Велосипед судьбы

Глава 9. Пять дней коллапса. Дни 4-5

День четвертый

Проснувшись, Данька понял, что в доме непривычно тихо. Обычно в это время работает телевизор, собирается на работу папа, готовит ему завтрак мама – всё это за дверями и стенами, негромко, но создаёт фон. Фон домашнего благополучия. Сейчас тишина, и это нехорошая тишина. Тревожная.

Протопали по коридору босые пятки, скрипнула дверь.

– Ты проснулся? – заглянула Катька. – Ага, проснулся. Доброе утро. Подвинься.

Она прыгнула на кровать и ввинтилась под одеяло.

– У тебя ноги леденючие! – сказал Данька недовольно.

– А вот сейчас об тебя согрею!

– Прекрати, жабёха! – мальчик завертелся, уклоняясь от холодных пяток.

– Мама ещё спит, – пожаловалась сестра. – Первый раз в жизни встала раньше. С ней всё в порядке?

– Не знаю, Кать. Не уверен.

– Ты сваришь мне кашу? И чай? С молоком?

– Конечно. Но сначала ты умоешься и оденешься. Завтракать в пижаме – барство. И зубы не забудь почистить.

– Ты зануда.

– А ты вредина.

– Занудой быть хуже.

– Умываться иди.

Катька со вздохом вылезла из-под одеяла и пошлёпала босыми ногами в ванную.

– И тапки надень! Простудишься!

Сестра скорчила рожу и показала язык.

***

– У мамы каша вкуснее.

– Я знаю. Ешь.

– Она с комочками!

– Комочки безвредные.

– Но противные!

– Не ешь комочки, ешь кашу.

– Они попадаются!

– Выплёвывай.

– Плеваться – некультурно!

– Тогда не ешь. Ходи голодная.

– Когда мама встанет?

– Не знаю. Не буди её. Пусть отдохнёт.

Накормив сестру, Данька подошёл к родительской спальне, постоял немного, решился и тихо поскрёбся в дверь. Послушал – тихо. Осторожно повернул ручку, толкнул – не заперто.

Сначала подумал, что мама спит, но она повернула голову на подушке. Лицо её в полумраке плотно зашторенных окон казалось белее простыни. Глаза ввалились, губы – бесцветная тонкая нитка, на лбу испарина.

– Как ты, мам?

– Плохо, Дань. Почти не спала. Голова очень болит.

– Что-то сделать для тебя? Чаю? Поесть? Я кашу сварил. Правда, она немного с комочками вышла, но Катька всё-таки съела, хотя и капризила.

– Помешивать надо, пока варится. Нет, я не хочу есть, а вода у меня есть. Вызови лучше врача. Номер в книжке, рядом с телефоном, на букву «М», «медицина». Видимо, это то самое.

– То же, что у папы?

– Да. Очень похоже. Может, в больнице с ним встретимся.

– Мам, это же я виноват? Да?

– Почему, Дань?

– Я последний, кто приехал из столицы. Это я привёз заразу в город. Из-за меня заболел папа, и друзья, и их родители, и ты…

– Глупости, Дань. Даже если и ты – твоей вины в этом нет. Кроме того, всё равно кто-нибудь завёз бы. Папа, вон, на кордоне общался с беженцами, мог и там подхватить. Я думаю, в конце концов все переболеют, очень гадкая зараза.

– Прости меня, мам.

– Не за что, Дань. Позаботься о сестре, пока нас с папой не выпишут, ладно? И кашу помешивай, пока варится. Постоянно.

– Конечно.

В регистратуре поликлиники никто не брал трубку. В «скорой» было занято, в больнице механический голос ответил: «Линия повреждена».

– Что с мамой? – переживала Катька.

– Заболела, Катюх.

– Как папа?

– Да, как папа.

– Её заберут в больницу? А как же мы?

– Придётся тебе меня слушаться.

– Это будет просто кошмар! Ты ужасный зануда.

– Потерпишь. Придётся мне съездить в поликлинику, там трубку не берут. Надо вызвать врача на дом. Пусть он посмотрит маму и напишет направление в больницу.

– Я с тобой!

– Может, лучше с мамой посидишь? Вдруг ей что-то понадобится?

– Нет! Я с тобой! Мне тут стало как-то неуютно. И страшно…

– Трусиха.

– Не всем же быть паладинами? Я хилер, моё место – за твоей спиной!

– На моей шее твоё место… – проворчал Данька. – Ладно, поехали.

– Мам, дозвониться никуда не могу, мы с Катькой на великах в поликлинику сгоняем, ладно?

Мама только слабо кивнула в ответ, даже глаза не открыла.

***

На дверях поликлиники приклеен листок. На нём от руки написано: «Приём граждан временно прекращён. По вопросам госпитализации обращайтесь в первую городскую больницу».

– Заболели все врачи, детки! – сказала сидящая рядом на лавочке старушка в пёстром платочке. – Пришла я сегодня – дверь закрывают. Спрашиваю: «А когда ж теперь на приём приходить? У меня на сегодня запись была…» А мне в ответ: «Не знаем, бабуля, принимать больше некому. Все врачи в больнице – кто лечит, кто сам лечится, а кто и отмучился уже». Сижу вот теперь.

– А что же сидите тогда? – спросила Катя.

– А куда мне идти? И дети, и внуки – все заболели. Вчера ещё их в больницу свезли. Подружки мои на лавочку уже второй день не выходят – то ли болеют, то ли уже нет. Петровне стучалась вчера вечером в дверь – не открывает и телефон не берёт. Думаю, померла, кошёлка старая. Звонила в полицию, чтобы дверь ломали – так сказали, что не до мёртвых старух им. У них, мол, пришлые из карантина разбежались. Не захотели в лесу помирать. А как по мне – никакой разницы. Я, может, тут и помру, на лавочке. Хоть заметят да закопают. Всё лучше, чем в квартире сгнить.

– Фу, какие вы ужасы говорите! – поморщилась Катька.

– Поехали, Кать, – сказал Данька. – Давай до больницы доберёмся.

По дороге заскочили в беседку. Там сидит один Серёга.

– А где все?

– Кто где. Андрей и Олег в больнице. Петька дома лежит – у него родителей вчера увезли, а ночью сам свалился. Говорит, никуда дозвониться не может, чтобы врача вызвать.

– Я тоже не смог, – подтвердил Данька. – Пришлось ехать. Поликлиника закрыта оказалась, теперь в больницу попробуем. Скажу им насчёт Петьки.

– Ага, скажи. У меня маму увезли – и ни слуху ни духу. Ничего не отвечают – ни как чувствует, ни когда выпишут. А папа дома, но…

– Заболел?

– Заболел он ещё вчера, но в больницу не поехал, не захотел меня одного оставить. Решил, что само пройдёт. А под утро я просыпаюсь, он стоит над моей кроватью, и руки ко мне тянет, и глаза такие, что я чуть не обоссался. Красные, выпученные и какие-то бессмысленные… Спрашиваю: «Пап, ты что?» А он молчит, подвывает только – тихо так, но очень страшно. Горячий, как утюг, весь в поту и трясётся. В общем, я сюда смылся, а он так и бродит по дому. Боюсь возвращаться теперь. И не знаю, чего боюсь больше – что он умер, или что он живой. А теперь у меня и у самого голова разболелась.

– Так в больницу иди!

– Не хочу, Дань. Туда за три дня больше половины города свезли, и ни один не вернулся. Столько народу туда не влезает, даже если слоями в коридорах укладывать. Где они все?

– Я как-то не думал об этом, – озадачился Данька. – А ведь действительно, не слышал, чтобы кого-то выписали, всех только кладут.

– Вряд ли там хорошо, ребзя, – сказал Серёга. – Я лучше тут пока посижу. А когда башка разболится так, что терять будет нечего, – пойду домой, посмотрю, как там папа.

– Удачи тебе, Серёг.

– И вам. Берегите себя.

***

– Дань, мне очень страшно, – заныла Катя, – давай туда не пойдём?

У ворот больницы стоят солдаты в костюмах химзащиты, в противогазах и с автоматами. Периодически они открывают ворота и пропускают внутрь машины. Среди них есть и фургончики скорой помощи, но их мало. В основном – закрытые грузовые. Что можно привозить в больницу в таком количестве?

– Я подойду спрошу, Кать. Не будут же они в меня стрелять? Подожди здесь, если боишься.

– Нет, я лучше с тобой!

– Отец? – переспросил солдат. – Вчера утром?

Голос его из-под противогаза звучит глухо и равнодушно.

– У вас ещё кто-то есть, детишки?

– Мама есть.

– Тогда вам повезло, вы ещё не совсем сироты.

– Я не понял…

– Что тут понимать, – ответил солдат. – Больше вы вашего отца не увидите. А если всё же увидите – бегите от него со всех ног.

– Что происходит, дяденька солдат? – дрожащим голосом спросила Катя.

– Иди отсюда, девочка. Нет у вас больше папы. Иди, расскажи это маме. Соболезную вашей утрате и все такое.

– Дань, что они говорят такое? Наша мама болеет! Мы хотели, чтобы её взяли в больницу!

– Давайте адрес, – сказал солдат. – Я запишу. Рано или поздно кто-то заедет.

– Нет-нет, спасибо! – ответил Данька. – Сестра маленькая, всё перепутала. У мамы просто… Живот болит. Наверное, съела чего-нибудь.

– Да-да, – подхватила Катька, – кашу. С комочками. Мы пойдём, дяденьки солдаты…

– Как хотите, – равнодушно сказал военный. – Хотя… Знаешь что, пацан? Если твоя мама начнёт себя странно вести, лучше бы вам держаться от неё подальше.

– Что вы имеете в виду?

– Рубула-психоз же это называется, да? – спросил он у товарища.

– Разглашение секретных сведений это называется, – ответил тот сердито. – И распространение панических слухов среди гражданского населения. На гауптвахту захотел?

– Да наплевать. Если нас на гауптвахту, то кто будет разгружать? Офицеры? Не смешите мои кирзачи. В общем, от рубулы либо сразу помирают, либо сначала с ума сходят. То ли от боли и бессонницы, то ли вирус что-то в башке выедает. Потом они всё равно помирают, но до того могут много всякого натворить.

– А если выздоравливают, то потом нормальные? – спросил Данька.

– Выздоравливают? – хохотнул солдат. – О чём ты, мальчик?

***

– Дань, они правду сказали? – спросила Катя, когда они отошли подальше. – Ну, про папу?

– Не знаю, Кать.

– Папа умер, да?

– Не знаю. Давай думать, что не умер. Ведь не может же быть, чтобы все умирали? Так не бывает. Даже в Средние Века, когда чума была, и то выживали некоторые. Хотя тогда вообще медицины никакой не было. Папа сильный, он выживет.

– Ты мне сейчас правду говоришь, братик? – Катька смотрит на него снизу вверх, глаза полны слёз, по щекам мокрые дорожки.

– Я надеюсь, что так будет, Кать. А что нам ещё остаётся?

– А ты? Ты меня не бросишь? Ты не умрёшь? Никогда-никогда?

– Не брошу, Кать. Ни за что. Давай прокатимся вокруг, посмотрим, что там творится.

Забор вокруг больницы и раньше был высоким и прочным, украшенным декоративными, но вполне настоящими железными пиками. Теперь его дополнительно укрепили, усилив поверху спиралью колючей проволоки – почему-то изнутри. Те места, где ограда была не кирпичной, а из прутьев, её зашили листами толстой шиферной плиты, некрасиво закрепив их болтовыми стяжками за арматуру. Из-за этого заглянуть на территорию не получалось.

С обратной стороны, где вторые ворота, въезд тоже охраняли солдаты – они выпускали грузовики, которые запускали через первые. Теперь Данька разглядел, что и за рулём в них военные в противогазах.

Щель в заборе всё же нашлась. Небрежно закреплённый лист плоского шифера сполз, открыв просвет толщиной в руку. Сквозь него виден задний двор, и там идёт неспешная работа. Солдаты в ОЗК по двое выносят на улицу и складывают вдоль стены длинные чёрные пластиковые мешки. Видно, что мешки тяжёлые, солдаты устало бросают их на землю и возвращаются обратно в здание. На парковке ряд празднично-белых фургонов. Часть из них – автомобильные рефрижераторы без тягачей, а часть – небольшие грузовики с трубами над большими будками. «Инесераторы» – вспомнил Данька. Так их называли по телевизору. Полевые крематории для сжигания биологических отходов. Над трубами колеблется раскалённый воздух.

– Что там, что там? – Катька не достаёт до щели в заборе.

– Ничего интересного. Пойдём отсюда.

– Папу не видел?

– Надеюсь, нет. Давай лучше к маме вернёмся. Обещали быстро, а уже полдня прокатались.

***

– Я боюсь заходить, Дань, – сказала Катя, стоя у крыльца. – А вдруг там с мамой… Что-нибудь?

– Всё равно надо выяснить. Подожди меня снаружи, если хочешь.

– Только ты быстро, ладно? Посмотри, что с мамой всё нормально, и сразу выйди. Я тут посижу.

С мамой не нормально. Мама лежит в кровати, бледная, несмотря на температуру, и почти не реагирует на возвращение сына.

– Мам, поликлиника закрыта, с больницей тоже как-то нехорошо. Наверное, тебе лучше дома пока побыть.

– Да… – прошептала мама так тихо, что Данька её еле услышал.

Он потрогал её лоб – сухой и невозможно горячий. Кажется, что у людей не может быть такой температуры. «Как утюг», – вспомнились слова Серёги.

– Мам, ты температуру мерила? Принести тебе градусник?

– Не… Надо…

– Может таблеток выпить каких-нибудь?

– Не… Помогают…

– Тебе очень плохо, да?

– Да… Очень… Тяжело говорить… Всё путается в голове…

– Держись, пожалуйста, мам. Ты нам нужна.

– А-а-а! Спасите! Даня! Помоги! – сиреной завопила на улице Катька.

– Сейчас, мам, посмотрю, что там случилось.

Катя залезла по обрешётке для вьюнка на крышу беседки и визжит оттуда. Не потому, что высоко, а потому что за ней пытается влезть какой-то толстый мужик. Лёгкие деревянные планки, выдержавшие девочку, под его весом ломаются, и он топчет упавшие на землю мамины цветы.

– Прекратите сейчас же! – закричал на него Данька.

Мужчина остановился, обернулся и мальчик поразился бессмысленности его лица. Бледного, перекошенного и совершенно безумного.

– Что вы делаете? Это наша беседка! Отстаньте от сестры!

Тот секунду постоял, слегка раскачиваясь, а потом оставил попытки влезть на беседку и пошёл к Даньке.

Вблизи поразили его глаза – выпученные, с покрытыми алыми пятнами кровоизлияний белками и зрачками разного размера. Один сжался в точку, второй расширился до предела.

Данька отпрыгнул за дверь и закрыл её за собой. Мужчина толкнулся раз, другой – и побрёл обратно к беседке. Катька снова завизжала.

Мальчик вышел и закричал: «Эй, я тут, я тут!» Странный дядька снова повернулся к нему и встал, заколебавшись.

– А ну, иди сюда, толстый! – закричал ему Данька. – Что привязался к девчонке? Иди, разберёмся как мужчина с мужчиной!

Мужик побрёл в его строну, но мальчик не стал прятаться, а пошёл, отступая спиной назад, вдоль стены.

– Кать, я его уведу, а ты бегом в дом, поняла?

– Да, Дань!

– Дверь запри и никого не впускай! Я в окно влезу!

– Поняла!

Уведя мужчину за угол, Данька махнул рукой Катьке и ускорился. Оторваться было несложно – тот шёл медленно и, кажется, плохо видел – зацепился ногой за садовый шланг и повалился, как мешок. Встал, постоял, покачиваясь, и побрёл дальше – но Данька уже запрыгнул на перила заднего крыльца, с них перелез на крышу веранды, а с неё – в окно своей комнаты. Потеряв его, странный мужик принялся бесцельно бродить по участку, как будто не понимая, где он и зачем.

– Я так испугалась! – сказала Катя. – У него невозможно жуткие глаза. И сам он жуткий. И пахнет от него так, как будто он обкакался. А ты настоящий паладин! Ты меня спас!

– Наверное, это и есть рубула-психоз, про который говорили солдаты. Мне кажется, он вообще ничего не понимает.

– Он хотел меня съесть!

– Вряд ли съесть. Но лучше держаться от таких подальше. По-моему, он опасен.

– Он так и не уходит! – в окно видно, что мужик продолжает таскаться туда-сюда по саду, спотыкаясь об кусты и бордюры дорожек. – Все клумбы затоптал! Мама сажала-сажала…

– Эй, противный страшный дядька! – заорала она в окно. – Уходи отсюда!

Тот услышал, закрутил головой, пытаясь понять, откуда звук, а потом внезапно побежал по дорожке к дому.

– Ой… – испугалась Катька. – Кажется, зря я…

Мужчина с разбегу грянулся в заднюю дверь, аж дом затрясся. Ударился с такой силой, что отлетел и покатился с крыльца, пятная ступеньки кровью из разбитого носа. Но это его не остановило – вскочил и кинулся снова.

– Он же дверь сломает! – закричала сестра.

На этот раз мужчина споткнулся на ступеньках и, падая, ударился в дверь головой.

– Он умер? – спросила Катька, глядя сверху на лежащего на крыльце человека. – Вон, кровь течёт…

– Не знаю, – ответил Данька. – И проверять что-то не хочется. О, вон, зашевелился…

Мужчина встал. Лицо его разбито, из ссадины на лбу обильно течёт кровь, но его это, кажется, совсем не смущает. Зато он, вроде, забыл, что хотел вломиться в дом – пошёл, спотыкаясь, вдоль стены, свернул за угол.

Дети перебежали в Катькину комнату, чтобы посмотреть, что он будет делать дальше – её окна выходят на другую сторону.

– Смотри, к калитке пошёл, – зашептала сестра. – Может, уйдёт?

Но мужик остановился у забора – то ли забыв, как открывается калитка, то ли пытаясь вспомнить, зачем сюда зашёл.

– Смотри, машина, – сказал Данька. – Я только сейчас сообразил, что с утра ни одной не видел.

По дорожке катится фургон – похожий на те, что заезжали на территорию больницы. Увидев его, мужчина неожиданно возбудился, задёргал калитку и, не с первого раза её открыв, выбежал на проезжую часть. Автомобиль остановился, с пассажирского места неспешно вылез солдат в химзащите и противогазе. Он подождал пока бегущий приблизится, поднял автомат, спокойно прицелился и выстрелил. Громко хлопнуло, мужчина упал. Это произошло быстро и как-то обыденно, без драмы, так что дети даже не сразу осознали случившееся.

– Он его убил! – поражённо сказала Катька. – Просто взял и убил! Как так и надо!

– И даже не предупредил! Не сказал: «Стой, стрелять буду»! – удивился Данька. – Даже часовой должен сначала спрашивать, потом давать предупредительный, и только потом стрелять на поражение!

Из кабины грузовика вылез второй солдат, и, обойдя машину, раскрыл задние двери фургона. Из окна детям не было видно, что там. Вдвоём военные взяли убитого – один за плечи, другой за ноги, – и понесли к машине. Поднатужившись, закинули тяжёлое тело вовнутрь и закрыли. Один из них вернулся за руль, а второй подошёл к калитке. Прятаться было поздно, он явно заметил детей в окне.

– Привет, – сказал он, откинув капюшон и сняв противогаз.

Под ним оказалось совершенно обычное лицо – курносое, тронутое веснушками, совсем не злое. Оно покрыто потом, короткие волосы мокрые – видимо, в противогазе жарко. Солдат с удовольствием подставил физиономию лёгкому майскому ветерку и даже улыбнулся. Как будто он и не убил только что человека, хладнокровно и без предупреждения застрелив его.

– Здравствуйте, – осторожно сказал Данька.

– Вы одни там? Больных нет?

– Одни, – соврал мальчик, – родителей в больницу забрали вчера.

– Еда есть у вас?

– Есть ещё. Вас покормить?

– Нет, что ты, – рассмеялся солдат, – нас кормят. Я к тому, что из дома без нужды не выходите. Пока есть продукты – ешьте их. Да и магазины закрыты. И в дом никого не пускайте. Особенно таких…

Он неопределённо махнул рукой в сторону улицы, имея в виду, видимо, застреленного.

– А почему вы его убили? – спросила Катька.

– Прости, девочка, это, конечно, не то, на что стоит смотреть детям. Но иначе он бы сам кого-нибудь убил. Они ничего не соображают и очень агрессивные. Рубула-психоз. Видели, глаза какие? Это от внутричерепного давления. Врачи говорят, мозг разрушен воспалением.

– И их нельзя вылечить?

– Лекарство так и не придумали. Да и некому лечить – медиков почти не осталось. Так что ещё раз извините, что вам пришлось на это смотреть, но по-другому никак. В общем, сидите дома. Я запишу, что тут есть живые. Завтра заеду проверить, как вы. Может, продуктов подброшу. У нас есть запас гуманитарки для населения, да вот только населения почти не осталось…

– Это везде так, или только у нас? – спросил Данька.

– Везде, пацан. Везде…

Солдат вздохнул, с видимой неохотой натянул противогаз, накинул капюшон ОЗК и пошёл к машине. Вскоре грузовик уехал вдоль по улице и скрылся за поворотом.

***

На обед Данька разогрел позавчерашний суп – мама наварила большую кастрюлю и оставила в холодильнике. На этом запас готовой еды закончился, дальше придётся готовить. Но есть крупы, картошка, консервы, замороженные овощи и курица – на несколько дней хватит.

Мама лежала и ни на что не реагировала, хотя, кажется, была в сознании. Она лишь слабо пожала Данькину руку, когда он взялся за её сухую горячую кисть. Температура оставалась высокой, но что с этим делать, мальчик не знал.

Катька к маме в комнату заходить отказывается:

– Не хочу видеть её такой. Мне страшно, что она умрёт, а я это увижу. Пусть лучше без меня.

– Может, и не умрёт, что ты сразу.

– Прости, я просто не могу.

Включил телевизор, надеясь, что там скажут что-то полезное. Например, что учёные изобрели лекарство и уже сегодня начнут его раздавать всем желающим. Одна таблетка – и человек здоров!

Работает только один канал. Усталый диктор зачитывает по бумажке какую-то официальную ерунду: «…Чрезвычайное положение. Комитет национального спасения… Особые полномочия… Подчиняйтесь распоряжениям военных…» Что делать, если твоя мама горячая как утюг и ни на что не реагирует, он не сказал, и Данька выключил телевизор.

Пошёл в комнату к Катьке, застал её рыдающей. Сел рядом, обнял, прижал к себе. Когда она не то чтобы успокоилась, скорее, устала плакать, – взял первую попавшуюся книжку и стал читать вслух. Оказалась какая-то детская сказка про принцесс и драконов, глупая и слащавая, мама читала её сестре, когда той было года три. Но Катька все равно сказала: «Читай. Я хочу», – и он читал.

В городе периодически раздавались одиночные хлопки выстрелов, и девочка каждый раз вздрагивала всем телом, прижимаясь к брату. Ему очень хотелось сказать: «Успокойся, всё будет хорошо!», но он уже понял, что не будет. Потому что лоб у сестры горячий, она шмыгает носом и морщится от головной боли.

Ближе к вечеру, когда стало темнеть, Катька забылась тревожным сном. Во сне металась, вскрикивала, обильно потела, но не просыпалась. Данька пытался себя убедить, что это хороший признак, что сестра, может быть, перенесёт болезнь в какой-нибудь лёгкой форме. Если, конечно, у неё есть «лёгкая форма». Снова и снова напоминал себе, что не бывает болезней, от которых умирали бы все заболевшие. Во всяком случае, не было до сих пор. Поэтому всегда есть шанс, и не надо отчаиваться, а надо, например, пойти и попробовать сварить кашу без комочков. Вдруг Катька проснётся и захочет есть? Но он никак не мог себя заставить уйти на кухню, а продолжал сидеть на подоконнике и смотреть на улицу. Окна в домах этим вечером не зажигались, но фонари ещё горят, освещая дорогу.

Под фонарём стоит, слегка покачиваясь, высокий мужчина. Судя по нарушенной координации движений и общей бесцельности поведения – больной с рубула-психозом. Или просто очень пьяный. Данька подумал, что сейчас, наверное, многие выжившие пьют, чтобы приглушить ужас происходящего. Если бы он был взрослым, то тоже, может быть, выпил бы. У папы в кабинете есть коньяк.

Потом он увидел, как по улице бежит подросток. Бежит трусцой, мотая опущенной головой, равномерно, прямо, посередине проезжей части, без какой-либо видимой цели. Судя по возрасту, Данька должен бы его знать, они приблизительно ровесники, но лицо опущено вниз и завешено взлохмаченными волосами, а походка странная, узнать не получается.

Стоящий у фонаря заметил бегущего и двинулся наперерез. Подросток не обращал на него никакого внимания, кажется, просто не видел. Мужчина подскочил, сбил его с ног и, придавив коленом к асфальту, начал избивать кулаками. С чудовищной жестокостью, изо всех сил – глухие удары были отчётливо слышны в вечерней тишине. Мальчик не кричал и не просил пощады, а впился ему ногтями в лицо и тянулся, пытаясь укусить. Данька заметался, не зная, что делать, потом кинулся в папин кабинет и, выдвинув верхний ящик стола, вытащил из-под бумаг ключ от оружейного сейфа. Папа никогда его особо не прятал, надеясь больше на благоразумие детей.

В сейфе служебный пистолет – когда папу забирали в больницу, он его, естественно, оставил. Там же запасной магазин и коробка с патронами. Данька умеет обращаться с оружием, папа водил его по субботам в полицейский тир. Среди полицейских это традиция – все, у кого мальчики, водят их в тир, а некоторые водят и девочек. Катька ещё мала, но, если бы всё шло как шло, то через пару лет папа взял бы в тир и её. Увы, всё пошло совсем не так.

Когда Данька вернулся к окну, всё уже закончилось. На улице лежит мёртвый мальчик, рядом сидит мужчина с изодранным в клочья лицом. Кажется, он лишился одного глаза. Мальчик теперь лежит лицом вверх, и его можно было бы узнать, не будь он так избит. Даньке кажется, что это Серёга, но он не уверен. Далеко и освещение тусклое.

Он прицелился в мужчину, но так и не смог заставить себя выстрелить, ведь тот уже ни на кого не нападает. Оказалось, что выстрелить в живого человека, даже безумного убийцу, не так-то просто. Да и расстояние великовато, куда больше, чем в тире, где он палил по ростовым мишеням. Данька убедил себя, что не попадёт, только привлечёт к себе внимание, поэтому лучше вообще не стрелять.

Мужчина, посидев, встал и куда-то убрёл. Данька начинал задрёмывать, прямо сидя на подоконнике, но вскидывался на каждый шорох. То Катька начинала ёрзать и стонать, обливаясь потом, то на улице раздавались неуверенные шаркающие шаги – на смену ушедшему периодически появлялись новые «рубулопсихопаты», бредущие по улице без всякой цели и смысла. Увидев лежащего на дороге мальчика, они кидались к нему, но, убедившись, что он мёртв, разочарованно уходили. Данька ничего не предпринимал, только выключил ночник, чтобы свет в окне не привлекал их внимания.

Ближе к полуночи он проголодался, и, решив, что поспать этой ночью не получится, решил сделать себе чай с бутербродом. Хлеба и колбасы осталось совсем чуть-чуть, но он поделил этот остаток пополам – вдруг Катьке утром станет получше, и она поест? Возился в темноте, не включая электричество. Кухня подсвечивается только рассеянным светом уличных фонарей, из-за этого всё кажется не совсем реальным.

Съел бутерброд, допил чай, поставил чашку в мойку – но потом подумал и вымыл её сразу, хотя раньше мама никак не могла его заставить не бросать грязную посуду. В этот момент сверху из спальни завопила Катька. Закричала, как раненый зайчонок, – однажды услышав такой крик, Данька больше никогда не ездил с папой и его полицейскими друзьями на охоту. Он взлетел по лестнице, распахнул дверь и увидел, как возле постели сестры поднимается с колен мама. В руках её папин охотничий нож, глаза красны, выпучены и безумны.

Данька не запомнил, как стрелял. Знал, что выстрелил, но не помнил этого. Он помнил, что когда сидел на краю кровати, зажимая руками рану на груди Катьки, под ногами лежало тело. Но он не думал о нём в тот момент. Он плакал, поливая сестру слезами, прижимал к её груди скомканную ночнушку, из-под которой всё текла и текла кровь, и старался расслышать, что шепчет бледнеющими губами девочка.

– Ты же не бросишь меня, братик? Воскресишь своего хила, паладин?

Они кивал, плакал и не мог ответить. Так и рыдал молча, пока сердце под его ладонями не перестало биться.

В ванной, где он попытался смыть с рук кровь сестры и матери, нет окон, и пришлось включить свет. С забрызганного красным лица в зеркале смотрели нечеловечески синие глаза.

***

День пятый

Кажется, до утра он просто сидел в кресле, тупо глядя в стену. Может быть, отключался и засыпал, а может, и нет. На рассвете услышал заполошную перестрелку – со стороны больницы кто-то лупил очередями в несколько автоматов. Это продолжалось довольно долго, но потом стрельба постепенно затихла.

Данька поднялся в спальню сестры – сам не зная зачем. Может быть, убедиться, что случившееся – не ночной кошмар. Сначала он хотел уложить маму рядом с Катькой, но понял, что не сможет, и вместо этого положил девочку на пол, чтобы они были вместе. Смерть сделала их некрасивыми и жалкими, и он удивился себе, что не плачет. Внутри была гулкая пустота.

Забрав из сейфа все патроны, положил их в школьный рюкзак и вышел на улицу с пистолетом в руках. Хотел поехать на велосипеде, но потом решил, что стрелять будет неудобно и пошёл пешком. Первым застрелил бродящего вдоль забора рубулопсиха – кажется, это был сосед, живущий двумя домами далее. Прицелился, выстрелил в грудь – и ничего не почувствовал. Совсем. Сосед сполз по забору на землю и затих. Подошёл к мёртвому подростку и убедился, что это действительно Серёга. Факт провалился в его сознание без всплеска эмоций.

По дороге к больнице Данька застрелил шесть или семь человек. Насчёт одного уверенности не было – он завалился за ограду и, возможно, остался жив. Проверять не стал. Трое из них кидались на него сами, четверо – просто брели куда-то. Были ли они все безумны? Данька не разбирался. Видел – и стрелял. Почти всех удавалось свалить с первого выстрела, девятимиллиметровый пистолет работает надёжно. Психи давали подойти близко, похоже, что они плохо видят вдаль, и мальчик не промахивался.

Зачем он идёт в больницу, Данька не задумывался. Может быть, для того, чтобы увидеть отца мёртвым. Найти его тело и убедиться, что жить действительно больше незачем.

Возле ворот лежат мёртвые солдаты. Противогазы с них сорваны, лица разбиты, вокруг трупы людей в больничных пижамах. Автоматы валяются здесь же, но Данька решил их не брать, потому что не умеет пользоваться. Отец учил его стрелять только из пистолета.

По территории бродят люди. Иногда они кидаются друг на друга и дерутся, но чаще нет. Некоторые из них в военной форме – видимо, противогазы и защитные костюмы не сильно помогли. Отца среди них видно не было.

Данька залез на высокий забор, пристроил рядом рюкзак, и начал стрелять, тщательно целясь и экономя патроны. Сначала психи дёргались, не понимая, откуда выстрелы, но потом сообразили. На забор залезть им не удавалось, потому что они мешали друг другу, а мальчик стрелял почти в упор, но потом пришлось отступить – набитые магазины кончились, а снарядить новые не было времени.

Спрыгнул с забора наружу и убежал.

Боялся, что беседке будет кто-то из ребят, но нет – стрелять в одноклассников не пришлось. Данька сидел, запихивая короткие толстые патроны в магазины, посматривал на брошенную коробку с игрой и старательно ничего не думал. Потому что любая попытка подумать тут же натыкалась на тела матери и сестры, оставшиеся в спальне. Матери, которую он застрелил, и сестры, которую не спас. Хреновый из него вышел по итогу паладин.

Решив, что патронов мало, сходил в полицейский участок. Он часто бывал у отца на работе и знал, где искать ключи от оружейки. По дороге застрелил троих. Ещё одного, дядю Диму, отцовского приятеля, застрелил прямо в его кабинете. У того был свой пистолет, но он не пытался им воспользоваться. Набрал магазинов, чтобы не возиться с перезарядкой, набил их патронами.

Вернулся к больнице. Психи снова разбрелись по территории, но, к счастью, прибежали на выстрелы, так что гоняться за ними не пришлось. Сначала Данька механически считал убитых, потом бросил. Ещё ночью он думал, что не сможет выстрелить в человека, а потом выстрелил в мать. Теперь думал только о том, чтобы патронов хватило, уж больно их тут много.

Внутри больницы Данька чуть не погиб – выскочивший из подсобки псих схватил его за рубашку и ударил по голове. К счастью, мальчик не выронил пистолет и успел выстрелить. Удар рассёк скулу, по лицу течёт кровь, но не сильно. Боль его даже обрадовала – без неё чего-то не хватало. Теперь он двигался осторожнее, стараясь не подходить близко к углам, из-за которых его могли бы внезапно схватить. Открывал двери – и сразу отпрыгивал. Внутри живых людей было немного, больше мёртвых. Они лежали на кроватях и каталках, накрытые простынями с головой. Те, кто ещё бродит, – в основном из персонала, в халатах. Пациентов среди них не видно. Данька поднимал простыни, смотрел на мёртвые лица. Многие оказались знакомы – городок маленький. Вот продавец из магазина на углу, добрый дядька, всегда угощавший Катьку конфетами (не думать, не думать про сестру!). Вот учительница географии, вредная придирчивая тётка. Вот отец Олега, не веривший в эпидемию. На детские тела Данька не смотрел, определяя их по размеру, поэтому кто именно из его одноклассников накрыт простынями, осталось неизвестным.

Пройдя по этажам, застрелил пятерых и увидел бессчётное количество мёртвых лиц, знакомых и незнакомых. Отца среди них не было, пришлось спускаться в подвал. Там мёртвые тела лежат просто вповалку в коридорах, остро пахнет химией и тленом. Застрелил ещё троих, перезарядился. Чуть не застрелил четвёртого, но тот подал голос:

– Погоди, пацан, не стреляй.

Мужчина с бледным измученным лицом, в халате поверх военной формы, сидит в углу, прислонившись спиной к стене. И халат, и мундир в крови, на голове подсохшая рана, лицо расцарапано.

– Что ты тут делаешь?

– Папу ищу, – сказал Данька равнодушно.

Наличие живого нормального человека сейчас казалось ему досадной помехой, отвлекающей от дела. Застрелить его как-то неловко, а разговаривать… О чём?

– Когда его привезли?

– Позавчера, – ответил мальчик, поразившись, что прошло всего два дня.

Казалось, что этот ужас длится годы.

– Тогда их ещё лечить пытались, – усмехнулся разбитыми губами военный врач, или кто он там. – Про рубула-психоз не сразу поняли.

– А потом?

– Потом пришёл приказ вводить нембутал. При первых признаках психоза. Это вроде снотворного, только в таких дозах от него не просыпаются.

– Вы их просто убивали?

– Да, пацан. Мы их просто убивали. Но потом их стало слишком много, а нас слишком мало, и они начали убивать нас. Говённая история, да?

– Да, – кивнул Данька. – Говённая.

– Твой отец либо в морге – позавчера тел ещё было немного, и их складывали в холодильники, – либо его сожгли. Но лучше бы тебе его не искать, а то нарвёшься, как я. У тебя ещё кто-то остался?

– Нет.

– Хреново. Но не хреновее, чем всем. Я, вот, например, скоро сдохну.

– Мне всё равно, простите.

– Прекрасно тебя понимаю, пацан. Мне, ты удивишься, тоже. Такие уж настали странные времена. Удачи в поисках.

– Счастливо сдохнуть, – вежливо ответил Данька и ушёл.

***

Отца он так и не нашёл. Просто отчаялся, увидев, как завален телами морг. Понял, что не в его силах докопаться до холодильников.

Пошёл обратно в город, расстреляв по дороге два магазина. Психи стали какие-то вялые, не кидаются, а просто бредут навстречу. Некоторые сидят на земле, мотая головой и тихо подвывая. Глаза у них выкачены и налиты кровью, похоже, что они уже ничего не видят. Но Данька всё равно стреляет. Зачем им жить? Незачем. Идёт по улице и стреляет. В людей. И ничего не чувствует при этом, кроме смутного желания приставить пистолет к своей голове. Но ещё не сейчас. Может быть, позже.

Пока дошёл до дома, понял, что стрелять уже не нужно. Психи явно умирают сами. Что бы ни делал с их мозгом вирус, этот процесс подходит к естественному концу. Они лежат и только слабо подёргиваются, а некоторые уже умерли или вот-вот умрут. Но Данька всё равно стреляет. Не из гуманизма. Не для того, чтобы избавить от мучений – просто так. Идёт по улице и стреляет в лежащих людей. Одежда, руки и лицо забрызганы красным, весь мир вокруг пропах порохом и кровью.

В этот момент к нему подъезжает автомобиль. Звук мотора кажется настолько неуместным, что Данька даже не сразу признаёт его реальность.

– Так, пацан, – слышит он злой женский голос, – что за херню ты тут творишь?

За рулём совершенно разбойничьего вида пикапа худая резкая девушка в чёрных очках на резинке. Посмотрев на Даньку, подняла их на лоб, открыв такие же синие, как у него, глаза.

– Значит, это ты.

– Да, – кивает мальчик, – это я во всём виноват.

– Ага, есть такая фигня. Ты точка фокуса. Не то чтобы мне есть до этого дело, я давно уже не корректор, но для всех будет лучше, если я тебя отсюда заберу. Раз уж заехала.

– Там мама и сестра, – зачем-то говорит он, показывая на дом.

– Надо полагать, они умерли.

– Мама убила сестру, я убил маму.

– Вот ведь говна какая. И что, их надо хоронить?

– Не знаю. Наверное.

– Ты как относишься к кремации?

– Моего отца, наверное, сожгли. Но я не знаю точно.

– Этот дом?

– Да.

– Дерево и фанера. Хреново тут у вас строят, но оно и к лучшему. Подай канистру из кузова…

Когда дом запылал, завывая пламенем в лопнувших окнах, девушка сказала:

– Ну что, есть ещё здесь дела? Или уже можно ехать?

– Езжай, – сказал Данька равнодушно.

– Не, пацан, раз уж я извела канистру бензина, я тебя отсюда всё-таки заберу. Может, тут ещё не совсем жопа, кто-то да выживет.

– Я не хочу.

– Да я тебя, в общем, и не спрашиваю. О, кстати, глянь, какая штука!

Данька обернулся, чтобы посмотреть, куда показывает девушка, в голове вспыхнуло солнце, а мир погас.

***

– Очнулся, пистолетчик?

Ревёт мотор, летит под колёса дорога.

– Извини, уговаривать было недосуг! – девушка с трудом перекрикивает шум двигателя. – Если твой шпалер тебе дорог как память – то он в кузове валяется. Потом заберёшь.

– Это папин.

– Ну, значит, я угадала. Меня Аннушка, кстати, зовут. И в другой раз не тычь в меня пушкой, а то опять по башке получишь.

– Даниил. Данька.

– Вот что, Даниил, ты мне никто, я тебе тоже никто, в ваш срез меня занесло случайно.

– В наш что?

– О чёрт. Ты же совсем тугой. Ну ничего, это, к счастью, не моя забота. Потерпи пару часов, и мы избавимся друг от друга…

***

– Аннушка мне так ничего и не объяснила тогда, – закончил Данька. – Привезла в Центр, вытряхнула на пороге Школы и отбыла восвояси. Пистолет, впрочем, вернула, но я никогда больше не брал в руки оружия. Настрелялся.

– Ты потом не пробовал вернуться домой? – спросила Василиса.

– Зачем?

– Узнать, что стало с вашим миром.

– Нет. Я старался забыть о том, что со мной случилось, хотя в Школе нас учат, что это неправильно. Надо справляться и всё такое.

– Бедный, – сказала Одри.

– Все мы бедные. Давайте спать ложиться. С утра в дорогу.