Великий натуралист Чарлз Дарвин

Глава VII Снова на родине

Был уже поздний вечер, когда почтовая карета прибыла в Шрусбери. Несмотря на нетерпение скорее увидеть отца и сестер, Чарлз решил не беспокоить их ночью. Переночевав в гостинице, он пошел домой утром к завтраку. От радости свидания у него голова закружилась, да и все родные были очень взволнованы, увидев, наконец, дорогого Чарлза живым и невредимым. А слуги — те основательно выпили в честь возвращения мистера Чарлза, приветливого и сердечного.

Как только улеглись первые радости встречи, Дарвин принялся за работу.

Теперь ему самому и всем окружающим и в голову не приходила мысль о карьере священника, к которой его готовили в Кембридже.

Мысль об этом умерла естественной смертью: так ясно было, чтó следует делать Чарлзу.

Огромные ящики с печатями городов всех стран, ящики с сокровищами, что были собраны в течение пяти лет, ждали его.

Как приняться за разборку и обработку материалов?

Благодаря огромной воле, настойчивости и рвению ко всем отраслям естественной истории удалось собрать эти богатства. Но для того, чтобы дать им научное определение, нужны познания не одного ученого. В одних ящиках были гербарии растений, в других — коллекции с образцами горных пород. Третьи — настоящие саркофаги — хранили кости давно вымерших животных. А сколько насекомых Бразилии и других стран навек застыли на тонких булавочках в коробках молодого натуралиста! А чучела, а банки и баночки с улитками, червями! Представители животных, растений и горных пород всего земного шара были собраны в этих ящиках.

Все образцы тщательно упакованы: каждый образец имел свой номер. Под этим номером он вносился в списки. Там указывалось, где, когда взят образец и его краткая характеристика.

Привезены записи, заметки в нескольких записных книжках. Имеется «Дневник путешествия». Всё это нуждалось в огромном труде — обработке.

Дарвину удалось выхлопотать у английского правительства субсидию в тысячу фунтов стерлингов на издание книги о животных, собранных во время кругосветного путешествия.

Он проявил много энергии, чтобы заинтересовать ряд ученых своими коллекциями и уговорить их взяться за обработку. К одним из ученых пришлось поехать в Лондон, к другим — в Оксфорд, к третьим — в Кембридж.

Наконец, коллекции были переданы в надежные руки крупных ученых в различных областях естествознания.

Один взялся за обработку ископаемых млекопитающих, другой — современных, третий занялся птицами, четвертый — рыбами и т. д.

Очень много пришлось похлопотать с устройством беспозвоночных. Определение всех этих улиток, клопов, пчел, ос, бабочек, жуков, муравьев требовало специалистов. Ученый-«жуковед» не брался за обработку бабочек и мух, а знатоки их отказывались от работы над другими беспозвоночными.

Себе Дарвин оставил геологическую часть и общее описание. Но и тут понадобилась большая работа в музеях, библиотеках и лабораториях.

Целыми днями склонялся он над своими минералами и горными породами в лаборатории Кембриджского университета. Один за другим образец получал научное название. Известный минералог профессор Миллер руководил работой Дарвина. Как только минералы были определены, Дарвин переехал в Лондон.

Здесь начался период особенно напряженной деятельности: подготовка к печати «Дневника путешествия» и ряда геологических работ. В то же время необходимо было иметь тесную связь с учеными-зоологами, обрабатывающими зоологические материалы путешествия.

Много бывал Дарвин в различных научных обществах. Его выбрали членом одного научного клуба, потом — ученым секретарем Геологического общества. Он выступает с докладами на геологические темы и завязывает большие знакомства в ученом мире.

В Геологическом обществе Дарвин сблизился с Лайелем.

Основной мыслью Лайеля — «не нужно придумывать неизвестных сил для объяснений явлений, которые объясняются действием сил, известных нам» — руководствовался Дарвин во время путешествия, как он сам говорил, при исследовании геологии любой страны.

Лайель живо заинтересовался работами Дарвина по геологии. В них он видел применение его собственного метода при геологических исследованиях.

Лайель не знал, что в далекой России еще в XVIII веке М. В. Ломоносов объяснял изменения земной коры действием естественных, постоянно и медленно работающих сил: воды, воздуха, перемены температуры, деятельности организмов.

В окаменелостях, находимых в земных пластах, Ломоносов видел не доказательства «всемирного потопа» и не «пробу творца», а остатки когда-то обитавших на Земле организмов. Как и Лайель, но значительно раньше, Ломоносов объяснял изменения «лика Земли» естественными причинами.

А что происходит в живой природе? — спрашивал Лайель. Нет ли и там постепенных изменений под действием естественных причин? В своих геологических экскурсиях по Сицилии, Италии и Франции в пластах земли Лайель нашел много ископаемых остатков. По ним он ясно видел постепенную смену животных, всё более и более приближающихся к современному животному миру.

Во втором томе «Основ геологии» Лайель описал эту смену животных и растений. Они вымирали по естественным причинам — из-за изменения климата, недостатка пищи, болезней, врагов, и постепенно появлялись новые формы. Это было для него просто и ясно.

Он остановился перед вопросом, который неизбежно возник перед ним: откуда появлялись новые формы животных и растений? В чем причина их появления?

Лайель не мог найти этой причины, да и не стал особенно искать ее, устремив всё свое внимание на причины вымирания и постепенность появления новых форм.

Вопросы, поставленные Лайелем, заставляли Дарвина серьезнее и глубже размышлять над своими наблюдениями во время кругосветного плавания.

Долгие беседы и горячие споры с ним по геологическим вопросам, в результате которых всё неясное становилось понятным, — как любил их и ценил Дарвин! У Лайеля была замечательная особенность: он умел приводить множество доводов против положений своего собеседника. Это невольно заставляло каждого беседующего с Лайелем мобилизовать все свои знания, всю логику, подойти к вопросу с разных сторон. Ум и знания оттачивались и приобретали удивительную ясность.

Другой особенностью Лайеля было, — говорит Дарвин, — горячее сочувствие к чужим научным исканиям даже в тех случаях, когда он был не согласен с их идеями. Лайеля интересовало всё новое и оригинальное в научных работах.

Если Дарвин был обязан Лайелю за прекрасные идеи по геологии, то и тот, в свою очередь, понимал, что дарвиновские геологические работы пропагандировали его учение. А в это время еще никто из ученых не оценил «Основ геологии» по достоинству. Геолог Седжвик, рекомендовавший Дарвину взять с собой в путешествие эту книгу, говорил, что всё-таки верить ей не следует.

Дарвин не выполнил совета Седжвика. Книги Лайеля стали для него руководством. Он не только верил им, но и проверял собственными наблюдениями.

Лайель и Дарвин сдружились на всю жизнь. Их сближало стремление добывать точные факты из жизни природы, объяснять каждое явление естественными причинами и не спешить с выдумыванием различных теорий.

Корректурные листы «Дневника путешествия» попали к сыну Гукера, известного ботаника, создавшего знаменитый ботанический сад в Кью, близ Лондона.

Гукер-сын был в это время студентом, сдававшим последние экзамены перед отъездом в антарктическую экспедицию. Свою ученую карьеру, как и Дарвин, он начинал на борту военного корабля. И вот почти накануне отъезда Гукер знакомится с Дарвином.

Дарвин дарит ему полный, уже сброшюрованный экземпляр «Дневника».

«Дневник» произвел на Гукера огромное впечатление и в то же время привел его в отчаяние. Он понял, какие разносторонние знания и талант обнаружил в этой работе ее автор и как ему — Гукеру — далеко до Дарвина. Гукеру было в это время девятнадцать лет.

Из экспедиции он пишет Лайелю о своих впечатлениях. «Дневник путешествия» был с ним неизменно, как тома Лайеля — с Дарвином на «Бигле».

Эти письма читает Дарвин, живо интересуется ими. Юноша, странствующий в Антарктике, нравится ему своими серьезными замечаниями и большими ботаническими сборами, которые он там делает. Из него получится отличный ботаник!

Дарвину как раз очень нужен ботаник: флора Галапагосских островов и многих других мест всё еще оставалась без научного описания. Несомненно, Гукер окажется подходящим для этой работы человеком.

«Впервые я встретился с м-ром Дарвином в 1839 году на Трафальгар-сквере. Я шел, — рассказывает Гукер, — с офицером, который за семь лет перед тем был в течение недолгого времени его корабельным товарищем на борту „Бигля“ и, вероятно, не встречал его с тех пор. Меня познакомили. Встреча, естественно, была краткая, и я удержал в памяти фигуру несколько длинного и довольно широкоплечего, державшегося слегка сутуло человека с приятным и живым выражением лица во время разговора, с щетинистыми бровями и глухим, мягко звучащим голосом; он приветствовал своего старого знакомого, как моряк, восхитительно прямодушно и сердечно».

По возвращении Гукера из Антарктики в 1843 году Дарвин завязывает с ним деловую переписку, а затем передает ему свои ботанические материалы.

Дарвин с нетерпением ждет выводов Гукера.

Дело в том, что, по прежним представлениям, животные и растения были созданы для той среды, где они живут. В этом якобы сказывался великий «промысел божий».

Значит, на островах, даже удаленных друг от друга, но со сходными природными условиями, должны быть одни и те же растения и животные. Например, далекие острова Зеленого Мыса и Галапагосские, разделенные материком и океаном, должны быть населены одними и теми же видами растений и животных, так как почвы этих островов и другие природные условия сходны.

На самом деле Дарвин обнаружил совсем другое. Фауна и флора Галапагосских островов близки к американским, а флора и фауна островов Зеленого Мыса близки к африканским. В то же время животные и растения островов, хотя и были похожи на животных и растения ближайшего материка, всё-таки от них отличались рядом определенных признаков.

Но надо было иметь точное описание видов, чтобы быть уверенным в своих выводах. Это и сделал Гукер. Его работы по систематике галапагосских растений вполне совпадали с предположениями Дарвина.

Дарвину этого было мало. Наблюдается ли такая же закономерность в отношении флоры других островов? Нужны были еще факты.

Со временем Гукер стал крупнейшим ботаником. Он много помогал Дарвину в этой области.

Знания Гукера по ботанике, особенно географии растений, были очень обширными. Он изучал растения в Антарктике, Австралии, Новой Зеландии и Тасмании; бродил по Индии и знал ее флору, как родную, английскую.

Много позже английские ученые так определили значение Гукера в науке: никто из смертных не видел стольких растений в природе, сколько видел их Гукер.

По просьбе Дарвина, Гукер производил сравнительное изучение флоры Огненной Земли и Европы.

Для Дарвина было очень важно узнать, какие выводы сделает Гукер о флоре Новой Зеландии, Тасмании и других островов.

Оказалось, что флора островов сходна с флорой близлежащего материка, хотя и имеет другие виды.

Эти факты очень интересовали Дарвина. Общие научные интересы связывали его с Гукером узами тесной дружбы, уважения и доверия.

«Он восхитительный товарищ и в высшей степени добросердечен. Можно сразу же видеть, — писал о нем Дарвин, — что он благороден до мозга костей. Он обладает очень острым умом и большой способностью к обобщению. Он самый неутомимый работник, какого мне когда-либо приходилось видеть: он способен весь день просидеть за микроскопом, не переставая работать, а вечером быть столь же свежим и приятным, как всегда. Он во всех отношениях чрезвычайно впечатлителен, а иногда бывает вспыльчивым, но облака почти немедленно рассеиваются».

У Дарвина был еще один друг. Это ученый-зоолог Гексли, бывший моложе его на 16 лет.

Подобно Дарвину и Гукеру, Гексли начал свой путь натуралиста на борту военного корабля. В качестве помощника морского врача он плавал на фрегате «Гремучая змея» главным образом в водах Австралии. Его внимание привлекали мало изученные тогда группы морских беспозвоночных животных: черви и особенно, медузы.

Возвратившись из экспедиции в Англию, Гексли стал преподавателем в Горном училище в Лондоне. Понимая, что студентам-горнякам очень нужна палеонтология, наука об ископаемых животных и растениях, он начал ею заниматься глубоко и серьезно, проводя самостоятельные палеонтологические исследования. Гексли изучал также сравнительную анатомию и физиологию.

Живой, остроумный, обладая удивительным даром речи и ясностью изложения, Гексли охотно выступал с лекциями на научные темы в рабочих аудиториях. На лекции собиралось по 600 человек, с огромным напряжением слушавших новое для них слово молодого профессора о жизни природы и ее законах.

Еще юношей Гексли встретился с Дарвином и услышал от него о том, что виды изменяются. В этом первом разговоре Гексли уверенно возражал Дарвину и отстаивал постоянство видов.

Потом, много позднее, Гексли рассказывал, что Дарвин с насмешливой улыбкой, но деликатно заметил: «Я держусь иного мнения».

По возвращении в Англию Гексли часто встречался с Дарвином, но к взглядам его на происхождение видов относился довольно равнодушно, хотя не защищал уже теорию о сотворении мира богом. Как он сам образно выражался, он мог бы сказать как сторонникам ее, так и противникам: «Чума на оба ваши дома!».

И тем не менее Гексли суждено было стать эволюционистом и сыграть большую роль в распространении и защите учения Дарвина.

Дарвин очень любил Гексли и высоко ценил дружбу с ним. «Он обладает умом столь же ярким, как вспышка молнии, и столь же острым, как бритва. Он лучший собеседник, какого я когда-либо знал. Он никогда ничего не говорит, никогда ничего не пишет вяло… Он — мой самый сердечный друг и всегда готов взять на себя любые хлопоты для меня. Он — главный в Англии поборник принципа постепенной эволюции органических существ».

Первые годы по возвращении из путешествия Дарвин жил в Лондоне. Все обстояло хорошо — научная работа, отношения с учеными, с отцом. И все-таки иногда становилось скучно, чего-то не хватало, хотелось иметь свой очаг, семью. Так появилась мысль о женитьбе. И он думал о милой, хорошей девушке, которую знал с детства. Согласится ли только она разделить с ним заботы и радости жизни?.. Кузина Эмма Веджвуд… Собравшись с духом, Чарлз Дарвин делает ей предложение и получает согласие. «Никто никогда не был так счастлив, — пишет он своей невесте, — как я, или так добр, как Вы… я клянусь попытаться сделаться достаточно хорошим, чтобы немного заслужить Вас… мое самое серьезное желание — сделаться достойным Вас».

В письме к своей родственнице Эмма рассказывает, что предложение Чарлза было для нее неожиданным; она думала, что они всегда будут только друзьями: «Я была слишком смущена, чувствуя свое счастье весь день… Дорогой папа, я желала бы, чтобы Вы видели его радостные слезы, так как он всегда был высокого мнения о Чарлзе…»

Почти всю ночь Эмма проговорила с отцом, братьями и сестрами о будущей жизни вместе с Чарлзом… Говорили до того, что захотелось есть. Тогда брат Эммы «пошел в кухню за сыром, нашел булку, два куска масла и ножик» и приготовил «изящную закуску». Эмма писала о своем женихе: «Он самый открытый, ясный человек, которого я когда-либо знала, и каждое слово выражает его действительные мысли».

Молодые люди искренне любили и глубоко уважали друг друга. Поженившись в 1839 году, они прожили еще около четырех лет в Лондоне.

При квартире Дарвинов был порядочный садик, который они, привыкшие жить среди вольной природы, очень ценили. Но всё-таки Дарвин тяготился городской жизнью:

«Я ненавижу лондонские улицы… Этот Лондон — дымное место, способное отнять у человека значительную долю лучших удовольствий жизни».

К тому же здоровье Дарвина сильно пошатнулось после путешествия. Расстроился обмен веществ и нервная система. Частые недомогания сменялись периодами, когда он совсем не мог работать. Шумная жизнь в Лондоне становилась для него невыносимой. Жена его, женщина энергичная и любящая, приискала недалеко от Лондона, в Дауне, дом с садом, и Дарвины уехали из Лондона.

Даун расположен в 16 милях от Лондона, в графстве Кент.

Во времена Дарвина в Даун ехали поездом до небольшой железнодорожной станции Орпингтон.

Из окна вагона можно было любоваться своеобразной красотой Кентской равнины. Долины сменяли невысокие холмы, покрытые перелесками. Во все стороны бежали извивающиеся ленты дорог, окаймленные деревьями и кустарниками.

Виднелись деревушки, такие живописные среди веками оберегаемых раскидистых дубов, платанов или вязов, поля, отделенные друг от друга декоративными или фруктовыми деревьями.

От станции ехали в заранее заказанном экипаже или шли пешком.

Широкое шоссе приводило к узкой дорожке между стен живых изгородей, упиравшейся в парк.

За парком открывался вид на небольшое селение и церковь с колокольней. Селение стояло на возвышенности в 500–600 футов над уровнем моря. Кругом меловые холмы, кое-где покрытые лесом, тихие долины с возделанными полями. В Дауне было около сорока дворов с населением в триста — четыреста человек. Деревня состояла из трех небольших улиц.

Слева от деревни, за каменной стеной, виднелся дом и сад Дарвина.

К дому, в два с половиной этажа, примыкали кухонная пристройка и другие службы. Башенка на доме со стороны сада и сплошная зелень вьющихся растений очень украшали дом.

Местность изобиловала деревьями, кустарниками и другими растениями; это радовало Дарвина. Но он очень сожалел, что вблизи не было ни речки, ни ручья или озера.

Красивые буки окаймляли поместье Дарвина. У самого дома пышно цвела пурпурная магнолия.

В саду росли вишни, грецкий орешник, груши, каштаны, сливы, кизил, айва и яблони. Старые лиственницы и сосны, серебристые ели придавали саду живописный вид.

Сначала Дарвин был очень разочарован видом дома. Действительно, дом не имел привлекательного вида: он был квадратным, трехэтажным, плохо оштукатуренным и крытым черепицей.

Новый владелец поместья занялся его устройством. Вокруг луга сделали насыпи, засадили их вечнозелеными растениями. Сад со стороны дороги обнесли каменной оградой. В саду разбили аллеи, обсадив их кустарниками. Заново оштукатурили дом, отчего он приобрел более изящный вид. Очень удачным оказался выступ в виде башни, пристроенный по южному фасаду дома. Благодаря ему здание утратило свой плоский характер, и это очень украшало его, особенно когда выступ покрылся вьющимися растениями. Позднее пристроили еще гостиную с верандой, выходящей в сад и кабинет. В гостиной всегда стояли азалии, которые очень любил Дарвин.

Как и в доме отца в Шрусбери, здесь, в Дауне, местом сбора всех членов семьи и гостей служила гостиная с камином. У камина — широкое удобное кресло, для Чарлза Дарвина. Напротив кресла рабочий столик миссис Дарвин. У окна — ее же небольшой письменный столик. Всё просто, чисто, уютно и удобно.

Дверь из гостиной открывалась прямо в сад без всякой ступеньки, даже порога.

Летом гостиную как бы продолжала веранда под навесом на столбах. Здесь ставили легкую садовую мебель, любимое кресло Дарвина — плетеное, с высокой спинкой, и жардиньерки с цветами.

В этом доме Дарвин написал свои великие произведения, произведшие настоящую революцию в естествознании и в мировоззрении людей.

Поселившись в Дауне, Дарвин намеревался раз в две или три недели бывать в Лондоне, чтобы поддерживать связи с учеными. И он в течение нескольких лет действительно так и поступал. Но поездки очень утомляли его, а позднее стали невозможными из-за частого недомогания.

Тихо и размеренно текла жизнь в Дауне. Обитатели его были очень гостеприимны, радушно встречали гостей, в то же время не беспокоя их излишней заботливостью. Многие лондонские знакомые навещали Дарвинов, оставаясь у них по нескольку дней. Дарвин очень дружил с семьей Лайелей и Гукером.

Приезжали и другие друзья и знакомые. Чаще всего это были ученые.

Как и раньше на «Бигле», Дарвин очень нравился всем посещающим его дом своей простой и приятной манерой держаться в обществе.

Все знакомые Дарвина отмечали в своих воспоминаниях большое удовольствие, не раз испытанное ими во время бесед с ним.

Он обладал искусством, которого часто не хватает людям: умел слушать собеседника, никогда не подавляя своими знаниями собеседника, каким бы мало знающим тот ни был. Никогда не впадал в тон проповедника или непогрешимого судьи, изрекающего истины.

Живая, то серьезная, то шутливая, всегда богатая по содержанию беседа Дарвина очаровывала людей и оставляла неизгладимое впечатление на всю жизнь.

«Нельзя себе представить более гостеприимного и приветливого во всех отношениях дома. Устраивались продолжительные прогулки, возились с детьми, слушали музыку, которая еще и теперь звучит в моих ушах… Я помню задушевный смех Дарвина, — в глубокой старости вспоминает Гукер, — его приветливость, его сердечное отношение к друзьям…»

Дарвин и его жена выезжали из Дауна очень редко. Слабое здоровье Дарвина мешало им покидать спокойный и уютный дом. И к тому же тревожно было оставлять детей.

Изредка они выезжали в Шрусбери и Мэр к родным, в Лондон и в водолечебницы.

В деревне Дарвин был своего рода общественным деятелем.

Он помог организации «Клуба друзей» в Дауне и в течение тридцати лет был его казначеем; много хлопотал из-за этого клуба и каждый год делал отчет о финансовом положении его.

Дарвин принимал живое участие в жизни даунской школы, охотно помогал своим односельчанам в случае нужды у кого-либо из них.

Дарвин всегда любил регулярный образ жизни и старался не нарушать раз заведенного порядка. Поселившись в Дауне, он выдерживал составленное им для себя расписание с большой точностью.

День Дарвина начинался коротенькой ранней прогулкой. В восемь часов завтракал и приступал к работе. Эти утренние часы Дарвин особенно ценил. В половине десятого он обычно читал письма, которых получал всегда очень много. Затем снова работал часа полтора.

Около половины первого, несмотря даже на дурную погоду, Дарвин опять шел на прогулку.

«Ходил он эластичной походкой, громко ударяя по земле палкой, подбитой железом; мы все помним, — рассказывал сын Дарвина Френсис, — ритмический звук этой палки на песчаной дорожке в Дауне. Когда он возвращался со своей полуденной прогулки, часто неся на руке непромокаемый плащ или накидку, — продолжает Френсис, — потому что на дворе было тепло, заметно было, что эластичная походка стоит ему некоторого усилия. Дома он нередко ходил медленно и с трудом; особенно днем, когда он уходил наверх, слышно было по тяжелым шагам, как ему трудно подыматься по лестнице. Когда он был заинтересован своей работой, он двигался быстро и легко…»

Дарвин заходил в оранжерею, подолгу останавливался над растениями, с которыми велись опыты. Из оранжереи он шел по дорожкам сада. Ничто не ускользало от его взгляда. Там посмотрит гнездо птички, здесь остановится, внимательно следя за гусеницей, проворно грызущей дубовый лист.

Ручные белки прыгали ему на плечо, и он шел, разговаривая с ними, словно они могли понять его речь.

Маленькая собачонка, пинчер Полли, непременно сопровождала Дарвина на прогулке.

Полли была очень привязана к своему хозяину. Когда он возвращался домой после временных отлучек, «…она, бывало, из себя выходила от восторга, металась, прыгала, лаяла, задыхалась, — рассказывает Френсис, — а отец нагибался к ней, прижимал ее мордочку к своему лицу и позволял ей лизать себя, причем он разговаривал с ней необыкновенно ласковым, нежным голосом».

Больше всего Дарвин любил в своем саду «Песчаную площадку», кругом которой шла посыпанная гравием дорожка. С одной стороны была старая дубовая роща, с другой шла изгородь из кустарников. За нею виднелась тихая долина, вдали переходившая в холмистую местность.

Дарвин сам засадил площадку ольхой, орешником, липой, березой и остролистом.

За прогулкой следовал поздний завтрак.

Дарвин любил сладкие блюда, которые как раз ему были запрещены.

Вина он почти не пил. У Дарвина было настоящее отвращение к пьянству, и он часто говорил сыновьям, что надо остерегаться излишнего употребления вина, потому что каждый человек может привыкнуть много пить. Френсис рассказывает: «Помню, что я в своей невинности, будучи маленьким мальчиком, спросил его, бывал ли он когда-нибудь выпивши, на что он серьезно отвечал, что, к стыду своему, он однажды выпил лишнее в Кембридже. Этот разговор произвел на меня такое впечатление, что я помню до сих пор, на каком месте он происходил».

Курил Дарвин только в часы отдыха, но любил нюхать табак во время работы и никак не мог оставить этой привычки.

Чтобы пореже прибегать к табакерке, он держал ее в передней, так что за каждой понюшкой надо было идти через несколько комнат.

После завтрака он любил почитать газеты, потом принимался за ответы на письма.

Их приходило множество. Ученые разных стран были с ним в переписке.

Писали ему и сельские хозяева и священники. На все письма Дарвин отвечал подробно и любезно. В числе писем были некоторые глупые, назойливые, но и на них давался ответ.

После выхода в свет «Происхождения видов» был такой случай: один молодой человек написал ему, что он хочет произнести речь в защиту эволюционной теории для… практики в красноречии. Однако он не имеет времени прочитать «Происхождение видов» и поэтому просит составить краткое резюме книги и прислать ему. Даже эта удивительная просьба была исполнена.

Ответив на письма и не оставив, таким образом, по его словам, камня на своей совести, Дарвин обычно отдыхал, слушая чтение романов. «Романы много лет служили для меня, — говорит он, — удивительным отдыхом и развлечением, и я часто благословляю всех беллетристов».

Усталый мозг нуждался в отдыхе, а привычка к очень напряженной работе не допускала полного бездействия. Нужно было дать мозгу какую-то пищу, но более легкую. Вот почему так нравились Дарвину легкие романы.

Около четырех часов дня Дарвин шел гулять; потом работал час — полтора и опять слушал чтение романа.

На прогулках с Дарвином часто бывал Гукер, самый частый посетитель Дауна. Они ходили по саду, живо и непринужденно беседовали. Беседы продолжались потом в кабинете. Друзья вместе смотрели новые книги и журналы, обсуждали новости в науке.

Потом шли в гостиную, слушали игру миссис Дарвин на рояле, играли с детьми, очень любившими Гукера.

Иногда Дарвин отдыхал у себя в кабинете, лежа на диване.

Обедали около половины восьмого.

После обеда Дарвин с величайшим азартом играл в шашки с женою, постоянно проигрывал ей и по-детски горько сожалел о проигранных партиях.

Душой прогулок и чудесных вечеров в гостиной был Чарлз Дарвин, всегда веселый и живой, если его не мучила болезнь.

Иногда вечером он опять читал какую-либо научную книгу, иногда слушал музыку. Особенно любил Дарвин произведения Бетховена и Генделя.

— Очень хорошая вещь! Что это такое? — чуть ли не в сотый раз спрашивал он о какой-либо сонате или симфонии, никогда не узнавая, какое произведение прослушал. Но эти вопросы всегда относились к одним и тем же вещам. В минуты особенно благодушного настроения он напевал единственную песенку, которую знал на память.

Музыкой и чтением день кончался. Около одиннадцати часов в доме всё затихало. Но Дарвин почти никогда не знал спокойного длительного сна. Когда-то он безмятежно спал под открытым небом на голой земле… А теперь его изводили бессонница и кошмары. Ночами его мучили не только физические страдания. Он часто целыми часами лежал или сидел в постели не в силах заснуть из-за того, что мозг продолжал, и даже особенно остро и напряженно, работать над какой-нибудь проблемой. Ночью его занимало всё то, что беспокоило днем.

Дарвин вел своеобразный счет как рабочим дням, так и тем, в какие по болезни он не мог работать. На камине у него обычно лежала стопка маленьких книг в желтой обложке — дневники, куда он заносил эти записи. По ним можно было судить о количестве потерянных для работы дней в том или другом году.

Здоровье Дарвина было так надломлено, что в лучшем случае он мог писать три часа в день. Но ум его никогда не оставался праздным, всегда занятый наблюдениями и размышлениями.

За всякое нарушение режима дня Дарвин платил головокружением, сердцебиением, общей слабостью в течение многих дней. В Дауне жил совсем не тот Дарвин, что когда-то лазал по горам и скалам в Чили. Теперь это был очень слабый и болезненный человек.

После затянувшейся беседы даже с лучшими друзьями Дарвин испытывал припадки сильной дрожи и рвоты. Это являлось следствием сильного возбуждения, которое охватывало его при посторонних. Друзья узнали об этом и рекомендовали друг другу воздерживаться от посещений Дауна. С другой стороны, и в Дауне семья стала сокращать приглашения ученых, друзей.

Для Дарвина это было большим лишением. Он очень любил общество, смех, веселые разговоры, обеды с гостями. Но ничего нельзя было сделать, и жизнь обитателей Дауна становилась поистине отшельнической.

Все в Дауне очень берегли Дарвина, его здоровье и время.

Умение использовать каждую минуту, когда он работал, было изумительным. Даже очень работоспособные люди иногда говорят себе: «Не стоит садиться за работу на короткое время!» И из-за этого теряют немало времени. Дарвин так никогда не поступал. Он сберегал каждую минуту для работы, если только состояние здоровья позволяло работать.

Здесь, в доме Дарвина, знали цену не только часа, но и минуты.

А если отдыхали, то отдыхали сполна, всем существом наслаждаясь отдыхом.

«Отец мой, — вспоминал Френсис, — имел дар придавать праздничному отдыху особенную прелесть, которую на себе испытывали все члены семьи.

Огромная затрата сил в рабочие дни утомляла его до крайнего предела его терпения, поэтому, освободившись от занятий, он отдавался развлечению с чисто юношеским пылом и становился очаровательным товарищем во всех забавах».

Дарвин всегда очень много читал, — не только те книги, что имели непосредственное отношение к естествознанию, но и по философии и литературе. С упоением перечитывал по нескольку раз произведения английских поэтов.

Всё, что появлялось в печати по биологии, он непременно прочитывал. Интересы его не ограничивались одной биологией. Он прочитывал такие книги, как «История цивилизации» Бокля, «История рационализма» Лекки и многие другие, считая совершенно обязательным чтение их для каждого образованного человека. В журнале «Nature» он читал даже статьи по физике и математике, хотя не всегда полностью разбирался в них.

Некоторое время отнимали и хозяйственные вопросы: заботы по дому и саду. В денежных делах Дарвин был очень аккуратен и щепетилен; это он в путешествии научился быть бережливым.

Отец оставил ему состояние, при разумных расходах достаточное на жизнь; кроме того, он получал доходы от издания книг. И Дарвин очень гордился тем, что может сам зарабатывать себе хлеб, а не только расходовать отцовское наследство.

Поиски заработка, заботы о куске хлеба для себя и семьи, беспокойство о завтрашнем дне, стольким ученым отравившие жизнь, не коснулись его.

Счеты свои с издательствами, расходы по дому он вел очень внимательно и точно, стараясь не выходить из намеченных рамок. В конце каждого года подводил итоги прихода, расхода и определял, каковы его средства.

Была это скупость? Нет, это была разумная бережливость трудового человека, понимающего цену деньгам и желающего с пользой тратить их. Скупым Дарвин не был. Он не раз субсидировал нуждающихся ученых, а под конец жизни ассигновал значительную часть своих средств на составление списка всех известных видов растений.

Но, вероятно, Дарвин сознавал, что человек с его средствами и именем мог бы оказать людям бóльшую помощь. В его автобиографии есть такое замечание: «Я думаю, правильно поступил, посвятив свою жизнь науке. Я не чувствую за собой какого-нибудь крупного греха, но я часто жалел, что не оказал моим ближним больше непосредственного добра».

Дети подрастали. Сад и дом часто оживлялся их веселым смехом.

Дарвин был нежным, любящим отцом и хорошим воспитателем.

Первый же ребенок, родившийся еще в Лондоне, пробудил в нем пылкое отцовское чувство. То он нежно носил младенца на руках и лаской утешал его, то всматривался в игру выражений на детском личике и записывал свои наблюдения, переходя к роли наблюдателя. В записную книжку он записывал разные словечки своих маленьких детей и тщательно наблюдал за психическим их развитием, вел записи и использовал потом их в своих научных трудах. Когда дети заболевали, отец превращался в терпеливую сиделку.

Чарлз и Эмма Дарвины рано начинали приучать детей к труду. Дети помогали отцу в проведении опытов. Позднее старшие правили корректуру, выполняли поручения отца в библиотеках и музеях.

Авторитет отца среди детей был очень велик. Мысль об ослушании его или матери даже в голову не приходила. И в то же время Дарвин пользовался полным доверием своих детей.

Одна из его дочерей вспоминала о характерной черте его обращения с детьми — уважении к их свободе, к их личности. «Отец всегда давал нам чувствовать, — говорила она, — что наши взгляды и мысли ценны для него…»

Он входил во все интересы детей, играл с ними, рассказывал и читал. На прогулках учил их собирать и определять насекомых. Дарвин не наказывал детей. Когда однажды Френсис в чем-то проявил непослушание и отец пожурил его, мальчиком овладело ужасное уныние. И отец постарался утешить его лаской.

Он был очень добрым к детям. Им позволялось делать настоящие набеги в его кабинет. Пластырь, веревку, булавки, ножницы, линейки, молоток и многие другие очень важные для детей предметы — все можно было найти в кабинете отца.

«Мы, правда, немножко стеснялись входить в рабочие часы, но, однако, делали это. Помню его терпеливый взгляд, когда он сказал раз:

„Не можете ли вы больше не ходить сюда, уж и так довольно мне мешали“».

«Мое самое раннее воспоминание, — говорит его дочь, — это восхищение, которое нам доставляла его игра с нами. Невозможно передать, как восхитительны были его отношения к семье, и в то время, когда мы были еще детьми, и позднее, когда мы выросли…»

Сам Дарвин, будучи уже глубоким стариком, говорил: «Когда вы были маленькими, я радовался, играл с вами и теперь с сожалением думаю о том, что эти дни никогда не вернутся».

Жена Дарвина во всем была его верным заботливым другом. Она ухаживала за ним в периоды приступов болезни, смягчая страдания больного душевной лаской.

Всегда рядом с мужем, готовая прийти на помощь, если вдруг он почувствует себя плохо, она довела до подлинного искусства свои заботы о нем.

Как только Эмма Дарвин замечала, что работа слишком утомляет мужа, она тотчас уговаривала его поехать отдохнуть куда-либо. Во всем мягкая, тут она становилась непреклонной. Начинался торг: на три или на пять дней ехать. Эмма говорила «пять», а Чарлз настаивал на трех днях.

Жена играла ему на фортепьяно. Под звуки ее игры часто обдумывал Дарвин тот или другой научный вопрос.

Эмма Дарвин перечитала мужу вслух множество романов. Чтение доставляло ему огромное удовольствие и успокоение, особенно, если роман имел счастливый конец. «Я вообще издал бы закон, — шутил Дарвин, — против романов с несчастливым окончанием». И жена подбирала романы с занимательной интригой и благополучной развязкой.

Она помогала ему вести многочисленную, переписку, ставить опыты, править корректуру, всегда неизменно деятельная, простая и добрая.

С нежностью и теплотой отзывался о ней Дарвин: «Я могу утверждать, что за всю свою жизнь я не слыхал от нее ни одного слова, относительно которого я мог бы желать, чтобы оно оставалось несказанным. Ее нежнейшая симпатия ко мне никогда не ослабевала, и она переносила с удивительным терпением мои частые жалобы на болезнь и недомогание».

Сын Дарвина Френсис рассказывает, что никто, кроме матери, не знал, как тяжело бывало отцу. В течение сорока лет шла борьба с болезнью. И никто не мог так облегчать его страдания, как мать. И никто никогда не слышал жалобы или упрека с ее стороны.

«В ее присутствии, — говорит Френсис Дарвин, — он чувствовал себя счастливым, и, благодаря ей, его жизнь, которая иначе была бы омрачена тяжелыми впечатлениями, приняла характер спокойного и ясного довольства».

Неустанно, ежедневно, ежечасно скромная и нежная женщина совершала великое дело любви и долга. Совершала тихо и радостно, не догадываясь о величии своего подвига.

Да, это был настоящий подвиг! Человечество во многом обязано Эмме Дарвин, помогшей Чарлзу Дарвину довести его труд до конца!

«Дневник путешествия» вышел в свет в 1839 году. И он сразу получил признание среди читающей английской публики.

У Дарвина было какое-то особенное умение видеть. Бросал ли он взгляд на горные цепи Кордильер, хищных птиц в пампасах, маленькую птичку «Bien te veo», подводные леса водорослей у Огненной Земли, чилийских крестьян и рудокопов, он всегда отмечал такие подробности, которые позволяли представить явление во всей его полноте, в многосторонних связях его с другими явлениями.

Всё, о чем писал Дарвин, становилось рельефным, почти осязаемым. Разнообразие и широта интересов автора «Дневника» необычайно подкупали читателей.

Прежде всего огромный интерес представляли геологические наблюдения Дарвина. Он открыл происхождение океанических островов, лежащих вдали от материков. Такие острова могли быть вулканического происхождения или результатом многомиллионной созидательной деятельности кораллов. При изучении геологии восточных и западных берегов Южной Америки и Чилийских Кордильер Дарвин установил, что материк Южной Америки испытал неоднократные поднятия и опускания, чередовавшиеся с периодами покоя. Эти выводы блестяще подтверждали учение Лайеля о вековых движениях земной коры.

Дарвин предложил необычайно простое и вместе с тем логичное объяснение происхождения коралловых рифов, настоящей загадки для ученых того времени.

Геологи мало интересовались коралловыми рифами. Только атоллы привлекали их внимание. Они предполагали, что основанием атоллов служат подводные кратеры или вообще горы с кратеровидными вершинами. Полипы возводят свои постройки по краям громадных воронок этих кратеров, образуя кольцеобразный остров, внутреннее же пространство воронки является лагуной.

Дарвин не соглашался с этим объяснением, о чем и писал Каролине тотчас после посещения острова Килинга.

В 1842 году он опубликовал труд «Строение и распределение коралловых рифов», в котором изложил свою теорию происхождения коралловых островов. Существует три вида рифов: береговые — лежащие у самых берегов суши, барьерные окружающие сушу кольцом, и атоллы — кольца суши, образованные кораллами, с бассейном морской воды внутри.

Дарвин открыл единое происхождение всех трех видов рифов: атоллы образовались из барьерных рифов, а барьерные из береговых.

Какая же причина заставляет одно коралловое образование переходить в другое? Эта причина — понижение дна океана. Предположим, существует океанический остров с береговым рифом. Вследствие опускания дна происходит понижение острова. Но полипы живут до определенной глубины, поэтому нижние кораллы умирают, образуя каменный фундамент для растущих вверх новых колоний. Естественно, что, опускаясь, остров постепенно становится все меньших размеров, благодаря чему пространство между ним и рифом увеличивается. Береговой риф, приобретая форму кольца, превращается в барьерный.

При дальнейшем понижении дна весь остров окажется под водой, а кораллы, продолжая свою строительную работу, доводят кольцо до поверхности океана и потом — над водой. Образуется атолл с лагуной внутри него, потому что кораллы разрастаются на наружной стороне кольца, где для них более благоприятные условия: больше солнца, кислорода и постоянно бьет прибой.

Теория Дарвина, простая и естественная, имела огромный успех; в основных чертах она признается и в настоящее время. Работа о коралловых рифах послужила началом исполнения мечты ее автора — написать труд по геологии посещенных им стран.

Многих животных Южной Америки и океанических островов Дарвин описал впервые. Это были описания вида и повадок некоторых южноамериканских хищных птиц, грызуна туку-туко, галапагосских ящериц, черепах и вьюрков. Не менее интересными были прекрасные описания лесов Огненной Земли, определение границ географического распространения различных видов растений и животных.

Страницами, посвященными свечению моря, жизни гигантской водоросли у берегов Огненной Земли в сообществе со многими животными, описанием роскоши тропической природы зачитывались как художественным произведением.

Как живые вставали перед читателем картины тропической природы, люди, события, развертывающиеся в «Дневнике путешествия». Его читали с тем интересом, с которым читают лучшие приключенческие романы.

За изящество, образность языка и стиль изложения знатоки английской литературы называли это произведение превосходным образцом английской прозы первой половины XIX века.

От «Дневника» веяло безыскусственностью и искренностью. Вместе с тем чувствовалось, что автор его не только точно наблюдает и прекрасно передает свои наблюдения, но сравнивает факты, приводит свои размышления о них.

Дарвин часто делает ссылки на различные литературные источники, материалы его предшественников, путешествовавших в тех же местах, что и он. В судовой библиотеке Фиц-Роя имелся прекрасный подбор книг с описанием путешествий. Дарвин внимательно изучал их и хорошо использовал.

Имя Дарвина становится широко известным тем более, что некоторые выдержки из его писем в Англию были напечатаны Генсло еще во время путешествия. И они многим понравились.

Не удивительно поэтому, что «Дневник путешествия» переиздавался в Англии при жизни Дарвина три раза, много раз по смерти его и был переведен на ряд иностранных языков.

Сам же Дарвин искренне удивлялся тому, что он стал писателем. Несколько вечеров провел он в полном изумлении, разглядывая первую страницу первого тома своего произведения, присланную из типографии: это он написал… как это случилось?.. «Если я даже доживу до восьмидесяти лет, я не перестану удивляться, что меня находят писателем». — Так он говорит в письме к Генсло и добавляет: «Если бы кто-нибудь летом, прежде чем я уехал в путешествие, сказал, что я буду писателем, это показалось бы мне так же невозможным, как стать ангелом».

В 1839–1841 годах вышла «Зоология путешествия» в четырех частях, а в 1842–1846 годах — «Труды по геологии», «О строении и распределении коралловых рифов», «Геологические наблюдения над вулканическими островами» и «Геологические исследования в Южной Америке».

Как видно уже по названиям, эти работы теснейшим образом были связаны с наблюдениями, сделанными во время путешествия. Они представляли обработанные, подробно изложенные материалы путешествия.

В связи с этими же материалами Дарвин принимается за большую работу об усоногих раках.

Это почти исключительно морские животные. Во взрослом состоянии они ведут неподвижный образ жизни, прикрепляясь к подводным скалам, камням или к каким-нибудь плавающим в воде предметам. Подводные части морских судов обычно густо покрыты усоногими — морским желудем и морской уточкой. Эти животные большей частью хищники и питаются мелкими рачками инфузориями. У берегов Чили Дарвин открыл новую форму усоногих. Чтобы описать ее, следовало изучить типичные формы, а потом сравнить с ними вновь открытую.

Оказалось, что в систематике этой группы животных царит полный беспорядок. Каждый ученый классифицирует усоногих по-своему, а в результате нельзя понять, о каком виде идет речь в научных работах.

Усоногих раков трудно классифицировать.

Эта группа животных представлена многими видами и разновидностями. К тому же они изменчивы, и трудно определить, к какому же виду следует отнести тот или другой экземпляр.

Восемь лет мучился Дарвин над изучением усоногих.

Великое множество их заготовил впрок, чтобы иметь больше материала для работы. Банки стояли на его столе. Он сидел часами, пристально изучая каждый мелкий признак, каждый орган животных.

Объединить этих двух усоногих в один вид? Или они относятся к двум разным видам? Вчера еще он не сомневался в том, что перед ним один вид, а сегодня у него возникли сомнения…

«Описав серию форм, как отдельные виды, я рвал свою рукопись и делал из них один вид, снова рвал и делал их отдельными, — пишет Дарвин своему другу Гукеру, — а затем опять объединял (такие случаи со мной бывали); я скрежетал зубами, проклинал виды и спрашивал, за какие грехи я осужден на такие муки».

Ошибка происходила оттого, что Дарвин, как и другие исследователи до него, брал какой-нибудь один или несколько признаков и на основе их распределял животных. Только когда он стал делать это на основе многих существенных признаков строения животных, ему удавалась классификация. До сих пор Дарвин мало занимался систематикой. Теперь — зрелым ученым — он прошел большую практическую школу по систематике, работая над усоногими раками.

В результате появились двухтомная монография о современных усоногих и две работы об ископаемых представителях этой группы.

Дарвин считал выдающимся в своей жизни событием то, что он «…наконец совершенно покончил с бесконечными усоногими».

И он даже шутил, говоря, что писатель Бульвер в своем в то время вышедшем романе вывел его вместе с монографией об усоногих в образе профессора Ленга, написавшего два толстых тома о морских блюдцах (раковинах).

Работа над усоногими наглядно показала Дарвину, что виды животных нельзя рассматривать как резко отграниченные, совершенно независимые друг от друга группы.

«Меня поразила, — говорит он, — изменчивость каждой отдельной части… Когда я строго сравниваю один и тот же орган у многих индивидов, то всегда нахожу его изменчивым и вижу, как опасно устанавливать виды на основании мелочных признаков».

Вместе с тем работа над усоногими прекрасно подтверждала его эволюционные взгляды и показала, что строение и история развития животных тесно связана с их классификацией. Это была поистине замечательная школа для исследователя и по содержанию, и по методике ее. Наконец, она продолжала воспитывать в нем терпение, настойчивость и последовательность — качества, без которых невозможны исследования.