Верни мне мои легионы!

III

Еще до рождения Публия Квинтилия Вара два германских племени вторглись в Галлию. Если бы не Юлий Цезарь, они, возможно, завладели бы Галлией и покорили тамошних жителей прежде, чем это смогли бы сделать римляне.

«Если бы не двоюродный дедушка двоюродного дедушки моей жены», — с изумлением подумал Вар.

То, что его отец предпочел покончить с собой, лишь бы не сдаться двоюродному дедушке двоюродного дедушки жены Вара, наместник забыл. Он немногое помнил о Сексте Квинтилии Варе. Зато Августа знал очень хорошо.

И прекрасно знал, чего добился Юлий Цезарь. Сначала своим талантом и напором Цезарь отбросил племена узипетов и тенктеров обратно в германские леса, а потом устремился за ними в погоню. За десять дней его инженеры перекинули мост через Рейн, и германцы обратились в бегство. Цезарь оставался на восточном берегу Рейна восемнадцать дней, а потом вернулся и завершил покорение Галлии.

И оставил нелегкое покорение Германии следующему поколению.

«Вот ведь невезение, что это выпало именно мне», — подумал Вар.

Само вторжение в Германию казалось ему не таким уж сложным. Зато удержать ее в подчинении и привести к подлинной покорности — совсем другое дело. За минувшее время римляне не раз убеждались в этом.

Один из слуг подставил Вару сцепленные руки, и, шагнув на них, как на ступеньку, наместник сел в седло. Конечно, можно было бы забраться в седло и с камня, но нынешний способ более приличествовал высшему командиру. Вар подумал, что при необходимости сумел бы запрыгнуть в седло вообще без помощи, как настоящий кавалерист. Но только варвар — к тому же бестолковый варвар — стал бы попусту так утруждаться.

Очутившись на коне, Вар кивнул Вале Нумонию.

— Переправляемся!

— Есть, командир! — кивнул в ответ начальник конницы, и они вместе направили скакунов вперед.

Остальные кавалеристы последовали за ними. Конские копыта барабанили по перекинутому через Рейн мосту.

Мост был наведен по тому же принципу, что и мост Цезаря: римские механики вбили в ложе реки два ряда свай: ряд ниже по течению наклонялся туда, куда струилась вода, верхний же наклонялся против течения. Расстояние между рядами составляло примерно двадцать пять локтей. Рамные опоры поддерживали настил, бревенчатый волнорез защищал сооружение от древесных стволов, огня и всего остального, что могли сплавить на мост варвары.

— Как только покорим германцев, построим настоящий мост с каменными быками, а не временный, — заявил Вар.

— Это было бы замечательно, господин, — отозвался Нумоний. — Признак цивилизации, можно сказать.

— Цивилизации. Да.

И Вар снова с любовью вспомнил Сирию. Он вспомнил Рим. Он вспомнил Афины, где останавливался на обратном пути из Сирии — как и его сын, он учился в Афинах в юности. Он вспомнил, как впервые увидел Парфенон, все остальные прекрасные здания на Акрополе. О боги, вот где она, настоящая цивилизация!

День выдался прохладным. Небо было сероватым, водянисто-голубым, как будто солнце стеснялось и стыдливо пряталось за облаками.

Вар ехал прочь от лагеря легионеров, считавшегося в здешних краях форпостом цивилизации, направляясь в глубь тянувшихся все дальше и дальше на восток от Рейна мрачных лесов, сам вид которых предупреждал об опасности.

За конницей следовала пехота. Из невеселого опыта походов за Рейн римляне вынесли знание, доставшееся дорогой ценой: здесь можно передвигаться только крупными отрядами, более мелкие исчезают бесследно. Лучше не искушать варваров, ибо все, что германцы в состоянии захватить, они считают своей законной добычей и уважают только силу.

Лошадь Вара сошла с моста, ступила на топкую почву восточного берега Рейна, и гулкий топот копыт сменился глухим хлюпаньем.

Вала Нумоний придержал коня и немного отстал, чтобы его начальник ступил на чужой берег первым, а потом снова поравнялся с Варом.

— Добро пожаловать в Германию, командир, — сказал Нумоний.

— Германию, — эхом отозвался Вар.

Здесь, близ реки, он пока не видел ни одного германца, о чем вовсе не жалел. Он вдоволь насмотрелся на этих варваров в Ветере: крупные, светловолосые, шумные, преувеличенно горделивые. Среди их женщин встречались по-своему привлекательные, во всяком случае, экзотичные. И всем этим людям необходимо было как следует пообтесаться.

Начальник конницы указал в сторону деревьев, возвышавшихся на краю расчищенного вдоль берега участка длиной в несколько стадий; поваленный лес пошел на строительство моста.

— Они следят за нами оттуда, — заметил Нумоний.

— Пусть себе следят и учатся уважению, — сказал Вар.

Но едва эти слова слетели с его уст, как из-за деревьев на вырубку выскочил германец, наклонился, расстегнул плащ, повертел перед римлянами бледной голой задницей, выпрямился, снова завернулся в плащ и шмыгнул обратно в лес.

Несколько кавалеристов за спиной Вара рассмеялись. Остальные выругались.

— Вот и все их уважение, командир, — заметил Вала Нумоний.

Яростно прикусив губу, Вар указал вслед германцу.

— Схватить его! Распять на кресте! — крикнул он.

— Командир, это безнадежно, — возразил один из кавалеристов, прослуживший некоторое время на границе и знавший, что тут к чему. — В лесах они — как звери. У них есть логовища, где они могут залечь, а по деревьям они лазают на зависть ящерицам. Кроме того, не исключено, что этот дикарь хочет заманить наш отряд в засаду.

Говорил он почтительно, как и подобает тому, кто пытается отвертеться от выполнения заведомо невыполнимого приказа, отданного ни много ни мало — самим наместником провинции. Вар сердито буркнул что-то неразборчивое, но понял, что кавалерист прав. Если он, Вар, перешел на эту сторону Рейна, чтобы сражаться, ему следует сражаться на своих условиях, а не на тех, которые навязывают варвары.

— Ладно, — нехотя пробормотал наместник. — Так и быть, мы спустим этому дикарю его дерзость — пока. Но придет время, когда вся здешняя провинция усвоит, как чтить вышестоящих. И клянусь богами, это время не за горами.

Нумоний хлопнул в ладоши.

— Хорошо сказано, командир! — воскликнул он.

Возражавший Вару кавалерист вздохнул с явным облегчением.

Над усадьбой Сегеста светила бледная луна. Арминий стоял на опушке леса, присматриваясь к дому. Внутри было тихо — похоже, все спали, как и полагается ночью. Но если только казалось, что в доме все спят, ближайшего часа Арминий может и не пережить.

Молодой вождь пожал плечами. Если он погибнет, по крайней мере, сложит голову за правое дело. Никто не сможет сказать, будто он позволил Сегесту запятнать его честь. Женщина, подосланная Арминием к Туснельде, уже передала девушке его слова, вернулась и отчиталась. Она не была из дома Зигимера, поэтому никто ее не заподозрил.

Арминий еще не знал, как настроена Туснельда. Женщина, оказавшая ему услугу (он заплатил ей увесистой золотой серьгой, которую забрал у мертвого паннонца), — не получила от девушки четкого ответа. Но было ясно, что решение останется за Туснельдой. Если ей нравится Тадрас или она безоговорочно слушается отца, сегодня Арминию придется очень нелегко.

Одна из собак Сегеста нерешительно тявкнула. Пара других ее поддержали, и все псы резво побежали к Арминию.

На его поясе висел плотный кожаный мешок, и он взялся за него, а не за меч.

— Идите сюда, ребята. Сюда, — позвал он, как будто то были псы его отца.

Сразу стало видно — собаки не так уж злы, и Арминий мигом воспрянул духом. Через нанятую им женщину он передал Туснельде, чтобы девушка накормила псов до отвала. Если собаки не злы, значит, они не очень голодны — и, следовательно, Туснельда выполнила просьбу Арминия.

Он бросил псам несколько кусков сырого мяса, но все припасы отдавать не стал, ибо был уверен — у Сегеста есть и другие собаки. Так и вышло: два громадных пса перехватили Арминия на полпути к дому. Подкупленные точно так же, они успокоились и не стали поднимать шум. В человеке, который их кормил, они видели друга, а не врага.

Вот и дверь. Арминий легонько постучал в нее указательным пальцем. Этот едва заметный стук не мог насторожить спящих. Стук должна была услышать только та, что бодрствует и ждет…

Только ждет ли его кто-нибудь в доме?

Арминий постучал снова, чуть сильнее. Если Туснельда заснула и проспала время побега, это будет самой горькой насмешкой, какую только можно себе представить.

Но дверь открылась. Арминий на всякий случай взялся за рукоять меча. Если девушка выдала его отцу и ему навстречу выскочат воины, Арминию останется одно: перед гибелью забрать хотя бы нескольких из них с собой.

— Арминий?

Нет, воины не показались. Из темноты дома Сегеста донесся лишь еле слышный шепот.

— Туснельда?

Девушка вышла на лунный свет. Луна поблескивала на ее светлых волосах и на самоцветах застежки (скорее всего, римской), скреплявшей плащ. Арминий коснулся ее руки, чего не делал давным-давно, чуть ли не с тех пор, когда они были детьми. Пальцы девушки были холодными, хотя ночь выдалась мягкой. Руки Туснельды похолодели от страха.

— Пойдем, — шепнул Арминий.

Туснельда кивнула и медленно и осторожно закрыла за собой дверь.

— Ты прошел мимо собак.

— Нет. Они меня съели, — ответил Арминий.

Девушка недоуменно уставилась на него. Само собой, разве она могла понять римский юмор? Он объяснит ей шутку как-нибудь в другой раз… Если сочтет нужным.

— Да, я здесь, — промолвил Арминий, словно и не пытался только что пошутить. — Со мной все в порядке. Пойдем! Ты ведь хочешь уйти со мной, верно?

Он пожалел о своем вопросе, как только слова слетели с его языка, но было уже поздно.

Но Туснельда ответила:

— Да! — И все остальное стало неважным.

Они торопливо зашагали прочь от дома Сегеста.

Когда беглецы проходили мимо двух собак, которых Арминий встретил на полпути сюда, один из псов зевнул, а другой постучал хвостом по земле. Должно быть, они наелись до отвала… К тому же собаки видели Туснельду и считали, что все в порядке.

Остальные три пса, оставшиеся ближе к краю прогалины, тоже были прикормлены. Туснельда остановилась и погладила одного из них.

— Черныш всегда был моим любимцем, — произнесла она странно глухим голосом.

Арминий вдруг понял, что девушка пытается сдержать слезы. Туснельда оставляла не только Черныша. Она оставляла позади всю свою прежнюю жизнь. Не исключено, что она никогда больше не увидит ни этого дома, ни своих родных. Неудивительно, что ей было трудно говорить.

Арминий обнял ее за талию.

— Все будет хорошо, — пообещал он. — Я постараюсь сделать так, чтобы отныне у тебя все было хорошо. Теперь ты моя женщина, Туснельда. Ты моя женщина.

На языке германцев «женщина» и «жена» обозначались одним и тем же словом, и Арминий повторил его дважды, чтобы подчеркнуть новый статус Туснельды. А вот в латыни для двух этих понятий существовали разные слова. Когда Арминий спросил легионера, почему так, тот хихикнул и пояснил:

— Это чтобы различать женщин, с которыми мы спим законно, от тех, с которыми спим просто так. Зачем же еще?

И он ткнул Арминия под ребро — фамильярность, которую германцы не терпят от своих соотечественников.

Германцы очень серьезно относились к верности своих жен, серьезнее, чем ко многим другим вещам, — римляне же над ней смеялись. Арминий не смог скрыть своего потрясения, и его подняли на смех как наивного простака. Позже он научился скрывать свои чувства, но они остались прежними.

Римляне действительно не видели в разврате ничего особенного. Их мужчины были распутниками, их жены — шлюхами. Они отпускали непристойные шуточки о том, что для германцев было чуть ли не самым важным. И, не стесняясь, говорили о том, что уже сделали галлов такими же бесстыдными, что делают такими же паннонцев, а когда превратят в свою провинцию землю между Рейном и Эльбой, придет черед и германцев.

Арминий не сомневался: если Германия покорится Риму, это действительно произойдет. Именно тогда он решил, что будет сражаться с римлянами и любой ценой постарается не допустить, чтобы его соотечественники стали такими, как римляне.

Туснельда взяла его руки в свои, вернув от воспоминаний о Паннонской кампании к этой тихой лунной ночи.

— Я твоя женщина, — сказала она. — Я буду твоей женщиной, и только твоей, всю свою жизнь.

— Вот почему я хочу тебя увезти, — искренне промолвил Арминий.

Пусть Туснельда не думает, будто он делает это лишь для того, чтобы насолить Сегесту и Тадрасу.

Она подняла на него глаза, он посмотрел на нее сверху вниз, наклонился и поцеловал. Девушка обвила руками его шею.

Один из псов — Черныш — издал вопросительный рык. Это не удивило Арминия, хотя и слегка рассердило. Он видел такое и раньше — когда люди делают то, чего собаки не понимают, псам часто кажется, что люди дерутся. Очевидно, Туснельда тоже это знала.

— Все в порядке. В порядке, — сказала она и погладила пса, а потом повернулась к Арминию. — Идем.

Они поспешили прочь по той самой тропе, по которой Арминий пришел сюда. На ходу он пару раз оглянулся на усадьбу Сегеста, но там все было тихо. Собаки не увязались за беглецами, в доме никто не проснулся — кроме, конечно, Туснельды. Все шло гладко.

Туснельда ни разу не оглянулась. Она приняла решение и не собиралась его менять.

Облако закрыло луну, и мир окутала тьма.

— Духи? — испуганно спросила Туснельда.

— Прежде чем они заберут тебя, им придется справиться со мной, — заявил Арминий.

Он никогда не видел — или не был уверен, что видел, — ночного духа. Однако из этого вовсе не следовало, что он не верил в их существование. Некоторые из римлян (не все, но некоторые) смеялись даже над богами и привидениями. Может, это и не делало римлян испорченным народом, но все же кое-что о них говорило.

Раздалось уханье, и Туснельда снова встрепенулась.

— Это всего лишь сова, верно?

Должно быть, так и было. Во всяком случае, духи не ринулись с небес, рычащие демоны не выскочили из-за деревьев, где они обычно таятся во тьме.

— Не бойся, — сказал Арминий и обвил рукой талию девушки.

С легким вздохом Туснельда прижалась к нему. Ее тело было таким горячим, что казалось, она могла озарить путь, как факел.

Но светить она все-таки не могла, и глазам Арминия пришлось привыкать к звездному свету. Мало-помалу темнота перестала казаться беспросветной. На юге сияла блуждающая звезда Вотана, освещавшая путь ярче любой из неподвижных звезд. Римляне, в своей бесконечной самонадеянности, нагло заявляли, что способны рассчитать путь звезд на небе, и гадали о том, что приводит звезды в движение. Это было уже полным бесстыдством: что нужно знать о ходе звезд нормальному человеку, кроме того, что они подчиняются воле богов?

Неяркого света оказалось достаточно, чтобы указать место, которое Арминий заприметил по пути к усадьбе Сегеста.

— Сюда, — тихонько сказал он, сводя Туснельду с тропки на облюбованный им маленький лужок. — Здесь ты по-настоящему станешь моей женщиной.

— Да, — отозвалась она еще тише.

Обратного пути отсюда быть уже не могло: лишившись девственности, она могла стать либо женой, либо шлюхой. Третьего не дано. Это для римлян вожделение женщин могло служить предметом для шуток, но народ Арминия видел все по-другому.

Арминий расстегнул брошь, скреплявшую теплый шерстяной плащ, и расстелил его на траве, потом расстегнул плащ Туснельды и расстелил поверх своего.

— Самая лучшая постель, какую я могу для тебя устроить, — проговорил Арминий. — И трава мягкая.

— Все подойдет, раз ты здесь, со мной, — ответила она.

Арминий быстро снял сапоги, рубашку, штаны и надетые под них плотно облегающие подштанники — знак принадлежности к богатой семье. К тому времени, когда он избавился от одежды, Туснельда уже стояла обнаженной, и Арминий вдруг пожалел, что луна не светит ярче — ему хотелось рассмотреть девушку получше. Все-таки эти извращенные римляне — будь они прокляты! — в чем-то правы.

Они легли вместе под неярким светом, и Арминий исследовал тело Туснельды руками и губами, а когда не смог больше сдерживаться, навалился на нее и вошел.

— Ой, — тихонько вырвалось у нее.

Его плоть ощутила сопротивление, ведь под ним была девственница. Туснельда охнула снова, громче, с намеком на испуг и боль.

— Ты меня разорвешь!

— Нет, — сказал он, разрывая плеву. — У женщин всегда так бывает в первый раз.

— Моя мать говорила то же самое. Но я ей не верила: думала, она хочет напугать меня, чтобы я не делала, чего не следует.

Арминий почти не слышал ее. Сосредоточившись на возрастающем наслаждении, он наваливался снова и снова, сильнее и глубже, пока наконец со стоном не излил в нее семя.

— Вот теперь ты моя женщина, — молвил он, погладив Туснельду по щеке.

«И этот стервятник, твой отец, уже не может забрать тебя у меня. Дело сделано».

Еще недавно Ветера казалась Вару немыслимым захолустьем — таким это местечко и должно было выглядеть в глазах аристократа и космополита, привыкшего к Афинам, Сирии, Риму. Но теперь, оказавшись в Минденуме, он был не прочь заплатить изрядную сумму за возвращение в Ветеру.

Ветера, бесспорно, лежала на границе цивилизованного мира. Последние намеки на цивилизацию остались позади, в Галлии, а здесь, в германской глуши, о цивилизации напоминали лишь римские воины да вездесущие купцы, торговавшие с дикарями. Да, лагерь был частицей Римского мира, но вокруг раскинулась подлинная Германия, первозданная и дикая.

То же самое относилось и к другим лагерям, самым крупным из которых был Алисо: он тянулся вдоль речки Люпии, что текла на запад, к Рейну.

Эта цепочка укрепленных лагерей служила опорными пунктами для войск, которые в один прекрасный день должны были выступить отсюда, от Минденума, в сторону Эльбы — конечной цели Августа.

Сейчас Вар думал, что само существование островка Римского мира посреди необъятного германского моря — просто чудо. Куда ни посмотри, на севере, юге, западе и востоке простирались бескрайние леса, и верхушки деревьев, ритмично колыхавшиеся на ветру, наводили на мысль о волнах Средиземного моря.

Однако когда Вар поделился этим наблюдением с командирами вверенных ему легионов, те хоть и не подняли его на смех, но отнеслись к сравнению скептически. Так, широколицый префект по имени Люций Кадиций высказался в том смысле, что только волны Северного моря могут дать понять, что такое настоящая непогода, волны же Средиземного моря по сравнению с ними… Он не сразу подыскал определение и наконец выпалил:

— Просто младенцы!

Сказано было не слишком изысканно, но понятно.

Должно быть, это выглядело нелепо, но Вар счел своим долгом защитить честь Средиземного моря (по сути, внутреннего моря римлян) и заметил, что из-за бурь и штормов навигация там продолжается лишь полгода.

С этим Кадиций согласился, но наместнику не удалось порадоваться одержанной победе. Префект тут же заявил, что такое волнение, какое бывает на юге лишь в сезон штормов, на Северном море царит круглый год, а зимой тут волны еще больше.

Вар почувствовал себя слегка уязвленным.

Он был обескуражен, узнав, что германцы, живущие вокруг Минденума, платят налоги зерном, скотом и фруктами — если вообще платят. Какой неприятный контраст по сравнению с Сирией! Там сборщики налогов взимали деньги по системе, разработанной задолго до покорения страны римлянами, даже задолго до покорения ее греками. Возможно, эта система появилась еще до установления владычества персов, которых сменили греки. В Сирии Римская империя получала каждый причитающийся ей медяк. А здесь…

— Они должны пользоваться деньгами, как и мы, — твердил Вар тем, кто его слушал. Слушать, поскольку он наместник, приходилось всем. — Монетами, во имя богов! Откуда нам знать, сколько стоит корова, корзина яблок или местная мерка ячменя? Уплатив подать натурой, туземцы, должно быть, по дороге домой смеются над тем, как нас обдурили.

— Командир, германцы лишь недавно узнали о существовании денег. Я думал, ты слышал об этом, — заметил Люций Кадиций. — Они всегда пользовались между собой меновой торговлей или чем-то в этом роде.

— А меня не волнует, чем они пользуются между собой. Это не моя забота, — ворчал Вар, хотя с радостью пожертвовал бы богам в благодарность быка, лишь бы это и вправду было не его заботой. — Мы учреждаем тут римскую провинцию, и они должны строить отношения с нами так, как положено в римской провинции.

— Командир, ты верно сказал — мы учреждаем провинцию, но пока мы еще толком ее не учредили, — стоял на своем префект. — Между тем, что должно быть, и тем, что есть на самом деле, порой существует большая разница. Считается, что пес должен быть твоим другом, но иногда он так цапнет, что мало не покажется.

Ладно бы так думал один префект, но, похоже, многие римские командиры разделяли его точку зрения. Вара это просто бесило. Как ему выполнить задачу, поставленную перед ним Августом, если люди, которым положено ему помогать, норовят ставить препоны! Нет, конечно, никто не отказывался выполнять его приказы, все кивали и говорили: «Слушаюсь, командир!» — но как будут выполнять твои распоряжения люди, считающие эти распоряжения бестолковыми, — совсем другой вопрос.

Наместник вдруг понял, что предпочитает иметь дело с германцами, а не с соотечественниками. С туземцами, по крайней мере, знаешь, чего ожидать. Германцы были лишены утонченного лицемерия, служившего многим римлянам привычной броней, защитой от всего мира. Да, германец обещал что-либо сделать, только если сам того хотел или считал, что это послужит его выгоде. Зато, пообещав что-то, он в точности выполнял обещанное. И если у германца возникала проблема, это была простая проблема, из тех, с которыми легко разобраться.

Как, например, сейчас, когда один местный вождь явился в Минденум. Разумеется, не один, ведь по размеру свиты можно было судить о статусе германца. Один из воинов этой свиты, свирепый с виду Тадрас, и являлся потерпевшей стороной.

Вар принял вождя Сегеста и воина Тадраса в роскошном шатре, выполнявшем здесь роль дворца наместника, и распорядился подать вина, как сделал бы, общаясь с равными. В некотором смысле они и были равны: Сегесту пожаловали римское гражданство. Следуя совету своих ветеранов, Вар не стал разбавлять вино германцев водой: ему объяснили, что для варваров подобная умеренность является лишним свидетельством глупости римлян.

Сегест воздал напитку должное, что же касается Тадраса, он пил много, но говорил мало, предоставив своему вождю выступать от его имени. Что Сегест и сделал: он говорил медленно, с акцентом, но на понятной латыни:

— Я пришел к тебе, предводитель римлян, потому что моему дружиннику и мне нанес обиду некий человек, подвластный тебе, поскольку он является римским гражданином.

— Пожалуйста, продолжай, — сказал Вар.

Кажется, об этой ссоре он слышал еще в Ветере.

— Я продолжу.

Сегесту было присуще природное чувство достоинства. Он был высоким, худощавым, с тронутыми сединой волосами, с кустистыми усами, словно тоже припорошенными снегом.

— Может, ты слышал, что моя дочь Туснельда была помолвлена с присутствующим здесь Тадрасом.

Спутник Сегеста, усиленно налегавший на вино, оживился.

— Да, это так.

По-латыни он говорил гораздо хуже Сегеста.

— Я кое-что об этом слышал, — кивнул Вар, отпивая глоток из чаши.

Свое вино он приказал разбавить наполовину, но все равно находил его слишком крепким.

— Раньше Туснельда была помолвлена с человеком по имени Арминий, — продолжал Сегест. — Как я уже сказал, мы говорим об этом тебе, а не разбираемся сами, потому что Арминий, как и ты, — римский гражданин.

— Понятно.

На самом деле Вар мало что понимал, поэтому задал вопрос, казавшийся ему вполне логичным:

— Что же натворил Арминий, чтобы заставить тебя нарушить данное ему обещание?

— Он собирается восстать против Рима. Поэтому я не хочу иметь с ним ничего общего.

Сегест говорил медленно. Ему то и дело приходилось делать паузу, чтобы вспомнить окончание существительного или глагола, однако паузы не мешали понимать его речь.

— Я был другом римлян с тех самых пор, как вы обратили свои взоры на Германию. А тому минуло более двадцати лет. Я думаю, что наш народ выиграет, оказавшись в составе империи. Спроси любого из своих командиров, любого, кто служит здесь давно. Все подтвердят, что я говорю правду.

— Я тебе верю.

Вар и вправду верил: даже германцу хватило бы ума сообразить, что его слова легко проверить. Чтобы обдумать следующую фразу, наместник снова пригубил из чаши и посмаковал вино.

— Почему ты считаешь, что Арминий — мятежник? Это серьезное обвинение. Что он скажет, когда я спрошу об этом его самого?

— Он ответит какой-нибудь подходящей к случаю ложью, — не раздумывая, заявил вождь. — Скажет, будто поступил на римскую службу, потому что хотел помочь Риму. Но он подобен змее. Он меняет окраску под цвет травы, и ты увидишь его только тогда, когда он ужалит.

Германец перевел свои слова Тадрасу на их родной язык, и тот энергично закивал.

— Сколько ему лет? И сколько лет твоей дочери? — спросил Вар. — Вступила ли она уже в тот возраст, когда требуется ее согласие на брак?

Сегест несколько сник.

— Туснельде двадцать лет, — нехотя сообщил он. — Арминий на четыре или пять лет старше ее. Но я — ее отец. Вы, римляне, знаете, что это значит.

Теоретически римский paterfamilias, отец семейства, имел почти неограниченную власть над своими отпрысками. Теоретически — да. Но на самом деле законы из года в год ограничивали и выхолащивали эту власть. А каковы обычаи германцев на сей счет, существует ли у них вообще такое понятие, как paterfamilias, Вару было неизвестно. Он собирался покорить варваров и вернуться в лоно цивилизации, а не вникать в их дикарские обычаи.

— Не желая выказать неуважение к тебе или твоему другу, — осторожно промолвил он, — замечу, что порой женщина делает то, что хочет, даже если ее отец желает совсем иного. Более того, порой женщина поступает так именно потому, что ее отец желает иного. Арминий похитил ее или она ушла с ним добровольно?

Тадрас задал вопрос по-германски — вероятно, чтобы узнать, что сказал Вар. Сегест ответил ему на том же языке, прежде чем снова перейти на латынь.

— Она ушла с ним по доброй воле, — признал он еще более неохотно.

— Ну, дорогой друг…

Вар развел руками.

— Что же, по-твоему, я должен предпринять? Я всего лишь наместник. Я не бог, чтобы переделать то, что уже сделала твоя дочь.

— Но ты — наместник, да, — молвил Сегест. — Ты можешь велеть Арминию от нее отказаться. Ты можешь наказать его за то, что он тайком проник в мои владения и похитил Туснельду.

— Наверное, я мог бы это сделать, — согласился Вар. — Но что потом? Соединишь ли ты свою дочь со своим другом, который присутствует здесь, — так, словно Туснельда никогда не покидала твоего дома?

Вар слышал, что германцы ценят целомудрие женщин больше, чем римляне. Он этому удивлялся — как диковинке, которой можно было бы восхищаться, не будь она так бесполезна.

Сегест и Тадрас заговорили между собой на своем языке. Потом Тадрас на плохой латыни пробормотал:

— Это после как-никак уладить.

— Я понял.

На самом деле Вар не был уверен, что понял. Неужели Тадрас настолько предан своему вождю, что готов принять испорченную девицу? Или он настолько жаждет улечься с этой девушкой в постель, что ему все равно, что он у нее не первый? Будь на месте германца римлянин, Вар склонился бы ко второму варианту. Но когда дело касается здешних дикарей, кто их разберет?

— Тадрас из моего племени. Он из моего клана. Он из моей дружины, — сказал Сегест, будто это все объясняло.

Может, для него это и впрямь объясняло все.

— А Арминий?

— Он тоже из моего племени, — ответил Сегест. — Я бы не стал отдавать Туснельду кому-нибудь не из народа херусков.

Название племени, поскольку разговор шел на латыни, прозвучало странным диссонансом с остальными словами.

— Но во всем остальном Тадрас мне ближе, и это одна из причин, по которой я предпочитаю выдать дочь за него.

— Что ж, я вызову Арминия и выслушаю, что он скажет, — промолвил Вар. — Но если он не захочет отказаться от твоей дочери, а она не захочет оставить его…

Римлянин снова развел руками.

— Есть такое понятие, как свершившийся факт. Он может вам не нравиться, и вас трудно за это винить, но всем приходится с чем-то смиряться и продолжать жить дальше. Так уж устроен мир.

Сегест, судя по его виду, был вовсе не рад. Когда он перевел слова римлянина Тадрасу, его спутник расстроился еще больше.

— Думаю, ты допускаешь ошибку, наместник, — сказал вождь. — Если вы, римляне, хотите править в Германии, вы не должны проявлять подобную мягкость. Вы должны выказывать силу.

Оба германца встали, поклонились и вышли из шатра, не дожидаясь дозволения Вара.

— Силу, — пробормотал Вар.

Под его началом три легиона. Силы у него больше, чем достаточно. А у Рима — тем более. Сегест не понимает разницы между силой и насилием… Вернее, для варвара, наверное, просто не существует подобной разницы.

Арминий и представить себе не мог подобного счастья. Он забрал Туснельду, чтобы восстановить свою попранную честь. Чувства, которые он питал к девушке, не имели к этому поступку ни малейшего отношения. Он и не испытывал к ней никаких особенных чувств, да и откуда им было взяться, ведь Арминий знал ее слишком мало.

Но теперь он узнал Туснельду хорошо. В первый раз он лег с ней, чтобы закрепить свое право на девушку, чтобы не вернуть ее отцу и не отдать Тадрасу. Но теперь он ложился с ней при каждом удобном случае только ради того, чтоб лечь. Арминий никогда раньше не думал, что женщина может быть настолько красивой и может доставлять столько удовольствия.

Ему и в голову не приходило, что женщина, которая дарит столько радости, естественно, должна казаться ему красивой. Он был еще очень молод.

Туснельда была очарована Арминием не меньше, чем он ею. Он знал, что в первый раз причинил ей боль — тут уж ничего не поделаешь. Однако потом… Потом она выказывала не меньше пыла, чем он сам. А это говорило о многом.

Молодая парочка забавляла отца Арминия.

— Мне следовало бы окатить вас ведром холодной воды, как собак, совокупляющихся перед дверью, — сказал Зиги-мер.

— Почему? — возразил Арминий. — Мы же не занимаемся этим на виду. Мы всегда вешаем перед своей постелью плащ.

То была наибольшая степень уединения, возможная в германском доме с одной большой общей спальней. Отец усмехнулся.

— Может, никто вас и не видит, но это не значит, что никто вас не слышит. Твоя жена визжит, как дикая кошка.

— Ну и что?

Арминий тоже это заметил и этим гордился, как доказательством своей мужской мощи.

Не успел Зигимер ответить, как к ним подбежал домашний раб, крича:

— Господин! Сын господина! Полдюжины римлян скачут по тропе к усадьбе!

— Римляне! — воскликнул Арминий.

В нынешние времена в некоторых частях Германии отряды римлян разъезжали вполне свободно. Открытой войны пока не было, а рисковать, устраивая засаду на римских всадников, местным жителям не хотелось. Слишком велика была вероятность того, что один или двое римлян ускользнут — а германцы успели хорошо усвоить, что возмездие в таких случаях неминуемо.

Зигимер, услышав о римлянах, проклял Сегеста: отец Арминия решил, что Сегест нажаловался римскому вождю.

Арминий не ожидал ничего подобного, но теперь вспомнил, что Сегест, как и он сам, является римским гражданином. Если отец Туснельды сумел обратить это обстоятельство против него… Что ж, тогда Сегест и впрямь превратился в римлянина, в отличие от Арминия, который принял римское гражданство только для виду.

— Что собираешься делать, сын? — спросил Зигимер. — Мы можем убить их, если другого выхода не будет.

— Пока мы не готовы выступить против Рима, — ответил Арминий.

Отец промолчал, не пытаясь его разубедить.

— Давай я поговорю с ними и выясню, что у них на уме.

С этими словами Арминий вышел наружу.

День стоял серый, обычный для Германии в это время года.

Римляне уже почти доехали до усадьбы. Они не отличались высоким ростом, зато их лошади были по германским меркам очень крупными, и всадники могли смотреть на Арминия сверху вниз — такое редко удавалось их пешим соотечественникам. У римлян были резко очерченные лица, орлиные носы и темные глаза, казавшиеся германцам кусочками полированного гагата.

— Я Арминий, сын Зигимера, — обратился на латыни к подъехавшим всадникам сын хозяина дома. — Римский гражданин. Какое у вас ко мне дело?

Отец и раб Арминия стояли за его спиной. Рука Зигимера оставалась возле рукояти меча, но не прикасалась к оружию.

— Приветствую, Арминий, — откликнулся один из римлян, вскинув в салюте сжатый кулак, как было принято у его народа. — Публий Квинтилий Вар, наместник Германии, призывает тебя в свою резиденцию в Минденуме, чтобы ты дал объяснения насчет похищения дочери другого римского гражданина.

Всадник выпалил все это единым духом, словно хотел затруднить варвару понимание своей речи. Но Арминий понял все до последнего слова, хотя не был уверен, что понял и Зигимер.

— Меня арестовали? — спросил он, сознавая, что, если ответ будет утвердительным, скорее всего, придется сражаться.

Германцы считали римское правосудие слишком суровым и деспотичным.

Но римлянин покачал головой.

— Нет. Мне велено сообщить, что тебя вызывают лишь для беседы.

— Ты можешь поклясться своими богами, что говоришь правду? Ты клянешься орлом своего легиона, что не лжешь?

— Клянусь моими богами и орлом Восемнадцатого легиона, Арминий, сын Зигимера, что говорю тебе правду, — без колебаний ответил римский кавалерист.

Конечно, Арминий знал, что все римляне — прирожденные лгуны, но даже среди них лишь немногие решились бы нарушить такую клятву. Служа бок о бок с ними, Арминий убедился, что легионного орла, символ боевого товарищества, римские воины почитают выше своих богов. Циничные, распущенные, алчные легионеры, готовые на любое притворство и любое злодейство, защищали орла до последней капли крови и без колебаний жертвовали ради него жизнью.

— Ты можешь поклясться, что я уйду оттуда свободным? — уточнил молодой германец.

— Нет. Это не в моей власти, не стану лукавить. Решать твою судьбу будет наместник, — честно признался всадник. — Однако все знают, что судит он справедливо.

Арминий задумался. Может, Сегест и нажаловался наместнику, но всем известно, что именно Сегест первым нанес оскорбление, а он, Арминий, лишь отстаивал свою честь. Это ясно и дураку, а наместник, надо думать, не дурак. И если Вар хотя бы наполовину так справедлив, как говорит римлянин…

Кроме того, Арминий заметил, что посланец не стал обещать ему полной неприкосновенности, значит, слов на ветер не бросал.

Все это, вместе взятое, помогло Арминию принять решение.

— Я поеду с тобой, — сказал он. — Пусть твой наместник рассудит по справедливости.

«Надеюсь, так и будет».

— Он не мой наместник. Он наместник всей Германии.

Никто, никогда не управлял, да и не мог управлять, всей Германией. Сама мысль об этом была смехотворной, Однако Арминий удержался от смеха и ограничился спокойным ответом:

— Едем.