. Эти земледельцы были добродушны, веселы и прилично одеты.

…Приблизительно в это время под туманным небом Англии Генсло зачитывал на заседании Кембриджского философского общества отрывки из писем молодого путешественника о его наблюдениях и размышлениях и вскоре издал их небольшой брошюрой «для частного распространения» между членами Общества.

Следующие три месяца «Бигль» провел в исследовании берегов Австралии.

Дарвин совершал, как обычно, экскурсии в глубь суши и прежде всего восхищался «успехами колонизации» — прекрасными городами, возникшими на месте пустынь. Вместе с тем он видел, что «смерть как будто преследует местных жителей всюду, куда только ступит европеец. Куда мы ни взглянем, на громадных просторах обеих Америк, в Полинезии, на мысе Доброй Надежды мы встретим те же самые результаты». Так же уменьшалось население на Таити и в Новой Зеландии.

Почему?

Дарвин делал неправильный вывод о том, что европейцы — более сильная раса — вытесняют более слабые. Он не понимал, что туземцы гибли потому, что европейцы сгоняли их с лучших земель; они лишались своей привычной пищи, уходили в бесплодные места или становились рабами.

Белые спаивали местное население вином; с приходом белых распространялись заразные болезни.

Все эти факты знал Дарвин, но он не мог понять, что в человеческом обществе действуют не биологические законы, а социальные.

Продолжая знакомство с природой Австралии, Дарвин заинтересовался живыми ископаемыми, которых он здесь увидел. Это были сумчатые животные и утконос.

Почти все млекопитающие Австралии относятся к подклассу сумчатых: сумчатый волк, сумчатая белка, сумчатая куница и многие другие. Эти названия им дали европейцы за сходство с нашими животными. Давно вымерли сумчатые повсюду, кроме Австралии. В Австралии они сохранились, занимая те места в природе, которые заняты на других материках отрядами высших млекопитающих.

Утконос и ехидна — однопроходные млекопитающие, близкие к пресмыкающимся, как и сумчатые. Почему эти животные сохранились в Австралии?

Отдыхая на берегу небольшого водоема, Дарвин много думал по этому вопросу, записывая в «Путевой дневник»:

«Человек, ни во что не верующий, мог бы воскликнуть: безусловно здесь работали два различных творца; однако объект у них был один и тот же, и цель в каждом случае достигнута полностью».

Но вот его наблюдательный взор замечает ловушку, вырытую в песке личинкой муравьиного льва… «Хищник спрятался на дне ее и стреляет в муравьев тонкими струйками песка, заставляя свои жертвы скатиться вниз к нему. Да ведь такую же ловушку устраивает и европейский муравьиный лев, только в два раза меньшую». И в «Путевом дневнике» появляется довольно ироническая запись: «Что же скажет теперь по этому поводу неверующий? Можно ли думать, что два творца изобрели каждый столь красивое, столь простое и в то же время столь искусное приспособление? Допустить это невозможно. Несомненно, над всей вселенной работала одна рука. Геолог, быть может, высказал бы предположение, что периоды творения были различные, что они были отдалены друг от друга во времени, и что творец делал передышку в своей работе».

Из этой записи видно, что Дарвин, наблюдая новые факты, не перестает думать над проблемой происхождения видов. Факты встают в противоречие с религиозным учением. Идея о творце несовместима с тем, что видит натуралист в природе, и молодой ученый начинает относиться к ней скептически.

Студентом он был равнодушен к вопросам веры, теперь же — все чаще ставит себя в положение неверующего и пытается рассуждать с этой новой для него точки зрения.

Много позднее Дарвин понял причины, которые объясняют характер австралийской фауны. Австралия отделилась от других материков очень давно, тогда, когда еще не было на Земле высших млекопитающих. Низшие формы млекопитающих — сумчатые и яйцекладущие — развивались в Австралии независимо от эволюции млекопитающих на других материках. Они оказались здесь наиболее высокоорганизованными животными и образовали множество различных форм: травоядных и хищных, степных и лесных.

Флора Австралии также была интересна для Дарвина. Он видел громадные эвкалипты и древовидные папоротники, напоминающие пальмы.

В наносных пластах острова Тасмании нашлось много окаменелостей, отпечатков растений, давно исчезнувших с лица земли, и раковин. Коллекции Дарвина значительно обогатились, но всё же он писал: «Прощай, Австралия. Ты еще дитя, но дитя быстро растущее, и когда-нибудь, без сомнения, будешь великой владычицей юга, для нежной привязанности ты уже слишком велика и честолюбива, а для благоговения еще не доросла. Покидаю берега твои без всякого сожаления и печали».

Первого апреля 1836 года «Бигль» подходил к острову Килингу с его замкнутой внутри округлой лагуной. Воды лагуны спокойны и прозрачны. На дне ее чистейший белый песок. Окружающие ее рифы покрыты роскошной растительностью, придающей водам лагуны изумрудный цвет. С внешней стороны рифов огромным кружевом пенятся морские волны.

Килинг окружен мелкими островками.

Строители этих островов — мириады коралловых полипов. Это они воздвигли сооружения, которых не в состоянии возвести человеческая рука, — целые острова!

Одни из коралловых островов в своем происхождении связаны с медленным опусканием морского дна, другие — наоборот — с поднятием его. «Кораллы, строители рифов, воздвигли и сохранили нам чудесные напоминания о подземных колебаниях уровня».

Почва состоит из измельченных кусков коралла с примесью песка. Никто не назовет ее плодоносной, но под тропическим солнцем и она хороша.

Океан приносил к коралловым островам семена растений Суматры и Малаккского полуострова.

Млекопитающих здесь совсем не было; сухопутных птиц мало, водились только бекас и болотная курочка.

Покинув коралловые острова, «Бигль» направился к острову Маврикия, в западной части Индийского океана. После десятидневного пребывания здесь «Бигль» пошел к Капштадту, где пробыл несколько более двух недель, и взял курс на остров Святой Елены.

Наконец-то можно было в письме просить домашних, чтобы они приготовляли зимнее пальто, суконные гамаши и чемодан и отсылали всё это в Девонпорт, в гостиницу Рояль с надписью: «Сохранить до прибытия К. Е. В. „Бигль“»^[24]. И Дарвин подсмеивался над своим нетерпением вернуться домой, думая о том, как радостно будет ему уподобиться одному старому матросу, который, вступая пасмурным ноябрьским утром в Ла-Манш, восхищался: «Ах, здесь нет этого проклятого голубого неба!»

Остров Святой Елены поднимается из воды наподобие черного, мрачного замка.

Вся растительность имела совершенно английский характер. Местные растения сохранились только на самых высоких и крутых горах, вытесненные многочисленными привезенными растениями.

Дарвин обратил внимание на то, что на этом острове совсем не было деревьев. Судя же по описаниям растительности острова в книгах, здесь было раньше очень много деревьев. Что стало с ними?

В гибели их были повинны козы и свиньи, которых ввезли сюда в начале XVI века. Они размножались в огромном количестве и объедали молодые деревца, старые же деревья погибали естественной смертью. С исчезновением деревьев произошли перемены и в животном мире. Вымерли многие наземные моллюски и насекомые.

Всё в природе связано бесчисленными нитями. Ничто не проходит бесследно в жизни природы. Теперь, под конец путешествия, это было совершенно ясным для Дарвина. И природа острова Святой Елены еще и еще раз подтверждала наблюдения и размышления Дарвина о глубоких и сложных взаимосвязях между живыми организмами, с одной стороны, и между ними и неживой природой — с другой.

От острова Святой Елены «Бигль» спешил к острову Вознесения. Здесь еще раз Дарвин изучал остров вулканического происхождения, довольно пустынный и не блещущий красотой. В ряде мест он нашел вулканические бомбы, — так называют массы лавы, выброшенные когда-то в воздух и застывшие в виде шара или груши.

Затем снова показались берега Бразилии.

«Бигль» уточнял здесь некоторые съемки. Дарвин в последний раз наслаждался красотой тропической природы, прощался с нею и радовался, что покидает навсегда страну рабства…

Архипелаг Зеленого Мыса… Азорские острова… и 2 октября 1836 года «Бигль» достиг берегов Англии.

В Фалмуте Дарвин покинул «славный кораблик», на котором прожил почти пять лет.

За это время он переплыл три океана: Атлантический, Тихий, Индийский и снова Атлантический; насладился красотами девственных лесов Бразилии, богатством и разнообразием ее животного и растительного мира.

Он бродил в бескрайних просторах пампасов с их своеобразной степной природой и удивительными ископаемыми остатками; видел безотрадные пустыни и скалы Патагонии и Огненной Земли. «Роскошь тропической природы до сих пор встает перед моим духовным взором ярче, чем что-либо, — вспоминал Дарвин, — но и чувство возвышенного, которое возбудили во мне равнины Патагонии и лесистые скалы Огненной Земли, до сих пор живет в моей памяти!»

…«Бигль» обогнул Южную Америку и возвратился в тропические широты.

Дарвин поднимался на вершины Кордильер, и его «…ум, не развлекаемый мелкими деталями, наполняется сознанием изумительных размеров окружающих масс!»

Дарвин видел извержение вулканов, испытал землетрясение и смерчи; любовался звездами южного полушария, глетчерами, то спускавшимися к морю синими ледяными потоками, то нависавшими над ним, как утесы…

Галапагосские острова, райская природа Полинезийских островов, наконец Австралия — живой естественноисторический музей… Остров Килинг, построенный кораллами. Острова Маврикия, Святой Елены, Вознесения… Еще раз роскошная природа Бразилии…

Какой материал для наблюдений, заключений и, главное, размышлений! Сколько повидал и сколько пережил Дарвин за пятилетнее путешествие! И какой светлый творческий ум нужно было иметь, чтобы читать великую книгу природы во всем ее бесконечном разнообразии и не потеряться в ней!..

Теперь его интересовали не только отдельные животные и растения, а взаимные связи между ними, приспособление их к окружающей среде.

С самого начала путешествия он поставил перед собой вопросы о способах переселения растений и животных, заселения островов. Продвигаясь с севера на юг по восточному берегу южноамериканского материка, а затем с юга на север вдоль западного берега, Дарвин видел перемену животного и растительного мира. Его поразило изумительное сходство современной и ископаемой фауны Южной Америки: гигантские мегатерии, похожие на ленивцев, ископаемые броненосцы, почти такие же, как современные, ископаемый таксодон, в котором объединялись признаки жвачных и китообразных.

Нет объяснения всем этим фактам, если верить в постоянство видов и сотворение!

Зато всё становилось яснее и понятнее, если отказаться от этих привычных верований и допустить, что виды произошли постепенно одни от других.

Но возможно ли такое допущение? Это означало бы восстание против религии, взглядов всех окружающих людей.

Юношей, который радовался каждому новому найденному им жуку, вступил Дарвин на палубу «Бигля». В путешествие он поехал, чтобы посмотреть тропическую природу и собирать коллекции.

Через пять лет он покинул «Бигль» уже не по летам глубоким мыслителем, сомневаясь в самых основах современного ему естествознания.