Вендетта. Том 2

Глава 2

Пётр Румянцев отодвинул штору и посмотрел на улицу. прямо перед окнами пробежали четверо каки-то оборванцев. Наверняка мародёры, спешащие вынести из спешно покидаемых богатых домов то, что до них не успели вынести более удачливые парни.

Беспорядки, казалось, не закончатся никогда. А эти упрямые бараны из правительства республики всё никак не могут принять правильного решения. Ну, видят же, что толпа обходит штаб-квартиру Ост-Индийской компании по широкой дуге. И ведь понимают, что обходят, потому что боятся: раз попали под раздачу, и пока больше не хотят. И всё равно, вцепились в свои кресла, как вошь в волосы, и никак не хотят на попятную идти. Нет, чтобы людишек пожалеть, как дети малые, ей богу. Неужели им плевать и на простых голландцев, и на собственные жизни? Ну так хоть бы детей собственных пожалели. Ведь, когда озверевшая толпа врывается в дом, особенно тех, кого считает виноватым в собственных бедах, то никого не щадит. И особенно сильно тогда достаётся именно тем, кто не в состоянии защититься: женщинам и детям.

В комнату, бывшую когда-то кабинетом казначея компании, вошёл Криббе. Увидев стоящего у окна Румянцева, он кивнул и закрыл за собой дверь, чтобы лишние уши попотели, подслушивая их разговор. Они сделали это довольно просторное помещение чем-то вроде штаба, когда ещё не знали о подходе войска Румянцева. Оно было самым просторным, и из него было удачно видно и то, что происходило на улице, и то, что творилось на заднем дворе. Сейчас, кроме того, что в комнате проходили совещания, в ней принимали гостей, в основном бьющихся в приступе истерики и умоляющих сделать хоть что-то, чтобы прекратить это безумие. Из тех, кто внял голосу разума и всё-таки добрался до защищенного со всех сторон подворья, а не сидел дома, вцепившись в нажитое добро.

– Сколько нам ещё ждать момента, когда у Вильгельма Оранского хватит ума обратиться к нам за помощью, он ведь видит, что происходит, – раздраженно проговорил Румянцев, глядя на Криббе исподлобья.

– Конечно видит, не слепой же, – усмехнулся Гюнтер. – С тех пор, как его притащил сюда Головкин, он только и делает, что заламывает руки и причитает. Даже его жена ведёт себя более достойно и старается вместе с другими женщинами устроить наш быт.

– Насколько мне известно, она просила Вильгельма отправить её с детьми в Лондон, но он сумел только до русского посольства добраться, когда начался бунт. Может быть, он не обращается к нам с просьбой, потому что надеется на помощь Англии? – предположил Румянцев.

– Англичане помогающие голландцам? Это звучит как анекдот, – покачал головой Криббе. – Но, с другой стороны, это шанс для Георга покончить раз и навсегда с войнами и полностью подчинить себе Северные провинции. Но для этого ему тоже необходимо знать, что в его помощи нуждаются и её примут. К тому же он сейчас очень занят. Ему не до Голландии.

– И что же делать? – Румянцев сжал кулаки. – Мы можем сидеть здесь до бесконечности, потому что не можем пойти подавлять бунт без всех обговоренных условий. Пётр Фёдорович нас просто не поймёт, если мы так поступим.

– Вот так и получается, что мы его выкурить отсюда не можем, и одновременно, он сам ничего не предпринимает, малодушная сволочь, – ругнулся Криббе.

– Да ещё и коронацию пропустили. – Мрачно вторил ему Румянцев. – О, Александр Гаврилович, а мы только с Гюнтером о тебе говорили. Всё нам было интересно, как это ты умудрился штатгальтера сюда приволочь, а беседу о том, что такие славные воины, как мы, вполне можем избавить все четыре провинции от этой напасти, но не бесплатно, нет, не бесплатно, – Румянцев сделал шаг навстречу зашедшему в комнату Головкину.

– А я, собственно, по этому поводу сюда и пришёл, – Головкин коротко поклонился, приветствуя двух самых доверенных помощников, и даже друзей императора. – Анна Ганноверская сделала всю работу за нас. Ей так сильно надоело здесь сидеть, не имея возможности выехать, да просто выйти, чтобы прогуляться, что она надавила на мужа. В общем, Вильгельм просит графа Румянцева о помощи в подавлении бунта и хочет обсудить условия.

– Ну, наконец-то, – Румянцев закатил глаза и истово перекрестился. – И где он?

– Подойдёт с минуты на минуту, – Головкин немного замялся, а потом добавил. – Вы же не будете возражать, если я составлю вам компанию? Может быть, мой обширный опыт поможет получить больше, чем штатгальтер хочет отдать сейчас.

– Ну, конечно же, Александр Гаврилович, я и сам хотел попросить тебя присутствовать, чтобы мы с Гюнтером по неопытности в подобных делах такого не наделали, что сами в итоге должны не остались. – Радушно закивал Румянцев.

Головкин прошёл по штабу и сел за стол, задумчиво глядя на Румянцева. Как же быстро молодежь переняла привычку Петра Фёдоровича так коротко волосы стричь. Даже уши с шеей не прикрывает причёска. Сам-то он до сих пор оставался верен пышным парикам. Ладно ещё Криббе, который свои длинные темные волосы лентой перевязывал, а тут… И Головкин неодобрительно покачал головой. Никогда он не поймёт этого аскетизма, который проповедовал Пётр Фёдорович, и который с такой охотой подхватывали его молодые подданные.

Но рассуждать про нравы молодежи ему не дал штатгальтер, который вошёл, в сопровождении своего советника и секретаря, и сразу же прошёл к столу, расположившись напротив Головкина. Александр Гаврилович поджал губы. Сколько нужно было ещё раз сказать этому болвану, чтобы тот понял – переговоры он будет вести с графом Румянцевым. Именно Пётр Александрович будет определять, какая плата будет достойна за спасения республики. Переубеждать он никого не стал, просто поднялся со своего места и пересел на соседний стул, предоставляя возможность Румянцеву расположиться напротив Вильгельма и начать переговоры.

– Что вы хотите, граф, за помощь в усмирении толпы? – устало проговорил Вильгельм. Он впервые оказался наедине с подобными трудностями и совершенно не знал, что нужно предпринять. Надежды на милицию, которая должна была охранять прежде всего его самого и олигархов разбились вдребезги, когда прямо на его глазах стражи порядка перешли на сторону бунтующих.

– Вы слишком откровенны, вам не кажется, ваше высочество? – Румянцев слишком много времени провёл с Петром, чтобы не перенять манеру императора разговаривать с собеседником.

– Я не вижу смысла тянуть ещё дальше. И так понятно, что наши союзники не придут, и не помогут нам. А если мы ничего не предпримем еще пару недель, то в итоге получим только пепелище на месте некогда богатой и процветающей сраны. Олигархи взывают меня о помощи. Власти провинций каждый день шлют гонцов, из которых до меня добирается едва ли каждый шестой. По всей стране рыщут озверевшие банды. А тех же олигархов и провинциальных властей с каждым днем становится всё меньше. практически никто сразу не сбежал, просто не верили, что эти выступления могут вылиться вот в такое. А теперь уже поздно. – И он закрыл лицо руками.

– Ваше высочество, а почему вы вообще столько терпели, прежде, чем насмелиться и подойти ко мне со своей небольшой просьбой? Чего вы ждали? – Румянцев прямо смотрел на него. – Я вам сам отвечу. Вы думали, что мы поможем вам просто так. От всей широты русской души. И даже не попросим сказать «спасибо» за помощь. – По тому, как потупился Вильгельм, Румянцев понял, что не ошибся. Он только головой покачал. – Пётр Фёдорович предупреждал, что так и будет. Поэтому я тоже не буду ходить вокруг да около. Нам нужен протекторат над всеми четырьмя провинциями.

– Вы хотите, чтобы республика вошла в состав Российской империи? – Вильгельм уставился на Румянцева, но тот отрицательно покачал головой.

– Нет, разумеется. Я же сказал, протекторат. Вы не будете принимать ни одного решения без согласования с Петербургом и любое предложение Петербурга будете рассматривать в приоритете над всеми остальными. Не так уж и много за возможность вообще сохранить страну, не так ли? – Головкин посмотрел на молодого графа с удивлением, а Криббе отвернулся, чтобы спрятать ухмылку. Сейчас Румянцев как никогда напоминал Петра Фёдоровича. Головкин же с Петром общался мало, и просто поражался наглости Румянцева. Граф практически припирал штатгальтера к стенке, не давая возможности для того, чтобы защититься.

– Это совершенно невозможно, – Вильгельм вытер пот со лба. – Олигархи никогда не пойдут на подобный шаг.

– Хорошо, – Румянцев откинулся на спинку стула. – Если всё дело в олигархах, то давайте просто подождём, когда их количество сократится до договороспособного минимума.

– Что вы такое говорите? – Вильгельм смотрел на графа и быстро моргал. – Как вообще можно о таком говорить?

– Достаточно непринужденно. Я никуда не тороплюсь. Припасов нам хватит, чтобы ещё год как минимум здесь осаду держать. Вас я ни в коем случае не удерживаю, можете прямо сейчас уезжать вместе с семьей. Я всё равно возьму Голландию и установлю здесь протекторат Российской империи, даже, если вообще ни одного олигарха или представителя власти не останется в живых, – Румянцев слегка наклонился, став к штатгальтеру гораздо ближе. – Вам-то какая разница, кому подчиняться? Или вашему тестю его величеству Георгу, или же его величеству Петру Фёдоровичу. Но сейчас я предлагаю вам сохранить ту власть, которая у вас имеется. Пока предлагаю. Следующее моё предложение будет куда болезненнее.

– Мне нужно всё хорошо обдумать и написать заинтересованным лицам, – немного помолчав, ответил Вильгельм.

– Прекрасно, – Румянцев улыбнулся. – Тогда встретимся ровно через неделю. Полагаю, вы уже сможете получить ответы. Предупреждаю сразу, та встреча будет последней. Я понимаю, вам предстоит принять тяжелое решение, но в этих обстоятельствах хорошего решения просто нет.

Штатгальтер вышел, за ним выскочили помощники, которые ни слова не сумели добавить в этих переговорах, которые звучали скорее, как ультиматум.

– Хм, – Головкин задумчиво смотрел на Румянцева. – Это было очень странно, Пётр Александрович. Получается, что мы не вели переговоры, мы угрожали, пользуясь безвыходным положением властей Северных провинций. Как-то это, не слишком благородно, не находишь?

– Нет, не нахожу, – Румянцев встал и снова подошёл к окну. Мимо штаб-квартиры куда-то шла толпа, выкрикивая требования. Правда, похоже, они уже и сами не понимали, чего хотят, насколько их выкрики были бессвязными. – И я в точности выполняю указания его величества. Я только не пойму, как он вообще мог сюда прийти с уверенностью, что мы согласимся на меньшее? И это после того, что Пётр Фёдорович сделал с Ост-Индийской компанией. Наверное, я никогда их не пойму. – И Румянцев вышел из комнаты, оставив Криббе наедине с Головкиным.

– Криббе, а ты почему молчишь. Этот мальчишка сейчас переступает через все каноны дипломатии, а мы молчим, – Головкин повернулся к Гюнтеру.

– Всё правильно он сказал. Пусть олигархи потом разнесут благую весть о том, что Российская империя больше даже не почешется за просто так. – И Криббе вышел вслед за Румянцевым. Остановившись возле закрывшейся у него за спиной двери, он прошептал. – А ещё я всё больше и больше уверен в том, что Пётр каким-то образом причастен к этим беспорядкам. Но как он это сумел провернуть? – И он направился к Хельге, чтобы уточнить несколько вопросов, связанных с экономической обстановкой Голландской республики. Ему важно было понять, что же произошло на самом деле, и тогда он сумеет разобраться в мотивах, которые двигали Петром.

Настроение у меня было самое скверное. И оно оставалось таковым уже в течение месяца. Все это прекрасно понимали, потому старались ходить на цыпочках, чтобы ни дай бог, не привлечь ненужного внимания императора.

Началось всё с того, что у Марии в тот день, когда ей стало нехорошо в моём кабинете, случились преждевременные роды. Родилась девочка. Она была живая, но такая слабенькая, что вышедший из спальни императрицы Кондоиди обратился ко мне с совершенно серьезным видом.

– Ваше величество, дитя нужно как можно быстрее крестить.

– Всё так плохо? – я стиснул зубы, чтобы не заорать от бессилия. Самое главное, сам лекарь говорил о возможной смерти моего ребенка с таким откровенным равнодушием, что мне захотелось ему врезать. Понятно, что младенческая смертность здесь была чуть ли не нормой, а в деревнях даже имен детям не давали до определенного срока, но, чёрт бы вас подрал, мне, как императору может быть сделана скидка и проявлено хоть немного больше участия?

– Её высочество очень слабенькая, но, на всё воля божья.

– Так, ты врач, или священник? – я прижал его к стенке. Кондоиди даже слегка опешил. – Так вот, ты сделаешь всё, чтобы она выжила, понятно? Всё. С ежедневным отчётом, что и как делалось. – Кондоиди кивнул. Тогда я продолжил. – Что с её величеством?

– Боюсь, что у её величества может развиться родовая горячка…

– Так сделай так, чтобы не развилась. Разрешаю эксперименты типа отвара из плесени и тому подобное, – прошипел я, а у Кондоиди взгляд стал задумчивый. Есть у него наработки, не может не быть. И я даю ему карт-бланш.

С этого момента прошёл месяц. Состояние Марии было ещё неважное, но, похоже, умирать она уже не собиралась, а моя дочь всё ещё была жива, и даже прибавила в весе, но опять-таки никто не мог ничего сказать определенного. И я так её и не крестил. В глубине души я признаюсь сам себе, что боюсь. Боюсь до колик, что, если пройдёт крещение, то я её потеряю. Понятия не имею, с чем именно связанна эта боязнь, но она не давала мне покоя.

Так что говорить хоть слово против, мне никто не решался.

За это время пришло несколько донесений с фронта. Салтыков сумел каким-то невероятным образом отстоять Дрезден, армия Фридриха откатилась, и он остановил пока наступление, пытаясь хозяйничать в Саксонии. Чего он ждал и почему не двигался к Берлину, лично для меня оставалось загадкой. Так же как и то, почему не выходила на связь Мария Терезия. Что у них за подковёрные игрища? Но в отсутствии быстрой связи мне оставалось только гадать, что там происходит.

От Румянцева тоже не было известий. Но бунты пока продолжались, поэтому можно было сделать вывод, что он всё ещё не вступил в игру. Чего он ждал мне было неведомо, но и Петьке и Гюнтеру с места виднее. Мне же оставалось только локти кусать в ожидании.

Зато просто невероятно быстро прошла полицейская реформа здесь в Москве. Я вообще ни с кем не церемонился. Татищев, просто крутился, и по-моему, не спал по ночам, но меня его комфорт не заботил от слова совсем. Одно посещение разбойного приказа так вывело меня из себя, что я приказал гвардии пройтись огнем и мечом по злачным местам Москвы. В результате этого рейда четыре сотни воров, мошенников и профессиональных нищих отправились покорять Аляску.

Детвору, в основном беспризорников сгребли в школы будущих колонизаторов. Их оказалось почему-то не слишком много. То ли в это время ещё мало кто выживал, то ли успели попрятаться. Но выяснить, что является причиной – это было делом полиции.

А вот почти две сотни душегубов во главе всё с тем же таким полезным для бывшего начальника разбойного приказа Ванькой Каином были казнены. Я не против казней. И пребываю в глубочайшем убеждении, что подобных товарищей не изменить. Так что каторгу в моё правление, похоже, нужно будет ещё заслужить. На время ночная жизнь в Москве становилась более-менее безопасной. Понятно, что только на время, но дальнейший контроль популяции негодяев опять-таки ложиться на полицию. И отвечать они будут за это передо мной.

Сегодняшнее утро было на редкость хорошо. Тепло, но не жарко. Легкий ветерок разгонял гнус, красота. Надо бросать на сегодня работать и лучше погулять в парке с детьми. Да с Машей посидеть. Поболтать, Пашку привести, да дочку показать. Решено. Так и сделаю.

Первым, куда я заглянул, была спальня сына. Каково было моё удивление, когда я никого в комнате не обнаружил. Ладно, возможно, нянька с воспитателем уже увели его в сад. Там и встретимся. И я пошёл в спальню дочери. В спальне тоже никого не было. Я нахмурился и прошёл прямиком к колыбели. Она была пуста. И тут скрипнула дверь, я обернулся и увидел входящую няньку, которая тащила корзину с бельем.

– Где княжна? – прошипел я. Нянька же уставилась на меня и не могла вымолвить ни слова. – Где моя дочь?! – заорал я на неё. – Как ты могла оставить её одну?!

Не дожидаясь ответа, я выскочил из комнаты и заметался по дворцу. Вскоре на уши были подняты все. Я даже заглянул к Марии, но ничего ей не сказал, только криво улыбнулся и, чмокнув в лоб, выскочил из спальни. И тут я в толпе бестолково мечущихся придворных, которые вместе со слугами пытались найти младенца, я увидел няньку и воспитателя Павла.

– Господи, где мои дети? Если с ними что-то случилось… – я сжал кулаки и заскочил в комнату дочери. И тут моё внимание привлекло приоткрытое французское окно, которое установили во время ремонта по моему приказу. Я ломанулся к нему, как молодой лось и выскочил в сад.

Мой четырехлетний сын сидел на лавочке неподалеку от окна, а на коленях у него лежал кряхтящий кулек. При этом Пашка что-то серьезно говорил, склонившись к сестренке. Я, стараясь не делать резких движений, чтобы не испугать сына приблизился к ним.

– Вон бабочка видишь? Она красивая, смотри. Когда мама перестанет болеть, мы вместе пойдем гулять. А отец часто занят. Но он тоже с нами пойдёт.

Я очень аккуратно обошел лавочку и опустился перед детьми на колени. Пашка вздрогнул, но кулёк не выпустил, держал крепко, молодец.

– Ты решил погулять с сестрёнкой? – мягко спросил я, пытаясь успокоить разогнавшееся сердце.

– Хельга ушла, а мне было скучно. И я пошёл посмотреть на Лизу. Она плакала, и никого не было. Тогда я её взял и вынес сюда. Я хотел ей бабочку показать, чтобы она не плакала.

– И как, получилось? – я смотрел на сына и одновременно пытался следить за ворочающейся у него на коленях дочерью.

– Ну да, Лиза же не плачет. Мне же можно её держать?

– Можно, но, Паша, только под присмотром, хорошо? Ты можешь её уронить, и тогда ей станет очень больно.

– Я крепко держал, чтобы не уронить, – заверил меня ребёнок.

– Я вижу, вы поладили. Но в следующий раз только когда кто-то из взрослых рядом будет. А теперь, давай я покажу, как держать сестрёнку правильно. Она же маленькая совсем головку сама пока ещё плохо удерживает. – Я поменял положение его руки, чтобы она легла под крохотную головку.

– Что, Лиза, так лучше? – Пашка снова наклонился над маленьким личиком, с которого на него серьезно смотрели голубые глаза.

– Лиза? Ты думаешь, что её зовут Лиза? – Я рывком сел на корточки, чтобы удобнее было подниматься.

– Да, ей нравится быть Лизой. А ты не так хотел, чтобы её звали?

– Ну почему, Лиза очень хорошее имя, так твою двоюродную бабушку звали Елизавета. А теперь давай уже пойдем домой. А потом ещё погуляем, – я поднялся на ноги и прошептал почти про себя. – Когда я выпью все капли и кого-нибудь убью. – Видя, что сын пытается встать с Лизой на руках, я снова присел рядом с ним на корточки. – А давай я Лизу возьму. А то ты её уже держал сегодня, а я нет, мне тоже охота. А ты меня за руку возьмешь.

Взяв дочку на руки, я встал и протянул свободную руку сыну. Развернувшись, я увидел, что возле французского окна стоит Мария и, приложив руку к сердцу, смотрит на нас широко открытыми глазами.

– Ты как? – я подошёл к ней.

– Я думала, что у меня сердце остановится, когда узнала, что дети пропали, – простонала она. Я осмотрел её. Она была бледна, но на ногах стояла крепко и умирающей не выглядела. Тогда я решительно протянул ей дочь. – Познакомься с Лизой.

– С Лизой? – Мария взяла её на руки, прижала к себе, а я в это время подхватил на руки Пашку.

– Да, мама, с Лизой. Ей нравится, вот сама посмотри, – наставительно проговорил сын.

– Да, точно, нравится, – Мария слабо улыбнулась.

– А мы пойдем сегодня все вместе гулять? Я Лизе обещал, когда бабочку показывал.

– Да, только сначала вы поедите. Маму и Лизу осмотрит Кондоиди, а я переоденусь, – поведя плечами, я ощутил, что рубашка насквозь мокрая от пота. – Ты справишься? – спросил я тихо, а Мария решительно кивнула.

– Мне помогут. Иди, переодевайся. Мы с детьми здесь поедим, а потом пойдём гулять.

У меня словно камень с души свалился. Именно в этот момент я понял, что всё будет хорошо. Иначе и быть не может.

Я вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. Ко мне подбежал бледный Бехтеев.

– Фёдор Дмитриевич, если я кого-то из них увижу, то, клянусь, возьму грех на душу. – Уточнять, кого я имел в виду, было не обязательно, Бехтеев сразу всё понял. – Сегодня я отдыхаю с семьей. А к завтрашнему дню подготовь всё, что я недоделал, у меня очень уж много долгов накопилось.