Верность

АСТРА

Выйдя из госпиталя, я принялся разыскивать свою часть. Узнав, что она стоит в моем родном городе, я помчался туда, боясь, что не успею. Нет, мне чертовски повезло, — если бы явился на день позже, опоздал бы: часть трогалась дальше.

Милые, тихие улицы, как изуродовал их враг! Ветер продувал город насквозь. Груды щебня и пустые коробки домов. Я очень долго в смятении бродил по мертвым улицам. А потом вдруг увидел, что они живут. Непобедимо вставала пораненная зелень. Звеня, проходили трамваи. Мальчишки, набедокурив, удирали от милиционера. И веселое яркое солнце дробилось в окнах домов.

Техникум связи, где мы учились с Володей, уцелел. Перед входом в подвал висел указатель: «Радиомастерская», на втором этаже — школа. Занятия кончились, сторожиха впустила меня в классы.

Присмотришься к вещам, и они начинают рассказывать многое. Я ходил по комнатам, здороваясь с юностью.

В маленькой физической лаборатории нашел то, что искал: крепкий, красного дерева стол. Я сел за него и не помню, сколько времени просидел молча, смотря на потускневшие перочинным ножом вырезанные буквы: мое имя, рядом — «Наташа», потом — «Володя». Помнится, тогда какой-то проницательный человек написал сверху чернилами: «Уравнение с тремя неизвестными». Я соскоблил эту надпись ножом, но Володя успел прочесть и приставал ко мне с вопросом: «Что это значит?». Я не сказал, а он не догадался.

На фронте я много думал о Наташе и Володе. Я был уверен, что встречу их или узнаю о них. Но разве мог предугадать, когда случится это? А случилось так. Волнуясь, я смотрел на буквы, — в воспоминаниях вставало прошлое… Тишина… мягкие шаги уборщицы за дверью… И вдруг — низкий встревоженный басок в коридоре:

— Сюда военный прошел. Где он?

Раскрылась дверь. Я встал. Передо мною был Володя!

Мы неподвижно и молча смотрели друг на друга.

— Юрка, ты? — тихо сказал Володя.

Не помню, ответил ли я ему что-нибудь, кажется, нет: невозможно было представить, что все это — явь.

— Боже мой! — с изумлением сказал Володя, приложив ладонь к щеке. — Какое у тебя глупое, удивленное лицо!

Он захохотал и, опрокинув стул, бросился ко мне, за плечи вытащил из-за стола, повалил и, придавив коленом грудь, разбойничьим шепотом произнес:

— Жизнь или смерть?

Вот теперь я узнал его! Сколько перетерпели мои бедные ребра за четыре года, прожитых нами в студенческой комнате! Чуть ли не ежедневно устраивались матчи французской борьбы.

Мы долго не могли успокоиться.

— Володя, как все это… неожиданно! Ты что же здесь, со своей частью?

— Да, уже месяц. Завтра отправляемся дальше. Оказывается, Володя увидел меня из окна радиомастерской, когда я подходил к дому, и сперва не узнал.

— А потом дошло: ведь это ты! — смеялся он.

Володя очень возмужал, доброе, открытое лицо загорело, плечи раздались, а походка по-прежнему легкая, юношеская.

Я боялся спрашивать о Наташе. Война, — всякое может случиться… Но Володя заговорил о ней первый. Как и я, он ничего не знал о ее судьбе. До войны, сразу же после окончания техникума, мы с Володей уехали на Крайний Север. Наташа еще училась, — она по болезни пропустила год. Вернувшись, мы не смогли добраться до города, где жила Наташа: город был занят немцами. Она переехала туда накануне войны. Собираясь в дорогу, Наташа дала радиограмму о своем переезде, но точного нового адреса не сообщила.

Мы долго сидели на подоконнике, глядя в раскрытое окно на город. В небе таяли дымчатые облака. Просвеченные насквозь вечерним солнцем, трепетные и легкие, шелестели листвой высокие тополя. Когда солнце зашло и сгустились тени, над городом повис голубовато-белый лунный свет…

— Этот лунный свет, — тихо сказал Володя, — он сопутствует мне всегда… даже в снах.

Лицо его было чуть приподнято, он пристально смотрел в ночь…

Четыре года студенческой жизни мы не разлучались ни на один день. Наши койки в общежитии стояли рядом. Володя был всегда откровенен, а о Наташе мог говорить беспрестанно. В любви нет мелочей — все значительно. И он не догадывался, что и для меня эти мелочи значат не меньше, чем для него. Возможно (пусть не обидится Володя!), даже больше: ведь ко мне они приходили из вторых рук. Смех Наташи, поворот головы, какая-нибудь трогательная ее привычка, — как я мог не наслаждаться его рассказами! Для меня все это было скрыто под строгой сдержанностью Наташи.

Никогда не прощу себе необдуманного, легкомысленного признания. Я неправильно понял ее дружбу, и надежда придала мне смелость. Мы остались вдвоем после уроков в классе, — я попросил ее об этом, — храбро выпалил все и — непоправимо потерял Наташу.

Как она испугалась, когда услышала! Она сидела на подоконнике, держась за ручку окна и спрятав лицо в складке рукава, а потом встала, перешла к столу, села там и долго молчала, печально поникнув, боязливо полуотвернувшись от меня.

— Наташа, я тебя обидел, скажи?

— Юра, — тихо сказала она, не поднимая головы, — ты сейчас сделал очень, очень плохо. Зачем ты это сказал? Ты не подумал, да?

— Наташа, я много думал!

— Ты не подумал, Юра, — она говорила медленно, очень мягко, но по-прежнему огорченно и не поднимая глаз, — я, а я… не знаю, как теперь… — Она запнулась и еще ниже опустила голову, но потом вдруг выпрямилась и в первый раз широко раскрытыми глазами посмотрела на меня. — Ты понимаешь, ведь то, что ты сказал, — это для человека на всю, на всю жизнь! Как же ты мог… не зная меня и года, так… вдруг… Ведь это такое… большое, все-все — горе, радость, неудачи, — разве ты знаешь, что нас ждет впереди? А любовь, она должна все перенести… Я вот когда подумаю об этом, и такая, знаешь… — Наташа не могла подыскать слова и только смотрела на меня, — ответственность, — наконец с усилием произнесла она, — что… даже боюсь… если придет это, а я… не смогу… оправдать…

Она закончила совсем тихо и закрыла лицо ладонью. Нельзя было дольше оставаться в комнате. Мне показалось нелепым мое присутствие. Я вышел.

Слова Наташи приводили в отчаяние. Я уже ни на что не надеялся. Дружба была потеряна. Я чувствовал себя лишним за нашим общим учебным столом. И вскоре покинул его, сославшись на какой-то пустяк.

Вот и все. Ушел. И сразу ледок отрешенности стеснил сердце. Все кончилось. Наташа сидела в одной комнате со мной, но была уже так далеко.

Нет, не все кончилось. Мне оставались рассказы Володи. Время после занятий Наташа проводила с ним. Ах, Володя, он не замечал моего отсутствия! А ведь когда-то мы постоянно были втроем.

…Тогда по ночам я просил его говорить о любви, а сейчас почему-то не мог.

Володя на минуту замолчал, а я лишь взглядом умолял его: «Говори!»

— Тогда… — продолжал Володя (я знаю, «когда»: в первую их встречу с Наташей), — вот так же… покачивались, набегали рябью эти лунные пятна на дорожках. Наташа смеялась, говорила, что у нее кружится голова… Ты посмотри — верно, словно плывешь…

Я вслушивался в голос Володи и, закрыв глаза, живо представлял все, что было в тот вечер.

Когда они сели на скамейку, Наташа спросила: «Ты все время молчишь. Почему?» Володя удивился. Ему казалось, что он все время говорил. Да, он все время говорил — о том, как хорош этот лунный свет и как чудесно все изменилось в мире: пришла Наташа. Он не знал, понимала ли она его. Наташа улыбалась задумчиво и чуть недоверчиво, склонив милое простое лицо в светлой оправе волос, — они падали на плечи, Наташа медленным, спокойным движением руки отводила их назад. Володя очень хорошо делал, что не торопился с признанием…

Мы оба уехали на Север. Как волновались, ожидая новогоднюю радиопередачу для зимовщиков! У микрофона говорили родные люди.

Тихий голос Наташи, приглушенный пространством, то затихал, был едва слышен, то вновь нарастал, и казалось, что мы различаем шелест дыхания.

— …Последние экзамены. Очень волнуемся. Много разговоров о том, кто куда поедет работать. Я обязательно буду проситься в Воронеж. Ведь родилась в Воронеже…

Наташа замолчала, потом неожиданно спросила:

— А Юра… Он меня слушает? Юра, — она запнулась, — Юра, ты, когда уезжал… был очень печальный… Ты… не надо… так… Зачем? Ведь…

И, вздохнув, умолкла. Но она была совсем-совсем рядом… И даже тонкий запах волос… Да нет, почудится же такое! Ну, говори, говори, скажи еще что-нибудь!

— Ребята, — позвала она, и опять голос ее затих, лишь частое дыхание волновало шелковую ткань приемника, — да вы слышали меня? — сказала вдруг с горечью и сомнением.

— Слышали, слышали! — закричали мы оба в тот момент, как будто слова могли долететь до нее.

Через несколько минут мы дали радиограмму:

Скорая встреча! Три года минуло, война…

…Мы стояли с Володей у окна и смотрели в ночь. Небо над городом посветлело, но еще не было предутренней отчетливости красок.

— Помнишь, — сказал Володя, не отрывая пристального взгляда от окна, — мы дали радиограмму и долго сидели молча. А я еще глупо посвистывал. Помнишь?

— Да, мы сидели молча.

— Ты не знаешь, почему? Ты о чем думал?

— Не помню, Володя.

— Честное слово?

Я не ответил. Володя мельком взглянул на меня и опять отвернулся.

— Ты солгал. Ты все помнишь. — Володя проговорил это с каким-то веселым вызовом, и мне сбоку было видно, что он пытается сдержать улыбку.

Холодея от предчувствия, я сказал, стараясь, чтобы это вышло непринужденно:

— Странно, Володя. О чем я мог думать? Только прослушали передачу… Как там дома, в техникуме… Потом — все ли передали в радиограмме… и о Наташе…

— Прежде всего — о Наташе, — неожиданно громко сказал Володя, но все так же пытаясь подавить улыбку, и вдруг, вспомнив что-то, изменился в лице: — А я-то, болван, по ночам… тебе…

Он резко повернулся и сморщился, словно боль пронизала его.

У меня задрожали руки от волнения.

Он все знал!

— Не жалей меня, — сказал я, чувствуя, как приходит внезапное спокойствие, — я не считаю себя несчастным. Скажу тебе больше: есть, живет, радуется Наташа, значит, и мне… очень… хорошо… — Мне стало вдруг трудно дышать, я закончил с усилием, с таким чувством, как если бы обманывал Володю, хотя верил: мог бы поклясться, что говорю всю правду.

Володя смотрел большими умоляющими глазами и кивал после каждого моего слова.

— Да, да, Юра! Ах, если бы не было на свете ревности, этого чувства собственников! — Он сказал это очень сильно, и опять как бы гримаса боли прошла по его лицу. — Я много думал, Юра, об этом. Сперва я испугался за тебя, за нашу дружбу…

— Тебе Наташа сказала? — перебил я.

— Нет. Я сам догадался. В первый раз тогда, после радиопередачи… Вдруг беспокойство… Потом — после, когда расстались, — начал перебирать в памяти все-все. Каждый пустяк. Как ты слушал меня по ночам. Как встречал Наташу. Потом это уравнение с тремя неизвестными… Я был ослеплен — чудовищно! — рассказывал обо всем и не догадывался. И вот здесь, сейчас, окончательно убедился…

Он был взволнован; не выпуская моей руки, встряхивал ее после каждой фразы, близко наклонившись и не отводя глаз от лица.

— Володя, успокойся. Это даже лучше, что ты узнал.

Он как-то сразу умолк и недоуменно заморгал.

— Ага! В таком случае… — Володя, не окончив, наклонив голову, решительно повел меня к столу. Мы сели. Володя положил руки на мои колени и несколько минут смотрел в лицо, будто изучая. Я видел, как менялось выражение его глаз: холодный блеск сменился теплым, озорноватым огоньком. Я ждал, что он скажет.

— Ты ведь знаешь, Юра, я так и не признался Наташе, — начал он мягко. — Почему, спросишь? Мне трудно было тогда объяснить себе это. Бывает так — слова кажутся лишними: все, дескать, ясно. У меня не то. Я чувствовал какую-то неловкость, когда думал об этом. Мне казались кощунством все слова, потому что — я понял это позже — мое чувство к Наташе было не то, какое должен испытывать человек к любимой девушке…

— Как так? Что ты мелешь, Володя?

— Слушай, — он засмеялся и рукой придержал меня на месте. — У тебя есть сестра? Хорошая, добрая сестра?

— Да.

Он встал, и я поднялся вслед за ним. Володя крепко сжал мои плечи.

— Ну, так вот, Юрка. У меня не было сестры. Теперь она есть. Наташа.

— Что ты… выдумываешь? — опять запротестовал я.

— Юрка… — Он покосился с мрачной угрозой. — Сейчас применю ноздревскую, сочинения Гоголя, тактику — я тебя начну бить. Хочешь, на обе лопатки? Слушай. Я женат.

Я еще не успел осмыслить того, что он сказал, как Володя легко поднял меня с пола, отнес к подоконнику. Когда он снова взглянул на меня, я увидел, что глаза его блестят счастливым влажным блеском.

— Юра, какой-то писатель сказал: война учит нас сентиментальности. Нет, неправда, это не то слово. Не то слово! — повторил он негромко, лицо его стало ясным и спокойным. — Три года назад, Юра, — после того как вернулись с зимовки, — я встретил девушку. И с тех пор мы не расставались. Не раз смерть касалась нас обоих… Откопала меня — одна! — когда засыпало землей… Раненую, восемнадцать километров нес ее на руках из окружения… Я люблю ее, Юра, — очень!

Он взял мои руки и, улыбаясь, развел их в стороны.

— А Наташа — сестренка… Я подниму на ноги весь Союз, а ее разыщу.

Посмотрел сбоку, хитро прищурившись:

— И тебе надлежит действовать. Потому что надо быть слепым, чтобы не видеть отношения Наташи к тебе… Я и был им — не слепым, а — ослепленным… Если бы почаще устраивали радиопередачи… не было бы нужды тогда глупо и удивленно посвистывать.

Он захохотал и так треснул меня по плечу, что сердце мое от счастья готово было выпрыгнуть из груди.

Три месяца мы переписывались, затем я потерял связь с Володей. Знал только, что он был переброшен в партизанский отряд. Прошел год. Я опять очутился в госпитале.

Что это за мучение — лежать и смотреть в потолок! Едва дождался дня, когда врачи разрешили передвигаться по комнате.

Была осень, первые заморозки сковали тонкой чешуей деревья. Затем все стало бело, и весело было глядеть в окно на ребятишек-лыжников.

Я писал запросы, пытаясь разузнать о Наташе и Володе.

И вот однажды — это было накануне выписки из госпиталя — принесли небольшой пакетик из плотной белой бумаги. Видимо, его кто-то долгое время носил в кармане: края были затерты и лохматились. На лицевой стороне конверта неизвестной рукой был написан старый мой адрес и тем же почерком, только крупнее и красным карандашом, в правом углу слово: «Астра». Как следовало из письма, «Астра» — это позывной, на котором работала Наташа. Писал командир партизанского соединения. Он сообщал, что во время операций партизан в районе города Н. в подвале одного дома работала рация Натальи Петровны Федоровой. Она корректировала огонь партизанской артиллерии и указывала расположение немецких частей в городе.

— «Астра», «Астра»… — повторял я вслух, пытаясь что-то вспомнить, очень важное, с отчаянием и надеждой хватаясь за обрывки воспоминаний.

Город Н.! Это тот город, где жила Наташа накануне войны! Я освобождал его. А потом пошел дальше, на запад. Много было впереди населенных пунктов. Я перебирал их, пытаясь восстановить названия. Где же это было? Я не мог сказать, но отчетливо встала в памяти одна ночь перед атакой.

Я держал связь с соседним соединением. В разноголосице звуков, позывных, атмосферных разрядов вдруг послышалось что-то близкое, родное. Тревога и беспокойство охватили меня. Женский голос мягко и настойчиво повторял одно слово. Немецкая торопливая речь перебивала его, но он струился, нежный и торжествующий:

— Я Астра… Я Астра… Я Астра…

И вдруг — умолк. Затихли и немцы, и лишь одинокий мужской голос долго и тщетно звал Астру…

Я не хочу верить, что потерял ее!

Много дорог позади, много встреч… Иногда где-нибудь в проходящей мимо части или в кузове встречной машины озарится лицо улыбкой, — упадет сердце, крикнешь и, поникнув, отойдешь: незнакомое лицо, чужая улыбка.

Мой верный радиопередатчик, моя надежда… Одну волну, строгую и чистую, ищу в эфире. Там много лишних звуков: немецкая речь и легкомысленная болтовня, электрические помехи и чужие позывные сигналы, но мне нужна моя, единственно необходимая волна. Неверное сердце и нетвердая рука ее не обнаружат. Ах, если бы мне такое сердце и такую твердость, чтоб никогда не терять волну!

По ночам, всматриваясь в потухающие росчерки трассирующих пуль, думаю о Наташе и Володе. Вспыхивают ракеты, освещая топкую землю, на которой воюем уже месяц, рассыпаются веером яркие звездочки и, падая, сгорают в ночи. Вновь обступает темень со всех сторон; лишь изредка далеко впереди бледные отсветы трогают кромки низких облаков. Там, за спиной у немцев, ведут бои наши прорвавшиеся ударные группировки; они идут впереди фронта, разбившись на небольшие отряды, действуя, как партизаны…

С одним из отрядов держу связь. Нас разделяет линия фронта, но мы являемся одной частью. Если меня убьют или снаряд разобьет рацию — это будет очень плохо…

Проклятый кашель! Трудно дышать, внутри все обтянуло противной тягучей пленкой… Болит спина, мокрая шинель давит на плечи, очень холодно, мерзко, стужа будто вошла внутрь, растворилась в тебе, а лицо горит… Мы в этом болоте уже неделю. Траншея оползла, ноги мои в воде. Единственное сухое место — ниша в стенке, там, под козырьком из брезента, — рация и аккумуляторы.

Кажется, что не выдержу… Нельзя не выдержать. Моего помощника вчера отправили в госпиталь — воспаление легких. А утром — наступление. Закрепимся на новом рубеже, отряд за линией фронта уйдет дальше, и опять буду искать его позывные.

Включаю рацию. Работают оба контура — приемный и передаточный. Мужской голос передает зашифрованные сведения о перемещении огневых точек немцев на участке против нас. Записываю. В глаза будто насыпали песку. Прием окончен, передаю сводку командиру. Черт побери, неужели свалюсь? Грею руки, прижимая ладони к теплым радиолампам.

Наташа, Володя, где вы?

— Юра, живой?

Это голос командира. Не могу поднять голову. Малейшее движение — и будто кто льет за воротник мелко раздробленную холодную струю.

— Юра, выпей спирта…

Не хочу, ничего не хочу. Скорей бы рассвет и, может, — солнце…

— Юра, ты все-таки потерпи… подержись…

Шепот за спиной и — неожиданно — незнакомый молодой голос:

— Товарищ, разрешите проверить рацию?..

Кому это нужно — проверить рацию? Ко всем чертям, я радист, я отвечаю…

— Юра, это товарищ с радиозавода, из Сибири… Ты, кажется, жаловался на электролитики… Он может заменить их…

К чертям! Не троньте меня. Нестерпимая боль в боку. Я ни на что не жаловался. Электролитики отличные.

— Товарищ, мне некогда, — сердитый, петушистый молодой басок, — вы здесь не один на фронте. А мы за своей продукцией следим. Подвиньтесь, пожалуйста.

Отодвигаюсь. Фонарик командира освещает незнакомца. Небольшой скуластый паренек в гражданской одежде озабоченно наклонился над рацией. Тихонько засмеялся, бормотнул что-то, ласкающими пальцами бегло провел по обрамлению приемника, придвинул к себе и вдруг сказал:

— Ну, «Астра», как ты себя вела?

Что такое? Как он сказал?

Я пытаюсь приподняться и лишь плечом сгребаю мокрую землю со стены; командир взял под руки, помог.

— Юра, что с тобой?

— Товарищ, как вы сказали?.. «Астра»? — Я притронулся к его спине, паренек удивленно обернулся: — Почему вы сказали… «Астра»?..

— Как почему? — Он заморгал, потом догадливо, тихо присвистнул и засмеялся. — Ах, вот оно что… Ну да, здесь, на фронте, рация носит номер, марку, а у нас на заводе она — «Астра»… На разных заводах — свое отдельное название для каждой схемы… Из завода вышла и уже: РВ и — номер. Конечно, вы и не могли знать, да вам и не нужно…

Ты ошибаешься, мальчик! Мне очень нужно знать, что вы делаете в Сибири!

Всю войну прошел со своей рацией, никогда не подводила, сколько раз она меня спасала, а я не знал, что она — «Астра». Но я всегда ее любил. Какая чистота и строгость в ее линиях, как нежны ее розовые и голубые тона на обрамлении! Теплые лампы, в которых никогда не замирают трепетные веселые огоньки, греют мне руки… Как хорошо сделала Наташа, что взяла эти позывные — «Астра»! Значит, работаем мы с ней на одинаковых станциях…

…Мне ничего не надо. Я не болен. Рассветает. Скоро пойдем в атаку.

…Мы покинули топкую землю, и широкая фронтовая дорога приняла нас в свое стремительное русло. Колеса машины дробили косо падающее в лужи солнце, земля розово дымилась, ранние запахи весны наполняли и никак не могли наполнить высокое промытое небо.

Полонянки, русские девушки, возвращались из Германии. Чье это худенькое милое лицо озарилось печально-радостной улыбкой, чья это рука взмахнула из толпы? А однажды — почудилось ли, не знаю — вдруг тонкий вскрик: «Юра!» — и плач послышались за спиной, ветер отнес их в сторону. Из кузова быстро мчавшейся машины я долго всматривался назад, в отдаляющиеся лица; люди прощально помахивали руками.

А раз показалось, что видел Володю. Мы приближались к развилке дорог, флажок регулировщицы остановил наш бег: наперерез, по шоссе, с грохотом, на большой скорости шла колонна танков. Крышки люков были подняты, в одном из них — я не мог ошибиться! — был Володя! Он смеялся и, протянув руку вперед, что-то говорил товарищу…

А потом опять шли навстречу нам девушки, и я искал, искал… Но — впереди много боев, и не все еще вернулись.

И вот опять наступила ночь; затухали росчерки трассирующих пуль, далекие зарницы трогали низкое небо. В эфире суматошные вопли немцев перекрывала моя волна. Радист из отряда по ту сторону фронта передавал последние сведения. Утром мы прорвем оборону немцев и соединимся.

«Спокойной ночи! — сказал радист. — До скорой встречи!»

Он умолк, но я никогда сразу не выключал приемника. Тихонько гудели лампы, камертонно отзывалось в наушниках электрическое дрожание. Немцы слышались как бы из-под толщи воды, полузадушенные их крики не нарушали властного чистого потока моей волны. Я сидел, близко наклонившись над рацией, теплый ветерок от ламп касался лица…

И вдруг возник голос… Далекий-далекий, сперва только как предчувствие, как ожидание, — нет, это был настоящий живой и тихий голос, тихий, как шепот, как дыхание с губ, — но я уже различал знакомое, волнующее сочетание слов:

— Я Астра, я Астра, я Астра…

Осторожными, нарастающими толчками доносила волна этот нежный и чистый голос, он то замирал, был едва слышен, то вновь торжествующе нарастал, и я угадывал родные интонации…

Теплились малиново-розовые катоды-кружочки в лампах. «Астра» внимательно и чутко слушала сестру из партизанского края.

Наташа, Наташа, утром мы идем в атаку.