Вепсы. Очерки этнической истории и генезиса культуры

Глава вторая. ЭТНИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА ВЕСИ В СВЕТЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ДАННЫХ

Как мы уже видели, анализ письменных источников привел нас к существенным заключениям. И все же — при ясном понимании важности и значимости этой категории источников — до тех пор, пока мы остаемся в узком кругу сообщаемых ими фактов, едва ли можно ожидать более или менее полного (не говорим уже окончательного) решения проблемы Веси. Оставаясь в этом кругу, нельзя даже поставить вопросы, которые крайне существенны для изучения этнической истории и истории культуры народа, — о хозяйственных занятиях, материальной и духовной культуре, общественном и семейном быте, культурных и этнических связях — в той конкретности, которая только и дает право на их постановку. Совершенно ясно, что лишь археологические данные могут доставить требуемые сведения и тем самым пролить свет на весь этот сложный клубок вопросов.

Нельзя сказать, что область Межозерья в археологическом отношении изучена достаточно полно. Если оставить в стороне памятники эпохи неолита и раннего металла, о которых говорилось ранее, то на долю тех, которые могут быть связаны с Весью, остается сравнительно немного: это несколько десятков могильников, получивших в науке наименование (не вполне, впрочем, точное) курганов юго-восточного Приладожья. К настоящему времени памятники этого типа обнаружены и раскопаны на обширном пространстве (рис. 4). Наиболее отчетливо прослеживается западная граница их распространения: она проходит по правому берегу Волхова, лишь частично захватывая левобережье только в одном пункте — близ Старой Ладоги.[18] Основная масса курганных могильников сосредоточилась по течениям рек Сяси, Паши, Кашли, Ояти и в некоторой мере Свири; на Суде, Колпи и в низовье Шексны также имеются памятники, которые исследователи сближают с приладожскими; отдельные курганные группы обнаружены на Заонежском полуострове и на северо-восточном берегу Онежского озера (близ деревни Чёлмужи); наконец, несколько курганных могильников, сходных по типу с «классическими» приладожскими захоронениями, раскопаны в низовьях Олонки, Тулоксы и Видлицы.

В 60-80-х годах прошлого века интерес к приладожским курганам проявился у трех исследователей. Это были Д. Европеус, Е. В. Барсов и H. Е. Бранденбург. Судя по некоторым печатным свидетельствам, Д. Европеус раскопал довольно много курганов по Свири, Ояти, Сяси и Воронеге. Материалы его раскопок частью опубликованы в работах финских археологов А. М. Тальгрена, Г. Салонена, а также в известном археологическом атласе E. Р. Аспелина. Материалы раскопок Е. В. Барсова почти не опубликованы. Исследованиями курганов Е. В. Барсов занимался в период своей службы в Петрозаводске, в связи с чем некоторое количество вещей хранилось в Петрозаводском краеведческом музее, но в настоящее время они утрачены. Методика раскопок обоих исследователей была очень несовершенна. Оба они стремились исключительно к обнаружению красивых поделок, оставляя вне поля зрения курган как памятник в целом, почти не обращая внимания на типологию керамики, бус и т. п.

Раскопки H. Е. Бранденбурга, напротив, следует признать по тому времени образцовыми. Конечно, с точки зрения современного археолога, и ему можно было бы предъявить ряд претензий, но во всяком случае сведения, сообщаемые H. Е. Бранденбургом, заслуживают самого высокого доверия. Приладожским курганам он посвятил несколько работ, самая важная из которых — прекрасная публикация «Курганы южного Приладожья». В подготовке ее к печати живейшее участие принял крупнейший русский археолог А. А. Спицын. В качестве приложения к книге H. Е. Бранденбурга он опубликовал свои «Дополнительные замечания» — оригинальное исследование, осветившее многие стороны вопроса о характере и систематическом положении курганной культуры. Еще до выхода в свет книги H. Е. Бранденбурга известный русский антрополог А. П. Богданов подверг анализу часть краниологического материала, найденного в курганных раскопках.

В начале нашего столетия «приладожскими» курганами заинтересовался А. И. Колмогоров, совершивший ряд поездок в бывший Тихвинский уезд, где одновременно вел археологические, этнографические и антропологические исследования. По замечанию В. И. Равдоникаса, «в археологическом отношении раскопки А. И. Колмогорова ничего не прибавили к тому, что уже сделал Бранденбург». Это верно. Однако, хотя его разыскания и не внесли чего-либо принципиально нового, все же они способствовали накоплению фактического материала.

Новый период в изучении курганов начался после Октября и связан с именем и деятельностью известного советского археолога В. И. Равдоникаса. Вместе с Г. П. Гроздиловым он провел раскопки курганных могильников по рекам Сяси, Воложбе, Ояти и, что особенно должно быть признано его заслугой, расширил район раскопок в северо-западном направлении, вскрыв ряд памятников на реках Олонке, Тулоксе, Видлице. На основе добытого им самим, а также и ранее известного материала В. И. Равдоникасом написано интересное исследование о ранней истории этого района, в котором автор подверг убедительной критике так называемую норманнскую теорию. Социально-историческое истолкование курганов как памятников эпохи становления феодальных отношений на северо-западе нашей страны, выдвинутое им впервые, в настоящее время признано всеми советскими археологами и историками. Однако объяснение этнической природы исследованных им памятников, принадлежащих, по его мнению, карелам, вызывает возражения, что мы постараемся обосновать ниже.

После работ В. И. Равдоникаса исследования курганов на некоторое время прекратились. В предвоенное и послевоенное время небольшие статьи публиковались Г. П. Гроздиловым и Я. В. Станкевич, в особенности интересна статья последней, в которой делается попытка подвести некоторые итоги изучения курганов. Однако, как оказалось, подводить итоги было еще рано. В том же году, когда появилась статья Я. В. Станкевич, начала работу трехлетняя экспедиция А. М. Линевского, в результате которой были получены весьма важные материалы, внесшие много нового в изучение курганной культуры Межозерья.

Раскопки А. М. Линевского, проведенные почти по всему течению реки Ояти, позволяют проследить такие факты, которые предыдущими археологами не были замечены. Дело в том, что А. М. Линевский раскапывал могильники полностью, «на снос», не оставляя нераскопанной ни одной курганной насыпи. Можно, конечно, возражать против подобной методики раскопок в том отношении, что в таком случае не остается памятников для последующего контроля, но, безусловно, общая картина становится максимально ясной. Все это позволяет с большой убедительностью показать наличие у «курганного племени» имущественного и социального неравенства, выявить взаимную группировку погребений, уточнить датировку и т. д.

Материалы раскопок А. М. Линевского пока еще не изданы.Им опубликованы две статьи, являющиеся в сущности предварительными отчетами об археологических исследованиях, проведенных на Ояти; в этих статьях содержатся основные сведения о раскопках (правда, без публикации вещевого материала).

Археологические памятники, относящиеся к рубежу I и II тысячелетий н. э., представлены на территории Межозерья преимущественно курганами. Грунтовый могильник, найденный В. И. Равдоникасом близ деревни Симон-Наволок (низовье р. Видлицы), не был им полностью раскопан; им же открытое городище на р. Сяси также не изучено. Киснемский могильник на Белом озере, исследованный Л. А. Голубевой, оказался сильно разрушенным. Сведения о близких по времени поселениях на реках Воронеге (Шахново) и Паше (Балдино II), сообщаемые H. Н. Гуриной, к сожалению, весьма отрывочны. Связь их с курганами сомнительна. Единственным, но теперь уже бесспорным и исключительным по значению памятником из числа имеющих отношение к решению поставленной нами задачи является поселение у истоков Шексны — летописное Белоозеро, уже ряд лет исследуемое Л. А. Голубевой. К материалам этих раскопок и выводам исследовательницы нам предстоит еще не раз обращаться. Заметим все же, что главная масса материала, полученного при исследовании древнего Белоозера, принадлежит древнерусской культуре. Других памятников пока не обнаружено. Таким образом, именно данные, полученные в результате исследования курганов, представляют собой основные археологические сведения по нашей проблеме. Поэтому целесообразно, прежде чем перейти к их характеристике и анализу, коротко рассказать о том, что представляют собою «приладожские» курганы.

Размеры кургана обычно невелики — от 5 до 10 м в диаметре и от 0.5 до 2.5 м в высоту; форма, как правило, округлая или слегка вытянутая; поверхность (за очень редкими исключениями) уплощенная, а не остроконечная. Изучение курганов приводит к заключению, что возникновение такого сооружения — дело достаточно длительное. Сначала приготавливалась площадка для будущего кургана, которая тщательно выравнивалась и иногда посыпалась слоем песка или гравия. Затем в стороне от нее совершалось сожжение трупа вместе с жертвенными животными и некоторыми бытовыми вещами. После этого останки (кальцинированные, пережженные кости и обгоревшие предметы) переносились на подготовленное заранее место, там же складывались и некоторые вещи, которые не клались на погребальный костер, а затем уже сооружалась курганная насыпь. Так возникли курганы с трупосожжениями, которые датируются IX-X вв. н. э.

В XI в. этот обряд уступил место другому — захоронению в курганах с трупоположениями. Порядок сооружения кургана несколько изменился: сначала насыпали курган, затем производили в нем захоронение, часто в особой подкурганной яме, которая выкапывалась ниже линии горизонта. Понятно, что в последнем случае вещи, сопровождавшие покойника в могилу, сохранялись. лучше. К числу характерных особенностей обоих типов курганов относится наличие в них хорошо выраженных очагов, а в более поздних курганах с трупоположениями — довольно устойчивая манера ориентировки костяков головой на юг. Обряд захоронения и его материальные следы, обнаруживаемые по археологическим данным, как известно, часто сохраняют черты этнического своеобразия тех народов, у которых они бытовали. Конечно, прочные выводы по этому вопросу требуют проработки всех материалов (топографии памятников, содержащихся в них находок и т. д.). Все же среди прочих признаков, характеризующих особенности народа, создавшего курганную культуру Межозерья, обряд погребения заслуживает самого пристального внимания. Такие его черты, как наличие очагов, северо-южная ориентировка костяков и некот. др., кажется, могут служить довольно надежными опорными пунктами для обособления рассматриваемой культуры от соседних синхронных культур.

Вопросы датировок и хронологии, часто доставляющие археологам много хлопот, в отношении курганов приладожского типа разрешаются вполне благополучно. В западной части области распространения курганов встречаются отдельные памятники, относящиеся к концу IX в. Они примыкают к значительной массе приладожских курганов с трупосожжениями, которые датируются X в. Остальные памятники (курганы с трупоположениями) датируются по преимуществу XI в., и лишь отдельные насыпи дают материал более поздний, относящийся уже к XII в. Датировки проведены главным образом по арабским и западноевропейским монетам, найденным в достаточных для этого количествах. Поверка может быть произведена по типам бус и керамики, а также по некоторым вещам скандинавского и славянского происхождения.

Вопросом о том, памятниками какого народа следует считать приладожские курганы, какова их этническая природа, задававались все без исключения их исследователи, но отвечали на него далеко не одинаково. Сравнительно слабая изученность самих курганов, недостаток археологических данных со смежных территорий порождали противоречивые суждения. Эти обстоятельства, видимо, заставили H. Е. Бранденбурга воздержаться от поспешных выводов и решать этот вопрос, так сказать, в общем виде. Он не называет конкретного народа — создателя курганной культуры, но всем ходом своих рассуждений приближается к верному решению вопроса: «Основным элементом, — писал он, — могла быть народность только финская (в широком, языковедческом смысле этого слова, — В. П.). О том же свидетельствует общность многих черт курганной культуры Приладожья с культурой, обнаруженной в других областях, занятых издревле финскими... племенами». Этой же точки зрения придерживался и Е. В. Барсов, с той только разницей, что называл те же народы Чудью. Правда, оба автора осторожно намекали на возможность признания курганов древневепсскими, но, повторяем, решительно на этот счет не высказывались.

Первым, кто определенно заявил, что считает приладожские курганы принадлежащими древним вепсам, хотя и не развил этой мысли в стройную систему, был А. А. Спицын. Эту мысль подхватил историк С. С. Гадзяцкий. В одной из ранних работ это воззрение разделял и В. И. Равдоникас.

Однако в 1930-1931 гг. В. И. Равдоникас выступил против такой точки зрения. Не удовлетворяясь расплывчатыми суждениями старых археологов, он попытался решить этот вопрос более определенно. Его не удовлетворила также и гипотеза о принадлежности курганов вепсам — Веси. Сопоставляя летописные данные о расселении Веси на Белом озере с тем фактом, что основная масса курганов сосредоточена западнее его, В. И. Равдоникас отверг эту гипотезу и выставил свою собственную, согласно которой приладожские курганные могильники приписываются древним карелам.

С критикой теории В. И. Равдоникаса никто не выступал. Ни Я. В. Станкевич, ни А. М. Линевский, ни С. С. Гадзяцкий,высказавшиеся печатно позднее в пользу признания курганов Межозерья принадлежащими Веси-вепсам,[19] не решились оспорить взгляды В. И. Равдоникаса. Лишь Д. В. Бубрих, основываясь на лингвистическом материале, определенно заявил, что считает неправильным истолкование В. И. Равдоникасом его раскопок, в частности проведенных на Олонецком перешейке, так как приладожские курганы суть памятники именно древневепсской (весской) культуры.

Таким образом, к настоящему времени выявились две резко различные точки зрения по интересующей нас проблеме.[20] Окончательные выводы в пользу той или другой из них можно сделать, разумеется, лишь после изучения всех относящихся сюда фактов. Однако уже теперь позволительно высказать несколько замечаний, из которых станут ясными как направление дальнейшего изложения, так и позиция автора.

Прежде всего необходимо отметить тот факт, что хотя курганы приладожского типа и близкие им памятники размещаются на весьма обширном пространстве, ни в вещевом материале, ни в обряде погребения, ни даже в антропологическом типе (рис. 5), известном по сохранившемуся краниологическому материалу,[21] не обнаруживается значительных местных различий. Напротив, все данные свидетельствуют о чрезвычайной близости отдельных групп курганов между собой. А. И. Колмогоров справедливо считал раскопанные им тихвинские курганы принадлежащими к той же культуре, что и изученные H. Е. Бранденбургом; Г. П. Гроздилов полагал, что вещи, найденные им в Чёлмужских курганах, очень похожи на находки в курганах южного Приладожья; А. М. Линевский замечает, что «вещи из курганов низовья Ояти не отличаются от большинства вещей курганов рек Олонка и Видлица... Вещи из курганов Ояти не отличаются от вещей, найденных в курганах рек Паша и Сясь».

Мы, таким образом, должны констатировать единство данной археологической культуры (рис. 6) — факт сам по себе очень значительный. Это единство нигде существенно не нарушается каким-либо вторжением соседней культуры. В этом легко убедиться, взглянув на археологическую карту, приложенную к книге В. И. Равдоникаса. Однако В. И. Равдоникас, который как будто бы соглашался с этим, в одной из своих работ отказался от такого взгляда и выделил курганы близ Видлицы в особый тип,[22] так как, по его мнению, названные памятники могут быть сближены с собственно карельскими археологическими материалами XIII-XIV вв. из северо-западного Приладожья. Но различия, показавшиеся В. И. Равдоникасу достаточными для обособления видлицкого типа, быть может, лучше рассматривать как частные и не нарушающие общего единства. Такой подход к видлицкой группе курганов, как увидим, лучше согласуется с некоторыми историческими соображениями (этногенез южных карел и проч.). В рамках такого подхода становится само собой понятно, что подобные частные, локальные варианты в единой археологической культуре естественны и вопроса о них нам еще придется коснуться в дальнейшем.

Второе замечание указывает на одно весьма интересное совпадение. Анализ письменных источников, проделанный в предыдущей главе, привел нас к заключению, что область действительного расселения основных масс Веси находилась западнее Белоозера. В этой связи мы не можем не обратить внимания на размещение курганных могильников приладожского типа. Одной из особенностей их топографии является концентрация памятников в западных районах области их распространения и, напротив, рассеивание, уменьшение их количества и, если можно так выразиться, плотности в восточных районах. Таким образом, данные письменных источников и археологии не только не противоречат друг другу, но подтверждают полученный ранее вывод.

Вместе с тем область Белоозера также не должна быть упущена из поля зрения. Еще очень недавно археологические памятники Веси для Белозерья не были выделены. Однако даже то обстоятельство, что на Белоозере долгое время не обнаруживалось археологических следов Веси, не могло восприниматься ни как доказательство ее отсутствия там, ни как аргумент против признания могильников Ладожского бассейна весскими. Топонимика Белозерья не позволяет сомневаться в том, что Весь в каких-то количествах там жила. Археологически же Весь Белозерского района могла быть представлена не обязательно курганами, а другими памятниками. Вероятнее всего, что в восточных(Белозерском и др.) районах обитания Веси курганный обряд мало распространился, а Весь сохранила более древний способ погребения покойников в грунтовых могильниках, найти которые в высшей степени трудно.

Теперь уже есть реальная надежда на то, что вскоре появится возможность подтвердить эту мысль прямой ссылкой на археологический материал. Исследование Киснемского могильника, обнаружение небольших групп курганов по рекам Суде, Колпи и Шексне, наконец, выделение в нижнем горизонте древнего Белоозера комплекса находок, типологически близких или даже идентичных вещам из курганов Межозерья, — все это заметно ослабляет силу аргументации В. И. Равдоникаса.

Указанное размещение курганов с интенсивными скоплениями на западе и рассеиванием на восточной и северной периферии подсказывает и другой вывод, также совпадающий с нашим заключением, сделанным на основе анализа письменных источников, вывод о постепенном перемещении, миграции Веси в восточном направлении.

Наконец, по мнению В. И. Равдоникаса, существует несовпадение территорий размещения курганов приладожского типа и расселения современных вепсов. Он пишет: «На территории современных вепсов, лежащей как раз между Приладожьем и Белозерьем, курганы — явление весьма редкое». Действительно, если сравнить расселение вепсов в последующие эпохи (вполне точные этнографические сведения об этом мы получаем лишь начиная с 20-х годов XIX в.) с размещением наших курганов, то нельзя не заметить того факта, что топография курганов несколько отличается от размещения поздних вепсских поселений. Однако, устанавливая этот факт, вряд ли верно отвлекаться от того, что мера таких отличий не столь велика, чтобы ей придавать решающее значение. Это несовпадения в частностях и, напротив, совпадения в целом. Все они локализуются в строго ограниченной области Межозерья. Кроме того, в районах, где имеются курганы приладожского типа, обильно представлена вепсская топонимика. Таким образом, эти отличия носят местный характер и не могут поколебать наших заключений как о том, что курганная культура Межозерья должна быть отожествляема именно с Весью—вепсами, так и о том, что основная масса древневепсского населения в рассматриваемую эпоху не покидала своей этнической территории и оставалась на месте. Но было бы странно, если бы в условиях активной славянской колонизации и иных этнических взаимодействий аборигенное население вовсе не испытало каких-либо подвижек и перемещений.

Область Межозерья представляла собою далекую северную периферию древнерусского государства, вошедшую в его состав с самого начала его существования как отдельного политического целого, но это была его органическая часть, и именно в качестве таковой она не могла не жить той же социальной жизнью, что складывалась и в центре Руси. Конечно, расположенная вдали от этого центра, она переживала те же общественные процессы с некоторым запозданием, как и вообще весь русский Север. Не следует, однако, забывать того, что вблизи области расселения Веси проходил великий путь «из Варяг в Греки», что реки Свирь и Оять служили звеньями древней торговой магистрали, ведшей на Волгу, в Болгар Великий и далее на восток, что эти мировые торговые связи, как увидим далее, не обошли стороной земли Веси и что все названные обстоятельства способствовали более интенсивному социальному развитию местного общества вопреки окраинному положению самой территории.

Осветить вопрос о характере социальных отношений, сложившихся в области Межозерья в эпоху существования курганной культуры, не располагая данными раскопок поселений, по одним только материалам могильников — задача весьма не простая. Тем не менее в основных своих аспектах она решена советскими археологами. Едва ли кто-нибудь станет теперь сомневаться в том, что структура древневесского общества, отличаясь определенной сложностью, сочетая в себе черты патриархально-родового и рабовладельческого быта, обнаруживала в указанное время явственную тенденцию развития в сторону формирования и укрепления феодальных отношений. Проследить в деталях процесс смены одних общественных форм другими пока не удается, однако на материале могильников можно выделить достаточно хорошо различимые признаки, относящиеся к трем социальным укладам, о которых идет речь.

Исследователями отмечался факт своеобразной группировки могильников приладожского типа: они разбросаны по берегам рек, но не равномерно, а объединены в четко отграничивающйеся друг от друга группы, в которых насчитывается обычно около пяти или несколько более могильников. Между двумя такими «гнездами», как правило, тянется полоса на 20—30 км, свободная от курганов (так сказать, «округа»). По мысли А. М. Линевского, которая и нам представляется верной, описанное явление следует рассматривать в качестве признака разделения всей области Веси на маленькие родовые территории, которые отделялись одна от другой пространствами незаселенной земли. Тот же исследователь высказал предположение, что, например, группа или «гнездо» могильников в районе Яровщины (на Ояти) составляют кладбище одной родовой группы; здесь, таким образом, ставится вопрос о выделении очень мелких (родовых) локальных особенностей в курганной культуре древней Веси. Все же прямых свидетельств, говорящих о наличии родовых пережитков у древней Веси, археологические материалы дают в общем немного. Имеющиеся факты позволяют думать, что родоплеменная организация уже изживала себя, а те немногие ее черты, которые могут быть зафиксированы, сохранялись, видимо, как пережитки, активно вытесняемые новыми общественными институтами.

В этой связи прежде всего обращает на себя внимание очевидный факт нарушения присущего родовому строю имущественного равенства. Раскопочные данные со всей очевидностью говорят об отсутствии такого равенства, о существовании значительных имущественных различий между членами общества, о развитии частной собственности. Резкие различия в инвентарях отдельных захоронений, наличие богатых и бедных находками курганов не оставляют на этот счет никаких сомнений. Особый интерес представляют находки нескольких экземпляров висячих пружинных замков, а также железных и бронзовых ключей (последние носились в качестве украшений). Появление замков и ключей — факт чрезвычайно яркий, красноречиво указывающий на то, что в весском обществе не только утвердилась частная собственность, но возникла связанная с ней преступность (воровство) .

Заслуживает внимания и факт нарочитой поломки вещей, которые клались в могилу, — бронзовых котлов, предметов вооружения и т. п. «Очень часто, — пишет по этому поводу Я. В. Станкевич, — мы встречаем в сожжениях намеренно испорченные вещи: согнутые и разломанные копья, клинки мечей, разломанные пополам шейные обручи и прочее. Этот обычай... связан с представлениями населения о загробной жизни и объясняется желанием освободить души предметов для того, чтобы они могли последовать за умершим». Однако такое объяснение кажется слишком сложным и, пожалуй, надуманным. Я. В. Станкевич не оценила того обстоятельства, что поломке при погребении подвергались, как правило, сравнительно дорогие вещи, что, в свою очередь, напрашивается на сопоставление с систематически устанавливаемыми случаями ограбления курганов вскоре же после их возведения. Ясно, что грабители охотились за богатыми захоронениями. Чтобы курган не подвергся разграблению, покойникам стали класть либо ветхие, либо нарочно испорченные вещи, которые уже не представляли интереса для грабителей. Понятно, что случаи ограбления могил могли иметь место лишь в таком обществе, где родовые устои настолько пошатнулись, что страх перед умершим предком уже не останавливал вора, и где имущественное расслоение зашло настолько далеко, что некоторые члены общества не видели для себя иного способа добывания определенных ценностей.

Имущественное расслоение неизбежно влекло 3ä собой и социальное размежевание. Археологически этот процесс хорошо прослеживается. По всему Межозерью, в том числе и на Ояти, встречены парные захоронения (в одном кургане погребены останки мужчины и женщины), в которых женские захоронения лишены вещей,: т. е. в них погребены не жены, а рабыни-наложницы. Самое положение этих погребений без вещей, в стороне от основного захоронения, хоть и в одном кургане с ним, свидетельствует о пренебрежительном к ним отношении — именно как к рабским. Особенно ярко социальное расслоение в древневесском обществе чувствуемся в том факте, что рабские погребения могут сопровождать не обязательно захоронение полного костяка мужчины, но даже отдельной его части. Например, в кургане № 5 могильника Кяргино на Ояти А. М. Линевским раскопана костяная пластинка (видимо, черепная крышка), тщательно завернутая в шерстяную ткань и бересту. Захоронение этого фрагмента является основным в кургане и занимает центральное положение. Оно сопровождается захоронениями двух пробитых в теменной и затылочной части женских черепов без вещей (женщины средних лет и девушки-подростка). Такие памятники достоверно свидетельствуют о бытовании обычая человеческих жертвоприношений, о бесспорно патриархальных порядках, отличавших тогдашнее состояние древневесского общества, а также о существовании домашнего рабства.

Социальное расслоение зашло не настолько далеко, чтобы внутри общества сформировалась особая купеческая прослойка, однако торговля здесь была развита, и ею, видимо, занимались представители местной знати. В курганах найдено много монет арабского и западноевропейского происхождения. Правда, значительная часть из них употреблялась в качестве украшений, но подавляющая масса не приспособлена для этой цели. Не следует также забывать, что обилие женских украшений в ту пору служило не только выражением богатства отдельных представителей родоплеменной верхушки, но и определенным способом накопления этого богатства. Таким образом, и в этом случае монеты в известном смысле использовались по прямому своему назначению. Недаром в области Межозерья обнаружено значительное число кладов монет курганного времени. В одном из курганов на р. Паше найдено 5 весовых гирек, а в ряде других мест — весы для взвешивания серебра (денег); такие весы, по свидетельству А. М. Линевского, «не представляют большой редкости в инвентаре курганных находок». Любопытно, что гирьки найдены в тех же погребениях, что и замки, а это хорошо иллюстрирует, какой именно группе населения следовало опасаться за сохранность своего имущества.

Процесс классообразования в древневепсском обществе проходил не изолированно, а в тесной связи с социальным развитием на Руси, в среде карел и других соседних народов. И несомненно, главным, определяющим перспективу дальнейшего общественного развития был процесс постепенной феодализации. Проследить его на археологическом материале довольно сложно. Прежде всего следует обратить внимание на присутствие в составе могильников небольшого количества курганов, явно выделяющихся среди других своими размерами (до 15 м в диаметре и до 2.5 м высоты). Именно в таких курганах, как правило, если только они не ограблены в древности, встречаются наиболее богатые захоронения; именно в них (правда, не часто) обнаружены мужские погребения с мечами, а меч в ту эпоху служил признаком высокого положения его обладателя; именно в соседстве с такими крупными курганами располагались небольшие насыпи с захоронениями, почти лишенными вещей. Так, в могильнике Мергино на р. Ояти только 3 кургана из 25 дали богатые погребения, остальные оказались почти без всякого инвентаря.

Учитывая все эти факты, А. М. Линевский подразделяет оятские могильники на «дружинные» (или «воинские») и «крестьянские». Самое расположение курганов в таких могильниках оказывается различным: первые обычно вытянуты в линию, вторые же располагаются кучно, с тенденцией внутри могильника делиться на группы. Можно без всякого риска распространить это наблюдение А. М. Линевского на всю территорию, занятую курганами приладожского типа. Вполне допустимо полагать, что представителями феодализирующегося слоя в местном обществе были те люди, которые погребены в курганах, названных исследователем «дружинными».

Сложное переплетение социальных укладов, свойственное древневесскому обществу, отразилось и на характере семейных отношений. В курганах с трупоположениями сравнительно редки одиночные захоронения, напротив, преобладают парные и групповые. В рядовых погребениях с трупосожжениями, как явствует из сообщения А. М. Линевского, мужские захоронения обычно располагаются в восточной половине кургана, женские — только в западной. Поначалу и трупоположения захоранивались так же. Если принять во внимание верное наблюдение А. А. Спицына о том, что конструкция древневесского кургана с его мужской и женской половинами и очагом посредине представляла собою «семейный склеп», «что очень подходит идее дома, жилого помещения», то нетрудно сделать отсюда заключение о существовании и в живом быту определенных традиций и запретов, связанных, быть может, с развитием патриархальных начал в семье. В более поздних курганах с трупоположениями женские и мужские захоронения зачастую располагаются рядом, что, возможно, является признаком укрепления моногамии.

В богатых курганах, в которых хоронились представители феодализирующейея верхушки, встречены захоронения рабынь-наложниц, убитых специально для похорон, что, видимо, обусловливалось похоронным обрядом. Их легко отличить от похороненных тут же «законных» (по древнерусской терминологии «водимых») жен по отсутствию инвентаря и по наличию следов насильственной смерти. Впрочем, эти следы в ряде случаев видны и на костяках, явно принадлежавших водимым женам. Вообще вопрос о человеческих жертвоприношениях не является столь простым, как может показаться на первый взгляд. Трудно сказать, в каком случае жена сопровождала мужа в могилу: при бездетности ли, как полагает А. М. Линевский, или в силу иных причин. Достаточного фактического материала для решения вопроса мы не имеем. Известно, что возраст погребенных в курганах женщин, как правило, юный, что видно по диаметру браслетов, который весьма невелик, по общей грацильности женских костяков, по наличию молочных зубов. Это само по себе говорит о характере семейно-брачных отношений, которые могут быть квалифицированы как патриархальные.[23]

В ту эпоху, надо полагать, уже сформировались определенные представления о свадебном ритуале. В указанном смысле допустимо истолковывать обычай обряжать погребенных в лучшие одежды и украшения, что, по-видимому, могло быть заимствовано только из свадебного обряда. Возможно также, что обычай откупания места в могиле, бытовавший в то время и хорошо заметный по наличию брошенных в беспорядке в курганную насыпь или на уровень горизонта монет, также заимствован из свадебного обычая выкупания места жениху и невесте. Еще более вероятной представляется связь со свадебным ритуалом другого погребального обычая. Речь идет о наличии в некоторых захоронениях уже упомянутых ранее замков. В позднейшей вепсской свадебной обрядности существовал обычай, согласно которому в первую брачную ночь к кровати молодых дружка прикреплял старый замок.Первоначально этот замок, надо полагать, символизировал крепость и нерасторжимость брака, идея чего хорошо согласуется с патриархально-моногамными порядками, складывавшимися в местном обществе в курганный период. Впоследствии этот обычай был переосмыслен в эротическом и игровом плане.

Хотя вообще положение женщины и эволюционировало быстро в сторону ее закрепощения, все же в определенных отношениях женщины пользовались значительным влиянием. Несомненно широкое участие женщин наравне с мужчинами в трудовых процессах: так, в восьми случаях топоры найдены при женских захоронениях; из 60 ножей, найденных в курганах, раскопанных H. Е. Бранденбургом, почти треть (18 штук) обнаружена также при женских костяках; точно то же относится и к находкам наконечников стрел. Факты достаточно показательные. Женщины, по-видимому, являлись хранительницами имущества: именно при женских захоронениях найдены кожаные кошельки для денег, ключи и т. п. «Это любопытное обстоятельство, — замечает А. М. Линевский, — разъясняет деталь хорошо известного восстания 1071 г. на Волге, Шексне и Белоозере, когда восставшие во время голода избивали не мужчин, а «лучших жен» (т. е. богатых женщин), казня их за сокрытие пищевых запасов».

Уровень развития социальных отношений в древневепсском обществе соответствовал и достигнутой им ступени хозяйственной деятельности. До проведения массовых раскопок в районах расселения древней Веси в науке существовало ни на чем не основанное ходячее мнение, будто главным занятием Веси являлась охота. В. Н. Майков прямо утверждал, что древняя Чудь (Весь) вела «преимущественно бродячую жизнь то вследствие миграций своих, то вследствие охотничьего свойства своего быта». Между тем это представление совершенно не согласуется с археологическими данными. «Курганное племя» было народом по преимуществу земледельческим. Охота в его хозяйстве играла хотя и заметную, но все же подсобную роль. Вообще представление о древних вепсах как о народе номадов-охотников, добывавших себе пропитание в постоянных скитаниях по лесным дебрям, должно быть оставлено, как не отвечающее исторической истине.

В нашем распоряжении имеется достаточное количество фактов, говорящих о весском земледелии вполне определенно. В одном из курганов, раскопанном H. Е. Бранденбургом, обнаружен серп,в другом, раскопанном А. М. Линевским, — остатки соломы какого-то злакового растения, определить которое пока что не удалось. Среди многочисленных фрагментов тканей, найденных в раскопках Курганов, имеется множество таких, основа которых состоит из льняных нитей, что свидетельствует о возделывании культуры льна. О том же говорят и находки глиняных и шиферных пряслиц. Некоторые исследователи считают, что найденные в раскопках массивные железные лопаты служили для сажания в печь каких-то хлебов; для печения хлебных лепешек, как полагают, употреблялись большие уплощенные железные сковороды. Самое расположение могильников неизменно на краях современных полей, на что обратил внимание еще В. И. Равдоникас и что особенно подчеркивает А. М. Линевский, намекает на традиционность земледелия в данном районе. Наконец, весь облик курганной культуры говорит о связи ее создателей с землей, с оседлой и постоянной жизнью на этой земле.

Однако если наличие земледелия у древней Веси теперь уже не вызывает сомнения, то вопрос о характере этого земледелия не является решенным окончательно. А. М. Линевский, один из немногих исследователей, рассматривавших этот вопрос, оперируя, по существу, одними и теми же фактами, в различных своих работах решает его по-разному, признавая в одних случаях господство у Веси пашенного, а в других пашенного и мотыжного земледелия.

В пользу признания древневесского земледелия пашенным истолковываются, в сущности, два факта: получившая широкое научное признание находка сошника в нижнем горизонте городища Старая Ладога (слой датирован В. И. Равдоникасом VII в., другие исследователи расширяют датировку, включая и VIII в.) и менее известная находка из кургана, раскопанного близ с. Дрегли (иначе Жуково) в верховьях р. Сяси.

Решение вопроса, однако, существенно осложняется тем, что не установлена еще этническая принадлежность раннего слоя староладожского городища. На почве признания его словенским решение будет одно, но в случае, если будет доказана его принадлежность одной из прибалтийско-финских народностей,в числе которых вероятными претендентами могут считаться Весь и Ижора, то решение окажется несколько иным. Все же при любом подходе к установлению характера весского земледелия следует принять в расчет два соображения: о наличии в то же и более раннее время по соседству полевого земледелия, что не могло не влиять на смежно живущую Весь, и о важной роли на севере подсечного земледелия.

При этой последней системе главным орудием является железный топор, посредством которого вырубается участок леса. Находки топоров в весских курганах в высшей степени обильны. Можно с уверенностью сказать, что топор — одна из самых частых находок, встречающаяся неоднократно в нескольких экземплярах даже в одном и том же кургане. Не всегда, правда, ясно, какие из обнаруженных раскопками топоров являются лесорубными, а какие — боевыми, но несомненно, что подавляющее большинство находок относится к первой категории.

После подсыхания поваленного леса его сжигали, чем достигалось интенсивное удобрение почвы золой и уничтожение сорной растительности. После этого участок в сущности уже был готов к посеву. Возможно, что перед посевом его взрыхляли сохой. Однако ею могли и не пользоваться. В тех местах, где почва недостаточно прогорела или, наоборот, слишком спеклась, ее обрабатывали простой мотыгой. Такие мотыги тоже найдены в курганах приладожского типа в количестве трех экземпляров. Они невелики по размерам и имеют характерную форму — с проушиной для деревянной рукоятки. Важным аргументом в пользу бытования в данном районе подсечно-мотыжного земледелия могут служить факты весьма долгого пережиточного сохранения здесь подсечной системы — вплоть до начала 30-х годов нашего столетия. При этом весьма показательно, что в хозяйстве вепсов до сравнительно недавнего времени сохранялось такое архаическое орудие, как мотыга (koks — рис. 7, 11, 12). М. Д. Григорьевский пишет о виденной им в южной Карелии мотыге (kokta, kuokka) с лезвием шириной в один вершок и длиной в два с половиной вершка, которой пользовались на подсеке для разбивания комьев обожженной земли.

Итак, земледелие древних вепсов в курганное время развивалось, скорее всего, в рамках подсечной системы. Этот вывод едва ли может поколебать и сообщение переяславского летописца, называющего древнюю Весь наряду с другими неславянскими народами (Чудью, Мерей, Муромой и проч.) «конокормцами», т. е. народом, находящимся в даннической зависимости от киевского великого князя и обязанным кормить коней его дружинников. Нас, однако, теперь интересует не социальная окраска этого термина, а его прямое, буквальное значение. Возникающее подозрение (не свидетельствует ли это выражение о систематическом использовании древней Весью лошади для обработки постоянных полей) легко отвести тем соображением, что даже умение запрягать лошадь в соху или иное примитивное пахотное орудие вовсе не всегда и не непременно означает существование пашенного земледелия, если под ним разуметь полевое земледелие. С помощью лошади и сохи вполне можно распахивать подсеку, как это в пережиточном виде зафиксировано у вепсов еще около 40 лет тому назад.

Однако остановиться на ступени подсечного земледелия Весь, разумеется, не могла. Не забудем, что она жила в окружении народов с развитой земледельческой культурой: пашенное земледелие у новгородских Словен зафиксировано с VIII в., у волжских Булгар оно известно с VIII-IX вв. Исследование карельских эпических рун показывает, что уже на ранних этапах карелам было знакомо использование сохи (хотя бы для обработки выжженных участков леса). Находки сошников и плужных ральников в областях расселения марийцев и удмуртов относятся к X-XIII вв. Таким образом, хотя Весь, как например и Мурома, несколько отставала в развитии земледелия от окружающих народов, но дальнейшие события показали, что и у нее земледелие поднялось на более высокую ступень, в особенности в районах, приближенных к славянским поселениям, о чем выразительно говорит находка сошника в с. Дрегли. Однако произошло это не в курганный период, а несколько позже, по-видимому не ранее XII-XIII вв.

Итак, древняя Весь была народом по преимуществу земледельческим. Вместе с тем и другие отрасли производственной деятельности играли в ее хозяйстве немаловажную роль. Это прежде всего относится к животноводству. Вопрос о древневесском животноводстве в целом совершенно бесспорен, так как указания и свидетельства раскопочного материала очевидны. Весь разводила лошадей, целые костяки и особенно отдельные кости которых находили неоднократно, и коров (несколько раз были встречены коровьи рога). В небольшом количестве найдены кости свиней, собак, кошки. Во множестве обнаружены кости овец. Овцеводство достигало, вероятно, значительного развития и было способно удовлетворять потребности населения в шерсти, кожах и частично в мясе. Об этом красноречиво свидетельствуют довольно частые находки овечьих ножниц и фрагментов кожи. Анализ шерстяных и полушерстяных тканей из раскопок, проведенных А. М. Линевским, показал, что древние вепсы разводили груборунных местной породы овец, которых большую часть года содержали на подножном корму. Нет прямых свидетельств относительно разведения домашней птицы, однако не исключено, что среди значительного количества остеологического материала, по разным причинам оставшегося не определенным, возможны находки мелких куриных косточек.

Если в целом древнюю Весь неверно считать народом охотников-номадов, то из этого вовсе не следует, что в их хозяйстве охота не играла заметной роли. Напротив, это очень древняя и для района расселения Веси традиционная отрасль хозяйства. Хотя раскопочные материалы по данному вопросу и не слишком богаты, все же они служат хорошим дополнением к сообщениям арабских авторов, которые характеризуют этот народ как поставщиков меха на мировой рынок.

Древние вепсы охотились на самых различных животных. Едва ли может быть сомнение в том, что охота служила значительным подспорьем в деле добывания продуктов питания. Находки отдельных изделий из оленьего и лосиного рога служат достаточным тому подтверждением. Обычной также была охота на крупнейшего хищника северных лесов — бурого медведя,мясо которого, по-видимому, тоже употребляли в пищу: найдены фрагменты медвежьих шкур и когти. По всей видимости, широко бытовала охота и на боровую дичь — рябчиков, тетеревов, куропаток, а также на водоплавающих птиц — гусей, уток. В прикладном искусстве Веси изображение утки (очень характерны подвески, изображающие уточек, утиные лапки) занимает совершенно исключительное место, что, несомненно, вызвано важным значением этих птиц как объектов охоты. Охотились на зайца, который также запечатлен в весском изобразительном искусстве.Однако славилась земля Веси главным образом как область, богатая мехами. Охота ради добывания шкурок пушных зверей, видимо, уже в ту пору получила значительное развитие. Раскопками обнаружены фрагменты беличьего меха, мех хорька, зайца и некоторых других животных. Особенно интересны находки фрагментов беличьих шкурок, на что обратил внимание А. М. Линевский, сопоставивший это обстоятельство с широко известным фактом распространения «бел», «белей» (исторически, несомненно, шкурок белок) в качестве меновых и платежных единиц в древней Руси.

Что касается способов и приемов охоты, то о них известно сравнительно мало. На медведя, по-видимому, охотились с рогатиной. Часть обнаруженных в курганах копий, вне всякого сомнения, служили рогатинами. Существен, например, такой факт: в одном из курганов могильника Гайгово (на Ояти) при одном и том же захоронении находились фрагменты медвежьей шкуры и наконечник копья или рогатины (типологически их в данном случае очень трудно различить). В качестве индивидуальных средств охоты служили лук и стрелы. Железные наконечники стрел найдены в значительном количестве. Любопытно, что среди них встречены так называемые срезни — наконечники стрел с поперечным лезвием, что служит дополнительным подтверждением мысли о развитии пушного промысла. О существовании иных способов охоты, при помощи, например, ловушек или силков, различных приемов коллективных охот можно говорить лишь предположительно, так как прямых свидетельств этому в археологическом материале нет. Но вместо с тем нет оснований и отрицать их наличие в рассматриваемую эпоху, так как кажется невероятным, чтобы культурное достижение, имевшее место на данной и близких территориях еще в эпоху неолита и раннего металла, оказалось совершенно утраченным в более позднее время.

То же самое следует сказать и о рыболовстве. Прямым указанием на его наличие у Веси служит лишь находка железной остроги. Вместе с тем некоторые общие соображения заставляют думать, что оно существовало не только в форме лучения, но бытовали и другие способы лова. Несомненно существовало и прямое присвоение «даров природы». «Обращает внимание единственная в своем роде находка, свидетельствующая о существовании в Приладожье пчеловодства, именно находка двух больших кусков пчелиного воска». Эти слова H. Е. Бранденбурга, разумеется, не следует понимать слишком буквально. Пчеловодства в Приладожье, конечно, не было, но, видимо, существовало бортничество — сбор меда и воска диких пчел, т. е. один из видов такого прямого присвоения. Можно думать, что собирали также ягоды, возможно грибы и коренья.

Хозяйственная деятельность древней Веси, естественно, далеко не исчерпывалась занятиями земледелием, охотой, рыболовством и собирательством. Не менее важное значение имели различные ремесла и домашние промыслы. Собственно говоря, археологические материалы именно в этой связи выявляют наибольшие возможности, так как среди находок в количественном отношении изделия ремесла и мелких домашних промыслов явно преобладают.

В нашу задачу сейчас не входит подробная характеристика древневесского ремесла и домашних промыслов. Эта работа могла бы стать темой специального археологического исследования. Мы ограничимся более скромной задачей: выяснить общий уровень, а также, если можно так выразиться, отраслевую структуру ремесленного производства по тем вещам, которые обнаружены раскопками курганов, и, наконец, учитывая наличие сравнительно развитой торговли, установить степень участия местных ремесленников в создании материальной культуры изучаемого района.

Насколько можно судить по материалам раскопок, домашнее ремесло, изделия которого потреблялись в самом хозяйстве, не поступая на рынок, у древних вепсов получило достаточно сильное развитие. Мы имеем все основания полагать, что все предметы, необходимые в хозяйстве и в быту, каждый крестьянин-общинник мог изготовить либо сам, либо с помощью членов семьи, что вообще характерно для натурального хозяйства, каковым в сущности и являлось хозяйство древней Веси. Без большого риска ошибиться позволительно утверждать, что домашние промыслы в то время, как и в последующее, четко подразделялись по признаку пола — на мужские и женские. Археологически лучше представлены женские домашние промыслы. К ним принадлежала прежде всего обработка растительных волокон (льна) и шерсти. Женскими занятиями были прядение и ткачество.Женщины также шили одежду: среди находок, типичных для женских захоронений, одно из весьма частых — бронзовый игольник, который носили подвешенным к поясу. К числу женских домашних промыслов первоначально относилось у Веси и изготовление глиняной посуды: в более ранних курганах с трупосожжениями мы встречаемся с лепными сосудами баночной формы, которые, по-видимому, изготовлялись женщинами от руки.

Домашние промыслы, которыми по преимуществу занимались мужчины, по находкам в курганах известны гораздо хуже. Надо полагать, что мужским делом была разнообразная обработка дерева, о чем свидетельствует тот факт, что топоры, как правило, обнаружены при мужских захоронениях. То же следует сказать и о находках некоторых других инструментов — железного скобеля и т. п. Вероятно, мужчины занимались изготовлением плетеных поделок из бересты: в раскопках найдены кочедыки для плетения лаптей. К числу мужских занятий следует добавить выделку шкурок пушных зверей и изготовление (дубление и проч.) овчин и других видов кожи.

Домашние промыслы стали основой развития ремесла, продукция которого поступала на местный рынок и даже отчасти выходила за его пределы. Конечно, Весь, у которой отсутствовали города, развивала деревенское ремесло, отличавшееся от городского не только меньшей степенью разделения труда, но и некоторой грубоватостью изделий. В наиболее важную отрасль местного ремесленного производства выделилась металлургия, которая достигла сравнительно высокого уровня. При раскопках курганов найдено много металлических предметов, материалом для изготовления которых служили железо, сталь, медь и ее сплавы (бронза и биллон), в небольшом количестве серебро, на некоторых изделиях заметны также следы позолоты. Ассортимент изделий ремесленников-металлургов достаточно разнообразен. Здесь — орудия производства, предметы домашнего обихода, оружие, украшения.

Техника металлургии древних вепсов в подробностях известна плохо: нам трудно судить о приемах добычи руд, выделения из них металла. Можно, однако, быть уверенными в том, что в железной и медной руде местное население едва ли испытывало недостаток. Местные болотные железные руды должны были вполне покрывать потребности. Мелкие месторождения медной руды и самородной меди встречаются в Межозерье довольно часто. Так, например, в районе Юксовского озера (среднее течение Ояти, близ деревни Посад) находятся залежи медной руды, которые могли разрабатываться.» Судя по тому, что железные и стальные изделия, найденные в курганах, невысокого качества, можно с уверенностью говорить о том, что они изготовлены из кричного железа, полученного сыродутным способом. Приемы обработки металлов отличались разнообразием — ковка, клепка, литье (из бронзы), паяние, возможно также и холодная обработка, во всяком случае вытягивание медной проволоки, из которой выделывались рукояти поясных ножей и некоторые украшения.

Высокого мастерства достигли весские ремесленники в керамическом производстве. Имеющиеся материалы позволяют утверждать, что изготовление глиняной посуды, как сказано, первоначально носило у Веси характер домашнего промысла, изделия которого вырабатывались женщинами от руки. Однако лепные плоскодонные баночной формы сосуды бытовали лишь до определенного периода. Уже к середине XI в. им на смену приходит керамика более совершенная по способу изготовления и более тонкая и изящная по внешнему виду. Она изготавливалась уже на гончарном кругу. На днищах сосудов зачастую обнаруживаются клейма гончаров. Ясно, что посуда выделывалась в значительных количествах и предназначалась для продажи. Сосуды хорошо обожжены. Их стенки в верхней части украшены скромным, но выразительным волнистым орнаментом. Посуда формовалась разнообразная, дифференцированная по назначению и способу использования в хозяйстве. Встречены различные сосуды — от очень маленьких до весьма значительных по размерам.

Существовала местная обработка камня, хотя, видимо, в небольших масштабах. Из плитняка вытачивались мелкие предметы хозяйственно-бытового назначения. Так, наряду с широко известными в домонгольский период овручскими пряслицами из красного шифера найдены пряслице из местного камня и, кроме того, много точильных брусков.

Наконец, тонким вкусом и тщательностью отделки отличаются изделия ювелиров. Изделия из бронзы, различные подвески, височные кольца, перстни, шейные гривны, различные пряжки и застежки и тому подобные предметы украшения составляют категорию весьма частых находок. Изготовляемые в столь массовом масштабе, они несомненно являются продукцией специализированных ремесел.

Перечень ремесел, изделия которых обнаружены среди курганных находок, можно было бы продолжить и дальше. Впрочем, едва ли в этом есть необходимость, так как из предыдущего описания ясно, что собой представляло весское ремесло — мелкое, типично деревенское производство (как по уровню развития, структуре отраслей, так и по характеру и назначению изделий). Сейчас существенно ответить на другой вопрос: в какой мере все эти и другие изделия можно считать продукцией местного производства? Мы пока что оставляем в стороне не подлежащий сомнению факт наличия культурных влияний, которые древняя Весь испытывала со стороны окружавших ее народов; отложим временно и решение вопроса о присутствии таких черт в культуре древней Веси, которые могут рассматриваться как общие им и народам, родственным им по языку и происхождению. Ко всему этому придется вернуться позднее. Теперь же, говоря коротко, следует попытаться установить, какую часть из числа курганных находок составляют изделия, изготовленные на месте, а какую — привозные.

Такая постановка вопроса совершенно необходима во избежание недоразумений, иначе почти неотвратимых, примером чего может служить одна из работ В. И. Равдоникаса. В ней он стремится выделить пять «основных элементов», на которые, как он выразился, «распадается» культура наших курганов. Эти элементы следующие: 1) «чудская», или восточнофинская, культура, 2) хазаро-арабская, 3) культура прибалтийских финнов (в широком смысле слова), 4) славянский элемент и, наконец, 5) скандинавское «течение». Отметив отдельные группы предметов, которые, по его мнению, могли изготовляться «где-нибудь на месте», например, застежки со спиральными головками и керамические изделия, В. И. Равдоникас тем самым создает впечатление, будто все остальное следует считать не только заимствованным в культуре курганного населения, но и созданным за пределами изучаемой области и лишь привезенным сюда со стороны. Однако такой взгляд на культуру древней Веси должен вызвать возражения. Есть основания думать, что большая часть вещей, извлеченных из раскопок курганов, изготовлена на месте здешними древневесскими мастерами-ремесленниками.

Буквально невероятным кажется представление, что к числу привозных вещей должны быть отнесены топоры, наконечники стрел, копий, железные котлы, лопаты, мотыги, ножи, тесла, т. е. жизненно важные вещи, без которых нет возможности вообразить культуру приладожских курганов. Я. В. Станкевич также считает большинство железных вещей изготовленными на месте. К местным же изделиям следует отнести всю керамику (на это, как сказано, соглашается и В. И. Равдоникас), все ткани и кожи, все изделия из дерева (которые, впрочем, сохранились плохо), почти все изделия из камня, часть костяных и роговых предметов, а также некоторую часть бронзовых украшений. Предполагать обратное можно лишь в том случае, если вообразить себе такую степень развития торговли, которая в условиях натурального хозяйства, существовавшего в феодализировавшемся древневесском обществе, достигнута быть не могла.

Как видим, хозяйство древней Веси являлось комплексным. Основу его составляли земледелие и животноводство, значительно было развито ремесло, существенную роль играли охота, рыболовство и собирательство. Этот тип хозяйства, пришедший на смену охотничье-рыболовческому хозяйственно-культурному типу, характерному для эпохи неолита и раннего металла, знаменовал собою достижение нового, относительно высокого рубежа в развитии производительных сил и во многом предопределил ход дальнейшей экономической и культурной эволюции весской народности.

Данные археологии открывают возможность охарактеризовать также отдельные стороны материальной и некоторые черты духовной культуры древней Веси. К сожалению, недостаток места не позволяет сделать это сколько-нибудь обстоятельно. Ограничимся поэтому кратким перечислением наиболее существенных наблюдений над материалом, имея в виду лишь те моменты, которые необходимо учесть, с одной стороны, для выявления генезиса поздних черт в культуре современных вепсов, а с другой стороны, для попытки наметить некоторые липни традиционных исторических связей, установить известную преемственность культурного и этнического развития народа, опираясь на встречные данные археологии и этнографии (рис. 7, 1—10\ рис. 8). Конечно, восемь или восемь с половиной столетий, протекших с тех пор, как перестали насыпаться новые курганы, — слишком большой срок, чтобы можно было надеяться, не имея данных по поздней археологии, достигнуть на этом пути большого успеха. Видимо, не все сходные черты, которые удается проследить по курганным инвентарям и этнографическим наблюдениям, оказываются вполне самобытными и специфичными для Веси и позднейших вепсов, чтобы по ним можно было судить о прямых генетических связях. И все же необходимо учитывать, что это не просто заманчивый и интересный исследовательский прием, но по существу одно из немногих возможных реальных направлений исследования поставленной нами проблемы.

Мы мало что знаем о древневесских поселениях, однако уже в XII в. на пограничье с землями Веси прослеживаются погосты, которые, можно думать, были не только административными округами, но и представляли собою особый тип селения. Это значение погоста сохраняется и у позднейших вепсов (pägast). Судя по размещению курганных могильников, поселения также должны были тяготеть к рекам и группироваться в гнезда, что было естественно в условиях общинно-патронимического быта; гнездовой тип расселения характерен и для вепсов.

Некоторые косвенные соображения позволяют предположить, что жилища Веси курганного времени еще оставались довольно примитивными: это были, видимо, полуземлянки, возможно срубленные из бревен, а может быть, и возведенные способом закладной или столбовой техники (ср. вепсский stan, редк. bavi; карельские лесные избушки и проч.). Показательно, что планировка замкнутых и незамкнутых (трехстенных) срубов-домовин, раскопанных во многих курганах, повторяется в примитивных промысловых и хозяйственных постройках вепсов и южных карел. Так, план незамкнутой домовины соответствует плану вепсского стана и ливвиковского сарая-дровяника, а план замкнутой домовины — плану ливвиковской детской избушки (koda). Вместе с тем вероятно, что уже в XI-XII вв. под влиянием русских, в частности со стороны Белоозера, среди Веси начали распространяться избы-двойни Т-образного плана, которые этнографически у вепсов прослеживаются и в текущем и в прошлом столетиях.

Область производственной деятельности дает сравнительно мало материала для сопоставления археологических и этнографических фактов. Укажем лишь на сохранение в вепсском производственном быту подсечной системы земледелия такого упоминавшегося уже выше орудия, как мотыга (koks), а также на традиционность состава домашних животных. Среди бытовых предметов важно упомянуть весьма характерные котлы (железные и бррнзовые) с цепями и крюками для подвешивания;вепсы также пользуются котлами для варки пищи, хотя подвешивают их не над открытым очагом, как это, вероятно, было в эпоху курганов, а над шестком русской печи с помощью крюка (карельск. huahlu, вепсск. löde). Древневесская гончарная посуда находит себе довольно точные аналогии среди изделий гончаров вепсов.

Способы изготовления тканей и материал, из которого они выделывались, в почти неизменном виде дожили до 30-х годов текущего столетия. Больше того, есть основания для предположения, что женский наряд XI в. включал в себя поясной («юбочный») комплекс одежды, что напрашивается на сопоставление с фактом бытования такого комплекса средн вепсов в XIX—начале XX в. Женские шейные подвески из шифера курганной поры по форме напоминают позднейшие вепсские украшения (borok).

Еще более интересный результат дает сближение археологических и этнографических фактов в области, находящейся на границе материальной и духовной культуры, — в прикладном искусстве, орнаментике и т. п.

Очень важно, например, отметить, что столь характерные для древневесской курганной культуры зооморфные бронзовые (иногда биллоновые) украшения, выполненные в традициях так называемого звериного стиля и изображающие птиц, коней и т. п., находят себе аналогии в мотивах художественной керамики вепсов, в частности в детских игрушках. Некоторые из этих сходных мотивов встречаются в вепсской деревянной резьбе. Так, геометрический рисунок в виде трех- и четырехступенчатой пирамиды («орнамент городками») встречен среди курганных находок как мотив отделки ножен и оковки копья,а этнографически зафиксирован на резных наличниках окон и изредка также в старинных образцах художественного тканья.

Судя по обилию зооморфных изделий в составе курганных инвентарей, образы животных занимали почетные места в фольклоре, мифологии и религии древней Веси. Наряду с распространением христианства (или вопреки ему) среди древних вепсов прочно держались и древние языческие верования. Видимо, можно вполне уверенно говорить о культах некоторых водоплавающих птиц (утки, лебедя), о культе медведя, коня, следы чего, хотя и бледные, прослеживаются в этнографическом материале (например, определенные табу слов: медведя, скажем, не называли его собственным именем kondi, а лишь иносказательно sur’-oz 'большелобый’). Существовал у древней Веси и культ предков, о чем говорят сами курганные насыпи, пережитки которого зафиксированы в виде вепсских поверий о домовом (perfizand), а также в представлениях карел-ливвиков, которые, по свидетельству А. В. Елисеева, помнили о курганах и рассматривали их как могилы предков.

Приведенный краткий перечень соответствий, прослеживаемых по археологическим и этнографическим материалам (всего таких фактов мы насчитали более двадцати), может служить одним из серьезных доводов в пользу признания курганной культуры Межозерья весской п, далее, в защиту тезиса о существовании прямой генетической связи этой культуры с культурой позднейших вепсов.

Конкретное знакомство с материалами курганной культуры Межозерья позволяет теперь вновь обратиться к вопросам собственно этнической истории, к выяснению этнической принадлежности этой культуры, ее связей с другими культурами, к вопросам об ее общих и локальных особенностях, о ее роли и значении в этнической истории Севера. В этой связи нам приходится снова подойти к решению проблемы самобытности этой культуры, припомнив, кстати, мнение А. А. Спицына на этот счет, который полагал, что «обнаруженная ... культура должна быть обособлена от соседственных культур того же времени».

Само собой при этом должно быть понятно, что не все предметы (мы в данном случае намеренно говорим лишь о предметах и опускаем чрезвычайно важные данные о погребальном обряде) могут выявлять особенности местной культуры. Например, железные ножи из Приладожья, по компетентному заключению Б. А. Колчина, совершенно аналогичны найденным на Киевщине, Смоленщине или в Поволжье. Точно то же следует отнести и к ряду других вещей, в частности к таким предметам вооружения, как топоры, копья, мечи. А. М. Линевский добавляет к этому перечню бронзовые зооморфные подвески, трубчатые игольники, спирали и т. д., указывая на тот факт, что они встречаются по всей Новгородской земле и не являются специфичными в культуре местного населения.

Положение, однако, не безнадежно: учитывая общий характер, общий тип некоторых вещей, находимых на широких пространствах Севера или даже за их пределами, имеется возможность констатировать даже в этих случаях настолько существенные местные отличия, наблюдаемые в деталях, что практически осуществимо выявление комплекса предметов, составляющих особенность и своеобразие курганной культуры Межозерья. Даже не касаясь большинства названных категорий предметов, можно привести довольно длинный список вещей, которые не встречены нигде, кроме изучаемого района. К ним относятся цельножелезные очажные лопаты, небольшие точильные бруски с отверстиями, трехзвенные удила без псалиев (Бранд., XIII, 10) ,небольшие сковороды или тарелочки из бронзы (Бранд., IX, 3), круглые слабо орнаментированные пряжки, в частности с длинными язычками (Бранд., II, 5, 7), полые подвески в виде уточек с привесками в форме утиных лапок двух типов (Бранд., III, 12. Равд., XV, 35; XI, 11), литые плоские привески, изображающие животных (оленей? собак?) с растопыренными ногами (Равд., X, 9), украшения в виде птицы, напоминающей тетерку (Бранд., III, 25), орнаментированные копоушки с двумя привесками (Бранд., V, 2) и т. д. (рис. 9).

Возможность выделить комплекс предметов, встречающихся исключительно или почти исключительно в курганах Межозерья, представляет собою, по нашему мнению, бесспорный факт, что позволяет говорить об этой культуре как о самобытной и оригинальной, а это в свою очередь свидетельствует об ее принадлежности к особой этнической общности. Вместе с тем не следует оставлять без внимания и то обстоятельство, что подобная попытка выявить культурную специфику в ее, так сказать, «химически чистом виде» неизбежно ведет к обеднению своеобразных особенностей культуры, которая в целом гораздо богаче. Мы даже склонны думать, что вообще курганная культура Межозерья, отделенная от других синхронных памятников значительными пространствами, со всеми ее связями, заимствованиями и параллелями и, быть может, именно в силу их присутствия в еще большей степени должна рассматриваться в качестве весьма специфического явления, ибо в ней специфичны не только отдельные действительно уникальные категории предметов (вроде перечисленных выше), но и мера и степень заимствований, конкретная переработка в местной среде их форм при сохранении общего типа и т. д. Важнее всего здесь то, что в комплексе, в соединений отдельных элементов курганная культура предстает перед нами как оригинальный и в целом не имеющий аналогий памятник, который может принадлежать лишь одному народу.

Все сказанное не позволяет согласиться с Е. И. Горюновой, считающей, что курганы южного Приладожья «принадлежали этнически неоднородному населению». Напротив, фактический материал убеждает нас в исключительной однородности культуры, что не дает ни малейшего основания для подозрений касательно смешанности самого народа — носителя этой культуры.

Между тем точка зрения, согласно которой Весь представляется разделенной на какие-то группы, между собою слабо связанные или даже вовсе отличные, имеет известное хождение в литературе, трактующей вопросы древней истории этого народа. Так, например, С. К. Кузнецов, основываясь на сопоставлении недостаточно хорошо понятых данных летописи и арабских источников с материалами топонимики (как он говорит, «хорографии») и археологии, приходит к заключению о чрезмерно широком расселении Веси, выделяя при этом собственно Весь (на Белоозере) и речную Весь (близ Весьёгонска). Близкую к этой точку зрения выставил Д. В. Бубрих, который, вероятно, под влиянием официально признанной марристской концепции, с которой он вынужден был в ту пору считаться, склонялся одно время к тому, чтобы придавать этнонимическому термину Весь расширительное толкование, полагая, что «этим термином в широком употреблении в древности покрывалось, видимо, нечто собирательное. Летописная белозерская Весь вряд ли была то же самое, что Весь, скажем, в районе Свири, продолжающаяся в современном вепсском народе».

Однако этот взгляд едва ли может быть подкреплен фактическим материалом. Данные современного вепсского языка решительно свидетельствуют против него. Мы можем категорически утверждать полное единство вепсского языка, деление которого на диалекты является весьма условным, а различия между ними принципиально незначительны. Взаимное понимание представителей северного (шелтозерского), среднего (шимозерско-корвальского, а также пондальского) и южного (сидоровского) диалектов нисколько не затруднено. Само это подразделение имеет чисто условное, научное, если можно так выразиться, книжное происхождение. Население этого подразделения не знает (в отличие, скажем, от мордвы, которая делит свой народ на эрзю, Мокшу и т. д.; или марийцев, подразделяющихся на луговых и горных, и т. д.). Языковеды не видят никаких оснований для выделения в особую по языку группу белозерских вепсов (пондальско-куйская группа), так как все местные различия здесь не выходят за рамки того, что обычно и нормально для говора.

В связи с поставленным вопросом исключительное, принципиальное значение приобретают материалы, недавно опубликованные Л. А. Голубевой. Речь идет раньше всего об уже упоминавшемся Кпснемском могильнике, расположенном на северном берегу Белого озера и датированном исследовательницей X — серединой XI в., в котором обнаружены захоронения с юго-западной ориентировкой костяков, а погребальный инвентарь (наконечник копья, стрелы, круглая бронзовая подковообразная пряжка и литая четырехугольная с перемычкой, бруски для точки ножей, бронзовая копоушка, по-видимому бусы, а также керамика) определенно сближается с выявленным в Межозерье. Сама исследовательница весьма осторожна в своих выводах, предполагая, что «в этническом отношении состав погребенных был, вероятно, смешанным» и указывая на возможность присутствия в этом могильнике славянского компонента. Нам, однако, кажется допустимым временно отвлечься от этого последнего обстоятельства, которое представляется вероятным, и особенно оттенить типологическую близость киснемских находок с межозерскими. Сделать это тем более необходимо, что, судя по имеющимся данным, материалы киснемского могильника предстают перед нами не в виде изолированной находки, а как будто укладываются в определенную систему памятников, размещающихся в районе Белого озера.

В западном Белозерье также известны курганы, вещи из которых явственно обнаруживают близкие аналогии с Межозерьем, а ориентировка погребений головой на юг определенно сближает эти памятники. Мы уже упоминали о курганных погребениях в нижнем течении Шексны, в верховьях Суды и на Колпи (раскопки Г. П. Гроздилова 1929 г. и Н. В. Тухтиной 1960 г.). Характер находок в них, а также южная или близкая к ней ориентировка костяков допускают сделать не лишенное вероятности заключение о близости и даже, быть может, идентичности культуры местных групп Веси с теми формами, что установились в Межозерье. Наконец, что особенно существенно подчеркнуть, по сообщению Л. А. Голубевой, «работами Белозерской экспедиции у истоков р. Шексны на месте, указанном в летописи Троицкого Усть-Шекснинского монастыря как «Старое городище» града Белоозера, раскопано славянское городское поселение XI-XIV вв., протянувшееся вдоль берега реки почти на 1.5 км. Ему предшествовало более раннее поселение X в., в культуре которого можно отметить и местный, неславянский элемент и связать его с Весью». Дальнейшие раскопки позволили Л. А. Голубевой внести ряд уточнений в представления о дославянском поселении на месте древнего Белоозера. Как полагает исследовательница, существует родственная близость находок из нижнего горизонта поселения с материалами курганов юго-восточного Приладожья. Именно типологические и хронологические совпадения стали важной составной частью аргументации в пользу определения этнической принадлежности жителей этого поселения. Отсюда следует, что предположения о какой-то обособленности белозерской группы Веси менее вероятны, чем мысль о единстве всего народа и его культуры.

Культура древневесских курганов занимала, следовательно, весьма обширную территорию, хотя и значительно меньшую, чем это представлялось С. К. Кузнецову. Уже одно это обстоятельство, не говоря о других, позволяет более конкретно поставить вопрос о типе этнической общности, в которую сложился народ, создавший курганную культуру Межозерья, чего мы отчасти касались выше. Исходя из факта развития у Веси изучаемой поры феодальных отношений, мы имеем все основания для того, чтобы говорить о консолидации этого народа в этническую общность относительно высокого типа, а именно в феодальную народность.

Сама по себе эта проблема достаточно сложна и требует при своем решении учета множества данных, группировка, анализ, а отчасти и выявление которых еще впереди. Однако в плане постановки этой проблемы небезынтересно уже теперь предпринять попытку выяснить, имеются ли в древневепсской (весской) курганной культуре какие-либо местные (локальные) особенности и варианты и если есть, то в каком отношении они стоят друг к другу и ко всей культуре в целом.

Самый характер размещения курганных могильников по течениям рек, которые еще долго оставались почти единственными путями сообщения и уже в силу этого влекли к себе поселенцев, подсказывает направление поисков различий в археологическом материале. Именно реки, явившиеся естественными средоточиями местного населения, имевшего, по-видимому, постоянное общение лишь с обитателями бассейна «своей» реки, столь же естественно и стихийно определяли границы локальных групп древней Веси. Неудивительно поэтому, что местные различия в курганной культуре Межозерья в общем совпали с размещением самого населения по рекам. В качестве первой попытки выявления этих различий нам представляется правомерным выделить три, на наш взгляд, достаточно четко вырисовывающихся района, а именно: в бассейне р. Паши, в бассейне р. Ояти и, наконец, на восточном берегу Ладожского озера по рекам Олонке, Тулоксе и Видлице. Что же касается прочих местностей Межозерья, то суждения о них по необходимости могут носить лишь характер предположений: материалы, происходящие из района Белого озера, опубликованные пока что еще слишком фрагментарно, все же как будто бы обнаруживают больше сходства с оятскими памятниками; курганы же по р. Сяси любопытным образом соединяют своеобразные черты пашской и оятской групп.

Для этой цели теперь было бы уже недостаточно оперировать лишь данными о курганном инвентаре. Необходимо привлечь и сведения об особенностях погребального обряда, детали которого составляют драгоценный материал для суждения о чертах своеобразия в культуре и в быту отдельных намечаемых районов обитания Веси. Спешим, впрочем, оговориться, что мы оставляем в стороне курганы с трупосожжениями, так как в них местные различия выделяются труднее и на несколько иных основаниях. Мы также отвлекаемся от того известного факта, что район р. Паши несколько опережал остальные по уровню социально-экономического развития, что видно хотя бы из того, что здесь найдено больше всего захоронений с рабами, больше всего мечей и т. д.

Однако и при этих условиях обнаруживаются признаки, достаточно четко отделяющие район Паши от прочих. Так, только здесь встречены круглые, слабо орнаментированные пряжки, в частности с длинными язычками (Бранд., II, 5, 7), а также круглая плоская пряжка с двумя желобками и тремя рубчиками на лицевой стороне (Бранд., II, 6), одна разновидность шумящих подвесок в виде круглой плетенки с четырьмя привесками в форме гусиных лапок (Бранд., III, 8), слабо орнаментированное украшение из двух концентрических эллипсов, один внутри другого (Бранд., III, 25), украшение в виде небольшой птички, напоминающей тетерку (Бранд., III, 16), украшения в виде парных бубенчиков, прикрепленных к обвитому проволокой стержню, наконец, орнаментированные копоушки с двумя привесками (Бранд., V, 2). В обряде погребения здесь, пожалуй, меньше своеобразия. Отметим лишь большую распространенность сравнительно с другими районами очагов-огневищ, располагающихся в подошве почти каждого кургана, для устройства которых делалась гравийная подсыпка, а часто также глиняная подмазка. По преимуществу же район Паши выделяется в данном отношении тем, что здесь отсутствуют некоторые признаки, характерные для других районов.

Большая группа памятников по Ояти очерчивается более точными признаками. Правда, в составе погребального инвентаря удается выявить только один вид украшений, вполне специфичный для этого района, — литые плоские привески, изображающие животных (оленей? собак?) с растопыренными ногами (Равд., X, 9), уже упоминавшиеся нами ранее. Но в обряде погребения своеобразные черты выступают более рельефно. Наиболее характерной особенностью является обычай устройства подкурганных ям в большинстве могильников, в которых и обнаруживаются костяки трупоположений и часть инвентаря. На Паше и в восточном Приладожье таких ям нет. Другая особенность оятского района та, что значительное число курганов здесь имеет кольцевую обкладку из довольно крупных камней-валунов как по краю насыпи, так и отчасти внутри нее, а иногда и по вершине. Далее, только на Ояти встречено два любопытных женских захоронения, в которых обращает на себя внимание положение костяков: в одном случае костяк лежал в полускорченном положении на боку, в другом — ноги захороненной были раздвинуты примерно на 70 см. Наконец, также только по Ояти отмечена (правда, не всюду) такая деталь, как подсыпка по линии горизонта белого кварцевого песку, резко отличного от уложенного в остальную часть курганной насыпи.

Основанием для выделения равнинно-олонецкий группы могильников, помимо ее географической изолированности от остальных, служит одна яркая особенность погребального обряда, состоящая в наличии почти в каждом кургане срубов-гробовищ, сработанных в один венец, внутри которых и помещены костяки. Хотя следы дерева (от срубов, колод и проч.) встречены и в других районах распространения древневесской курганной культуры, хорошую сохранность срубов-гробовищ в курганах Олонецкой равнины едва ли верно объяснять лишь более благоприятными условиями залегания (большей влажностью, меньшим доступом воздуха). Это, скорее всего, следствие широкого бытования в ту пору определенного обряда погребения, одной из деталей которого была указанная особенность.

Оценивая значение установленных таким образом локальных различий, не следует, разумеется, думать, будто они на данном этапе играли важную роль в жизни древневесской народности. Напротив, в культуре Веси обнаруживается гораздо больше черт, которые объединяют ее воедино, чем тех, что разъединяют; между отдельными локальными вариантами имеется множество переходов от одного района к другим: например, срубы встречены (хотя и значительно реже, чем на Олонецкой равнине) также в могильниках на Паше и на Ояти; обкладка курганов валунами и устройство подкурганных ям отмечены не только на Ояти, но и на Сяси и т. д. Из всего этого, надо полагать, может следовать только один вывод: если допустить, что локальные различия в курганной культуре Межозерья генетически восходят к отдельным древневесским племенам (в подлинном значении этого слова), то необходимо признать, что к XI столетию различия между ними уже в сильной мере стерлись; те же, что сохранились, представляли собой лишь пережитки, а племенное деление уступило место территориальному.

Гораздо существеннее другая сторона дела: как сложились дальнейшие исторические судьбы этих групп? Уже теперь ясно, что роль каждой из них была в этнической истории Севера различна, хотя определить ее не всегда легко. Наиболее, пожалуй, выяснен вопрос о судьбе северной (равнинно-олонецкой) группы памятников, относительно которых в науке укрепилось вполне обоснованное мнение, что они представляют собою следы продвижения Веси на север, где она пришла в соприкосновение с одной из ранних волн Корелы, двигавшейся навстречу из северо-западного и северного Приладожья. Длительное взаимодействие этих двух этнических компонентов имело позднее, приблизительно к XVII в., своим результатом сложение карел-ливвиков. Этот взгляд, впервые обоснованный Д. В. Бубрихом на языковом материале, находит, таким образом, подтверждение и в археологических данных.

Касательно пашских и сясских могильников трудно сказать что-либо определенное. У нас пока нет точных фактов, указывающих на то, что западное Прионежье уже в X-XI вв. было заселено Весью. Однако позднее, в конце XV в., мы его там застаем (к этому вопросу мы еще вернемся в четвертой главе). Основываясь на этих косвенных соображениях, можно предположить, что пашские и сясские группы Веси тоже не остались на месте, а позднее, быть может в XII в., также пришли в движение и направили свой путь по восточной части Олонецкого перешейка в западное Прионежье и послужили основой для формирования другого подразделения карел — носителей людиковского диалекта. Hfe исключено, разумеется, что часть этого ответвления Веси подверглась ассимиляции в процессе интенсивной славянской колонизации края, другая же часть могла продвинуться на восток — то ли на Оять, то ли еще дальше, о чем нам еще придется говорить в другой связи.

Наконец, все прочие группы Веси, испытав разнообразные влияния, существенных передвижений в целом, по-видимому, не совершали, а оставались на месте и продолжаются до сих пор в современном вепсском народе.

С только что рассмотренными вопросами тесно соприкасается другая группа проблем, касающихся взаимоотношений и связей древневесской культуры с культурами соседних народов. Материалы приладожских курганов с этой точки зрения уже давно не рассматривались, в то время как накопленные за последние десятилетия новые сведения дают возможность в значительной мере иначе, чем это делалось прежде, осветить эти вопросы и попытаться их разрешить.

В. И. Равдоникас, рассматривавший их с позиции своей теории происхождения карельского народа, ограничился в общем формальным указанием того, на какие «элементы» распадается курганная культура, и тем самым крайне сузил как самую проблему, так и собственные возможности ее исследования, невольно сведя всю задачу лишь к констатации влияний и заимствований, пришедших в курганную культуру со стороны. Он не ставит перед собой в качестве цели исследования выявление главных и второстепенных направлений культурных связей, рассматривая их фактически как равнозначные, не выясняет их характера, не видит того, что особенности культурных взаимодействий меняются в зависимости от их направления. Исключение составляет лишь вопрос о роли и значении варяжского влияния на культуру местного населения, который разработан В. И. Равдоникасом весьма тщательно и с присущим ему размахом, а полученные в результате выводы составляют важное достижение советской археологии.

Обращаясь, таким образом, к исследованию культурных связей Веси с окружающими народами, следует припомнить, что задолго до ее появления в Межозерье эта территория стала ареной сложных этнических процессов, содержание которых сводилось к тому, что здесь издавна происходили взаимодействие, смешение, наконец, ассимиляция ряда этнических групп, имевших различное происхождение. Одни из них появились из Волго-Окского междуречья, другие — с территории современной Финляндии. Привлечение данных палеоантропологии позволяет достаточно уверенно говорить о сложении местных антропологических типов на основе компонентов, первоначальное формирование которых происходило далеко за пределами изучаемой области. Языковое родство финно-угорских народов также свидетельствует о существовании весьма древних этнических связей, хотя характер этих связей далеко не всегда ясен.

Все это побуждает подумать о том, что при изучении проблемы культурных связей Веси с другими народами следует учитывать и ту возможность, что ряд черт в культуре Веси имеет универсальный характер для всех или многих финно-угорских народов, составляя их общее достояние. Понимая всю сложность постановленного таким образом вопроса и ни в коей мере не рассчитывая решить его полностью, ограничимся лишь указанием на отдельные факты, относительно которых среди археологов как будто бы сложилось единое мнение. Так, например, считается, что курганные трупоположения с северо-южной ориентировкой костяков характерны для финно-угорских могильников. То же самое следует сказать о так называемых шумящих подвесках, различные типы которых известны в бассейне Камы, в Костромских курганах, на Вычегде, в Зауралье, а также в курганах Межозерья. Отмечено, что мотив водоплавающей птицы в составе украшений приурочивается к территориям, занятым теми или иными финно-угорскими народами. Таким образом, «чудской» элемент, на присутствие которого в составе курганной культуры Приладожья указывал В. И. Равдоникас, может иметь различное происхождение и отнюдь не сводится к одним лишь заимствованиям.

Своеобразное месторасположение территории древней Веси вблизи перепутья важнейших торговых артерий феодальной эпохи повлекло за собой не только установление конкретных хозяйственных связей, но и в значительной мере определило основные, важнейшие направления складывания культурных отношений. Для подтверждения этой мысли полезно обратиться к нумизматическому материалу, количество которого достаточно велико, чтобы служить основанием для вполне определенных заключений. Весь он (за исключением одной византийской монеты, найденной А. М. Линевским) состоит из монет западноевропейского и «арабского» происхождения. Из числа западноевропейских монет имеются образцы, чеканенные в Богемии, Саксонии, Вестфалии, в Утрехте, на Фрисланде (денарии и пфенниги), во Франции и Италии (денарии) и в Англии (фартинги и пенни). Столь же разнообразно происхождение «арабских» монет (диргемов) — от северной Месопотамии до Самарканда. Таким образом, вырисовывается два главнейших (восточное и западное) направления разнообразных связей древней Веси.

Судя по нумизматическим данным, эти связи установились довольно прочно и приобрели постоянный характер. В свете сказанного рельефнее выступает значение западноевропейских и арабоязычных письменных сообщений о Веси, которые приобретают солидную поддержку со стороны археологии. Вместе с тем следует подчеркнуть, что данные одной лишь нумизматики не в состоянии обрисовать нам все главнейшие направления культурных связей Веси. В X-XI вв. Русь чеканила мало монет, и поэтому, изучая лишь монеты, мы не могли бы ничего сказать о третьем важнейшем направлении связей, установившихся с Русью. Выдающееся значение этого последнего направления, обусловленное топ ролью, которую ему предстояло сыграть позднее, выявляется по данным другого ряда источников.

Исходя из сказанного, попытаемся в самом сжатом виде обрисовать — в рамках обозначившихся таким образом основных направлений — конкретные отношения, завязанные Весью с другими народами. Обзор их целесообразно начать с указания на существование культурных контактов со странами Скандинавии. Вопрос о характере этих взаимоотношений, как уже отмечалось, в основных и решающих чертах исследован В. И. Равдоникасом, и нам остается лишь изложить его выводы, дополнив их отдельными соображениями, полученными в итоге последующего изучения прежде известных и вновь добытых материалов. Коренной вывод В. И. Равдоникаса, сделанный им в широко известной полемике против Т. Арне, подкрепленный обильным фактическим материалом (поскольку это касается древневесских курганов, оставляя в стороне вопросы исследования Старой Ладоги), состоит в решительном отрицании существования тенденциозно и в явном противоречии с фактами сконструированных Т. Арне варяжских колоний, будто бы сыгравших большую роль в истории Севера нашей страны. Подвергнув критике концепцию Т. Арне, В. И. Равдоникас убедительно показал, что Варяги в землях Веси выступали в качестве либо купцов, либо грабителей, что их количество всегда оставалось крайне незначительным, что, хотя среди курганов юго-восточного Приладожья и встречены единичные варяжские захоронения, недопустимо объявлять варяжскими все богатые захоронения, среди которых большинство принадлежит местной феодализирующейся знати.

В то же время было бы большой ошибкой отрицать наличие в курганной культуре определенного круга скандинавских предметов и местных подражаний им. (Заметим, однако, что мы не можем вслед за В. И. Равдоникасом квалифицировать скандинавское течение в ней как «наиболее мощное»). К числу этих предметов относятся некоторые типы фибул, массивные браслеты с волнистым орнаментом и некоторые другие предметы, принадлежащие исключительно или почти исключительно к категории украшений. Среди них, вопреки его представлению, едва ли не вовсе отсутствуют предметы утвари, не говоря уже об орудиях труда, оружии и проч. Таким образом, связи со Скандинавией носили характер взаимодействия, возникшего на основе торговли; они не изменили и, конечно, не в состоянии были изменить этнокультурный облик местного населения.

Сказанное подкрепляется и еще одним соображением. Уже в результате первого года работ по исследованию оятских курганов А. М. Линевским сделано чрезвычайно любопытное наблюдение, которое как будто может быть (с известными оговорками) распространено и на другие древневесские курганы. Наблюдение сводится к тому, что «скандинавские изделия никогда не встречаются в сообществе со славянскими». Это факт весьма важный. Если в результате дальнейшего археологического изучения приладожских могильников его удастся подтвердить, то это будет очень сильный аргумент против современных норманистов. В самом деле: варяжские связи Веси, таким образом, окажутся хронологически обособлены в определенный период, охватывающий, насколько можно судить, конец IX, X и, быть может, самое начало XI в. В дальнейшем они ослабевают, и на смену им приходят длительные и глубокие весско-русские культурные взаимоотношения.

Особый интерес представляет вопрос о древних карельско-весских связях. К сожалению, он не может быть в настоящее время решен, так как синхронных памятников, бесспорно принадлежащих карелам, пока что не найдено.[24] Могильники так называемого кексгольмского типа (в науке о них прочно утвердился взгляд, согласно которому оставившее их население без сомнения этнически принадлежит карелам) датируются XII— XIV вв., и, само собой понятно, сопоставление разновременных памятников с различных территорий, пусть даже и соседних, не может иметь силы доказательства. Все же нелишне будет отметить, что многие характерные для этой западнокарельской культуры вещи встречаются в южном и восточном Приладожье. Сходство это таково, что В. И. Равдоникас, верный своей концепции этногенеза карел, утверждает, что «большинство находок из кексгольмских могильников имеет в качестве прототипов вещи из курганов IX-XI вв. южного и восточного Приладожья». Оставляя в данном случае в стороне спор о характере взаимодействия этих культур, ограничимся лишь указанием на самый факт существования заметных даже невооруженным глазом параллелей, доходящих порой до аналогий, предоставив суду будущих археологов окончательное решение проблемы, так как наличный материал пока что не позволяет этого сделать.

Несколько больше данных имеется для суждений о связях Веси с народами юго-восточной Прибалтики. В деле их выявления серьезным подспорьем служат материалы раскопок, проведенных Л. К. Ивановским в западной части теперешней Ленинградской области и обработанных А. А. Спицыным. Полагают, что среди этих материалов есть вещи, встречающиеся «в курганах приладожской Чуди». Особое внимание следует обратить на то, что в весских курганах встречены трехбусинные височные кольца (Бранд., IV, 4; Равд., XIV, 36; Равд., XVII, 14), близко напоминающие водские.. Ряд украшений из бронзы сильно сближается с приладожскими и оятскими формами (см.: Ивановский-Спицын, VI, 20; VII, 16-18, 20, 21; VIII, 17, 19; XII, 10; XIV, 18, и т. д.), что особенно касается различного вида зооморфных подвесок. А. А. Спицын, между прочим, сообщает, что «по словам Л. К. Ивановского, пояса иногда попадались и на женских костяках». Если это действительно так, то здесь напрашивается предположение о наличии у древней Води поясного («юбочного») комплекса женской одежды, что в свою очередь интересно сопоставить с мыслью о бытовании подобного типа одежды и у Веси.

Немаловажное значение имеет краниологический материал. Водский археологический инвентарь сопровождается костяками, черепа которых подразделяются на три антропологических типа. Один из них, по мнению В. В. Седова, «характеризуется общей грацильностью, мезокранией, уплощенным лицом, слабо выступающим носом, небольшим процентом антропинных форм в строении грушевидного отверстия. По всем характерным признакам он относится к урало-лапоноидной группе. По большинству признаков он близок к черепам курганов юго-восточного Приладожья, раскопанных В. И. Равдоникасом и относимых к Чуди Приладожской (летописная Весь)».

Культурные взаимодействия, шедшие в западном направлении, не обрывались на этнической границе Води, а продолжались, видимо, далее, проникая на территории современных Эстонии и Латвии. Подковообразные фибулы, которые прежде часто неверно связывали со Скандинавией, имеют многочисленные аналогии в более ранних эстонских древностях и могут рассматриваться как модификация последних. Известная близость вепсского языка к эстонскому, в частности к южноэстонским диалектам, значение которой, правда, не следует преувеличивать, дает основание надеяться, что дальнейшие поиски в этой области не останутся безрезультатными. Имеются параллели и с отдельными деталями культуры народов, с которыми Весь не состояла в языковом родстве. В приладожских курганах обильно представлены бронзовые спиральные подвески и другие украшения, аналогичные тем, из которых в X-XI вв. изготовлялись латгальские женские головные уборы — вайнаги.

Приглядываясь к материалам, привлекаемым для суждений о взаимоотношениях Веси с народами, обитавшйми от нее на восток и юго-восток, следует отметить, что для дакой работы имеются куда более благоприятные условия как по количеству самих материалов, так и по степени их изученности.

Известное сходство с археологическими памятниками Межозерья обнаруживают мерянские и муромские древности, весьма интересно интерпретированные недавно Е. И. Горюновой. Путем изучения многочисленных курганных могильников и позднедьяковских городищ, которые исследовательница прослеживает на обширном пространстве Волго-Клязьминского бассейна от широты Москвы и почти до широты Череповца и Вологды, установлен район расселения Мери.

В свете мобилизованных таким образом данных более прочное фактическое обоснование приобретает сообщение летописи о существовании «мерской и кривической, реже белозерской» Веси. Кроме того, открывается возможность вполне обоснованных суждений касательно степени близости обеих культур. Они, безусловно, родственны.[25] Типы многих вещей, особенно украшений, одни и те же. Например, подвески в виде утиных лапок появляются на Волго-Окских городищах довольно рано. Одна из таких ранних находок была сделана на Санниковском городище.В качестве другого примера укажем некоторые пряжки, бубенчики и проч. Типологические подобия этих украшений без труда отыскиваются в приладожских курганных древностях. Однако полных соответствий, точных аналогий все-таки очень немного. Следовательно, в данном случае, видимо, нужно подчеркнуть сходство в общем облике культур, базирующееся на этническом родстве народов, но о сколько-нибудь прочных непосредственных контактах в рассматриваемую эпоху следует говорить с большой осторожностью. Точно то же относится и к взаимоотношениям Веси с Муромой.

Истоки близости данных культур надо искать в значительно более ранние эпохи. Согласно мнению X. А. Моора, в I тысячелетии до н. э. восточные группы прибалтийско-финских племен восприняли новые импульсы из Волго-Камья со стороны дьяковской культуры, выразившиеся в появлении, в частности, в Обонежье «текстильной», «сетчатой» керамики. X. А. Моора считает возможным выделить «приладожскую и обонежскую культуру сетчатой керамики I тысячелетия до н. э., которую (т. е. культуру) он условно называет «карельской». Этническая принадлежность ее к восточной группе прибалтийско-финских племен у него не вызывает сомнений.

Подобные «импульсы», надо полагать, имели место и несколько позднее. Обратим внимание, например, на то, что до середины I тысячелетия н. э. на месте Псковского кремля существовало древнее поселение, характер находок в котором обличает его принадлежность к позднедьяковским городищам, хорошо известным в Волго-Окском междуречье. Л. А. Голубева стремится связать с Весью городища дьякова типа на территории Вологодской области, изученные, впрочем, еще плохо. С другой стороны, Г. Ф. Корзухина недавно поддержала старую точку зрения Н. И. Репникова, будто ранний (до рубежа IX-X вв.) слой городища Старая Ладога (горизонт Е) является дославянским, финским, а в данных условиях этими «финнами» могли быть либо древние вепсы (Весь), либо Ижора. Как в действительности обстояло дело — окончательно судить еще невозможно. Во всяком случае, поиски связей курганной культуры древней Веси с северными городищами дьякова типа без сомнения есть одно из наиболее многообещающих направлений исследования.

Проблема непосредственных этнических связей Веси с народами коми, до окончательного решения которой, разумеется, еще далеко, складывается из многих вопросов, каждый из которых по-своему труден. Мы здесь выделяем лишь два аспекта, прямо относящихся к нашей основной задаче.

Что какие-то связи между культурами Приладожских курганов и древней пермской Чуди существовали, это было ясно уже А. А. Спицыну. Камские изделия находили в Приладожье.Напротив, глазчатые бусы, находимые в Прикамье единицами, обнаружены на Ояти в виде целых ожерельев. Аналогичны полые привески в виде уточек с лапками, привески в виде утиных лапок как элемент шумящих подвесок различного рода, наконец, круглые подвески в виде плетенок (Спицын-Теплоуховы,1, 22; II, 2; XXIV, 39, 40;* XXXIV, 34; VI, 18; IX, 7, 10). Не вполне точными аналогиями являются коньковые привески типа «всадница на змее» и близкие к древневесским шейные гривны с гранчатыми головками и крючками (Спицын-Теплоуховы, V, 14; II, 10, 12).,Этим совпадения не исчерпываются, хотя имеющиеся различия (иные виды и типы земледельческих орудий, кроме горбуши, разные типы керамики и ее орнаментации,развитие в Прикамье свиноводства, почти отсутствующего в Приладожье) достаточно убедительно демонстрируют совершенную самобытность обеих культур. Указанные различия все же не дают повода к тому, чтобы отказаться от предположения о существовании регулярных связей Приладожья с Прикамьем в исследуемую эпоху, хотя, как уже говорилось выше, те или иные сходства в древних культурах финно-угорских народов во многом могут быть объяснены их этническим родством.

Этногенез коми-зырян тесно увязывается, как это выяснено археологическими и историко-этнографическими исследованиями последних лет, с передвижением значительных групп пермского населения Прикамья и освоением ими обширных пространств к северу и северо-востоку от области их прежнего обитания. «Процесс переселения с Камы на Вычегду, — писал недавно В. А. Оборин, — постепенно привел к ассимиляции предками коми редкого местного охотничье-рыболовческого населения, жившего по рр. Башке и Мезени и оставившего памятники типа ванвиздинской стоянки. Эти памятники можно связывать с вепсами. В процессе ассимиляции язык нижневычегодских и удорских коми впитал в себя некоторые элементы из вепсского языка. Некоторое влияние этой древней культуры сохранилось и в материальной культуре вычегодских комп до X-XIV веков, особенно в способе изготовления глиняной посуды и некоторых орудий труда, связанных с охотой».

Конечно, связь памятников типа ванвиздинской стоянки с древними вепсами должна быть признана весьма условной. Она выводится чисто умозрительно и никакими археологическими материалами пока что не подтверждается. Эта точка зрения, следовательно, имеет право на существование лишь в качестве рабочей гипотезы. Но если мысль В. А. Оборина все же окажется верной, то тем самым откроется возможность говорить о значительно более раннем, чем принято теперь думать, проникновении весских элементов в Заволочье и еще далее на восток, а вместе с тем встанет в порядок дня проблема поисков исходного района и соответствующих ранних памятников.

В этом случае может оказаться, что однажды проторенный путь не был забыт и позднее, в непосредственно интересующую нас теперь эпоху. В бассейне Северной Двины найдены (более точное место находки неизвестно) бронзовые украшения вполне приладожского облика (бронзовая подвеска в виде решетки, конек с шумящими привесками, колоколец с тремя колокольчиками), хранящиеся в Архангельском областном музее, которые имеют довольно точные аналогии в материалах раскопок А. М. Линевского. Если допустимо в этих находках видеть следы движения Веси в Заволочье, то тем больше оснований для утверждения относительно ее участия в этногенезе западных групп коми-зырянского народа.

Очень сложен и на археологическом материале совершенно неразработан вопрос о контактах древней Веси с Волжской Болгарией. Большое число арабских серебряных диргемов, появление значительной части которых в Межозерье через Болгар Великий не подлежит сомнению, остается хотя и веским, но по существу единственным доказательством наличия этих контактов. Столь же мало мы знаем о более далеких и спорадических связях со странами Востока и Юга, которые, несомненно, имели место. Вскользь брошенное по этому поводу замечание В. И. Равдоникаса, выраженное к тому же в очень общей форме, не решает вопроса, который и мы, к сожалению, вынуждены оставить открытым.

В истории культуры древней Веси XI в. приобрел значение выдающейся эпохи. Ее своеобразие состоит, между прочим, в том, что в рамках указанного столетия происходит важнейшее изменение основного направления культурных связей в сторону установления и все большего укрепления взаимоотношений с северными группами восточнославянского населения. Однако этот процесс не носил характера мгновенной, внезапной перемены, а подготовлялся исподволь еще в предшествующую эпоху.

Выше мы ссылались на интересное наблюдение А. М. Линевского, заметившего, что в ранних курганах (на Ояти и, вероятно, в других местностях), в которых встречаются вещи скандинавского происхождения, отсутствуют славянские изделия.В целом это, видимо, верно, но некоторые исключения из этого правила все же необходимо сделать. В частности, следует должным образом оценить то оставленное А. М. Линевским без внимания обстоятельство, что в захоронениях с явно скандинавскими вещами (скорлупообразными фибулами, цепочками, браслетами со специфическим орнаментом и проч.) довольно часто встречаются бусы — пастовые, стеклянные и сердоликовые. Установлено, что стеклянные бусы в Восточную Европу в ту пору широким потоком ввозились из Передней Азии; впрочем, для данного района допустимо (хотя бы частично) сделать исключение, так как в соседней Старой Ладоге, вероятно, существовало местное производство бус. Однако, как бы то ни было, в любом случае трудно предположить, чтобы переднеазиатские бусы в больших количествах проникали к древней Веси только путем прямого, непосредственного обмена. Скорее всего, посредником в таком обмене было древнерусское население.

Это обстоятельство, как кажется, служит достаточным основанием для утверждения, что славяно-весский культурный контакт имел место несколько ранее периода широкого и массового распространения здесь изделий славянских типов, т. е., вероятно, уже в IX-X вв. Уже самый обряд захоронения в курганах (полностью учитывая его своеобразие у древней Веси, отсутствие словенских многоярусных курганов, погребальных урн и т. п.), возможно, определенным образом свидетельствует о славянском влиянии. В самом деле, хотя длинные курганы, характерные для Кривичей, и сопки, типичные для ильменских (новгородских) Словен, нигде существенно не вклиниваются в район распространения весских курганных могильников, они почти вплотную примыкают к нему с запада и юга, указывая на наличие славянского этнического окружения и, следовательно, на источник культурного воздействия.

На восточной периферии района расселения Веси «памятниками славянской колонизации IX-X вв. являются единичные сопки, городища, немногочисленные курганы, известные в верхнем течении Шексны и на северном побережье Белого озера. Их расположение наряду с данными топонимики указывает направление славянской колонизации, более раннее освоение славянами северного побережья озера и роль Шексны как главной речной магистрали, связывающей район Белого озера с Новгородской землей, северными Двинскими землями и Поволжьем».

В XI в. в курганной культуре Межозерья вещи славянского облика — обычное явление. К их числу относятся не только предметы вооружения (боевые топоры, копья, мечи, наконечники стрел), но и орудия труда (ножи, рабочие топоры), что особенно важно. Из украшений надо отметить застежки-лунницы (типа — Бранд., III, 24), рубчатые перстни, фрагменты рога для питья (?) в серебряной оковке, наконец, многочисленные и разнообразные бусы. Однако наиболее сильно славянское влияние заметно в керамике. Правда, В. И. Равдоникас не согласился с этим, сославшись на тот факт, что керамические изделия вырабатывались на месте, но и в данном суждении он не прав. Местное производство отнюдь не исключает возможности того, что формы сосудов, равно как и их орнаментация, заимствуются у соседей. Исследователь древнерусского ремесла Б. А. Рыбаков замечает по этому поводу: «На пограничье с чудским миром, в Приладожье и Верхнем Поволжье, дольше бытуют лепные сосуды баночной формы и круглодонные, но наряду с ними встречаются и характерные горшки славянского типа, хорошей выработки». Типичный славянский орнамент — волнистые и прямые параллельные линии — на стенках и плечиках сосудов не оставляет места для сомнений касательно его происхождения.

Имеются также некоторые данные, позволяющие более определенно высказаться о том, с какими именно группами восточных славян входила в соприкосновение древняя Весь. Так, находки ромбощитковых височных колец, а также пластинчатых браслетов с орнаментом, который обычно встречается на ромбощитковых кольцах, явно указывают на связи со Словенами. Вместе с тем не следует преувеличивать значение контактов со Словенами на этом раннем этапе культурной истории Веси. Типично словенских вещей в курганах Межозерья очень немного. Во всяком случае не следует исключать возможности достаточно тесного общения с другим славянским этническим образованием — Кривичами. Для такого предположения имеются вполне реальные основания: во-первых, в районе с. Виницы на р. Ояти раскопан длинный курган, близкий по типу к кривичским, во-вторых, в то время как ромбощитковых височных колец в древневесских курганах найдено лишь несколько экземпляров, наиболее частой и типичной находкой являются браслетовидпые проволочные височные кольца, очень похожие на кривичские, которые вполне допустимо считать местной модификацией последних.

Указанные обстоятельства, таким образом, должны оттенить тот факт, что вепсы как народ и их культура развивались своим собственным путем. Культура вепсов, как и любого другого народа, не может быть возведена к какому-то одному-единственному источнику. Она многогранна и многослойна, ибо источники ее многочисленны и разновременны. В этой связи полезно вновь обратиться к этнографическим материалам. В силу действия закона традиции, благодаря чему только и появляется возможность прослеживать пути этнического развития и формирования культуры народов, вепсская культура удержала в своем составе немало особенностей, как отличающих ее от культур других народов, так и сближающих ее с ними. Из этого следует, что имеется способ на этнографическом материале поверить и подтвердить те выводы, которые получены на основе анализа исторических, языковых, археологических и иных данных, путем выявления аналогий и сходств в культуре и быту вепсов и тех народов, с которыми они в течение своей истории поддерживали те или иные отношения.

Реальный учет известных нам теперь обстоятельств этнической истории вепсов помогает сознательно, а не произвольно отбирать сходные черты и совпадения этнографических признаков и по возможности уменьшить число субъективных оценок. Конечно, главная часть такой работы еще впереди. Поставленная задача, прежде чем она будет более или менее удовлетворительно решена, требует скрупулезного изучения громадной массы фактического материала. Однако и теперь есть возможность, пусть не полностью и далеко не всесторонне, а лишь в порядке предварительной прикидки, основываясь на уже выявленных фактах, высказать ряд соображений на эту тему.

В вепсском этнографическом материале вскрываются колоритные пласты, отражающие основные моменты этнической истории и главнейшие направления культурных взаимодействий вепсов с другими народами. Понятно (хотя не всегда удается это точно установить), что в одних случаях речь должна идти об исконных и древнейших чертах близости родственных культур, в других — о заимствованиях от соседей, в третьих — о вепсском влиянии на соседние народы.

Не вдаваясь глубоко в обсуждение теоретических и методических вопросов, отметим лишь, что мы в данном случае, по-видимому, должны временно абстрагироваться от таких культурно-бытовых элементов, о происхождении которых заведомо известно, что оно связано с несомненно имевшим место русским влиянием как на вепсов, так и на другие народы, с культурой которых проводится сравнение. Кроме того, из сопоставления безусловно исключаются и те этнографические признаки, которые отражают весьма давние общие восточноевропейские культурные формы, такие, например, как срубный характер жилища, туникообразный покрой плечевой одежды мужчин и женщин, зубчатой формы серп и тому подобные общеизвестные элементы материальной и духовной культуры. Речь идет, следовательно, о таких этнографических признаках, таких культурно-бытовых деталях, которые, с одной стороны, являются самобытными и возникли на вепсской почве, а с другой стороны, сложились в процессе общений вепсов с другими народами, помимо русских.

Рассматривая этнографические данные с указанной точки зрения, нетрудно убедиться, что по своей культуре и особенностям быта вепсы являются давними, можно сказать, природными северянами не только в том смысле, что они приспособили свою культуру к северным климатическим и ландшафтным условиям, но также и в том отношении, что в ней сложились черты, свидетельствующие о древних этнических связях вепсов с другими северными народами. От Восточной Прибалтики до верхней Волги, Вычегды и Камы распространились отмечаемые также и у вепсов такие элементы культуры, как двузубая коловая соха, борона-суковатка, коса-горбуша, северная «лесная» порода крупного рогатого скота, временные лесные охотничьи постройки вроде вепсской лесной избушки (mapert’, mecpert’) или «вöр керки» коми-зырян, своеобразный способ устройства долгогорящего костра — «нодьи», многие орудия охоты и рыболовства (заколы, морды-верши, остроги' и мн. др.), приспособленные для сушки снопов постройки типа риги, косые изгороди, беспорядочная планировка деревень, предпочтение, оказываемое белому цвету одежды, некоторые мотивы орнаментальных узоров, в частности изображения на вышивках водоплавающих птиц и оленей, а также восьмиконечных звезд, и множество иных признаков. В отдельных случаях возможно установление и более точного адреса былых этнокультурных связей. Так, по мнению Л. М. Кершнер, некоторые стилевые особенности, свойственные музыкальному фольклору карел, вепсов и частично северных русских, происходят от воспринятых ими элементов лопарской мелодики; исследовательница утверждает, что аналогии между мелодиями лопарей и вепсов достаточно заметны.

Надо признать, что определить источник возникновения в вепсской культуре того или иного признака с подобной степенью точности удается редко. Зато возможно — и это тоже немаловажно — выделить ряд интересных культурных аналогий, которые встречены, помимо вепсов, у ряда народов, живущих от него к западу и северо-западу.

Назовем эти аналогии.

В числе наиболее ранних вепсских построек мы уже упоминали коду. У западнофинских народов (эстонцев, финнов-суоми) кода представляет собою, в отличие от карел-ливвиков и вепсов, постройку из жердей конической формы. Однако в некоторых местностях восточной Эстонии (Вастселинаский район) пережиточно сохранился тип бревенчатой коды, соединенной с баней. В технике рубки жилых и некоторых хозяйственных построек вепсов, эстонцев, води и карел прослеживается любопытный прием соединения углов — «собачья шея» (вепсск. koiran kaglu, эст. koirankaulanurkka, водск. koirankaklasalvo), напоминающий распространенный у русских способ рубки «в охряпку», но отличающийся от него тем, что гнезда в бревне имеют не прямоугольную, а округлую форму. В избах южных вепсов потолок еще недавно сооружали из круглых; бревен, как у води и некоторых групп латышей. Расположение отдельных деталей внутренней обстановки вепсской избы также обнаруживает параллели с тем, что характерно для населения Прибалтики. Так, положение стола в «большом углу» не является единственным, стол часто ставят у фасадной стены (вдоль нее или перпендикулярно к ней), как это нередко делают финны-суоми, русские старожилы в Литве или карелы. У северных вепсов в Прионежье бытует высокая «одиночная» (по терминологии К. Вилкуна) или однокамерная рига, как в восточной Финляндии.

Любопытные параллели обнаруживаются также в одежде. Употребление вепсскими женщинами в качестве основного и исконного комплекса верхней одежды с юбкой (а не с сарафаном) само по себе сближает вепсскую одежду с одеждой прибалтийских народов. Есть, однако, основание думать, что эта аналогия является более близкой и распространяется на ряд важных подробностей. У средних вепсов была распространена шерстяная или полушерстяная юбка с расцветкой поперечными полосами тканого орнамента; близкие по покрою и расцветке формы отмечены у финнов, эстонцев и ижор.

Поясной одежды наподобие hurstukset или hurstut води и ижоры, изготовлявшихся из сложной ткани (основа льняная, уток шерстяной), у вепсов не зафиксировано. Но очень близкий термин «hursti» употребляется вепсами и южными карелами в качестве названия для домотканных половиков. Замечательно то, что из точно такой же сложной ткани, что и половики (основа льняная, уток тряпичный), вепсы, карелы-ливвики и людики и смежно живущие группы русских шили так называемые одеяльные юбки (ribujupk), которые надевали на работу в зимнее время.

Аналогии в одежде этим не исчерпываются. Мужчины вепсы в прошлом имели обыкновение носить шейный платок (kaglanpaik), который распространен также у финнов-суоми, саамов, эстонцев, карел, коми-зырян и некоторых других народов Севера. Вепсские девушки любили носить головной убор, очень близкий сетукезскому ваннику или лентам води. Вепсы прежде носили холщовые наголенники (kalzut), подобные карельским и староэстонским, замененным впоследствии вязаными. Вепсы мужчины, как и карелы, эстонцы и сопредельные группы русских, знали и практиковали способ вязания варежек с помощью одной медной или костяной иглы с отверстием посередине.

Интересные параллели отыскиваются при просмотре бытовых предметов и утвари. Так, орнамент, украшающий вепсские солонки, отчетливо перекликается с узором на эстонских пивных кружках. Есть сходства и с культурно-бытовыми элементами, прослеживаемыми у неродственных по языку народов. Так, стиль вепсской бытовой и художественной керамики находит аналогии в литовских изделиях из глины. В Латвии (Курзёме, Видземе) бытовали так называемые коромысла шведского типа (в виде корытца), хорошо известные и вепсам.

Совпадения видны и в пище. Способ сушения и вяления рыбы и мяса (на фронтонах изб) известен, кроме вепсов, карелам и финнам-суоми. Средние вепсы любят очень жидкое кушанье, скорее даже напиток, приготовленный из брусничного сока, заправленного овсяной или ржаной, часто солодковой, мукой (boltahtas, uttudbol). Подобное блюдо готовят финны-суоми, карелы, шведы и норвежцы.

В сфере искусства, фольклора и обрядов также есть черты, сближающие вепсов с народами Прибалтики, как говорящими на прибалтийско-финских, так и на летто-литовских языках. Имеются указания на то, что у вепсов были записаны отдельные варианты руны об Иване Коенене (аналог былинному Ивану Годиновичу), эстонская руна о Салме, хотя, вообще говоря, эпоса типа рун «Калевалы» в сколько-нибудь широком масштабе вепсский народ не знает. Вепсам прежде был известен щипковый музыкальный инструмент, на котором обычно аккомпанировали себе певцы рун, — кантеле, широко распространенный среди народов Прибалтики. Примечательно и другое: вепсы Шимозера соблюдали обычай прикреплять над входными дверями щучью челюсть в качестве оберега от болезней. С другой стороны, в эпическом творчестве финнов, карел, ижор и других прибалтийско-финских народов образ щуки или даже «большой щуки» имеет явно мифологический и, быть может, исторически тотемический оттенок: из челюсти щуки было изготовлено первое кантеле и т. д. Нельзя, наконец, пройти мимо напрашивающегося на сопоставление с литовским обычаем sermenys (веселый пир при похоронах у некоторых групп литовцев) вепсского весьма архаичного погребального обряда, состоящего в веселении покойника.

Если попытаться выяснить вопрос о том, культура и быт какого народа (из числа говорящих на языках прибалтийско-финской группы) имеют наибольшее количество общих черт с культурой вепсов, то, несомненно, ближе всех к вепсам стоят карелы, особенно их южные группы — ливвики и людики. Нет нужды теперь доказывать это положение, тем более что мы уже имели случай развить его достаточно подробно. В основе общности культуры вепсов и южных карел лежит древневепсский культурный комплекс, хорошо прослеживаемый по археологическим данным. В дальнейшем близкое соседство и обусловленные им контакты, а затем и расселение среди вепсов некоторой части карел, пришедших из-за рубежа в XVII в. (о чем подробнее см. в главе четвертой), способствовали сближению обеих культур.

Заметное число этнографических признаков связывает вепсов с коми-зырянами. Диапазон коми-вепсских параллелей весьма широк. Прежде всего они прослеживаются в сфере хозяйственных занятий и в формах соответствующих им орудий труда. В Удорском крае было раньше распространено орудие типа мотыги — кокан (коми-перм. куштан) аналогичное вепсскому koks или карельскому kokta, kuokka. «В Удорском районе Коми АССР, — пишет В. Н. Белицер, — цеп известен под названием «кöла». Этот термин близок к названию «кола в карельском и вепсском языках. Подобный цеп употреблялся исключительно для молотьбы ржи». На охотничьем промысле коми-зыряне пользовались специальной палкой (койбедь), на одном конце которой насажен кованый железный наконечник, а другой конец отделан в виде лопатки. У вепсских охотников такое орудие также было в ходу, только без железного наконечника; ручка лопатки обрабатывалась в виде трехпалой лапы, с помощью которой на снегу после установки капкана имитировались следы зверей. Это орудие имеет и сибирские аналогии. Интересны совпадения в типах и мотивах росписи прялок коми и вепсов (отметим и терминологическую близость: вепсск. 'kozal’, коми-зырянск. козяль, козив). Привлекают внимание парные долбленые лодки коми (оррез) типа катамарана, известные также исаевским вепсам (под названием «колода» или «ройка» они бытовали и в некоторых районах расселения северных великоруссов).

Несомненное сходство вепсского и коми-зырянского домостроительства подчеркивается совпадением некоторых деталей, обнимающих как конструктивные особенности построек, так и их функциональное назначение. Избы ставились на высоких подклетах, и удорские коми, подобно вепсам, использовали подклеты как помещение для скота. У обоих народов сложилось обыкновение зимою держать кур в помещении под печью. Бревенчатый взъезд, ведущий на второй этаж вплотную к дому поставленного двора, вепсы и коми-зыряне часто сооружали, в отличие от соседних народов, не сбоку, а позади двора. Среди временных сооружений для жилья особый интерес вызывает коми-зырянский «керчом», представляющий собою часто трехстенный сруб с односкатной крышей, аналогичный вепсскому стану. Такие постройки иной раз сдваивались и ставились рядом, но не вплотную, будучи обращены друг к другу открытыми сторонами; между ними разжигали костер — нодью.

Некоторые детали одежды и украшений, бытующих у коми-зырян, должны быть поставлены в связь с западным, в том числе и вепсским, влиянием. Так, мужской холщовый капюшон коми-зырян, защищающий голову и шею от комаров (номдöр), по покрою идентичен вепсскому. Примечательно, что удорские коми называют его тем же словом, что и вепсы и южные карелы (kukel’). Среди украшений зырянок интересно отметить особый вид серег с характерным названием «чусi», что значит «чудские», состоявшие из пяти массивных подвесок в виде гусиных или утиных лапок.

Отметим, наконец, отдельные черты обрядовой жизни и верований, сближающиеся у вепсов и коми-зырян. Зырянский обычай почитания лебедя, запрещение убивать его во время охоты имеет полную аналогию в быту вепсов и южных карел. Если вепсы и южные карелы после окончания жатвы пекли так называемый пирог серпа (кар. cirppi piiraj), то у коми было в обычае варить кашу серпа (чарла рок; ср. финск. rokka похлебка).

Подобно тому, как в антропологическом типе вепсов наличествует небольшая примесь монголоидное, так и в их культуре присутствует, правда, не без труда различимый и как бы несколько стершийся или выцветший налет восточного колорита — след давно утраченных связей с народами Поволжья. Попутно отметим, что некоторые из признаков, которые мы далее перечислим, повторяются также в этнографических материалах коми.

Выше мы уже упоминали о коде. Было сказано, что постройка, носящая созвучное название, у южных карел (ливвиков) и вепсов имеет прямоугольный план — и это сближает ее с kud, kudo, kua, kuala финноязычных народов Поволжья, — а у финских народов Прибалтики такой постройке чаще всего приданы коническая форма и круглый план. Кроме того, вепсы называют словом jumalkoda божницу, киот, так сказать, «домашнее вместилище бога», что напрашивается на аналогию со специальными культовыми постройками волжско-финских народов (скажем, kua, kuala удмуртов), сооружавшимися близ дома.

Ориентировка фасадов вепсских изб может быть различна, но у наиболее восточной группы средних вепсов (так называемых белозерских) встречена своеобразная манера ставить дом боком к улице или дороге. Такой же способ ориентировки домов отмечают у мордвы-каратаев. Печь и шесток в избах южных и белозерских вепсов обычно ниже, чем у соседнего русского населения. Подчас вплотную к русской печи пристроена небольшая печурка с вмазанным в нее котлом, в котором варят корм и подогревают пойло для скота. Не исключено, что идея употребления вмазанного котла могла быть воспринята от тюркоязычных народов Поволжья.

Быть может, с восточной же традицией следует увязывать и слабые пережитки «быта на полу», едва различимые черточки которого можно наблюдать у южных вепсов: часто хозяйка предпочитает работать (например, прясть) сидя на чистом половике прямо на полу, а не на лавке; вошедший гость (из своих, деревенских) также присаживается зачастую близ стены на пол или на корточки, хотя имеется свободное место на лавке или свободные стулья.

Как и вепсы, народы Поволжья (не только тюрки-мусульмане, но и финноязычные народы), в сущности, не знали свиноводства, а разводили крупный и мелкий рогатый скот и лошадей. Для точки косы при заготовке сена для скота пользовались деревянными брусками-лопаточками, которые посыпали песком, предварительно либо смочив в воде, либо опустив в смолу.

Некоторые параллели имеются среди бытовых навыков и связанных с ними элементов материальной культуры. Так, способ стирки у вепсов и марийцев один и тот же (отличный от других народов). Он состоит в том, что белье толкут с помощью двух длинных палок в особой ступе (humbar), бытующей у вепсов и отдельных групп карел-людиков, или в долбленом корыте (у марийцев). Под голову вепсы, как и некоторые народы Поволжья, клали длинные подушки, которыми могли пользоваться сразу несколько человек. Вепсские женщины часто заплетали косы не в три пряди, как русские, а «без числа», когда косу делили на много прядей (чаще всего на шесть), в чем, как кажется, можно усматривать элемент восточного влияния.

О том же, по-видимому, говорит и особая приверженность вепсов к лошадям (припомним, что, согласно вепсскому поверью, «бог вдохнул в лошадь душу»). Свадебный поезд средних (оятских) вепсов состоял из значительного числа всадников. Верхом ехали также жених и невеста, при этом жених должен был помочь невесте сесть на лошадь. Этот обычай известен также коми-пермякам.

Следует, наконец, отметить, что в орнаментах вепсской и южнокарельской деревянной резьбы, украшающей жилище, имеются мотивы, сходные с теми, что распространены у мордвы.

Этнографические данные свидетельствуют, таким образом, о том, что во всяком случае направления этнокультурных связей вепсов с другими народами совпадают в общих чертах с теми, которые были установлены на основе анализа других категорий источников. Этнографические данные, далее, подтверждают наличие давних и многосторонних контактов с народами Прибалтики, в частности с прибалтийско-финскими народами, а в особенности с карелами; они подкрепляют мысль о былых тесных общениях древних вепсов с предками коми-зырян; они намекают на существование в слабом пережиточном виде следов давно разорванных русской колонизацией контактов с народами Поволжья. Все это в конечном итоге показывает, что наши выводы, сделанные путем анализа другого ряда фактов, находятся в согласии с заключениями, которые вытекают и из этнографического материала.

В полной мере оценивая факты, убедительно говорящие о восприятии вепсами широкого круга элементов русской культуры, необходимо помнить, что в действительном процессе историко-культурного развития этого народа связь с русской культурой, будучи длительной и всесторонней, не ограничивалась ее воздействием лишь на самих вепсов, а имела далеко идущие последствия. Вепсы, как и карелы и некоторые другие северные народы, не только накапливали сами и перерабатывали на свой лад воспринятые от русских достижения и навыки, но и передавали их другим — соседним народам, являясь проводниками, распространителями более высоких образцов культуры на обширных пространствах Севера. Не без участия вепсов распространились здесь русская печь, жилище трехраздельного плана, многие элементы одежды и т. д. Даже такой, казалось бы, живущий на сравнительно большом отдалении от русских народ, как финны-суоми восточной Финляндии, через посредство вепсов и карел заимствовали из русской культуры целый ряд элементов, среди которых можно, например, назвать приготовление мягкого высокого хлеба, тип серпа, форму саней, тип входа в подполье через голбец или каржину и мн. др.

Резюмируя сказанное, необходимо прежде всего отметить, что в свете археологических данных этническая и культурная история Веси предстает перед нами наполненной новым содержанием, вызывающим в свою очередь постановку новых проблем. Археологический материал свидетельствует о большой сложности самих процессов, усугубляемой отсутствием раскопочных данных о более ранних и более поздних периодах истории Веси. Однако и при нынешнем уровне наших знаний уже можно вывести ряд заключений, из которых одни имеют характер прочно установленных фактов, другие же пока остаются более или менее вероятными гипотезами.

Не подлежит сомнению, что древневесская культура в IX-XI вв. достигла довольно высокого уровня развития. Комплексный характер хозяйства (подсечное земледелие с тенденцией превращения в пашенное, развитое животноводство, а также рыболовство, охота и «собирательство» в сочетании с хорошо выраженными домашними промыслами и ремеслом) определил в условиях раннефеодального общества принадлежность Веси в целом к определенному хозяйственно-культурному типу земледельцев северной лесной зоны, который в рассматриваемую эпоху уже приобрел весьма широкое распространение. Древняя Весь была, таким образом, оседлым народом, строила постоянные жилища и поселения, создала своеобразную культуру, которую невозможно спутать ни с какой другой.

Можно уверенно говорить о том, что Весь имела широкий круг связей, которые способствовали обогащению ее собственной культуры. Характер этих связей на разных исторических этапах менялся в зависимости от их направления: в одних случаях речь должна идти лишь о таких культурных взаимоотношениях, основой которых служил торговый обмен (связи со Скандинавией); в других — большую роль сыграло этническое родство с народами, близкими по языку (связи с Мерей, Муромой, древней Пермью); в-третьих — связи, возникшие как спорадические и на первых порах незначительные, постепенно становятся глубокими, всеобъемлющими, сохраняющими свое значение в течение всей последующей истории Веси (связи с Русью). Наконец, о некоторых направлениях связей должно говорить лишь в том смысле, что самый факт их существования не вызывает сомнения, характер же их остается по тем или иным причинам невыясненным (связи с древней Корелой, Волжской Болгарией).

Разумеется, Весь не только воспринимала влияния со стороны соседних народов, но и сама в свою очередь так или иначе воздействовала на них. Это утверждение, которое в такой общей форме едва ли вызовет возражение, к сожалению, еще в очень малой степени может быть подтверждено ссылками на конкретный материал. Между тем для решения вопроса о роли Веси в этнокультурной истории Севера такие данные имели бы весьма большое, если не решающее значение. Но даже и те сведения, которыми мы располагаем, позволяют говорить, что эта роль была одной из главных. Не подлежит сомнению выдающаяся роль Веси в этногенезе южных групп карельского народа; можно считать вероятным также участие ее в процессе формирования западных коми-зырян, с нею, как увидим в дальнейшем, всего логичнее связывать решение проблем этнической принадлежности загадочной Заволочской Чуди и т. д. Связи, установленные Весью, послужили одной из основ складывания северной историко-этнографической области, один из этапов оформления которой, надо полагать, совпадает с рассматриваемой эпохой.

В X-XI вв. Весь выступает уже как заметное этническое целое — раннефеодальная народность, а не племя или союз племен.

По ходу изложения мы неоднократно и по разным поводам высказывали свое отношение к вопросу об этнической принадлежности курганов Межозерья древней Веси, отмечая свое несогласие со взглядами других авторов, и старались подкрепить собственный взгляд необходимыми доказательствами. Теперь суммируем их.

Географическое размещение курганов приладожского типа в пределах строго ограниченного района (в Межозерье), совпадение этого района с данными о локализации Веси, полученными в итоге анализа письменных источников (Веси летописей, Виссов западноевропейских хронистов и Вису арабов), совпадение его в общих чертах с областью расселения современных вепсов, а также с зоной распространения топонимов, этимологизирующихся из вепсского языка, — все это существенные аргументы в пользу поддерживаемой нами точки зрения. Однако наибольшую убедительность (разумеется, в сочетании с предыдущими) придают ей, на наш взгляд, такие доводы: во-первых, неустраняемое наличием местных особенностей единство курганной культуры Межозерья, ее самобытность и достаточно четкая отграниченность от других соседних синхронных культур, существование связей с которыми в еще большей степени подчеркивает ее оригинальность и своеобразие; во-вторых, возможность выявить в курганной культуре такие черты, которые традиционно дожили до более позднего времени и прослеживаются в культуре современных вепсов в качеств е пережитков (мы насчитали около двух десятков подобных соответствий); в-третьих, довольно точное совпадение основных направлений культурных связей Веси, как они выявляются по археологическим данным, с их следами и отражениями, которые удержаны этнографическими материалами; наконец, немаловажным доводом является и тот, что в местностях, где раскапывались курганы приладожского типа, среди населения бытует множество преданий, из которых особенно выделяются предания о Чуди, будто бы в них погребенной, которая, с другой стороны, осмысляется в качестве предка современных вепсов.