Великий старец Клеопа, румынский чудотворец

Старец Клеопа Воспоминания о жизни в горах[48]

— В день святой Параскевы, 14 октября, я взял палку в руки, листва на деревьях в лесу наполовину была опавшая, наполовину еще украшала деревья, и, окончив свое правило там, в колибе, подумал: пойду-ка и я в горы. И пошел. Когда закончил все правило, глотнул немного чаю с кусочком хлеба и что там у меня еще было и отправился в лес, чтобы получше узнать эти места.

И дохожу до одного места, а там было болото, знаешь, как оно бывает в лесу, покрытое травой. Росли там лопухи, трава, но знаете сколько ее? Осенью трава жухнет, а та, что на болоте, стоит зеленая. Сижу на пенечке усталый, я ведь ушел от колибы, может, на километр, а то и на два, и всё в гору. И там, посреди этого болота, вижу вдруг пучок голубеньких цветов.

Я, сидя на этом пне, вспомнил, какая бывает служба святой Параскеве в Яссах: вот сейчас служит митрополит, там настоятели, как это было, когда бывал и я у святой Параскевы. Я смотрел дальше, там видны были только лесные петушки, из тех, что с красными гребешками, черные, они стучат так: «Чак, чак, чак» — и продалбливают ствол и выклевывают из него червячков. Страшные такие… Они похожи на черных дятлов, но сильнее их. Только их я встречал там. Было много поваленных деревьев, но никто их не убирал, не видно было следов ни топора, ни пилы.

— Петушки большие?

— Лесные петушки — это не те петушки, что водятся в березах или в терновнике, они больше тех зеленых дятлов, что залетают сюда, и у них красный гребешок, как у петуха. И они только так кричат и стучат по пню, чтобы выклевать червячков. И смотрел я на них, как они кричали там, слушал их и смотрел, один. И пошел я к середине болота и взял те голубенькие цветочки в руку. А они, ведь была уже осень, на них легла как бы роса какая-то утром, и не исчезала эта роса. Она стояла на них словно слезинки, а лепестки у них внутри были точно фиалка, и это желтое пятнышко посередке, они словно плакали… Я смотрел на них: такие красивые и такие нежные, что было изумительно смотреть на них. И подумал я: «Господи, как же украсил вас Бог!» И ты глянь, вот уже несколько раз ложился иней там, в лесу, а поскольку была еще листва на деревьях, то он их не коснулся. И посреди этих зарослей травы, этого мятлика широколистного, они прятались там. Увидел я это и посмотрел на них, и у меня потекли слезы: «Ты глянь, какая красота у одних только этих цветов! И как же их украсил Господь! А как не побил их иней, как же заботится о них Бог!»

Когда я сидел там, помысл сказал мне пойти к горе, что с полянами, — к холму Овчаренки. Пойду к нему, ведь там был высокий крест, метров пять, и на кресте том было написано: «Пастух Георгий Лупеску». Он был водружен одним пастухом. Там были большие пастбища, большие овчарни. И у меня было обыкновение ходить к этому кресту по пятницам читать акафист Святому Кресту. Ибо от меня, от колибы, в которой я жил, дотуда путь был часа на два или больше, пока я выйду к этому кресту. Постоял я там. Был такой красивый вид оттуда! Видны были следы двух мировых войн. С 1916 года стояли траншеи, вырытые для установки орудий так, что видна была вся долина Бистрицы, а с этой[49] войны остались новые траншеи. Там шло сражение вокруг креста. И я сказал: «Ты глянь, сколько бед было на свете из-за грехов этих войн!»

Я побыл там. С одной стороны расстилался лес, прямо внизу, а с другой видно было до верхушек елей, до самых Калиман. Я постоял там, а когда спустился вниз, в долину, то, придя на поляну, натолкнулся на олений рог, он был один. «Ну, — говорю, — какой же он красивый!» Олени иногда, когда состарятся, не сбрасывают оба рога, а только один. И я взял его, взвалил на спину и понес. Я думал: «А зачем мне нести его в колибу, — у меня была колиба тогда, — зачем он мне нужен? Но, может, придет какой-нибудь верующий здешний, какой-нибудь пастух, и я отдам его ему». Потом подумал: «Ну и тяжелый же он!» Нужно было еще далеко нести его на спине. Дойду до опушки леса и сниму его. «Лежи тут! Кто-нибудь найдет тебя». И спустился в долину.

Когда я снова пришел в колибу, лампадка горела у Святыни[50]. Я разгреб горячую золу в кострище, нашел еще огонь в ней, и у меня были дрова, принесенные загодя. Я хорошо запасся, потому что близилась зима, у меня было дров с телегу-другую. Это были сухие вязы, когда их поддернешь вот так, они выходят целиком, вместе с корнями. Я их все таскал, а то начнется вьюга, и натаскал себе довольно дров.

Я был усталый, ведь я не отдыхал в тот день — то поднимался в гору, то спускался с горы. Уже поздно было, когда я сварил себе две картофелины, прочитал молитвы на сон, перекрестил корень ели, под ним было много хвои, и лег на нее лицом к огню.

Я лег как всегда спокойный, думал о моем одиночестве. Ночью я просыпался, чтобы следить за огнем. У меня были крепкие буковые кряжи, и я подбрасывал их в огонь, они давали больше огня и дольше горели, а те гнилые дрова вмиг сгорают. Когда я хотел уже подбросить дров в огонь, вдруг слышу какой-то гул: уу-ууу, уу-уу, уу-уу… «Что это? — думаю. — Что? Началась война? Самолеты? Что это может быть здесь, в этой пустыне?» Это был сильный гул, и чем дальше, тем он становился громче. Поднимаюсь в волнении, беру четки в руки, смотрю на огонь, подбрасываю в него дров. «Что это, Господи? Видно, началась война!» Мне казалось, что это самолеты пролетают сверху. Но гул доносился из той кручи, что была справа от меня, откуда я носил себе воду.

И тут вижу — из этой кручи выползает машина латунная, какой я с роду не видывал, машина бесовская! Латунная машина, она была высотой примерно вот такой вот… И едет прямо на меня. А колес у нее были тысячи. Ты видел молотилку для пшеницы? Они вращаются вот так вот… Тысячи колес с ремнями, и я вижу какую-то громадину над ними. И она медленно надвигается на меня. От той кручи было метров сто до моей колибы. И она медленно едет на колибу. Это было часов в одиннадцать с чем-то, ночью.

Я вспомнил, что говорит святой Никифор, Патриарх Константинопольский[51]: «Где Святые Тайны, там живой Христос». Это Тело Его и Кровь Его! Он говорил, стоя перед Собором в Трулльском дворце: «Не станем более заседать в Трулльском дворце, продолжим в храме святой Софии, ибо где есть Тело и Кровь Господня, там присутствует живой Христос!» И состоялся Собор в Святой Софии.

«У меня здесь есть Христос!»

Когда я увидел, что приближается тот… Он подъезжал медленно и гудел так, что дрожала земля, когда шла машина эта. Я смотрю: «Кто это?» — потому что увидел какую-то громадину сверху. Это был раввин в большой шляпе, с лисой на ней, как ты видел у раввинов жидовских; они носят такую лису… Глаза у него были такие вытаращенные, наполовину черные, наполовину белые. И когда он приблизился к огню, то спросил громовым голосом:

— Что ты ищешь здесь?

Святые отцы говорят — ты встречал это у святого Григория Синаита[52], — что не надо отвечать ему, да и вовсе не надо обращать на него внимания. И я не ответил ему устами, но сказал в уме: «Я пришел сюда, чтобы молиться Христу», — он ведь спросил: «Что ты тут делаешь?»

И, когда он спросил это, содрогнулось вся та местность. И когда я увидел, что он уже тут, что остается только шаг до огня, и он сейчас наедет на меня и раздавит этой машиной, то обнял ту елку, на ней была коробочка со Святыми Тайнами, крепко сжал ее и стал шептать:

— Господи Иисусе…

И когда я схватился за елку, он сказал:

— Я тебе задам хлопот!

Я твердил:

— Господи Иисусе…

Он был справа от меня, по ту сторону от огня, я заплакал и все молился. И тут он подался назад — назад-назад, медленно так, как и наезжал, вот так подался назад, крутя колеса. И когда он оказался на краю кручи, то перекувырнулся через голову вместе с машиной. И когда рухнул, раздался страшный грохот. Я упал на колени от этого грохота и молился аж до часу следующего дня, от страха. Я не смог больше спать. А уши у меня были заложены после этого еще дня два-три. Он рухнул с этой кручи, и больше я не видел ничего.

Это было вечером на святую Параскеву, с 14-го на 15 октября. Да, припоминаю. Это было страшно! А потом, когда я поднялся с земли, колени мои были как деревянные. Я плакал, так больно было мне ступать на ноги. Тогда я прислонился к елке и так еле-еле поднялся. Я взял свои четки и пошел вниз к вязовому пню, где оставлял корм для птиц, туда слетались всякие птицы. Я стоял там и все поражался. Ты слышишь, что он говорил? «Я задам тебе хлопот!»

— И у вас еще были с ним хлопоты?

— Я его еще видел, он являлся мне в образе солдата — я видел себя ночью во сне вместе с офицерами. А затем нашел в «Добротолюбии» у святого Диадоха, что у бесов есть обыкновение являться в образе солдат[53]; но это было во сне, а так не было ничего.

— А наяву не было ничего?

— Нет. Тогда был самый большой призрак. Что сказать? Приходил еще медведь, поурчал-поурчал возле огня — тогда было много снега, но не пошел в мою сторону. А я взял топор, еще у меня была пила, и ударил обухом топора по пиле, он подпрыгнул и поскакал, думая, что это ружье, но потом сел на хвост и снова уставился на меня. Медведей было много, но они не приближались, думали, что здесь овцы, видели, что горит огонь, и думали, что тут отара овец, наверно.

— Однажды я сильно заблудился. Это было в день святых Воевод[54], в воскресенье. Говорил мне дед Максим, который соорудил мне землянку, да упокоит его Господь, он уже умер: «Отче, не уходи далеко отсюда, а то места тут очень дремучие. Один пошел как-то сюда искать свою корову и, пока искал корову, сам заблудился и так и умер. Нашли только его кости».

И тогда я не взял с собой ни фонаря, ни спичек, ни топора, одни только часы были у меня с собой. Взял с собой посох с оленьим рогом, который дал мне один лесник и который мне нравился. И пошел все туда же, на тот холм с крестом. Очень мне нравилось там! Было красиво, поляны…

И вышел я на одно место, Гребень Крапивника оно называется, там осенью было стойбище овец. Теперь там росла жеруха, та, которая растет на овечьих стойбищах, беленькая, ее было много. Когда уводят овец со стойбища, она отрастает и еще долго после этого стоит. Было зелено, красиво, и много этой жерухи.

Я по дороге туда — я уже был там пару раз, но таков человек, — не оставлял никаких меток, но все же, выйдя из лесу на поляну, водрузил для себя ориентир — высохшую верхушку ели, большая была верхушка. «К этой верхушке, — сказал я себе, — я должен вернуться назад. Если дойду туда, где было стойбище, то оттуда пойду прямо вниз с горы, к своей колибе». Я тогда жил все еще в колибе. И пошел. Дошел дотуда и пробыл там до захода солнца. Смотрел на закат, на горы… Прочел псалом 50, молитву Господню и стал спускаться вниз.

Когда дошел до того места, где нужно было войти в лес и оттуда спуститься к моей колибе, то стал искать верхушку ели, которую оставил там. И как я в одном месте приметил тогда склонившуюся березу и груду еловых веток, так и дошел до него и оттуда вышел на полянку в лесу с тремя исполинскими кленами, большими такими. «Да это же в честь Святой Троицы! Я никогда не видел таких больших кленов». И стоял один клен тут, другой тут, а у третьего вершина была сломана. Но такие красивые, листва уже осыпалась с них. «О если бы, — подумал я, — здесь была моя колиба!» И было так красиво, в честь Святой Троицы, эти громадные клены. Не видно было никаких следов топора, никаких следов человеческих, никаких лесосек, ничего. И я иду, иду и иду, с вечера немного светила луна, на четверть она была тогда, затем зашла и луна. У меня не было спичек, не было ничего. «Ой, — думаю, — что происходит? Я голоден, устал, напорюсь еще на медведей». И иду, иду наверх, уже взмок весь, но все карабкаюсь в гору. Потом, человек, когда заблудится, идет быстро, чтобы сориентироваться, где он.

Спускаюсь в долину и упираюсь в большую скалу, всю закопченную тротиловым дымом. Это было место добычи извести, ужасно далеко внизу в долине, и вижу следы телег, на них грузили тротил с фитилями, взрывали скалу и увозили потом известь. От моей колибы до этих залежей извести было километров 10–15. Я бывал тут, но с человеком, знавшим эти места. Я знал, как далеко эти залежи, но мог в случае крайней нужды пойти по этим следам. Это было обустроенное место добычи извести, государственное, там стоял дом и были люди, и я мог сказать, что я монах, заблудившийся в лесу.

Но я вспомнил, что тогда, когда я уходил от этих залежей, шел вдоль длинного ручья в гору. И ручей этот приведет меня к окрестностям моей колибы. А где же ручей? «Но, — думаю, — откуда эта скала, я ее не видел, когда был в этих местах». И повернул обратно от той скалы. «Ну, а откуда же я пришел, как мне выйти опять на ту поляну?» И оглядываюсь налево, оглядываюсь направо и снова иду. Иду и иду, и наконец выхожу на ту поляну снова. Была уже поздняя ночь. Я был весь мокрый, можно было выжимать рубашку на мне. Волосы на голове мокрые, весь выдохшийся. И вышел на ту поляну.

И когда оказался на поляне, говорю: «Благодарю Тебя, Господи, ибо теперь, с этой поляны, я сориентируюсь лучше». Повернул налево, прошел метров 200–300 или полкилометра и выхожу к тем трем кленам. Когда я их увидел, радость мою, я положил три поклона: «Упование мое Отец, прибежище мое Сын, покров мой Дух Святый. Святая Троица вывела меня сюда». Потому что эти клены были близко, я знал, где они.

Я передохнул немного, ибо не мог идти больше из-за сердца, — я потому и болен, что сильно изнурялся за мою жизнь. Девять лет я провел в таких лишениях. Три раза за мою жизнь я терялся в горах: однажды в горах Хумор, во второй раз здесь и в третий раз заблудился в Фунду Молдовей.

И сижу там, отдыхаю себе вдоволь, уверенный, что уже знаю, в каком направлении моя колиба. Тут несется возле меня кто-то, то ли кабаны, то ли олени, не знаю, потому что была ночь, — задрожала земля, и промчалось рядом со мной какое-то стадо. Не было видно ничего, сильно стемнело, и лес был дремучий, густая была чащоба. Полянка моя была небольшая, и они пробежали мимо меня, вниз с горы. Встаю я, иду налево и выхожу к той склоненной березе… Говорю: «Все, теперь я знаю, где это».

Когда я подошел метров за сто к колибе, вижу: лампадка моя горит, как я ее и оставил зажженную. И когда я оказался у колибы, разгреб золу и увидел, что у меня еще есть огонь, да и спички у меня там были, и мне казалось, что я побывал в другом мире, когда вернулся назад, в свое гнездо.

И тогда я научился задним умом не ходить без спичек, без топора и не оставляя меток. После этого я уходил далеко, был во многих местах, но действовал очень обдуманно. А тогда у меня не было ни спичек, ничего, и я был чужак в тех местах, да к тому же один. Как вспомню об этом… но все прошло, по милости Божией.

— А если бы вы остались в лесу, что было бы?

— А что мне оставалось бы делать? Прислонился бы к какому-нибудь дереву и ждал до утра. Если бы были спички, развел бы огонь. Когда у тебя есть огонь, у тебя все равно что тысяча друзей в лесу. С огнем мне ничего не страшно, где бы я ни был. Разве я не прожил при овцах столько лет? Когда я тут, в лесу, жил зимой — огонь! С одного боку обжигает мороз, с другой жжет огонь, буки трещат как пистолеты вокруг. Обут хорошо, и подбрасывай себе коряги в огонь. Я был приучен к таким делам, спать в лесу, а не в палатах. В жизни ведь я не был барином, я пастух. А тогда то было плохо, что у меня не было спичек. Потом я рассовал в карманы брюк коробка три спичек, завернутых в платочки; ходил я с ними целые годы. Я держал их про запас: «Где бы я ни был, пусть при мне будут спички, тогда у меня будет всяческое утешение». Огонь согревает тебя, освещает. Самый лучший друг в лесу — огонь.

— За все время, пока я жил там, только однажды меня чуть было не увидели, и то тогда уберегла меня Матерь Божия. Вышел я на поляну и хотел пройти к одному месту, где росли буки, кора у них висела, как пенька. Шел я и читал псалмы и молитвы, чтобы ум был занят молитвой. И был между мною и теми буками еловый перелесок, так с гектар или два примерно, елочки зеленые, маленькие, не из тех крупных. Справа стоял буковый лес вперемешку с елями, там была большая круча, а по левую раскинулись поляны. И я спускался себе с горы беззаботно. Помню, читал я тогда вечерню, псалом 103[55]. С собой я нес только торбочку с акафистником, ничего другого у меня при себе не было. И тут вдруг заслышались внизу посвисты и покрикивания. Смотрю, внизу перелеска — пастух с отарой. Вижу, выходят из перелеска несколько овец и поднимаются ко мне в гору. Он не видел меня, но овцы уже выходили.

— А если бы вас учуяли собаки?

— Вот и посмотри, каково чудо Матери Божией, как Матерь Божия укрыла меня. Увидев их, я остолбенел. От меня до перелеска оставалось метров сто, а он был по ту его сторону. И куда мне деваться? До леса справа было метров двести. И тут вижу — большая белая собака выходит из отары овец. Но вышла она не в мою сторону, а то ведь, если бы она меня увидела, собаки бросились бы на меня с лаем. А пастух спиной ко мне шел себе туда же, что и я, с овцами. Тут я не оборачиваясь стал пятиться к круче, и когда дошел до обрыва, поди ж ты, скарабкался вниз. Собака вроде что-то учуяла немножко, потому что послышался шорох листьев, дело было осенью, но я не стал лезть на рожон, спустился оттуда, снова выбрался наверх и ушел.

Но хорошо, что не попался ему на глаза, уберегла меня Матерь Божия. А если бы пастух увидел меня там, в монашеской одежде, то подумал бы: «Что это с ним?» Так как я был одет так, в монашеское, то начались бы пересуды: «Я встретил вот такого-то…» И я подумал: «Ты только посмотри, какова же милость Божия!» И вернулся назад и впредь был внимательней, говоря себе: «Я человек нездешний, не знаю этих гор, не знаю местности, нужно быть осторожнее».

Расступитесь, у меня документ от Матери Божией!

Бог наделил отца Клеопу многими дарами, но самым сильным у него был дар слова. Своими проповедями его преподобие спас из когтей диавола очень многих людей. И потому ему доводилось переносить много искушений от безбожных людей. Когда эти слуги сатаны начали угрожать ему, чтобы он более не говорил, он решил на некоторое время уйти в безмолвие. Он заранее приготовил себе землянку в лесу, возле Кукушечьей Лапы, а когда пришло время удалиться, сказал, что болен и отправляется в больницу в Роман, где он знает хорошего врача.

«Но отец Антоний знал, где я, — вспоминал старец Клеопа, — и все же даже он не знал, где моя землянка. Никому я не сказал ничего, кроме того, что ухожу в лес, чтобы как-нибудь ненароком не стала искать меня служба безопасности. С отцом Антонием я встречался раз в месяц в условленном месте в лесу, и он приносил мне чего-нибудь съестного, столько, чтобы никто не смог его заподозрить.

Как-то раз, когда мы с ним расстались, начался такой дождь, что я промок весь до нитки. К тому же было и прохладно, а я был истощен. Добравшись до землянки, я тут же упал. У меня так схватило спину, что я не мог шевельнуться. Но Благий Бог помог мне разжечь костер в землянке, ибо дрова были уже приготовлены, а я только зажег огонь и сел спиной к нему. Так я спасся. Если б у меня не был разложен костер, думаю, я умер бы.

В другой раз отец Антоний принес мне побольше продуктов, и я, расставшись с ним, понес их с большим трудом, а когда добрался до землянки, уже была ночь. Я был так обессилен, что не смог выполнить свое обычное правило. Я сказал себе, что отдохну немного и затем встану на правило.

Я еще не спал, это было между сном и бодрствованием, как вдруг очнулся и увидел, что я вытащен из землянки и посажен на колесо, большое, высотой с ель, как те колеса из ирригации с ковшами для зачерпывания воды, и колесо это крутилось тихо-тихо. Вокруг колеса толкались арапы с огненными вилами и копьями в руках и кричали:

— Давайте уморим старца из Сихастрии!

Когда я был уже почти на самом верху и оставалось только упасть оттуда, вдруг прихожу в себя со свитком в руке и кричу:

— Расступитесь, потому что у меня есть документ от Матери Божией!

И тогда исчезли и бесы, и колесо, все исчезло. Но я больше не смог заснуть всю ночь. До часу следующего дня плакал и молился».

Много раз мы просили отца Клеопу рассказать нам еще об искушениях, бывших с ним в лесу, но он, чтобы успокоить нас, говорил только одно:

«Ребята, здесь мы говорим о бесах, а там ты говоришь с бесами. Если б ты только увидел беса, как он “красив”, то будь ты даже привязан к деревцу потоньше, вырвал бы его с корнем и мчался бы с ним без оглядки до самого монастыря. Вот как он “красив”».

Самая большая радость

Однажды, когда Старец рассказывал нам о других удивительных происшествиях, я дерзнул спросить его:

— Преподобный, а радостей у вас не случалось? Какая радость была для вас самой большой?

— Дней через сорок после моего прихода в пустыню я решил причаститься, ибо у меня с собой были засушенные Святые Дары. Это было в воскресенье. Я встал раньше обычного, совершил все правило и начал читать Псалтирь. Между двенадцатью и часом я закончил читать всю Псалтирь. Я вынул святой антиминс, ибо у меня с собой было все, и расстелил его на пне, стоявшем у моей лачуги. Неподалеку рос куст орешника. И в тот самый миг, когда я вынул святой антиминс и развернул его, стайка птичек прилетела на этот орешник. Птички были поменьше воробьев, но очень красивые, на лбу у них были белые значки наподобие креста. Таких птиц я никогда не видел до этого, да и после до сих пор так ни разу больше и не видел. И все время, пока я читал молитвы перед Святым Причащением и причащался, и потом, когда я читал благодарственные молитвы и складывал святой антиминс, они чирикали. Ни о чем подобном я ни разу слышал и никогда не видел такого! Но я… я не совершил ничего хорошего. Во всем был плох, непослушлив, ленив и неблагодарен за ниспосланные мне благодеяния.

Хитрая лиса, лесные крысы, «крысы» и птички

Когда отец Клеопа чувствовал, что нам необходимо и некоторое утешение, он рассказывал нам и о других происшествиях в лесу.

«Как-то вечером я сварил себе немного крапивы, поел и забыл котелок на тагане[56]. Зашел в землянку и тут же слышу какой-то шум снаружи. Выхожу и вижу — лисица всунула голову в котелок. Испугавшись, она подняла голову, ручка котелка упала ей на шею, и она рванула вниз, к долине, с котелком на шее. Мне было жаль не лису, а котелок, потому что у меня другого не было. И я побежал за лисой, крича:

— Оставь мой котелок, оставь мой котелок…

Но она не могла бежать очень быстро, котелок ей мешал. Добежала она до какой-то сваленной ели, и надо было перепрыгнуть ее, но она не могла этого сделать из-за котелка, и тут я чуть было не поймал ее. Но она оказалась, как всегда, хитра! Видя, что не может перепрыгнуть через ель, а я уже близко, она всунула в котелок голову, высунула ее и помчалась дальше. А я был рад, что он остался при мне».

«Иногда, когда я стоял на молитве, в землянку прокрадывались лесные крысы к мешочку с моими сухарями. Я читал Псалтирь, а в руках у меня была хворостина. Когда крыса подходила, я произносил молитву: Господи, услыши молитву мою — и хворостиной отгонял ее, и вопль мой к Тебе да приидет — и снова щелкал хворостиной. Вот так я молился в пустыне, да поглотит вас рай и да съест вас.

Но приходили и такие “крысы”, которые бросали в меня горящими головешками, чтобы я перестал молиться. Но я ничего им не делал и продолжал молиться».

«Когда я шел по лесу, неся в руках хворост, грибы или крапиву, то слетались птички, садились мне на голову и клевали меня. У меня не было иных друзей, кроме птиц и диких зверей. Да, когда слышишь ночью сову, и землеройку, и кабанчика, и “лесного жениха” (филина)…»

Лесная нерукотворная труба

«Неподалеку от землянки, — вспоминал старец Клеопа, — стояли два клена, выросшие из одного пня. Как только начинал дуть ветер, эти клены терлись друг о дружку и издавали звуки, подобные пению. Я называл их “лесная нерукотворная труба” и с нетерпением ждал ветра, чтобы послушать их пение».