Верни мне мои легионы!

VII

Квинтилий Вар начинал чувствовать, что никогда раньше по-настоящему не ценил весну. Наверное, потому, что всю жизнь прожил на Средиземном море, где зимы были мягкими, снег выпадал редко. Зима там была сезоном дождей, сезоном роста, временем, предшествовавшим весеннему сбору урожая.

Но здесь, на Рейне, все обстояло по-другому. Совсем по-другому. За первую же зиму, проведенную в Германии, Вар увидел больше снега, чем за всю предыдущую жизнь. Так, во всяком случае, он себе говорил, хотя вообще-то это было не совсем верно. Но он и впрямь никогда не видел такого глубокого снега и таких снежных заносов и сугробов, как те, что сплошь выбелили поля и леса вокруг Ветеры.

Зато ему еще ни разу не доводилось видеть и такого ликующего возрождения природы. Когда солнце наконец согрело север и растопило снег, голые ветви деревьев оделись в яркую зелень, а сквозь проглядывающую из-под снега пожухлую, желтую прошлогоднюю траву полезла навстречу солнышку молодая, свежая травка. Невесть откуда взялись яркие, словно самоцветы, бабочки: они порхали с одного чудесным образом распустившегося цветка на другой. Деловито гудели шмели и пчелы. К их жужжанию присоединялся противный писк мошкары, который вовсе не радовал.

Вместе с насекомыми появилось множество птиц. Воробьи, вороны и кое-какие другие пернатые перезимовали на месте, но теперь леса и поля были полны щебетанием, трелями и руладами перелетных птах: ласточек и дроздов, стрижей и малиновок. Птичьи голоса радовали Вара еще больше потому, что он так долго их не слышал.

Аристокл, однако, был исполнен скептицизма.

— Все эти птахи не вызывали бы такого восторга, если бы до их прилета все не было таким беспросветным, — уныло заметил раб.

— У жизни есть светлые и темные стороны, но мне больше нравится смотреть на все со светлой стороны, — возразил Вар.

Грек хмыкнул.

— Светлая сторона жизни — это возвращение в Рим. Мы что, собрались туда вернуться?

Его угрюмая физиономия была красноречивее любых слов.

— Нет, мы собираемся в Германию, — не унимался Аристокл.

— Не напоминай мне об этом, — простонал Квинтилий Вар.

Хотя широколиственные деревья по эту сторону Рейна и облачились в свежую листву, на другом берегу реки германские леса выглядели мрачными и зловещими. Иными Вар их просто не помнил, и к светлой стороне жизни эти леса явно не имели никакого отношения, хотя наместник и старался смотреть на все с оптимизмом.

— Может, в этом году нам удастся полностью утвердить в здешних краях римский порядок.

— Дай-то боги! — воскликнул Аристокл. — Тогда ты сможешь передать свой пост наместника Германии кому-нибудь другому и наконец-то вернуться в Рим.

— Лучшего я бы не пожелал.

Вар понизил голос:

— Спустя некоторое время общество воинов начинает надоедать.

— Еще как надоедать… — пробормотал Аристокл, полностью согласный в этом со своим хозяином. — Господин, а нельзя ли просто дать легионам соответствующие распоряжения и отправить их за реку, чтобы те приучали дикарей к порядку, а самим остаться тут? Конечно, Ветера тоже захолустье, но жить здесь — еще куда ни шло. Ее не сравнить с Минденумом.

Вар с сожалением покачал головой.

— Боюсь, это невозможно. Август поставил меня во главе здешних легионов. Раз мне поручено ими командовать, я и должен это делать… Если ты понимаешь, что я имею в виду. Командовать — значит быть на виду, чтобы все видели, что ты командуешь.

— У тебя сильно развито чувство долга, — сказал Аристокл.

На первый взгляд то была лесть, однако Вару показалось, будто раб ухитрился вложить в свои слова скорее упрек, нежели похвалу.

Да, Вар при всем желании не мог избегать общества воинов, поскольку в Ветере все крутилось вокруг них. Все здешние жители или были воинами, или раньше служили в армии, или торговали с легионерами, или спали с ними. А у некоторых бойцов, даже у некоторых командиров, мысль о новом походе за Рейн вовсе не вызывала такого уныния, как у их командующего — человека, по сути, вовсе не военного.

— Еще разок навалимся как следует и прижмем их к ногтю! — заявил Цейоний за ужином, уминая жаркое из вепря.

— На это есть надежда, — отозвался Вар, запивая мясо неразбавленным вином, к которому уже успел привыкнуть. Во всяком случае, наместнику казалось, что он к нему привык.

— И все-таки это Германия. И жители ее остаются германцами, — сказал Люций Эггий. — Мы бодаемся с ними уже давно, как зубры в брачный период. И почему вы думаете, что на сей раз мы добьемся успеха?

— Да хотя бы потому, что у нас прекрасный новый командующий! — заявил Цейоний. — С ним мы обязательно преуспеем.

— Ты мне льстишь, — сказал Вар.

Он был совершенно прав. Тем паче что лесть, как и все остальное в здешнем провинциальном захолустье, была примитивной. Разве можно сравнить ее с тонкой лестью, бытовавшей при дворе! Чтобы больше об этом не думать, Вар добавил:

— А вот зубры меня разочаровали.

— Нет, мясо у них вполне сносное, если варить его подольше, — возразил Эггий. — Спустя некоторое время оно становится нежным. Просто нужно проявить терпение.

— Я не это имел в виду, — усмехнулся Вар. — В своих «Записках о Галльской войне» Цезарь описывает зубров грозными чудовищами. А они всего лишь дикие быки с длинными рогами.

— Цезарь был талантливым рассказчиком, — пожав плечами, заметил Эггий. — И писал замечательные истории. Иногда они правдивы. А иногда просто увлекательны.

— И как отличить правду от увлекательного вымысла? — осведомился Вар.

— Это не всегда удается. Иногда — например, в случае с зубрами — правду можно выяснить на практике. А иногда…

Командир легионеров снова пожал плечами.

— Думаю, точно так же дело обстоит с историями о самом Цезаре. Он ведь умер когда? Пятьдесят лет назад. Кто знает, какие истории о нем правдивы, а какие — всего лишь выдумки. Однако в любом случае о нем будут рассказывать вечно.

— Пожалуй, — согласился Квинтилий Вар.

В голосе наместника неожиданно для него самого прозвучала большая горечь. Люций Эггий был недалек от истины. Слава Юлия Цезаря будет жить, пока будет живо человечество. Как и слава Августа — в этом Вар не сомневался.

«А моя слава?» — не в первый раз задумался он.

Если ему действительно удастся включить Германию в состав империи, его имя тоже будет жить в веках. Какой-нибудь историк напишет хронику правления Августа, как Саллюстий написал о войне с Югуртой Нумидийским и о заговоре Катилины против сената или как сам Цезарь написал о войне с галлами. Но никто не сможет описать правление Августа, обойдя вниманием завоевание Германии, а говоря об этом завоевании, нельзя будет обойти вниманием личность завоевателя. Таким образом, потомки сохранят память о человеке по имени Публий Квинтилий Вар.

Но… Все всегда будут знать, кто такие Юлий Цезарь и Август. Люди всегда будут рассказывать о них истории, которые никогда не станут сокращаться при пересказе. Так уж всегда бывает. Но захочет ли кто-нибудь через двести лет узнать имя человека, завоевавшего Германию…

Сколько книг уже написано и забыто! Сколько ни разу не переписывалось после того, как авторы взяли на себя труд их сочинить! И все же завоевание Германии — не последнее по значению деяние и должно привлечь к себе внимание не последнего по значению историка. Такого, чьи труды переписчики будут копировать достаточно часто, чтобы книги эти не исчезли из людской памяти и сохранились… где-нибудь.

Считалось, что в Александрийской библиотеке имеется как минимум один экземпляр каждой книги на греческом и латыни. Это книгохранилище пострадало во время боевых действий еще при Цезаре, но все же продолжало играть свою роль. Оно давало будущему ученому возможность обнаружить имя Публия Квинтилия Вара — если ученый сумеет найти нужную рукопись среди тысяч других, хранящихся в библиотеке… Если вообще сумеет приехать в Александрию, чтобы заняться научными изысканиями.

Значит, Вару все же суждено бессмертие. Но призрачное бессмертие — такое, каким Гомер одарил души мертвых в «Одиссее». Это, конечно, лучше, чем ничего, но меньше, чем хотелось бы.

— Что-то не так, командир? — спросил Эггий. — У тебя слегка усталый вид.

— Нет-нет-нет.

Вар отрицал очевидное не только перед подчиненным, но и перед самим собой.

— Я просто задумался о том, какой станет Германия после того, как пробудет римской провинцией пару сотен лет.

Он думал совсем не об этом, но разница была не столь уж велика, поэтому ложь далась ему без труда и прозвучала естественно.

Люций Эггий скорчил гримасу.

— Если хочешь знать мое мнение, это все равно будет глухомань. Галлы — другое дело, галлы довольно быстро все схватывают. Но богами проклятые германцы? Да они просто упрямые ублюдки, только и всего. Мы уже так долго имеем с ними дело, а они все еще бормочут на своей дикарской тарабарщине, вместо того чтобы перейти на всем понятную латынь.

Неожиданно в голову Вара пришла странная мысль.

— А ты сам выучил их язык? — осведомился он. — Хоть немного?

— Я? — рассмеялся Эггий. — Самую малость, командир, чтобы объясниться с германскими девками в постели. Им это нравится, знаешь ли. Немного германского — и ты можешь сказать, чего ты от них хочешь, а они могут сказать, что им нравится.

— Пожалуй.

Вар тоже переспал с несколькими германскими женщинами. А что ему еще было делать, раз Клавдия Пульхра осталась в Риме? Правда, он выбирал таких, которые худо-бедно могли объясниться по-латыни. Другого ему просто в голову не приходило.

Эггий снова усмехнулся.

— Говорить о бабах, конечно, приятнее, чем о делах, но все же когда ты собираешься снова переправиться через Рейн?

— А как скоро будут готовы люди?

— Если нужно, то хоть через час.

В голосе Эггия звучала профессиональная гордость.

— Но если ты не спешишь, не помешает потратить несколько дней на сборы.

— Хорошо. Тогда принимайся за дело. Я не думаю, что на той стороне Рейна нас ожидает опасность, — сказал Вар.

— Ты прав, командир, — кивнул Люций Эггий. Но потом с любопытством поднял бровь. — А ты уверен, что не стоит беспокоиться насчет этого малого, Арминия? О нем всякое говорят.

— Вот из-за кого я не лишаюсь сна, так это из-за него, — ответил Вар. — И не думаю, что кто-то должен из-за него тревожиться.

Римляне расчистили от леса правый берег Рейна напротив Ветеры, чтобы не опасаться внезапного нападения, когда начнется переправа в Германию. И все равно Арминий из укрытия наблюдал за ними во время этой переправы.

То была не первая римская армия на марше, которую он повидал на своем веку. Арминий сражался бок о бок с легионерами в Паннонии, а еще раньше здесь, в Германии, сражался против них. Вряд ли римляне об этом знали, иначе не дали бы ему гражданства. Но когда Арминий бился с римлянами, он был для них всего лишь одним из варваров с копьем, мечом и щитом.

«Варвар». Германец поморщился. Сперва Арминий полагал, что так называют людей, не являющихся римлянами. Но нет, так называли тех, кто неспособен был говорить «по-человечески», то есть на латыни, а вместо этого бормотал нечто невнятное для римлян: «Вар-вар-вар». Ну что ж, Арминий выучил латынь, может, не в совершенстве, но вполне прилично. А вот римлянина, который так же прилично изъяснялся бы на языке германцев, ему не доводилось встречать.

Римляне испытывали презрение ко всему, находившемуся за пределами границ их империи, и Арминия порой удивляло, зачем они тогда стремятся присоединять чужие земли и властвовать над другими народами. Оставалось лишь предположить, что их алчность оказывалась сильнее их презрения.

Однако, спору нет, вид у легионеров был бравый. Кавалеристы двинулись по мосту первыми, и, глядя на них, Арминий невольно завидовал их рослым боевым скакунам. Германцы, будучи куда выше римлян, тем не менее разводили приземистых лошадей, поэтому очень редко сражались верхом. Чаще они спрыгивали со своих лошадок и сражались пешими. А вот римляне переправлялись через Рейн на внушительного вида конях, и всадников было достаточно, чтобы обнаружить засаду, в случае необходимости отбить нападение и удерживать плацдарм перед мостом до подхода пехоты.

За кавалерией следовали пехотинцы одного из направленных для покорения Германии легионов. Будучи воином, Арминий не испытывал к шагавшим через мост бойцам ничего, кроме уважения. Они были грозными противниками, и в прямом столкновении на открытой местности германцы не одолели бы их даже при значительном численном перевесе. Было неприятно это сознавать, но ничего не поделаешь. Главным преимуществом римлян перед соплеменниками Арминия оставались дисциплина и умение сражаться в строю, действуя как единое целое.

Арминий пробормотал что-то неразборчивое. Что ж, раз в регулярном сражении с римлянами не справиться, значит, надо навязать им сражение там, где они не смогут развернуться и построиться. Иными словами, заманить их в засаду и ошеломить внезапным нападением.

Но ведь римляне тоже не дураки. Они понимают, что на марше они уязвимее всего, поэтому во время движения впереди колонны и на флангах всегда следуют группы разведчиков. Вот еще одно преимущество римлян перед германцами — осторожность. Арминий снова что-то пробормотал себе под нос.

За первым легионом прошли землемеры и механики, а затем потянулись обозы Вара и высших командиров. При виде охранявшего личное имущество сильного конного отряда Арминий усмехнулся: похоже, Вара сильно беспокоила сохранность его пожитков.

Вслед за обозом через мост переправился сам Вар со свитой из слуг и рабов в простых белых туниках, по которым их было легко отличить от военных, облаченных в трепетавшие на ветру пурпурные плащи.

За свитой командующего двинулся очередной конный отряд. Кони у римлян были прекрасные, но сама конница играла лишь вспомогательную роль. Возможно, ей не уделяли должного внимания потому, что пехота римлян демонстрировала превосходные боевые качества и обходилась дешевле.

После кавалерии вновь, громыхая колесами, покатили подводы, и Арминий нахмурился. В этом обозе везли баллисты и катапульты — метательные машины, способные бросать тяжелые камни, копья или горшки с кипящим маслом на расстояние, превышавшее дальность полета стрелы. Он видел такие машины в действии в Паннонии — и бунтовщикам нечего было им противопоставить. Как и германцам. Во-первых, когда на тебя градом сыплются смертоносные снаряды, а ты не можешь нанести ответный удар, это страшно, а во-вторых, от катапульт не спрятаться за частоколами, какими обносят укрепленные германские деревни. Метательные машины попросту снесут такое укрепление.

Арминий постоянно говорил, что римлян нужно изгнать из этих земель. Но говорить было легко; при виде же римской армии на марше он невольно подумал, что добиться успеха будет совсем не просто.

За метательными машинами переправились два других легиона. Впереди каждого шагал знаменосец, которому доверили честь нести орла; знаменосца сопровождали воины со штандартами когорт и трубачи с позолоченными медными горнами. Кольчуги знаменосцев, тоже вызолоченные, сверкали под ярким весенним солнцем.

Как всегда, за обозом последнего легиона тащилось разномастное лагерное отребье, сопровождавшее каждую римскую армию, — шлюхи, маркитанты и прочая шваль.

Наконец-то Арминий испытал удовлетворение: за отрядами германцев не таскались такие проходимцы. Правда, у германцев не бывало и тылового охранения, а римляне и здесь оставались на высоте, проявляя свою всегдашнюю осмотрительность.

Когда легионеры затянули разудалую маршевую песню, Арминий невольно улыбнулся, ибо сам пел эту песню, маршируя по полям Паннонии.

Но его улыбка быстро угасла. Римляне задались целью захватить его землю и поработить его народ, и Арминий пока не знал, как их остановить. Знал только, что должен это сделать.

Люций Эггий крутил головой, словно следя за летающим туда-сюда мячом. Всюду, насколько хватало глаз, виднелись лишь пустые поля, а за ними, на расстоянии больше полета стрелы — темные, бесконечные германские леса. Леса, леса — и только. Но это не добавляло ему спокойствия.

— Они там, — сказал Эггий. — Они наблюдают за нами. Неужели ты не ощущаешь их взглядов?

Он почесал руку, как будто ему досаждали блохи.

— А если даже и так? — откликнулся Вала Нумоний. — Пусть себе следят, коли им охота. Клянусь богами, вид трех марширующих легионов даст им повод задуматься.

— Так точно, командир, — согласился Эггий.

Нумоний не был его начальником, но был рангом выше, поэтому Эггию не очень хотелось с ним препираться. Как, впрочем, не хотелось и во всем соглашаться.

— Задуматься-то они задумаются. Знать бы еще о чем!

Надо отдать должное Нумонию — тот не стал одергивать Эггия: в конце концов, его собеседник тоже был командиром немалого ранга, и лучше было спорить с ним уважительно.

— Если им придет в голову какая-нибудь дурь, мы просто изрубим их на куски. Они слишком глупы даже для варваров.

— Надо надеяться, — ответил Эггий. — Но, по-моему, германцы попытаются напасть на нас при первом же удобном случае. В Галлии местные жители сидят тихо: они знают, какую трепку мы задали еще их дедам, и не хотят испытывать судьбу. К тому же в Галлии к нам уже привыкли. Но здесь — совсем другое дело. В Германии народ непуганый и вовсе не убежден в нашей непобедимости.

— Что ж, если у здешних дикарей хватит глупости напасть на три легиона сразу, они быстро убедятся, какого сваляли дурака. А вообще, может, будет и к лучшему, если они нападут? Ну, ты меня понимаешь. Тогда мы разом покончим с главными смутьянами и сможем спокойно заняться превращением этого убогого места в настоящую провинцию.

— Было бы здорово, — сказал Эггий. — Тогда отпала бы необходимость держать здесь такие силы, а у меня появилась бы надежда получить новое назначение… В какое-нибудь местечко с приличным климатом.

— Я бы и сам от такого не отказался, — согласился Нумоний с невеселым смешком. — Последняя зима меня не порадовала, век бы такой не видать… Помню, пару ночей я думал: все, отморожу себе кое-что и стану евнухом.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, командир, — произнес Эггий высоким писклявым фальцетом.

Оба воина расхохотались.

— Лучше было бы отрезать яйца кое-кому из этих проклятых богами германцев, — своим обычным хрипловатым баритоном сказал Эггий.

— Не стану спорить! Даже и не подумаю! — заявил начальник конницы. — Править мерином куда легче, чем жеребцом, а вол не забодает и не затопчет тебя, не то что бык. Мы могли бы сделать германцев покладистыми и…

— И могли бы продать их по хорошей цене, заодно прибрав к рукам все их добро, — подхватил Эггий. — Если продать в рабство всех германцев, можно будет заселить эти края народом, с которым у нас не будет хлопот. Это неплохо получилось в Карфагене. Почему бы не попробовать здесь?

— Я бы не возражал, — ответил Нумоний. — Лишь бы германцы не…

— Они были бы недовольны.

Люций Эггий снова быстро огляделся по сторонам. Уж его-то врасплох не застанешь, он об этом позаботится!

— Как там бишь его зовут… Сегест… Он хочет, чтобы мы сняли шкуру с Арминия, потому что Арминий раздвигает ноги его дочурки. Если верить хотя бы половине слухов, когда Арминий не ублажает Туснельду, он только и делает, что поносит нас.

— Наместник считает, что все это чушь, пустая болтовня, — заявил Вала Нумоний. — Когда пару месяцев тому назад Сегест прислал какого-то варвара с обвинениями против Арминия, Вар отмахнулся и велел гонцу убираться прочь. Сегесту только и оставалось, что сказать: «Зелен виноград!» — если ты помнишь Эзопа.

— Эзопа-то я помню, — вздохнул Эггий. — Но вот что скажу: очень хочется верить, что наш командующий не ошибся. Иначе мы все можем попасть в большую беду.

Эггий умолк, смахнул раннюю мошку с гривы своей лошади и продолжал:

— И можешь передать ему, что я так сказал. Мне все равно. Он знает, что я думаю, — я говорил ему об этом в лицо.

— Да, он мне рассказывал. Вар уважает тебя за прямоту, — ответил Нумоний.

Люций Эггий ни на минуту ему не поверил. Никому не нравится, когда тебе указывают, что ты не прав, особенно если тебе режет в глаза правду подчиненный. Однако Эггий выслужился из нижних чинов и знал: выше префекта лагеря ему все равно не подняться, зато и разжаловать его Вар может не ниже центуриона. Невелика беда! Пусть меньше почет, зато и ответственность меньше. А поскольку Вар не может испортить ему карьеру, Эггий волен говорить все, что думает.

Эти мысли промелькнули в его голове за какую-то пару мгновений, а потом Нумоний сказал:

— Но вообще-то я думаю, что на сей раз наместник прав. Сегест ведет себя как разъяренный отец в одной из комедий Плавта. Невозможно поверить всем его наветам… Никак невозможно!

— Почему? — спросил Эггий. — По-моему, у него есть довольно веская причина злиться.

— Ну, не знаю. — Нумоний пожал плечами.

Верхом он держался так уверенно, что мог бы сойти за человеческое туловище кентавра. Эггий, конечно, тоже умел ездить верхом, но никогда особо этим не увлекался: когда его подсаживали на лошадь, он оказывался слишком далеко от земли… Как и Нумоний, но того высота, похоже, ничуть не волновала.

— Если ты помнишь, — продолжал кавалерист, — наместник беседовал и с Арминием, и с Сегестом. А если кто и способен разобрать, который из этих людей прав, — так только Вар.

Эггий хмыкнул.

— Верно. О чем тут еще говорить!

Да, так и следовало считать и на том успокоиться… Но Эггию это никак не удавалось. Ему почему-то казалось, что Арминий сумел-таки задурить наместнику голову.

Возможно, столь невеселые мысли были навеяны тем, что его окружало. Префект снова непроизвольно огляделся по сторонам. Конечно, с флангов были выставлены заслоны, поэтому не приходилось опасаться внезапного нападения улюлюкающих варварских орд, но Эггий все равно продолжал настороженно озираться, словно ехал посреди маленького отряда, где каждый должен быть начеку. Он достаточно часто выезжал с такими отрядами, и у него появилась неистребимая привычка все время осматриваться.

Нумоний тоже начал поглядывать то в одну, то в другую сторону: значит, научился осторожности во вражеской стране. А что Германия была вражеской страной, сомневаться не приходилось.

Неудивительно, что Цезарь, впервые побывав в германских лесах, описывал здешних зубров как немыслимых чудовищ. Да и не только зубров — о лосе он писал, будто зверь этот настолько велик, что валит дерево, стоит ему прислониться к стволу, а потом не может подняться, потому что у него на ногах нет суставов. А еще Цезарь сообщал о другом чудном звере с единственным ветвистым рогом, растущим изо лба. Люций Эггий не имел ни малейшего представления о том, что это за зверь, и, скорее всего, сам Цезарь не просветил бы его на сей счет. Старина Цезарь наслушался здешних баек наверняка.

Плохо то, что, хотя в германских лесах могло и не быть столь диковинных зверей, зато германцы в них водились в изобилии; сейчас их было ничуть не меньше, чем во времена Цезаря. И они оставались более опасными, чем все зубры, лоси и однорогие звери, вместе взятые. Для Люция Эггия это было очевидно, и он просто не понимал, почему столь очевидного факта не замечает Вар.

Они возвращались в Германию. Квинтилий Вар вполне бы мог без этого обойтись. Откровенно говоря, он бы с радостью без этого обошелся. Уезжать из Ветеры во второй раз было труднее, чем в первый. В первый раз он не осознавал, что оставляет. Теперь он точно это знал.

— Знаешь, чего я не понимаю? — спросил он Аристокла, когда легионы разбили лагерь на ночь.

— Нет, господин, — ответил раб. — Но ты мне расскажешь, правда?

— Без сомнения.

Если Вар и уловил иронию в голосе раба, он оставил ее без внимания. Погрузившись в свои мысли, он продолжал:

— Я не понимаю, почему германцы не падают на колени, не бьются лбом о землю и не благодарят нас за то, что мы приняли их в империю. То, как они сейчас живут…

Наместник поежился.

— Неужели все так плохо? — спросил Аристокл. — Ты не взял меня с собой сегодня пополудни, когда посещал этот… Как они его называют, господин?

— Хутор. Они называют такую усадьбу хутором.

Вар поморщился, словно слово имело кислый привкус.

— Нет, если хочешь знать мое мнение, все не просто плохо. Все еще хуже. Гораздо хуже. Германцы и их домашний скот делят одно и то же жалкое жилище. Только германцы — а, да, и куры! — ходят там на двух ногах. А кроме них там полно четвероногих, причем порой только по количеству ног людей и можно отличить от тяглового скота.

Аристокл хмыкнул, подавил смешок, хмыкнул снова и, не выдержав, открыто рассмеялся.

— Хорошая шутка, господин.

— Шутка! По-твоему, я шучу? Клянусь богами, хотел бы я, чтобы это было шуткой. Принеси мне с кухни вина, ладно? Может, оно отобьет тот гадкий привкус, который до сих пор у меня во рту, — сказал Вар.

— Конечно, господин.

Аристокл поспешно удалился и вернулся в шатер с двумя чашами вина — для наместника и для себя.

Вар ничего не сказал по этому поводу: разве не естественно, что раб сам о себе заботится? Совершив небольшое возлияние на жирную германскую почву, наместник спросил:

— Так на чем я остановился?

— На том, что ты видел в усадьбе, господин.

Аристокл не стал лить вино на землю, решив приберечь все, что раздобыл, для себя.

— А, да, верно. Правильно. Так вот, там все живут вместе, вповалку, хотя меня уверяли, будто тамошний хозяин — один из самых богатых варваров в округе. Несчастный дикарь! Правда, они явно не голодают — ни он, ни его люди. А кроме того…

— Наверное, они твердят о своей любви к свободе, — предположил Аристокл, скорчив презрительную гримасу. — Должен сказать, варварам вообще свойственно переоценивать свободу.

— Вот как? — пробормотал Вар, подумав, что в дни величия Греции ни один эллин не ляпнул бы подобной глупости. — Значит, ты бы отказался от свободы, если бы я тебе ее предложил?

— Я уверен, что ты предложишь мне ее, господин, — в своем завещании, — ответил Аристокл. — Я надеюсь, что благодаря богам это время наступит не скоро. А до той поры я доволен своей судьбой. Хотя не могу не признать: раб, которому не повезло иметь такого доброго и щедрого господина, может думать иначе.

Конечно, рабы склонны к лести. У раба, скупящегося на лесть, господин может оказаться вовсе не таким уж добрым и щедрым. Впрочем, Вар слышал похожие слова и от других своих рабов, и если лестью каждого в отдельности можно было пренебречь, то все отзывы, вместе взятые, возможно, имели отношение к истине.

То же самое Вар слышал и от принадлежавших ему женщин. Причем не все эти женщины были настолько старыми или безобразными, чтобы у него пропало желание уложить их в постель. Рабство было тяжелее для женщин, чем для мужчин. Ничего удивительного. Если привлекательная женщина находится в твоей безраздельной власти, почему бы не воспользоваться этим и не получить удовольствие? Твоя собственность не может отказаться. А если в результате будет зачат раб, это чистая прибыль.

Но Вар не хотел, чтобы рабыни питали к нему ненависть, переспав с ним. Будучи человеком по натуре осторожным и умеренным, он вообще не хотел пробуждать в ком-либо ненависть. Ведь ненависть — очень сильное чувство, и испытывающие его люди порой наносят удар, не задумываясь о том, чего им это может стоить.

Вар знал, что некоторым это безразлично, а многие черпают особое удовольствие, укладывая в постель девушку, которая плюнула бы им в лицо, будь она свободна. Что ж, у каждого свои вкусы: кому-то нравится охотиться на львов, медведей и крокодилов. И если такие люди живут меньше тех, кто охотится не на столь опасную дичь, кого им винить, кроме самих себя? А сколько господ не умерли бы раньше срока, если бы держали руки подальше от рабынь, которые их терпеть не могли? Конечно, раба, уличенного в убийстве хозяина, ждала невероятно жестокая и мучительная смерть, но ведь убийство убийству рознь. Скажем, распознать отравление не так-то просто. Занемог человек, зачах — да и умер. Возможно, это просто его печальная участь… Но возможно, чья-то жестокая месть.

Квинтилий не хотел беспокоиться о подобных вещах. И не хотел, чтобы Аристоклу закралась в голову мысль, что господин может и не дать ему свободу. Поэтому Вар пробормотал:

— С тобой все будет в порядке — я уже об этом позаботился. Уверен, ты и на свободе не пропадешь.

Может, Аристокл и порицал любовь к свободе, но стоило Вару подтвердить, что греку суждено стать вольноотпущенником, тот расцветал, как германские цветы по весне. Вот и сейчас он рассыпался в благодарностях, причем по-гречески: раб непроизвольно переходил на родной язык, когда бывал искренне тронут.

— Спасибо, огромное спасибо!

— Пожалуйста, — ответил Вар, тоже на греческом.

Греческая грамматика Вара была безупречна, но акцент все равно выдавал в нем иностранца.

Римляне считали варварами всех, кроме себя и греков. Правда, в глазах Аристокла Вар был таким же дикарем, как и Арминий с Сегестом. Раб, конечно, никогда не сказал бы этого вслух — у него как-никак имелся инстинкт самосохранения. Но Вар общался со многими другими греками, в том числе свободными, которые не скрывали своих чувств. Однако Рим умел заставить уважать своих граждан, и это побуждало большинство эллинов вести себя по отношению к римлянам, по крайней мере, прилично.

— Вы, греки и германцы, смотрите на жизнь по-разному, — промолвил Вар. — Ты понимаешь значение слова «свобода». Германцы же ни о чем подобном не задумываются, они просто свободны, как волки в их лесах. А нам, хотим мы того или не хотим, приходится выступать в роли пастухов, не позволяющих волкам безнаказанно истреблять стада.

— Прекрасное сравнение, господин, — сказал Аристокл.

Может, это тоже была лесть, но Квинтилий Вар не заметил ее, потому что ему самому понравилось приведенное им сравнение. Даже если бы германцы не облачались в звериные шкуры (в которые облачались и римские знаменосцы и трубачи), германских дикарей легко было представить в виде волков. А в шкурах они еще больше походили на зверей.

Если не считать недавнего визита к дружественному вождю, Вар со времени вступления трех легионов в Германию почти не сталкивался с обыденной жизнью туземцев, да и вообще редко их видел. Это его ничуть не удивляло: ведь даже в провинциях, где римляне правили годами, местные жители прятались по домам и укрывали свой скот, когда мимо маршировали легионеры. Наверняка греческие крестьяне времен Перикла тоже старались спрятаться, когда вблизи их деревень проходили грозные фаланги гоплитов.

Вар рассмеялся. Наверное, и в те времена, когда пирамиды и Великий сфинкс только-только поднялись над песками, египетские крестьяне старались не попадаться на глаза воинам фараона и прятали от них свое добро. Кое-что в этом мире не меняется.

— Что тебя рассмешило, господин? — спросил Аристокл.

Вар объяснил, и раб кивнул.

— Да, господин, думаю, ты прав.

— Наверное, войска фараона частенько проходили через Сирию, — задумчиво промолвил Вар. — Это очень древняя страна на Востоке. Может, не столь древняя, как Египет, но старше Греции и Рима.

— Да, — согласился Аристокл.

Но при этом у него был такой вид, будто грек откусил неспелой хурмы. Вынужденные признать силу Рима, эллины продолжали кичиться перед римлянами древностью своей культуры. Но в данном случае рабу было нечего сказать, ведь наместник признал превосходство Сирии и над своей родиной.

Потом и у Квинтилия Вара сделался кислый вид, хотя и по другой причине.

— Да, есть страны, древние, как само время, но в других странах время, похоже, только-только начало свой отсчет. А?

— Чистая правда, господин. Эта земля — первозданный мир.

Аристокл обвел взглядом бесконечные деревья — дубы, вязы, буки и каштаны, покрывшиеся свежей листвой, а также сосны и ели с темной хвоей, придававшей германским лесам мрачный вид.

— Жаль, что Август не назначил тебя префектом Египта. Тогда ты смог бы увидеть египетские древности. Древность внушает почтение, но здесь нет ничего древнего, кроме лесов.

— Это точно, — проворчал Вар с еще более кислым видом.

Смышленый раб всегда сумеет отпустить шпильку, да так, что не придерешься. В Римской империи должность префекта Египта была высшей из должностей наместников провинций. Префект Египта считался вторым по значению после самого Августа — и, конечно, преуспев в Сирии, Вар мечтал получить в управление именно Египет. Но двоюродный дядя его жены рассудил иначе.

— Я обязан трудиться не покладая рук там, куда Август решил меня послать, — со вздохом проговорил Вар. — Императору виднее.

Все знали, что назначение на высшие посты является исключительной прерогативой Августа: такова была система власти, сложившаяся после победоносного завершения императором гражданских войн и разгрома всех его соперников. Хотя формально продолжали существовать все политические учреждения республики и Август действовал, прикрываясь ими, это никого не обманывало. Все знали, что республика — лишь фасад, и никто не питал сомнений, в чьих руках на самом деле сосредоточена власть.

Аристокл вздохнул.

— Если бы только паннонцы не восстали…

— Если бы, если бы, если бы, — раздраженно проворчал Вар.

Не потому, что раб был не прав, а как раз наоборот — потому что тот был прав. Если бы Тиберий не занимался подавлением восстания в самой империи, он находился бы сейчас здесь. Там, где ему, по правде говоря, было самое место. А если бы суровый, неулыбчивый Тиберий призывал сейчас к порядку Германию, не исключено, что Август послал бы Вара в Египет. А где находился бы Вар, там находился бы и Аристокл… Поэтому греку оставалось только вздыхать.

Что он и сделал.

— Что тут можно предпринять, господин?

Казалось, ответ на этот почти риторический вопрос напрашивался сам собой: «Ничего». Однако Вар удивил своего раба.

— Если я должен превратить здешний край в римскую провинцию, значит, я так и сделаю. И чем скорее местные жители уразумеют, чего от них ждут, тем лучшие подданные империи из них получатся.

— Э… да.

Аристокл моргнул. Он не ожидал такого ответа, совершенно не ожидал.

— Да увенчаются твои усилия успехом!

— Надеюсь. Думаю, что увенчаются. Надеюсь, что столетия спустя эта земля будет настолько же римской, насколько, скажем, Испания или Цизальпинская Галлия. Конечно, чтобы этого добиться, нам потребуется работать не покладая рук, но римляне не боятся тяжелой работы.

Собственно говоря, за что бы ни брались легионеры, они не слишком выбивались из сил. Вар воспринимал это как должное: воины — тоже люди и не станут добровольно взваливать на себя лишний труд. Чтобы заставлять их работать, существуют командиры. А зачем еще командиры нужны?

Перед мысленным взором Вара предстали города, разрастающиеся в Германии вокруг римских лагерей, — так же, как это происходило по всему Римскому миру. Он представил себе сияющие мраморные храмы в честь римских богов, да и германских тоже. Если жрецы не следовали примеру друидов или иудейских священников, выступавших против власти Рима, то и римляне не вмешивались в дела религии, позволяя каждому молиться своим богам. Вар представил себе купальни и рыночные площади с колоннадами, где прогуливались горожане в тогах, обсуждая последние новости. Он представил себе амфитеатры для гонок колесниц, гладиаторских боев и травли зверей; театры, где местные жители смогут увидеть Плавта, Теренция и выступления мимов. Он мысленно увидел школы, лавки, мельницы, мастерские, писцов и грамотеев, воспитанных из числа туземцев.

Это могло стать явью. Это обязательно станет явью, как только германцы свыкнутся с мыслью, что они — часть чего-то большего, нежели их отдельные племена. Что может этому помешать? Ничто!

Правда, германцы до сих пор прибивают головы убитых людей к деревьям, делая подношения обитающим в рощах духам. И что с того: галлы делали то же самое, пока Цезарь не покорил их. Да и сородичи галлов в Британии, пока еще не покоренные, до сих пор приносят кровавые жертвы. Зато все племена, оказавшиеся под прочной властью Рима, утратили свою кровожадность и стали на удивление цивилизованными.

Значит, можно цивилизовать и германцев. Все, что для этого требуется, — твердая рука и немного времени.