Вера в свободу

Врачевание безумия и «О свободе»

К тому времени, когда Милль обратился к конфликту между психиатрическим лишением свободы и личной свободой, английский народ был знаком с этим вопросом. Временами пресса делала из него сенсацию. Еще в 1728 г. Даниэль Дефо (1661‒1731), знаменитый автор «Робинзона Крузо», разоблачал то, что мы называем «злоупотребления в психиатрии». Он писал:

В 1858 г., за год до обнародования эссе «О свободе», Милль критиковал то, что стали позднее называть «неправомерной госпитализацией». В письме в лондонскую «Дейли ньюс» он предупреждал:

Милль не выступал против психиатрического лишения свободы как такового. Он протестовал только против гибкости процедур, используемых для применения «законов о безумии». Утверждение Милля о том, что «присяжные слишком сильно желают рассматривать любое поведение в качестве безумия, если оно хоть немного отличается от обычного», подразумевает, что если поведение «отличается от обычного» более чем немного, то применение психиатрической сегрегации может быть оправдано. Здесь начинается скользкая дорожка под гору. Как только мы наделили медицинских представителей государства властью принуждать невиновных людей — во имя неопределенных и определению не поддающихся «опасностей для себя и других» — не имеется практического способа остановить их и вышестоящих над ними от «злоупотреблений» властью закона.

«О свободе» — одна из самых известных книг по политической философии в целом и либертарианству в частности. Взгляды, которые в ней выражает Милль, имеют далеко идущие последствия касательно всей нашей политики в отношении так называемых преступлений без жертв. Их влияние на психиатрические практики не так очевидно, но не менее существенно. В этой книге Милль сделал свое известное утверждение:

Не утверждая, заслуживают ли сумасшедшие политической свободы или нет, Милль добавляет следующее дальновидное предупреждение: «Каждый [индивидуум] есть лучший сам для себя охранитель своего здоровья, как физического, так и умственного и духовного. Предоставляя каждому жить так, как он признает за лучшее, человечество вообще гораздо больше выигрывает, чем принуждая каждого жить так, как признают за лучшее другие»212. Немногие разделяли эту точку зрения. Еще меньше людей разделяют ее сегодня. Согласно современному общепринятому взгляду человек, получивший психиатрический диагноз, не является подходящим охранителем ни собственного здоровья, ни своих денег, ни чего-то еще.

Милль продолжал: «Власть общества над индивидуумом не должна простираться далее того, насколько действия индивидуума касаются других людей; в тех же действиях, которые касаются только его самого, индивидуум должен быть абсолютно независим над самим собою. Над своим телом и духом он неограниченный господин»213. Поведение в отношении себя Милль называл «касающимся себя», а в отношении других соответственно — «касающимся других». Хотя у людей нет согласия в вопросе о том, где провести черту между этими двумя классами поведения, различие между ними является одним из главных направляющих принципов свободного общества. Важнейший политический вопрос, который стоит перед нами, — какие действия касаются исключительно действующего лица и, следовательно, не относятся к компетенции законодательного контроля, а какие затрагивают также и общество и, следовательно, являются делом государства?

Действия, касающиеся себя, варьируются от чтения книг до религиозной практики и представляют собой права, гарантированные Первой поправкой. Многие люди сочтут касающимися себя некоторые потенциально или действительно разрушительные виды поведения, такие как дельтапланеризм, затяжные прыжки с парашютом или самоубийство. Действия, общепризнанные как касающиеся других, варьируются от общественного беспорядка до таких преступлений, как вождение в пьяном виде, оскорбление действием и убийство. Переедание, пьянство и курение сигарет, опиума или марихуаны в собственном жилище — примеры действий, которые некоторые люди считают касающимися себя, а другие — касающимися других. В этом отношении следует подчеркнуть один момент. Например, мастурбация в личном помещении касается себя, а гетеросексуальный половой акт, особенно если результатом становится зачатие, — очевидно, касается других. Из этого не следует, что эти поступки подлежат государственному регулированию, не говоря о запрете таковых.

Начиная со второй половины XIX в. идеология общественного здоровья и психиатрия рука об руку с социалистической политикой пытались стереть различия между интересами самого человека и интересами общества, между причинением ущерба себе и причинением вреда другим. «Каждое причинение вреда здоровью индивида — это ущерб, причиненный обществу», — провозглашал британский философ Томас Хилл Грин (1836‒1882)214. Приняв эту максиму в качестве кредо, государственники от здравоохранения, ведомые психиатрическим лобби, весьма преуспели в том, чтобы убедить американцев, что столь радикально различные виды поведения, как убийство себя и убийство других, сходны между собой: каждое из них суть проявление и/или следствие психической болезни. Результатом стало отрицание различий между опасностью для себя и опасностью для других: сфера частной жизни, свободной от государственного регулирования, сливается с общественной, подлежащей регулированию государством. Профессионалы, отвечающие за стирание различий между действиями, касающимися себя и действиями, касающимися других, и за принуждение людей, создающих проблемы, — из которых некоторые виновны в нарушении закона, а большинство невиновны, — это психиатры, которых во времена Милля называли «врачеватели сумасшествия». Милль осуждал их труд следующими язвительными словами:

«О свободе» — небольшая книга, однако Милль заявляет и подтверждает в ней несколько раз свою приверженность праву взрослого человека на самоопределение, даже если оно подразумевает причинение себе вреда:

Нижеследующие замечания Милля сегодня даже более злободневны, чем 150 лет назад:

Почему Милль полагал, что в своих правах на самоопределение взрослые должны заходить столь далеко? Потому что он считал детей «узниками» (это моя метафора, не его) общества:

Что общего между детьми, рабами, крепостными, психиатрическими пациентами и гражданами тоталитарных государств? Их «личная жизнь» им не принадлежит. Милль продолжает:

Взгляды Милля на контроль над веществами сегодня более своевременны, чем в то время: «Если бы мы положились на то странное уважение и не менее странное неуважение, какое люди оказывают свободе, то должны были бы признать, что индивидуум имеет право делать вред другим и не имеет право делать того, что ему нравится и что никому не вредит»220.

Похожи ли душевнобольные на несовершеннолетних?

В любом обществе дети и взрослые занимают разные социальные ниши. В развитых обществах это различие установлено в форме определенной законом роли и статуса для тех и других. На современном Западе предполагается, что взрослые наделены дееспособностью и могут отвечать за собственные поступки. Представители государства не могут принуждать их ради их собственного блага, но могут это делать в наказание за преступление. В отношении детей дела обстоят противоположным образом. Предполагается, что дети недееспособны и отвечать за свои поступки не могут. Представители государства могут принуждать их ради их собственного блага, но не могут наказывать их так, как могут наказывать взрослых.

Эти различия для философии Милля имеют фундаментальный характер. Он использует термин «незрелость» (nonage), вышедший ныне из употребления для называния человека, который, вне зависимости от возраста своего организма, не достиг зрелости или, возможно, уже не достигнет. Он полагал, что с такими людьми правомерно обращаться как с несовершеннолетними. Идея безумия (сумасшествия, психического заболевания, психиатрического расстройства), как я показал, соединяет и запутывает между собой идеи заболевания, некомпетентности, безответственности и незрелости221. Психическое заболевание — это стратегическая фикция. С людьми, называемыми «психически больные», следует обращаться как с ответственными взрослыми. Психиатрическое принуждение представляет собой парадигматическое нарушение верховенства права и несовместимо с принципами, которые якобы отличают «свободные» общества от «несвободных».

На протяжении Средневековья сумасшедшими признавали только таких людей, чье поведение напоминало поведение «диких зверей». В XVIII в., когда обращение с безумцами сложилось как ремесло, категория «безумие» начала расширяться, а традиционное объединение безумцев с младенцами и идиотами как должными объектами принуждения со стороны родственников и государства становилось все более полезным и приемлемым, как в обществе, так и со стороны закона.

С 1823 по 1854 г. Милль был администратором в Ост-Индской компании. Его утверждение — «…мы должны считать этот принцип равно неприменимым и к обществам, находящимся в таком состоянии, которое может быть названо младенческим» защищало английскую колониальную политику Индии, будь это намеренно или нет. Такое отступление существенно ослабило его доводы в отношении свободы в общем и в особенности свободы индивидов, чьи умственные способности не достигали некоего невыраженного минимального стандарта. Если правильно принуждать «незрелых» членов «отсталой расы», также приемлемо принуждать и «незрелых» членов передовой расы, называемых «душевнобольные».

Сэр Джеймс Фицджеймс Стивен (1829‒1894) в своей знаменитой критике «О свободе» Милля увидел ахиллесову пяту рассуждений автора и правомерно атаковал его в этом вопросе:

Стивен прав. Довод Милля состоятелен только в случае, если состоятельна его предпосылка, т.е. если взрослые сумасшедшие сходны с детьми до такой степени, что их правомерно подвергать скорее «благодетельному», чем «наказательному» принуждению. Эта посылка очевидно несостоятельна. Однако поверхностное, по сути, объединение в одну группу «младенцев, идиотов и безумных» в сочетании с претензией на то, что психиатрическое лишение свободы — это лечение, а не наказание, долго служило и продолжает служить оправданием психиатрического рабства. «Свобода, — пишет Милтон Фридман, — логичная цель только для ответственных взрослых. Мы не верим в свободу для сумасшедших или детей»223. Среди прочего это замечание иллюстрирует продолжительную власть образа «сумасшедшего» в качестве младенца, нуждающегося в заботе и неспособного понимать свои собственные интересы.

Различия между сумасшедшими и детьми пугающе очевидны. Критерий малолетства объективен: это биологический возраст. Критерий психического заболевания не просто необъективен — его не существует. Психиатрический диагноз представляет собой заключение, зачастую обоснованное абсурдными критериями. Например, наличие душевного заболевания может быть обосновано местом пребывания и историей субъекта: если он проживает в психиатрическом заведении или имеет предысторию психиатрической госпитализации, уже только на этом единственном основании его могут признать психически больным.

Так называемое «психиатрическое обследование», проводимое, как заявляется, ради того, чтобы выяснить, является ли человек, у которого подозревают психическое заболевание, на самом деле психически больным, представляет собой фальшивый ритуал подражания медицинскому обследованию. Каково свидетельство «заболеванию», которое ищет психиатр? Он ищет отклоняющиеся, социально запрещенные идеи, чувства или поведение, представленные в виде «бреда» или «галлюцинаций».

Пожалуй, наиболее важны кричащие различия между младенцами и сумасшедшими касательно их способностей совершать серьезные проступки в отношении других людей и в способности заботиться о себе, если это требуется. Младенцы не стреляют в президентов и не совершают самоубийств. Так называемые сумасшедшие это делают. Лишенные опеки, младенцы погибают, а большинство сумасшедших выживают и часто становятся неотличимы от несумасшедших. Это помогает сумасшедшим — но не младенцам — выживать на улицах и нарушать общественный порядок. Иными словами, объединение безумия с младенчеством — помещение людей, получивших диагноз психически больного, в тот же класс, что и люди, признанные «незрелыми», не обосновано. Оно представляет собой легальную стратегию, которая служит важным общественным интересам224.

Ничто из сказанного не значит, будто я отрицаю тот факт, что многие «невротики» «инфантильны», — точка зрения, которую подчеркивали и Фрейд, и Юнг. Однако инфантильность того или иного рода — черта, свойственная каждому. Одно дело говорить о «незрелости» пятилетнего ребенка, который намочил штаны, и другое — называть «незрелым» двадцатипятилетнего, который присоединился к культу и проводит свое время в почитании его гуру. Что незрелость для одного человека — то религиозность для другого.

В любом случае приписывание кому-то ребячества не служит поддержкой медицинскому понятию психического заболевания и не может оправдывать юридически-философской претензии на то, что закон должен позволять обращаться со взрослыми «душевнобольными» так, как если бы они были детьми. Экзистенциальная незрелость — как бы мы ее ни описывали и ни определяли — не является заболеванием мозга. Инфантильному взрослому требуется повзрослеть, а не получить препараты от врача и лишение свободы от судьи. Давайте не забывать о том, что в прошлом доводы, будто чернокожие и женщины подобны детям, использовали, чтобы лишать их прав и ответственности. Сегодня те же самые доводы используются, чтобы лишать прав и ответственности психиатрических пациентов.

Утилитаризм и проблема счастья

Прежде чем завершить эту главу, следует немного поговорить об утилитаризме. В начале своего эссе по этому предмету Милль предложил такое определение: «Кредо, в котором в качестве основы морали признается полезность, или принцип наибольшего счастья, полагает, что действия правильны в той степени, в которой они обеспечивают счастье, и неправильны в той, в которой они создают противоположное счастью. Под счастьем понимается намеренное удовольствие и отсутствие страдания; под несчастьем — страдание и лишение удовольствия»225.

Утилитаризм представляет собой модернизированную и стерилизованную версию христианства. Или, как это излагает Милль, «если это правда, что Бог желает, превыше всего остального, счастья своим созданиям, и что такова была его цель при их сотворении — то полезность представляет собой не только безбожную доктрину, но и доктрину куда более глубоко религиозную, чем любая другая»226. И снова: «В золотом правиле Иисуса из Назарета мы читаем полноту духа этики полезности. Поступать так, как вы желали бы, чтобы поступали с вами, любить своего ближнего как самого себя — составляет совершенный идеал утилитарной морали»227 (от Матфея 7: 12 и от Луки 6: 31: «Во всем, как вы хотите, чтобы поступали с вами, поступайте и вы с ними, ибо в этом — закон и пророки»).

В недавнем исследовании миллевской «религии» Линда Рэдер делает убедительный вывод о том, что

Милль, можно сказать, стал первым современным фармакратом. Сэмюэль Джонсон был прав: дорога в ад и в самом деле вымощена благими намерениями. Пожалуй, единственным величайшим препятствием к честному и свободному обществу является одержимость тем, чтобы сделать других людей счастливыми, неважно, хотят они этого или нет.

Просчет утилитаризма, как и просчет психиатрии, коренится в соответственной терминологии и неотъемлем от таковой. Рассмотрение счастья как «предмета», который может наличествовать в собрании, — нонсенс. Термин «счастье» означает абсолютно субъективное состояние ума, которое может описывать только отдельных людей. Коллективы счастливы быть не могут. Справедливости ради, группы людей могут быть свободны от мучений и страданий — например, от страданий, связанных с высокой детской смертностью или эпидемиями туберкулеза. Однако улучшения в состоянии здоровья в группах не сделали людей счастливыми. Они сделали их жадными к жизни без заболеваний или боли и даже без смерти.

В конечном итоге утилитарная этика Милля предлагает соблазнительное оправдание тому, чтобы начинать психиатрическое насилие. Подчинение слабого сильному в современном мире регулярно оправдывают риторикой защиты и «лечения». Милль заслуженно известен своей борьбой против узаконенного неравенства женщин и мужчин и, соответственно, подчинения первых последним229. Тем более удивляет одобрение им других, неуточненных видов узаконенного неравенства: «Представляется, что все люди имеют право на равенство в обращении с собой, за исключением того, когда определенная признанная общественная целесообразность требует противоположного»230.

Заключение

Джон Стюарт Милль имел либертарианскую голову и утилитарное сердце. Он не сумел преодолеть систему верований, унаследованную от своего отца, Джеймса Милля, и интеллектуального патрона их обоих, Иеремии Бентама.

С этими оговорками Милль заслуживает нашего восхищения и уважения, не в последнюю очередь моральным величием своего характера. Это величие в сочетании с интеллектом позволило ему надеяться на людской прогресс — не продолжительное прирастание «человеческого счастья», а прерывистое, но упорное уменьшение политического притеснения. Ближе к концу «Утилитаризма» Милль отмечал:

Так же произойдет, я верю, с различием между душевнобольными и душевно здоровыми. Психиатрическое рабство также станет «осуждаемой повсеместно несправедливостью и тиранией». Эта перемена также не сделает людей счастливыми. Однако это сделает их более свободными и более ответственными.

«Дороги к свободе»

Из всего обширного собрания печатных трудов Рассела, пожалуй, ни один не дает лучшего понимания его характера, чем «Дороги к свободе» — книга, которую он написал, перед тем как отправиться в тюрьму за сознательный отказ от военной службы235. Книга, имеющая подзаголовок «Социализм, анархизм и синдикализм», представляет собой долгую проповедь эгалитаризма, социализма и «терапевтического» подхода к преступлению и наказанию.

«Что, — спрашивает Рассел, — лежит в основе порочности нашего общества и подлежит устранению?» И отвечает: «Нищета — это симптом; болезнью является рабство»236. Отметим здесь присутствие медицинской метафоры. Перед тем как рассмотреть взгляды Рассела в отношении психиатрии, следует изучить некоторые другие его взгляды на общественное благо:

• «Образование должно быть принудительным до возраста 16 лет, а то и большего… когда образование завершено, ни в коем случае нельзя принуждать к работе. Того, кто работать не хочет, следует обеспечить минимальными средствами к существованию и оставить абсолютно свободным»237. (Спустя тридцать три года Рассел напишет: «Столь велико это бедствие, что мир был бы куда лучшим местом, по-моему, если бы государственное образование не учреждали вообще»238.)

• «Расходы на детей не будут, как сейчас, ложиться на родителей. Наравне со взрослыми они получат прожиточный минимум, а их образование будет бесплатным»239.

• «Брачные отношения должны быть свободной, непринужденной встречей двух инстинктов, не чуждой некоторого благоговения и взаимного уважения»240.

• «Нынешнее уголовное право в основном состоит в охране прав собственности, т.е. несправедливых привилегий богачей»241.

• «Не будет буржуазной вотчины, как сейчас, а только выборное представительство рабочих, как в политике… Оплачивать будут не труд, а готовность к труду»242.

Предвосхищая воззрения Франца Александера и Карла Меннингера в отношении преступности и психиатрии, Рассел провозглашал:

В первых проблесках восходящего терапевтического государства Рассел наивно принимает психиатрический взгляд на преступление и наказание:

Взгляды Рассела на преступление, наказание и терапию предвещают взгляды современных политологов и психиатров, как либеральных, так и консервативных. Я разбирал эти взгляды и вмешательства в других работах245.

Власть и психиатрия

Рассел был исключительно просвещенным человеком. Он изучал работы Джеймса Б. Уотсона и Зигмунда Фрейда, восхищался ими как учеными-психологами и полагал проницательным психологом также и себя. Он оставил много утверждений по вопросам, которые мы относим к сфере антропологии, психологии и психиатрии. Например:

• «Китайцы утонченны и вежливы, стремятся только к справедливости и свободе»246.

• «В общем, представляется справедливым считать негров в среднем низшими по отношению к белым… женщины, как правило, глупее мужчин… можно сказать, умен человек или же он глуп, судя по форме его головы»247.

Подобно современникам, Рассел проявлял особенный интерес к евгенике. Он писал: «Стерилизация неполноценных стоит на повестке дня повседневной практической политики в Англии. Возражения против этой меры… я полагаю, не оправданы. Слабоумные женщины, как знает каждый, склонны иметь чрезвычайно много незаконнорожденных детей, как правило, абсолютно бесполезных для общества. Эти женщины сами были бы счастливы, будучи стерилизованы»248. Под «неполноценными» Рассел понимал лиц, страдающих умственной неполноценностью и психическим заболеванием, или «безумием». Отметим, что Рассел приписывал счастье женщинам, стерилизованным против их воли.

Кто будет определять, полноценен человек или нет? Рассел полагал, что это — задача психиатра. Сетуя на веру Рассела «в психиатрические установления и диагнозы», его биограф Рэй Монк отмечает, что Рассел «не считал, что душевнобольные имеют для общества какую-либо ценность или что они заслуживают каких-либо прав или внимания. Насколько это его заботило, стать безумным означало фактически потерять человеческий статус»249. Mutatis mutandis, быть объявленным безумным означало и означает утратить статус личности. Именно таким было обращение Рассела с его сыном Джоном, к которому он относился как к безумному нечеловеку.

Рассел хорошо понимал, что работа психиатра радикально отличается от работы обычного врача. Психиатр не имеет маркеров предполагаемых заболеваний, которые он диагностирует и лечит. Недобровольный психиатрический пациент — а других в то время, когда Рассел формировал свои взгляды, не было — считает своего психиатра врагом, а не союзником.

В трудах Рассела рассыпаны указания на то, что ему была понятна истинная природа явлений, которые психиатры и люди вообще называют «психическими болезнями». Вместо психического заболевания Рассел использовал термин «безумие». Например, в «Завоевании счастья» — сочетании банальностей, тупого фанатизма и проницательных наблюдений — Рассел писал: «В своих крайних формах мания преследования признана формой сумасшествия… подобно многим другим видам безумия, она лишь преувеличение тенденции, нередкой среди людей, которых считают нормальными. Я не предлагаю обсуждать крайние формы, представляющие собой предмет рассмотрения психиатра»250.

Рассел правильно определяет «параноидную» подозрительность как преувеличенную форму нормального человеческого поведения или как «тенденцию». В следующем предложении он умывает от этой проблемы руки, утверждая, что лишь психиатр, т.е. врач, компетентен иметь с ней дело. Однако Рассел хорошо понимал различие между нежелательным поведением человека и патологическим изменением в его организме. Как преувеличенная подозрительность становится заболеванием? Что такое безумие? Почему сумасшедших людей следует лишать свободы? Невзирая на свою блестящую эрудированность, Рассел никогда не задавал себе этих вопросов. Всю свою жизнь он провозглашал себя борцом за людей и группы, лишенные свободы власть предержащими, и в то же время сам желал подчинить людей, которых он считал сумасшедшими, деспотической власти психиатров.

В своей книге «Власть» (1938) Рассел сделал проницательный анализ мегаломании, присущей сумасшествию, как неудовлетворенной жажды человеком власти. Он писал:

Я согласен с изложенным выше анализом Рассела, но, разумеется, отвергаю его точку зрения, что «запирать имеющих диагноз сумасшедших» — правосудие или хорошая общественная политика. Рассел истолковывал, и я полагаю, что правильно, поведение сумасшедшего как целенаправленное и, говоря субъективно, столь же рациональное, как поведение философа или политика. С моей точки зрения, что из этого следует — так это то, что поведение «сумасшедших» подлежит регулированию теми же самыми законами, которыми мы контролируем преступное поведение несумасшедших.

Использование Расселом метафоры «запирать» (shut up), означающей «заключать в тюрьму», заслуживает краткого комментария. В применении к госпитализации сумасшедших этот термин имеет по меньшей мере три самостоятельных значения, а именно: 1) не давать человеку высказываться или отказываться его слышать; 2) отказываться понимать, что он сообщает, истолковывая (ошибочно) его послание переводом такового в идиомы психиатрии или психоанализа и рассматривая его речь как если бы это было патологическое выделение вроде мокроты, а не выражение человеком его страдания, или заносчивости, или сочетания того и другого252; 3) буквального запирания, т.е. лишения человека свободы. Родственники этих людей, вызывающие психиатров, чтобы водворить «любимого члена семьи» в психиатрический стационар, и психиатры, это водворение осуществляющие, делают все три разновидности «запирания» «пациента»253. Рассел сделал во «Власти» следующее наблюдение:

Рассел, как очевидно, рассматривает безумие в экзистенциальных терминах, а не медицинских. Это делает несовместимым его энтузиазм в отношении психиатрического лишения свободы с его ревностной защитой личной свободы от иных посягательств.

Бертран Рассел против Джона Рассела

В 1921 г., когда Расселу было сорок девять лет, у него и его второй жены Доры Блэк родился сын Джон. Спустя еще два года — дочь Кейт. Рассел говорил, что обожает своих детей и хочет, чтобы они выросли в атмосфере, наилучшим образом подходящей для развития. Для этого он основал школу, посвященную созданию «поколения, обученного бесстрашной свободе… если использовать имеющиеся знания и применить опробованные методы, мы могли бы в течение одного поколения создать население, практически полностью свободное от болезней, злонамеренности и глупости. Мы не делаем этого потому, что предпочитаем притеснения и войну»255.

Полагая, что значительная доля всемирного зла произрастает из эгоизма (оставшуюся часть он объяснял капитализмом и нищетой), Рассел намеревался не позволить своим детям стать эгоистами. Наихудшее дело для ребенка, полагал Рассел, — это думать о себе как о центре Вселенной… для ребенка в конечном итоге намного лучше сражаться с другими детьми, чем быть избалованными со стороны взрослых»256. Соответственно, в школе, которой управляли он и его жена, первейшей обязанностью учителей было обращаться одинаково со всеми учениками. На практике это означает, что с детьми четы Расселов, чтобы подчеркнуть отсутствие фаворитизма, обращались хуже, чем с другими детьми. Отрицая свой собственный циклопический эгоизм, Рассел уравнивал преданность собственным детям — т.е. выделение их из числа других детей — с их балованием. «Проявите любовь к своему ребенку тем, что не проявите ее», — советовал он в своей книге «Об образовании»257.

Согласно воспоминаниям Кейт, школьные годы были «абсолютным несчастьем», особенно для Джона: «Его не только травили другие дети, но также он потерял, в определенном смысле, и своих родителей, не желавших выделять его из других учеников, так что он чувствовал себя одиноким и брошенным. …я не понимаю, как Джон вынес все это»258. Ответ в том, что Джон перенес расселовский стиль воспитания ценой того, что так и не повзрослел.

Бертран Рассел жаждал близких человеческих отношений и одновременно ужасался их и избегал, как угрозы своей свободе. Трижды разведенный, он жил так, как если бы преданность жене и детям была дурной привычкой, которой следует избегать любой ценой. Кейт удалось повзрослеть. Джон, однако, остался ребенком, нежеланным взрослым иждивенцем, которого отец презирал и считал сумасшедшим. Рассел утверждал, что Джон был «сумасшедшим убийцей», которого следовало навсегда поместить в психиатрическую лечебницу. На самом деле он был жалким, пассивным человеком, который никогда не проявлял ни к кому физической агрессии. Именно Рассел был психиатрически опасен для него.

С 1938 по 1944 г. Расселы жили в США. Рассел преподавал в престижных университетах, совершая прибыльные турне в качестве популярного лектора. Джон посещал Гарвард, перебрался в Калифорнию, принял открыто гомосексуальный образ жизни, не нашел реальной работы и в действительности не зарабатывал денег. Вернувшись после войны в Англию вместе с родителями, он зависел от них как экономически, так и эмоционально. К этому времени Бертран Рассел и Дора Блэк развелись из-за ссоры и вступили каждый в новый брак. Дальнейшая судьба Джона стала яблоком раздора между ними. Рассел был намерен отделаться от Джона с помощью психиатрии. Дора пыталась спасти его от Рассела и от психиатрии. Рэй Монк документирует эту ужасающую историю так тщательно, что некоторые критики поставили его труд под сомнение за несправедливо резкое отношение к Расселу. Тем не менее собранные Монком свидетельства указывают, что Рассел испытывал иррациональный страх перед Джоном и из чувства собственной безопасности считал, что его следует держать взаперти.

Психиатрические мытарства Джона начались в 1954 г., когда, безработный и неприкаянный, он отправился навестить собственных дочерей, находившихся под опекой Рассела. «Рассел, встревоженный его умственным состоянием, попросил своего доктора Бойда и психиатра по имени Десмонд О’Нейл забрать Джона и поместить его в психиатрическое отделение в лондонской Больнице Гая, где ему выставили диагноз «глубокое состояние бредового безумия» и ввели инсулин для введения в кому… иметь сына, сошедшего с ума, стало воплощением в жизнь глубочайших страхов Бертрана Рассела259. Весной 1955 г. Джона водворяли не менее чем в три разных психиатрических учреждения, всякий раз — по настоянию его отца260.

Монк пишет: «Рассел решил передать заботу о Джоне в руки медицинских властей и иметь с ним общего так мало, как только можно, в то время как его мать Дора хотела заботиться о нем261. В мае 1955 г., осознав, наконец, что отец развязал против него психиатрическую войну, Джон подготовил психиатрическое волеизъявление, в котором утверждалось262: «Тем, кого это касается. В течение моей болезни я желаю, чтобы к моей матери Доре Уинифред Грейс, проживающей по вышеуказанному адресу, обращались по соответствующим вопросам и чтобы она обладала правом управлять моими делами и вопросами, связанными со мной и моими детьми. Джон Рассел»263.

Отношения между Дорой и Расселом были настолько плохи, что они общались исключительно через адвокатов. Письмо Доры адвокату Луису Тайлеру иллюстрирует ее отчаянные усилия спасти сына от намерения Бертрана Рассела «запереть его»: «И пожалуйста, не относитесь к этому с легкостью, но попытайтесь достать его отца как можно раньше. В такой ситуации, как у Джона, когда он чувствует, что потерял все, что он отвергнут и неприкаян, исцеление лежит не исключительно в сфере химии или даже психиатрии»264. Дора поняла, от чего страдает ее сын, но было слишком поздно.

Ни психиатрическое волеизъявление Джона, ни усилия Доры не стали препятствием решимости Рассела увидеть сына с диагнозом неизлечимого сумасшедшего. Иронично, что Джона спасла от вечного психиатрического заключения совестливость психиатров, в руках у которых оказалась его судьба:

Рассела это не поколебало. Спустя девять лет Рассел, в возрасте 92 лет, все еще пытался убедить психиатров в том, что Джон подлежит заключению в сумасшедшем доме. Он еще раз обратился к «доктору Моргану» (который обследовал Джона в 1957 г.), чтобы осмотреть его и признать нуждающимся в стационировании. «15 мая 1964 г. доктор Морган подал свое заключение в суд. Состояние Джона, писал он, отнюдь не ухудшилось, оно улучшилось чрезвычайно с тех пор, как я впервые увидел его в 1957 г., и теперь он не нуждается ни в каком лечении»266.

Рассел умер в 1970 г., и его сын Джон сменил его в титуле графа Рассела. Затем «Джон Рассел стал регулярным посетителем и временами участником дебатов в Палате лордов, однако полностью так и не восстановил умственного здоровья. Он умер в 1987 г.»267.

Зачем Рассел мучил своего сына бесконечными усилиями добиться его психиатрического заточения? Мой ответ будет спекулятивен, но я полагаю, что объяснение следует искать в двух неразрывных парах эмоций, как правило, порождаемых в семье наиболее интенсивно, а именно: любовь—ненависть и гордость—стыд. Рассел гордился своей принадлежностью к аристократии и статусом признанного интеллектуала. Он хотел гордиться своими детьми: как мы видели, он намеренно собирался превратить их в супердетей. Провалившись в исполнении этой задачи, он пришел к выводу, что породил недодетей, безнадежно ущербных вследствие наследственного сумасшествия, поразившего семейство Расселов. Я убежден, что Монк прав, и снобское тщеславие Рассела «можно подозревать, также лежит в истоках его желания признать Джона [неизлечимо сумасшедшим]. Мысль о том, что титул графа Рассела однажды может быть унаследован безумцем, переполняла его ужасом»268.

Рассел был глубоко разочарован сыном и стыдился его. Как зачастую происходит в подобных ситуациях, сын не признал отцовского отвержения и тщетно добивался от него уважения и любви, которые дарованы не были. У отца были деньги и слава; у сына не было ничего. Если такой отец хочет отстраниться от выросшего ребенка, у него есть два выхода. Один — отречься от сына, т.е. позволить ему утонуть или выплыть. Второй — объявить его душевнобольным и попытаться «избавиться» от него, как от сумасшедшего, постоянно находящегося в психиатрическом учреждении. Рассел знал все это. Так почему он — почему столь многие родители — предпочитают избавляться от своих юных взрослых детей как от безумцев, а не отказаться от них? Ответ очевиден и неприятен. Отказ оставляет ребенка со свободой досаждать родителям, т.е. именно с тем, чего родители желают избежать. Он также оставляет родителей беззащитными от осуждения со стороны родни и друзей за «оставление» ребенка. Психиатрическое избавление защищает родителя за счет ребенка. Маски «диагноза» и «лечения» скрывают как истинную природу проблемы, так и ее решение. Оно исполняет избавление сына от отца, которого желает отец; оно помещает отца в трагическую роль несчастной жертвы, страдающей вследствие дефективного ребенка, о котором он «заботится» при помощи лечения, предложенного медицинской наукой. Рассел был слишком тщеславен, поглощен собой и разгневан на Джона, чтобы оставить его в покое, даже когда Дора предложила избавить Рассела от него.

Расселовский «ужас перед безумием»

Монк сообщает нам, что Рассел испытывал «ужас перед безумием» и тщательно это документирует. Чем же, в его представлении, было «безумие»? Где он черпал свои представления о том, что такое безумие? Я полагаю, он заимствовал их в духе своего времени — из информации [ошибочной], которую он услышал от бабушки, а также из своего собственного воображения.

Современное понятие сумасшествия — плод разума, сформированного эпохой Просвещения, и общественных учреждений, разработанных для контроля лиц, объявленных сумасшедшими269. Рассел вырос во второй половине XIX в. Понятие безумия, которое он воспринимал, состояло из двух главных элементов: сумасшедшего дома, символизирующего заточение непригодной для проживания в обществе сумасшедшей личности, и «иррационального» насилия, символизируемого фигурой «склонного к убийству безумца».

Тема запертой на чердаке гомицидальной сумасшедшей — часть основной сюжетной линии романа «Джен Эйр» (1847) Шарлотты Бронте (1816‒1855). Другое классическое произведение XIX в. — «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818) автора Мэри Уолстонкрафт Шелли (1797‒1851), дочери известной феминистки Мэри Уолстонкрафт и признанного философа Уильяма Гудвина, — описывает известного ученого и вырвавшееся из-под контроля, склонное к убийству получеловеческое существо, которое он создал. Не была последней по порядку или по значимости в этом ряду «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» (1886) Роберта Льюиса Стивенсона (1850‒1894), пожалуй, в большей мере, чем какая-либо еще литературная работа, закрепившая в общественном сознании идею, будто безумие и убийство идут рука об руку и являются в действительности синонимичными понятиями. К этому же списку принадлежит «Остров доктора Моро» (1896) Герберта Уэллса (1866‒1946), научная фантастика, в которой описывался сумасшедший ученый, превращавший животных в человекообразных чудовищ270. Каждое из этих произведений апеллирует к опасениям перед жутью и ужасом безумца как не вполне человека, непредсказуемого и опасного. Я полагаю, Рассел был знаком с этими текстами, и они сделали вклад в его фантазии по поводу сумасшествия и страх перед ним.

Кроме литературы Рассел должен был быть знаком с современным ему влиянием идеи безумия на английский закон, особенно в первые десятилетия XIX в. Знаменитый процесс Дэниела Макнотена имел место в 1843 г. Шотландец Макнотен ощущал себя жертвой преследования со стороны премьер-министра сэра Роберта Пиля. Он собрался убить Пиля, но по ошибке убил его личного секретаря. Макнотен не пытался бежать и не отрицал своего преступления. Чтобы избежать повешения подсудимого, судья фактически уговорил присяжных объявить его «невиновным по причине безумия». Оставшиеся двадцать один год своей жизни Макнотен провел заключенным в Бродмуре — первой в западном мире «лечебнице» для душевнобольных преступников271. Процесс Макнотена и его исход ознаменовали начало «медико-терапевтического» подхода к преступлению и наказанию.

Следует отметить еще три источника воззрений Рассела на безумие. Первый — господствующая психиатрическая доктрина о том, что сумасшествие наследуется, т.е. предки, обреченные на безумие, предрасполагают и даже обрекают на него своих потомков. Второй — «мастурбационное сумасшествие», любимая психиатрическая фантазия XIX в.: в тех случаях, когда сумасшествие не было наследственным, оно было результатом «самозлоупотребления»272. В то время верили, что мастурбация является как причиной, так и симптомом психической болезни, точно так же, как сейчас веруют в химический дисбаланс мозга как причину шизофрении и биполярного расстройства, а принудительное введение нейролептических препаратов считается действенным лечением для этих предполагаемых заболеваний.

Наконец, бабушка Рассела, воспитывавшая безвременно осиротевшего внука, сделала свой вклад в его представления о безумии. Перед его первым браком эта дама, согласно Монку, «поведала ему о степени наследуемого сумасшествия в семействе Расселов… “С тех пор, но не прежде (писал Рассел в «Автобиографии»), я был подвержен буйным ночным кошмарам, в которых мне снилось, будто меня убивают, обычно — сумасшедший”273. В действительности, повторяя драматичную тему «Джен Эйр», Рассел вспоминает, что начал думать, будто дедушка и бабушка обманули его, что его мать не умерла, а сошла с ума, и ее спрятали в сумасшедшем доме»274.

В представлении Рассела самыми важными элементами врачевания безумия были заточение, тайна и лицемерие. Эти элементы, в свою очередь, были связаны, как в печати, так и в народном мнении, с проблемой так называемой «неправомерной госпитализации», т.е. родственниками, избавляющимися от нежеланных членов семьи, помещая их при содействии коррумпированных психиатров в сумасшедшие дома275.

Зло в паре: сумасшедший и психиатр

Несмотря на то, что взгляды Рассела на безумие частично проистекали из странных фантазий о сумасшедшем как частично человеке, частично звере, его понимание психиатрии в основном было точным.

Образ полуживотного-получеловека по праву принадлежит мифологии. В древние времена люди верили в сфинкса — угрожающую мифическую фигуру с головой и бюстом женщины и телом крылатого льва. В наши дни люди верят в существа, которые выглядят как люди, наделенные целеполаганием, но на самом деле являются «опасными безумцами», лишенными свободы воли и уголовной ответственности, а также в уголовно-психиатрическую систему, роль которой — заключать таких существ в сумасшедшие дома якобы с целью «лечения», а в действительности — для удобства лишенных покоя членов семьи.

Очевидно неспособный избавиться от мистических элементов представления о безумии, на протяжении всей своей долгой жизни Рассел испытывал неясный страх как перед сумасшедшим, так и перед врачевателем сумасшествия. Сумасшедший был сочетанием дикого зверя, лишенного рассудка, и гомицидального маньяка, всецело преданного совершению бессмысленных убийств. Сходным образом врачеватель безумия был жадным до власти гением зла, одержимым доведением своих несчастных жертв до разрушения и гибели. Иными словами, Рассел верил в мифологию психического заболевания и боялся сумасшествия и сумасшедших. В то же время он понимал роль институциональной психиатрии как социально-правового механизма контроля непокорных членов семьи и презирал в психиатре представителя зла276.

Когда Расселу было за восемьдесят, он обратился к написанию коротких рассказов. Пять из них обнародованы под названием «Сатана в предместье» (1953)277. В предисловии свое побуждение к этому занятию Рассел охарактеризовал как катартическое: «Обращение к новой отправной точке в возрасте восьмидесяти лет, пожалуй, необычно, хоть и не беспрецедентно… по каким-то причинам, абсолютно мне неизвестным, я неожиданно захотел написать рассказы для этого издания, хотя до сих пор никогда не помышлял о подобном. В данной области я не способен к критическому суждению, и сказать, имеют ли эти рассказы какую-то ценность, я не могу. Все, что я знаю, — их написание доставило мне удовольствие…»278.

Главный из рассказов — «Сатана в предместье» — представляет собой грубую пародию на психиатра (медицинского психоаналитика, врача-психотерапевта) как дьявольского персонажа, чье лечение заключается в возбуждении разрушительных и саморазрушительных порывов, рыщущих в клиентских душах. Это приводит их к печальному концу. Один пациент убивает себя, другой разрушает свою жизнь растратой, в которой не было нужды, еще одна пациентка, миссис Эллеркер, «неправомерно» помещена в сумасшедший дом.

Господин Эллеркер — выдающийся ученый, господин Квантокс — его менее удачливый коллега. Доктор Мердок Маллако — психиатр. В результате интриги Квантокса и Маллако господин Эллеркер приходит к краху и убивает себя. Когда госпожа Эллеркер обвиняет Квантокса в заговоре с целью погубить ее мужа, ее лишают голоса: «Обратились к крупному психиатру, и тот сразу решил, что миссис Эллеркер повредилась умом. Квантокс был слишком ценным для государства специалистом, чтобы пострадать из-за истерички. Миссис Эллеркер поспешно освидетельствовали и поместили в психиатрическую лечебницу»279.

Рассказчик — сосед доктора Маллако — начинает подозревать о роли доктора в гибели пациентов. К концу повествования он посещает Маллако и высказывает ему свои подозрения. Вместо отрицания своей роли в трагедиях пациентов доктор Маллако хвастается ей. Рассел вкладывает в уста героя следующие слова:

На этом рассказчик вынимает револьвер, убивает Маллако, стирает отпечатки пальцев и помещает оружие в руку убитого: «Некоторое время, расправившись с доктором Маллако, я ходил счастливый и беззаботный». Рассказчик, человек честный и совестливый, испытывает подавленное состояние. Доктор Маллако преследует его во сне. Он встречает прелестную умную женщину, «сперва привлекшую мое внимание глубокими познаниями в психиатрии. Вот человек, подумал я, который в случае необходимости — дай бог, чтобы ее не возникло, — разберется в причудливом лабиринте злодейств, куда я, по несчастью, угодил»281. Он женится на ней, но продолжает испытывать тревожность, становится рассеянным и наконец, проснувшись после очередного кошмара, признается во всем жене:

Если игнорировать или не знать хронологию жизни Рассела, может возникнуть искушение истолковать эту историю как попытку катарсиса, попытки Рассела очиститься от чувства вины за усилия подвергнуть сына психиатрическому [ошибочному] пониманию, [ошибочному] истолкованию и [ненадлежащему] лечению. Однако «Сатана в предместье» был опубликован за год до того, как Рассел начал использовать психиатров для преследования своего сына.

Претензии психоанализа также были очевидны Расселу. В эссе «Кошмары психоаналитика — Настройка. Фуга» (1954) аналитики изображены как малодушные агенты приспособленчества. Доктор Бомбастикус — авторский образ Фрейда — психоанализирует Гамлета, Лира, Макбета, Отелло, Антония и Ромео, сводя их прославленные конфликты к глупой неоправданной мнительности по поводу родителей. Наконец, осознав свои злодеяния, доктор Бомбастикус восклицает: «Я в аду! Я раскаиваюсь! Я убил ваши души»283.

Верил ли Рассел — величайший скептик — в мифологию душевной болезни и в самом деле или он просто использовал институциональную психиатрию как удобный социально-правовой механизм контроля непокорных членов своей семьи? Его представление психиатрии в «Сатане в предместье» не позволяет сомневаться в ответе. К 1953 г. и, возможно, раньше — пожалуй, на протяжении большей части своей жизни — Рассел не имел иллюзий по поводу истинной роли психиатра и психиатрической больницы: он распознал во врачевателе безумия неразборчивого в средствах агента общественного контроля, а в сумасшедшем доме — тюрьму.

Заключение: Рассел, апостол разума

С раннего возраста доминирующим увлечением Рассела был Разум. Во введении в «Скептические эссе» (1928) он объявил: «Я хочу вынести на благосклонное рассмотрение читателя доктрину, которая, как я опасаюсь, может показаться чрезмерно парадоксальной и подрывной. Доктрина такова: нежелательно принимать положение на веру, если нет каких бы то ни было оснований полагать, что оно верно»284.

Фанатичный рационалист, объявивший себя атеистом и скептиком, Рассел уверовал в исправление человечества логикой, разумностью и наукой. Когда этот бог подвел его, он оставил идею спасения человечества и переключился на верование в то, что человечество заслуживает погибели. Рассел выразил это чувство в «Инфракрасном глазе» — неудачной футуристической фантазии285. В то время как Советский Союз и Соединенные Штаты нацелились на уничтожение друг друга и еще остального мира, ужас перед воображаемым вторжением марсиан объединяет их:

История заканчивается, когда воображаемые марсиане оказываются настоящими, а человечество истребляют. «Телефоны замолкли. Смерть воцарилась в мире. Марсиане — на этот раз настоящие — пришли». Марсианский историк, по поручению вождя документировавший последние дни человечества, пишет:

В траектории жизни Рассела можно проследить превращение молодого человека, исполненного рвения к разумности и свободе, хотя и с душой, развращенной избыточным тщеславием и самовлюбленностью, в старика, переполненного ненавистью к человечеству. В конце следующей истории, озаглавленной «Хранители Парнаса», Рассел вкладывает в уста рассказчика такие слова: «Я не знал радостей любви, но я знал радости ненависти. И кто знает, какие из них больше?»288.

Роман Американского союза гражданских свобод с психиатрическим рабством

Первую четверть своего века ACLU не замечал психиатрического рабства. Но когда он разглядел его — это была любовь с первого взгляда. Чарлз Л. Маркманн, официальный историограф ACLU, гордо сообщает, что после Второй мировой войны союз начал «вырабатывать образцы законопроектов для госпитализации сумасшедших»290. Союз никогда не отказывался от поддержки недобровольной психиатрической госпитализации и защиты по безумию291. Маркманн самодовольно отмечает:

Маркманн увязывает медицину и справедливость так, как если бы их задачи были идентичны. К сожалению, они зачастую противоречат друг другу293. В 1971 г. ACLU гордо сообщал: «Совет директоров ACLU продолжает совершенствовать свою политику в отношении психиатрических госпитализаций… должна быть уверенность в том, что лицо, подвергающееся госпитализации, получит адекватное обращение»294. Какое обращение получит такой индивид, если у него нет заболевания и он не желает иметь дел с психиатром, лишающим его свободы?295 Пока Американский союз гражданских свобод совершенствует свою политику в том, как наилучшим образом оправдать лишение психиатрических рабов свободы, жертвы множатся296.

В 1978 г. моя критика поддержки Союзом психиатрического принуждения вызвала гневную отповедь Арье Нейера, в то время — исполнительного директора Союза. Вместо того чтобы задуматься о моем предположении — о том, что организация, посвятившая себя гражданским свободам, должна ценить личную свободу и личную ответственность выше психиатрического лишения свободы, замаскированного под медицинское лечение, Нейер наивно повторил, что ACLU стремится к «уточнению критериев госпитализации»297. Лидеры и участники ACLU считают принуждающего психиатра представителем и защитником его принуждаемой жертвы. Они не могут понять, не говоря уже о том, чтобы содействовать, идею упразднения этой пагубной практики во всей полноте. Откуда вожди ACLU получили свои идеи о психиатрии? Главным образом — от выдающегося психиатра Карла Меннингера и Рэмси Кларка, выдающегося адвоката.

Меннингер стал признанным лидером психиатрии в послевоенной Америке. Учредитель знаменитой некогда клиники Меннингера, он был президентом Американской психоаналитической ассоциации, лауреатом многочисленных психиатрических почестей и многолетним вице-президентом Национального комитета ACLU. Нижеследующие его утверждения излагают суть его взглядов:

• «Все люди в определенной степени в разное время страдают психическим заболеванием, некоторые иногда намного сильнее или слабее».

• «С точки зрения психиатра, и гомосексуализм, и проституция — добавьте к этому пользование услугами проституток — свидетельствуют о незрелой сексуальности… у психиатров нет сомнений в отношении ненормальности такого поведения».

• «Само слово справедливость раздражает ученого… [В обществе, должным образом просвещенном психиатрией] неопределенные приговоры воспринимались бы как должное, а одержимость наказанием как исполнением закона вызвала бы озабоченность в отношении лучшего обеспечения мер безопасности общества».

• «Некоторых душевнобольных следует удерживать на время даже против их желания»298.

Бывший генеральный прокурор США Кларк много лет служил председателем Национального совета ACLU. Признанный социалист, Кларк многие годы был среди наиболее выдающихся противников капитализма и свободного рынка. Он является основателем Международного центра действия — группы, чьи цели и природу ее веб-страница описывает следующим образом: «Информирование, активизм и сопротивление милитаризму США, войне и корпоративной жадности, связанные с борьбой против расизма и притеснения внутри США»299. Кларк также считает себя экспертом по онтологии заболевания и по психическому заболеванию как причине преступности. Он заявляет:

• «Большинство из тех, кто совершает тяжкие преступления, имеют проблемы с психическим здоровьем».

• «Зависимость от препаратов — это болезнь. Медицинская наука может обнаружить лекарства и предоставить лечение… Потребителей этих веществ следует направлять на исправительную программу… Добровольное участие, составляющее основу водворения в психиатрический стационар, формирует отношение, способствующее достижению излечивания».

• «Наказание как самоцель является преступлением в наше время. От преступления наказания, как показал Карл Меннингер в своих работах, страдает все общество»300.

Укрепившись в таких взглядах, Американский союз гражданских свобод повел законодательную битву за становление терапевтического государства: вдобавок к поддержке недобровольной госпитализации и защите по сумасшествию он поддерживает медицинскую марихуану, помощь врача при самоубийстве и любое иное вытеснение верховенства права верховенством медицинского усмотрения301.

В автобиографии Арье Нейер, ныне исполнительный директор «Райтс Уотч», организации, действующей при поддержке Джорджа Сороса, сообщает, что когда он присоединился к филиалу Союза гражданских свобод в Нью-Йорке, «о психиатрической госпитализации мне было известно немногое. Этот вопрос не был на повестке гражданских свобод. В то время я не читал работ Томаса Саса — психиатра, на протяжении долгого времени выступавшего против лишения свободы на основании душевной болезни. Для меня было шоком обнаружить, что закон Нью-Йорка разрешал недобровольную госпитализацию кого-либо на тридцать дней на основании заявления… будто этот человек нуждается “в немедленном обследовании, заботе или лечении психического заболевания”»302.

Нейер видит в себе «хорошего парня», заявляя, что открытие законов о психическом здоровье «стало для него шоком». Он не говорит, что именно его шокировало. Было ли этим то, что закон разрешал предварительное психиатрическое лишение свободы на тридцать дней вместо, скажем, трех? Что сделали Нейер или Американский союз гражданских свобод в отношении этой шокирующей ситуации? Они сделали ее еще более шокирующей, наделив ее собственным одобрением. Следует добавить, что Нейеру, очевидно, защита по безумию не казалась столь же серьезным ущемлением прав человека, как недобровольная госпитализация: лишение человека свободы за счет лишения его ответственности на основании психического заболевания и заключение его в «экспертном учреждении» — зеркальное отражение лишения его свободы на том же самом основании и водворения его в «психиатрическое учреждение»303.

В 1968 г. Нейер учредил особую инициативную группу в Союзе, которая называлась «Проект гражданских свобод и судебных тяжб, связанных с психическими заболеваниями». Проект выступил в роли, как я покажу далее, рупора организованной психиатрии, посвятив свои усилия расширению правовых оснований для психиатрического принуждения и лишения ответственности.

Неудивительно, что большинство психиатров полюбили ACLU, официальная позиция которого такова: случаи психиатрического лишения свободы представляют собой добросовестную психиатрическую госпитализацию и медицинское лечение. Психиатрические историки — в большинстве своем апологеты профессии — настолько обижены тем, что я называю недобровольную психиатрическую госпитализацию лишением свободы, что искажают не только мою точку зрения при ее истолковании, но и ее место в хронологии современной психиатрии. Необходимо краткое отступление, чтобы это исправить.

Критику психиатрических принуждения и отнятия ответственности я начал в 1950-х, когда сторонники гражданских свобод или игнорировали психиатрическое рабство, или поддерживали его. Тем не менее в объемном издании «Век психиатрии» американский историк психиатрического рабства Джеральд Гроуб утверждает: «Наибольшую известность получили критики психиатрии Томас С. Сас и Р. Д. Лаинг… более умеренная, но в равной мере важная критика исходила как от представителей профессии, так и защитников гражданских прав. И те и другие поставили фундаментальные вопросы касательно недобровольной госпитализации и прав пациентов»304. Гроуб вводит в заблуждение, уравнивая мои взгляды со взглядами Лаинга, о которых немного позже. Кроме этого, он намекает, что именно гражданские либертарианцы «критиковали» недобровольную психиатрическую госпитализацию. Это неправда. Читателю также не следовало узнать и о том, что я не просто критиковал недобровольную психиатрическую госпитализацию, — я настаивал на ее упразднении.

Кэтлин Джонс, видный британский социолог и историк психиатрии, объясняет: «Одним из медицинских консерваторов [критикующих психиатрию] был доктор Томас Сас, выражавший озабоченность американских частно практикующих психиатров и настаивающий на том, что оплачиваемые услуги являются единственным надлежащим основанием для лечения… Когда Сас сравнил государственную психиатрию со средневековой охотой на ведьм или деятельностью испанской инквизиции, многие среди его читателей, как представляется, не заметили, что он сам был частно практикующим профессором психиатрии»305. Представляется, что Джонс как преданный антикапиталист верит, что иных интеллектуальных доводов в ответ на мои взгляды не требуется. Чтобы обесценить мою критику психиатрического рабства — установления, которое, как она полагает, предоставляет «бесплатное лечение» от «психического заболевания» бедных людей, жаждущих такого лечения, но неспособных за него платить, ей достаточно того, что за мои услуги мне платили люди, которые хотели их получать, а также того факта, что я — профессор психиатрии.

Полагаю, будет уместно исправить здесь систематическое ошибочное толкование взглядов Рональда Д. Лаинга (1927‒1989). Психиатры и другие, кто пишет на темы психиатрии и связывает мое имя с именем Лаинга, как правило, утверждают, что Лаинг отвергал понятие психического заболевания и выступал против недобровольной психиатрической госпитализации. Дело обстоит противоположным образом. Лаинг писал: «Когда я освидетельствую кого-то как сумасшедшего, я не увиливаю — указываю, что он в нездоровом уме, может быть опасен для себя и окружающих и требует заботы и внимания в психиатрической больнице»306.

Лаинг не интересовался законами о психиатрической госпитализации и никогда не критиковал парадигматические процедуры психиатрии — недобровольную госпитализацию и защиту по безумию. В действительности он недвусмысленно выступал против моего призыва к упразднению психиатрических принуждения и отнятия ответственности. В рецензии на три мои книги — «Теология медицины», «Миф психотерапии» и «Шизофрения» — для «Нью Стейтсмэн» Лаинг выдвинул защиту психиатрии: «Но предположим, мы и в самом деле откажемся от медицинской метафоры. Если мы, все остальные, признаем, что то, что заявляет Сас, — разумеется, вечные истины, то психиатрия исчезнет и вместе с ней — то, что он называет антипсихиатрией. К чему именно это приведет?» Далее он цитирует мой ответ, что «недобровольную психиатрию, подобно недобровольному рабству, следует упразднить» и комментирует: «Звучит так, как если бы ничего не поменялось. Остается гадать, почему он делает столько шума из этого, не строит ли он своего рода фетиш из медицинской модели и не делает ли из психиатрии — козла отпущения»307. Вкратце, Лаинг обвинил меня в несправедливой критике профессии, ничего неправильного не совершавшей. Британский аналитик Энтони Стадлен в письме в «Нью стейтсмен» поправил Лаинга:

В действительности Лаинг против психиатрического принуждения не выступал. Когда это служило его нуждам, он применял психиатрическое принуждение даже в своей семье. В 1976 г. 24-летнюю дочь Лаинга Фиону отверг ее молодой человек. Согласно биографу Лаинга Джону Клэю,

Что касается самостигматизирующего ярлыка «антипсихиатрия», стоит заметить, что Лавуазье не называл себя «антифлогистонианцем». Он просто настаивал на том, что флогистон — название воображаемого вещества. Я — не «антипсихиатр». Я просто настаиваю на том, что психическое заболевание — название воображаемой болезни, и отвергаю психиатрическое принуждение и отнятие ответственности310.

От плохого к худшему: права людей с психическими неспособностями

Как продемонстрировали дальнейшие события, моя критика политики Американского союза гражданских свобод в отношении психиатрического рабства оказалась чересчур мягкой. В 1976 г. Союз издал формальное «Руководство по недобровольной госпитализации» — документ, который мог бы быть составлен советом директоров Американской психиатрической ассоциации. В руководстве заявлялось:

Иными словами, психиатра следует наделить неограниченной властью над его пациентами. Все, что требуется, — он должен объявить состояние пациента «неотложным», а свои изуверства — «медицински необходимыми». Отметим отсутствие в этих рекомендациях упоминания дееспособности обвиняемого или доверия к заявителям, требующим его психиатрического заключения.

В 1996 г. Союз выпустил еще одну рекомендацию в отношении недобровольных психиатрических вмешательств, озаглавленную «Права людей с психическими недостатками»312. В этом документе, составленном Робертом М. Леви и Леонардом С. Рубенстайном, ACLU предлагает горячее одобрение любой форме бесчеловечности, практикуемой ныне психиатрическими рабовладельцами.

Леви и Рубенстайн украшают свой текст следующим эпиграфом из Лайонела Триллинга: «Некоторый парадокс нашей природы побуждает нас, как только мы сделали собрата-человека предметом нашего просвещенного интереса, сделать его сперва объектом нашей жалости, затем — нашей мудрости и, наконец, нашего принуждения»313. Звучит как если бы ACLU был против превращения «объектов нашего просвещенного интереса» в объекты нашего принуждения. Однако именно такую политику он и поддерживает. Очевидно, Американский союз гражданских свобод не допускает возможности, что мудрые слова бывшего раба Фредерика Дугласа могут быть применимы к психиатрическому рабу. Дуглас говорил:

Это было поcледнее, что белые cоглаcилиcь бы предпринять по «проблеме негра». И это поcледнее, на что cоглаcитcя Американcкий cоюз гражданcких cвобод в отношении «проблемы душевнобольных». Чтобы получить оправдание принудительному вмешательcтву пcихиатра в жизнь его пациента, ACLU меняет cмыcл cлова «право»: «Иcпользуя cлово “право”, мы подразумеваем имеющее cилу, признанное законом требование положенного, охватывающее как cвободу от вмешательcтва правительcтва или диcкриминации, так и требование полагающейcя уcлуги или выгоды»315. Ранее я показал, как этот взгляд оправдывает и провоцирует экcпанcию пcихиатричеcкого принуждения316.

Леви и Рубенcтайн пояcняют: «Недобровольное водворение в cтационар нарушает право на cвободу… однако, в отличие от обвиняемых в уголовных преcтуплениях, люди, подлежащие помещению в пcихcтационар, могут быть превентивно задержаны за поведение, не нарушающее закон, поcкольку это водворение в пcихиатричеcкий cтационар, а не в тюрьму, и целью являетcя лечение, а не наказание… в cвоей оcнове право на лечение утверждает, что правительcтво обязано не только защищать помещенных в пcихcтационары лиц или оcтавлять их в покое, но и обеcпечить им уcлуги, которые улучшат их жизнь»317. Так пишут юриcты Американcкого cоюза гражданcких cвобод.

Леви и Рубенстайн понимают, что, как только человека пометили как душевнобольного и поместили в психиатрическую больницу, у него не имеется прав (если только он не находится в исключительно благоприятном общественном положении, из-за которого он прежде всего едва ли окажется в этом учреждении). Они пишут: «Люди, поступающие в учреждение самостоятельно, а не в рамках государственного принуждения, теоретически могут покинуть его по своему усмотрению, и следовательно, они не лишены свободы государством»318. Авторы понимают, что, как только человек поступает в психиатрическую больницу, — он становится психиатрическим заключенным. Против этого они не возражают.

«Различие между добровольным и недобровольным статусом зачастую существует скорее в заметках в медицинской карте, чем в жизни того человека, чья это карта»319. Леви и Рубенстайн признают, что психиатры лишают свободы как добровольных, так и недобровольных пациентов. Против этого они тоже не возражают. Они стали рупором организованного психиатрического рабства. В их тексте изобилуют и другие ложные заявления. «Конфиденциально ли общение между пациентами и клиницистами? Да»320. Разумеется, нет!321

В «Правах людей с психическими недостатками» Леви и Рубенстайн описывают, не выдвигая при этом возражений, одно из наиболее непристойных последствий претензии, будто психиатрическое принуждение является медицинской помощью: «Практически в каждом штате имеется закон, требующий, чтобы люди, их семьи и хозяйства оплачивали услуги как добровольной, так и недобровольной институционализации. Эту практику часто оправдывают правовой фикцией, согласно которой даже люди, недобровольно помещенные в стационар, вступают в негласно подразумеваемое соглашение с учреждением о том, что им предоставят помощь и заботу. Иначе, утверждается, они несправедливо обогатятся, получив услуги, за которые они не заплатили»322.

Леви и Рубенстайн говорят, что эта политика опирается на правовую фикцию. «Психическое заболевание» и «опасность для себя и окружающих вследствие психической болезни» — также правовые фикции. Леви и Рубенстайн рассматривают такие фикции как факты, поскольку они желают получить результаты, которые эти фикции, как представляется, оправдывают. Они одобряют заключение невиновных людей в психиатрические учреждения, даже если «госпитализируемый» не имеет «серьезного психического расстройства»: «Многих несовершеннолетних госпитализируют против их воли, даже когда у них не имеется серьезного психического расстройства»323. Иронично, но в процессе оправдывания психиатрического ущемления прав человека авторы осуждают то самое учреждение, которое собирались защищать. Они приходят к выводу:

Позволю себе повторить: «Разница между должным применением медицинского лечения и химической фиксацией зачастую столь же метафизический вопрос, как и … медицинский», сообщают Леви и Рубенстайн. Является ли определенное лекарство должным медицинским назначением для недомогания определенного пациента — медицинский вопрос. Принимает ли пациент это лечение добровольно или ему насильственно вводят его в организм вопреки его ясно выраженному волеизъявлению представители государства — политический вопрос.

Тем не менее Американский союз гражданских свобод поощряет фарс заявления превентивного психиатрического лишения свободы в статусе медицинской меры. «Права людей с психическими недостатками» завершаются перечислением «источников», якобы подобранных для того, чтобы помочь людям с «психическими недостатками». В действительности их назначение — помогать родственникам таких людей легче избавляться от своих нежелательных «близких». «Источники» направляют читателя в Департамент юстиции CША, Американский союз гражданских свобод и Национальный альянс психических болезней. Они не упоминают ни одной организации или индивида, рассматривающих психиатрическое принуждение с точки зрения принуждаемого325. Они также искажают мои взгляды, не приводя ни одной цитаты из моих работ, а просто приравнивая их к взглядам Рональда Д. Лаинга и отвергая их в сноске326.

Заключение

Увидев название «Американский союз гражданских свобод» и узнав, что так называется организация, задача которой — защищать право американского народа на защиту свободы слова, читатель мог бы предположить, что Cоюз выступает против лишения свободы невиновных людей за то, что они говорят. Дело обстоит противоположным образом.

• Человек имеет право заявлять, что вследствие древнего контракта между Богом и Моисеем полоска земли на Ближнем Востоке принадлежит еврейскому народу. Другой имеет право говорить, что вследствие чуда пресуществления кусочек хлеба является телом Иисуса. Еще один имеет право утверждать, что, поскольку Аллах избрал Мухаммеда своим единственным пророком, шариат — единственный праведный закон. Первого называют сионистом, второго — католиком, третьего — мусульманином.

• Человек не имеет права заявлять, что он «слышит голоса», сообщающие ему, что он — Иисус. Его называют серьезно больным психически и заключают в тюрьму, которая называется «психиатрический стационар».

Американский союз гражданских свобод защищает права иудеев, католиков и мусульман утверждать свои особые истолкования действительности, называемые «религиозные верования», но не защищает права психиатрических пациентов утверждать их своеобразные истолкования действительности, называемые «бредовые галлюцинации». Между тем утверждения, отнесенные к «галлюцинациям», наравне с утверждениями, отнесенными к «свидетельствам о чудесах», являются проявлениями речи и, следовательно, подпадают под защиту Первой поправки к Конституции. Несмотря на это, Союз упорно твердит: «Единственное, против чего мы выступаем, — это попытки правительства отобрать или урезать ваши личные свободы. Такие, как ваше право высказываться в пользу или против чего угодно по своему усмотрению»327.

Моя критика позиции Американского союза гражданских свобод в отношении принудительного психиатрического вмешательства может показаться слишком злой. Я так не думаю. Давайте вспомним, что в 1963 г., когда Арье Нейер присоединился к ACLU, «вопрос [недобровольной госпитализации] не был на повестке гражданских свобод». Нейеру следовало спросить себя, почему этого вопроса там не было. Он выяснил бы, что недобровольная госпитализация не была на повестке гражданских свобод потому, что ACLU принял психиатрическую точку зрения, согласно которой психиатрическая госпитализация, подобно медицинской госпитализации, представляет собой медицинскую процедуру. Рассмотрим этот момент подробнее.

Официальная позиция Американской психиатрической ассоциации (АПА) всегда была такова, как это утверждается в документе, направленном АПА в комитет Cената в 1961 г.: «Как врачи, мы хотим, чтобы наши психиатрические больницы и диспансерные учреждения рассматривались как центры медицинского лечения для больных людей в том же самом смысле, в котором воспринимают обычные больницы»328. Психиатры настаивают, что вне зависимости от того, оказываются ли их меры добровольно или принудительно, они представляют собой добросовестные медицинские вмешательства наравне с назначением антибиотика добровольному медицинскому пациенту. Я отвергаю это утверждение полностью.

Подобно АПА, Американский союз гражданских свобод настаивает, что психиатрические вмешательства, принудительно навязываемые индивидам, должны рассматриваться так, как если бы они были терапевтически и законно идентичны медицинским мерам, к которым люди прибегают добровольно. В таком случае недобровольные психиатрические меры не находятся на повестке гражданских свобод, точно так же как не находятся в ней офтальмологические или дерматологические вмешательства, поскольку ни те ни другие не посягают на гражданские свободы и, следовательно, не могут быть предметом внимания этой группы. Что и требовалось доказать.

Ротбард о Рэнд

В резкой критике объективистского движения, опубликованной в 1972 г., Мюррей Ротбард сравнил «культ Айн Рэнд с такими культами, как Харе Кришна, церковь Муна, ЭCТ, саентология и Cемья Мэнсона, каждый из которых характеризуется господством гуру, являющимся создателем и окончательным истолкователем данного кредо, которому приверженцы должны неукоснительно следовать[13]. Важнейшей, если не единственной квалификацией для участия и продвижения в культе являются абсолютная лояльность и обожание гуру, а также абсолютное беспрекословное подчинение его распоряжениям»330. Эти характеристики безусловно подходят к культу Айн Рэнд.

Ротбард был антагонистичен к личности и стилю Рэнд, и его критика этого движения очень резка, однако ее поддерживают свидетельства из автобиографий членов культа. Комментируя раскол, последовавший за выходом Брэндена из роли сексуального раба Рэнд, Ротбард писал: «От членов культа Рэнд требовалось подписать клятву верности Рэнд; существенным в заявлении верности было утверждение о том, что подписавший отныне никогда не прочтет будущих работ отступника и архиеретика Брэндена. После раскола каждого члена культа, у которого замечали книгу или какой-то текст Брэндена, отлучали от группы».

Рэнд считала себя, и также почиталась окружающими, как всесторонний гений. В этом и во многих других аспектах культы Рэнд и Фрейда очень схожи между собой. Многие последователи Рэнд проявляли острый интерес к психоанализу. Действительно, в глазах многих почитателей Рэнд ее лекции по объективизму были неотличимы от психотерапии или групповой терапии:

Сходства между этим процессом и обучением психоанализу — особенно «тренировочному анализу», которого требуют психоаналитические учреждения, — не случайны. Псевдорелигиозная индоктринация, как я настаивал довольно давно, неотъемлема от «психического здоровья» и «психотерапии» как фанатичных светских религий331. Эту идею я изложил в трех ироничных афоризмах:

• Ортодокс: тот, кто признает божественную природу Фрейда. После доказательства такового в боях с несогласными — кандидат на епископство в одном из учреждений по подготовке психоаналитиков332.

• Тренирующийся аналитик: оптометрист, подбирающий своему пациенту искажающие линзы333.

• Психиатрическое образование: ритуальное посвящение юного врача в теорию и практику психиатрического насилия334.

«Очевидно, — продолжает Ротбард, — что, принимая во внимание эмоциональную и психологическую власть психотерапевтического переживания, культ Рэнд обладал мощным оружием создания и одобрения Нового Рэндианского Человека. Философия и психология, недвусмысленная доктрина, социальное и терапевтическое давление — все эти факторы подкрепляют друг друга в создании послушных и преданных последователей Айн Рэнд».

Эссе Ротбарда блестяще. Трудно не поддаться искушению цитировать его больше, чем требуется, чтобы нарисовать картину объективизма как психотерапии. Следующие его наблюдения особенно важны:

И вновь присутствуют зловещие сходства с культом Фрейда: символом психоаналитика в Америке был мужчина с иностранным акцентом на языке и сигарой во рту. Рэнд верила в то, что сердцевиной ее философии был индивидуализм, однако ее последователи красноречиво называли свою группу «коллектив». Ротбард комментирует:

Рэнд о психиатрии

Среди объемных работ Рэнд не имеется систематического рассмотрения психиатрии или психотерапии. Из немногих ссылок, сделанных ею в отношении этого вопроса, она предстает человеком, понимавшим существенную часть лицемерия, характеризующего область психиатрических услуг, но не испытывающим особого интереса в отношении психиатрического принуждения и отнятия ответственности. Наиболее подробные комментарии в отношении психиатрии и психоанализа она сделала в письмах к философу Джону Хосперсу, своему раннему и верному приверженцу. Мои следующие замечания основываются на письмах Рэнд Хосперсу, в которых она, как правило, дословно повторяет его вопросы, прежде чем отвечать на них.

Хосперс был одержим психологией, которую он путал и с психотерапией, и с психиатрией. В первом письме, датированном 17 апреля 1960 г., в ответ на либерально-антикапиталистический комментарий Хосперса Рэнд пишет: «Пожалуй, теперь Вы понимаете точную природу и причины моих взглядов на капитализм. Так что я не буду пытаться спорить с обвинениями в том, что капитализм порочен, эксплуатирует и разжигает войны, — я просто скажу, что не согласна с вами»335.

27 ноября 1960 г. она начала безуспешные попытки разочаровать Хосперса в психоанализе: «Я поднимаю вопрос в Вашем предложении по чисто эпистемологическим причинам [цитируя письмо Хосперса]: если мы принимаем довод о том, что причины людского поведения существуют, зачем испытывать тревогу от того, что Фрейд открыл некоторые из этих причин?.. Фрейд не открывал каких-либо действительных причин человеческого поведения…»336. Хосперс верил, что поведение имеет причины, а Фрейд делал открытия. Наивность Хосперса в отношении психоанализа и психиатрии делала его удобной мишенью для уколов со стороны Рэнд.

У Рэнд могло быть много недостатков, однако глупость в их числе не была. Она обладала здоровым скептицизмом в отношении доктрин, не основанных ни на чем, кроме авторитета, включая свою собственную. Она очевидно понимала редукционистскую ошибку в психоанализе и в мышлении Хосперса: понимать, как работает тело человека, не означает понимать причины его поступков: «Будь я первым ученым, открывшим кое-что из того, как работают голосовые связки человека, это было бы ценно, но это не дало бы мне права объявлять, какие песни люди будут петь в то или иное время или почему они пожелают их петь… Если Фрейд открыл, что люди способны практиковать вытеснение, это не дает ему права заявлять, что то, что они вытесняют, — это желание переспать со своими матерями или отцами»337. Между тем психиатры, общество и средства массовой информации по-прежнему цепляются за эту простую позицию: они веруют в то, что изображения мозга, полученные методом позитронно-эмиссионной томографии, на которых желудочки головного мозга крупнее, чем в среднем, объясняют «шизофрению», — т.е. почему человек объявляет, что он Иисус, а не, скажем, его ближайший сосед.

«Вы утверждаете: “Не понимаю, как что-то из утверждений Фрейда противоречит чему-то из того, что Вы хотите защищать”. Джон, не верю, что Вы это всерьез…»338 Подобно Фрейду, Хосперс хотел видеть человека слабым существом, всадником, которого направляет лошадь, если использовать знаменитую метафору Фрейда. Напротив, Рэнд хотела, как Актон и Мизес, видеть в человеке силу, cубъект морального выбора, отвечающий за свои поступки. «Вы говорите, [писал Хосперс], “я думаю, Ваша цель та же самая, что у Фрейда — помочь людям поступать разумно. Вы делаете это, взывая непосредственно к рассудку, Фрейд это делает, помогая людям, неспособным на это, стать на это способными и тем самым начать жить по Вашей философии. Вам не надо видеть в нем врага”»339.

Хосперс был в замешательстве. Он путал философию с психотерапией, верил в то, что психотерапия — это медицинское лечение, а психическая болезнь — настоящее заболевание, и никогда не спрашивал себя, каким образом разговор может излечить настоящую болезнь. Если перефразировать Джоша Биллингса, Хосперс знал в психиатрии все те, что было просто не так. Хосперс взывал к Рэнд: «Вы говорите: “Не могу себе представить, почему Ваша группа настолько против Фрейда. Как, Вы предполагаете, получается, что психиатрия достигает своих благих результатов для пациентов?”»340. Хосперс ссылается на Фрейда так, как если бы тот был психиатром, кем он не был. На психиатрию — как если бы она была психоанализом, которым она не является. Он также упоминает, что психиатрия приносит пациентам благие результаты. Остается гадать, какие благие результаты он имел в виду.

Письмо Рэнд Хосперсу на девятнадцати страницах от 29 апреля 1961 г. позволяет особенно глубоко понять взгляды на психиатрию их обоих. Хосперс, по-прежнему одержимый «помощью» людям, которые не могут позволить себе стоимость психоанализа, затребовал у Рэнд ее мнение о бесплатном психоанализе. Рэнд справедливо ответила: «Вы спрашиваете, буду ли я против «неофициального правила» европейских психоаналитиков лечить бесплатно одного пациента на каждые десять платных. Да, я в самом деле глубоко против этого…»341.

Хосперс считал модную либерально-тоталитарную практику использовать психиатрическое заключение, переименованное в «лечение», для наказания преступников, благом для «пациента». Рэнд резко отчитала его: «Этот последний пункт, мне кажется, вопрос, который для Вас особенно важен, когда Вы пишете: “Для меня трудно сказать: человек, свершивший, скажем, вооруженное ограбление, заслуживает ли года в тюрьме, пяти лет в тюрьме, десяти лет в тюрьме или психиатрической терапии, которая удержит его от повторения проступка”»342. Спрашивал ли Хосперс самого себя: нарушив правила дорожного движения, предпочел бы он сам психиатрическую госпитализацию или выплатить штраф? Глуповатое терапевтическое сострадание Хосперса воплощало в себе то, что Рэнд ненавидела сильнее всего. Однако в ее глазах он все еще был кандидатом в последователи Рэнд. Нижеследующие ее комментарии — красноречивое свидетельство ее интеллекта и мужества, требуемого, чтобы видеть священные догмы узаконенной психиатрии насквозь:

Комментарии Рэнд, с которыми я всецело согласен, были бы еще лучше, если бы она упоминала мыслителей, высказывавших подобные идеи до нее, например Г. К. Честертона и К. С. Льюиса. Хотя она очевидно понимала, что психиатры не имеют достоверных критериев или методов в обоснование своих утверждений, а недобровольные психиатрические вмешательства не отличаются от наказаний, она тем не менее осторожно одобряла недобровольную госпитализацию: «Если доказано, что человек не несет ответственности перед законом, т.е. что он безумен, — это другой вопрос: закон имеет право поместить его в сумасшедший дом, поскольку, будучи неспособен к разумному суждению, он не может претендовать на права разумного человека. Но даже в этом случае закон не имеет произвольной власти навязывать ему лечение, особенно такое, которое способно повлечь физический ущерб или повреждение. И даже в случае безумия вопрос доказательства такового чрезвычайно сложен, противоречив и опасен, поскольку все еще не имеется полностью доказанного, научного понимания того, что можно принимать в качестве доказательства»344.

За все это Рэнд заслуживает куда большего признания, чем она получила. В то же время многие люди, знавшие ее хорошо, сообщали, что она любила называть «сумасшедшими» тех, с кем она не соглашалась. Джастин Раймондо вспоминает, что, выслушав «типичный едкий выпад Рэнд» в адрес своего друга, Ротбард отметил, что «каждый, кто не является или не станет в скором времени стопроцентным рэндианским рационалистом, — “враг”, а также… сумасшедший»345. Она также «полагала [по крайней мере до 1954 г.], что каждый, кто верит в свободу воли, “безумен”, — любимое ее обвинение, как это излагает Ротбард»346.

Наконец, не следует упускать из виду того, что, несмотря на толстовские масштабы романов Рэнд, в них не бывает места для детей. В знаменитом обзоре «Атлант расправил плечи» для «Нэшнл ревью» Уиттекер Чемберс отметил эту деталь и распространил ее на вывод в отношении Рэнд, который заслуживает рассмотрения, невзирая на преувеличения. Вот краткое извлечение из этого текста:

Разумеется, это перебор. Театральность Чемберса несправедлива к принципиальному отрицанию со стороны Рэнд инициировать применение силы. Быть авторитарным человеком — это одно. Инициировать насилие — совсем другое. В то же время Чемберс заметил глубокую брешь в характере Рэнд, которая имела место, а не была ей просто злонамеренно приписана.

Заключение

Не будучи знатоком текстов Рэнд, я хотел убедиться, что не упустил ничего, достойного упоминания, из написанного ею о психиатрии. 24 марта 2003 г. я написал исследователю Рэнд Крису Мэттью Сиабарре, автору книги «Айн Рэнд: русский радикал»348, с просьбой о помощи. На следующий день я получил подробный, весьма информативный ответ. Вот он:

Неясно, какую из моих предпосылок она сочла ошибочной. Это не могла быть основная посылка — т.е. что в буквальном медицинском смысле слово «болезнь» описывает патологические изменения в клетках, тканях или органах, оставляя «психическое заболевание» фигурой речи. Свидетельства указывают, что Рэнд, подобно многим людям того времени, да и нынешнего, не рассматривала тщательно семантических основ медицинской и психиатрической эпистемологии. В одном из своих писем Хосперсу она писала: «Невроз — это болезнь, и его следует рассматривать как таковую: это предмет специальной науки, а вовсе не основная и центральная забота философии»350. Какого рода заболеванием Рэнд считала невроз? Как большинство людей, она принимала господствующие посылки и предрассудки психиатрии. Неcмотря на cобcтвенный экcцентричный cтиль жизни, она оcуждала гомоcекcуальноcть, называя ее «проявлением пcихологичеcких прорех, разрушений, ошибок, неудачных убеждений»351. Еcть ирония в том, что она прожила доcтаточно долго, чтобы увидеть, как Американcкая пcихиатричеcкая аccоциация отменяет cтатуc заболевания для гомоcекcуализма. Двенадцать лет cпуcтя поcле ее cмерти иcчез даже «невроз» — одно из cтержневых понятий пcихоанализа и домедикаментозной пcихиатрии352. Он стал «душевным расстройством» — точно так же, как Алиса Розенбаум стала Айн Рэнд.

Несмотря на блестящий интеллект, владение Рэнд информацией в области естественных и точных наук и медицины представляется весьма ограниченным. Кроме того, она имела склонность собирать вокруг себя «последователей» — склонность, на мой взгляд, враждебную тому, что я считаю истинным духом либертарианства. Что это за дух? Ральф Уолдо Эмерсон (1803‒1882) превосходно изложил это: «На протяжении двадцати пяти или тридцати лет я писал и говорил; все это называли новшествами, но теперь у меня нет ни одного ученика. Почему? Не потому, что сказанное мной не было правдой. Не потому, что у этого не нашлось умных слушателей и читателей. Но потому, что это происходило не из некоего желания приводить людей ко мне, а из моего желания приводить их к самим себе».

В качестве итога: Рэнд оказалась в классической ловушке для материалистически-рационального атеиста, — она уверовала в бога рассудка и разумности и, соответственно, в его оборотную сторону — дьявола безрассудства, психическую болезнь.

«Психология самоуважения»

Начав карьеру практикующего психотерапевта в 1969 г., Брэнден выпустил книгу «Психология самоуважения» с претенциозным подзаголовком «Новое понятие психологической природы человека»355.

Психология самоуважения — неустанное упоение психологическими открытиями, сделанными им самим и Айн Рэнд. Брэнден или не знаком с работами моральных и политических философов, психиатров, психологов, психоаналитиков и их критиков, или всех их игнорирует. Следующие отрывки передают дух его работы: «Эпистемология, метафизика и этика объективизма — философское обрамление, в котором я пишу, как психолог, на протяжении многих лет… для меня было практикой называть мою систему «объективистской психологией»356.

Чтобы придать своей системе «научный» характер (или видимость такового), он называет ее одновременно «объективистской» и «биоцентрической». Термин «объективистский» предполагает, что с «субъективизмом» что-то не так, даже когда наш субъект — верования и поведение людей, наделенных субъективным, личным ощущением себя и мира вокруг себя. Такой подход бесполезен. Что до термина «биоцентрический», от него сильно отдает претенциозным сциентизмом. «Психология должна твердо опираться на биологическую ориентацию… я называю свою систему биоцентрической психологией»357, — провозглашает Брэнден.

В своих текстах он демонстрирует преувеличенную собственную важность и некритичное почитание Рэнд в качестве психолога. Он цитирует следующий перл из ее крупнейшей работы: «Ключ к … “природе человека”… заключается в том факте, что человек — существо волевого сознания»358. Это чушь. Волевой акт предопределяет действие, а не состояние ума. Сознание — не действие, и людьми оно не ограничивается. О многих животных можно сказать, что они наделены сознанием.

Брэнден посвящает целую главу книги «психическому здоровью». Каков, в его понимании, больной или здоровый разум? Он поясняет: «“Разумом” специфически называют сознание человека… в отличие от форм сознания, проявляемых низшими животными»359. Такое представление о разуме весьма идиосинкратично, и конечно, это слово так не используют ни в обыденной речи, ни в специализированных идиомах психиатрии, психологии и права. Касательно здоровья и болезни «сознания человека» Брэнден пишет:

Брэнден гордо отождествляет себя с психиатрами и другими психиатрическими профессионалами: он верит, что психические болезни существуют и что онтологически они принадлежат к тому же классу физических заболеваний, что и СПИД, диабет или рак. Сomme il faut[14], он игнорирует принуждение и отнятие ответственности, неотъемлемые от правового и психиатрического применения понятия «душевная болезнь». Люди, как правило, применяющие термин «душевная болезнь» для принуждения и отнятия ответственности у других людей, — это судьи, правоведы и практикующие юристы. Брэнден, однако, не упоминает мнений ни единого психиатра, критика психиатрии, судьи или правоведа. Он также не упоминает психиатрические препараты, психиатрические больницы, недобровольную психиатрическую госпитализацию, защиту по безумию, самоубийство и гомосексуальность.

Очевидно, Брэнден не считает все эти вопросы существенными. Вместо этого он фокусируется на «разуме» — «сущности», в диагностике и лечении «состояния» которой Брэнден заявляет себя экспертом: «Здоровье разума человека следует определять по тому, насколько хорошо этот разум справляется со своей биологической функцией. Какова биологическая функция разума? Понимание — оценка — управление действием… понятие психического здоровья принадлежит человеческой “психоэпистемологии”»361. В сноске Брэнден указывает на приоритет Айн Рэнд в первом использовании этого термина и добавляет: «Однако понятие “психоэпистемологии”… не было создано ни мисс Рэнд, ни мной, а Барбарой Брэнден»362. Все идеи, достойные упоминания Брэнденом, прослеживаются из умов культа Рэнд.

Что такое психоэпистемология? «Психоэпистемология — это изучение природы и отношений между сознательными, целеполагающими, самоуправляемыми операциями разума и подсознательными, автоматическими операциями»363. Это предложение появляется на с. 93. На с. 26 Брэнден пишет: «[слово] “разум” означает специфически человеческое сознание…». Ясно, что Брэнден использует слова для того, чтобы впечатлять — себя и других, — а не для того, чтобы понимать или объяснять.

«Психическое здоровье — это ненарушенная способность к когнитивному функционированию, привязанному к реальности… психическая болезнь — это устойчивое нарушение такой способности»364. Здесь изложено повторение стандартной психиатрической формулы тестирования реальности и его нарушений. Брэнден не говорит, кто имеет или должен иметь власть устанавливать, что следует считать «когнитивным функционированием, привязанным к реальности». Предположительно, он считает себя достаточно квалифицированным для такого решения.

«Психическое заболевание в своей основе является психоэпистемологическим; психическое расстройство — это расстройство мышления: это вполне очевидно в случаях, когда преобладающими симптомами у пациента являются галлюцинации, бред…»365 Представляется, что Брэнден не знаком с обширной психиатрической литературой по шизофрении, популяризованную версию которой он здесь подает в качестве собственного открытия. Он, как обычно, игнорирует и почти столь же обширную литературу по критике понятия «шизофрения» как заболевания. Подобно Рэнд, Брэнден пишет так, будто всякое повторение психиатрической или психологической банальности возникало непосредственно из упражнений его разума.

Бессмысленные заявления всякого рода сыплются с готовностью из-под его пера: «Социальная метафизика — психологический синдром, характеризующий человека, считающего умы других людей, а не объективную реальность, своей окончательной психоэпистемологической системой взглядов»366. Словарь Уэбстера определяет метафизику как «систему основополагающих принципов философии, на которые опирается то или иное исследование», а синдром — как «группу симптомов, типичных для заболевания». Метафизика не может быть синдромом. Зато Рэнден может претендовать на то, что он философ и эксперт по нозологии.

Рассматривая сексуальные связи между мужчинами и женщинами, Брэнден с энтузиазмом повторяет избитые стереотипы так, как если бы это были основополагающие принципы психологии. Например: «Мужчина переживает суть своей мужественности в акте романтического господства; женщина переживает суть своей женственности в акте романтического подчинения… именно он проникает, и именно женщина подвергается проникновению»367. Кого он разыгрывает? Айн Рэнд подчинилась ему? Согласно его собственным словам, малодушно подчинился именно он, а господствовала — она.

Такого рода чуши в его тексте много. «Таким образом, секс суть предельная форма, в которой мужчина чувственно понимает, что он хорош и что жизнь хороша… секс — наивысшая форма себялюбия в самом благородном смысле этого слова»368. Брэнден не только ошибается, он агрессивно оскорбителен. Как себялюбие может быть благородным? Оно может быть необходимым, осторожным, мудрым, нацеленным на самозащиту. Но благородным? Взгляды Брэндена на этику, мягко говоря, достойны сожаления. «Нет, — заявляет он, — оценки ценностей более важной для человека… чем оценка, которую он выставляет себе»369. Данная оценка ценностей важнее, чем запрет убийства, нападений и кражи?

Верит ли Брэнден в психическую болезнь? Да, с некоторой мстительностью: «Психотерапия есть лечение психических расстройств психологическими средствами… Эффективная психотерапия требует сознательного, рационального, научного этического кодекса, основанного на реальных фактах… мое убеждение в том, что Айн Рэнд предоставила такой этический кодекс в своей философии объективизма… но если жертва — это добродетель, то не невротик, а именно рациональный человек должен быть “исцелен”»370. Может ли этика быть научной? Может ли жертва никогда не быть добродетелью? Только бездетный человек мог прийти к таким идеям. Если родители не делали бы жертв ради своих детей, выживали бы не многие, не говоря уже о том, чтобы стать компетентными, опирающимися на собственные силы взрослыми, способными любить.

«Терапевт — это ученый»371. Неправда. «Каждый терапевт должен научиться навыкам в искусстве задавать вопросы под гипнозом, в рамках гипнотической возрастной регрессии и других связанных с этим навыках»372. Снова неправда373. Мне хорошо известно, что академические регалии не есть свидетельство компетентности. Не имеющий равных лорд Актон не снискал за свою жизнь «никакой академической степени, даже аттестата об окончании школы»374. Тем не менее следует отметить, что, когда Брэнден написал «Психологию самоуважения», у него не было никакой степени в психологии. На обложке книги он описывает себя как «исполнительного директора Института биоцентрической психологии, имеющего степень магистра, полученную в университете Нью-Йорка».

«Освобождаясь»

«Освобождаясь», опубликованная в 1970 г., — абсолютно ужасная книга. «Я не предвидел, — объясняет Брэнден, — того, что напишу книгу, в такой манере имеющую дело с психологическими проблемами детей; ни что это будет книга, частично или в какой-то мере представляющая собой образец воспитания детей. Однако каждый терапевт является и должен быть в какой-то мере детским психологом, — хотя бы потому, что ребенок все еще здесь, внутри невротичного взрослого, которого мы лечим. Он по-прежнему здесь, и он все еще плачет. Это история того, о чем он плачет»375.

Брэнден представляет свои взгляды в серии диалогов. Своих собеседников он называет только по именам. Это «Джек», «Роберт», «Леонард» и т.д. Себя — исключительно «Брэнден». Эта семантика точно отражает пренебрежительное, авторитарное отношение Брэндена к своим клиентам. Текст представляет собой смесь поп-психологии и бахвальства. «Поскольку самоуважение — основная психологическая потребность, неудача в исполнении таковой ведет к ужасающим последствиям и, в действительности, лежит в основе всех невротических расстройств»376. Брэнден скромно добавляет: «Научное открытие… нет сомнений, что я открыл мощный инструмент терапевтического исследования»377.

В конце, в разделе «об авторе», составленном или Брэнденом, или с его одобрения, нам сообщают: «Публикацией в 1969 г. своей книги “Психология самоуважения” Натаниэл Брэнден… запустил психологическую революцию. Он представил блестящую новую концепцию природы человека, психического здоровья и психической болезни…»378. Брэнден этого не делал. Он создал «Институт биоцентрической психологии» (биоцентрическая психология — это название, которое г-н Брэнден дал своей психологической системе) и назвал себя ее «исполнительным директором»379. Брэнден — просто зазнайка.

Брэнден о психической болезни

Как правило, мы полагаем, что люди отвечают за свои поступки. Если мы хотим выразить идею, что человек за свои поступки не отвечает, мы называем его психически больным. Термин «психическое заболевание» подразумевает безответственность, подобно тому как термин «женат» подразумевает наличие супруги. Похожим образом мы предполагаем, что люди, подчиняющиеся закону, по умолчанию должны быть свободны. Однако для «сумасшедших» людей мы делаем исключение. Если мы хотим сказать, что человек свободы не заслуживает, мы называем его «психически больным» и добавляем «опасен для себя и окружающих»380.

Эти коннотации неотъемлемы от практического смысла термина «психическая болезнь». Это очевидно. Я снова подчеркиваю это потому, что вся «биоцентрическая психология» Брэндена опирается на его убежденную преданность понятиям «психическое заболевание» и «психическое здоровье». В интервью Брэндена спросили о моих взглядах на психическую болезнь. Брэнден ответил: «Основной вклад Саса, на мой взгляд, был в привлечении внимания к ужасающим издевательствам над психически больными в наших психиатрических учреждениях, в подчеркивании зла недобровольного заточения людей в психиатрические больницы и в предупреждении об опасных политических последствиях «общественной психиатрии». Я всецело с ним согласен в этом вопросе»381. Затем Брэнден добавил: «Я, однако, не согласен с его точкой зрения, что психическое заболевание — это “миф”, и причины этого я обсуждаю в “Отрекшемся Я”»382.

Поскольку Брэнден так решителен в преданности вере в психическое заболевание и поскольку столь много либертарианцев, как представляется, со спокойной душой веруют в такую «болезнь», я кратко повторю свои основания для отрицания таковой, особенно с либертарианской точки зрения. Термин «душевная болезнь» или относится к явному действию, или нет. Клептомания — пример первого: она описывает воровство и претензию человека на то, что совладать с этим он не может. Депрессия — пример второго: она описывает «психическое состояние», ощущение скорби или страдания. Многие люди, которым ставят диагноз «депрессия», говорят, что у них этого состояния нет. Это усиливает диагностическое рвение психиатра: в этом случае он настаивает, что «пациент» не только «депрессивен», но и «отрицает наличие болезни».

Во второй главе я показал, что либертарианские принципы владения собой и неагрессии делают сомнительным применение идеи «психического заболевания» в обществе. Если этим термином описывают настоящее преступление (не просто нарушение закона, поскольку закон часто запрещает отправление основных прав человека), то преступник подлежит наказанию. А если термином описывают «состояние сознания», то человек — называемый профессионалами психиатрии «душевнобольным» — должен быть огражден от вмешательства представителей принудительного аппарата государства. Поскольку психологи и психиатры профессионально и силой закона обязаны лишать «серьезно душевнобольных» индивидов свободы, они не могут быть одновременно либертарианцами и профессионалами в психиатрии. (Меня называют психиатром, но я не психиатр. Я не верю в психическую болезнь и не лечу таковые383.)

«Идеи имеют последствия», — предупреждал Ричард Уивер384. Их имеют и слова, которыми идеи выражены. Эти последствия зависят от социального контекста. Термин «еретик» безвреден, когда его произносит религиозный служитель в Америке. Он не безвреден, если его произносит мусульманский служитель в Саудовской Аравии. Сходным образом, термин «душевная болезнь» может не повлечь за собой (глубоких) последствий, если его произносит обычный человек. Однако он создает далеко идущие, обычно разрушительные последствия, если его произносит психолог или психиатр, особенно в правовом контексте. Брэнден постоянно использует термин «психическое заболевание», не отвергая его последствий. Его преданное верование в душевную болезнь лишает силы его протесты, касающиеся личной свободы и личной ответственности.

Каждому знакомы многочисленные способы, которыми люди используют термин «душевная болезнь» — или его синонимы, такие как «безумие», «сумасшествие» или «не в себе», для того чтобы избавить себя или других от ответственности за неприемлемое поведение. Защита по безумию, требующая «диагностирования» душевной болезни уполномоченными на это психиатрами или психологами, представляет пример такой магически-религиозной роли, которую понятие «психического заболевания» играет в законе и повседневной жизни385. Более того, критерий номер один на получение выплат по инвалидности не только в Америке, но и во всех остальных «развитых» странах — иметь освидетельствование психиатром или психологом в статусе «психически больного»386. Насколько мне известно, в своих объемных трудах Брэнден нигде не признает этого аспекта понятия «душевная болезнь».

На протяжении более трехсот лет врачеватель безумия, алиенист, психиатр и психолог держались за идею душевной болезни, как священник — за идею Бога. Это не удивительно. Клирики — эксперты по Богу и дьяволу. Клиницисты — по психическому здоровью и психическому заболеванию. Брэнден любит называть себя «клиницистом».

Судный день

«Судный день» — книга, писать о которой трудно в силу откровенного эксгибиционизма этого текста. С самого начала Брэнден сообщает нам: «Если мать страдала тревожным расстройством, отец был пассивно-агрессивен. Я не чувствовал близости ни к кому из них, хотя порой испытывал жалость по поводу того, что ощущал как безрадостность их жизни»387. Жалость — продукт презрения и нарциссизма.

Жена Брэндена Барбара была элегантной, исключительно красивой молодой женщиной. Айн Рэнд, бывшая замужем за Фрэнком О’Коннором, была старше Брэндена на двадцать пять лет. Чтобы обеспечить себе покой в связи со своей сексуальной связью, Брэнден и Рэнд заручились согласием на нее от своих супругов. Этот договор воплощал их идею «разумной жизни». «То, что мы занимались любовью в спальне Айн и Фрэнка, — пишет Брэнден, — порой было трудно вынести. Однако это оставалось символом нашей связи в самой ее гармоничности… когда она смотрела на меня, это был взгляд жрицы, размышляющей об объекте своего почитания»388.

Брэнден пишет, что Рэнд «имела психологическую теорию» касательно чего угодно. Спустя годы он, кажется, по-прежнему не подозревает, что она — мастер самооправдания: что бы она ни делала, это было «разумным». Барбара расстроена ролью сексуального камердинера/идола, которую ее муж занимает в жизни Рэнд. В присутствии Брэндена Рэнд поучает Барбару. «“Это не значит, что Натан тебя не любит, — говорит она, — точно так же, как я люблю Фрэнка”. …я [Натаниэл Брэнден] мягко добавил: “То, что случилось между мной и Айн, должно было случиться. Это не меняет ничего в моих чувствах к тебе”. Я говорил это всерьез»389. Барбара продолжала «нервничать».

Брэнден сообщает нам далее, что в школе был плохим учеником, интересовавшимся только психологией: «Я не имел чувства истории, которым наделена Айн, или ее знания фактов прошлого. Вчерашние традиции значили для нее очень мало и еще меньше — для меня. Она была единственной интересовавшей меня традицией, и лежала она в будущем, а не в прошлом»390. Эти двое неученых, поглощенных сами собой, поистине были предназначены друг для друга.

Брэнден начинает углублять свой интерес к тому, что он называет «психологией»: «Первая статья, которую я написал, главным образом вдохновленный желанием понять Барбару и Фрэнка, называлась «Метафизика эмоционализма»391. Он предложил следующий «анализ» психического состояния Барбары: «Спустя несколько месяцев после того, как начался роман, однажды ночью Барбара проснулась в состоянии ужаса. Встревоженные тем, что это мог быть сердечный приступ, мы вызвали Аллана Блюменталя [двоюродного брата Натана, психиатра и также участника культа Рэнд]. Проблема была не с сердцем — поражены были ее разум и чувства»392. Брэнден пишет — «был поражен разум» Барбары. Не соглашусь. Именно Барбара как личность была «поражена». Если говорить точнее — Брэнден и Рэнд намеренно причинили ей ущерб, не физически, а психологически, своим поведением и словами.

Спустя годы после этого эпизода взгляды Брэндена и Барбары на этот эпизод по-прежнему представляют столь поразительный самообман. Брэнден пишет: «Я был знаком с феноменом тревожных расстройств… никто не предложил лекарства, и я еще не знал об уже существовавших первых транквилизаторах»393. В книге «Страсти Айн Рэнд» — воспоминаниях Барбары о тех же самых событиях — она пишет: «Именно Брэнден первым высказался о … [правильном диагнозе] “патологической тревожности”… Именно это, как я понимаю в ретроспективе, со мной и происходило, название очень точно: конфликт между «я должна» и «я не могу» — столкновение двух абсолютов. Одним абсолютом было я должна принять любовную связь своего мужа с Айн, это было правильно и разумно, — другим был абсолют, молчаливо кричащий внутри меня, что я не могу»394. В сноске она добавляет: «Согласно недавним научным исследованиям патологическая тревожность считается главным образом результатом химического дисбаланса в головном мозге… поддающимся лечению подходящими лекарствами»395. Вот что происходит, когда психологи, не способные ответить, чем pancreas (поджелудочная железа) отличается от parathyroid (паращитовидной железы), играются во врачей.

Натаниэл и Барбара говорят сами с собой и друг с другом на психожаргоне. Она называет свои конфликтующие желания «абсолютами». Она не говорит, что именно делает эти желания «абсолютами». Предположим, она хотела бы есть шоколад целыми днями и оставаться стройной. Составляли бы эти конфликтующие побуждения «абсолюты»? Натаниэл объявляет расстроенность Барбары «патологической», Барбара сама объявляет свою тревогу «патологической», и оба объясняют ее «химическим дисбалансом в головном мозге». Разум закипает от этого. Интеллектуальное высокомерие, смешанное с медицинским невежеством, служащие делу самообмана, кажется, не знают границ. Если бы Брэнден бил жену и однажды сломал ей челюсть, они по-прежнему объясняли бы боль в ее челюсти химическим дисбалансом в ее мозге?

Брэнден и Рэнд оскорбили Барбару, затащив ее внимание в свои сексуальные дела. Затем они оскорбили ее еще раз, классифицировав ее невысказанную ярость в качестве «психического заболевания». Они продолжили надругаться над ней «лечением» ее от этой «душевной болезни». А затем они надругались над ней еще немного, «изучая» и публикуя статьи с «исследованиями» ее «патологии». Брэнден поясняет: «В поисках объяснений [гнева Барбары в отношении их двоих] Айн привлекла мою теорию “метафизики эмоционализма”… она написала психологическую статью по этому вопросу… я начал понимать, насколько велика проблема тревожности, и начал вырабатывать по этому вопросу теорию»396. Что остается критику сказать перед лицом такого самомнения и нарциссизма?

Вспоминая Рэнд и Коллектив, Брэнден пишет: «Мы не были культом в буквальном, словарном смысле слова, однако определенно некоторая культовая сторона в нашем мире имела место (в том же смысле, в котором в ранние годы психоанализа можно было говорить о “культе Зигмунда Фрейда”…)»397. Это в самом деле имело место, и не только «в ранние годы».

Психоанализ и сегодня представляет собой культ или, если более точно, — целый ряд культов. Институт Натаниэла Брэндена — это тоже культ. Все школы психотерапии представляют собой культы. Брэнден с нетронутой наивностью верит в то, что современные школы психотерапии — особенно его собственная — это науки: «Разумеется, сегодня значительно больше признают то, каким образом гипноз может быть использован во всех целительных профессиях»398.

Вскоре Брэнден становится приверженцем модной «медицинской» версии психиатрического шарлатанства: «Я был склонен думать более биологически… термин биоцентрический (сосредоточенный на жизни) еще не вошел в мой лексикон»399. Возможно, Рэнд не очень много знала о психиатрии, но она чувствовала подделку. «Когда я пытался рассказать ей о новых исследованиях, указывавших на то, что некоторые разновидности депрессии имеют биологическую основу, она сердито отвечала: «Я могу сказать тебе, что вызывает депрессию. Я могу рассказать о рациональной депрессии и нерациональной депрессии — вторая главным образом представляет собой жалость к себе, — и ни в одном из этих случаев биология не играет роли»400.

Ближе к концу своей истории Брэнден готов выставить диагноз душевной болезни и самой Рэнд: «В напыщенности и подозрительности ее поведение временами граничило с паранойей, хотя такую мысль я бы себе не позволил. … я не придавал значения тому факту, что ближе к тридцати годам и далее она ежедневно принимала амфетамины для контроля веса, по совету своего врача»401. Рэнд зависела не только от амфетаминов, но и от сигарет. Она умерла от рака легких.

В конце концов, Брэнден «предает» Рэнд, завязав тайную половую связь с Патрецией — женщиной куда более юной и привлекательной. Он спрашивает Барбару — по-прежнему свою жену, — стоит ли сообщать об этом Айн. «Нет. Только не о Патреции. Идея, что ее отвергли ради Патреции, ее убьет»… «Если Айн безумна, сказал я себе, я внес в это свой вклад… тем, что не удержал ее в рамках изначального соглашения о том, что это продлится год, максимум два, тем самым подпитывая ее напыщенность с первого дня нашей встречи»402.

Договаривался ли Брэнден с Рэнд о том, что будет сексуально обслуживать ее лишь ограниченный срок? По любым меркам, это был грязный роман. Однако Брэнден испытывает отвращение не к тому, что он делал, а к тому, что он пишет об этом: «Я испытывал чрезвычайное отвращение при мысли об описании моей интриги с Айн, хотя понимал, что если я не сообщу истинной подоплеки нашей связи, люди никогда не поймут этого конфликта». Какие люди? Какого конфликта? Кому какое дело? Эксгибиционизм и напыщенность сочатся из каждого уголка этих «рациональных» ролевых моделей.

Брэнден разводится с Барбарой и женится на Патреции, перебирается в Лос-Анджелес и становится поп-психологическим гуру: «Все время с тех пор, как я прибыл в Калифорнию, я изучал, что может быть достигнуто в работе с группами»403. Брэнден, опоздавший на сцене поп-психологии Калифорнии, представляет дело так, будто здесь он «проводит исследования». Он запускает «терапевтически-образовательную программу… [заявленная цель которой] порождения психологического роста, в особенности в сфере самоуважения. Рабочий процесс, называемый «интенсив», будет продолжаться три с половиной дня [с задачей создать] возросшее самовыражение, самоутверждение и личную целостность»404.

Интервью с Брэнденом

Брэнден построил на самоуважении настоящий бизнес. В своем введении в интервью с Брэнденом 1996 г. Карен Ридстром, редактор объективистского журнала «Полный контекст» (Full Context), отмечает: «Имя Натаниэля Брэндена стало синонимом “психологии самоуважения” — области, которую он открыл тридцать пять лет назад»405. Психология самоуважения — это не «область», это потемкинская деревня. В интересах понимания того, как Брэнден видит себя и свою работу, я приведу несколько отрывков из интервью Ридстром с Брэнденом.

Никто не обязан заводить детей, если не хочет этого. Однако в устах трижды женатого бездетного мужчины протесты против любви к детям имеют зловещее звучание. Рэнд по крайней мере не делала таких заявлений.

Брэнден как психотерапевт

Постороннему практически невозможно понять, что происходит между психотерапевтом и его пациентом. Это верно даже в том случае, когда психотерапевт письменно фиксирует, что он делает с пациентами, а чего не делает. Брэнден никогда не объяснял своего метода психотерапии. Все, что мы точно знаем, — это что он увлечен гипнозом и что ему нравится позиция господства в отношении пациентов. В отсутствие сведений от Брэндена мы зависим от отчетов о психотерапии от его бывших пациентов. Один из таких отчетов нам оставил Мюррей Ротбард.

На протяжении катастрофических шести месяцев в начале 1950-х Ротбард попал под очарование Рэнд и в течение этого времени был пациентом Брэндена. Мои следующие замечания о Брэндене как терапевте основываются на биографии Ротбарда, написанной Джастином Раймондо407. Следует отметить, что когда Ротбард делился с Раймондо своим опытом, он был рассержен, чувствуя, что Брэнден его предал. Раймондо пишет:

Будучи на лечении у Брэндена, Ротбард получил приглашение прочитать лекции в Джорджии (Ротбард жил в Нью-Йорке). Брэнден заверил его в том, что он излечится от фобии и приглашение следует принять. Ротбард так и поступил. Однако исцеление в сроки не наступило:

Ротбард извинился перед организаторами конференции: «Когда я принимал ваше приглашение прошлой зимой, заверениями моего терапевта Натаниэла Брэндена, к которому я обратился в попытке избавиться от боязни путешествовать, я был убежден в том, что смогу посетить конференцию, так как определенно излечусь от боязни к этой осени»410. Комментарий Раймондо к этому звучит как сенсация: «Это весьма тяжелое письмо, которое мучительно читать, особенно если понимаешь, до какой степени Брэнден подверг своего доверчивого пациента психологическому злоупотреблению. Тот необычный факт, что Ротбарду угрожал судебным иском его собственный терапевт, привел к огласке сокровенных деталей его психологического состояния»411. Какова суть иска, которым грозил Брэнден? Раймондо объяснил это в личной переписке:

Если отчеты Ротбарда и Раймондо верны, представление Брэндена о психотерапии, по крайней мере в то время, сводилось к тому, чтобы внушать, подавлять и предавать пациента: «…на протяжении шести месяцев Ротбард доверял свои тайны, устремления, беспокойства, можно сказать, излил свое сердце в полном понимании того, что чувство профессиональной этики и пристойности удержит Брэндена от предательства такого доверия»413.

Ротбарду дорого далось выяснение того, что чувство профессиональной этики Брэндена защиты не давало. Раймондо пишет: «Брэнден… имел что-то на каждого из их [Рэнд и Брэндена] последователей… если Рэнд и Брэнден решали, что тот или иной объективист отклонился от ортодоксии, не раскаивался и должен был быть исключен из группы, всю эту щекотливую информацию обнародовали на последующем “суде”. Великим инквизитором на этих странных действах всегда был Натаниэл Брэнден»414.

Разновидность терапии, которую Ротбард и Раймондо приписывают Брэндену, очевидно никак не совместима с либертарианскими ценностями обладания собой, договорными обязательствами, личной независимостью и честностью. Терапевты, которые обещают держать откровения своих пациентов в тайне и не делают этого, — мошенники. Клиенты, которые доверяют таким жуликам свои душевные тайны, — глупцы.

Заключение

В «Судном дне» Брэнден с одобрением пишет: «Одним из наиболее важных положений философии Айн, основой ее политической теории, было то, что ни один человек или группа, включая правительство, не имеют морального права инициировать применение физической силы в отношении кого бы то ни было, кто воздерживается от применения таковой»415. Выставление психиатрического диагноза, оправдывающего недобровольную психиатрическую госпитализацию, — это случай инициирования применения силы против человека, который к насилию не обратился. В действительности психолог (или психиатр) скорее подобен судье, выпускающему распоряжение о лишении свободы, чем полицейскому или санитару психбольницы, доставляющему осужденного нарушителя закона — освидетельствованного пациента — в тюрьму или психиатрическую больницу.

Если Брэнден верит в то, что «ни один человек или группа, включая правительство, не имеют морального права инициировать применение физической силы в отношении кого бы то ни было, кто воздерживается от применения таковой», ему следует осудить все принудительные практики психиатрии и психологии. Он не сделал этого в прошлом и не делает сейчас.

Я не первый обозреватель профессиональной карьеры Брэндена, подвергший нападкам его работу и личность. Писательница Эдит Эфрон охарактеризовала его как «своего рода мошенника». Ротбард описал его в еще более резких словах: «Старый Брэнден или Новый Брэнден, рэндианский мозгорез или биоцентрический мозгорез, студент или доктор философии, юный или молодой, он все тот же помпезный осел, напыщенный позер и ловчила, та же самая жертва собственного раздутого самомнения»416.

Праксеология и психиатрия

Мизес называл свою философию экономики «праксеологией», чтобы подчеркнуть, что ее предметом является человеческая praxis, т.е. деятельность. В первом издании «Человеческой деятельности» (1949) он заявил: «Изучение собственно экономических проблем не может не начинаться с исследования акта выбора; экономическая теория стала частью… более универсальной науки, праксеологии [общей теории человеческой деятельности. — Т. С.]»423.

В противоположность экономистам, рассматривающим свою область так, как если бы это был раздел прикладной математики, уже в «Социализме» (1922), одной из ранних работ, он настаивал на том, что «неправомерно рассматривать “экономическое” как отдельную сферу человеческих действий, резко отграниченную от других сфер… принцип экономичности приложим ко всем действиям человека»; «экономическая наука имеет дело с фундаментальными проблемами общества; она касается каждого и принадлежит всем. Она — главное и истинное дело каждого гражданина»424. В «Человеческой деятельности» (1949/1994) он повторяет: «Экономическая теория — это не наука о предметах и осязаемых материальных объектах; это наука о людях, их намерениях и действиях»425.

Согласно определению Мизеса проблемы, которые решают экономисты, пересекаются с проблемами, которыми занимаются психологи и психиатры и которые, в действительности, должны беспокоить «каждого гражданина». Однако сам Мизес и либертарианцы в целом не приняли вcерьез того обcтоятельcтва, что такой взгляд обязывает их подвергнуть пcихиатричеcкие меры принуждения такому же критичеcкому раccмотрению, которому они подвергают экономичеcкое и политичеcкое принуждение.

Еcли раccматривать их как иccледование человечеcких дейcтвий, экономика и пcихиатрия — братья-близнецы: экономиcты изучают главным образом материальные и политичеcкие поcледcтвия решений и поcтупков, а пcихиатры — личные и межличноcтные поcледcтвия таковых. Тем не менее экономиcты и либертарианцы не проявляют интереcа к пcихиатрии. Такое упущение особенно удивительно потому, что пcихиатрия была обуcтроена в cтатуcе принудительно-гоcударcтвенной институции и всегда оставалась в таковом, имея cимволом и меcтом дейcтвия гоcударcтвенную пcихиатричеcкую больницу. Разумеетcя, ни экономиcт, ни пcихиатр не могут избежать того, чтобы иногда влезть на братcкую территорию. Однако, поcкольку братья не имеют общего языка, каждый из них ничего не знает о cобcтвенной плоти и крови.

Пcихиатричеcкая профеccия как медицинcкая cпециальноcть опираетcя на идею безумия как болезни, воплощенную в человеке, одержимом «непреодолимыми побуждениями», превращающими его из ответcтвенного cубъекта морального выбора в «душевнобольного», не отвечающего за cвои дейcтвия. Этот образ cоcтавляет оcнову для недобровольного лечения и защиты по безумию и беcчиcленными cпоcобами определяет cоциальную политику cовременных общеcтв426. Сэр Генри Модcли (1835‒1918), непререкаемый оcнователь cовременной британcкой пcихиатрии, предложил cледующее опиcание этого оcновного для психиатрии понятия:

Спуcтя более чем cто лет пcихиатры и пcихиатричеcки проcвещенные адвокаты и политики придерживаютcя того же взгляда. Профеccор права и филоcофии в универcитете Сан-Диего Майкл С. Мур пишет: «Не то чтобы мы оcвобождали их [душевнобольных] от ответcтвенноcти при наличии доказательcтв, доcтаточных для возбуждения уголовного дела. Скорее, не будучи властны cчитать их вполне разумными cущеcтвами, мы для начала не можем подтвердить cущеcтвенного уcловия тому, чтобы раccматривать их в качеcтве cубъектов морального выбора. В этом cмыcле душевнобольные приcоединяютcя (по ниcходящей cтепени) к младенцам, диким зверям, раcтениям и камням, из которых никто не неcет ответcтвенноcти в cилу отcутcтвия допущения какой-либо разумноcти»428.

Этот отрывок практически полностью предcтавляет нам моральные, медицинcкие, лингвиcтичеcкие и правовые метафоры и недоразумения, формирующие оcновы cовременной пcихиатрии. За cчет медикализации [неправильного] поведения пcихиатрия замещает потуcторонние предраccудки религии посюсторонними предраccудками cциентизма. Не отождеcтвляя такой взгляд c пcихиатрией, Мизеc безоговорочно отвергал его: «Наказывать уголовные преcтупления, cовершенные в cоcтоянии эмоционального возбуждения или интокcикации, мягче обычного равноcильно поощрению таких эксцессов… человек — cущеcтво, cпоcобное контролировать cвои инcтинкты, эмоции и побуждения… Он не является игрушкой своих инстинктивных потребностей… он выбирает; короче, он дейcтвует. … Человечеcкая деятельность непременно вcегда рациональна. Поэтому понятие “рациональная деятельность” избыточно, и как таковое должно быть отброшено»429.

Еcли вcя человечеcкая деятельноcть рациональна, то не бывает иррациональной, или, как любят это формулировать пcихиатры и их обожатели, «беccмыcленной» деятельноcти. Один короткий шаг отделяет утверждение Мизеcа о том, что дейcтвие вcегда рационально, от моего утверждения о том, что душевная болезнь — это миф. Тем не менее, упоминая безумие, Мизеc много раз выcказывал некритичное принятие cтандартной пcихиатричеcкой мифологии.

«Человеческая деятельность» (1949)

Утвердив свои доводы о моральном и экономическом превосходстве сотрудничества над принуждением и анархией, Мизес объявил: «Даже если мы примем, что любой здравомыслящий взрослый наделен способностью осознать благо общественного сотрудничества и соответственного образа действий, все равно остаются проблемы с маленькими детьми, престарелыми и сумасшедшими. Можно согласиться, что того, кто действует против общества, следует считать психически больным, нуждающимся в опеке»430. Пятью годами раньше этот же самый абзац появился во «Всемогущем правительстве» (1944) Мизеса. Правда, здесь последним словом было не «в опеке», а «в лечении»431. Это неудачные заявления. Термины «престарелый» и «сумасшедший» не определяют однородные группы индивидов, как не делают этого термины «ребенок», «взрослый» и «здравомыслящий».

Мизес попеременно то отвергал психиатрию, то некритично принимал ее предрассудки. Например:

• «Ничем не лучше очень популярная в наши дни склонность наклеивать сторонникам чуждых идеологий ярлык душевнобольных. Психиатры колеблются в проведении четкой границы между душевным здоровьем и психической болезнью»432.

• «…Ясно, что если человека считают психически больным просто потому, что он разделяет ошибочные взгляды и соответственно этому действует, то очень трудно будет найти человека, которому можно будет присвоить эпитет “нормальный” или “в здравом уме”… Если совершение ошибок было бы отличительной чертой умственной неполноценности, то любой должен быть назван психически больным»433.

• «Конечно, нелепо неспециалисту вторгаться в эту фундаментальную проблему психиатрии»434.

Напротив. Проблема не в том, где провести разделительную черту между здравомыслием и безумием как абстрактными понятиями. Вопрос в том, что решать, следует ли индивида, невиновного в нарушении закона, лишать свободы, — это вопрос этики и политики, а не психиатрии как медицины или целительного искусства. Соответственно требуется, чтобы этот фундаментальный вопрос вызвал обеспокоенность у каждого. Мизес не вывел логического вывода, неотъемлемого от его собственного представления о человеческой деятельности, а именно — что переживание бреда нужно признать фундаментальным правом человека хотя бы для того, чтобы избежать угрозы отнесения какого угодно несогласия с властью в область «психических заболеваний». Мы наблюдали это по всему миру, в частности — в Советском Союзе, а теперь видим, как это происходит в коммунистическом Китае.

Мизес был мужественным и ясным мыслителем, если только дело не касалось психиатрии. В этот момент даже он приостанавливал критическое суждение и воздерживался от оскорбления этой светской религии. Например, он писал: «Если не обнаружена логическая ошибочность утверждения, то психопатология не может квалифицировать состояние рассудка, его порождающее, как патологическое. Если человек представляет себя королем Сиама, то первое, что должен сделать психиатр, это установить, не является ли он в действительности тем, кем себя считает. И только в том случае, если ответ на этот вопрос будет отрицательным, человек может считаться душевнобольным»435. Такая аргументация внушает тревогу. Ни «логические ошибки», ни ложь не являются симптомами заболеваний. Мизес знал, что людей, которым выставляют диагноз «безумия», лишают свободы в сумасшедших домах, но обошел этот вопрос молчанием.

Есть много причин, по которым небогатый человек может заявить, что он богат, а человек, который не является сиамским королем, — заявить, что он король Сиама: он может играть роль, лгать, симулировать или протестовать против своей незначительности — его ложная самоидентификация в таком случае будет метафорой. Мизес не предположил бы, что мужчина безумен, поскольку он говорит, что когда умрет, то попадет на небо и там воссоединится со своей умершей женой. Опытных или логических оснований для предположения, что самозаявленный король Сиама безумен, — не больше. (Разумеется, культурные и социальные основания для такой точки зрения имеются.)

«Либерализм» (1927)

«Либерализм», написанный по-немецки, был опубликован на двадцать с лишним лет раньше, чем «Человеческая деятельность». Эта книга изобилует выражениями психиатрической опрометчивости. Во введении Мизес объявляет: «Это противодействие [либерализму, Мизес использует этот термин в смысле, который был у него в XIX в.] идет не от [sic] разума, а от патологического психического отношения — обиды и невротического состояния, которое можно назвать комплексом Фурье (по имени французского социалиста)»436. Мизес продолжал на фрейдовском психожаргоне:

Комментарии излишни. К счастью, взгляды Мизеса в отношении препаратов, привыкания к препаратам и контроля над препаратами остались главным образом, хоть и не всецело, не затронуты психиатрическим лицемерием. Он утверждал:

Это блестящее высказывание смазано замечанием «нет нужды повторяться, что все эти наркотики вредоносны». Если не определить, какие именно препараты, в каких дозировках, для кого и при каких обстоятельствах, — это утверждение просто неверно. В то же время Мизес правильно указал на источник проблемы в повсеместном инфантилизме и отсутствии самодисциплины: «Склонность наших современников требовать авторитарного запрета, как только им что-то не нравится, и их готовность подчиняться этим запретам, даже когда то, что попало под запрет, является для них вполне приемлемым, демонстрирует сохранение у них глубоко въевшегося духа раболепия. Необходимы долгие годы самообразования, прежде чем подданный сможет превратиться в гражданина»439.

В «Человеческой деятельности» Мизес перепечатал пассаж о препаратах, опустив ссылку на сухой закон и добавив несколько более сильных строк:

В книге «Наше право на препараты» я развил последнее замечание Мизеса до его логического и практического вывода, показав, что право употреблять внутрь то, что человек пожелает, — включая яд, который его убьет, если таков был его выбор, — более фундаментально, чем многие другие так называемые права человека441.

В конце «Либерализма» Мизес разочаровывает: «Лига Наций может продолжать борьбу с инфекционными болезнями, наркоторговлей и проституцией»442. И далее: «Целью, к которой стремятся все люди, является максимальное удовлетворение человеческих потребностей, это процветание и изобилие… Уменьшение страданий и увеличение счастья — вот цель либерализма»443. Этот взгляд слишком резонирует со взглядами Бентама. То, что Мизес здесь утверждает, куда больше похоже на социалистический утилитаризм, чем на либерализм с принципом невмешательства.

Заключение

Подобно Хайеку, Мизес выступал против претензий общественных наук на социально-научное теоретизирование в подражание естественным наукам444. Однако, в отличие от Хайека, Мизес стремился отнести изучение человеческого поведения в область науки. В «Конечных основаниях экономической науки» (1962) он писал: «Имея дело с эпистемологией наук о человеческом действии, не следует брать пример с геометрии, механики или любой другой науки»445. И еще раз: «Честный человек, хорошо знакомый с достижениями современных естественных наук, должен свободно и безоговорочно согласиться с тем, что естественные науки не знают, что такое разум и как он работает, и методы их исследований не подходят для решения проблем, с которыми имеют дело науки о человеческой деятельности»446. Если естественные науки, подразделениями которых являются неврология и биологическая психиатрия, не знают, что такое разум и как он работает, как они могут знать, что такое заболевание разума?

Мизес был великим человеком не только потому, что был великим экономистом, но и потому, что рано понял: великие коллективистские движения «освобождения» ХХ в. — национал-социализм (нацизм) и интернационал-социализм (коммунизм) — представляют собой всего лишь новые версии рабства, и, следовательно, яростно сражался против них, невзирая на многочисленные препятствия. Он видел перед собой верную мишень: «В XVI— XVII вв. главным вопросом политических дискуссий в Европе была религия. В XVIII—XIX вв. в Европе, а также в Америке важнейшим вопросом было противопоставление представительного правления и королевского абсолютизма. Сегодня вопрос стоит так: рыночная экономика или социализм»447. Я соглашусь и добавлю — сегодня это также свобода от психиатрической классификации против тирании терапевтического государства, или, говоря проще, — отделение психиатрии от государства.

Верховенство права и его применение к психиатрии

Хайек находился под глубоким влиянием работ великого английского философа права Альберта Венна Дайси. Дайси рассматривал конституционное государство — то, что немцы называют Rechsstaat, где Recht означает одновременно и «правильный», и «закон» — в качестве органа принуждения, власть которого ограничена законом. Верховенство права требует, чтобы любые действия правительства одобрял закон, что обеспечивает равенство каждому. Верховенство права для политической философии личной свободы в этой концепции — то же самое, что скелет для нашего тела. Ослабление или устранение первого обездвиживает и разрушает второе. Уже во времена Дайси одним из наиболее коварных и эффективных способов достичь этого было использование медицины. В 1905 г. он предупреждал: «Никогда коллективист не оказывается в лучшем положении, чем когда он настаивает на исполнении установленных законов об охране здоровья»448. В 1914 г. он добавил: «Закон об умственной неполноценности представляет собой первый шаг по пути, вступления на который не может избежать ни один здравомыслящий человек, но который, если зайти слишком далеко, приведет государственных мужей к затруднениям, преодолеть которые без значительного вмешательства в личную свободу будет тяжело»449. Дайси предвидел день, когда борьба за психическое здоровье станет врагом личной свободы номер один.

Верховенство права было стержнем работ Хайека о «конституции свободы». Он писал: «В условиях верховенства права правительство может вторгаться в защищенную личную сферу жизни человека только в качестве меры наказания за нарушение провозглашенного общего правила»450. Отметим, что эта формулировка отрицает правомерность психиатрических мер принуждения или отнятия ответственности: упразднение всех санкций, не являющихся наказанием и воплощенных в законах об охране психического здоровья, уничтожит все недоговорные психиатрические отношения и тем самым упразднит психиатрию в том виде, в каком мы ее знаем.

Либертарианцы, как и другие почитатели работ Хайека, полностью проигнорировали этот прямой результат, вытекающий из рассмотрения верховенства права всерьез. Год за годом все больше американцев лишают свободы на терапевтических основаниях, а не для наказания. К двум миллионам человек, ежегодно лишаемым свободы в рамках законов о психиатрии, нам следует добавить еще два миллиона, лишаемых свободы вследствие законов о препаратах. Как правило, таких людей рассматривают как психически больных, страдающих «зависимостью от препарата» или «злоупотреблением веществами», многие из них приговариваются к «лечению» «судами по препаратам», что свидетельствует о «терапевтической» идеологии, вдохновляющей их преследование451. Тем не менее Хайек разделял слепое пятно Мизеса в отношении психиатрии452.

Хайек понимал, что не каждый любит свободу, что некоторые люди предпочитают, чтобы другие о них заботились, и что такие люди создают для свободного общества проблему. «Весьма возможно, — писал он, — что есть люди, которые не ценят свободу, которой они наделены, которые не могут увидеть, что получают от нее великую пользу, и кто с готовностью расстанется с ней в обмен на иные преимущества; может даже оказаться справедливым, что необходимость следовать согласно собственным планам и решениям может ощущаться ими скорее как бремя, чем как преимущество»453.

Многие люди, которых относят к «психически больным», среди других ценностей свободу и ответственность ставят невысоко. Как философу свободы — или системы законов, призванных защищать личную свободу, — обращаться с людьми, которые, вместо желания быть свободными, хотят порабощения? Которые, вместо того чтобы желать быть взрослыми, хотели бы остаться детьми или в детском статусе? И Мизес, и Хайек рассматривают людей, которых психиатры объявляют «сумасшедшими», такими, как если бы они не подходили для свободы, потому что подобно младенцам и идиотам у них нет ответственности. В главе пятой я показал, почему эта точка зрения ошибочна.

Хайек и миф душевной болезни

Человеку трудно избавиться от всех ошибочных социально и политически корректных представлений. Хайек, видимо, не ставил мифологию психиатрии под сомнение. В своем важнейшем труде — «Конституции свободы» — он утверждал:

Иногда Хайек отступает от рассуждений ради необязательных и неточных замечаний о сумасшедших, например: «Мы принимаем без доказательств, что другие люди рассматривают различные предметы так же, как мы, или не так же, как мы… (хотя не всегда — т.е. если они не дальтоники и не сумасшедшие)»455.

Биограф Хайека Алан Эбенстайн сообщает, что «когда ему было тринадцать или четырнадцать, всех знакомых священников он просил объяснить, “что они имеют в виду под словом Бог”. Не смог ни один из них. На этом [для него] все и закончилось»456. К сожалению, Хайек не применил такого же скептицизма в отношении идеи безумия. Напротив, его верование в психиатрические фикции имеет неприятное сходство с верованиями благочестивых людей в религиозные фикции. Например, он верил в действительное существование «неконтролируемых побуждений» и в то, что привычки к воровству и пьянству — это настоящие болезни, «клептомания» и «дипсомания».

Поскольку Хайек — исключительно важная фигура в философии либертарианства и поскольку идея о «непреодолимых импульсах» (Хайек называет их «действительно неконтролируемыми побуждениями») — исключительно важная идея в философии психиатрии, кратко отвлекусь на несколько слов об этом оксюмороне.

Человек — одновременно и личность, и тело. И действующее лицо, и объект. Когда хирург спрашивает у пациента согласия на операцию, он относится к пациенту как к личности. Когда он удаляет у пациента под анестезией аппендикс, он относится к телу пациента как к объекту.

Можно относиться к другому человеку так, как если бы он был исключительно объектом — например, рабом, а затем воспринимать его как товар или вещь. Преследование/защиту различных классов людей часто обосновывают за счет низведения их членов в статус объектов, а не действующих лиц, непригодных к свободе, не заслуживающих ее и, пожалуй, нуждающихся в заботе о себе в статусе собственности. Мы, однако, не можем добросовестно относиться к самим себе так, как если бы мы не были действующими лицами. Будет перфомативным[15] противоречием сказать самому себе: «У меня клептомания, я не могу контролировать свою склонность к воровству». Как только человек понимает, что у него имеется склонность воровать, его ответственностью становится контроль над преступным и безнравственным поведением, т.е. перестать воровать или принять последствия такого поведения. Как только человек знает, что «имеет клептоманию», его положение становится неотличимо от положения того, кто знает, что имеет эпилепсию и хочет водить автомобиль. Такой человек не несет ответственности за то, что у него имеется заболевание «эпилепсия», однако — при условии, что приступы поддаются медикаментозному контролю, — он отвечает за то, что у него случаются приступы. И он отвечает за контроль своих приступов, если хочет сохранить для себя привилегию управлять автомобилем.

Пожалуй, самой серьезной ошибкой Хайека в отношении психического заболевания стало принятие догматического утверждения о том, что люди, получившие диагноз «сумасшедший» от психиатров, в силу самого факта напоминают младенцев и идиотов настолько, что не отвечают за свое поведение и, соответственно, ни нуждаются в свободе, ни заслуживают ее.

Нападение психиатрии на философию свободы всегда сосредоточивалось на утверждении, что безумие аннулирует личную ответственность. На протяжении столетий алиенисты, смотрители сумасшедших домов и психиатры настаивали на том, что, подобно младенцам и идиотам, сумасшедшие люди за свое поведение не отвечают. В современном мире, особенно после Второй мировой войны, профессионалы, публика, либералы, консерваторы и даже многие либертарианцы приняли эту точку зрения за удостоверенную опытным путем. Она таковой не является.

Я отвергаю довод о том, что «безумие» — объективно устанавливаемое состояние подобно младенчеству. Я считаю понятие душевной болезни и его синонимы стратегией, уловкой, которую члены семьи могут использовать против нежелательных членов семьи, государство — против отклоняющихся граждан, а отдельные люди — ради собственной выгоды (например, чтобы получать выплаты пособия по инвалидности вследствие психического заболевания)457.

Язык психиатрии служит среди прочего цели обеспечить, чтобы люди, получившие диагноз психической болезни, в глазах других начали подходить под стереотип сумасшедшего и чтобы таковых воспринимали не в качестве действующих лиц своих собственных (незаконных или безнравственных) поступков и, следовательно, не считали ответственными за правовые последствия их (незаконных или безнравственных) действий458. Хайек принял этот язык, заговорив о «шизофрениках… чьи действия полностью предопределены». Объективных анализов, позволяющих выявить, кто является «шизофреником», а кто нет, чьи действия «полностью предопределены» или «не полностью», кто «обладает ответственностью», а кто «не обладает», не имеется. Ответственность — это атрибуция[16], а не атрибут[17]. Хайек правильно настаивает на том, что в рамках закона свобода требует беспристрастного применения правил, равным образом применимых к каждому. Психиатры не делают такого. Они, пожалуй, и не могли бы этого делать, поскольку в их правилах объективные критерии отсутствуют.

Когда Хайек ссылается на гипотетического «шизофреника» как индивида, чьи поступки не меняются под влиянием знания о том, что ему придется отвечать за них, он вновь ошибается. Поведение такого человека легко поддается влиянию как поощрений, так и наказаний. Иронично, что характеристика Хайеком человека, чье «понимание того, что ответственность на него возложат, не может поменять образ его действий», подходит человеку с глубокими религиозными убеждениями больше, чем к тому, кто слишком любит выпить. В обоих случаях человек поступает, сделав выбор сообразно своим желаниям и ценностям, по крайней мере в момент действования.

Рассуждение Хайека о шизофрениках противоречит также одному из важнейших среди его принципов, а именно — что «в общественной жизни свобода требует, чтобы мы рассматривались как типы, а не уникальные индивиды, и с нами обходились на основании допущения того, что нормальные мотивы и меры предотвращения будут эффективны, неважно, будет ли это правдой в каждом конкретном случае или нет»459. Когда Хайек говорит о «типах», он очевидно имеет в виду категории, определяемые объективными критериями (такими как «люди, обвиняемые в преступлениях», или «люди, осужденные за преступления»), а не категории, устанавливаемые субъективными суждениями (вроде «антиамерикански настроенные личности» или «шизофренические личности»). Дальнейшее уточнение Хайека, что мы с каждым должны обращаться, предполагая, что его поведение направляется нормальными мотивами… неважно, правда это или нет в конкретном случае, требует от него рассматривать невиновного как невиновного, а виновного как виновного, вне зависимости от того, страдают ли они действительным заболеванием «малокровие» или фиктивным заболеванием «шизофрения». Согласно собственным критериям Хайека, и недобровольная госпитализация, и защита по безумию нарушают верховенство права и несовместимы с основными правовыми и философскими принципами, формирующими свободное общество.

Настойчивость Хайека в вопросе о том, что в свободном обществе законы должны поддерживать абстрактные, установленные для всех правила, хорошо обоснована. Этот принцип сам по себе является достаточным основанием для лишения правомерности оправданий всех и каждой психиатрических мер принуждения и отнятия ответственности. В отрывке, который мог быть специально написан для того, чтобы осудить так называемые психиатрические злоупотребления, Хайек писал: «Поскольку правило устанавливается в отсутствие знания о частном случае, и нет человека, чьей именно волей решается, применять силу для его исполнения или нет, закон не произволен. Это, однако, верно, только если под “законом” мы понимаем общие правила, применяемые равным образом к каждому… Подобно тому как настоящий закон не должен называть частные случаи, также он особенно не должен вычленять и каких-то особых людей или группы людей»460.

Законы о психическом здоровье, регламентирующие меры психиатрического принуждения, предписывают именно то, чего, как говорит Хайек, настоящий закон делать не должен: они вычленяют «душевнобольных» и регулируют их поведение по особым критериям, применяемым исключительно для управления поведением подопечных государства — «младенцев, идиотов и безумных». Критерии невиновности и вины, применяемые для суждения и регулирования поведения «нормальных» людей, не применяются к этим людям, рассматриваемым как человеческие существа, но не субъекты нравственного выбора.

Хайек о медицине и психиатрии

Хотя Хайек был образованным человеком, он, подобно многим исследователям в сфере гуманитарных наук (Geisteswissenschaften), был заметно невежественным и дезинформированным в вопросах здоровья, болезней и лечения.

Это невежество, особенно в отношении душевной болезни, не было связано с отсутствием возможностей учиться. Хайек родился в Вене в 1899 г., за год до опубликования Фрейдом «Толкования сновидений». К тому времени, когда Хайек пошел в гимназию, Фрейд стал знаменитостью в родном городе и по всему западному миру. Так же как и Карл Краус, который в Вене был даже популярнее Фрейда, — и среди его излюбленных мальчиков для битья были психиатрия и психоаналитики461. Алан Эбенстайн, биограф Хайека, сообщает, что «готовясь к получению степени в области права, Хайек сформировал дискуссионный кружок — Geistkreis»462. (Немецкое слово Geist означает одновременно и «разум», и «дух». Kreis значит «кружок» или «группа».) Некоторые члены этой группы стали позднее широко известными экономистами, например Гофрид Хаберлер, Фриц Махлуп и Оскар Моргенштерн. Психоаналитик Роберт Вельдер также был членом Kreis.

Мы также узнаем от Эбенстайна о том, что со времени своего визита в 1961 году в Шарлоттесвиль, штат Вирджиния, «Хайек начал страдать по-настоящему заметной депрессией, позднее частично диагностированной в качестве реакции на умеренный инфаркт миокарда, который вовремя обнаружен не был». Состояние страдавшего хронической депрессией Хайека ухудшилось в 1969 г., «когда он перенес второй, более заметный инфаркт (также не обнаруженный в то время)»463.

В эти годы Хайек главным образом находился в университете Чикаго. Этот университет был и продолжает быть местом нахождения одного из самых известных в стране центров медицины. Город Чикаго был и остается местом, где расположены и другие выдающиеся медицинские образовательные учреждения и больницы. Сын Хайека Ларри был врачом. Как в 1961 г., в возрасте 62 лет, Хайек мог иметь два недиагностированных инфаркта миокарда? Обращался ли он к врачам, чтобы установить, что у него болело? Избегал ли он врачей? Эбенстайн об этом не сообщает. Он, однако, добавляет следующее:

Эбенстайн излагает это без комментариев, что указывает на следующее: у него также отсутствует элементарное знакомство с медициной. Электрокардиография, которую в 1985 г. Хайек называет «современной методикой», была разработана в 1893 г. голландским врачом Виллемом Эйнтховеном. Тогда же он предложил термины «электрокардиограмма» и «электрокардиография». В 1930-х электрокардиография была рутинной медицинской процедурой. Называть ее «современной методикой» в 1985 г., как это делает Хайек, — все равно что называть современной техникой телефон.

Странность заявленных ошибок в диагнозе болезни Хайека на этом не заканчивается. Хайек был заядлым курильщиком. Причинно-следственная связь между курением и коронарной болезнью сердца была признана медициной в первые десятилетия прошлого века. После Второй мировой войны эта корреляция стала общеизвестным фактом, вместе с знанием о том, что переедание вызывает полноту. Это делает еще более странным тот факт, что Хайек, чей офис находился на расстоянии нескольких сотен метров от наиболее знаменитых центров медицины в мире, не был обследован врачами (не стремился пройти такое обследование) в отношении атеросклероза и ишемической болезни сердца. В том же самом интервью Хайека спросили: «Почему Вы нюхаете табак?» Он ответил:

Это утверждение служит указанием на то, что Хайек знал о разрушительном воздействии курения. Однако, что удивительно, даже зная о таком риске, он ухитрился продолжить знать «то, что неверно»466. Курение причиняет вред многим органам, главным образом — легким вследствие вдыхания, сердцу и системе кровообращения — вследствие химического воздействия никотина. Получение никотина через слизистые оболочки носа при употреблении нюхательного табака или рта при жевании табака столь же вредно для сердца, как и вдыхание дыма через легкие при курении сигарет.

Легковерность Хайека в отношении медицины резко контрастирует с его вышеупомянутым скептицизмом в отношении религии. Его нелюбопытность — точнее, активное нежелание знать о медицине слишком много — может объяснять игнорирование им медицины как наиболее важного оружия современного государства в войне против личной свободы и личной ответственности. Если Хайек мог избирательно быть так необразован в отношении собственного медицинского состояния, как это имело место, мы не можем ожидать от него более глубокого понимания действий врачей, называемых «психиатры». Собственный вклад Хайека в психологию подтверждает эти предположения.

Хайек и психология

Невозможно понять сложность трудов и личности Хайека без внимательного изучения его книги «Сенсорный порядок: исследование основ теоретической психологии»467. Представляется, что Хайек считал эту книгу одной из своих важнейших работ. Я считаю ее монументальной ошибкой: ее тезисы несовместимы с его проницательным и мужественным отрицанием сциентизма в общественных «науках» и его монументальным вкладом в политическую философию.

«Сенсорный порядок» представлен в стиле логических позитивистов как серия утверждений, начиная с номера 1.1 и заканчивая 8.98. Первый раздел первой главы озаглавлен: «Что такое разум?». Хайек не отвечает на этот вопрос. Он обходит его, выдавая общие места, либо самоочевидные, либо бессмысленные. Язык Хайека практически не поддается разбору. Непроницаемая напыщенность наполняет этот текст. Вот наиболее ясные из его утверждений:

Парадоксально, но Хайек заканчивает «Cенсорный порядок» замечанием, которое противоречит посылу всей книги: «8.98. Нашим выводом, следовательно, должно быть, что для нас разум навсегда останется вещью в себе, понимать которую мы можем, только непосредственно его переживая, но который мы никогда не сможем полностью “свести” к чему-то другому»469.

Эбенстайн утверждает, что Хайек «считал работу по психологии наиболее важной в своей карьере». В 1978 г. Хайек сказал Джеймсу Бьюкенену:

Представляется, что Хайеков было двое. Один думал и писал о людях и группах, решениях и поступках, рабстве и свободе. Второй думал и писал об ощущениях и причинных связях, картах стимулов и психических процессах. Хайек спас бы себя от многих беспокойств, если бы ознакомился с важной книгой бывшего преподавателя Чикагского университета. Проблема, которую поставил перед собой Хайек, глубоко разобрана Джорджем Гербертом Мидом в опубликованной в 1934 г. книге «Разум, я и общество»471. Однако Хайек продолжил придерживаться общепринятого представления о разуме как о частной, внутренней «области» — понимания, которое легко приводит нас к точке зрения, что разум, подобно телу, может заболеть.

В отношении «Анализа ощущений» Маха Хайек утверждал: «Моим выводом на ранней стадии было, что психические события суть физические события определенного порядка внутри подсистемы физического мира, которая относится к большей подсистеме мира и которую мы называем организмом (и частью которого они являются) вместе со всей системой полностью, так чтобы организм мог выжить»472. Боюсь, это — чушь, даже если она исходит из-под пера столь великого человека, как Хайек. Комментарий Эбенстайна: «Его работа здесь также была в традиции Канта…»473. Это не так.

Вместо критического осмысления трудов Хайека по психологии Эбенстайн удовлетворился соотнесением их с окружением: венским кружком, логическим позитивизмом и работой Эрнста Маха. Ограничив себя таким изложением, Эбенстайн создает впечатление, будто то, что Хайек написал и высказал, имеет смысл и научную достоверность. В случае «Сенсорного порядка» дело обстоит кричаще не так. Биография, составленная Эбенстайном, неудовлетворительна во всем, кроме одного аспекта: она предоставляет много сырой, полезной информации.

Можно было бы добавить, что когда-то в молодости я изучал физику и читал Маха и логических позитивистов. В конце 1950-х гг., когда Dover Publications решили переиздать классические труды Маха, издатель пригласил меня подготовить новое вступление к этому изданию, что я и сделал. Суть его была в том, что «Анализ ощущений» — подробное описание психофизического параллелизма — представляет главным образом исторический интерес474. Краткий отрывок из эссе Маха демонстрирует, что «Сенсорный порядок» — по сути, его повторение. «Цвет — это физический объект, если мы рассматриваем его зависимость, например, от источника его излучения, от других цветов, от температур, от пространств и т.д. Когда мы рассматриваем, однако, его зависимость от сетчатки глаза … это психологический объект, ощущение»475.

Моя работа, посвященная боли, в 1950-х гг. главным образом была мотивирована вызовом разобрать так называемую «проблему тела и разума». В XIX в. психология — в то время новая «наука», предложенная в Германии Густавом Теодором Фехнером (1801‒1887) и Вильгельмом Вундтом (1832‒1920), «решила» эту проблему с помощью теории «психофизического параллелизма». В психоанализе та же самая проблема проявилась в форме «истерии» или «конверсионной истерии» — терминов, означающих якобы таинственное превращение психического (умственного) конфликта в физическое (телесное) заболевание. В своей первой книге «Боль и удовольствие: исследование телесных ощущений» я неуверенно попытался решить эту проблему, показав, что ощущения неотъемлемо субъективны и, следовательно, реальны по определению476. Позднее, под влиянием Джорджа Мида, я пришел к точке зрения, что разума как такового нет. Что, подобно психическому заболеванию, термин «разум» является метафорой, и следовательно, разум не может быть ни здоров, ни болен. И что, когда мы говорим об умах как сущностях, мы должны говорить о личностях, о многочисленных «я» и субъектах морального выбора, которые совершают поступки477.

Хайек против сциентизма

На мой взгляд, наиболее значимым в работе Хайека является его постоянная и мужественная оппозиция научному редукционизму, который он называл «сциентизмом», особенно в экономике, его собственной области. Эта сторона вклада Хайека в дело свободы недостаточно подчеркивается либертарианцами. Иронично то, что и сам Хайек не полностью признавал влияние этого вклада на психиатрию и его роль в разоблачении оправданий для принуждения, обосновываемых психиатрическими пророчествами. Книга Хайека «Контрреволюция науки» (1955) представляет развернутую критику сциентизма в гуманитарных «науках». Он писал:

Пусть и несколько запутанно, Хайек подтверждает здесь здравое различение между действием, решением и выбором, с одной стороны, и со случайностью, событием и происшествием — с другой. C положительной стороны Хайек заслуживает нашего восхищения за прямую критику применения математической экономики к важнейшим вопросам общественной политики, формирующим основу, на которой экономические отношения выстраиваются. Он говорил в интервью: «Не хочу быть невежливым по отношению к моему старому другу, покойному Оскару Моргенштерну, но, хотя я считаю его книгу [«Теория игр и экономическое поведение»479 О. Моргенштерна и Дж. фон Неймана. — Т. С.] великим математическим достижением, первая глава, имеющая дело с экономической теорией, просто ошибочна. Я не думаю, что теория игр внесла важный вклад в экономическую теорию, но это очень интересная математическая дисциплина»480.

Вечером 10 декабря 1974 г., накануне церемонии награждения, Хайек выступил на Нобелевском банкете. В этом выступлении, а также в своей речи на церемонии награждения он выразил уверенность в том, что настоящей наукой экономическая теория не является. Он мужественно заявил, что учреждение Нобелевской премии по экономике создает ложное впечатление, будто экономическая теория является наукой: «Теперь, когда Нобелевская премия по экономической науке учреждена, можно испытывать только глубокую благодарность за то, что тебя на нее номинировали в качестве одного из лауреатов… тем не менее должен признаться, что, если бы со мной консультировались заранее, следует ли учреждать Нобелевскую премию по экономике, я бы решительно высказался против этого». Он поступил бы так, продолжал Хайек, опасаясь, что

В своей Нобелевской лекции, откровенно озаглавленной «Претензии знания» и представляющей собой краткое изложение критики сциентизма, впервые сформулированной им в 1942 г. и подробно изложенной в книге 1955 г. «Контрреволюция науки», он пишет:

Подчеркнув, что те разновидности информации, которыми экономисты обосновывают свои объяснения, не поддаются математической обработке, Хайек продолжил:

Эти убедительные слова заслуживают только аплодисментов. Я лишь хочу отметить, что примеры сциентизмов Хайека включают в себя психологию и психиатрию. И что с политической точки зрения психиатрия представляет собой важнейший пример сциентизма в современной Америке483.

Заключение

Глубоко обоснованной настойчивости Хайека в том, что в свободном обществе законы должны распространять абстрактные или всеобщие правила, самой по себе достаточно, чтобы лишить оснований оправдание любых мер психиатрического принуждения или отнятия ответственности. Мы регулируем [неприемлемое] поведение «психически здоровых» людей согласно критериям вины и невиновности, однако [неприемлемое] поведение «психически больных» мы регулируем согласно критериям «диагностики», «опасности» и «лечения».

На словах психически больного человека судят по более возвышенному нравственному кодексу, чем психически здорового: его освобождают от суровых санкций уголовного права, применяя к нему сострадание и медицинскую заботу. На деле именно таким обращением его «терапевтически» превращают — «для его собственного блага» — в предмет или в вещь. В результате его экзистенциально убивают, оставляя позади себя неличность. Олицетворением этому был бы психически больной, успешно вылеченный лоботомией.

Ротбард и психиатрия

В феврале 2002 г. я опубликовал короткое эссе в журнале «Liberty», озаглавленное «Мизес и психиатрия»485. Вскоре после этого на сайте Ллевеллина Рокуэлла появилась рецензия Ротбарда на мою книгу «Миф душевной болезни»486, первоначально написанная им в 1962 г. под заголовком «Памятная записка для фонда Волкера»487. Двумя днями позже вебсайт Рокуэлла опубликовал основной доклад Ротбарда «Психоанализ как оружие», который он прочел в 1980 г. на симпозиуме в университете штата Нью-Йорк в Олбани по случаю моего шестидесятилетия488.

Не буду гадать, почему эти публикации в это время появились вновь. Очевидно, или так это представляется мне, что психиатрия причиняет либертарианству некоторое неудобство. Ротбард написал свою рецензию прежде, чем мы познакомились, и прежде, чем он глубже ознакомился с моими взглядами. Он хвалил книгу как «весьма оригинальный и уникальный труд… в котором тут и там разбросаны интригующие либертарианские моменты… атаки на ответственность правительства за инфляцию, прогрессивный подоходный налог, эксплуатацию одной группы другой, на тоталитаризм и ущемление гражданских свобод, в частности в практике принудительной госпитализации (не совершавших преступлений) “душевнобольных”». Он с одобрением признавал: «Определенно имеет ценность критика преобладающего использования клише “психического заболевания” и последующего увязывания его с соматической медициной. Помимо этой, очень мало книг по психиатрии содержат отсылку к “Конституции свободы” Хайека или “Нищете историцизма” Карла Поппера».

«Однако, несмотря на эти достоинства, — продолжал Ротбард, — книгу следует отклонить как провальную, поскольку ее большая часть состоит из предложения собственных позитивных теорий Саса, которые следует считать полностью ошибочными… Сас отбрасывает важнейшие понятия “сознания” и “бессознательного”… и это приводит ко многим странным результатам: один из них — то, что отбрасываются ключевой важности философско-психологические понятия личной воли, ответственности, границы между намеренным и ненамеренным, и т.д.».

Критикуя мои взгляды на религию, Ротбард добавил: «Более того, в манере, несколько напоминающей Айн Рэнд, доктор Сас почти фанатически выступает против религии, особенно против христианства. На религию [им] возлагается ответственность за большую часть мировых неврозов, за воспитание “детской зависимости”, а также за поощрение поведения, не подходящего для жизни человека: робости, униженности, наивности и т.д., которые, с точки зрения Саса, складываются в “некомпетентность”».

«“Миф душевной болезни”, — заключил Ротбард, — полностью упраздняет проблему нравственной ответственности за поступки, поскольку он отменяет всю проблему того, является ли поступок намеренным или нет… фундаментальная философская ошибка Саса, пожалуй, состоит в его намеренном ниспровержении мышления в категориях сущностей и субстантив, т.е. аристотелевского мышления в рамках законов природы, XVIII в.»

Критика Ротбарда, воплощенная в обвинении, будто мои доводы «упраздняют проблему нравственной ответственности за поступки», не просто ошибочна, она ставит тезис моей книги с ног на голову. Ротбард обвинил меня в том, что присутствует в идее психического заболевания, а также психиатрическом принуждении и извинении преступлений, которые она оправдывает. То есть именно в той ошибке и том зле, которые я атаковал. Моей главной задачей при написании «Мифа душевной болезни» было показать, что «психическое заболевание» — это не медицинская болезнь, и тем самым лишить правомерности ее использование как оружия в войне, развязанной психиатрией против личности при поддержке государства, примером чему служит лишение свободы невиновных людей, оправдываемое как «госпитализация» и «лечение».

В своих последующих текстах о психиатрии Ротбард выразил непродуманное одобрение моей критики терапевтического государства и ключевой роли, которую в нем играет психиатрия. В книгу «К новой свободе» (1978) он включил раздел, озаглавленный «Принудительная госпитализация», посвященный практически полностью одобрению моих усилий упразднить недобровольные психиатрические вмешательства:

• «…Несколько лет назад придерживающийся либертарианских взглядов психиатр и психоаналитик доктор Томас Сас объявил войну практике принудительной госпитализации. То, что вначале казалось обреченным на провал чудачеством, сегодня приобретает все большее влияние в кругу психиатров…»489

• «Либертарианец, доктор Томас Сас практически в одиночку сумел освободить многих граждан от принудительного лечения…»490

• «Одним из постыднейших вариантов принудительного труда в нашем обществе является практика насильственной госпитализации душевнобольных… Называть этот процесс лечением или исправлением — просто издевательство над этими словами»491.

В своем основном докладе 1980 г. в Олбани Ротбард похвалил мои усилия защитить личные свободы и личную ответственность от угроз этим ценностям со стороны психиатрии. Он писал:

И это приводит нас наконец к проблеме религии. На Западе мы больше не живем в теократических государствах. Мы живем, как я доказывал на протяжении сорока лет, в терапевтических государствах. Мы пользуемся медицинскими, а не религиозными объяснениями поведения людей (когда это поведение мы считаем плохим, но не наоборот) и оправдываем повседневное психиатрическое лишение свободы невиновных людей на медицинских, а не религиозных основаниях. Если эти объяснения и оправдания ошибочны и недостоверны — а я утверждаю, что это так, — то они ошибочны и недостоверны вне зависимости от религиозной веры или неверия человека.

Заключение

Ротбард обладал множеством достоинств, но имел и недостатки. Одним из них был страх перед поездками (который он постепенно преодолел), другим — самообман, в рамках которого он убедил себя в том, что его страх был «фобией», представлявшей собой «психическое заболевание», а третьим — то, что он подверг себя «лечению» в руках Натаниэла Брэндена. Краткое описание этой печальной истории я представил в другой части этой книги493.

«Страх перед путешествиями» для Ротбарда, как представляется, был незначительным аспектом его проблем со здоровьем. У него был значительный лишний вес, возможно, он страдал от коронарной болезни сердца, и у него была «фобия» в отношении врачей. На протяжении последнего года или двух своей жизни Ротбард чувствовал себя все более слабым и нездоровым. Вместо того чтобы обратиться за медицинской помощью к респектабельному кардиологу в Нью-Йорке, Ротбард «консультировался у врача, которого он увидел на ток-шоу. Изюминкой этого врача было утверждение, что врачи назначают пациентам слишком много анализов и что большинство из этих процедур не нужны. Его взгляды хорошо соответствовали общей подозрительности Ротбарда в отношении врачей»494. Он обратился к другому врачу, который «посоветовал пойти в больницу Рузвельта, но Ротбард был неумолимо против»495. В письме Уильямсону Эверсу он писал: «Я полагаю, что врачи по большей части представляют собой не что иное, как группу высокооплачиваемых мясников и убийц…»496.

Высокооплачиваемых по сравнению с кем? С игроками в баскетбол? Футбольными тренерами? Рок-звездами? Получать высокую оплату — весьма странное обвинение со стороны заслуженного защитника упорной работы и капитализма. Ротбард во многом, подобно Хайеку, был наивен в вопросах медицины и заболеваний и избегал компетентной медицинской помощи. И это странное поведение для двух ведущих экономистов-либертарианцев нашего времени.

7 января 1995 г. Ротбард упал и умер, как сообщает его биограф Джастин Раймондо, от «сердечного приступа». Более вероятно, что он умер в результате инфаркта миокарда.

Одним из основных пороков психиатрии, психоанализа и всех так называемых профессий в области психического здоровья является, как отмечал сам Ротбард, то, что вместо критики или борьбы «с идеями или поступками людей в обычных терминах, например правильное и неправильное, хорошее или дурное, таковые истолковывает аналитик». К несчастью, этот грех не ограничивается психоаналитиками. Ему подвержены все люди, включая либертарианцев. Отнесение досаждающих идей и действий к психической болезни — не единственный способ избежать необходимости иметь с ними дело. Игнорировать и отказываться занимать позицию в их отношении — столь же эффективно.

«Миф душевной болезни» был задуман как нечто большее, чем академические упражнения в семантике. Его предназначением было также опровергнуть моральную правомерность наиболее насильственного метода, который современное государство использует в своем вечном усилии приручить и проконтролировать население, а именно — лишения невиновных индивидов, при полной поддержке врачей и юристов, не только свободы, но и практически всех их конституционных прав — во имя помощи этим людям.

«Анархия, государство и утопия»

Как правило, либертарианцы считают правительство бездонным источником политического лицемерия. Психиатрия всегда была ветвью правительственной власти: она наделена государством властью лишать свободы лиц, признанных психически больными и опасными для себя и других. Тем не менее некоторые либертарианцы не усматривают в заявлениях этих агентов государства источник лицемерия. Напротив, они принимают их за научные истины. Таким либертарианцем был Роберт Нозик.

«Анархия, государство и утопия», опубликованная в 1974 г., — первая книга Нозика. Она послужила основой тому, чтобы его стали считать либертарианцем. В предисловии он пишет: «Не без внутреннего сопротивления, в результате размышления и изучения аргументов, я стал приверженцем этих взглядов, которые теперь принято называть либертарианскими… Вы не найдете в этой книге моего былого неприятия, потому что оно исчезло»498. Как мы увидим, неприятие Нозика того, чтобы быть либертарианцем, вскоре вернется и отомстит.

Целью этой книги, пишет Нозик, было исследование «природы государства, его правомерных функций и их оправданий»499. Среди важнейших функций американского государства при жизни Нозика была защита людей от самих себя — задача, которую государство исполняет посредством запрета на препараты, запрета на самоубийство и законов о психическом здоровье, спаянных в единую широкомасштабную систему превентивных заключений и наказаний, именуемых «психиатрический диагноз», «психиатрическая госпитализация» и «психиатрическое лечение». Одной из ведущих профессиональных организаций, подпитывающих, оправдывающих и извлекающих выгоду из правительственных войн с препаратами и с психическим заболеванием, является Американская психологическая ассоциация. В этом контексте следует рассматривать получение Нозиком в 1998 г. Президентской благодарности от этой ассоциации.

Несмотря на заявленную цель «Анархии, государства и утопии», Нозик даже не упоминает прием препаратов и законы о препаратах, психическую болезнь и недобровольную госпитализацию, защиту по безумию или самоубийство. Однако его ссылки на Ирвинга Гофмана и Гельмута Шёка свидетельствуют о знакомстве с этими вопросами500. Гофман, автор книги «Приюты» (1961)501, в 1971 г. вместе с Джорджем Александером и со мной учредил Американскую ассоциацию за упразднение недобровольной психиатрической госпитализации502. Шёк, влиятельный философ и социолог, был редактором издания «Психиатрия и ответственность» (1962), для которого я подготовил главу о «Психиатрии как общественном институте»503.

«Анархия, государство и утопия» полны замечаниями, очевидно применимыми к психиатрической практике. Например, Нозик пишет: «Если уж на то пошло, имеются более убедительные доводы в пользу отказа от агрессии между людьми»504. Либертарианский принцип отказа от агрессии несовместим с принудительно-покровительственными практиками психиатрии. Невзирая на умолчание о войнах психиатрии против мастурбации, гомосексуализма, злоупотребления препаратами, психической болезни и самоубийства, Нозик провозглашает: «Исходя из непатерналистской позиции я утверждаю, что человек вправе решить (или разрешить другому) сделать с собой все что угодно, если только у него нет обязательства перед третьей стороной не делать этого или не позволять делать этого с собой»505. Нозик не признает ни в коей мере, что заявленная им приверженность логически делает его смертельным врагом психиатрических принципов и практик и что она несовместима с его некритичными ссылками на работы профессионалов психиатрических областей.

Нозик утверждает, что он против превентивного лишения свободы, которое он описывает как «заключение человека под стражу не за совершенное им преступление, а на основании прогноза, что для него вероятность совершить преступление намного больше средней»506. Используя пассивный залог[18], Нозик избегает упоминания о том, кто такие прогнозы делает, а именно: психиатры и психологи. Вместо того чтобы предложить один конкретный пример превентивного заключения, Нозик наполняет страницу за страницей вымученной прозой вроде следующего: «Но если зло, которое может (есть опасение, что может) принести человек, действительно зависит от тех его решений в пользу зла, которые он еще не принял, то, согласно введенным ранее принципам, превентивный арест или превентивные ограничения неправомерны и недопустимы»507.

Нозик не может занять позицию и принять ответственность за поддержку либертарианских принципов, которую он провозглашает. Вместо этого, подобно достойному сожаления защитнику прав животных Питеру Сингеру, он долго разглагольствует о правах животных и нравственности поедания таковых. «Животные, — проповедует он, — что-то значат… Если животные что-то значат, можно ли сказать, что дополнительная выгода, получаемая от поедания животной, а не растительной пищи, больше, чем моральные издержки? Как можно решать такие вопросы?»508

Нозик упоминает поедание животных, но комфортно избегает мириад моральных проблем, которые мы могли бы увидеть в другом использовании животных и животных продуктов — в сельском хозяйстве и транспорте, изготовлении одежды и предметов быта, в качестве домашних животных, в роли спасателей, объектов медицинских опытов, источников для вакцин и частей тела для профилактики и лечения заболеваний у людей509.

Нозик утверждает, что нам следует наделить животных правами. Он не говорит, что нам следует наделить правами людей, которых психиатры диагностируют как психически больных. Его страстные переживания насчет прав животных в сочетании с хладнокровным принятием статуса психиатрических пациентов как объектов, лишенных права, симптоматичны для его глубоких покровительственно-государственнических побуждений, очевидных в его последующих трудах.

«Философские объяснения»

В 1981 г. Нозик опубликовал 764-страничный том «Философские объяснения». В этом тексте он комментирует широкий круг малопонятных вопросов и предлагает фантастические спекуляции скорее для того, чтобы впечатлить читателя, нежели чтобы просветить его. Так, он посвящает две страницы обсуждению идей математика Георга Кантора о диагональных числах, действительных числах и целых положительных числах510. Немного найдется нематематиков, которые смогут понять, что у Нозика есть что сказать по этому вопросу.

Не то чтобы Нозик смущался перед высказыванием наблюдений о работе человеческого ума. Например, он предлагает следующее научно-фантастическое объяснение сна, сновидений и «отождествления себя»: «Некоторые авторы предполагали, что, когда люди спят и видят сны, астральное тело в действительности отделяется от спящего тела и в некоторой области совершает действие, видимое во сне»511.

Обсуждение Нозиком свободы воли столь же бестолково. Он утверждает: «Моя озабоченность свободой воли, однако, не коренится [sic] в желании наказывать людей, или возлагать на них ответственность, или даже быть ответственным самому»512. Понятие свободной воли предполагает ответственность и возможности наказывать или прощать людей за поступки, которые мы считаем плохими или преступными. Согласно психиатрической правовой доктрине, душевно здоровые люди обладают свободой воли и заслуживают наказания за совершенные преступления, а «тяжелые» психически больные (психотики) не имеют свободы воли и заслуживают «лечения» психических заболеваний, которые заставили их совершить преступление. Я подчеркиваю это простое данное потому, что эксперты по разуму регулярно приписывают ограничение или утрату свободы воли психическому заболеванию, навлекая на «пациента» ужасающие последствия.

Избегание Нозиком обращения к тесной связи между ответственностью и психиатрией было намеренным. Он подготовил объемистую главу для философского сборника, даже не упомянув законов или правил о психиатрии. Вместо этого он говорит об ответственности следующее:

• «То, что быть принужденным не делать А, — недостаточное условие, чтобы быть несвободным делать А, иллюстрируется следующим примером: вы угрожаете уволить меня с работы, если я сделаю А, и я воздерживаюсь от совершения А из-за этой угрозы, так что я вынужден не делать А. Однако, не делая это мне известным, вы блефуете…»513

• «P угрожает сделать что-то, если Q сделает А (и P знает о том, что он угрожает). Эта угроза делает совершение А со стороны Q возможным куда меньше, чем несовершение А»514.

Людвиг фон Мизес, выдающийся ученый, убежденный антикоммунист и антинацист, был изгоем в академических кругах. Роберт Нозик, профессор, который мог «подробно высказываться о теории относительности и квантовой теории, космологии, модальной логике, топологии, эволюционной биологии, нейронауках, когнитивной психологии, теории принятия решений, экономике и даже истории СССР» (Колин Макгинн), был академической сверхзвездой. Опасаюсь, что либертарианцы обожают цитировать его труды скорее из-за отблеска славы в слове «Гарвард» и в надежде на то, что она отразится на либертарианстве в целом, а не вследствие ценности вклада Нозика в философию свободы и ответственности. На мой взгляд, рассуждать о личной ответственности, игнорируя психиатрию, — все равно что обсуждать Гражданскую войну [в США], игнорируя рабство. Пожалуй, именно это ожидается сегодня от философа из Гарварда. Известный британский социолог Дэвид Мартин мудро отмечает: «Состояние дел в современной философии таково, что действительно важные гуманитарные вопросы должна рассматривать теология»515. К сожалению, связь между ответственностью и психиатрией — проблема, касаться которой боится даже теология.

Нозик одобрительно отзывается об австрийском авторитарно-принудительном психиатре Викторе Франкле516. Он не упоминает того, что Франкл одобрял и проводил наиболее отвратительные психиатрические практики, включая лоботомию, которую он делал лично, хотя и не был нейрохирургом517. Он гордо писал: «Я подписывал разрешения на лоботомию и не имел причин сожалеть об этом. Несколько раз я даже сам проводил трансорбитальную лоботомию. Однако я обещаю Вам, что человеческое достоинство наших пациентов таким образом не нарушается… что здесь имеет значение не метод терапевтического подхода как таковой, будь это лечение препаратами или шоком, а дух, с которым его проводят»518. Наконец, утверждение Франкла о том, что он был узником Освенцима, представляется открытым для сомнений. Рауль Хильберг, крупнейший исследователь Холокоста, относит «Человека в поисках смысла» Виктора Франкла к одной категории с печально известными «Мемуарами» Биньямина Вилькомирского519 и сообщает: «Приблизительное датирование его [Франкла] пребывания в Терезиенштадте и Аушвице выводится из его книги… музей гетто в Терезиенштадте не смог отыскать записей о прибытии и отбытии Франкла»520.

«Исследованная жизнь»

В 1989 г. Нозик выпустил «Исследованную жизнь: философские размышления» — сборник из двадцати семи эссе по разнообразным вопросам, включая творчество, зло, счастье, Холокост и любовь. Эта книга не оставляет сомнений в обширном знакомстве Нозика с психиатрией. Он с уважением ссылается на идеи Зигмунда Фрейда, Эрика Эриксона, Абрахама Маслоу и Дэвида Шапиро и даже цитирует весьма специальную работу последнего «Невротические стили»521.

«Исследованная жизнь» самая личная среди книг Нозика, и она весьма любопытна. Во введении Нозик объявляет, что он намерен исправить ошибки: он не либертарианец и не желает, чтобы его так идентифицировали: «Мы не хотим быть преданными какому-либо одному особенному пониманию или быть к нему привязаны. Такая опасность поджидает каждого писателя. В представлении общества или в своем собственном он легко может идентифицироваться с определенной «позицией». Я сам, ранее написав книгу по политической философии, в которой излагалась определенная точка зрения, которая теперь мне представляется весьма неадекватной… особенно глубоко понимаю трудности проживания интеллектуального прошлого или бегства от него»522.

Первая глава «Исследованной жизни» озаглавлена «Умирание». После нескольких страниц незначительной, но возвышенной риторики Нозик предлагает «радикальное предложение о том, что в смерти организованная энергия личности — кто-то мог бы сказать, душа — становится управляющей структурой новой вселенной, которая вырывается под прямым углом прямо здесь и сейчас в момент ее смерти. Природа новой вселенной, ныне созданной, будет определяться уровнем реальности, стабильности, безмятежности и т.д., которого она сумела достичь за время жизни. И пожалуй, она продолжает далее вечно пребывать в роли Бога [siс] той вселенной»523. Нозик называет это «предположением». Я называю это чушью, имеющей целью самоублажение. Нозик сообщает, что эта фиктивная энергия вырывается под прямым углом, но не говорит, под прямым углом к чему.

В конце главы «Умирание» Нозик отмечает: «Я понимаю побуждение держаться за жизнь до самого последнего момента, однако нахожу более привлекательным другой подход». Он собирается рассмотреть вопрос о продуманном самоубийстве? Или о психиатрическом запрете на суицид и наказании такового принудительной госпитализацией? Разумеется, нет. Напротив, следуя своей коммунитарной самоидентификации, он рекомендует ускорить приближение конца жизни, рискуя ею ради других: «Прожив достаточно долгую жизнь, человек, у которого все еще есть энергия, разумность и решительность, может избрать серьезно рискнуть своей жизнью или пожертвовать ею ради другого человека или какого-то благородного и честного дела».

Восславляя Ганди и Мартина Лютера Кинга как примеры почти божественного благородства, Нозик ликует: «Используя свободу действий, полученную волей подвергнуться серьезному риску, изобретательность народа создаст новые способы и образцы эффективных действий, которыми другие могут воспользоваться поодиночке или совместно… кто-то может всерьез рассмотреть возможность потратить последние годы в смелом и благородном предприятии на пользу другим… не нежный уход во благо ночи или яростная борьба против умирания на свету, но, перед самым концом, яркое сияние собственным светом»524. Хорошие люди не дожидаются, когда они начнут умирать, чтобы пытаться помочь другим.

«Природа рациональности» и «Инварианты»

Хотя рациональность и нерациональность — ключевые понятия психиатрии, в «Природе рациональности» (1993) Нозик не упоминает психиатрию, ненормальное поведение, нерациональность, безумие, психическое заболевание, психоз или психопатологию543. Я не понимаю, каким образом рациональность возможно исследовать, не обращаясь к нерациональности, и наоборот. Нозик это понимает: он рассматривает рациональность как предмет философии, определенный и отдельный от нерациональности, которую он игнорирует. Поступает ли он так потому, что относит нерациональность к сфере психического заболевания, которую он считает такой же болезнью, как малярия или меланома, о которых профессиональный философ должен хранить молчание? Этого Нозик не сообщает. Он сообщает, что ему нравится погружаться в психоанализ и что он безразличен к войне с препаратами.

Обсудив известное символическое использование «невротических симптомов», он добавляет: «Мне неизвестно ясное утверждение в фрейдистской литературе этого уравнивания [символического и того, что оно представляет] или более умеренного утверждения о том, что некоторая полезность того, что символизируется, приписывается символу, хоть такая версия и предполагалась»544. Нозик не знал о существовании обширной психоаналитической литературы по вопросу символического значения поведения, кажущегося нерациональным, в работах, например, Адлера, Юнга, Ранка, Сартра и, разумеется, Фрейда. Замечание Нозика свидетельствует и о его интересе к работам профессионалов в сфере психического здоровья и, следовательно, его обязанности, как морального философа, занять позицию в вопросе психиатрического рабства.

Молчаливое одобрение Нозиком запрета на препараты подтверждает, что он коммунитарист, а не либертарианец. Он пишет: «На этих основаниях [символической полезности] можно было бы заявить, что определенные меры антинаркотического принуждения символизируют снижение употребления препаратов… Простое прекращение продолжающегося действия лишило бы людей его символической полезности, чему они не желают дать случиться»545. Здесь мы видим аморальное оправдание преследования злоупотребляющих препаратами. Для белых — система рабского труда, для нацистов — антисемитизм, а для коммунистов — антикапитализм имели «символическую полезность».

В своей последней книге «Инварианты: структура объективного мира» (2001) Нозик «рассматривает природу истины и объективности… исследует функцию субъективного сознания в объективном мире» и обсуждает, существует ли «вообще истина применительно к культуре и специальным факторам»546. Невзирая на столь амбициозную задачу, на 416 страницах текста он не находит места для рассмотрения вопросов, относящихся к психиатрии. Он завершает напыщенным признанием того, что «мотивация человеческого поведения сложна; это причина тому, что у нас пока не имеется хорошей теории на этот счет»547.

Заключение

Буквальный смысл слова «философия» — «любовь к мудрости». Профессиональный философ Нозик испытывал не больше интереса к мудрости, чем профессиональный теолог — к пониманию богов. Он был заинтересован в собственном «офисе» в коренном смысле слова — установившейся в обществе властной позиции касательно определенной области знания.

Пожалуй, отчасти потому, что Нозик был профессором философии в Гарварде, многие либертарианцы приняли его как одного из своих знаменосцев. После смерти он был возведен в статус философского гения. Я не разделяю такого суждения. Моя точка зрения на Нозика ближе к взгляду профессора философии в Ратгерском университете Колина Макгинна. В обширной рецензии на «Инварианты» Нозика для «Нью-Йорк ревью оф букс» Макгинн пишет:

Макгин говорит о «несвязной болтовне» Нозика, представленной утверждениями вроде: «Я полагаю, что мысли, т.е. лингвистические или в любом случае семантические объекты, являются представлениями… нейронных состояний параллельно распространенного процессинга. Мысли в словах или словоподобных сущностях — способ, которым эти нейронные состояния параллельной распространенной обработки представляют себя нам… Семантическое содержание — способ, которым (определенные) нейронные состояния ощущаются нами»549. Макгин комментирует: «Очевидно, мысли не представляют в своем содержании нейронных состояний… что бы это значило — скажем, мысль о Лондоне — просто способ, которым тобой ощущаются твои нейронные состояния?»550. Здесь и далее на протяжении своего текста Нозик предается забаве, которую французы называют il faut épater le bourgeois[20], — верный знак интеллектуального позера. Понимал ли Нозик теорию относительности, квантовую теорию и топологию, или его ссылки на эти предметы служили украшением его тщательно продуманного образа?

Глава факультета философии в Гарварде Кристин Корсгиард назвала Нозика «блестящим и бесстрашным мыслителем… которого, очевидно, интересовало все»551. Нозик писал обо всем, но я не уверен, что его все интересовало. Он писал о смерти, не упоминая психиатрического преследования людей, которых объявляют наделенными «суицидальным риском»; о правах гомосексуалов, не упоминая долгой истории психиатрического преследования гомосексуалов; об употреблении наркотиков и законах о препаратах, не упоминая психиатрического преследования людей, стигматизированных в статусе «зависимых»; о политической свободе и о государстве, не упоминая войну против личной свободы и личной ответственности, развязанную психиатрическими агентами терапевтического государства.

Нозик работал со многими видными учеными, состоявшими в психиатрическом истеблишменте. Он участвовал в междисциплинарных группах, ответственных за «изучение злободневных вопросов… на которые ни одна дисциплина или факультет не могут ответить поодиночке». Среди этих вопросов были «злоупотребление веществами», «препараты и зависимости», которые он «изучал» вместе с такими ведущими защитниками психиатрических зверств, как Салли Сател552.

Отношение Нозика к психиатрическим мерам принуждения напоминало поведение трех легендарных японских обезьянок по отношению ко злу: не слышать зла, не видеть зла и не упоминать зла. Виттгенштейну принадлежат знаменитые слова: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Кредо Нозика могло бы быть: «О чем нельзя болтать без разбору, о том следует молчать». Qui tacet consentit[21].

Психология депрессии Саймона

Саймон начинает книгу, определяя депрессию в терминах того, что субъект чувствует: «Вам грустно? У вас низкая самооценка? Давит ли на вас чувство беспомощности или безнадежности?»555. Грусть, мнение и чувство безнадежности или беспомощности — это ощущения, а не болезни. Рассматривать их так, как если бы это были болезни, — предположение, скачок в сторону веры. Среди столь многих слов Саймон не сообщает, является ли депрессия заболеванием или нет. Однако он настойчиво излагает дело так, будто это болезнь, и наивно поддерживает свою «дефиницию через описание» смехотворной правительственной пропагандой: «Восемьдесят процентов людей с глубокой депрессией могут быть успешно вылечены. Медикаментозное лечение, или психологические терапии, или сочетание обоих обычно облегчают симптомы в течение недель»556. Именно такую дезинформацию Саймон безжалостно высмеивал в области экономики. Однако в этой книге Саймон говорит на психиатрическом жаргоне. Снова и снова мы слышим про «депрессию», «симптомы», «медикаментозное лечение», «терапию» и «излечивание». Идеи, вмешательства и термины, которые не упоминаются совсем, включают «психиатрическую больницу», «недобровольную психиатрическую госпитализацию», «психиатрическое принуждение», «самоубийство», «предотвращение суицида», «психиатрическое насилие и обман». Его «математическая модель» депрессии показательна для псевдонаучного поп-психологического стиля, в который Саймон погружается в этой книге:

Саймон поясняет: «Если числитель (воспринимаемое состояние себя) в отношении настроения низок по отношению к знаменателю (гипотетическому контрольному состоянию) — ситуация, которую я называю Гнилым Соотношением, — ваше настроение будет плохим»557. И так далее. Саймон продолжает: «Теперь мы готовы спросить: как вы можете сманипулировать свой мыслительный аппарат таким образом, чтобы уменьшить поток отрицательных самосравнений, которые вызывают у вас чувство беспомощности? Для каждого данного индивида имеются несколько возможностей…»558.

Больно читать, когда такое выходит из-под пера столь блестящего ума. Кажется, Саймон совершенно не в курсе того, что люди вроде Мэри Бэйкер Эдди, Эмиля Куэ, Поля Дюбуа и многие другие вспахали ту же ниву и пожали столь же бессмысленный урожай559. Нескольких примеров банальностей и «фальшивых фактов» будет достаточно:

• «Когда вы депрессивны, вы чувствуете грусть…»560 …а когда вы счастливы, вы чувствуете радость.

• «Послеродовая депрессия следует за целым рядом биологических изменений и, как представляется, не имеет психологического объяснения»561. Мне так не представляется. Идея о том, что послеродовая депрессия могла бы также быть психологической реакцией на осознание громадной ответственности, связанной с материнством, кажется, не приходит на ум Саймону.

• «Как бы странным это ни казалось, человек иногда получает достаточно выгод от его/ее депрессии, так что он предпочитает оставаться в депрессии — несмотря на весь ее дискомфорт — состоянию отсутствия подавленности»562. Здесь Саймон похож на ребенка, который, обнаружив, что земля, вопреки тому что она кажется плоской, — неплоская, называет это осознание «странным».

• «Навык “подсчета ваших благословений” можно использовать для изменения вашего знаменателя, изменив контрольное сравнение, которое вы делаете…»563

• Название главы: «Религиозное обращение способно излечить депрессию»564.

Только к концу книги Саймон действительно сообщает нам что-то существенное о том, что он называет «31-летняя осада острой депрессией». Вот что он пишет:

• «Моя депрессия имеет непосредственную причину в событии 1962 г. Я был бизнесменом, управлял небольшим собственным делом и совершил тогда нечто нравственно неверное — не очень крупное дело, но достаточно важное, чтобы столкнуть меня в самую черную глубину отчаяния более чем на год, а затем — в серую депрессию»565. Читателю остается только гадать, в чем состояло действие Саймона.

• «Я скрытно действовал исходя из глупого предположения, что, если я накажу себя достаточно, никто другой не накажет меня за мой проступок»566. Это не «глупое предположение». В религии это называется «покаянием». Не было ли издание этой книги и упоминание проступка частью покаяния Саймона?

• «Все эти годы я скрывал свою депрессию так, что никто, кроме моей жены, не знал о ней»567. Если Саймон мог успешно скрывать свою депрессию от каждого, включая детей и коллег, но не от жены, пожалуй, он сумел бы скрыть депрессию и от нее, если бы хотел этого. Но хотел ли он ее скрывать? И не было ли это для нее посланием, по крайней мере отчасти?

• «Ортодоксальный еврей, мой друг, сказал, что одно из основных предписаний иудейской субботы — не следует думать о чем-то, что заставит его грустить или беспокоить, на протяжении дня. Эта чрезвычайно умная идея поразила меня, и я попытался следовать этому правилу»568. Идея сработала. Сомнения в «болезни» Саймона увеличиваются.

• «[Моя мать], казалось, никогда не была довольна мной как ребенком (хотя, пожалуй, в самом деле она была). Как бы я ни успевал в чем-то, она всегда говорила, что я мог бы и лучше. Затем меня поразила внезапная догадка: почему я все еще должен уделять внимание предписаниям матери?» Эта догадка поразила Саймона в 1986 г. — когда ему было 54 года. На то, чтобы вырасти, ему потребовалось много времени.

«Хорошее настроение» не содержит указаний на знакомство со сложной историей лечения душ, религиозного и психиатрического. Однако Саймон называет книгу «Новая психология преодоления депрессии». Это как если бы психиатр — не демонстрирующий того, что он когда-либо слышал об Адаме Смите, Фредерике Бастиа, Вильфредо Парето, Людвиге фон Мизесе, Фридрихе Хайеке, Джоне Мейнарде Кейнсе или Мюррее Ротбарде, — написал книгу с подзаголовком «Новый метод преодоления депрессии (экономической)».

Молчание Саймона о моральных, правовых и политических сторонах психиатрии заслуживает краткого комментария. Молчание служит своего рода речью. Оно заставляет предполагать согласие Саймона с общепринятым психиатрическим взглядом, будто «младенцы, идиоты и безумные» не заслуживают свободы. В поддержку такого истолкования говорит приглашение Саймоном написать предисловие к этой книге Альберта Эллиса. Эллис — психолог, изобретатель и энтузиаст рационально-эмоциональной поведенческой терапии (REBT), твердо верующий в психическое заболевание и недобровольную психиатрическую госпитализацию569.

Заключение

«Нет, — говорил великий британский живописец Джошуа Рейнольдс (1723‒1792), — такой уловки, к которой человек не прибег бы, чтобы избежать настоящего труда подумать»570. Хотя Саймон знал толк в настоящем труде подумать об экономике и политике в экологии, он отбросил критическое мышление в отношении экономики и политики — в психиатрии. Заявив себя либертарианцем, Саймон игнорировал разветвленный аппарат современного американского психиатрического рабства. Пожалуй, следует отметить, что Саймон был женат на Рите Джеймс Саймон, видном социологе, профессоре факультета правосудия, закона и общества в Школе публичной политики Американского университета в Вашингтоне, округ Колумбия, бывшем редакторе «Американского социологического обозрения» (American Sociological Review), а также авторе и соавторе многочисленных книг, среди которых имеется крупное исследование в поддержку защиты по безумию571. Она твердо верует в психическое заболевание и является ревностным защитником мер психиатрического принуждения и отнятия ответственности572.

Слава Саймона покоится на его скептицизме в отношении экономических и социологических данных, сфальсифицированных для того, чтобы дать ход идеологическому и политическому замыслу предвзятой группы «экспертов». Он не сумел приложить те же самые сомнения к власти собственной матери и в результате этого пережил значительную долю несчастья. Его книга «Хорошее настроение» — в которой он без стыда демонстрирует легковерность в отношении психиатрии — приуменьшает его наследие.

«Переправа»: из Дональда в Дейдру Макклоски

«Когда мы входим в семью, мы делаем это актом своего рождения, — замечал Гилберт К. Честертон, — мы вступаем в мир, который невозможно просчитать, в мир, имеющий свои собственные странные законы, в мир, который мог бы обойтись без нас и который создали не мы»574. Он мог бы добавить, что актом рождения мы вступаем в мир, который назначает нам определенные роли и ролевые обязательства, которые часто бывает трудно, а иногда невозможно выполнить, превзойти, отвергнуть или избежать. Одна из таких ролей — половая идентичность, определяемая хромосомно при зачатии, а социально и законно — при рождении и позже. Эта идентичность устанавливает наш наиболее основной «контракт» с собратом-человеком. Я помещаю слово «контракт» в кавычки потому, что в буквальном смысле термин означает добровольное соглашение между двумя или более людьми.

Отступление от этого основного контракта — особенно пересечение «железного занавеса» между полами — дезориентирует и расстраивает общественные отношения: бисексуальность, гомосексуальность, трансвестизм и транссексуализм нарушают отношения субъектов с их родителями, супругами, друзьями и обществом. Вот почему каждый из этих видов поведения в то или иное время был запрещен и наказуем религией, обычаем, законом или психиатрией.

Дейдра Макклоски, заслуженный профессор института Тинбергена в университете Эразма в Роттердаме, Нидерланды, — выдающийся историк, преподаватель и писатель в вопросах экономики. Вдобавок к многочисленным работам по экономике она является автором книги «Переправа: мемуары» (1999), представляющей автобиографический отчет о ее превращении из Дональда в Дейдру Макклоски575. Особую значимость книге Макклоски придает тот факт, что она, как мне известно, является единственным выдающимся либертарианцем, на которого посягнули психиатры. Это обстоятельство наделяет особой силой ее взгляды на отношения между либертарианской философией и психиатрической практикой.

Дональд Макклоски родился в 1942 г., у него было обычное детство. Женился, имел сына и дочь, вел жизнь хорошо приспособленного, успешного ученого, преподававшего экономику и историю в университете Айовы.

В зрелом возрасте он начал одеваться в женскую одежду. В 1994 г., в возрасте 52 лет, он пришел к решению, что является транссексуалом, и начал предпринимать шаги для того, чтобы стать женщиной. «Переправа» — откровенный отчет о его транссексуальной одиссее. В приведенном ниже изложении я цитирую главным образом аспекты истории, связанные с контактами автора с психиатрами. Вспоминая свой ранний опыт трансвестизма, Макклоски сообщает:

Пятьдесят два года — это долгий срок, лучшая часть жизни человека. В эти годы его родители, младшие браться и сестры, жена и дети видели в Макклоски сына, брата, мужа, отца. Макклоски имел несколько десятков лет на подготовку к переходу из мужчины в женщину. У его семьи такой подготовки не было. Только мать приняла его решение с сочувствием и пониманием. Макклоски сообщает, что его сестра Лаура «была моложе на одиннадцать лет, профессор психологии в университете Аризоны, либеральная женщина с либеральными взглядами на права геев и Южную Африку. Лишь позднее Дейдра выяснила, что у ее либерализма были границы»577. Когда Макклоски сообщил сестре о решении переменить пол, мгновенным ответом было выставить ему диагноз психической болезни: «Она решила, что “он сошел с ума” — единственная причина, по которой старший брат решил стать ее старшей сестрой»578. Странно, что Макклоски, будучи либертарианцем, считает взгляды либералов толерантными.

Проза Макклоски особенно живо передает реакции на его признание сестры, жены и детей. Безразличные к его внутреннему смятению и душевным страданиям, они беспокоятся только о стыде, который он навлечет на них. В попытке их успокоить Макклоски согласился посетить психиатра, положив этим начало продолжительной и мучительной битве с союзом членов семьи, выступивших против него, с их жестокими психиатрическими наемниками: «Жена и сестра Дональда требовали, чтобы его пролечили от “мании”. У них была идея, что он сошел с ума, и если его вылечить от сумасшествия, он отбросит глупую мысль стать женщиной. Пожалуй, их это удовлетворит. Посещение врача было назначено на пятьдесят третий год рождения Дональда»579.

Их это не удовлетворило. Их это раззадорило. После семейного совета жена Макклоски сообщает ему: «Вчера вечером мы опять говорили с твоей сестрой. Тебе нужно принимать пилюли от мании. Она хочет освидетельствовать тебя для признания недееспособным. “Боже! До какой глупости вы дойдете?” Идея об освидетельствовании вызвала у него отвращение. Она желает признать его сумасшедшим. Излечимо сумасшедшим»580. Дональд умоляет Лауру: «Повторяю: не вмешивайся. …ты не знаешь меня совсем. …будь моей сестрой, а не тюремщиком». Лаура непоколебима: «Но я люблю тебя».

11 сентября 1995 г. Макклоски идет к психиатру, которого посоветовал его коллега: «То, что трансвеститы — свободные взрослые люди», — думала Дейдра позднее, не представлялось относящимся к делу. Один из трансвеститов изложил это так: «Если вы хотите хирургию по перемене формы носа, это называется косметическая операция на носу. Если вы хотите хирургию грудных желез, это называется косметическая операция на груди. А если вы хотите хирургию на гениталиях… Вы сумасшедший!»581.

Макклоски правильно рассматривает хирургию по перемене пола как разновидность косметической хирургии. Но примеры, которые она приводит, плохо служат ее цели. Косметическая операция на груди усиливает хромосомно-социальную половую идентичность человека: она делает так, чтобы женщина выглядела более женственной. Транссексуальная хирургия делает противоположное: она меняет хромосомно-социальную половую идентичность, т.е. заставляет мужчину выглядеть как женщина (или наоборот)582. Замечание «если вы хотите хирургию на гениталиях… Вы сумасшедший» — слишком поверхностно. Если мужчина-христианин обращается в иудаизм или мусульманство, он делает обрезание и психиатры его не называют сумасшедшим. Легко понять желание Макклоски преуменьшить то, насколько его решение сильно расстроило его сестру, жену и детей. Психиатр в Айова-сити установил, что Макклоски — транссексуал, и сказал ему: «Я не могу сделать для Вас ничего»583. В этот раз Макклоски повезло. Однако в отношении психиатрии он был слишком наивен. Доктор сказал: «Я не могу сделать для Вас ничего». Он не сказал: «Нет ничего такого, что другой психиатр не был бы рад сделать с Вами для Вашей сестры». Дональд сообщает сестре о результатах визита. Она «впадает в ярость… “Я говорила с твоим психиатром. Он идиот” — выкрикнула она». Дональд возражает: «Пытаться госпитализировать меня было глупо». Он стоит на своем, и Лаура требует его госпитализации.

Макклоски представлял «опасность» для сестры, — она привыкла считать его братом и не собиралась менять свой взгляд на это.

Макклоски все еще оптимист. Или, возможно, он отрицает реалии психиатрии — те разновидности садизма, на которые способны психиатры, с которыми он общался. Макклоски говорит о «психиатрическом бандитизме», но надеется на то, что «небандитствующий» психиатр его освободит. Он, пожалуй, еще не понял, что в Америке 1995 г. нашей эры психиатр тоже стал заложником своей профессии и закона586. Макклоски обнаружил, что недостатка в выдающихся психиатрах, которые счастливы были бы его госпитализировать, не было как в университете Айовы, так и в университете Чикаго. «Психиатры, не сообщая ему об этом, решили удержать его на восемь дней. Чувства, состояние, готовность сотрудничать или репутация жертвы не имели значения… Как и во многих других штатах, в Айове два человека, утверждающие, что знают жертву, могут поместить его на освидетельствование, если им удастся успешно солгать судье»587.

Как правило, для исполнения подобного заговора нужно немного больше. Ирвинг Гоффман справедливо отмечал, что требуется создание своего рода «воронки предательства» членами семьи и друзьями588. Вот как разворачивался этот процесс в случае Макклоски. Госпожа Макклоски посещает мужа в психиатрическом учреждении. Рассчитывая на прожитые тридцать лет «любви в браке», он обращается к ней за помощью.

Наконец, Макклоски осознает свою участь. Он вызывает адвоката и добивается рассмотрения дела в суде.

Макклоски освободили. Однако его сестра не успокоилась. Спустя две недели после слушаний о госпитализации Макклоски посетил ежегодное собрание Ассоциации истории общественных наук в Палмер-хаус в Чикаго, на котором чествовали его работу о риторике в истории экономики. В зал, где проходит собрание, вбегает сотрудник гостиницы:

Макклоски заперт в клинике университета Чикаго. На этот раз он, как и следует, настороже: «Дежурный врач, решивший вечером вопрос [о том, что Макклоски подлежит недобровольной психиатрической госпитализации], был низкорослым, властным человеком, недовольным собой, подумал Ди. Он не выпустит так ни одного пациента, и он ничего не знает о перемене пола». Дама-психиатр, которая, как полагал Макклоски, ему должна была сочувствовать, пришла его навестить. «Ди сказал: я боюсь Вашего коллеги. Спасите меня от него, пожалуйста, пожалуйста!» Она не ответила. Босс вернулся и объявил, что оставит Ди в госпитале. Возможно, навсегда. С участливым видом доктор настоял на том, чтобы в закрытое психиатрическое отделение Ди въехал в инвалидном кресле… ужасающий коротышка, думал Ди, опасный невежественный тюремщик»592.

Борьба за «психическое здоровье» Макклоски разгорелась не на шутку, но вели ее, разумеется, не врачи, а адвокаты. Война не была широкомасштабной, но боевые действия были интенсивны, как это часто бывает в войнах между «любящими родными».

Лаура Макклоски продолжает попытки обеспечить брату «психиатрическое лечение». С помощью адвокатов и десятков тысяч долларов на оплату их услуг Макклоски сумел избежать очередного периода психиатрического заключения. Далее, приняв своевременное приглашение преподавать в течение года в Нидерландах, он бежит от сестры, американской психиатрии и Соединенных Штатов. Возвратившись в Айову, жена с ним разводится:

Дочь Макклоски также оборвала все связи с отцом.

Транссексуализм и психиатрия

В «Переправе» Макклоски не называет своих психиатрических тюремщиков. Однако в личном общении она сообщила мне имена психиатров, ответственных за ее диагностирование и заключение в статусе «опасного психически больного», и разрешила использовать эти сведения. Она написала: «Не имею ни малейшего возражения против того, чтобы Вы огласили имена. Никто из них не высказывал малейшего раскаяния в своем поведении… Вам легко понять, как мой либертарианский взгляд на психиатрию усилил то, что пришлось пережить! Ежедневно я думала о Вашей работе»595.

Помимо психиатров, непосредственно участвовавших в недобровольной госпитализации Макклоски, Нэнси Андреасен «сыграла касательную и, на мой взгляд, бесчестную роль. Я считала ее другом, — мы знали друг друга много лет. Она… не стала помогать, когда коллеги схватили меня»596. Андреасен, профессор психиатрии в университете Айовы, главный редактор «Американского психиатрического журнала», автор, исследователь, лауреат Национальной медали науки 2000 г. — один из самых уважаемых и известных психиатров в Америке.

Важно понимать, что факультеты психиатрии в школах медицины в университетах Айовы и Чикаго — среди «наилучших» в стране. Психиатры, заключившие Макклоски, — лидеры психиатрической профессии. Они обладают авторитетом решать, что именно считается профессионально корректной психиатрической практикой. Они имеют власть очернять психиатров, ограничивающих свою практику лечением исключительно добровольных пациентов, как безответственных и опасных шарлатанов. Ими нельзя пренебречь как невеждами, практикующими «злоупотребления психиатрией» в какой-нибудь далекой «несвободной» стране.

Из-за продолжительного интереса как к медикализации пола, так и к недобровольной госпитализации «Переправа» была вдвойне интересна. Отчет Макклоски иллюстрирует многие наблюдения, высказанные мной на протяжении последних пятидесяти лет. В 1979 г. в эссе для «Нью-Йорк таймс бук ревью» я вспоминал:

Я предположил, что официальное определение транссексуализма как заболевания «сводится к стратегическому злоупотреблению языком», к усилию перепутать и приравнять биологическое явление к общественной роли, хромосомную сексуальную идентичность — к тому, чтобы выглядеть и поступать, как мужчина/женщина. Чтобы внести ясность в обсуждение классификации этого «состояния», я поставил следующие гипотетические вопросы:

Я пришел к выводу, что транссексуализм — это не болезнь: «Транссексуальный мужчина не отличается от других мужчин ничем, кроме желания быть женщиной… если такое желание подпадает в статус болезни, превращая лицо, его испытывающее, в “транссексуального”, то пожилой человек, желающий быть молодым, — “трансхронологичен”, бедняк, желающий быть богатым, — “трансэкономичен” и т.д.». Разумеется, психиатры классифицируют в качестве болезней не все личные желания. Тот факт, что они таким образом определяют желание сменить половые роли, — одно из проявлений того, что мы живем в терапевтическом государстве. С заявленной позиции «специалисты-транссексисты» (психологи, психиатры, эндокринологи, урологи) лечат заболевание. В действительности они участвуют в квазирелигиозном и политическом формировании и контролировании «мужеподобного» и «женоподобного» поведения и идентичности.

Утверждение, что мужчину можно превратить в женщину и наоборот с помощью хирургии и гормонов, — или ложь, или заблуждение. Хромосомный пол фиксирован. Таков также и личный опыт роста и жизни в статусе мальчика или девочки, мужчины или женщины. Что, в таком случае, может быть достигнуто посредством так называемой транссексуальной терапии? Лексика, в которой формулируется ответ, решает все, и нейтральной она быть не может. Транссексуальные пропагандисты заявляют, что превращают «женщин, пойманных в мужские тела», в «настоящих женщин». Я утверждаю, что такие люди — поддельные женщины, т.е. мужчины, которые носят женскую одежду и по-женски выглядящие части тела.

Иными словами, транссексуальная хирургия — разновидность косметической хирургии, цель которой — придать телу «лучший» или «правильный» облик в понимании субъекта, решившегося пройти через это изменение. Мое настаивание на том, что транссексуализм — это не болезнь, не означает, что люди, желающие изменить свою половую идентичность, должны быть лишены возможности это делать. Помощь в перемене пола, подобно любым иным личным услугам, должна продаваться и покупаться на свободном рынке. К сожалению, в современном обществе отсутствует правомерное пространство для ясного размышления и обсуждения вопросов психиатрии. Даже подчеркивание важности различать договорные психиатрические практики, помогающие пациентам, и принудительные психиатрические практики, помогающие родным пациента, но вредящие пациенту, стало анафемой599. Практики психиатрического рабства глубоко укоренились в нашем обществе. Даже такое точное описание, как «Переправа», составленное таким выдающимся свидетелем, как Макклоски, не воздействует на безоговорочное одобрение этого специфического установления специалистами по биоэтике, журналистами, писателями.

В своей ошибочной и ошибочно озаглавленной книге «Лучше, чем хорошо» Карл Эллиот, который идентифицирует себя специалистом по биоэтике, много пишет о транссексуалах и отмечает, что многие из них объясняют или рационализируют свою перемену пола, сравнивая это с путешествием. Его единственный комментарий о «Переправе»: «Перемена пола в известной мере похожа на путешествие за границу, пишет транссексуальный экономист Дейдра Макклоски»600. Примечательно следующее: тот факт, что психиатры дважды лишали Макклоски свободы, этого «специалиста по этике» не интересует никак.

В рецензии на «Переправу» для «Нью-Йорк таймс» поэтесса и писательница Максин Кумин хвалит книгу как образец хорошей литературы и наивно объясняет госпитализацию Макклоски ошибками бедных психиатров:

В действительности психиатры, с которыми имел дело Макклоски, были лидерами профессии, и действовали они на уровне 90-х. В Айове психиатрами Макклоски был Рэймонд Кроу, профессор психиатрии, эксперт по генетике и нейробиологии развития, «зрелый, маститый исследователь»602, и Роберт Робинсон, профессор и декан факультета психиатрии, признанный исследователь в нейропсихиатрии, бывший председатель Комитета по рассмотрению нейронаук в Национальном институте психического здоровья США. В Чикаго психиатром Макклоски был Фред Овсиев, член Американской психоаналитической ассоциации, адъюнкт-профессор клинической психиатрии в университете Чикаго и директор его отделения психиатрического стационирования603. Этими людьми нельзя пренебречь так, как это делает Кумин. Тот факт, что она предполагает, будто врачи, госпитализировавшие Макклоски, были неуклюжими психиатрическими троглодитами, говорит сам за себя.

Далее она отмечает, разоблачая собственную неспособность видеть скрываемое за психиатрической риторикой психиатрическое рабство: «Транссексуалы по-прежнему ожидают исключения расстройства половой самоидентификации из списка психических заболеваний»604. После того, что ими пережито в психиатрической системе, можно было бы ожидать, что хотя бы некоторые из переменивших пол поиздеваются над психиатрическими диагнозами, не заботясь о том, какое именно непопулярное поведение психиатры объявляют заболеваниями. Только на протяжении моей жизни психиатры убрали из списка психических болезней мастурбацию, феллацию, куннилингус и гомосексуальность, одновременно утроив и даже учетверив список психических заболеваний, перечисленных в «Руководстве по диагностике и статистике психических расстройств» Американской психиатрической ассоциации, включив в таковые, например, кофеинизм, никотинизм, дисморфобию и патологическое игорное пристрастие.

Легитимность психиатрии всецело опирается на ее статус отрасли медицины. Она не имеет легитимности в статусе квазитеологической, связанной с государством системы принудительного решения семейных конфликтов. Даже если бы было выявлено, что ощущения, испытываемые транссексуалами, коренятся в физико-химических процессах, протекающих в теле человека (и в этом случае такое явление следует определить как эндокринологическое расстройство), конфликты между транссексуальным человеком и членами его семьи, выступающими против его решения, никуда не денутся.

Косметическая хирургия на теле человека не меняет его души. Косметическая хирургия на словаре психиатрии не меняет характер профессии.

Транссексуализм в перспективе

К 2000 г., моменту публикации «Переправы», широкое обсуждение транссексуализма в прессе продолжалось около тридцати лет. В 1974 г. увидел свет бестселлер Джен (Джеймса) Морриса «Головоломка» — один из первых рассказов об успешной операции по перемене пола. Родившись мужчиной, Моррис до перемены пола в 1972 г., женился и вырастил пятерых детей, сделав успешную карьеру журналиста и писателя как Джеймс, а затем как Джен. Его жена приняла его в статусе женщины без сожалений605. С тех пор были обнародованы многочисленные автобиографические и биографические отчеты об операциях по перемене пола и их последствиях для личной жизни606.

В 2001 г. известный продюсер и автор Джейн Андерсон написала и поставила пьесу «В поисках нормального». В 2003 г. она переработала пьесу в сценарий телефильма «Нормальный» с Томом Уилкинсоном и Джессикой Лэнг в ролях Роя и Ирмы Эплвуд — солидной семьи из городка на Среднем Западе, счастливой пары с двумя детьми. На праздновании серебряной свадьбы Рой шокирует Ирму признанием в том, что он ощущает себя женщиной, пойманной в мужское тело. «Он хочет операцию, которая сделает его женщиной, кем он себя ощущает… “я хочу домой”» — это все, что может ответить жена. Однако как только она собирается с мыслями, у нее возникает вопрос: а в постели ты мужчина или женщина? И когда он настаивает на хирургической операции, кому бы от этого ни было больно, она восклицает: «Ты не можешь быть женщиной! Только мужчина может быть настолько эгоистичным»607. Брак пережил операцию по перемене пола.

Фильм получил у критиков высокую оценку. Один из обозревателей отмечал: «Под режиссурой Андерсон удивление уступает место раз за разом более глубокому пониманию вопроса, который для многих остается непостижимым… я хотела разобраться, что именно побуждает брак к продолжению, — заявила Андерсон, — если вы кого-то любите, то что вы любите? Тело? Пол? Разум? Сердце? Душу? И может ли человек любить кого-то, кто пережил столь глубокое превращение?»608. Это правильные вопросы. Эти вопросы мы должны задавать самим себе. Однако мы будем способны на это, если только мы будем готовы отвергнуть психиатрические ответы.

Отчет Макклоски с драматической ясностью иллюстрирует тот факт, что психиатры не ставят вопросов о транссексуализме. Да и как они могли бы? У них уже имеется твердый «научный» ответ: «это» — «болезнь». Вопросы психиатров, если таковые имеются, сводились бы к: «какую именно болезнь» «пациент» имеет, что ее «вызывает» и как «эту болезнь следует лечить». (Такой взгляд очень может стать неполиткорректным. Тогда психиатры переменят точки зрения, как они сделали это в отношении гомосексуализма, и провозгласят себя ревностными защитниками и сторонниками прав транссексуалов.)

Ни Моррис, ни многие другие, решившие сделать операцию по перемене пола, не были госпитализированы как сумасшедшие. Почему, в таком случае, Макклоски госпитализировали против воли, и не раз, а дважды? Я полагаю, потому, что у него была сестра-психолог, праведно верующая в психическую болезнь как заболевание и в психиатрическое заключение как лечение. Поведение брата никоим образом не угрожало ей физически. Тем не менее она дважды инициировала психиатрическое насилие против него. Cui bono[22]?

Лаура Макклоски не одобряла решение брата стать женщиной. У нее не было причин одобрять его. Но не было у нее и причин помещать его в психстационар. Она могла разорвать с ним отношения. В подобной ситуации для психиатров абсурдно «исследовать» обвиняемого индивида на «признаки психического заболевания». Конфликт куда больше связан с психическим состоянием обвинителя, чем обвиняемого.

Вопросы, которые ставит Андерсон, правильны. После долгого брака, с двумя выросшими здоровыми детьми, кого или что каждый из супругов любит в другом? В случае жены — любит ли она тело своего мужа? Его сексуальные услуги? Его компанию? Его душу? Его деньги? Стиль жизни, который он обеспечивает? Способен ли кто-то любить другого человека, прошедшего столь глубокое превращение? Легче увидеть проблемы, которые Макклоски создал для своей семьи, если мы отделим их от пола и рассмотрим обширные личные превращения несексуальной природы. Я предложу следующие гипотетические примеры.

Вы счастливы замужем на протяжении двадцати пяти лет. У него успешная карьера инвестиционного банкира на Манхэттене. Вы создали себе жизнь, соответствующую его доходу и социальному положению, скажем, редактора книг с частичной занятостью. На двадцать пятую годовщину вашей свадьбы он сообщает, что он — врач-миссионер, пойманный в теле инвестиционного банкира. Он следовал карьере в банковском деле только потому, что его отец и дед были банкирами, и разочаровывать их он не хотел. В конце концов он решил следовать зову своего сердца. Он уедет в Нигерию помогать умирающим от СПИДа. Последуете ли вы за ним? Разведетесь с ним? Госпитализируете его?

Семейные проблемы такого рода распространены куда чаще, чем большинство людей готовы признать. Случай «талиба Джона» — пример из реальной жизни. Джон Уокер Линд, крещеный католик, вырос в округе Марин в Калифорнии. Его отец был влиятельным юристом. Когда Джону исполнилось пятнадцать, он прочитал «Автобиографию Малькольма Икс» и начал проявлять интерес к мусульманству. Окончив высшую школу, он решил стать мусульманином и перебрался в Йемен, чтобы изучать арабский язык и Коран. События следовали одно за другим, и теперь он «талиб Джон», один из самых знаменитых узников американской тюремной системы. Родители не только одобрили его решение обратиться в ислам и отправиться в Йемен, но и профинансировали таковое. Если бы вместо этого они решили, что Джон нуждается в психиатрической помощи, они могли отвести его к психиатру, который мог бы решить, что тот проявляет ранние признаки шизофрении, и предложить госпитализацию. Родители могли бы спасти его от последствий его выбора.

Изобретательность человека и современные технологии, особенно медицинские технологии, делают доступными для нас много разновидностей поведения и опыта. Тот факт, что человек может иметь определенный опыт, отнюдь не означает, что это хорошо для него. Терпимость к разнообразным видам сексуального поведения вовсе не означает признание таковых или их одобрение. Множество вещей, на которые мы имеем право, «правильными» не являются. Едва ли нужно приводить примеры.

Видимо, нас не должно удивлять то, что транссексуализм повторяет маршрут гомосексуализма, — от серьезного психического заболевания, оправдывающего психиатрическое заключение, до нормального поведения и одного из прав человека. В принципе, это хорошо. На практике — в терапевтическом государстве, в котором мы живем, — это плохо. Почему? Потому что любое поведение, признанное «непатологическим», становится, в силу самого факта, хорошим, допустимым, правомерным. И его преподают детям в государственных школах.

Весенний выпуск журнала «Сити джорнэл» за 2003 г. сообщает о Дне знаний о трансгендерах, бисексуалах, геях и лесбиянстве («To B GLAD Day») в школе в Ньютоне, штат Массачусетс:

Так почему же Макклоски дважды поместили в психиатрический стационар? Потому что его сестра предпочла видеть в нем душевнобольного, а не человека, сделавшего трудное и меняющее всю жизнь решение, и потому что запиранием людей занимаются психиатры. Как это изложил Антон Павлович Чехов (1860‒1904): «Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них. Не вы — так я, не я — так кто-нибудь третий»610.

Ролевые обязательства и психиатрическое принуждение

Уверенность Лауры Макклоски в том, что ее брат «безумен» и подлежит «лечению» «психического заболевания», неважно, нравится это ему или нет, разоблачает глубоко «политический» характер процесса психиатрической госпитализации. В то же время он демонстрирует, что этот процесс не имеет ни малейшего сходства с диагностикой и лечением заболевания, проводимого с согласия пациента.

С медицински научной точки зрения заболевание представляет собой физико-химическое расстройство тела человека. Поскольку тело принадлежит его владельцу (пациенту), врач может получить доступ к нему, т.е. ставить диагноз и проводить лечение, только с согласия пациента.

Страдания, которые Макклоски причинил своей семье, особенно сестре, не проистекали из его тела. Они проистекали из его отношений с ними, в частности — из того, что они воспринимали как его неисполнение ролевых обязательств перед ними.

Я начал эту главу с замечания о том, что нашим самым основным, хоть и недобровольным «соглашением» с собратом-человеком является устанавливаемая хромосомно, а позднее определяемая социально и легально половая идентичность. Я хотел бы теперь разобрать этот важный момент подробнее.

В современном мире мы привыкли думать об обязательствах как о долге, который мы обретаем потому, что принимаем его добровольно, примером чему служат открыто оговариваемые соглашения или контракты. Однако это лишь малая часть наших обязательств.

Мы, современные люди, видим в себе индивидов. Так было не всегда. Идея индивида частично представляет собой экзистенциальную фикцию. Нет и не было никогда человека в полной изоляции от других людей. Мы существуем только в отношениях с другими611. В архаичном мире и в сегодняшних племенных обществах общественные отношения регулируются статусом, т.е. обязательствами, относящимися к роли человека в семье и в обществе. Следуя классической формулировке сэра Генри Мэйна, «…можно сказать, что движение прогрессивных обществ было до сих пор движением от статуса к контракту»612.

Очевидно, однако, что сотрудничество между людьми не может полностью опираться на договоры, регулируемые законами, что должна быть большая сфера человеческих отношений, регулируемых обязанностями, вытекающими из ролей. Некоторые роли мы принимаем добровольно, — например, муж или жена, врач, учитель и т.д. И от нас часто ожидается — сочетанием обычая, права, морали и того, что лучше всего определяется как «ролевая обязанность», — исполнить нашу роль, быть верным или преданным ей613.

Вдобавок к ролям, которые мы принимаем на себя добровольно, имеются другие, которые нам назначаются или предписываются, например — роль ребенка. Никто не просит, чтобы его родили. Никто не выбирает и того, будет ли он мальчиком или девочкой, христианином или евреем, американцем или венгром. Имеется множество иных ролей и статусов, предписываемых ребенку, и в дальнейшем от него ожидается исполнение соответствующих этим ролям и статусам обязанностей. Важность таких ожиданий демонстрирует богатство нашего словарного запаса для описания корректного исполнения ролевых обязательств, например надежность, безотказность, преданность, верность, благочестие, приверженность, солидность.

Настоящим источником затруднений Макклоски была его «неверность» своей роли мужчины как сына, брата, мужа и отца. Ни к заболеваниям, ни к медицине это не относилось никак. В принципе, отрицание собственной половой роли напоминает отрицание собственной роли члена определенного религиозного сообщества или гражданина определенной страны. Можно отметить в этой связи, что в некоторых ортодоксальных еврейских кругах есть обычай: если ребенок вступает в смешанный брак, от его семьи ожидается проведение шива (отпевания) по нему, как если бы он умер, а затем прекращение общения с ним.

В случае Макклоски разные члены его семьи по-разному отреагировали на его желание «обратиться» из мужчины в женщину. Его мать приняла его решение. Жена и дети его не приняли и разорвали общение с ним. Сестра приняла таковое за симптом «психического заболевания и опасности для самого себя», успешно инициировав против него психиатрическое насилие.

Заключение

Сотни лет психиатры рассматривали социально неприемлемые виды сексуального поведения как симптомы острых психических заболеваний. Они делают так и сегодня. Роль психиатра как агента социального контроля не изменилась. Изменились социальные соглашения касательно сексуального поведения614.

В 2000 г. Американская психиатрическая ассоциация заменила термин «транссексуализм» на «расстройство половой идентичности». Что такое расстройство половой идентичности? Это транссексуализм. В DSM-IV содержится описание на трех страницах, завершающееся утверждением: «Специфического теста для диагностики расстройства половой идентичности не имеется»615. Неважно. Это настоящая болезнь: «Несмотря на интенсивные биологические и психологические исследования, этиология расстройства половой идентичности остается загадкой. Она вполне может быть взаимодействием генетических, гормональных и неявных психодинамических факторов, ожидающих выявления. До тех пор исключительную важность для диагноза и лечения имеет последовательная, тщательная и продуманная классификация»616.

В одном из наиболее распространенных учебников по психиатрии для медицинских вузов — «Синопсис по психиатрии Каплана и Сэдока» — утверждается: «Транссексуализм: индивид желает жить в качестве представителя противоположного пола и быть признанным таковым, обычно сопровождается желанием сделать собственное тело при помощи хирургии и гормональной терапии настолько соответствующим желаемому полу, насколько возможно»617.

Психиатрический взгляд на транссексуализм противопоставляет психиатра пациенту, и наоборот. Психиатр видит в субъекте безумного возмутителя спокойствия, а в себе — ученого и целителя, наделенного профессиональной обязанностью «правильно» выставить пациенту диагноз и «надлежащим образом» его лечить. Пациент в себе больного не видит и в диагнозе не заинтересован. Тем не менее он нуждается в психиатре для того, чтобы получить товары и услуги, которые в нашем обществе могут законно предоставить только врачи, имеющие лицензию на медицинскую практику. В частности, ему требуется психиатр, который освидетельствует его как «психически подходящего» для получения препаратов и хирургии, требуемой для перемены пола.

Пол — не единственный признак персональной идентичности, назначаемый нам биологией или обществом. Возраст, религия, национальность и родной язык — другие такие признаки. Используя в качестве примера транссексуализм, мы можем сконструировать множество иных видов «расстройства личной идентичности», например:

• Трансденоминационализм: индивид желает жить в качестве представителя «противоположной» религии и быть признанным таковым (например, христианин — мусульманином); обычно сопровождается желанием сделать собственное тело при помощи хирургии (обрезание) настолько соответствующим желаемому кредо, насколько возможно.

• Транснационализм: обычно расстройство с двойным диагнозом, сопровождается транслингвализмом; индивид желает жить в качестве представителя «противоположной» национальности (например, венгр — в качестве американца) и быть признанным таковым; обычно сопровождается желанием сделать собственное место жительства настолько соответствующим желаемой национальности, насколько возможно, посредством эмиграции и изучения языка.

• Трансхронологизм: индивид желает жить в качестве представителя более молодой возрастной группы и быть признанным таковым; обычно сопровождается желанием сделать собственную внешность и тело при помощи косметики, одежды и косметической хирургии настолько соответствующими желаемой возрастной группе, насколько возможно.

Этот список можно расширить «пересечениями», касающимися ролей, которые индивид принял добровольно, но желает заменить на другую, например семейный статус или место работы:

• Трансоккупационализм: индивид желает жить в качестве представителя более высокооплачиваемой профессии и быть признанным таковым; обычно сопровождается желанием сделать собственные полномочия и личность, посредством вырабатывания или подделки таковых, настолько соответствующими желаемой профессии, насколько возможно для участия в новой профессии618.

• Трансмаритализм: индивид желает жить в качестве представителя брачного статуса, более комфортного, чем его статус в данное время, и быть признанным таковым; обычно сопровождается желанием вступить в брак в случае одиночества и развестись, если он в браке, за счет действий, необходимых для достижения этой цели.

Дело в том, что врачи обладают социально установленной властью определять, что считается «заболеванием». Психиатры обладают узаконенной властью определять, что считается «психическим расстройством» и что считается «опасностью для себя и окружающих» и лишать свободы индивидов, такой диагноз получивших. Таков урок, который мы можем извлечь из преступлений психиатрической профессии против Макклоски.